"Записки натуралиста" - читать интересную книгу автора (Спангенберг Евгений Павлович)

ДРУГОЕ МОЕ УВЛЕЧЕНИЕ

Не только ручные зверьки и птицы окружали меня в детстве; мое детство было тесно связано с охотничьими собаками, с ружьями, а несколько позднее и с охотой. Как же я мог пристраститься к охоте, когда так любил все живое? На этот вопрос не ответишь сразу, хотя бы в общих чертах нужно познакомить читателя с той обстановкой и с теми людьми, которые окружали меня в детстве.

Самые ранние мои воспоминания связаны с кабинетом отца, инженера-путейца. Кабинет так сильно отличался от остальных комнат нашей квартиры, что особенно врезался мне в память. Я и сейчас как будто вижу его со всеми подробностями. Просторная и всегда прохладная комната невидимой гранью разделялась на две половины. Одна представляла собой мастерскую. Вдоль стены стояли большой дубовый верстак и токарный станок. Над ними правильными рядами висели на стене разнообразные инструменты. Отец любил заниматься токарным и столярным делом и, по его словам, отдыхал за этим занятием после умственной работы. В другой половине комнаты помещались огромный письменный стол, два массивных кресла и широкий диван, обитый кожей. На стенах висели седло, шкуры зверей, охотничьи ружья, рога косуль и оленей. Простота сочеталась здесь со строгостью и образцовым порядком. Все было удобно, под руками, на своем месте. Я никогда не позволял себе шумных игр в этой комнате. Но не потому, что отец не любил шума. Сама обстановка этой комнаты как-то заставляла меня быть серьезным, стараться выглядеть старше своего возраста. С чувством благоговения часто проникал я в кабинет отца, взбирался на широкий диван и часами оставался здесь, рассматривая развешанные на стенах оружие и шкуры животных.

Мне было шесть лет, когда отец впервые взял меня на охоту.

– Приготовь сапоги, смажь их хорошенько салом – завтра пойдем на охоту,– сказал однажды он за обедом. Я едва дождался этого «завтра».

Стоял яркий и теплый сентябрьский день. Мы с отцом по железнодорожному мосту перешли волжский рукав – Ахтубу. По его правому берегу тянулись фруктовые сады и бахчи, а сразу за ними начиналось широкое займище с бесчисленными подсыхающими озерками, извилистыми ериками и болотцами. В эти места мы с отцом отправились на охоту.

Сколько здесь водилось бекасов! С характерным криком они поодиночке взлетали из-под самой морды нашей собаки Маркиза и, часто взмахивая длинными и острыми крыльями, неслись над болотом. Выстрелы отца встревожили болотных птиц. В воздух поднялись утки и стаи крупных куликов-веретенников. Некоторое время они беспокойно носились над лугом в разных направлениях, а затем постепенно рассаживались на болоте.

Первый день, проведенный с отцом на охоте, я всегда буду вспоминать с большим удовольствием. Без ружья, в тяжелых сапогах, стараясь не отставать от отца и Маркизки, бродил я за ними много часов подряд. Под ногами хлюпала болотная почва, иногда хрустели высохшие раковины прудовиков, вымокшая рубашка прилипала к телу, солнце обжигало вспотевшее лицо. Да… тяжело ходить по болоту, трудно с непривычки попасть на лету в быстрокрылую птицу – бекаса, но, сколько во всем этом жизни, нервного напряжения, своеобразной прелести! А сколько неожиданностей! Никогда не забуду, как в тот день меня испугала стая птиц, вырвавшихся из кустарника так близко и с таким страшным шумом, что у меня буквально захватило дыхание. Птицы оказались обычными серыми куропатками. Эти переживания, конечно, хорошо знакомы охотнику.

Незаметно солнце склоняется к западу и блестит в неподвижной воде. Пора домой. Мы с отцом направляемся в обратный путь. Вот Ахтуба, вот и железнодорожный мост. Над тихой рекой сгущаются сумерки.

– Меньше версты остается,– говорит мне отец. По интонации его голоса, по выражению лица я понимаю, что он хочет меня подбодрить. «Давай, мол, шагу прибавим – дом ведь совсем недалеко». Но ему жалко меня, и вместо этого он задает мне вопрос:

– Ну, что ж делать будем – домой или отдохнем?

