"Пандурочка" - читать интересную книгу автора (Салиас Евгений Андреевич)VIДень за день прошла целая неделя. Старик Пастухов не возвращался, никакого доктора не присылал. Капитан начал даже тревожиться, не случилось ли чего с Пастуховым. Может быть, разбойники убили на дороге. Он передал свои опасения жене и Макарьевне. Женщины отнеслись к этому безучастно. – Нам-то что же? – сказала Макарьевна. – Мы и без старика свое дело сделали отлично. – Какое дело? – спросил пандур. Аннушка будто оторопела, а Макарьевна, улыбаясь, объяснила: – Еще спрашиваете – какое? Выходили молодца его… Он скоро совсем поправится и может уезжать… Ну хоть через неделю. Действительно, у гостя вряд ли были переломаны ребра, потому что он давно уже дышал как следует, и только слабость удерживала его в постели. Конечно, капитану захотелось, ввиду выздоровления больного, поскорее сбыть его с рук. Ревнивцу было неприятно иметь в доме даже хворого молодца и красавца. Жена видела купчика только раз, когда его перенесли из кабинета в постель, но теперь… Теперь «глупые мысли» одолевали капитана. Он за все это время, по давнишнему обычаю, всякий день выезжал из дому на час и два и по хозяйству, и ради дозора в лесной даче, где участились за зиму порубки. «Неужто за мое отсутствие жена решится навестить больного в его комнате?» – спрашивал себя ревнивец, но тотчас же отвечал себе, что это подозрение совершенно нелепо с его стороны. Однако изредка Кузьма Васильевич на всякие лады заговаривал и беседовал с женой о больном, надеясь, что она по молодости и женской непонятливости проболтается и себя выдаст в чем-нибудь. Но ни разу ничего подобного не случилось. Однажды капитан прямо спросил вдруг у жены: – А ведь, поди, любопытен тебе красавец молодец, что лежит у нас в доме? Аннушка удивленно поглядела на мужа. – Да и Макарьевна небось масла в огонь подливает. День-деньской о нем тебе живописует. – Тут ли он, нет ли, мне совсем любопытствия нет! – сурово отозвалась капитанша. – Ну… А все-таки красавец! – задорно вымолвил он. – Не приметила. – Как не приметила? Зачем душой кривишь! – Удивительно! – воскликнула вдруг Анна Семеновна, как бы говоря сама с собою, а не с мужем. – Стало быть, встренув всякого мужика, всякого холопа, должна дворянка разглядывать – красавец он или урод. Капитан просиял, настолько эти слова были ответом на его помышления. – Да, правда твоя. Купецкий сын… – Лавочник! А отец его вольноотпущенный одной рязанской помещицы, – объявила капитанша. – Он сам это сказывал? Макарьевне? – Да… А вы спрашиваете еще, красавец ли? И Аннушка, будто совсем разобиженная, надула свои маленькие и хорошенькие алые губки. Капитан полез целоваться, как бы прося прощения, но жена только позволила себя поцеловать, сама же дать поцелуй наотрез отказалась. После этого объяснения прошло дня два, и капитан по-прежнему спокойно отлучался из дому, зная, что обычное, но глупое и непонятное женское любопытство в жене не существует и она не пойдет сидеть у постели «лавочника» ради того, чтобы с ним болтать. На третий день капитан проснулся ранее обыкновенного и тотчас, не будя жену, встал, оделся и вышел в столовую… Он был сумрачен. И немудрено было ему подняться не в духе. Он видел сон или, вернее, видел всякую чертовщину. Ему приснилось, что больной купчик ходит по его дому, но не в длиннополом кафтане, а в генеральском мундире и, обняв, даже облапив его маленькую Аннушку, целует ее и говорит ей, указывая на него, капитана: «Наплевать нам на него! Он ведь собака на сене!» Пуще всего волновало и злило Кузьму Васильевича это выражение. Как могло таковое присниться. «Не в бровь, а прямо в глаз! А кто же этот неуч и дурак? Никто. Сновидение дурацкое. Стало быть, сам же он этакое на себя взвел, пока спал. Чудны сны бывают». После полудня капитан, ввиду хорошей погоды, яркого солнечного дня с легкой оттепелью, развеселился, забыл о своем «дурацком» сновидении и предложил жене ехать кататься. Аннушка заявила, что у нее голова что-то болит и будто знобит, что она предпочитает даже прилечь на постель… Кузьма Васильевич даже встревожился, но затем, после уверений Аннушки и Макарьевны, что ничего худого нет, успокоился. Яркое солнышко и чудный день все-таки тянули его из дому. Поглядев, как жена прилегла на постель и тотчас задремала, капитан вышел из спальни, а через полчаса уже выехал в своих маленьких саночках… Среди снегу и леса, под золотыми лучами солнца, вдруг капитану представился золотой с белыми нашивками мундир генерала… генерала-лавочника, да еще говорящего с дерзкой усмешкой: «Собака на сене!» И начало Кузьму Васильевича снова томить, как поутру, а затем начало что-то мутить и тянуть домой. Проехал он еще с полверсты и не выдержал… повернул лошадь и припустил обратно в усадьбу. Чем ближе подъезжал пандур к дому, тем более проникало в него особое чувство, какого он никогда еще не испытывал. Пожалуй, раза два в жизни испытал он его, но ведь при совершенно особых и иных обстоятельствах… Первый раз это было в первом сражении, когда еще он был девятнадцатилетним сержантом. Второй раз это было много позднее, при штурме Измаила под картечью, когда он увидел, что из полсотни ближайших офицеров и солдат он один двигается, мыслит, остальные валяются и страшно стонут или совсем молча лежат. Тогда Карсанов знал, какое в нем чувство бушует: страх, трусость. А теперь почему же в нем то же чувство, тоже боится он до смерти. Кого? Чего? – Предчувствие, что ли? – бормотал капитан. – Глупости! Нет. Стало быть… И он не мог сказать, назвать, выяснить себе то, что смутно, как в тумане, представлялось ему… Едучи кататься, он все думал о жене, потом о больном, потом о старой Макарьевне и, вспоминая, вдумываясь, рассуждая, соображая, взвешивая, он будто собрал в кучу сразу многое и многое… Не десятки, а пожалуй, сотни всяких мелочей и пустяков. Слова, взгляды, недомолвки, улыбки… И еще что-то непонятное и неуловимое, что призраком завелось и живет в его доме… – И не сегодня, не со вчерашнего дня, а давно! – бурчал он трусливо. – Ты видел и чувствовал все, Кузьма Васильевич, но будто не хотел уразуметь и себе самому толково доложить, себя самого о беде упредить. Завидя свою усадьбу, старый пандур погнал лошадь и отчаянно восклицал вслух: – Да что же это? Да как же это? Как же раньше-то… раньше… Почему сейчас прояснилось? Все чуемое наружу полезло и в глаза бросилось… |
||
|