"Лимонов против Жириновского" - читать интересную книгу автора (Лимонов Эдуард)

Смотрины

Тот недоеденный им бутерброд с салом, я, странным образом, четко помню его, долго лежал на кухне, засыхая. И так как я использовал квартиру на улице Герцена для деловых свиданий, каждые два часа кто-нибудь приходил, я обязательно демонстрировал его гостям: одним — чтобы попугать, другим — чтобы удивить. «Вот, Жириновский недоел!» Я по природе своей хулиган, потому с удовольствием его, надкушенный этот, неестественный, признаюсь, показывал девочке из демократической газеты. «Вот Жириновского бутерброд… А сидел он вот тут». Гости морщились. Дело прошлое, признаюсь, я и сало это подсунул, заставив Архипова порезать, — сало было мое, Архипов колбасу принес; все это тоже из хулиганства, из озорства скорее. Будет Жириновский есть или нет? Он пожевал. Теперь я знаю, что он и не то способен съесть. На следующее утро я улетел в Красноярск. Вернулся я утром первого марта, так как в этот день должен был состояться мой творческий вечер в Центральном Доме литераторов. Накануне разговаривая с Архиповым, я случайно упомянул о вечере. Мои близкие знают, что я трезво равнодушен к юбилеям и прочим пышностям, включая свои дни рождения, так что я на этот вечер никого не приглашал, билеты были платные, выручка шла ЦДЛу. Архипов перезвонил и спросил, может ли туда придти Жириновский. Я сказал, что конечно может, я буду рад, только я должен узнать «механизм» прохода. Узнал, сообщил Архипову по телефону. То есть, если у меня было любопытство по отношению к Жириновскому, то у него было любопытство по отношению ко мне. Вечер вела неизвестно почему-то женщина мне совершенно неизвестная, позднее оказалось, что это дочь (не всеми признаваемая) Александра Галича.[5] Ее, по моему полному равнодушию к происходящему, пригласил мой издатель, директор «Глагола» Александр Николаевич Шаталов. Я Шаталову доверял, и когда он сказал, что будет ведущая Алена, я не возражал. В вечере участвовали и на сцене сидели и редактор газеты «Советская Россия»[6] Валентин Чикин, и заместитель редактора газеты «День»[7] Владимир Бондаренко. В «Советской России» я печатал свои статьи с января 1991 года, с того времени, как после публикации моей статьи о НАШИХ — «Размышления у пушки» 2 ноября 90 г. закончилась моя недолгая журналистская карьера в «Известиях».

На сцене происходило действо: говорили обо мне, то умно, то не очень умно, то так, что у меня в глазах щипало: непривычно-сентиментально, по-русски близко, позже мне задавали вопросы, однако основное действо было залу невидимо, а если видимо, то непонятно. Сидел с неизменным Владимиром Михайловичем, телохранителем своим в зале Владимир Вольфович, слушая, присматриваясь и оценивая, что я говорю и как говорю. За кулисами, видимый мне с моего места отлично, сидел Геннадий Андреевич Зюганов, председатель коммунистической партии. Он пришел за кулисы за добрых полчаса до начала вечера и был представлен мне Валентином Чикиным. То есть если зрители, заплатившие за билеты, посылали умные и дружелюбные или же подкалывающие и враждебные и даже угрожающие записки мне, то одновременно совершалась куда более важная церемония СМОТРИН, то есть меня пришли глядеть «в деле», «в работе», оценить мое умение общаться толпой и определить, на что я гожусь, два Председателя Партий. Сегодня, в феврале 1994 года, ясно, что это оказались очень умелые председатели очень неслабых организаций. Между тем, ни того, ни другого я не приглашал. Я был доволен, что они пришли, но повторяю: я их не приглашал. Я довольно легко отбивался от зала, атаковал, но там была разномастная публика… Я забыл упомянуть, что в зале находился еще один Председатель партии сексуальных меньшинств, и какое-то количество членов этой партии, так я полагаю, потому что записочки на всяких цветных бумажках вновь и вновь повторяли каверзные, как казалось, очевидно, отправителям, вопросы.

