"Тернистым путем [Каракалла]" - читать интересную книгу автора (Эберс Георг Мориц)

XIV

Рабыня не ошиблась.

Старший сын Герона возвратился из своих экскурсий.

Утомленный, разочарованный, с гневно сверкающими глазами, он перешагнул через порог, точно пьяный, с которым в похмелье случилось крупное несчастье, и тотчас же хриплым голосом спросил старуху, не отвечая на ее поклон, хотя его мать учила детей приветствовать даже рабов:

– Мелисса воротилась?

– Да, да, – отвечала Дидо, прикладывая к губам указательный палец. – Ты ведь разбудил ее от сна. И на что похож ты-то сам. Тебе не следовало бы входить к ней в таком виде! Ведь уж издали видно, какую весть ты принес. Префект не хочет оказать помощи?

– Помощи? – иронически повторил Филипп последнее слово рабыни. – Тут один дает утонуть другому, только из одного опасения, как бы не замочить своих ног.

– Ну, дело уж не так плохо, – возразила старуха. – Наш Александр ведь часто обжигал себе пальцы из-за других. А теперь подожди одну минуту. Я прежде всего принесу тебе кружку вина, а если ты в таком виде явишься к сестре…

Но Мелисса услышала голос брата, и, хотя Филипп уже расправил пальцами спутавшиеся волосы, она по одному взгляду на его лицо поняла, что его путешествие оказалось напрасным.

– Бедненький ты мой, – проговорила она после того, как он отвечал на ее вопрос глухим восклицанием: «От дурных людей самое дурное!»

Затем она взяла его за руку и повлекла за собою в мастерскую.

Там она напомнила ему, что она в лице Диодора даст ему нового брата; он от души обнял ее и поздравил с достойным любви женихом.

Она отвечала ему из глубины сердца, и, в то время как он быстро глотал вино, сестра попросила сообщить ей все подробности.

Он начал говорить, и, когда она при этом вглядывалась в него, ей невольно бросилось в глаза, как мало он похож на отца и брата, хотя не уступал им в росте, в форме его головы также было несомненное сходство с ними. Но в противоположность великолепно развитому корпусу обоих, его фигура была сухощава и малосильна. Позвоночный столб казался слишком слабым для длины его тела, которое он уже давно разучился держать прямо. Голова, как будто что-то высматривая или отыскивая, склонялась вперед, и даже тогда, когда он поместился на рабочем стуле отца и рассказывал о своих приключениях, его руки и ноги и даже мускулы его красиво сформированного, но совершенно бесцветного лица находились в постоянном движении. Он то вскакивал, то откидывал назад голову, чтобы отбросить с лица пышные курчавые волосы, и во все это время его действительно прекрасные, большие и глубокие глаза горели гневным огнем.

– Первый отказ я получил от префекта, – начал он, и при этом его руки, грациозным движениям которых греческое воспитание придавало такое большое значение, внезапно вскинулись вверх, точно движимые собственною волею, независимо от воли говорившего.

– Тициан разыгрывает роль философа, потому что во времена своей молодости, сколько уже прошло тому лет, он бывал в Стоа[24].

– Но твой учитель Ксантос говорил, что он хороший философ, – прервала его Мелисса.

– Подобная похвала не имеет значения, – возразил Филипп, – если кто-нибудь считается влиятельным человеком в городе. Но ему подобные пережили себя самих. Он ползет вслед за Зеноном. Он преклоняется перед авторитетом и требует того же от самостоятельных умов. Действующею причиной он считает божество. А в этом мире он признает целесообразное действие сверхъестественных сил и опьяняет ум шаткими, устарелыми идеалами. Добродетель… Но к чему повторять старый, давно заброшенный хлам!

– И в самом деле, у нас для этого не хватает времени, – поспешила проговорить Мелисса, которая предчувствовала, что Филипп пустится в философские разъяснения. Он уже начал наслаждаться своим действительно необыкновенно благозвучным голосом.

– Почему бы и не так? – спросил он с горькою улыбкою, пожимая плечами. – Выпустив последнюю стрелу из лука, стрелок может отдохнуть, и, ты сейчас услышишь, наш колчан пуст, он окончательно опустел до самого дна, подобно этому бокалу.

– Нет, нет! – с живостью перебила его Мелисса. – Именно потому, что первые твои шаги оказались неудачными, мы обязаны придумать что-нибудь другое. И я также могу говорить образами. Стрелок из лука, принимающий близко к сердцу дело, ради которого он разбросал все свои стрелы, не убежит с поля сражения, а достанет себе другие, и если не найдет их, то будет бить врага самим луком или же нападет на него с камнями, кулаками и зубами.

