"Сколько будет 2+2?" - читать интересную книгу автора (Елизаров Евгений Дмитриевич)Глава 3. Два с какого края?Оглянемся на пройденный нами путь. Это необходимо сделать уже хотя бы для того, чтобы разрешить возникающее здесь сомнение. Ведь мы, как кажется, совершили в своих рассуждениях нечто вроде замкнутого круга, ибо по существу вернулись к тому, что было известно и без нас. Анализ каких-то общих практически никогда не формулируемых явно условий выполнения операций количественного сравнения, а также обращение к фактам, накопленным в разных областях человеческого знания, позволили сделать нам вывод: «два плюс два» не равно «четырем»! Или, по меньшей мере, равно «четырем» далеко не во всех случаях. Однако затем, во второй главе, мы обнаружили, что итог «сложения» все-таки должен соответствовать усвоенной еще в детстве истине. А если он не отвечает ей, необходимо искать причины возникающего противоречия и начинать новый виток нескончаемой спирали исследований. Таким образом, получается, что мы противоречим сами себе. Подвергнув едва ли не категорическому отрицанию известные всем истины, под давлением и каких-то других основоположений, и каких-то других фактов мы оказываемся вынужденными затем опровергать уже самих себя и все-таки соглашаться с гранитной незыблемостью всего того, что ранее было отринуто нами, Но можно ли вообще при таком непостоянстве доверять получаемым здесь выводам? На первый взгляд, подобные повороты сюжета и в самом деле способны скомпрометировать любой анализ. Но все это только на первый, ибо в действительности ничего порочащего методологическую строгость рассуждений в таком «опровержении опровержений» нет. В сущности этот замкнутый круг является не чем иным, как «стандартной» траекторией познания. И если ход наших рассуждений описывался именно этой спиралью, можно утверждать, что с методологической стороны он не содержал никаких ошибок. В философии пройденный нами путь называется «отрицанием отрицания». Ведь философское отрицание – это вовсе не бездумное отбрасывание чего бы то ни было и не механическая замена его чем-то противоположным. Напротив, все то, что отрицается нами, в каком-то преобразованном, переосмысленном виде сохраняется во всех дальнейших теоретических построениях. Другое дело, что на новом уровне познания все старые истины понимаются нами уже не как всеобщие и безусловные императивы сознания, но как положения, остающиеся справедливыми лишь в сравнительно ограниченном круге условий. И кстати, развитие науки показывает, что никакая новая теория, как правило, не расстается с основополагающими выводами, установленными в далеком прошлом, но включает их в себя. Такие «закрытия», как исключение «теплорода» или мирового «эфира» – в науке вещь крайне редкая. Кстати, здесь и один из незыблемых критериев истинности и любой новой концепции, которая выдвигается взамен старому объяснению фактов. Тому новому, где полностью отрицается всякая преемственность с традицией научной мысли, где решительно и безоговорочно отбрасывается все то, что прочно вошло в аксиоматический фонд нашего сознания, никакого доверия нет, и радикальная революционность новой теории выдает лишь дилетанта. Классическими примерами философского «отрицания отрицания», иными словами примерами гармонического согласия старых и новых истин являются соотношение ньютоновской и эйнштейновской механик, геометрии Евклида и геометрий, построенных для иных пространств, о существовании которых даже не задумывались в античности. Так, например, в теории относительности полностью сохраняет свою справедливость все то, что было установлено Галилеем и Ньютоном, но эта справедливость в современной физике ограничивается диапазоном сравнительно невысоких скоростей. Точно так же и все теоремы Евклида сохраняют свое действие в новой геометрии, но только там, где кривизна пространства становится равной нулю. Вывод, к которому мы пришли во второй главе, – это вовсе не механическое возвращение к исходной точке анализа. Мы и в самом деле воспроизвели известное, но уже совсем на другом уровне постижения истины. Мы сумели гораздо глубже понять то, что первоначально подвергалось вполне обоснованному сомнению. Нам открылось, что ответ на поставленный вопрос обязан учитывать не только абстрактные правила чистой математики. В расчет должны приниматься также и конкретные условия всех совершаемых нами операций и в первую очередь такие – далекие от всего количественного – начала, как сугубо качественные характеристики анализируемых явлений. Словом, совершенный круг рассуждений – это совсем не возвращение к исходной точке, ибо перед нами уже не та пустая убогая абстракция, которая подразумевалась в начале, но некоторое развернутое обогащенное знание. В философии это называется восхождением от абстрактного к конкретному. Мы ведь ищем истину, между тем истина, – гласит эта древняя наука, – всегда конкретна. И тот факт, что результат, полученный нами, это уже совсем не та пустота, с которой начинался наш путь, лишь подтверждает его право на существование. Но все же установленное нами еще не дает возможности с исчерпывающей точностью и полнотой ответить на исходный вопрос о том, сколько же будет «два плюс два»? Поэтому продолжим анализ. Мы увидели, что всякое «качество» обладает своим «количеством», и наоборот. Мы согласились с тем, что каждое новое «количество», которое объемлет собой уже приведенный к какому-то единому основанию круг явлений, все-таки обязано подчиняться основополагающим законам математики. Но полной ясности здесь все же нет, ибо все базовые математические соотношения могут соблюдаться только в том случае, если одноименные доли этого «количества» будут равны друг другу при любых обстоятельствах. А вот всегда ли они равны – мы с уверенностью сказать не можем. Обратимся к известному. В 1720 году немецкий физик Габриель Д.Фаренгейт (1686-1736) предложил принять в качестве двух фиксированных точек температурной шкалы температуру человеческого тела и температуру замерзания какой-нибудь смеси. Несколько позднее, в 1742 году, теперь уже шведский астроном и физик Андерс Цельсий (1701-1744) предложил использовать для маркировки температурной шкалы точки кипения и замерзания воды. Первой он приписал значения 0, второй – 100 градусов. Именно эта, только перевернутая, шкала теперь и принята повсеместно. Используются, правда и другие шкалы (того же Фаренгейта, Кельвина), но все они легко приводятся к шкале Цельсия. Но вот вопрос: все ли градусы (или, вернее сказать, то, что стоит за ними) разных этих шкал в точности равны друг другу, равен ли градус, измеренный вблизи одной из критических точек, градусу, измеренному вблизи какой-то другой? Ведь если это не так, все расчеты, использующие данную шкалу, могут содержать в себе математическую ошибку. Вопрос отнюдь не риторичен, он настоятельно требует точного и конкретного ответа. Ведь в действительности для измерения температуры во всем диапазоне ее известных сегодня значений подходящих средств у нас до сих пор нет. Под подходящими средствами имеется в виду некий Впрочем, строго говоря, нет и единой шкалы, есть лишь своеобразные «лоскуты», из которых мы и кроим некое подобие целого. А если так, то сформулированный выше вопрос о том, равен ли градус, измеренный вблизи одной критической точки, градусу, измеренному вблизи другой, вполне закономерен. Больше того, остается сомнение не только в точности расчетов, но и в том, что мы сумели понять самое существо того таинственного начала, которые мы пытаемся измерять с помощью различных температурных шкал. Все эти шкалы градуируют вовсе не его «качество», но «качества» совершенно иных образований. Между тем до тех пор, пока не установлено его «полное количество», его «мера» (мы еще будем говорить об этих категориях), выносить окончательное суждение о нем преждевременно. Подлинная его природа хранит еще немало загадок. Обратимся к другой шкале. В 1770 году французский геодезист и путешественник Ш. Де ла Кондамин (1701-1774) приказал замуровать в церковной стене своего родного городка собственноручно изготовленный им бронзовый стержень и установить в этом месте мраморную плиту с надписью, гласящей о том, что здесь хранится экземпляр одной из возможных естественных единиц измерения, которая способна стать универсальной. Ученый предлагал заменить десятки произвольно выбранных и не всегда поддающихся согласованию между собой единиц измерения – фунтов, локтей, дюймов и так далее, которые использовались в тогдашней Европе, одной универсальной и естественной мерой. В качестве такой вполне отвечающей духу Просвещения меры им предлагалась длина экваториального маятника, то есть маятника, который, будучи установлен на экваторе, совершает ровно одно качание за секунду. Горячую приверженность Кондамина к такому средству измерения легко понять, если представить себе, какой уникальный прибор представляет собой сам маятник. Действительно, подвешенный в том месте, где сила тяжести может считаться строго неизменной, он способен сформировать точный эталон времени. После этого, если его доставить в любой другой район планеты, он по времени своего качания, позволит с точностью определить силу тяжести в нем. А если сила тяжести известна нам заранее, и одновременно удостоверено точное время качания, то отсюда нетрудно определить и длину маятника. Словом, один и тот же прибор годится для точного измерения и времени, и пространства, и силы. Кстати, применение универсальных мер, служащих для измерения одновременно разных и, казалось бы, несопоставимых друг с другом величин, известно давно. Еще в древнем Китае один и тот же инструмент служил для измерения и длины, и объема, и высоты музыкального тона. В качестве такого инструмента выступало «стандартное» колено бамбука. Конечно, точность оставляла желать лучшего, но все же изящность физического решения по праву заслуживает очень высокой оценки, к тому же нужно сделать и какую-то скидку на историческую эпоху. Поэтому и идея измерения времени, пространства и силы тяжести с помощью маятника принадлежит, разумеется, не одной только Франции: о ней заговорили и в Лондонском королевском обществе, практически сразу же после того, как знаменитый голландский механик и математик Х.