– Посидим немного,– прошу я. Мы усаживаемся на берегу Реки и сидим долго-долго. Как приятно отдохнуть после целого Дня ходьбы по болоту. А как хорошо кругом!

«Чух-чух-Чух-чух»,– монотонно, без конца позади нас работает водокачка, да над сонной потемневшей водой, перелетая с места на место, свистят кулички-перевозчики.

А знаешь,– говорит мне с улыбкой отец,– ты сегодня, когда придешь домой, обязательно будешь капризничать. «Почему ты так думаешь?» – хочется мне возразить отцу, но это так трудно, язык не желает подчиняться.

– Ну что ж, пошли,– говорит отец. Как ни странно, но после отдыха мне не легче. Я с большим трудом поднимаюсь с места и, едва передвигая отяжелевшие ноги, бреду рядом с отцом по знакомой тропинке. Вот, наконец, и наш дом, вот и балкон. Я с трудом поднимаюсь по пологим ступенькам и, переступив порог нашей столовой, вдруг чувствую себя совершенно измученным и разбитым. Невыносимо болят ноги, кружится голова, горит лицо. Мать усаживает меня за стол, уговаривает выпить стакан молока и съесть котлету. Но разве мне сейчас до еды? «Оставьте меня в покое!» «Но как мог заранее знать о моих капризах отец?» – ломаю я голову, поздно проснувшись на другое утро.

Так вспоминается мне «боевое крещение» – первый выход с отцом на охоту. А после этого дня в моей памяти воскресает много дней, целая вереница дней, проведенных в займищах на островах Волги и на топких берегах широких степных лиманов. Без ружья я хожу сзади отца, таскаю добытую дичь, зорко слежу за его стрельбой, за работой старого пса Маркизки. Я уже не случайное здесь лицо, а терпеливый помощник и спутник, разделяющий все трудности и невзгоды жизни охотника. Иной раз собака поймает утенка или принесет отцу легко раненного в крыло кулика, и эта живая добыча поступает в мою полную собственность.

Когда мне исполнилось семь лет, я получил от отца подарок – ружье. Из него можно было стрелять дробью и пулей. Впрочем, откровенно говоря, оно никуда не годилось. И пулей и дробью оно било одинаково плохо. При стрельбе в мишень пули никогда не попадали в ту точку, куда вы целились. Выстрел же дробовым патроном был вообще безнадежен. Дробь неизменно отскакивала от всякого предмета и, насколько я помню, пробивала только бумагу. С этим ружьем я охотился больше двух лет и сделал не менее трех тысяч выстрелов, но, увы, без всякого результата. Из него мне не удалось убить ни одной птицы. «Старая, разбитая кочерга,– говорил про это ружье отец.– Оно, конечно, не годится для настоящей охоты, но для тебя, начинающего охотника, безусловно, будет полезно. Научись обращаться с этим ружьем, и тебе будет легко со всяким оружием». И правда – отец не ошибся. За всю жизнь я не сделал ни одного случайного выстрела. Кроме того, у отца, видимо, был и другой повод подарить мне именно это ружье. В детстве с ним охотился дед, потом начинали охоту отец и мой брат; наконец, пришла и моя очередь.

Получив в подарок плохонькое ружьишко, по словам отца – старую кочергу, я все же был бесконечно доволен. Тот памятный день для меня был праздником. Представьте себе, у меня было собственное ружье! Но неожиданно слова матери омрачили мою радость.

– Неужели и ты будешь охотником? – с каким-то упреком в голосе обратилась она ко мне.– Неужели тебе не жалко будет убивать птиц и зверей – ведь ты их так любишь! Вот ты скоро хочешь выпустить своего зайчонка, а потом встретишь его, и неужели тебе не жалко будет в него выстрелить?

Я держал в руках подаренное ружье, собственное ружье, отказаться от него у меня не хватало сил. Надо убедить мать, что она рассуждает не совсем верно, не так, например, как отец. Разве отца можно назвать злым человеком?. И в то же время он не может жить без охоты.

– Мама, неужели ты думаешь, что я выстрелю в моего зайчика? Я выкрашу ему спину и всегда буду знать, что это мой зайчонок; и почему ты думаешь, что он будет жить там, куда его выпустят? Он, конечно, убежит так далеко, что его никто не найдет.