Тут Филипп с озадаченным видом взглянул ей в лицо и с радостным удивлением, оставив тон насмешливого превосходства, который он часто позволял себе в спорах со своею скромною сестрой, воскликнул:

– Вот какова наша малютка! Откуда приобрели эти спокойные глаза такой могучий блеск? Вот несчастье так несчастье! У кроткой голубицы хотят украсть птенца, то есть прекрасного Александра, и вот она тотчас преображается в отважного сокола. Я предполагал найти тебя здесь в виде покорного жертвенного барашка, со смоченною слезами работою в руках, а теперь именно ты внушаешь мне энергию. Посмотри же, остаются ли еще у нас стрелы после всего того, чего ты наслушалась от меня. Но прежде чем я стану продолжать, скажи мне, разве Аргутис еще не вернулся? Нет? Ему придется еще раз переправиться через озеро и доставить Александру разные вещи: белье, платье и все прочее. Главкиас, скульптор, недавно встретился со мною, он убеждал меня не забыть ничего; он знает, где находится наш брат, и только что собирался переправиться к нему на противоположный берег. Говорю тебе, что этот человек сделался неузнаваем! Вот верный друг, если только существуют теперь верные друзья! И как он вообще принял к сердцу судьбу отца! Мне кажется, что он питает к Диодору зависть из-за тебя.

При этом он погрозил Мелиссе пальцем. Она слегка покраснела и озабоченно спросила брата, велел ли он Главкиасу скрыть от Александра, что от него зависит свобода отца.

Тут Филипп ударил себя по лбу и с каким-то бессмысленным выражением на губах, всегда склонных к насмешке, проговорил конфузливо, точно пойманный на чем-нибудь мальчик:

– Это… это… мне самому непостижимо, но именно об этом-то я и забыл упомянуть. Замечательная рассеянность! Но я исправлю свою вину сейчас, немедленно! Аргутис должен… Нет, я сам переправлюсь через озеро.

С этими словами он вскочил со своего места, чтобы исполнить быстро родившееся намерение, но Мелисса удержала его.

С решимостью, которая вторично поразила его, она приказала ему остаться, и в то время как он быстрыми шагами прохаживался взад и вперед по мастерской, осыпая самого себя суровою бранью, то бил себя в грудь, то запускал руку в спутанные курчавые волосы, она разъяснила ему, что он может отправиться к Александру только тогда, когда будет знать решительно все, и что его посещение послужит только к тому, что наведет на след убежища Александра гоняющихся за ним сыщиков. Вместо того чтобы бесноваться и изливаться в жалобах, пусть он поскорее расскажет ей, где именно перед ним заперли дверь.

И Филипп рассказал, что сперва он обратился к префекту Тициану; Мелисса знает, что это важный господин, в аристократическом роду которого насчитывалось несколько лиц, занимавших должность императорского префекта в Александрии и управлявших египетской провинцией. На диспутах в Музеуме, при которых он охотно присутствовал, он встречался с Филиппом и высоко ценил его. В последнее время Тициан должен был оставаться дома по причине болезни. Незадолго до официального известия о посещении Александрии Каракаллой он принужден был подвергнуться серьезной операции. Вследствие этого ему оказалось невозможным присутствовать при торжественном приеме императора и даже явиться к нему.

Когда о Филиппе было доложено в префектуре, Тициан изъявил готовность немедленно принять его, но в то время как философ находился еще в приемной и удивлялся, что это помещение, когда-то кипевшее клиентами, просителями и друзьями первого человека в провинции, теперь так опустело, позади него послышался шум, и домашние слуги провели мимо него того самого внушительного вида господина, с которым в это утро Каракалла сошел с лестницы и на которого жрец Сераписа указал девушке как на одного из могущественнейших фаворитов. Этот бывший актер и танцовщик в течение немногих лет достиг высших степеней отличия. Его зовут Феокритом, и хотя он отличается замечательною телесною красотою и редкою ловкостью, он прославился с самой дурной стороны своею необузданною жадностью и оказался и как государственный человек и как полководец равно неспособным.

Прохаживаясь взад и вперед по приемной, он высокомерно оглядывался кругом, и его презрительные взгляды, падавшие, между прочим, и на философа, относились к весьма ограниченному числу присутствовавших, так как в этот самый час приемные комнаты высокопоставленных римлян были переполнены посетителями.