Гюйгенс (1629-1695) изобрел свои знаменитые часы и написал фундаментальный доклад о маятнике. Тогда же французский математик Г.Мутон (1618-1694) предложил сохранить за маятником значение контрольного аппарата, но в основу универсальной системы мер все же положить другое – уже принятую единой для ведущих морских держав, Англии, Голландии и Франции, морскую милю – часть дуги меридиана. В конечном счете возобладала чисто пространственная величина. Сыграли, конечно, свою роль и политические разногласия (против революционной Франции к тому времени ополчилась практически вся Европа) и чисто технические трудности, помноженные на другие, политические же, обстоятельства. Ведь для принятия эталонной меры всеми государствами нужен свободный доступ и для ее проверки, и для калибровки национальных эталонов, создаваемых по ее результатам. Но проверить длину дуги без согласия правительств тех стран, на территории которых он проходила (речь идет о Франции и Испании), не всегда возможно. Однако идея использования колебательного процесса для создания естественного эталона длины все же не умерла. В 1827 году французский физик Ж.Бабине предложил использовать для этого несколько иной колебательный процесс – длину световой волны. Спустя 75 лет А.Майкельсон видоизменил идею Бабине, предложив определять эталонный метр числом укладывающихся в него длин волн монохроматического света. Совершенствование этой идеи привело к новому определению последнего. Если до того под метром понималась одна сорокамиллионная часть дуги меридиана, проходящего через Барселону и Дюнкерк, то в 1960 году метром стали называть длину, равную 1 650 763, 73 длины волны в вакууме излучения, соответствующего переходу между уровнями 2р10 и 5d5 атома криптона-86. Таким образом, если в 1889 году два метровых эталона могли быть сравнены с точностью до 1-2 десятимиллионных долей, то теперь эта точность была повышена в 10 раз. Колебания микроскопического атома оказались значительно более точным эталоном, чем размер нашей планеты. Но метр хорош для измерения лишь сравнительно небольших дистанций. А вот, к примеру, межзвездные расстояния измеряются совсем иными величинами. И вновь вопрос: каждый ли метр тех бесконечных парсеков, которыми измеряются космические расстояния, включает в себя ровно 1 650 763, 73 «длины волны в вакууме излучения, соответствующего переходу между уровнями 2р10 и 5d5 атома криптона-86»? Ответа нет. А если так, есть ли у нас уверенность в том, что расстояния между космическими объектами определяются нами с достаточной точностью? Свои шкалы существуют и для измерения других явлений материального мира: времени, скоростей, масс и так далее. Вообще говоря, всякого рода шкал существует бесконечное множество. Присмотримся пристальней еще к одной из, может быть, самых известных, во всяком случае одной из тех, к которой мы обращаемся чуть ли не ежеминутно, – к временной шкале. Для измерения времени в качестве основной единицы сегодня принимается секунда. Когда-то она определялась как 1/86400 доля средних солнечных суток. Но со временем обнаружилось, что период вращения нашей планеты вокруг своей оси далеко не постоянен. Поэтому течение времени, отсчет которого ведется на основе вращения Земли, иногда бывает ускоренным, а иногда – замедленным по сравнению с тем, которое определяется по орбитальному движению Земли, Луны и других планет. Подсчитано, что за последние 200 лет ошибка в отсчете времени на основе суточного вращения Земли по сравнению с некоторыми умозрительными часами, свободными от любой нерегулярности хода, достигла около 30 секунд. Различают три типа изменения скорости вращения нашей планеты. Вековые, которые являются следствием приливов под воздействием лунного притяжения и приводят к увеличению продолжительности суток примерно на 0, 001 секунд в столетие. Наряду с ними существуют малые скачкообразные изменения продолжительности суток, причины которых точно не установлены. Они удлиняют или укорачивают земные сутки на несколько тысячных долей секунды, причем такая аномальная продолжительность может сохраняться на протяжении нескольких лет подряд. Наконец, отмечаются периодические изменения, главным образом с периодом в один год. Развитие техники, повышение требований к научным экспериментам привели к необходимости введения более жестких стандартов времени. Поэтому в 1956 году Международное бюро мер и весов дает новое определение секунды: «Секунда – это 1/31556925, 9747 доля тропического года для 1900 г . январь 0, в 12 часов эфемеридного времени». Изобретение атомных стандартов времени и частоты позволило получить еще более точную шкалу времени, уже независящую от вращения Земли и имеющую значительно большую стабильность. В качестве единицы атомного времени принята атомная секунда, определяемая как «время, равное 9192631770 периодам излучения соответствующего переходу между двумя сверхтонкими уровнями основного состояния атома цезия 133». Это определение было принято на XIII Генеральной конференции по мерам и весам. Относительная погрешность атомных часов колеблется от 10 И все же, несмотря на такую точность, полной уверенности в абсолютной точности временной шкалы нет. Вдумаемся. Все длительные события, которыми оперирует наше знание, измеряются годами, веками, тысячами и миллионами лет. Подсчитано, что наша Вселенная, начало которой полагает гипотетический «Большой взрыв», существует около 15 миллиардов лет. В основе этих величин лежит все тот же астрономический год – один оборот Земли вокруг Солнца. Но ведь за длительный срок само Солнце проходит большой путь и вокруг центра Галактики, и по контуру галактической орбиты, и повинуясь каким-то метагалактическим законам, и так далее. Оно пересекает, возможно, неоднородные области мирового пространства с совершенно различной концентрацией масс, а значит, с неоднородной метрикой. Отсюда вовсе не исключено, что в пути могут произойти довольно существенные деформации того временного потока, который мы пытаемся градуировать и измерить сегодняшним стандартом земной секунды. Поэтому утверждать, что один год всегда в точности равен другому, мы не можем. Иначе говоря, мы не можем утверждать, что количество «атомных» секунд, в сумме составляющих, скажем, тот астрономический год, в котором было принято приведенное выше определение, в точности равно количеству секунд, которые составят, предположим, 25000 астрономический год, или составляли – астрономический же – 25000 год до н.э. Правда, здесь можно возразить тем, что погрешность будет очень незначительна. Но, во-первых, цена такому (сегодня практически ничем не доказуемому) возражению не так уж и велика. Во-вторых, мы говорим не о степени физической точности, но о точности логической. Физическая погрешность всегда относительна и в известных пределах, там, где она, перефразируя Эйнштейна, не выходит за пределы шестого знака после запятой, ею можно пренебречь. Погрешность логическая – всегда абсолютна, и сколь бы микроскопичной она ни была, пренебрегать ею совершенно недопустимо. Здесь же логическая погрешность состоит в том, что используются градационные шкалы, призванные дифференцировать принципиально разные «качества». А мы уже хорошо знаем, что они не вправе подменять друг друга. Мы знаем также и то, что там, где подмена все-таки происходит, результаты измерений содержат в себе не только относительную погрешность, обусловленную особенностями инструмента и процедуры измерения, но и гораздо более фундаментальные эффекты, которые связаны с действием какой-то «дельты качества». Но пойдем дальше. В контексте времени, легче говорить о прошлом, чем о будущем. Истекшее время еще поддается какому-то измерению, о будущем же можно только строить гипотезы. Однако факты показывают, что и при таком ограничении мы не достигаем точности. При обращении в прошлое нашей планеты у нас есть несколько различных оснований датировки: письменные исторические свидетельства, годовые кольца деревьев, пыльца растений. Ни одно из этих средств не дает абсолютной датировки событий. Несмотря на обилие письменных свидетельств, не всегда возможно установить даже точные даты ключевых для мировой истории событий. Это может видеть каждый: справочники различного рода пестрят вопросительными знаками, проставляемыми рядом с датами тех или иных событий. Древесные кольца так же не могут служить надежным средством датировки, ибо вполне достоверно установлено, что многие вечнозеленые лиственные растения способны формировать не одно а целых два кольца за один год. Что же касается пыльцы, то палеонтологии известны случаи обнаружения пыльцы растений, подобных клену и дубу, еще в докембрийских породах, то есть именно в то время, когда существование этих пород было просто исключено. Правда, перечисленные примеры, скорее образуют собой исключения из некоего общего правила, нежели само правило, поэтому принято считать, что датировка, основанная на них, обладает вполне удовлетворительной строгостью и поддается перекрестной проверке с помощью других методов измерения. Но все же подчеркнем: связать датировку событий, получаемую с помощью этих методов измерения, с основной единицей времени (секундой) никак невозможно. Поэтому в действительности они представляют собой лишь ту или иную форму приближения, а