– Хорошо… предположим, ты прав,– продолжала мать,– но скажи тогда, чем твой зайчонок лучше того бедного зайчонка, который вырос не у тебя в комнате, а на свободе? Ну, скажи, объясни мне, чем он отличается от твоего зайчонка?

Такого вопроса я, конечно, не ожидал, был поставлен в тупик и совсем расстроился.

В тот памятный вечер я долго не мог заснуть. Навязчивые мысли лезли в голову – в них я никак не мог разобраться.

Сколько вокруг меня да и во мне самом странных и непонятных противоречий. Вот сейчас у меня, наконец, есть ружье. Я на седьмом небе. Как мне хочется с ним побродить по знакомым местам, поохотиться – вдруг,-впрочем, почему вдруг,– безусловно, после ряда промахов, мне удастся застрелить красивого дикого селезня. При одной мысли об этом у меня от счастья захватывало дыхание, и почему-то совсем не было жалко птицу. Но разве у меня хватит силы застрелить зайчонка? Никогда. Мама, конечно, ошибается. Мне легче сломать и забросить подаренное ружье, чем решиться на такое дело. Значит, в степи и в лесу выстрелить в живое существо не жалко, а дома… Как все это непонятно, странно. И тем более непонятно, что так, видимо, мыслю не только я, но и другие. Даже старого Маркизку не заставишь задушить моего зайчонка. «Возьми его, Маркизка, возьми его!» – сколько раз приказывал я собаке, заранее зная, что из этого ничего не выйдет. Обычно собака в таких случаях посмотрит на меня своими добрыми, смеющимися глазами и начнет искать блох в мехе у зайчонка. А ведь тот же Маркизка на охоте ведет себя совершенно иначе.

Вот и отец тоже не любит, когда у нас убивают домашнюю птицу. В этом меня вполне убедило недавнее происшествие с домашними селезнями. Здоровенных и жирных двух селезней специально для воскресного обеда наша нянька Васильевна однажды привезла с базара. Но ей не удалось осуществить своих намерений. Оба селезня были похищены мной и братом и спрятаны в надежном месте.

– Да вы совсем с ума посходили? – кричала на нас Васильевна.– Где утки? Чтоб сейчас же были на месте!

Но, не рассчитывая на наше повиновение, с этими словами она бросилась к моей матери. Мы с братом поспешили убраться из дому. «Пускай себе разрядится впустую, а там будь что будет». Обычно в четыре часа дня со службы возвращался отец, и вся семья встречалась в столовой. Этим моментом, конечно, воспользовалась Васильевна. Она хорошо знала, что слово отца для нас, ребят, было всегда законом. Но, к большой нашей радости, на этот раз Васильевна ничего не добилась.

– Конечно, дети не должны вести себя так по отношению, к старому человеку, и тем более по отношению к своей бывшей няне. Куда это годится? Чтоб этого больше никогда не было! – закончил отец, но о спрятанных селезнях ни единого слова. Как это понимать? Так этот вопрос и остался неразрешенным. А несколько дней спустя оба злосчастных селезня уже без риска попасть на обед под незаметным присмотром той же Васильевны расхаживали по двору среди прочей домашней птицы.

В октябре, когда дни становились прохладными, а ночи холодными, время от времени мы предпринимали более далекие выезды на охоту. В таких случаях уже с вечера к крыльцу подкатывала большая телега, доверху наполненная душистым сеном. Ранним утром в ней размещали котелки, сумки, ящики с патронами, ружья и прочую охотничью утварь, и мы дня на два отправлялись то на далекие лиманы, то в волжские займища. Частым спутником отца при таких выездах кроме нас, ребят, подростка-кучера Васи и старого Маркизки был сослуживец отца – Николай Иванович Хованский. Из наших знакомых Николай Иванович мне особенно нравился. Коренастый и широкоплечий, с некрасивым, но замечательно симпатичным и добрым лицом, он как-то сразу располагал к себе. Кроме того, Николай Иванович был превосходным стрелком, настоящим любителем-охотником, и это еще больше возвышало его в моих глазах. В молодости он потерял правый глаз, но не бросил охоты, а стал стрелять с левого плеча, прицеливаясь левым глазом, и постепенно достиг в такой стрельбе настоящего искусства. До страсти увлекаясь охотой, больше всего на свете, как выражался Николай Иванович, он любил «трудную стрельбу» по бекасу.