Нестандартная эта публика вносила нервозность, если не в меня, то в работу Шаталова и Бондаренко, которые зачитывали мне записки. Вот как комментировали тот вечер газеты. «Литературная Газета» от 18 марта:

Газета «Литературные новости» № 3 сообщила, что Владимир Бондаренко сказал: «Лимонов — наш автор, автор газеты «День», а не журнала «Знамя», туда он попал случайно» — вот резюме его выступления. Затем главный редактор «Советской России» В.Чикин рассказал, как Лимонов помог ему избавиться от комплекса партийности. «Я впервые почувствовал себя беспартийным… Мы поняли, что очень нужны друг другу». Столь трогательное братание тяжеловесной коммунистической номенклатуры с изящным «Эдичкой», бывшим диссидентом вызвало со стороны собравшихся немало иронических вопросов. Лимонов был подготовлен к ним: «Я лучше себя чувствую, когда мне говорят злые слова». Однако большинство не злилось, а потешалось.

— Не агент ли вы КГБ?

— В 92-м я горд этим званием.

— Куда поведете вы нас, верный ленинец Лимонов?

— На Запад. Мы там были в 45-м.

— А если большевики возьмут власть, войдете ли вы в эстеблишмент?

— Сейчас говорят о красно-коричневом альянсе. Если он придет к власти, то, может, и мне что-нибудь перепадет.

— Вступили ли вы в партию Жириновского?

— Пока еще нет.

Вопрос был не случаен. В зале по приглашению Лимонова присутствовал Владимир Вольфович, осквернив ЦДЛ своим присутствием, и щедро раздавал автографы прямо на романе «Это я — Эдичка!» — за неимением собственных книг.

— Вы уезжали в семидесятых годах от коммунистических жлобов. Нельзя же теперь их лобзать!

— Иногда приходится закрывать глаза на какие-то слабости…

— Патриотические газеты сочетают трогательную любовь к вам с гонениями на секс, рок и прочее.

Тут остроумный Лимонов не нашелся что ответить и пустился в пространные рассуждения о роке.

На протяжении всей встречи не покидало ощущение, что Лимонов всех дурачит, создавая вокруг себя шумиху. На полном серьезе его воспринимают только «патриоты.»

Это враждебное и глупое описание моего вечера, но что возьмешь с недалеких людей.

Хочется сказать, что на полном серьезе меня воспринимали самые крупные люди России, и я воспринимал на полном серьезе крупных людей, не обращая ни малейшего внимания на репутации этих людей в прессе, на телевидении, у общественного мнения, патриотического тоже. Я раньше других заметил талантливых новых политиков, я в них верил, лидеры, на которых я поставил, не ушли с политической сцены, но, напротив, вышли на авансцену. В политических прогнозах я не ошибся ни в середине восьмидесятых, не ошибаюсь и сейчас. 13 ноября 93 г. «Комсомольская правда» опубликовала (под не соответствующим сути опроса заголовком «Кто за Кого») результаты опроса. Из сорока опрошенных (среди них такие персоны, как Егор Яковлев, Владимир Буковский, Александр Солженицын, Сергей Бабурин) я единственный назвал первым политиком Жириновского, оговорившись, что речь идет о чистом политическом таланте, без учета моей симпатии, антипатии или морали. Предложено было назвать десять имен, я назвал семь. Все названные мной являются сегодня главами парламентских фракций. Вот они: Жириновский, Бабурин, Зюганов, Травкин, Вольский, Явлинский, Гайдар. Из опрошенных помимо меня назвали Жириновского только Бабурин (десятым по значению) и колдун Юрий Лонго, у этого Жириновский на седьмом месте. Так что пока они иронизировали в своих газетах, я прекрасно понимал, кто есть кто.

Мартовские же смотрины закончились без скандала. Мне пришлось лишь некоторое время выждать, пока рассосется толпа у входа, где Владимир Вольфович создал пробку, подписывая мою книгу. Я хотел спать. Сон — единственный люкс в моей жизни, от которого я не в силах отказаться. Мои восемь часов — отдай мне, вынь да положь.

Потом была подготовка к чрезвычайному съезду Парламента СССР, снежные холодные солнечные дни марта. 16-го рано утром мы собрались все в комнате Сажи Умалатовой, в гостинице «Москва», потом сменили помещение, спустились вниз. Уже в другой, более обширный номер другого депутата. Они еще держались там в своих номерах, депутаты несуществующего уже Совета, разогнанные Президентом и их сотоварищами депутатами ВС России, которых, в свою очередь, — и как кроваво — разогнал Президент. (Но кто мог знать тогда об этом? Никто. Руцкой грозил депутатам СССР пятнадцатью годами тюрьмы, Хасбулатов пригрозил десятью.)