вовсе не точную оценку. Но даже эти приблизительные средства эффективны только в пределах нескольких (5–6) тысячелетий. Для больших сроков используются другие средства измерения, которые в еще большей степени расходятся с основной единицей времени. В 1896 году Беккерелем был открыт радиоактивный распад, и уже в 1905 Резерфорд предложил использовать это явление для точных датировок в геологии. Однако технически возможным это стало только в 1937 г . Сегодня существует несколько разновидностей «часов», использующих радиоактивный распад, которые работают в разных интервалах времени. «Уран – свинцовые»: 238U SYMBOL 174 \f "Symbol" \s 11® 206Pb; Т = 4, 470 * 10 235U SYMBOL 174 \f "Symbol" \s 11® 207Pb; Т = 0, 704 * 10 232U SYMBOL 174 \f "Symbol" \s 11® 208Pb; Т = 14, 01 * 10 «Калиево – аргоновые»: 40K SYMBOL 174 \f "Symbol" \s 11® 40Ar; Т = 1, 31 * 10 «Рубидиево – стронциевые»: 87Ru SYMBOL 174 \f "Symbol" \s 11® 87Sr; Т = 48, 8 * 10 «Радиоуглеродные», в отличие от приведенных, рассчитаны на более короткий срок: 14C SYMBOL 174 \f "Symbol" \s 11® 14N; Т = 5730 лет. Но всем этим «часам» присущ один и тот же недостаток – результат, который получается с их помощью, предполагает, что измеряемый процесс протекает как бы в полной изоляции от всего внешнего окружения. Другими словами, предполагается стечение совершенно фантастических условий, согласно которым за все эти миллионы и миллиарды лет не существовало никакого движения вещества ни внутрь измеряемой породы, ни наружу. А ведь стоит только допустить возможность миграции атомов, как ставится под сомнение любой получаемый в результате подобных измерений вывод. Между тем уже предположение того, что на протяжении сотен миллионов лет система оставалась абсолютно замкнутой и никакого дрейфа атомов не происходило, никакой критики не выдерживает. Впрочем, не в этом самый главный источник погрешности. Здесь неявно предполагается, что все вторичное вещество – это исключительно результат реакции распада. Но если в момент формирования породы уже присутствовало какое-то количество свинца, аргона или стронция (а молодые вулканические породы, образующиеся в результате застывания лавы на наших глазах, во всех случаях обнаруживают довольно значительное их содержание), расчетная величина может весьма существенно расходиться с действительностью. Между тем исходное распределение элементов нам совершенно неизвестно. Но если неизвестно исходное содержание, действительный результат измерения может с равным успехом говорить и о пасажировместимости трамвайного парка города Екатеринбурга, и о количестве лука, съеденного за время строительства египетских пирамид, о чем угодно… Поэтому совсем неудивительно, что эти методы способны давать – и часто дают – совершенно неправдоподобные результаты. Так, геологический возраст проб, взятых из вулканической лавы на одном из Гавайских островов, датируется калиево-аргоновым методом в интервале значений от 160 миллионов до 2 миллиардов лет, в то время как их истинный (установленный прямым наблюдением) возраст составляет менее двухсот. Словом и в этом случае мы можем, конечно, построить какую-то умозрительную шкалу времени. Ее начало будет лежать в так называемой точке сингулярности, завершение – в точке настоящего момента. Повторим, между этими крайними пунктами современная теория насчитывает около 15 миллиардов лет. Однако никакой уверенности в том, что секунда, измеренная в непосредственной «близости» от «большого взрыва», и секунда, принимаемая в качестве стандарта сегодня, равны друг другу, нет. Но если такого равенства нет, то любые построения, основанные на расчетах времени, будут верными только в относительной близости к точке настоящего момента. Чем дальше мы удаляемся от нее, тем в большей мере наша секунда способна отклоняться от «времени, равного 9192631770 периодам излучения соответствующего переходу между двумя сверхтонкими уровнями основного состояния атома цезия 133». И вовсе не исключено, что около точки сингулярности она может вмещать в себя целые миллионолетия, или наоборот: истекшие когда-то миллионы лет эквивалентны сегодняшней секунде. Добавим к этим сомнениям еще один довод. Теоретически реконструируя события далекого прошлого, мы можем опираться только на сегодня протекающие процессы, которые к тому же ограничены пределами сравнительно небольшой «лаборатории» по имени Земля. Но ведь это еще вопрос, действовали ли известные нам сегодня физические законы вблизи временной точки «большого взрыва», или они «формировались» лишь постепенно, параллельно формированию самой Вселенной? Таким образом, мы видим, что собственно время от нас ускользает, в действительности все те «количества» которыми мы пользуемся для его измерения, являются характеристиками совершенно иных «качеств». Единая шкала времени, способная объять и дробные доли секунды, и миллиардолетия, сегодня предстает чем-то вроде сборной солянки. Поэтому никакой уверенности в том, что разные периоды истории нашего мира могут быть измерены одной и той же единицей, нет и в помине. Да и не может быть, ибо Таким образом, мы вновь и вновь видим, что истина – это вовсе не застывшее умосостояние сообщества ученых, но какой-то бесконечный развивающийся по спирали «отрицания отрицаний» процесс. Постижение сущности любого явления не имеет предела. Поэтому нет ничего более ошибочного в науке, чем видеть в тех результатах, которые застывают в различного рода справочниках, конечную истину. Все эти результаты – не более чем опора для дальнейшего восхождения, и куда более важным чем результат в науке является методология. Но так обстоит отнюдь не только с теплотой, не только с пространством и не только со временем. Примеров, подобных тем, которые приведены здесь, можно найти великое множество. Поэтому мы вправе обобщить упрямо напрашивающийся вывод: никакой уверенности в том, что одноименные «отрезки» тех количественных шкал, с помощью которых мы градуируем разные явления окружающего нас мира, во всех случаях равны друг другу, сегодня не существует. Между тем сейчас мы говорим совсем не о тех разнородных сущностях, к которым обращались в самом начале рассуждений, но о вещах, уже приведенных к какому-то единому качественному основанию. Однако, если одноименные доли тех интегральных «количеств», которые призваны измерять их, не равны друг другу, мы вновь приходим к выводу: Поэтому необходимость нового круга рассуждений напрашивается сам собой. Итак, мы установили, что строгость всех количественных сравнений в конечном счете базируется на каких-то большей частью скрытых от обыденного сознания операциях по предварительной обработке информации. Только их безупречность способна гарантировать искомую точность. Но обратим внимание на следующее. Если бы все то, что предшествует собственно количественному анализу, и в самом деле осуществлялось с помощью каких-то нехитрых интеллектуальных построений, способность к которым формируется у нас еще во младенчестве, никаких проблем с познанием окружающей действительности, наверное, не было бы. Для того, чтобы проникать в самую суть явлений, не требовалось бы никакой специальной подготовки и собственная интуиция человека могла бы быть выразителем абсолютной истины в последней инстанции. (Правда, вопрос о необходимости какой-то единой методологии стоял бы, наверное, и тогда, но в любом случае это была бы какая-то другая наука.) Но в том то и дело, что все эти операции, которые, собственно, и обусловливают организованную и подчиненную строгим правилам как формальной логики, так и диалектики, деятельность нашего сознания, оказываются возможными только благодаря завоеваниям нашего же познания. Без них они сами неисполнимы. Поэтому здесь существует что-то вроде замкнутого круга, может быть, и недопустимого формальной логикой, но вполне уживающегося с реальной жизнью. Действительно, полурефлекторное стихийное восхождение от разнородных единичных вещей к некоторому обобщающему их началу легко осуществимо только потому, что само это начало уже заранее известно нам. Мы видели это, когда пытались суммировать лошадей и коров, египетские пирамиды и пароходы. Ведь если бы у нас, как и у наших далеких предков, не было никаких представлений ни об обобщающей категории «домашнего скота», ни о «материальных объектах», ни каких бы то ни было других общих категорий, объединяющих большие классы разнородных явлений, та предварительная обработка данных, которая делает возможным количественное их сравнение, была бы решительно невозможна. Мы же справляемся с эти только потому, что благодаря завоеваниям человеческой мысли в круг уже обыденного сознания вошло очень многое из той единой методологии познавательной деятельности, которую нам предстоит формировать, может быть, еще не одно тысячелетие, и полюсами которой сегодня предстают формальная логика и диалектика. Но все это в обыденной жизни. Научная же мысль отличается от «кухонного» мышления в первую очередь тем, что ею усваивается отнюдь не ограниченная потребностями обихода совокупность отдельных разрозненных фрагментов того, что уже вошло в состав этих великих инструментов человеческого познания, но целостная система методов. Кроме того, ее интересует только то, перед чем отступает обыденное сознание, а именно – неизвестное. В сущности только это неизвестное и является ее подлинным и единственным предметом, ибо все уже познанное нами со временем становится чем-то самим собою разумеющимся. Иначе говоря, простой банальностью, как «дваплюсдваравночетыре». Именно поэтому, несмотря на вооруженность куда более развитым инструментарием, и современной науке доступно далеко не все. И для нее до поры невозможны никакие операции сравнительного анализа там, где для поиска единой количественной шкалы