Здесь же большинству из них было отказано в приеме вследствие болезни префекта; многие знакомые и просители, являвшиеся к нему в прежнее время, наполняли приемные комнаты императора, префекта преторианцев и других могущественных сановников в свите Каракаллы. Тициана не было при приеме властителя, и носы, обладавшие наиболее тонким чутьем, вывели из этого заключение, что он близок к падению, и нашли более целесообразным повернуться спиною к человеку, которому оно угрожало.

Помимо этого всем была хорошо известна честность Тициана, и все охотно верили слуху, что он, в руках которого находится сбор податей богатой области, был настолько смел, что отверг предложение Феокрита. Оно состояло в том, чтобы сообща воспользоваться назначенным для отправки в Рим нагруженным на суда транспортом зерна и поставить его на счет продовольствия войска. Это нахальное предложение фаворита было действительно отвергнуто префектом, и сцена, свидетелем которой должен был сделаться Филипп, была последствием отказа Тициана.

Феокрит, постоянно нуждавшийся в зрителях, намеренно оставил отдернутою занавесь, отделявшую спальню префекта от приемной, и таким образом Филипп сделался свидетелем сцены, о которой рассказывал теперь сестре.

Страждущий Тициан лежа принял посланца императора, и, однако, в его фигуре соединялось сознание собственного достоинства римского аристократа со спокойствием философа стоической школы.

Он спокойно выслушал фаворита, который после обычных формул вежливости осмелился осыпать человека старше и знатнее его самыми тяжкими обвинениями и упреками. «В этом городе, – с пеной у рта объявлял Феокрит, – позволяют себе против цезаря неслыханные вещи. Из уст в уста переходят самые ядовитые насмешки. На Серапеуме, его жилище, прилепили ругательства против его священной особы. За подобное преступление всякое наказание, даже смерть на кресте, может быть названа наградою».

Когда префект с неудовольствием, но со спокойною решимостью пожелал узнать, в чем именно заключается это неслыханное ругательство, Феокрит показал, что он и в своем новом высоком положении не забыл своих приемов мимического лицедея, и отчасти в негодовании, отчасти желая придать посредством голоса и жестов настоящее выражение тем стихам, которые декламировал, он начал:

– Мерзавцы прибили гвоздями веревку к одним из ворот храма и под нею написали позорящие святилище слова:

– Какая гнусность! – воскликнул префект. – Твое негодование достаточно основательно; но ведь всему миру известна беспощадно-едкая насмешливость увлекающегося и смешанного населения этого города. Она не пощадила и меня, и если в этом случае кто-либо достоин упреков, то никак не префект, прикованный к дому, а начальник полиции и его команда, на обязанности которых лежит охранение жилища цезаря.

Тогда фаворит вспылил и разразился целым потоком фраз относительно обязанностей префекта, заместителя особы цезаря в области. Его глаз должен быть вездесущим, подобно оку всевидящего божества. Чем лучше он знаком с этой мятежной сволочью, тем более он был обязан охранять священную особу цезаря столь же неусыпно, как мать своего ребенка, как скупец свои сокровища.

Громко и патетично текли из уст подвижного человека пустые слова, которым он хотел придать выразительными жестами еще более силы, пока больной префект не потерял терпения. Грустная улыбка мелькала на его губах, когда он приподнялся с трудом на своей постели и нетерпеливо прервал Феокрита:

– Все еще актер!

– Все еще, – отвечал фаворит хриплым голосом. – А ты дольше всего был тем, чем ты был слишком долго: императорским сборщиком податей!

При этих словах взбешенный Феокрит быстрым движением набросил свою тогу на плечо и, несмотря на то, что его рука при этом дрожала от гнева, мягкая ткань упада на его атлетическую фигуру красивыми складками.

Затем он повернулся к префекту спиной и величественной поступью полководца, только что увенчанного лаврами победы, прошел мимо Филиппа и других, ожидавших аудиенции у префекта.

Все это философ рассказал сестре в немногих словах. Затем он остановил свое быстрое хождение по комнате и на вопрос Мелиссы, действительно ли так велико могущество этого выскочки, что он может лишить должности этого знатного и заслуженного вельможу, отвечал:

– И ты еще можешь сомневаться в этом! Тициан понял это ясно с первого мгновения, а то, что я узнал в Серапеуме… Но по порядку. Префект высказал сожаление об отце, об Александре, а затем стал уверять, что он сам нуждается в заступнике, так как если не сегодня, то завтра актеру удастся посредством лести выпросить у императора смертный приговор Тициану.

– Невозможно! – прервала его Мелисса и протянула к Филиппу руки с протестующим жестом.