В предыдущих главах я уже писал об этих днях, о том, какое глубокое разочарование (первое, кстати сказать) я пережил 17 марта. Разочарование в моих новых сотоварищах, по крайней мере, в части депутатов. Проявленная съездом робость, умеренность послужили еще одной причиной, почему впоследствии я отшатнулся от парламентариев, даже от симпатичного мне Бабурина (депутата ВС РОССИИ), и явно предпочел еще сильнее облюбованных уже мною за темперамент и энергию Анпилова и Жириновского.

Но те морозные солнечные два дня в марте и многое дали мне. Я познакомился 16-го марта с генерал-майором Макашовым и с тех пор храню к нему теплое чувство. Макашов пришел туда, в депутатскую комнату, сел рядом со мной на кровать (мы все сидели на кроватях) и глухо ворчал, понимая, куда все это поворачивается. Депутат Голик, бывший советник Горбачева по правоохранительным органам, кругленький и похожий чем-то на самого Горбачева, стал зачитывать подготовленные для съезда резолюции. Требование отставки президента, резолюция о референдуме, о Вооруженных силах. Стало скушно. Депутаты задвигались, выходили курить в ванную, там стояли присланные каким-то сочувствующим директором молокозавода два ящика с молоком и кефиром в бумажных пакетах. Депутат Крайко с вызовом сказал, что он да, осудил ГКЧП в августе. Депутаты Самарин и Кириллов, оказалось (это для меня, новичка), из демократической «Межрегиональной группы»! Наконец прокурор Илюхин сказал то, что уже минут пятнадцать хотел сказать я: «Если вы родите пустые бумаги, народ вам больше не поверит. Вы что, хотите с ними играть в законность? Они вас объявляют вне закона, грозят сроком, а вы — в законность? Те методы, которыми вы работали, уже недейственны!»

«Нужно принимать такие решения, на которые могло бы сослаться будущее патриотическое правительство, которое мы образуем», — сказал Макашов.

«Нас всех посадят, если образуем, и будут правы!» — взорвался Крайко.

Мы вышли с Альбертом Михайловичем Макашовым и прошлись по вестибюлю. Он сказал мне, что читал многие мои статьи. «Времени у командующего военным округом мало, но читал. Адъютант мой, подполковник, обыкновенно прочитывал прессу и у тех статей, которые считал нужным, чтоб я прочел, ставил по важности одну, две или три птички. Ваши статьи шли всегда с тремя. Так что я их все читал». Никакой Гумилев, наверное, не испытывал подобного удовлетворения от пожатия руки человека, застрелившего императорского посла, подобного тому, которое испытал я там, в вестибюле гостиницы «Москва». Макашов был для меня человек-легенда. Он попал в мое поле зрения еще в 1988 году, когда, будучи военным комендантом Еревана, арестовал семь из одиннадцати членов «Комитета Карабаха», армянской организации, ратовавшей за присоединение Нагорно-Карабахской автономной области к Армении. Если бы ему тогда дали завершить начатое, можно было в зародыше уничтожить войну, вот уже много лет раздирающую и разоряющую и армян, и азербайджанцев. Но уже в январе 1989 года слишком храброго и решительного генерала убирают из Закавказья. Он становится командующим войсками Приуральского военного округа…. Эпизоды этих двух лет, когда мы встречались, не исчезают из моей памяти. Грубоватый, якобы, военный, он не был таким со своими. Последний раз мы виделись у здания Останкинской телебашни в ночь штурма.

Однако книга эта о Жириновском, вернусь к нему.

17 марта в вестибюле в 8 утра, вскарабкавшись на алюминиевую лестницу, заимствованную у фотографа, полковник Алкснис объявил, что депутатов ждут за церковью Василия Блаженного автобусы, что их пыталось блокировать правительство. (Но ничего не получилось.) По ясному солнцу пошел я с Алкснисом и майором Ващенко через Красную площадь. Меня посадили в автобус для депутатов. Когда я, оправдываясь, заявил что я не депутат все же, меня ободрил Ващенко: «Вы наш Эдик!» Алкснис сказал, что «вы больше, чем депутат!», а идущий с нами небольшого роста милиционер из Тюмени прокомментировал: «Тех, кто занимает не свои места, выставим, а тебя поставим!»