необходимо выйти в какое-то новое еще неизвестное нам измерение реальной действительности. В самом деле: сначала ведь нужно еще постичь, что падением яблока управляет действие пронизывающих всю Вселенную (до сего дня так и не поддающихся идентификации) сил тяготения, и уж только потом можно искать какие-то количественные соотношения этих сил; прежде необходимо понять, что нерегулярность распределения химических веществ может быть обусловлена их атомарной структурой, и уж затем искать пропорции между элементами этой структуры; для того, чтобы проникнуть в законы атомного ядра, нужно еще обнаружить и доказать само его существование. Сначала нужно понять, что может объединять «красное» и «бессовестное», и только потом проводить какие-то количественные сопоставления между ними. И так далее, и так далее, и так далее. Но как открыть действие неизвестной «дельты» никому неведомого «качества»? Вопрос отнюдь не праздный. Ведь именно такие открытия, как верстовые столбы, и размечают собой весь ход истории научного познания, именно они являются самой заветной мечтой, наверное, любого исследователя. Уже одно это говорит о том, что выход в новое измерение физической реальности – вещь крайне редкая и доступная лишь немногим. Да это так, здесь и в самом деле присутствует замкнутый логический круг: ведь для того, чтобы обнаружить любое новое «качество», нужно выйти в какое-то новое измерение нашего мира, в свою очередь, последнее требует предварительного овладения ранее неведомым «качеством». Простая логика этот круг разорвать не в силах. Более того, формально-логические законы говорят о том, что уже само существование такого круга свидетельствует о наличии скрытой ошибки в рассуждениях. Однако в действительности никакой ошибки здесь нет, сама же формальная логика – мы еще постараемся это показать – вообще не вправе судить о механизмах восхождения на новые уровни строения вещества. Диалектика до некоторой степени является альтернативой формальной логике. Говорят, что овладение ею открывает многое из того, что недоступно последней. Это и в самом деле так. Но повторимся: видеть в формальной что-то элементарное, род базиса, а в диалектике – какое-то более высокое начало, не всегда правильно. Вполне допустимо видеть в ней и просто другую логику, назначением которой является исследование совершенно иного круга вещей. В самом простом виде различие между формальной логикой и логикой диалектической можно обозначить так. Назначением формальной является регулировать суждение о предметах, которые остаются строго неизменными и тождественными самим себе на протяжении всего того времени, которое входит в общий контекст нашего анализа. В свою очередь назначением диалектической – направлять ход мысли о вещах, способных изменять свое существо даже в самом ходе исследования. Заметим, что в реальной действительности такие предметы – это вовсе не исключение из некоторого всеобщего правила, но, скорее, само правило. Исключение – это абсолютно неподвижный, не подверженный никаким изменениям предмет. Строже сказать, это просто абстракция, как и абстрактный математический объект, не имеющая решительно никакого аналога в мире физической реальности. Именно поэтому-то «в жизни» формальная логика и срабатывает далеко не всегда. Впрочем, несмотря на это обстоятельство, диалектическая логика, как и все входящее в круг нашего сознания, тоже подчинена формальной. Но это подчинение весьма ограничено, дело в том, что один из основных законов последней – закон исключенного третьего – не просто не действует в диалектике, но и вообще отторгается ею. Оно и понятно, ведь этот закон не принимается не только ею, но и самой жизнью. Простой пример может иллюстрировать сказанное. В одном из рассказов Бабеля есть такой сюжет. Смертельно раненный красноармеец просит рассказчика пристрелить его, но у того не поднимается рука. Еще через мгновение оказавшийся здесь боевой товарищ умирающего помогает ему расстаться с жизнью и чуть было не убивает самого рассказчика за обернувшуюся жестокостью к тяжело раненному товарищу-бойцу интеллигентскую мягкотелость. Два прямо противоположных, решения, каждое из которых исключает другое, но ведь истина только одна. Кто же из них прав? Закон исключенного третьего решительно не в силах одолеть это противоречие. Высшая же логика жизни признает правыми обоих. Диалектика является одним из специфических отражений именно этой высшей логики жизни. Но вместе с тем лишь «одним из» и не более того, ибо реальная жизнь все же богаче. В то же время тайна формальной логики сродни той, которая окружает математику: ее объект так же не имеет никакого физического аналога и вместе с тем строгие ее законы непреложны для всего физического мира. Словом, ни одна из этих логики не в силах подменить собой другую, но вместе они образуют собой, вероятно, самый мощный инструмент, каким только располагает человеческий разум. Наверное, если бы формальная логика была способна регулировать ограничения, накладываемые на закон исключенного третьего, и содержала в себе правила, способные отслеживать ключевые изменения объекта как под влиянием внутренних факторов его развития, так и под воздействием любых других начал (включая и самого исследователя со всем его инструментарием), никакой нужды в диалектике не было бы. Возможно, существовала бы всего одна. Но как бы то ни было, сегодня и формальная и диалектическая логики обнаруживают себя как некоторые полюса гипотетической единой всеобъемлющей методологии познания. Конечно, это очень упрощенное представление, и, как всякое упрощение, оно, разумеется, страдает своими изъянами, но в качестве предварительного определения и оно может кое-что прояснить. Беда в том, что ни знание формально-логических законов, ни овладение диалектикой не помогают делу. В свое время Гегель сказал, что знание логики столь же мало помогает познанию, сколь знание законов пищеварения – перевариванию пищи. Так что сегодня нет способа, который мог бы формализовать процесс открытия, превратить его в какой-то доступный – пусть даже не всем, а только немногим – алгоритм. Но это совсем не значит, что такой логики нет, и очень часто мы обнаруживаем, что каждое великое открытие – это в то же время и новый шаг в формировании метода научного исследования. Ведь в сущности вся наша методология – это конструкция, находящаяся в стадии строительства, которое будет продолжаться еще очень долго. Поэтому сегодня справедливо утверждать, что всякий прорыв в любое новое измерение реальной действительности совершается в принципиально вне-логической сфере. Иными словами, как во вне-формальной, так и во вне-диалектической. Словом, в тех глубинных слоях нашего сознания, которые еще не вовлекаются в единое организованное движение дисциплинирующим воздействием обеих логик. Как кажется, ключ к решению состоит именно в подчинении целям нашего познания той глубинной «до-логической» сферы нашего сознания, которая предшествует организованной обработке фактов. В сущности речь идет о единой методологии творчества. Как кажется, она должна существовать, иными словами, должны существовать какие-то свои – в конечном счете поддающиеся выявлению – закономерности, которые обусловливают и рождение новых художественных ценностей, и постоянное расширение и углубление научных знаний. В противном случае нельзя было бы объяснить самую возможность познания; думается, нет необходимости доказывать, что именно творчеству исследователя принадлежит ведущая роль и в этой сфере духовной деятельности человека. Ведь если механизмы рождения всего того нового, благодаря чему развивается наша цивилизация, принципиально недоступны и неподвластны нам, то причиной всех свершаемых нами открытий является уже не наша собственная деятельность. Все то, что приходит в нашу голову, находило бы объяснение только в одном – в своеобразном «нашептывании» со стороны какого-то внешнего высшего разума. Вспомним, когда-то давно так с греками говорили их боги, и только указания олимпийцев давали смертным ключ к решению всех сложных задач. Однако, если к открытию причастны не мы сами, но Кто-то другой, то какова же тогда цена нашего собственного таланта, и есть ли он вообще? Кстати, и в греческой мифологии простому смертному не дано было изменить что-то в этом мире. Такое было подвластно только герою, но герой – это всегда потомок кого-то из богов. Уже один только этот вопрос заставляет отказаться от порождающей его гипотезы. Но как только мы заговариваем о некоторой методологии творчества, сразу становится ясным, что сегодня у нас нет даже самых приблизительных решений. Тайна творчества – вещь, по сию пору совершенно непроницаемая. Мы, конечно, можем предположить, что ключ к ее разгадке лежит именно в тех процессах обработки всей поступающей к нам информации, которые подсознательно стихийно вершатся в каких-то глубинных слоях нашей психики, не прерываясь ни на минуту все двадцать четыре часа в сутки. Стихийность их выполнения приводит к тому, что для нас они сливаются в сплошной никак не дифференцированный информационный «шум», и поэтому мы не распознаем даже самый факт их наличия. Но они есть, и экзальтация тренированной воли способна сообщать им какое-то единое направление. И вот тогда находящийся в жесточайшем цейтноте гроссмейстер вдруг в доли секунды находит тот единственный ход, который потом неделями будет анализировать весь шахматный мир, оказавшийся на грани смертельного риска человек – спасительное решение, которое в «нормальной» ситуации никому не пришло бы и в голову, поэт – какое-то «слово, величием равное Богу», импровизационное решение, достойное войти в анналы мировой литературы, .. исследователь – совершает великое открытие… А может быть тайна творчества – это вообще величайшая