Элизабет Боуэн Попугай

Когда улетел попугай миссис Уилсден, он бледно-зеленой полоской перечеркнул небо и устроился на каштане в конце сада, невидимый в ветвях. То есть невидимый для Мод Пемберти и Элинор Фитч, которые высматривали его, ладонями защищая глаза от раннего бьющего света, покуда Мод не обнаружила вдруг его головку, мерно, как буек, колышущуюся багряным пятнышком на волнах нижнего слоя листвы. Солнце зажгло сразу все восковые свечи на цветущем каштане. Запах пыльцы будоражил Элинор Фитч; весь конец мая она норовила пройти мимо каштана, вздыхая о смутном и давнем. Мод была влюблена, ей было не до какого-то цветущего дерева; да и дел по дому у нее, у горничной, было побольше, чем у хозяйкиной компаньонки мисс Фитч.

Обе снизу смотрели на попугая, всполошенные и несчастные; это Мод забыла закрыть окно, это Элинор чистила клетку. Медленно, не опуская заклинающих взглядов, они двигались к дереву, будто туда их тянуло магнитом.

Попугай не обращал на них никакого внимания. Он качался на ветке, раздраженно выдирая крылья и хвост из длиннопалой листвы. Сдвинув язык набок, наклонив голову, он вращал глазами в страхе и восторге. Несколько раз он терял равновесие, с задушенным воплем подавался вперед, повисал чуть ли не вверх ногами, а потом оправлялся, укоризненно озирал свои коготки и семенил дальше по ветке, пока его не настигал снова лиственный шквал. Он отчаянно хорохорился и вид имел, надо сказать, совершенно дурацкий.

У миссис Уилсден не было ни братьев, ни кузенов, ни возлюбленных, и уж тем более моряков, и никто из таковых, соответственно, не мог ей привезти попугая из далекой Индии. Темноликие мужи ослепляли его, быть может, золотым качанием серег на рдяном фоне океана и ласкали багряно-шелковую головку. Так утверждала не без игривости миссис Уилсден, и Элинор рада была б ей поверить; но у попугая не было ореола экзотики. У него не было родословной; миссис Уилсден приобрела его на аукционе на другом конце Лондона – новехонького попугая, в превосходном состоянии, в лучшем даже, чем сочинения лорда Литтона и комод красного дерева. За его разговорчивость поручились, но никто не слышал от него ни глубоких, ни деловых, ни даже резких суждений. Погрузясь в самоанализ, он часами упоенно твердил: «Попка-попка-попка» либо заводил: «Пошли свет твой» – именно этот стих псалма и ни слова более. Как вы с ним ни заговаривайте, как его ни ублажайте, как ни сюсюкайте, как ни ругайтесь, он только поведет на вас слегка недоброжелательным оком и скажет: «Минни? Минни! Том? Минни!»

Миссис Уилсден любила попугая и подолгу просиживала с ним рядышком по вечерам. Его выносили к столу и ставили клетку на почетном месте рядом с хозяйкой на большой деревянный поднос. Элинор ненавидела попугая и всегда чистила клетку ни свет ни заря, еще до завтрака, чтобы уж поскорее отделаться. Так и получилось, что попугай улетел в четверть девятого утра, пока миссис Уилсден еще спала и пока не дрогнули желтенькие ситцевые шторки на ее окнах. Миссис Уилсден сегодня заспалась; а будить ее не станешь, будить ее не захочешь. Элинор и Мод стояли в росистой траве, и ноги у них промокли, а руки чесались сгрести попугая за крылья и чешуйчатые лапки и затолкать его, вопящего, обратно в клетку.