– Мал золотник, да дорог, промахнуться не стыдно и стрелять не жалко – уж очень шустрый «враг». А уж если не спуделяешь, убьешь – сердце радуется. Вот это настоящая охота.

В то же время он с явным пренебрежением отзывался об охоте на уток. И хотя иногда выезжал на утиную охоту, но делал это без обычного азарта, так сказать, за компанию и потому, что в это время «настоящей» дичи, то есть бекасов, было немного.

– Я уж лучше здесь посижу да обед на славу сварю, – бывало, скажет он, оставаясь в лагере. – Не по сердцу мне эта охота. Утята не все еще на крылья поднялись, дураки еще, а их уже выколачивают беспощадно… Разве это охота? Настоящая бойня, только собак портить,– и он с явной недоброжелательностью прислушивался к частой стрельбе, доносившейся с соседних озер. Интересно, что точно такого же взгляда всегда придерживался мой отец. Это, видимо, имело большое значение в их дружбе и в частых совместных выездах на охоту.

Пасмурное утро. Дорогой, убегающей вдаль до самого мглистого горизонта, мы едем на телеге безотрадной осенней степью. Свистит, порой завывает ветер, под его порывами бьются уцелевшие сухие стебли трав, перегоняя друг друга, катятся и скачут по степи круглые серые перекати-поле. Неуютно, тоскливо кругом. Однако наше настроение совсем не соответствует окружающей картине непогожего осеннего утра. Часа два быстрой езды по укатанной степной дороге, и мы будем у цели – в овражистой местности неподалеку от Волги, где можно пострелять вволю по куропаткам и зайцам. И каждый из нас с нетерпением ждет, когда же кончится долгий, однообразный переезд по унылой степи. От нечего делать смотрю по сторонам, слежу, как позади все дальше уползают и постепенно тонут пирамидальные тополя Ахтубы, как далеко вперед убегает дорога, туда, где открываются все новые и новые горизонты.

– А ну-ка, Вася, останови лошадь, – положив на плечо кучера руку, говорит отец. Телега замедляет ход, сворачивает на целину и останавливается рядом с дорогой. – Не пора ли? – спрашивает меня отец. – Деревень близко нет, и вон там овраг большой начинается, густые заросли.

Мне с полуслова понятно, о чем идет речь. Среди наваленного на телегу сена я нащупываю прикрытую одеялом корзину и извлекаю из нее за уши большого серого зайца. Он дрыгает в воздухе задними ногами, дико смотрят в стороны его глаза. Я опускаю зайца на землю и, слегка придерживая за уши, глажу по спине. Испуганный светом и необычной обстановкой, мой зайчонок – выкормыш, ставший совсем взрослым и здоровенным зайцем, неподвижно лежит среди жесткой полыни; беспокойный ветер раздувает мягкую серую шерсть. Сойдя с телеги, ко мне приближаются и остальные спутники. Только старый Маркизка, приподняв свою большую заспанную голову, продолжает оставаться в телеге.

– Раз… два…– подняв над головой кнут, медленно командует Вася.-Три! – наконец резко выкрикивает он, с силой ударяя кнутом по сухой полыни; от нее взвивается облачко пыли. Одновременно я отпускаю длинные заячьи уши, толкаю его сзади и когда зверь срывается с места, хлопаю что есть силы в ладоши, моему примеру следуют другие. Засунув посиневшие от холода пальцы в рот, резко свистит Вася.

– Держи его, ату, держи! – зычно кричит и хохочет Хованский.

Ничего не понимая спросонок, среди нас мечется, визжит и лает одуревший Маркизка. А перепуганный русак, заложив на спину длинные уши, во всю прыть несется по степи, унося в своем робком заячьем сердце страх и недоверие к человеку.

Вот и выпустили на свободу бывшего моего питомца, напугали его на прощание, чтобы не доверял людям, и, вновь разместившись в телеге, поехали дальше, и куда же? – на охоту за зайцами. Ну, разве не смешно это, не чудаки разве охотники? И я не вольно всматриваюсь в загорелое и обветренное лицо Хованского, любуясь им. Какая-то необыкновенная светлая улыбка озаряет некрасивые черты, делая его таким милым и привлекательным.