Но он кинулся на стул и с жаром продолжал:

– Послушай только меня дальше! Итак, от префекта нечего было больше ждать. Он, бесспорно, честный человек, но и к этому вельможе прицепилась некоторая доля актерства. К чему служит быть стоиком, если человек не может смотреть на смерть так же равнодушно, как на хождение в баню? Тициан разыграл свою роль превосходно; а я пошел – это длинный путь – в солнечный зной в Серапеум, чтобы искать помощи у моего старого милостивца, верховного жреца. Император теперь его гость, да и префект советовал мне вверить защиту отца этому могущественному человеку.

Здесь он вскочил и, то быстро ходя по комнате, то останавливаясь перед сестрою, продолжал свой рассказ.

Любимец императора Феокрит на своих быстрых конях уже давно домчался до Серапеума, когда философ наконец пришел туда. Как частый гость верховного жреца Филипп был немедленно проведен в переднюю комнату помещения, оставшегося в распоряжении Феофила, после того как он предоставил парадные покои своего жилища императору. Еще в приемной, переполненной посетителями, философ узнал, что оскорбление фаворита уже повлекло за собою серьезные последствия. Он услышал также о гневе императора и о прискорбной шалости неосторожного мальчика, которая послужит во вред спокойным гражданам. Но прежде чем он мог осведомиться, в чем дело, его позвали к верховному жрецу.

В подобные дни это было высокою милостью, и благосклонность, с которою принял его глава жреческого сословия города, возбудила в нем трепетную надежду на счастливый успех. Но едва Филипп начал рассказывать достойному жрецу о том, в чем провинился его брат, как Феофил, как бы в виде предостережения, приложил руку к губам и выразительно шепнул ему: «Скорее и тише, если тебе дорога жизнь».

Когда затем Филипп в беглых словах рассказал ему, что Цминис арестовал и отца, то старик встал с такою поспешностью, которая была в другое время совершенно чужда его величественной манере, и указал юноше на дверь комнаты, прикрытой занавесью.

– Через эту маленькую дверь, – шепнул он Филиппу, – ты выйдешь на западную заднюю лестницу и в проход, ведущий против стадиума, вон из Серапеума. Римляне, находящиеся в передней комнате, уже хорошо знают, кто ты. Тем, что происходит теперь в этом доме, распоряжаются другие, а не бог, которому он посвящен. Неосторожные слова твоего брата уже переходят из уст в уста. О них знает и император. Его уверили, что тот самый государственный изменник, который ускользнул от Цминиса и его сыщиков, повесил также веревку на нашу дверь и подписал под нею дерзкие слова. Сказать теперь хоть одно слово в пользу Александра или вашего отца – значило бы самому броситься в огонь, чтобы потушить его. Ты не знаешь, как жарко он горит. Его раздувает Феокрит, потому что он сумел погубить в этом огне префекта. Ни слова больше; и что бы ни случилось, ты не переступишь этого порога, пока здесь живут римские гости.

С этими словами верховный жрец отпер для Филиппа дверь собственноручно.

– Я, не теряя времени, поспешил домой, – заключил философ, – и если я, сраженный этою новою неудачей, забыл предупредить Главкиаса, чтобы он молчал… Нет, нет, это во всяком случай непростительно; это… Может быть, Александр теперь уже переправляется через озеро, и когда братоубийца, подобный Каракалле…

Мелисса обняла взволнованного брата и старалась его утешить. И ее успокоительные слова, по-видимому, подействовали на него благодетельно. Но зачем он все еще сохранял по отношению к ней свою замкнутость? Почему Филипп не мог с доверием открыться ей, как это сделал Александр? Она никогда не имела в его глазах большого значения, и даже теперь он скрывал то, что волновало его до глубины души.

Она отвернулась от него с огорчением, потому что не было надобности даже утешать его. Однако же Филипп тяжело вздохнул из глубины сердца, и девушка не выдержала. С нежностью, с какою она еще никогда не относилась к нему прежде, она просила брата открыть ей свое сердце. Она желает помочь ему перенести то, что угнетает его; она поймет его, потому что ведь она сама испытала уже теперь радость и горе любви.

И, должно быть, ее слова подействовали, потому что Филипп кивнул и сказал глухим голосом:

– Так слушай, может быть, это принесет мне пользу.

И он начал рассказывать ей то, что она знала уже от Александра. Приложив руки к горящим щекам и затаив дыхание, она слушала его, не упуская ни одного слова, хотя в ее уме постоянно поднимался вопрос, должна ли она сказать ему всю правду, которую он, конечно, не мог знать, или же лучше покамест пощадить его душу, и без того удрученную великою тяжестью.