У Элинор голова пошла кругом. Она знала, что сделалась компаньонкой миссис Уилсден по той же самой причине, по какой упустила сейчас попугая, – она ужасная неудачница. Она знала, что она девушка неглупая, иначе она, пожалуй, и привязалась бы к миссис Уилсден; она знала, что она девушка здравомыслящая, иначе не могла бы она так долго ее выносить. Она знала, что, видимо, она девушка хорошенькая, иначе миссис Уилсден со своим тонким вкусом, самым ярким проявлением которого был попугай, ни за что не наняла бы ее. Она знала, однако, что чары ее не чересчур опасны, ибо хотя она готова была выскочить за первого сколько-нибудь стоящего встречного, лишь бы избавиться от миссис Уилсден либо от необходимости шевелить мозгами, тоже довольно противной, – встречный, даже и вовсе не стоящий, покуда не появлялся на горизонте. Она, конечно, и думать не думала о мужчинах, потому что полностью соглашалась с миссис Уилсден, что думать о них – дурной тон; просто порой ее занимала мысль о том, когда же миссис Уилсден останется в прошлом. С этой именно мыслью она и отвернулась от клетки, чтоб поглядеться в зеркало, и именно глядясь в него, и услыхала она стук незапертой дверцы и шелковый шелест полета. При таком обороте дела миссис уилсден могла очень даже скоро остаться в прошлом; сердце у Элинор сжалось от тревоги за собственное благополучие, небо помутилось в ее глазах и поплыли свечи каштана.

– Чего плакать-то, мисс, – сказала Мод. – Небось от слез толку чуть.

– Я и не плачу, – живо отозвалась Элинор. – Попка-попка, ну, попочка, миленький, быстренько спускайся!

– Быстренько спускайся! – подхватила Мод. – Спустится он, как же, тварь поганая! Он не понимает, мисс. Он ничего не соображает.

– Мод, пойдите в дом и принесите клетку. Воткнете банан между прутьев, чтоб только изнутри можно достать, и поставите на траву с открытой дверцей. Ну, скорей, только – шшш!

Мод ушла, Элинор же стояла, не отводя заклинающего взгляда от попугая, покуда спину ей жег воображаемый взгляд миссис Уилсден. Она гипнотизировала попугая, но попка был сосредоточен на сохранении равновесия и оставался к ней в профиль. Он не поддавался гипнозу, и в ту самую секунду, когда Мод появилась на крыльце, держа на вытянутой руке клетку с гостеприимно распахнутой дверцей, он подался вперед, взмахнул крыльями и взметнулся с ветки. На сей раз он взлетел не очень высоко, но, описав несколько кругов, кривобоко, будто одно крыло у него перевешивало, он перемахнул через забор, мгновение еще посверкал над ним в нерешительности и скрылся из виду.

– Надо же! – ахнула Мод, а Элинор подобрала юбку, прикинула высоту забора и тут же взмахнула на него с проворством кошки.

Попугай медленно продвигался по воздуху как бы трусцою ожиревшего пони, только на свой крылатый манер. Несколько раз он пытался осесть на ветках соседнего сада, но соскальзывал с них, вспоров коготками листья. В милых разбросанных садиках вдоль улицы сверкали теплицы, аккуратными кубиками розовели и рдели клумбы с геранью, и лиловыми большими подушками сияли фиалки. Ранний ветерок воровато оборвал лепестки фруктовых деревьев, швырнул в траву, смел, поворошил и испуганно ускользнул. Элинор, тоже воровато, огляделась, сидя на заборе, и подоткнула юбку. Она соображала, что попугай, наверное, пыхтя, приземлился либо у Казбертсонов, либо у Филпотов, не иначе.

Он, наверное, долго отсиживался, прежде чем полетел к тополям в одном саду, куда ему лучше бы не заглядывать. Эти тополя вытянулись над всей округой с какой-то изящной небрежностью; они наклонялись друг к дружке и весело поблескивали. Они поднимались над забором Ленникотов, а никто из соседей не входил за этот забор, с тех пор как там поселились Ленникоты.

Попугай лениво проследовал вдоль тополей, как бы не торопясь на свиданье, и где-то под ними он опустился.

Миссис Уилсден говорила Элинор, что про Ленникотов не стоит рассуждать, и все это очень, очень печально. Действительно, каждый чувствовал, что лучше знать про них поменьше, и дамы с большой неохотой передавали друг дружке шепотом такие вещи про Ленникотов, которые обсуждать неприятно, но приходится обсуждать. Миссис Уилсден говорила Элинор, что грех, к сожалению, все больше распространяется в обществе (хотя и неприятно говорить о таких материях с незамужней девушкой) и она рада-радешенька, что мама не дожила до этих времен, да и милого мужа судьба пощадила.

– Неизвестно даже, – сказала она, – действительно ли они Ленникоты. Он-то Ленникот, ну, а ее называют миссис. У меня в библиотеке нет его книг, а тот милый молодой человек безумно удивился, когда я про них спросила. Миссис Казбертсон давала – не как-то один роман, но, по-моему, ужасно трудно читается, и миссис Казбертсон того же мнения.