из всех, какую нам еще предстоит разрешать. Но как бы то ни было, мы вправе говорить о существовании каких-то скрытых резервов нашего собственного сознания, и степень таланта – это прежде умение человека использовать их. При этом ясно, что использование скрытых резервов становится возможным только тогда, когда мы в полной мере овладевает тем, что лежит на оперативной поверхности. Можно утверждать, что многое в этой тайне открывается тем, кто овладел Любая организация начинается с малого, нельзя упорядочить все сразу. Организация нашего собственного сознания подчиняется этому же всеобщему закону. Но вместе с тем любой – даже самый малый – шаг в этом направлении – это ступень в восхождении к вожделенной вершине. Ведь похоже, что и остающаяся до поры неподвластной ни формальной логике, ни диалектике глубинная сфера нашей психики дисциплинирующим воздействием этих вечных инструментов человеческой мысли также может вовлекаться в единый водоворот организации научного поиска. А значит, и усвоение тех пусть даже микроскопических элементов общей организации мышления, которые рассматриваются здесь, не может пройти бесследно. Но все же следует помнить и о том, что великие результаты могут быть достигнуты лишь великим трудом, поэтому только малого – недостаточно. Мы сказали, что никаким количественным изменением нельзя перейти в иное измерение реальной действительности. Не существует формализованного алгоритмизированного механизма открытия нового, механизма творчества. (На языке философии все то, что поддается алгоритмизации, носит количественный характер, поэтому формальное преобразование известного и количественное его изменение – это практически полные литературные синонимы.) Но здесь нам могут возразить: такой механизм существует, – ведь именно его описывает философский закон перехода количественных изменений в качественные. Этот сформулированный великим немецким мыслителем закон гласит, что бесконечное накопление количественных отличий невозможно, рано или поздно для любого объекта оно разрешается скачком, который вдруг разом переводит его в какое-то иное состояние. Но если так, то можно ожидать, что именно последовательное накопление и систематизация фактов сами по себе рано или поздно обязаны разрешиться очередным великим открытием. Однако жизнь показывает совсем другое: эти открытия чаще всего делаются людьми, которые овладели еще не всей суммой знаний о своем предмете. Как правило, это молодые люди, и уже в силу этого обстоятельства багаж накопленных ими знаний значительно уступал багажу их наставников. Но все же вовсе не случай лежал в основе их успеха (хотя, конечно, встречались и случайности). Главное, что отличало их от своих собратьев по цеху, – это именно та дисциплина и культура мысли, о которых говорится здесь. Поэтому не усвоенный объем знаний, но именно способность вовлечь в направленный организованный поток мышления скрытые от многих резервы собственного интеллекта послужили ключом к открытию новых измерений нашего мира. Но раз уж затронут закон перехода количественных изменений в качественные, необходимо остановиться и на нем. Наиболее распространенным примером, иллюстрирующим его действие, является смена агрегатных состояний воды под воздействием постепенных температурных изменений. Известно, что мы можем нагревать или, напротив, охлаждать воду лишь до определенных пределов, за которыми она в сущности перестает быть водой. Другим, столь же классическим, является пример биологической эволюции. Дарвиновская концепция эволюционного развития также предполагает постепенное накопление каких-то мелких индивидуальных отличий, которые с течением времени выливаются в формирование принципиально новых видов. Правда, сам Дарвин полностью исключает скачок, о котором говорит этот закон. Он неоднократно приводит изречение древних: «Природа не делает скачков». Но если быть строгим, то нужно сказать, что в действительности исключают скачок, вернее сказать, игнорируют существование его скрытой внутренней логики, и многие из тех, кто считает себя диалектиком. Мы еще увидим это. Так что, если отвлечься от этого, теория Дарвина станет точной иллюстрацией действия этого диалектического закона. Но в самом ли деле философия обусловливает поступательное восхождение к вершинам организации не чем иным, как механическим накоплением каких-то мелких количественных изменений? Ни в коей мере. Близкое к современному понимание соотношения философских категорий качества и количества было дано Гегелем (1770-1831), немецким философом, создавшим теорию диалектики. Ее основные положения были изложены в трех томах «Науки логики», выходивших в 1812–1816 гг. Если перевести тяжелый язык Гегеля на более понятный и современный, то вкратце суть его учения о качестве и количестве сведется к следующему. «Качество» – это первая, самая абстрактная логическая категория, с которой начинается постижение любого объекта. В свою очередь «количество» – это уже некоторая конкретизация аморфных первичных представлений, которая прямо предполагает какую-то дифференциацию, систематизацию и градуировку всех возможных форм его проявления. Но, обращаясь к Гегелю, очень важно понять ключевое для качественно-количественного анализа обстоятельство: любая шкала, которая формируется нами при упорядочивании первичных знаний о каком бы то ни было «качестве», оказывается применимой для градуировки его и только его проявлений. Мы уже говорили об этом в первой главе. Единого универсального «количества» в природе вообще не существует. Оно всегда индивидуально, и количественные характеристики любых вещей связаны с их индивидуальными особенностями. Поэтому для измерения каждого нового явления требуется уже какая-то своя, иная, шкала. Полная совокупность разнообразных форм проявления одного и того же «качества» образует собой его полное «количество». Под полным «количеством» понимается весь спектр проявлений, в которых может существовать изучаемое нами начало. Подчеркнем это обстоятельство, ибо оно чрезвычайно важно для всех последующих рассуждений. «Количество», дифференцирует, систематизирует и градуирует все возможные формы проявления одного и того же «качества». При этом ни одна из них не может исключаться из его объема, ведь если хоть что-то выпадает из него, «количество» уже не полно, и, следовательно, его анализ, а значит, и анализ самого качества еще не завершен. Полное «количество», охватывающее собой без исключения все формы одного и того же «качества», означает собой еще одну, вводимую Гегелем, логическую категорию – «меры». При этом вполне допустимо интерпретировать «меру» не только как «полное количество» какого-то определенного «качества», но и как «качественное количество», то есть как «количество», применимое к измерению, дифференциации, градации только этого и никакого другого «качества». Словом, «количество» никогда не бывает безличным, внекачественным, применимым к любому «качеству» вообще. Об этом мы тоже говорили. Здесь – ключевой пункт, который означает собой то непреложное обстоятельство, что выход за пределы любой «меры» – это всегда выход не только в иное «качество», но и в совершенно иное «количество». Но ведь именно из этого пункта самым непосредственным образом следует, что никакое накопление количественных изменений неспособно вывести нас за пределы «меры», то есть сформировать принципиально иное «качество». Неспособно, что говорится, по определению, ибо уже по определению любое количественное изменение – это всегда изменение в пределах одного и того же «качества». Переход же в иное означает собой не что иное, как возможность чисто количественными изменениями выйти в область совершенно иного «количества». Так, например, двигаясь в пространстве из некоторого «пункта А» все время в одном и том же направлении, мы по преодолении какого-то критической дистанции, измеряемой в километрах, днях пути или любых других средств градуировки, вдруг переходим вовсе не в «пункт Б», но в область внутриатомных расстояний. Или последняя соломинка, которая, как кажется, должна была бы сломать хребет нашего верблюда, вдруг оказывается совсем не соломинкой, но денежной купюрой, которую мы пытаемся в виде взятки всучить государственному чиновнику. Пример со сменой агрегатных состояний воды, о котором мы уже упомянули, на самом деле не доказывает вообще ничего. Обращение к нему способно подтвердить только одно – полное непонимание существа сложных явлений. На самом деле в неявной форме там, где говорится о температурных накоплениях, в наших рассуждениях фигурирует вовсе не понятие воды, а принципиально другая категория, относящаяся к совершенно иному кругу явлений, – химическое соединение, которое обобщает в себе и характеристики воды, и свойства пара, и определенность льда. Поэтому в контексте смены агрегатных состояний мы говорим вовсе не воде, но о градации свойств, присущих именно этому обобщающему началу. (Точно так же в первой главе мы пользовались сначала обобщающей категорией «домашнего скота», затем – «материального предмета».) Таким образом, допуская возможность перехода в какое-то новое измерение физической реальности за счет последовательного накопления незначительных количественных изменений, мы допускаем порочный логический круг. Иными словами, уже в самые предпосылки рассуждений нами в неявной форме закладывается то, что еще требует своих доказательств. Мы с самого сначала обращаемся к специфическому «количеству» какого-то более высокого (более «общего») начала. Именно в нем обязано проявляться действие некоторой уже заранее известной нам «дельты качества». Между тем мы уже установили, что каждому «качеству» соответствует своя шкала градации его характеристик, свое «количество». Поэтому своя шкала количественной