Если меня любили НАШИ, то Жириновского — корреспонденты. Сидя в автобусе, я наблюдал, как две небольших толпы собрались: одна вокруг Алксниса, и своя вокруг Жириновского. Выходить из автобуса, целая история, даже у своих депутатов, охрана проверяла множество раз документы, потому я не пошел к Жириновскому, остался, дабы не потерять средство транспорта.

Жириновский, как всегда, — был пария. Его не приглашали, не звали. И так как место съезда держалось в секрете, никто не знал, куда мы поедем, то в конце концов Жириновский вместе с большей частью журналистов остался за бортом происшествия. Мерзнул где-то с ними, в городке, кажется, Павловский Посад, который еще вчера был объявлен как место съезда. Туда же, к нашему удовольствию, уехал и ОМОН. Мы же без особых происшествий в 12 часов десять минут прибыли в городок Вороново, где в местном Доме культуры и состоялся съезд. Закончившийся, к моему разочарованию, ничем. Бедный Владимир Вольфович! Причин для бойкота, которому его подвергали, без сомнения, было множество. Вспомним прежде всего, что сказал «один из тогдашних руководителей» (ВААДа) журналисту Минкину: «К тому же лицо и акцент Жириновского достаточно характерны». Помимо лица и акцента (Жириновский не говорил этого тогда впрямую), но, глядя на него, они понимали, что вот человек, «умеющий торговать». (Повторяю его, Жириновского, фразу на стр. 140 «Броска на юг» НЕ УМЕЮТ ТОРГОВАТЬ НИ СТАВРОПОЛЬСКИЙ МЕДВЕДЬ, НИ УРАЛЬСКИЙ.)

Вечером на Манежной площади состоялось Всенародное Вече, я уже говорил, что выступал на нем (на моем выступлении настоял тогда Зюганов!) и приводил грустный комментарий Архипова в «Соколе». «Вечерняя Москва» от 18 марта писала тогда:

Недоброжелательство коммунопатриотов к Жириновскому выглядит еще и как неблагодарность, если (я не обладаю точными сведениями на этот счет) принять за чистую монету утверждение того же Архипова, что за «трибуну» — два сцепленных вместе автобуса с платформой на них, за «броневичок» заплатил Жириновский. Там, на той платформе, познакомился я с сияющим новой кожаной курткой Александром Невзоровым.[8] Представил нас Алкснис. Только что входящий в круг лидеров, я уже заметил, что неприкрытое соперничество существует между этими боярами оппозиции. Соперничество известности. Хвастливые и тщеславные как малые дети, даже на платформе они старались выпендриться, шла борьба за первый ряд, у борта трибуны, обращенной к зрителям. Я пришел к ним очень известным человеком в другой области, из литературы и журналистики, восемнадцать лет прожил за границей, они не понимали меня, думаю, долгое время, и как экзотическую птицу исключали первое время из соревнования. Там, на трибуне, Невзоров обвел меня с головы до пят взглядом (на мне была пролетарская албанская кепка, купленная в Черногории, таких уже не выпускают, матросский бушлат с пуговицами с якорями, сапоги). «А, прославленный Лимонов! Что ж вы так бедненько одеты, парижский писатель!» «Замаскировался, — ответил я, а вы одеты, как успешно ворующий цыган». Не мог же я ему объяснять, что в жирных странах у людей вырабатывается презрение к слишком новой одежде, и он действительно выглядит если не как цыган, то как купивший себе самую блестящую кожаную куртку приехавший на заработки в Германию чернорабочий поляк. В бесцеремонном замечании Невзорова на мой счет звучала ревность. Он даже не скрывал ее. Зато во всех встречах с Анпиловым он всегда показывал себя честным, радушным, открытым ко мне человеком. Мы друг другу симпатизировали. Надеюсь, что в камере Лефортовской тюрьмы будет ему чуть теплее.

Короче, меня тянуло к лидерам-героям и активным людям. Болтуны и трескучие ораторы меня не привлекали. По причине того, что тщеславие мое было удовлетворено писательской славой, я жил в их кругу с большей свободой, чем жили они. Я очень долго не видел в них соперников и потому честно был им братом и другом. Позднее я обнаружил, что часть из них уже тогда не была мне ни братьями, ни друзьями.