– Там что-нибудь неприличное? – глухо спросила Элинор, быстро наматывая шерсть.

– Уж надо полагать, – отвечала миссис Уилсден, – но я же говорю, я не дочитала. Безумно скучно. Правда, до того места до которого я дошла, я ничего не заметила, заглянула в конец – и там ничего. Но никогда б я не стала держать подобную книгу в доме, где есть молодая девушка, – Элинор, размотайте-ка шерсть, вы слишком туго наматываете…

Даже в Лондоне, говорят, многие-отвернулись от Ленникотов, и сюда они явились, конечно, в надежде завести приличных знакомых. Вся улица осуждала Ленникотов, и вся округа завидовала улице. По вечерам длинные полосы шпарящей белизны стекали с автомобильных фар, грубо разоблачая тайны соседских кошек. Эти автомобили без конца останавливались возле Ленникотов, тихо сопя, словно принюхиваясь к траве. Приемы приемами, а шума от Ленникотов никогда никакого не было, иной раз только доносился из окон смех, так что хотелось постоять и прислушаться, и совсем уже редко – голос миссис Ленникот, очень приятный голос, растекался между деревьев, когда она после ужина пела гостям.

Попугай опустился среди тополей, а у Элинор опустилось сердце. Она услышала, как наверху звякнуло окно, и поняла, что шторы у миссис Уилсден раздвинуты и скоро все будет кончено. Язык у ней присох к гортани от ужаса, но она взяла себя в руки и спрыгнула прямо в крапиву, на тропу, которая шла по задам мимо миссис Уилсден, мимо семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого номеров и наконец впадала в небольшой пустырь под тополями Ленникотов. Поворачивая по тропе под тополями и слыша их шорох, она вдобавок слышала, как попугай за кирпичным забором очень отчетливо и уныло повторял: «Минни? Минни!» Встретил он кого-нибудь или рассуждал сам с собой?

Элинор полагала, что моральная неустойчивость несовместима с ранним вставанием. Поэтому она была не только удивлена, но и оскорблена в лучших чувствах, когда, поправив пенсне, обнаружила, что смотрит поверх забора Ленникотов на безупречно прямой пробор в медного цвета волосах миссис Ленникот. Попугай грыз когти, сидя на крыше беседки, и миссис Ленникот не замечала его, потому что читала книжку стихов с крупным шрифтом и курила сигарету в длинном мундштуке. Она сидела в шезлонге, положив на опрокинутую лейку ноги – уж разумеется, в цветных кожаных туфельках. Услышав, как Элинор скребет носами туфель по кирпичам, нащупывая точку опоры с внешней стороны сада, она подняла глаза, сверкнув на солнце золотыми ресницами, нерешительно улыбнулась и сказала:

– Доброе утро. Вы за теннисным мячиком? Заходите, пожалуйста!

У нее был узкий подбородок и овальное, округлое нежно-розовое лицо. Брови ее очень невинно поднялись, пока она смотрела на Элинор, недоуменно, но как бы серьезно вникая в нее, будто она строка георгианской поэмы, которую вряд ли удастся понять.

– Заходите, пожалуйста! – повторила она.

– Спасибо, – сказала Элинор. – Мне бы только того попугая.

Она показала в сторону беседки, и миссис Ленникот, положив распластанную книжку в траву корешком кверху, посмотрела туда же. Волосы у нее были уложены вдоль щек двумя косичками.

– А-а, – сказала она. – Так это ваш попугай? Какой красивый. Но заходите же и возьмите его, раз вы хотите. Он ведь очень дорогой, надо думать. Он, наверное, давно тут сидит, а я и не заметила, в этом саду бездна птиц, а я ничего не понимаю в естествознании.

Впервые за все утро попугай посмотрел на Элинор. Впервые за все время их знакомства в глазах его мелькнул проблеск ума. Он словно сказал: «Забери меня отсюда. Я старая больная птичка, мне плохо, я устал. Меня занесло, я сорвался. Все кончено. Забери меня отсюда». Глаза ему заволокло белой пленкой; и поникли его перья.