дифференциации есть, разумеется, и у этого обобщающего начала. Следовательно, в действительности мы оказываемся в состоянии доказать возможность чисто линейного перехода одного агрегатного состояния в другое лишь обращаясь к совершенно иному «количеству», а вовсе не к «количеству» той физической субстанции, с которой мы начинали. На самом деле мы совершаем переход лишь в рамках шкалы, которая градуирует свойства совершенно иной субстанции. Ну, а доказать что бы то ни было, протащив в предпосылки все то, что его обусловливает, уже не трудно. Но попробуем все же разорвать этот порочный круг и ввести два принципиальных ограничения: а) мы еще ровно ничего не знаем о самой возможности существования других агрегатных состояний воды, b) в нашем распоряжении нет решительно никаких средств, способных нагреть воду до 100 градусов, или, напротив, охладить ее до нуля. Как только мы сделаем эти допущения, мы тут же обнаружим два фундаментальных обстоятельства. Первое: сама температурная шкала, которой мы пользуемся в ходячих иллюстрационных примерах, свойственна отнюдь не воде и даже не обобщающим характеристикам того химического элемента (H К слову сказать, вплоть до конца XVIII века теплоту считали вполне самостоятельной материальной субстанцией, и полагали, что температура тела определяется количеством содержащейся в нем «калорической жидкости», или «теплорода». Большой вклад в развитие представлений о теплоте был сделан немецким ученым, врачем Георгом Шталем (1660-1734). К слову сказать, его авторитет был настолько высок, что в 1716 году он стал лейб-медиком прусского короля (в те годы, как, впрочем, и во все времена вообще, на такие должности случайных людей не назначали), а в 1726 году приглашался в Петербург для лечения князя Меншикова, русского генералиссимуса и некоронованного правителя России. Именно Шталь в 1703 году сформулировал знаменитую флогистонную теорию. Узнав, что при прокаливании многих окисей с угольным порошком получаются чистые металлы, он предположил, что в угле содержится некое горющее начало – флогистон. Соединяясь с тем или иным веществом, флогистон передает ему свои горючие свойства, а при сгорании получившегося продукта снова выделяется из него в виде огня. Пытаясь объяснить увеличение веса металлов при прокаливании на воздухе, когда флогистон должен изгоняться из них, Шталь не побоялся даже предположить, что флогистон наделен отрицательным весом. Над это теорией впоследствии многие потешались, но отрицать тот факт, что она внесла весьма существенный вклад в развитие научных представлений, нельзя. Со временем Б. Румфорд, Дж. Джоуль и другие физики того времени (среди которых, кстати, был и наш великий соотечественник М.В. Ломоносов) путем остроумных опытов и рассуждений опровергли «калорическую» теорию, доказав, что теплота невесома и ее можно получать в любых количествах просто за счет механического движения. Было установлено, что теплота сама по себе не является веществом – это всего лишь энергия механического движения его атомов или молекул. Именно такого понимания теплоты и придерживается современная физика. Словом, точная систематизация знаний о тепловых состояниях вещества была получена только благодаря выходу в какое-то новое «качество», только благодаря проникновению на более фундаментальный уровень строения материи. Поэтому и вновь сформированная количественная шкала объединяла собой уже не агрегатные состояния воды, но явления, принадлежащие именно этому уровню. Между тем здесь, в круге физических явлений, обнимаемых этой шкалой, различия между водой и любыми другими химическими соединениями по существу исчезают, ведь что бы ни попало в сферу нашего внимания, в контексте температуры мы будем видеть только движение неких абстрактных материальных частиц и не более того. Иными словами, частиц, которые лишены всякой химической определенности. Все качественные отличия молекул и атомов в этом контексте полностью исчезают из поля нашего зрения, точно так же, как все индивидуальные особенности новобранцев исчезают из поля зрения того ротного старшины, который начинает строить их по ранжиру. Второе: на самом деле скачкообразный переход в иное агрегатное состояние вещества обеспечивается преобразованиями, которые происходят в совершенно иной сфере, а именно – в сфере развития материальных средств нашей познавательной и практической деятельности. (Ну, и, конечно, в совершенствовании метода познания.) Действительно, пока в нашем распоряжении имеются только такие средства температурного воздействия, которые не позволяют достичь ни нуля, ни ста градусов, ни о каких новых состояниях воды мы не узнаем; лишь появление новых практических средств делает возможным прорыв в область принципиально нового знания. Но этот прорыв происходит лишь однажды, поэтому о нем, как правило, очень скоро забывают. До тех же пор, пока этот прорыв не свершится, мы имеем дело не с качественными преобразованиями, но с круговращением в рамках одних и тех же качественных форм. Таким образом, качественные характеристики воды определяются вовсе не особенностями теплового движения ее молекул, но чем-то иным. Ведь все ключевые ее свойства описываются вовсе не в терминах теплофизики, а в терминах совершенно иной научной дисциплины – химии. Что же касается собственно температурной шкалы, то она привносится нами лишь «задним числом», иными словами, только после того, как действительный переход в другое качество (в область более глубоких и развитых знаний о мире физической реальности) уже совершился. Сама по себе температурная шкала не дает никакой возможности получить принципиально новое знание о природе воды, это новое знание обретается в первую очередь с помощью тех же средств познания, которые позволяют нам сформировать и само представление о полном диапазоне температуры. Температурная же шкала помогает упорядочивать, систематизировать и классифицировать полученную ранее информацию. Между тем в науке переход в иное качество – это всегда открытие, это всегда изменение сложившегося способа «форматирования» наших знаний о мире. Складывающаяся на каждом этапе познания классификация научной информации обеспечивает систематическое воспроизводство предсказываемых любой теорией результатов. Но в мире науки подлинный переход от одного «качества» к другому происходит вовсе не там, где мы получаем возможность систематически воспроизводить какой-то результат, но только там, где он совершается впервые. Различие состоит примерно в том же, чем отличается, скажем, изобретение велосипеда от его серийного производства. Что же касается нашего примера, то впервые переход в иное агрегатное состояние, иными словами, обнаружение нового «качества» произошло тогда, когда человеком было открыто новое средство практической деятельности. Вероятно, это было открытие огня. Таким образом, в действительности даже неограниченное накопление количественных изменений не способно вывести никакой объект в качественно иное состояние. Если бы это было возможно, было бы вполне реальным и изменение траектории движения замкнутой системы только за счет внутреннего перераспределения масс, и решение задач о трисекции угла, квадратуре круга, удвоения куба, и, наконец, извлечение самого себя за волосы из болота. На самом деле процесс накопления любых количественных изменений всегда упирается в принципиально неодолимый предел, который часто предстает в виде некоторой бесконечности. И неважно, чем она будет представлена – бесконечно малыми, или бесконечно большими величинами. Заметим еще одно обстоятельство. Есть два принципиально отличающихся друг от друга вида изменений. Один из этих видов – это вращение в круге каких-то заранее заданных форм. Другой – развитие. Первый из них представляет собой род процесса, который, как правило, может быть неоднократно повернут вспять и, как правило же, без особых деформаций вернуться к исходному состоянию. Другими словами, это почти всегда обратимый процесс. Конечно, исключения здесь вполне возможны. Так столь же банальный пример с последней соломинкой, которая ломает хребет верблюда, иллюстрирует нам род необратимого движения, но и он относится все к тому же классу процессов. Напротив, развитие на языке философии – это связная цепь переходов в принципиально новое «качество». Этот поток необратим, и любая попытка повернуть его вспять оборачивается отнюдь не возвращением к исходному состоянию, но деградацией, разложением, разрушением. Или, по меньшей мере, необратимой деформацией. Последовательная смена агрегатных состояний воды под влиянием постепенного накопления температурных изменений – это вовсе не развитие, но вполне обратимый процесс, от века развивающийся в пределах одних и тех же форм. Философский же закон перехода количественных изменений в качественные описывает именно и только развитие, он в принципе неприменим к обратимым многократно повторяющимся переменам. Именно поэтому иллюстрировать и уж тем более доказывать его действие на этом избитом примере не всегда правильно, Если не сказать более жестко (и точно): совершенно неправильно. Здесь только простое совпадение форм – и не более того. Но ведь в отличие от всех специфических законов частных научных дисциплин философские законы носят всеобщий характер. Это значит, что под его действие подпадает решительно все, что существует в нашем мире. Однако мы обнаруживаем, что никакие количественные изменения не в состоянии вывести объект за пределы какого-то определенного качества. Что стоит за этим выводом, ошибка наших построений или неправильность самого философского закона? Ни то, ни другое. Все дело в том, что (как и в любой науке вообще, а не только в одной философии) поверхность явлений – это еще далеко не их сущность. Мы же, иллюстрируя этот