В ярких пламенных красках он описал свою любовь. Сердце Коринны, уверял он, должно быть, тоже почувствовало влечение к нему, потому что при последней их встрече на северном берегу озера ее рука коснулась его руки, когда он помогал ей выйти из лодки. Он чувствует еще прикосновение ее пальцев. При том эта встреча вовсе не была случайностью, потому что в дочери Селевка, которую он считал живым существом, он теперь с достоверностью видел земной образ, в котором является ее душа, оставившая тело.

И ею также овладела тоска по нему, так как она, с тонкою чуткостью бестелесных духов, ощущала глубину и истину его страсти. Александр сообщил ему относительно этого самые верные сведения; когда Коринна вышла к нему навстречу близ озера, ее душа уже давно была отделена от земной оболочки. Прежде чем ему пришлось обладать ей, та часть ее существа, которая считалась смертною, была отнята у него; а между тем он должен считать себя счастливым, так как не лишился духовной части. В прошлую ночь, отец присутствовал при этом, магические силы снова соединили его с нею.

Он лег спать с окрыленным духом, исполненный самых восхитительных надежд, и Коринна немедленно явилась ему во сне, так дивно прекрасная, добрая, с тонким умом, понимающим его мысли и стремления. Но в ту самую минуту, когда он услыхал из ее уст полное признание в любви и обратился к ней с вопросом, каким образом ему следует призывать ее, когда им овладеет желание снова ее увидеть, старая Дидо разбудила его, чтобы из глубины блаженства Элизиума погрузить в глубочайшую земную печаль.

Впрочем – и при этом он выпрямился с чувством собственного достоинства, – он скоро будет в состоянии совершать то же самое, что делает маг, потому что не существует ни одной науки, которую он не был бы в состоянии усвоить, будучи еще мальчиком, он доказал это своим учителям. Он, который вчера был убежден, что не существует никакой возможности наверняка знать что-нибудь, теперь может с уверенностью утверждать, что человеческая душа в состоянии отделяться от материи, которую она некогда оживляла. Таким образом, он приобрел себе вне земли ту твердую опору, которой добивался Архимед, чтобы оттуда приводить ее в движение. И он вскоре достигнет того, что, оставаясь смертным человеком, будет выказывать, как и Серапион, и даже лучше его, свое могущество над душами умерших, природу которых он теперь знает. Сочувствующая ему душа Коринны будет помогать ему, а если он достигнет того, что станет как повелитель распоряжаться душами усопших и удерживать их среди живых, тогда наступит новое время блаженства не только для него с отцом, но и для каждого, у кого смерть похитила любимое существо.

Тут Мелисса прервала его речь, которую он говорил все с большим и большим жаром и убеждением. С возрастающим беспокойством она следила за обманутым юношей. Сперва ей казалось ужасным разрушить заблуждение, делающее его счастливым. Пусть он по крайней мере порадуется, избавившись на время от страха, что по своей необдуманности он был причиною несчастья брата! Но как только она увидала, что он собирается впутать отца и даже дух матери в эту бесчестную игру мага, ее сдержанность исчезла и она тоном предостережения проговорила:

– Оставь отца в покое, Филипп; все, что вы видели у мага, было не более как пустое фокусничество.

– Будь посдержаннее, дитя! – перебил ее философ тоном превосходства. – Ведь еще вчера до захода солнца и я был того же мнения. Тебе известно, что направление философа, которому я следую, прежде всего требует воздерживаться от суждений; но если вообще возможно утверждать что-либо наверняка…

Но сестра не дала ему говорить дальше.

Быстро и ясно, все реже и реже прерываемая его возражениями, она открыла ему, кто именно была та девушка, которой он подал руку на берегу озера и с которою он вновь увиделся в доме мага.

С возраставшим жаром она сделала все, чтобы разрушить пагубное заблуждение. Но когда она увидела, что кровь отхлынула от его и без того бледных щек и он прижал ко лбу руку, как будто желая подавить физическое страдание, то снова овладела собою, и прекрасное свойство женской души, боязнь причинить напрасное огорчение, заставило ее скрыть от брата то, что было ей известно относительно встречи Александра с Агафьей.

Однако же, несмотря на эту деликатность, Филипп уставился глазами в землю совершенно уничтоженный. Он был огорчен, не столько тягостным сознанием, что его обманули посредством такой грубой хитрости, сколько утратою той богатой сокровищницы надежд, которую, как ему казалось прежде, он открыл в прошлую ночь. Он чувствовал, что как будто какая-то грубая пята попирает цветущее счастье будущего, которому он только что радовался. Рассказ сестры испортил ему не только земную жизнь, но и нескончаемое загробное существование.