Элинор представилось, что если постараться не дышать, если пройти к беседке самым прямым путем и на цыпочках, ни на что не смотреть, особенно на миссис Ленникот, ей удастся выйти из сада Ленникотов неоскверненной. Поэтому она – как учили в школе, сразу на ноги и на руки – спрыгнула с забора у самой клумбы. Распрямляясь, она краем глаза увидела, как миссис Ленникот, колыхнув станом, встала с шезлонга, и не могла не оглянуться, когда та, будто завороженная, пошла прямо к беседке подняв обе ладони. Неподпоясанное платье болталось на ней и мело траву, и край подола потемнел от росы.

– Ой, какой же ты красавец! – вздыхала миссис Ленникот. – Какая у тебя головка! Вы уж простите, – обернулась она к Элинор, – я никогда так близко не видала попугая.

Попка был очевидно польщен. Он склонил головку и распушил хвостик, и он слегка покачивался на коготках. Он всячески намекал, что миссис Уилсден и Элинор – две старые грымзы и даже Минни оставляет желать лучшего, но что он умеет при случае отдать должное замечательной женщине. Если б миссис Ленникот имела возможность вовлечь его в дальнейшую беседу, ничего бы не стоило поймать его сзади, но Элинор слишком поторопилась. Распростертые руки ее схватили пустоту; попка учуял их и взмыл, расправив крылья, как феникс. Пронзительно костеря Элинор, он направил зигзагообразный полет к насосу возле веранды, с насоса перемахнул на верхний подоконник, с подоконника на бак, а с бака на конек крыши между двумя трубами.

– Ах, вам ужасно не повезло, – воскликнула миссис Ленникот в неподдельном смятении.

У Элинор горели щеки; легкие прядки выбились из прически и, трепыхаясь на ветру, щекотали ей шею. Чувства редко кипели в ней, на слабом огне ума не доходя до кипения, но тут она просто взорвалась от ярости. Она задохнулась, вздрогнула и сжала кулаки.

– Нет, я изловлю этого попугая, – сказала она, обернувшись к миссис Ленникот. – Изловлю и сверну ему шею.

– Неужели вам приходилось кому-то сворачивать шею? – ужаснулась миссис Ленникот.

Элинор призналась, что шей еще никому не сворачивала, и миссис Л енникот, явно успокоенная, предложила ей войти в дом и поймать попугая.

– Из комнаты мужа, – сказала она, – очень просто можно вылезти через окно на крышу. Он часто об этом вспоминает, когда в доме уж очень шумно, да только крыша крутая, не поставить письменный стол. Он, наверное, еще не проснулся, а то бы он рад был вам услужить.

Тень дома прохладно легла на Элинор, когда, оставляя позади ветер, блеск и юную непорочность утра, она ступила вместе с миссис Ленникот на ступени веранды. Потом было так много сирени в гостиной и она так сильно пахла, что больше Элинор ничего не запомнила, кроме того, что комнату со множеством низких диванчиков тиранически подавлял тре. угольник рояля. Она по-прежнему старалась не дышать и ступать на цыпочках, и ее как бы засасывало в длинную сверкающую воронку порока, в конце которой ей виделся попугай, смутным пятнышком на фоне знакомых небес. Комната выходила на запад, и потому в ней было темно; зато рядом золотой солнечный брус ярко пересекал мозаичный паркет холла. Совсем не так падал солнечный свет через подобную же стеклянную дверь на клеенку миссис Уилсден.

– Вы ведь из этой тесной семейки, да? – спросила миссис Ленникот. – Девочки на велосипедах, такие хорошенькие, и песик, свирепый на вид, вечно за ними гоняется – хотя, я уверена, что милейшая собачка и верный друг, – нет, тут прямо ступеньки, под арку. Я пойду впереди?

Элинор сказала – нет, она не из Филпотов.

– Так много народу на этой улице, правда? Никогда б не подумала, что столько людей живет не в Лондоне. Конечно, видишь дома, но не отдаешь себе отчета, что внутри там жизнь и это не просто так, правда?

Элинор шла следом за скользящим мерцанием платья и благовонным шелестом. Миссис Ленникот была не из таких женщин, которые шуршат юбками. Бархатный ковер неподатливо скрипел под ногами; он ей показался сперва отвратительно скользким. Над лестницей висели гравюры, и Элинор, содрогаясь, отводила от них глаза. В ее броню полетели первые стрелы; она попалась, она была в доме у этих Ленникотов; ей навязали его тени и запахи, и никуда от них было не деться.