«Нет,– невольно думаю я,– и Хованский, и отец, безусловно, добрые, отзывчивые люди. Они всем сердцем любят родную природу, животных, но что тут поделаешь, если оба они охотники?»

Много лет спустя мне стало, наконец, ясно, что охота не пустая забава. Она воспитывает превосходного стрелка, выносливого и сообразительного бойца и наблюдательного натуралиста, умеющего хозяйским глазом смотреть на родную природу. Это не только увлекательный, но и полезный вид спорта.

– Я бываю рад, когда в мою часть попадают охотники, сказал мне однажды знакомый полковник: из них выходят отличные разведчики, их редко настигает вражеская пуля.

В один весенний день в моей жизни одновременно произошли два события. За утренним чаем отец как бы вскользь сообща о своем назначении в Иркутск.

– Итак, поедем на вашу суровую родину,– обратился к нам, ребятам,-увидим прозрачную Ангару, кедры, тайгу, холодный Байкал.

Надо сказать, что из рассказов отца и матери в то время я уже имел представление о суровой красоте сибирской природы знал, что крупные и яркие цветы Сибири совсем не пахнут, что здесь много всевозможной дичи, что сибирские охотники при стрельбе из пулевого оружия почти не делают промаха, я представлял себе, как веками суровая природа Сибири воспитывала молчаливого, предприимчивого и сильного человека; он перестал бояться ее, проникал все глубже в тайгу, использовал ее богатства. Разве это не интересно, не замечательно? И когда я так думал, меня иной раз начинали тянуть неведомые просторы далекой родины. Я мечтал попасть в Сибирь, познакомиться с ней ближе. Однако сообщение отца во время завтрака поразило меня. Как я расстанусь с нашим садом? Ведь в нем протекла большая часть жизни, к нему я был так привязан. Мечтая увидеть родину, я никогда не думал о том, что переезд в Сибирь надолго, если не навсегда, оторвет меня от южной природы. А сад в это утро был чудный, необыкновенный. Цвела белая акация, наполняя неподвижный воздух пряным запахом, сквозь ветви сирени с балкона виднелось синее небо, пели скворцы, перекликались иволги. Неужели придется навсегда расстаться с этой чарующей красотой юга?

Второе событие по сравнению с решением семьи переехать в Сибирь было ничтожно и все-таки в наших ребячьих глазах казалось большим событием. После долгих ожиданий Николай Иванович Хованский получил, наконец, давно выписанное им ружье. Медленно в то время шли посылки. Это ружье было мелкокалиберной винтовкой бокового огня фирмы «Буфало Лебель». Николай Иванович ждал ружье с таким нетерпением и так часто рассказывал о его преимуществах, сравнивая с прочими моделями, что это нетерпение передалось и нам. Поэтому неудивительно, что в тот памятный день, узнав о полученной посылке, мы с трудом дождались четырех часов, когда Хованский возвращался со службы, и, не теряя ни минуты, отправились посмотреть новинку.

Ружье действительно оказалось замечательным. Длинный легкий ствол винтовки почти на всем протяжении покоился на деревянном ложе, тонкая мушка, способствующая большой точность прицела, была защищена кольцевым предохранителем, механизм скользящего затвора работал безукоризненно. А как оно было прикладисто! Вскинешь его к плечу, и прорезь и мушка сразу встанут на свое место, сольются в одно целое – только остается навести на цель и нажать спусковую гашетку. Одним словом, не ружье, а настоящая драгоценность – мечта охотника.

Вместе с ружьем Хованский получил более десятка коробок с пулями. Одни из них, маленькие остроконечные баскетки, по словам Николая Ивановича, годились для стрельбы в белок и рябчиков. К сожалению, ни белки, ни рябчики не водились в степях под Ахтубой. Вторая, контрбоевая, пуля соответствовала современной пуле малокалиберной винтовки. Она была вполне пригодна Для стрельбы по сидящим уткам, стрепетам и зайцам. Наконец последняя, боевая, пуля предназначалась для стрельбы крупной Дичи – гусей, дроф, лисиц, причем на самое далекое расстояние.