Там, где исчезает надежда, настает отчаяние. Легко воспламенявшийся мыслитель бросился в ее объятия со страстным увлечением, так как он, не думая ни о чем другом, с эгоистическим рвением заботился о развитии своего собственного ума и в погоне за познаниями старался опередить других.

Подобно падающим камням, глухо звучали его слова, в которых он называл себя жертвою злой судьбы, несчастнейшим из несчастных.

Точно больной ребенок, горе которого увеличивается, когда он видит, что сострадательные люди жалеют его, он капризно устранялся от ласковых слов сестры, старавшейся его успокоить, пока она снова не напомнила ему об его обязанности действовать всеми силами для спасения отца и брата.

Тогда у него вырвалось восклицание:

– Они, и они тоже! На всех нас обрушилось это. Слепая судьба гонит нас к смерти и отчаянию. Чем же провинилась ты, тихое, терпеливое создание? Что такое сделал отец и наш веселый, преданный богам брат? А я-то, я? Имеют ли право те, которых называют руководителями судеб мира, наказывать меня за то, что я применил к делу тот неутомимый ум, который они даровали мне? О как они умеют мучить! Моя пытливость делает меня ненавистным для них, и вот они пользуются ошибками в мышлении врага и допускают, чтобы его обманывали, как олуха. Они хотят быть справедливыми и, однако, поступают подобно отцу, который лишает наследства своего сына, потому что этот последний, сделавшись взрослым человеком, замечает его слабости. Со слезами и страданиями я добивался познания истины. Не существует ни одной области мышления, глубочайшую глубину которой не стремился бы исследовать мой ум. Когда же я признал, что нам, смертным, не дано понять существо божества, потому что органы, данные нам для этого, слишком слабы и бессильны, когда я отказывался решить, существует или не существует то, чего я не в состоянии был понять, то разве я или они были виноваты в этом? Может быть, существуют божественные силы, создавшие мир и управляющие им, но пусть мне не говорят о их благости, разуме и заботливости относительно нас, смертных! Разве разумное существо, если только оно печется о благополучии другого, указывая ближнему его путь, разбрасывает на этом пути оковы и волчьи ямы, разве оно влагает в его грудь сотни таких инстинктов, которые, если б он следовал им, увлекли бы его в ужасающие пропасти? Может ли назваться моим другом то существо, которое создало меня и допустило вырасти, чтобы дать мне самое незначительное число истинных радостей, обречь меня на сильнейшие страдания и наконец, виновного или невинного, убить меня так же верно, как заставило родиться? Если бы божество, дарующее нам часть своего духа в качестве разума, было таким, каким показывают его толпе, тогда тут, на земле, существовала бы только одна мудрость и благость; но глупцы и дурные люди преобладают, а люди хорошие уподобляются деревьям, которые удар молнии поражает скорее, чем ползучие растения.

Тициан сделался жертвою плясуна Феокрита, благородный Папиниан погиб от злодея Каракаллы, наш прекрасный Александр попался в лапы Цминиса, а божественный разум допускает это и позволяет разуму человеческому громко в лицо ему провозглашать закон: «Для слабоумных и дурных людей счастье, а для хранителей и поборников мыслящего разума, этого разума, составляющего часть его собственного божественного существа, – преследование, несчастье, отчаяние!..»

– Остановись! – тут Мелисса перебила своего брата. – Разве уже недостаточно сильно обрушилось на нас наказание небесных сил? Неужели ты хочешь принудить их еще ужаснее излить на нас гнев свой?

Скептик с жестом гордого, самоуверенного вызова ударил себя в грудь и воскликнул:

– Я не боюсь их и не опасаюсь свободно высказывать выводы своего мышления! Богов не существует! Миром не управляет никакая разумная сила. Мир этот создался сам собою, если же он и создан каким-нибудь божеством, то оно дало ему вечные законы и допускает их действовать без снисхождения и милосердия, не обращая никакого внимания на массы людей, копошащихся на земле, подобно куче муравьев на тыкве в саду. И благо нам, если все обстоит действительно так, потому что в тысячу раз лучше рабски подчиняться железному закону, чем быть рабом капризного властелина, который по зависти и вероломству находит удовольствие в погибели лучших людей.

– И это ты считаешь последним выводом своего мышления? – воскликнула Мелисса, грустно покачивая головою. – Разве ты не чувствуешь, что подобными выходками дикого отчаяния ты только унижаешь свое собственное учение, конечной целью которого должно быть бесстрастие, невозмутимое равновесие духа?

– А разве соблюдают меру те, которые изливают на одно сердце целые потоки яда и несчастья? – проговорил Филипп, задыхаясь.