Затем наверху открылась дверь, и мистер Ленникот вышел из своей спальни на площадку. Элинор застыла и прижалась спиной к стене; она задела плечом за раму, и картина отчаянно затрепыхалась. Элинор зажмурилась, и в конце сверкающей и неотвратимой воронки дрогнул и поблек попугай. Было страшно. Воронка сжималась вокруг Элинор; ей захотелось сбежать.

– Господи, кто там еще? – закричал мистер Ленникот.

– Это одна девушка пришла забрать попугая, миленький.

– Попугая? – в отчаянии отозвался мистер Ленникот. – Когда это мы завели попугая? И почему ты не заплатила? Куда ты деваешь все деньги? Я же тебе говорил! Достаточно, что за солнечными часами пришли и их отобрали! Мне безразлично, будут ли у тебя солнечные часы, попугаи и ульи, но те, кто за ними приходит, полны праведного негодования, и я…

– Это ее попугай, – сказала миссис Ленникот. – И он на крыше. Идите сюда, – прибавила он, оборачиваясь к Элинор, – и позвольте представить вам моего мужа, мисс… ой, ну что это я!

– Фитч, – прошептала Элинор, и снова язык присох у нее к гортани, и она медленно подняла глаза. Сперва она увидела ноги мистера Ленникота, очень худые, костлявые и поросшие черным волосом ноги. Затем были, казалось, метры и метры схваченной халатом фигуры, длинный шест, слегка изогнутый и вздутый там, где руки входили в карманы; потом был длинный подбородок в синеватом пушке и озабоченное испанистое лицо.

– Чем могу быть полезен? – спросил мистер Ленникот, и зубы его сверкнули.

– Чем он может быть полезен? – спросила миссис Ленникот и с таким порывистым воодушевлением обернулась и наклонилась, что Элинор, поднимавшаяся за нею ступень в ступень, чуть не угодила к ней в объятья. Глаза у миссис Ленникот были той ясной сини, на которую наползает туман, когда они лишены выраженья; они меняли цвет, как вода. В ней были воодушевление и отвлеченность.

Солнце лилось в лестничное окно и подпаляло драконов на мистере Ленникоте; он словно смотрел с церковного витража, и его живописная худоба дополняла иллюзию.

– Можно вылезти по моей водосточной трубе, – сказал он, быстро оценив обстановку, – у меня там чердачное окно и оттуда рукой подать до конька крыши.

Размашистым жестом он потуже запахнулся в халат, решительно затянул пояс, чуть шаркая шлепанцами, вернулся по лестничной площадке к своей двери и распахнул ее перед Элинор.

– Наверное, попугая там уже нет, – сказала она. – Он… Он, наверное, улетел… Он мне сегодня не понадобится, большое спасибо.

– Что вы! Ужасно, если потеряется такой прекрасный попугай! – простонала миссис Ленникот.

– Но как же я…

– Да ну вас, – вдруг произнес глубокий голос мистера Ленникота. – Девушка в ваши годы должна прыгать, как кошка. Нет, послушайте, вам и не придется. Я пойду и поймаю его, а вы высунетесь из окна и его у меня возьмете.

– Надо будет его сунуть во что-нибудь, – сказала миссис Ленникот. – Погодите-ка, я принесу картонку.

Она принесла картонку в пестрых разводах и с какой-то французской фамилией. Картонка была такая большая, что Элинор пришлось обнять ее обеими руками и прижать подбородком, чтоб удержать. Ветер задувал в окно мистера Ленникота; шторы рванулись навстречу, когда, вся напрягшись от ужаса, Элинор шагнула через порог следом за одраконенной спиной и оставила позади миссис Ленникот, лестничную площадку и единственный (кроме смерти) путь к отступлению. В комнате пахло сигаретами и мужскими притирками и был скошенный потолок. Она вспомнила про все эти жуткие книги и еще тесней прижала к себе картонку, не только физически, но и морально на нее опираясь.