«Хоть и мала пулька, а лошадь наповал убьет»,– пояснял Хованский, показывая длинный и тонкий патрончик. Он был смазан густым, издающим особый запах оружейным салом, сквозь его слой тускло блестела медь. Невольно мы рассматривали боевую пулю с большим волнением. Какая невероятная сила таилась в этом ничтожном снаряде! Немудрено, что при осмотре ружья и патронов у нас с братом разгорелись глаза и дрожали руки. За такое ружье, за такие пули не жалко ничего на свете.

Из толстых досок Хованский изготовил большую квадратную мишень и прикрепил ее метрах в шестидесяти от окна своего кабинета на стене несколько выступающего над землей погреба. Усевшись в кресло и облокотившись на подоконник, было чрезвычайно удобно стрелять по мишени. Уже с первых выстрелов стало ясно, что ружье обладает превосходным боем: пули ложились в мишень удивительно точно. Забыв о горестях дня и испытывая громадное удовольствие, мы стреляли из винтовки до наступления сумерек. После появления нового ружья у Хованского мы охотно заглядывали к нему при всяком удобном случае – вдруг удастся разок-другой пальнуть из винтовочки. Сам Николай Иванович стрелял регулярно после обеда, и если нам удавалось попасть своевременно, то он никогда нам не отказывал.

– Научиться хорошо стрелять из винтовки – не простое дело. Надо стрелять каждый день, практика нужна, и тогда будешь стрелять как следует,-говорил он.

С этими словами Николай Иванович доставал винтовку, коробку с пулями и, удобно усевшись в кресло, делал несколько выстрелов. Мы же с братом должны были бегать к мишени и смотреть, куда попадали пули. После этого он передавал нам винтовку и, усевшись рядом, следил за стрельбой. – Сибиряки хорошо стреляют только потому, что у них белок много. Чтобы не испортить шкурку, они бьют белку в глаз и при этом, конечно, приучаются стрелять без промаха, – вставлял он фразы.

Прошло около месяца. Но вот однажды, посетив Николая Ивановича, мы застали его в каком-то странном состоянии.

– Тихо,– поднося палец к губам, предупредил он, когда мы несколько громко с ним поздоровались.

Затем он осторожно открыл шкаф, достал оттуда винтовку в чехле и передал ее брату.

– Пока она цела, бери ее себе и беги домой.– Ничего не понимая, мы продолжали стоять на месте. – А пули я потом сам принесу,– продолжал Николай Иванович, выталкивая нас за дверь.

Причину случившегося мы уяснили позднее. За день до нашего последнего посещения возвратилась домой жена Хованского. Она гостила где-то на Волге у своих родственников. Это была уже пожилая, тихая и необыкновенно добрая женщина. Приезд заботливой хозяйки был для Николая Ивановича настоящим праздником. Видимо, ему достаточно надоели все хозяйственные заботы, которые легли на него с отъездом жены. Но, к сожалению, благодушное настроение Николая Ивановича продолжалось недолго. Как и всякая хлопотливая женщина, жена Хованского на другой же день заглянула в свою кладовку. И – о ужас! – на мгновение она остолбенела: банки с вареньем, маринадами, четвертные бутыли с наливками и томатом – гордость хозяйки – все это было вдребезги разбито, уничтожено сильными боевыми пулями.

– Ну, кто мог подумать, что такой маленький кусочек свинца пробьет толстую стену погреба и наделает столько неприятностей!..– неделю спустя, добродушно улыбаясь, оправдывался Николай Иванович.– А все-таки какой бой, какая невероятная силища! Только здесь ни к чему такая винтовка – стрелять некого, разве сусликов. А вот в Сибири она действительно вам пригодится.

Осенью мы уезжали в Сибирь. Как сейчас помню мрачный ноябрьский день. Мокрые желтые листья покрывали дорожки сада, в кустах бузины, предсказывая затяжное ненастье, как оголтелые, трещали воробьи. Порой налетал ветер, и под его порывами качались и глухо скрипели голые ветви акаций. Я прощался с родными местами, с Хованским, с Маркизкой. Отец не решился везти старую собаку в далекую Сибирь и подарил ее Николаю Ивановичу. Верный пес оставался в надежных, хороших руках, но от этого мне было не легче. Старый Маркизка и одноглазый охотник с того дня навсегда ушли из моей жизни.