– Итак, ты все-таки считаешься с ними, существование которых отрицаешь? – спросила Мелисса с жарким негодованием. – Это ли твоя хваленая логика? Куда деваются при первой невзгоде все ваши учения, предписывающие вам воздерживаться от определенного приговора ради сохранения душевного равновесия и для того, чтобы, кроме несчастия, не отягчало нашей души еще твердое убеждение, что постигшее нас горе есть действительно бедствие? Ради самого себя, ради нас всех оставь это безумное беснование и не называйся скептиком только на словах, а будь им на самом деле; постарайся побороть увлекающую тебя страсть. Сделай это ради меня, ради любви ко всем нашим!

С этими словами она положила руки на плечо брата, который снова бросился на свой рабочий стул. Хотя он с досадою оттолкнул ее, она все-таки продолжала примирительным и умоляющим тоном:

– Для того чтобы все не оказалось запоздалым, нам следует спокойно обсудить положение дел. Я не более как слабая девушка, и грозящий нам удар отразится гораздо сильнее на мне, чем на тебе: что станется со мною в случае, если я лишусь отца?

– Жизнь с ним, по крайней мере, научила тебя переносить все с терпением, – заметил глухим голосом Филипп, пожимая плечами.

– Да, жизнь, – сказала Мелисса с твердостью. – Она определеннее указывает нам настоящий путь, чем все твои книги. Неизвестно, что именно удерживает Аргутиса. Больше я не намерена ждать. Солнце скоро зайдет, и в этот вечер – римлянин Саммоник, принадлежащий также к числу гостей, говорил мне об этом – император будет сидеть за трапезой в доме Селевка, отца Коринны. Родители покойной любят Александра и сделают для него все, что только возможно. Госпожа Вереника, по словам брата, благородная женщина. Тебе следовало бы обратиться к ней с просьбою о помощи для наших; но ты не должен показываться вблизи императора, поэтому я и отправлюсь туда сама и не успокоюсь до тех пор, пока мать Коринны не выслушает меня и не пообещает мне своей помощи.

Тогда Филипп вскричал в ужасе:

– Ты решаешься появиться в том доме, где пьянствует Каракалла со своими развратными приятелями? Ты, такое юное, прекрасное и неопытное существо, только одним своим появлением уже возбуждающее нечистые вожделения! Прежде чем допустить это, я скорее сам отправлюсь в дом Селевка, к тем сыщикам, которые окружают тирана!

– Для того чтобы отец лишился также и тебя и чтобы у меня похитили второго брата? – серьезно и спокойно спросила Мелисса. – Ни слова больше, Филипп! Я иду, а ты будешь ожидать меня здесь.

Тогда философ загремел повелительно:

– Что с тобою сделалось, что ты внезапно забыла о послушании?! Но я заставлю тебя слушаться, и прежде чем допущу, чтобы, в дополнение к несчастью, ты накликала на себя и на нас еще позор и посрамление, я запру тебя на ключ в твоей комнате.

С этими словами он схватил руку сестры, чтобы увлечь ее за собою в соседнюю комнату.

Девушка сопротивлялась, насколько хватало сил; но брат был сильнее ее, и ему уже удалось дотащить ее до порога, когда внезапно распахнулась дверь, которая вела в передний зал, и раб Аргутис бросился в мастерскую, там едва переводя дух, крикнул боровшимся:

– Что вы делаете? Клянусь всеми богами, вы выбрали плохое время для ссоры. Цминис идет сюда со своими людьми, чтобы арестовать вас. Они сейчас будут здесь. Беги в кухню, девочка, Дидо спрячет тебя в дровяной склад за очагом, а ты, Филипп, должен ползком пролезть в курятник. Скорее, а то будет поздно!

– Уходи! – уговаривала брата Мелисса. – Через кухонное окно ты можешь легко пробраться к птицам.

Затем она с плачем бросилась к нему на шею, поцеловала его и поспешно проговорила:

– Что бы ни случилось с нами, я приложу все усилия, чтобы спасти отца и других. Будь здоров, и да охранят нас боги!

Подобно тому, как прежде Филипп схватил ее руку, чтобы тащить ее за собою, теперь она овладела рукою брата, но он вырвался от нее и проговорил со спокойствием, испугавшим девушку:

– Будь что будет, пусть погибель идет своей дорогой. Лучше смерть, чем позор.

– Безумец! – вырвалось восклицание у раба.

Приученный к послушанию, верный слуга схватил теперь сына своего господина, чтобы силою утащить его в кухню, но Филипп оттолкнул его и воскликнул в бешенстве:

– Я не стану прятаться, как дрожащая женщина.