Мистер Ленникот, стиснув зубы, держался за подоконник и тянул одну ногу к водосточной трубе. Элинор думала о том, придется ли ей опознавать тело и насколько это ее скомпрометирует. Она не отрываясь смотрела на мистера Ленникота, который, согнувшись вдвое, как воин-индеец, лез по водосточной трубе, пока он не миновал окно и не исчез из виду.

Элинор полегчало, когда миссис Ленникот вошла и села на постель. Она закурила сигарету и сказала, что Черчилль не разобьется, что погода сегодня прелестная, а Черчилль так редко гуляет, и пусть Элинор не волнуется. Они услышали грохот и поняли, что мистер Ленникот уже наверху.

– Может, вы ее подержите, – сказала Элинор, – а я, пожалуй, тоже полезу, раз попугай мой. (Чтоб Ленникоты не думали, что она уж этого-то испугалась.)

– Хорошо, – сказала миссис Ленникот и, зажав уголком рта лихо воздетый мундштук, приняла в свои руки картонку. Элинор поползла по водосточной трубе вслед за мистером Ленникотом.

– Э-гей! – кричал сверху мистер Ленникот. – Прекрасно! Сюда! Сюда! А где Свинюша? Свинюша тоже идет? Тут… тут просто великолепно, просто изумительно! Ну – давайте! Р-раз!

Он взял ее за обе руки и подтянул. Он сидел верхом на крыше, а Элинор, подоткнув юбку, села бочком. Набежали белые облака, и ветер их гнал, как пушистые мячики; тополя, секретничая, наклонялись друг к дружке и весело расставались, раскланявшись. Дочка Филпотов возилась с велосипедом у себя в саду, но наверх она не глядела. У нее была такая узенькая, такая невинная спина, Элинор чуть не расхохоталась от радости и заправила волосы за уши.

– А попугай? – спохватилась она и стала быстро озираться. Ветер ерошил волосы мистера Ленникота, но тот не шевелился, смотрел на облака и чему-то улыбался.

– Попугай? – отозвался он и вдруг ужасно всполошился. – Какой попугай? Где? Ах, да! Господи! Где же он?

– Вот он, – шепнула Элинор, потому что попугай как раз скользнул к ним по крыше и уселся с нею рядом. Перья у него растрепались, глаза бегали, головка потускнела и поникла. Он стал как-то меньше, печальней, ему было совершенно не до паясничанья. Устало и для порядка он клюнул Элинор в палец, когда она сгребала его, но ничего не сказал, когда она его ткнула себе под мышку.

– Бедненький, – сказал мистер Ленникот. – Знаете ли, другие птицы, наверное, его потузили. Они не любят, когда кто-то иного цвета. Вообще никто этого не любит, знаете ли. Ужасно забавно.

И он затуманился от собственных слов, а Элинор задумчиво разглядывала его.

– Черчилль, ты поймал попугая? – поинтересовалась миссис Ленникот, высунувшись из окна под ними.

– Нет. То есть да! – крикнул в ответ ее муж. – Мы нашли попугая, он не в самом хорошем виде, но довольно легко нам дался. Где корзинка?

Миссис Ленникот ужасно далеко высунулась, длинными, нежными руками обнимая картонку. Крышка чуть съехала, и она одним пальцем придерживала ее, пока мистер Ленникот осторожно спускался с крыши с попугаем под мышкой, и затолкала птицу в хлопья папиросной бумаги, радостно покрякивая.

– Крышку прихлопните! – крикнула, вся красная, Элинор. Миссис Ленникот исполнила ее указание и тихо отпрянула в комнатный сумрак, тесней прижимая картонку к себе и с опаской поглядывая на то, как она сотрясается от протестов попугая.

Ну вот, теперь оставалось отнести попугая домой, запереть дверцу клетки, и тут и кончается этот час утра; пустяк, нелепица; пропащий час, он вытек сквозь щелочку в ее жизни, и его как не бывало. Она спустилась с крыши вся пустая: пониже – пустой желудок, а сверху – пустая голова, в которой, неясные, как облака, проносились желанья. Она вздыхала так, как привыкла вздыхать под каштаном, и ей не хотелось уходить с солнечной лестницы, где мистер Ленникот опирался на дверной косяк у нее за спиной, а миссис Ленникот, присев на корточки, укрепляла крышку картонки желтенькой лентой. Попугай совершенно затих; может, ему тоже домой не хотелось.