великий закон с помощью таких банальных примеров, как нагревание воды или механическое нагромождение груза на спину верблюда, скользим лишь по самой поверхности вещей. Наглядность примеров и случайное совпадение форм играет с нами очень злую шутку, ибо нам кажется, что мы сумели понять действительное содержание закона. На самом же деле перед нами только иллюзия, фантом нашего сознания. Но где же тогда те самые количественные изменения, которые и переводят в иное «качество» все то, что окружает нас, словом, те количественные изменения, которые и составляют подлинное содержание этого философского закона? Ответ заключается все в том же, что мы уже неоднократно видели здесь: все эти изменения носят куда более фундаментальный характер, нежели те, что раскрываются в простеньких образах, которыми оперируют «кухонные» примеры, и происходят они в куда более глубокой сфере, нежели та, которой касается поверхностный взгляд дилетанта. Как «на коленке» нельзя собрать космическую ракету или термоядерный реактор, так и на этих убогих иллюстрациях невозможно уяснить себе существо одного из сложнейших законов диалектической логики. И в том и в другом случае результатом будет только «эрзац»: либо «эрзац-конструкция», либо «эрзац-мышление». Аутентичность недостижима в принципе. Для того, чтобы в полной мере понять это, необходимо обращаться к примерам совсем иного ряда: не к тем, где переход в иное качественное состояние уже когда-то был совершен, но к таким, где его еще только предстоит сделать. Или, быть может, предстоит обнаружить, что никакой переход здесь вообще невозможен. Кстати сказать, это совершенно естественное для любого «качества» состояние: мы в сущности никогда не знаем заранее, есть ли за пределом или за этой бесконечностью вообще что-нибудь, или они и в самом деле образуют собой некоторые абсолютные границы, на преодоление которых сама природа накладывает свое нерушимое вето. Так, например, мы в принципе не знаем, есть ли что-нибудь за «краем Вселенной», за пределами абсолютного температурного нуля или «за» скоростью света. Вот и обратимся именно к ним, ибо именно они и являются точной моделью соотношения качественных и количественных изменений. Теория относительности утверждает, что движение со скоростью, которая превышает световую, невозможно, ибо приближение к ней влечет за собой неограниченное возрастание массы движущегося объекта, а значит, и экспоненциальное возрастание энергетических затрат, связанных с его ускорением. Другими словами, сообщение скорости света любому материальному объекту, сколь бы ничтожной (но вместе с тем отличной от нуля) ни была его исходная масса, потребовало бы энергетических ресурсов всей Вселенной. Некоторую трудность может вызвать лишь вопрос о том, что именно является энергетическим «донором» ускорения. Понятно, что основных вариантов – два. В одном случае донором выступает потенциал внешнего объекта, в другом расходуется собственный потенциал тела. (Впрочем, возможны и промежуточные решения, когда в придании ускорения участвуют оба объекта.) Сообщение ускорения предполагает затрату определенного количества энергии, или – при известных допущениях – мы можем «конвертировать» в энергию собственную массу системы и обратить ее на ускорение того, что остается после подобной «конвертации». Если донор внешний, конвертируется внешняя масса, если внутренний – своя собственная. В принципе, общая энергетика единой системы «энергетический донор – движущееся тело» должна быть независимой от того, что именно является донором. Поэтому на сообщение заранее заданного ускорения должна расходоваться одна и та же энергия или конвертироваться одна и та же масса как в случае внешнего источника энергии, так и в случае расхода своего собственного потенциала. Выразим энергетические соотношения с помощью простого графика, одной координатной осью которого является скорость (от нуля до скорости света), другой масса (от нуля до единицы). Таким образом, зависимость между достигаемой скоростью и расходуемой массой предстанет в виде некоторой кривой, исходящей из центра координат (0, 0) и оканчивающейся в точке, проекция которой на ось скоростей совпадает со скоростью света, на ось масс – с единицей. Легко понять, что любая промежуточная проекция на любую из координатных осей этого графика даст представление о второй величине. Иначе говоря, если мы заранее определим ту скорость, которую собираемся сообщить нашему объекту, то перпендикуляр, отброшенный на другую ось координат, покажет нам, какую долю начальной массы энергетического «донора» необходимо конвертировать в энергию для того, чтобы сообщить ему нужное ускорение. И наоборот: если мы заранее определим ту долю начальной массы, которую готовы конвертировать в энергию, проекция на другую ось покажет нам ту (максимальную) скорость, которую (на минуту забыв о неизбежных энергетических потерях) в принципе можно сообщить телу. График будет одним и тем же как для внешнего источника энергии, так и для внутреннего. Разница лишь в следующем. В первом случае под единицей должна пониматься масса того внешнего объекта, или той совокупности объектов, которому (которой) отпускается роль энергетического «донора». В логическом пределе – это может составить полную массу всей Вселенной. Во втором – собственная начальная масса именно того тела, которому и нужно сообщить ускорение. В соответствии с известными положениями теории относительности сообщение максимальной скорости ( В любом случае предельная скорость, которую практически можно сообщить телу, будет далека от скорости света даже там, где его масса составляет бесконечно малую, но все же отличную от нуля величину. Поэтому здесь речь может идти лишь о всем спектре промежуточных значений между нулем и этой по сегодняшним понятиям предельной физической величиной. Но именно потому, что наш график описывается математической Кстати, здесь-то со всей наглядностью и обнаруживается существо нашего вопроса: «два с какого края?» Анализируя получаемые здесь кривые, мы обязаны сделать вывод: «два плюс два» может только неограниченно стремиться к «четырем», да и то лишь в том случае, когда суммируются смежные отрезки измерительных шкал. При этом длины этих смежных отрезков, в свою очередь, должны неограниченно стремиться к нулю. Полный же спектр значений всех результатов будет простираться от «четырех» до бесконечности. Иными словами, Выход за пределы скорости света может быть осуществлен (если, разумеется, физическое решение вообще существует) только за счет действия сил, управляющих развитием какой-то более широкой – сегодня еще неизвестной науке – реальности. Но, как уже говорилось выше, этой более широкой реальности будет присуща совершенно иная размерность, совершенно иное «количество». Так, уже не только фантастическая литература говорит сегодня о возможности выхода в некоторое гипотетическое «подпространство», это понятие является не вполне чуждым и современной физике. Но «подпространство» должно измеряться уже совсем не километрами и не световыми годами, ибо вовсе не исключено, что и свету туда дорога «заказана», – там обязано действовать совершенно иное «количество». Впрочем, и в этом гипотетическом континууме рано или поздно должны обнаружиться какие-то свои количественные аномалии, которые, в свою очередь, со временем смогут стать и стимулом, и ориентиром дальнейшего научного поиска. Другим примером могло бы служить преодоление абсолютного температурного нуля. Ведь снижение скорости теплового движения молекул до нуля является именно абсолютным непреодолимым пределом для любых микроэволюционных изменений любого материального тела. Даже самое буйное сознание отказывается вообразить действительность, в которой действовали бы какие-то отрицательные значения скоростей. Но как знать, может, вовсе не исключено, что выход в какие-то иные измерения физической реальности способен в будущем обнаружить возможность перехода из сферы теплового движения молекул в закритический «подтемпературный» диапазон. Таким образом, и здесь решение (если, разумеется, оно существует) может быть достигнуто только в сфере действия каких-то иных, более фундаментальных, чем известные ныне, механизмов. Но и там, в новых измерениях объективной реальности, объединяющим оба диапазона «количеством» будет уже не температурная, но какая-то иная шкала градации природных явлений. Однако пока эти рубежи не только не преодолены, но даже неизвестно, можно ли вообще преодолеть их. Поэтому сегодня, на том уровне развития средств нашего познания, который сложился, мы вынуждены мириться с тем, что в области этих критических точек даже микроскопические продвижения к расчисленному теоретическому пределу потребуют от нас неограниченно возрастающих энергетических расходов. Таким образом, привлекая на помощь современные нам примеры, «качество» можно уподобить некоторой «черной дыре», откуда никакими (чисто «количественными») усилиями не может вырваться абсолютно ничто. Мы знаем, что любое тяготение может быть преодолено увеличением скорости удаления материального тела от его центра; но здесь даже свет не в состоянии вырваться наружу. Собственно, поэтому-то «дыра» и называется «черной». Так что и в этом случае «два плюс два» может только неограниченно стремиться к «четырем», да и то лишь при сложении смежных отрезков измерительных шкал бесконечно малой длины. Отклонение же от этого результата может достигать сколь угодно больших величин. Словом, и здесь с предельной точностью измеренный результат может составить сколько угодно, Таким образом, в понимании существа великого закона перехода количественных изменений в качественные обнаруживается все то же, что увиделось нам и в анализе нашей арифметической задачи. Сначала охотное