Но галл услышал на улице мерные шаги стражников, и, больше не обращая внимания на Филиппа, потащил за собою в кухню Мелиссу, где ее приняла старая Дидо, чтобы спрятать.

С глубоким вздохом остался Филипп в мастерской.

Сквозь широко отворенное окно он видел приближавшихся стражников, и инстинкт самосохранения, присущий даже самым сильным людям, внушал ему все-таки последовать совету раба. Но прежде чем он успел добраться до двери, в его воображении промелькнула картина, как он подходит к прохаживающимся под колоннами на большом дворе музея ученым, и ему послышался их смех и остроумные выходки по адресу скептика, сильного умом, которого вытащили из курятника, где он искал себе убежища… И эта возникшая в его воображении картина утвердила его в намерении лучше склониться перед силою, чем подвергнуться позору насмешки. Но он понял, что в его положении гораздо приличнее и более соответственнее всему складу его существа и угнетавшему его несчастью не уклоняться от ареста. В качестве скептика, ему приличествовало переносить все самое тяжелое с равнодушием; и ему, которому сознание правоты при всех обстоятельствах доставляло удовлетворение, хотелось крикнуть сестре, что все ужасные силы, вражду которых он вызвал, продолжают доводить до отчаяния и смерти его, достойного лучшей участи.

Вскоре затем перед ним явился Цминис и протянул к нему свою длинную сухощавую руку, чтобы арестовать его именем императора.

Филипп покорился, причем не дрогнул ни один мускул на его помертвевшем лице. Только однажды на его губах промелькнуло что-то вроде улыбки; ему пришло в голову, что вряд ли его подвергли бы тюремному заключению, если бы удалось арестовать Александра. Но улыбка исчезла слишком скоро и заменилась мрачною серьезностью, когда Цминис, взбешенный тем, что философ отказывался отвечать ему, иронически объявил, что его изменник-брат недавно сам явился к начальнику полиции и что его тщательно стерегут, заперев под замок. Впрочем, его проступок так велик, что в силу египетских законов его ближайшие родственники и домочадцы должны быть арестованы и наказаны вместе с ним. Недостает еще только его сестры, но ведь и ее сумеют найти.

– Весьма возможно, – послышался спокойный ответ Филиппа. – Так как правосудие слепо, то у несправедливости зрение должно быть тем более острым.

– Хорошо сказано, – со смехом заметил египтянин. – Тут видна та соль, которою тебя кормят в музее вместе с хлебом свободы.

Аргутис был свидетелем этого разговора, и когда спустя полчаса сыщики вышли из дома, не найдя Мелиссы в ее убежище, раб сообщил ей, что Александр добровольно отправился в тюрьму, чтобы этим поступком добиться освобождения Герона; но негодяи захватили сына, не освободив родителя. Теперь они оба, отягченные цепями, находятся в тюрьме.

Раб уже давно перестал говорить, а Мелисса, бледная, не проливая ни одной слезинки, точно окаменелая, все еще смотрела в землю, но вдруг она встрепенулась, точно охваченная лихорадочною дрожью, и стала смотреть в сад, окутанный вечерним сумраком.

Солнце закатилось. Наступала ночь, и ей вновь пришли на ум слова христиан: «Но тогда время исполнилось».

Для нее и для их семейства тоже окончился один период жизни, и должен был наступить новый. Неужели рабство и смерть должны уничтожить свободный род Герона?

На далеком горизонте появилась вечерняя звезда, и это показалось Мелиссе знамением богов; она сказала себе, что обязанность ее, как последней, сохранившей свою свободу в доме Герона, оградить членов своего семейства от погибели на новом жизненном поприще.

Небо засветилось звездами. Пиршество у отца Коринны, в котором собирался принять участие император, должно было начаться через час. Нерешительное колебание могло испортить все, и потому Мелисса с решимостью откинула назад свою голову и крикнула рабу, безучастно следившему за всеми ее движениями:

– Возьми синий плащ отца, Аргутис, чтобы иметь более внушительный вид. Постарайся также сделаться неузнаваемым; ты будешь провожать меня, а сыщики, пожалуй, будут следить за нами! А ты, Дидо, иди со мною в мою комнату. Возьми из сундука новое праздничное платье, которое я надевала в праздник Адониса. Там же лежит голубая лента матери, украшенная драгоценными каменьями. Отец всегда говорил: «Это ты наденешь в первый раз в день твоей свадьбы». Вот теперь… Все равно! Ты перевяжешь мне локоны этою повязкой. Я иду в важный дом, куда впускают только того, в ком уже издали виден человек, принадлежащий к хорошей фамилии. Других украшений не нужно. Просительница не должна быть слишком нарядною.