– Ну вот, теперь, кажется, крепко, – сказала миссис Ленникот, протягивая ей картонку, – только за тесемку не беритесь. Надеюсь, ваш попугай не очень замучился. Он, по-моему, что-то неважно выглядит.

Элинор отреклась от попугая – неужто же на ней в самом деле клеймо этой миссис Уилсден?

– Я бы лично и не стала его держать, – сказала она мстительно. – Я бы хотела борзую или дога. Это хозяйкин попугай, а то кому бы он нужен. Теперь его надо отнести домой… Я… Мне правда надо его отнести, пока он снова не раскричался… Нет правда, спасибо большое, я не буду есть, я не могу ждать.

– Даже фруктов? – изумилась миссис Ленникот. Элинор словно удерживали тысячи рук. Оба совершенно явно не желали с ней расставаться. Никогда никто так не тянулся к ней; ей не хотелось возвращаться в дом, куда не впускают солнце, где громоздкая мебель и попугая носят царственно на подносе из комнаты в комнату, а сама она – пустое место. Но что толку-то – в их путях ни сантиметра нет параллельного. Ухватишься за них – а в конце концов будет та же тоска. Они шли по открытому полю, и было так зелено там, а Элинор стерла ступни на кремнистой дороге.

Собственно, они предлагали всего-навсего спуститься с ними в столовую и угоститься инжиром, но она упрямо трясла головой не без мысли о Персефоне. Она сидела на одной крыше с мистером Ленникотом, под натиском облаков – верно, а теперь ей надо было вовремя внести попугая и поднос с завтраком в комнату миссис Уилсден. Один мир наползал на другой, и один с другого был виден, но никогда им не слиться! Ветер пронес сквозь деревья в саду гул гонга, созывавшего на завтрак Филпотов.

Никто не заговаривал о том, чтоб еще увидеться; может, и она стала для Ленникотов чудесным антрактом, над которым сомкнётся их жизнь? Они спускались в сад, и гравюры на лестнице все время, проплывая, шептали печально: «Не уходи! Не уходи!» А когда уже вышли и ей показали распахнутую калитку, Элинор опять стало страшно. Неужели придется идти на глазах у изумленной публики по проснувшейся улице, с этой блестящей картонкой?

– Наверное, тем же ходом ближе, – пролепетала Элинор.

– Тем же ходом?… – отозвались Ленникоты.

– Через забор…

Миссис Уилсден на ночь закрывала окна, и обязанностью Элинор было их приоткрывать по утрам, чуть-чуть, когда дом вносила к ней попугая. Входя к миссис Уилсден с этой целью, очень трудно было поверить, что реальность – майские ветры, роса, что где-то есть реки, и блестящие тела купальщиков, громкий смех, и поля, и – крыши. Комнату затеняли степенно малиновые занавеси, и оболочки миссис Уилсден лежали наготове, дабы одна за другою быть надетыми на нее.

– Попочка сегодня очень мило выглядит, – сказала миссис; Уилсден, как всегда сопровождая клетку только глазами, ибо шея у нее была вся обмотана шалью. – Попочка, мусенька хорошенький попочка!

– Он улетел, – брякнула Элинор. Лучше ей сразу сказать, что она все равно узнает; да и пусть к тому же свое благородство ' показывает.

– Господи, – сказала миссис Уилсден с мирным восхищением. – Гадкий попочка. И далеко улетел?

– Я его поймала, – сказала Элинор. – Летал и летал по; саду.

– Свое банановое дерево искал и коралловые рифы, бедняжечка, – вздохнула миссис Уилсден. – И вы его изловили, Элинор. Молодчина. Ведь и помочь было некому. Мало ли куда он мог залететь. Бог знает на кого мог нарваться и не вернулся бы домой. Да если б его поймали даже приличные, честные люди, я была бы в затруднительном положении. То есть чем-то была им обязана. Конечно, это глупо и несовременно, но ужасно не люблю быть кому-то обязанной. Так вы его сами поймали?

– Да, – сказала Элинор. – Он довольно легко мне дался. Я… я сама его поймала.

Попугай приподнялся на жердочке, забил крыльями и хрипло прокричал: «Минни, Минни, Минни?» – кончив печальной, растерянной ноткой.

И Элинор поскорей поставила клетку и прошла к окну. Будто трижды пропел петух.