согласие, подкрепляемое стандартным набором расхожих штампов, затем – едва ли не полное отрицание того, во что так легко уверовалось вначале, и лишь потом – бездна, в которую еще только предстоит по-настоящему погружаться. Дело в том, что центральное место в контексте этого философского закона занимает такое понятие, как Заметим: сегодня в целостной системе наших знаний есть два больших пробела, в которые могут провалиться многие современные научные теории. Один из них скрывает тайну так называемого «переходного звена». Поясним: нам ведь до сих пор неизвестен механизм возникновения не только таких глобальных начал, как Жизнь, Разум, но и механизм биологического видообразования. А это значит, что нам до сих пор неизвестен действительный механизм Оба эти пробела образуют собой, может быть, самое концентрированное выражение качественного скачка, логика же и того и другого образует собой его внутренний механизм. Просто и эта логика, и этот механизм пока еще сокрыты от нас. Проникновение же в их тайну может стать куда более революционным, нежели ставшее возможным с изобретение микроскопа открытие микромира или установление тех релятивистских эффектов, которые описываются теорией относительности. Логика и механизм качественного скачка могут обнаружить совершенно новые, о которых сегодня мы не можем и помыслить, измерения всей окружающей нас действительности. Так что можно суммировать: никакие количественные изменения сами по себе никогда и ничто не переводят в иное качественное состояние, они лишь подводят к тому рубежу, с которого начинается действие принципиально иных, пока еще неведомых нам, механизмов изменения и природы, и нашего собственного сознания. В сущности обе эти тайны до некоторой степени представляют собой зеркальное отражение друг друга. В самом деле, ведь все наши знания – это отражение объективной реальности, поэтому и логика получения нового знания, логика творчества в свою очередь должна отражать алгоритм становления нового качества, иными словами всеобщего развития. Нам здесь не дано раскрыть ни скрытые пружины всеобщего развития природы, ни мета-логику человеческого творчества. Но уже увиденное нами здесь дает право утверждать, что тектонические сдвиги, которые каждый раз обеспечивают прорыв человеческого сознания на новый уровень, как кажется, происходят в формах мышления, которые сокрыты от нас именно той бездной, которая обнаруживается за этими пробелами в общей системе знаний. Только развитие этих потаенных процессов со временем приводит к перевороту в сознании. Но мы вправе утверждать и другое: движение тех глубинных «мета-логических» процессов, которые скрываются под организующим потоком формальной и диалектической логик (и уж тем более под поверхностью так называемого «здравого смысла»), должно подчиняться каким-то своим правилам. Усвоение же основных принципов организации исследовательской мысли – это уверенный шаг также и в их постижении. По существу первым, кто указал на принципиальную невозможность выхода в иное измерение физических явлений за счет каких-то чисто количественных модификаций был древнегреческий философ Зенон из Элеи. Из всех его трудов не осталось практически ничего, кроме четырех апорий. Но эти знаменитые апории более двух тысяч лет не давали покоя ни математикам, ни физикам. И, разумеется, философам, ибо доказывали и продолжают доказывать категорическую невозможность качественного развития за счет поступательного накопления мелких количественных изменений. Вот одна из них, пожалуй, самая знаменитая и парадоксальная, которая называется «Ахиллес». Из пункта А в пункт В выбегает черепаха. Через некоторое время вслед за ней устремляется быстроногий Ахиллес. Утверждается, что Ахиллес никогда не обгонит черепаху. Между тем здесь уместно напомнить, что, сын богини Фетиды, Ахиллес для греков был не только одним из храбрейших героев, но еще и символом скорости. Словом, чем-то вроде современного реактивного истребителя. Поэтому отстаиваемый апорией тезис для древних был куда более парадоксален, чем это сегодня представляется нам. Но логика Зенона безупречна и неуязвима: к тому времени, когда он достигнет пункта, в котором находилась черепаха в момент его старта, та успеет отбежать еще на некоторое расстояние; когда Ахиллес преодолеет и его, она сумеет уйти еще дальше… И так далее до бесконечности. Таким образом, быстроногий Ахиллес все время будет находиться позади черепахи и никогда не сможет обогнать ее. Словом, аргументы древнегреческого мыслителя еще более двух тысячелетий тому назад доказывали необходимость введения в процесс количественных изменений какой-то принципиально вне-количественной силы, другими словами, доказывали то, что этот процесс может быть разорван только обращением к совершенно иному кругу явлений, которым присуща какая-то своя, новая, шкала градации. Кстати, и наиболее известной в истории попыткой опровержения доказательств Зенона было принципиально вне-логическое действие. Еще древние оставили связанный с этим анекдот: будучи не в состоянии возразить аргументам Зенона, его оппонент просто встал и начал молча ходить перед ним. Известные пушкинские стихи («Движенья нет, – сказал мудрец брадатый, другой смолчал и стал пред ним ходить…») созданы именно на этот классический античный сюжет. По мнению же Зенона опровержение физическим действием на самом деле не доказывало ничего, ведь он и сам прекрасно знал, что и стрела долетит к цели, и Ахиллес догонит и даже обгонит черепаху. Но этот парадокс формулировался чисто логическими средствами, следовательно, и опровергать его нужно было только средствами логики. У Пушкина все кончается мирно («Но, господа, забавный случай сей другой пример на память мне приводит: ведь каждый день над нами солнце всходит, однако ж прав упрямый Галилей»), древние же составили и приложение к этому анекдоту: когда возражавший так и не смог найти никаких аргументов, кроме как встать и начать ходить, учитель просто побил его палкой. Побить-то побил, но вот заслуженно ли? Ведь по большому счету оба утверждали одно и то же. Действительно. И тот, и другой прекрасно знали, что на практике черепахе никогда не сравниться не то что с Ахиллесом, но даже и с каждым из них. Но если учитель утверждал, что В сущности уже эти зеноновские апории являлись строгой формулировкой того непреложного факта, что поступательным накоплением чисто количественных изменений можно объяснить только процесс таких перемен, которые по-прежнему остаются в строго определенных качественных рамках, любые же макроэволюционные, иначе говоря, революционные, качественные преобразования могут быть объяснены только действием каких-то иных механизмов. Так что в действительности (забудем на минуту о временных смещениях) ни Гегель, ни Зенон, ни его оппонент нисколько не противоречат друг другу, все они – только разными словами – говорят об одном и том же: механизм «качественного скачка» решительно не поддается сегодня имеющейся в нашем распоряжении логике. Для его постижения нужен прежде всего прорыв нашего собственного сознания в какое-то иное измерение человеческого разума. Подготовка же этого прорыва и составляет собой, может быть, главное назначение любого, кто вступает в науку. Выводы 1. Многие количественные шкалы, с помощью которых мы градуируем изучаемые явления, в действительности являются средством лишь 2. Постижение сущности любого явления не имеет предела. Поэтому нет ничего более ошибочного в науке, чем видеть в тех результатах, которые содержатся в различного рода справочниках и энциклопедиях, конечную навсегда застывшую истину. Сама истина – это постоянно развивающееся начало, поэтому все эти результаты – не более чем опора для дальнейшего восхождения, и куда более важным чем результат в науке является методология. 3. Любой анализ, как впрочем, и познание вообще, развивается по некоторому подобию спирали через отрицание каких-то исходных принимаемых на веру истин и последующее опровержение самих отрицаний. Но философское отрицание – это вовсе не отбрасывание того, что стало привычным, и не механическая замена его чем-то противоположным. Все то, что отрицается, в каком-то преобразованном, переосмысленном виде сохраняется во всех дальнейших построениях. Однако на новом уровне познания все старые истины понимаются нами уже не как всеобщие и абсолютные, но как положения, сохраняющие справедливость лишь в жестко ограниченном круге условий. 4. Целью любого познания является открытие новых измерений истины. Задача состоит в том, чтобы преодолеть пределы того жесткого круга условий, которые ограничивают справедливость уже известного нам. Но путь в новые измерения – лежит вовсе не через накопление и накопление каких-то дополнительных сведений об уже установленных вещах. Как механическое нагромождение чисто количественных изменений в принципе не в состоянии вывести за пределы старого «качества», так и бесконечное собирание и систематизация фактов оставляют нас в плену старых представлений. Все это может лишь подвести нас к тому моменту, когда включается действие каких-то иных, пока недоступных нашей логике, механизмов. 5. Разумно все же предположить, что и действие этих механизмов тоже подчинено каким-то своим правилам, своим законам. Эти правила, как представляется, и должны составлять собой некий единый метод творчества. Просто сегодня тайна творчества пока еще сокрыта от нас за семью печатями. И, может быть, единственный путь к ней – это поступательное овладение основополагающими принципами общей организации нашего собственного мышления. Культура и дисциплина мысли – вот единственный залог успеха. И еще – постоянная тренировка собственного сознания. Без этого любой исследователь навсегда обречен остаться простым ремесленником от науки. |
|
|