"Учитесь плавать (сборник)" - читать интересную книгу автора (Дебрянская Евгения)

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Последние дни января принесли мало радости. Вот уже неделю, по вечерам, едва добравшись до дома, я мечтал выспаться. Тяжелые веки давили на глаза. Я падал на диван, в ту же секунду сон буквально сковывал. Но часа через два пробуждался и уже не мог уснуть до рассвета. Мерил шагами маленькое пространство от кухни до окна в единственной комнате, глядел в безлунную черноту ночи, часами до одури курил и, чтобы хоть как-то отвлечься, разговаривал вслух с теми, кто давно забыл и бросил меня. В который раз играл сцены расставаний, спорил, не соглашался, орал и прогонял мнимых собеседников, клянясь впредь не пускать. Но потом от скуки, или от тоски, которая в последнее время разъедала сердце, с наступлением ночи опять сидел с ними. Мне нравилось производить эффекты, было радостно, что я никому и ничего не прощал.

И только утром, когда сквозь мутные подтеки стекла рисовались острые очертания серого снега, и пианистка за стеной впопыхах перед работой брала первые аккорды, и я с трудом отличал явь от призрачных силуэтов, сон во второй раз настигал меня. Я снова валился на диван и спал без сновидений до полудня. С ужасом ждал вечера, но все повторялось вновь.

Когда я пожаловался на бессонные и бестолковые ночи соседке по этажу, женщине в возрасте, она помялась и по-доброму сказала, что знает единственно верное средство, которым торгуют в каждой палатке. Я решил последовать ее совету, тем более что увидел и оценил неожиданную готовность помочь. Вечером того же дня мы направились за покупкой. Соседка, указав на большую бутылку портвейна, сказала: с первого же стакана сбивает с ног, так что может и на завтра хватит.

Я доверчиво сделал все, как она велела. Никакой закуски, натощак. Темно-коричневая жидкость без помех протекла в желудок и там остановилась. Я лег на диван, закрыл глаза и стал ждать. Когда их открыл, было уже светло.

Я тут же вышел на улицу. В разгар прекрасного январского дня. Неяркое солнышко не слепило, но грело. В воздухе как будто повеяло весной. Деревья, еще вчера белесые от снега, оттаяли и чернели строгой шеренгой вдоль забора. На лавочке в центре двора сидели старушки в разноцветных платочках. Дети чертили классики на просохшем асфальте и весело щебетали о чем-то своем. Я почувствовал необычайный прилив сил, и радостный крик готов был сорваться с губ. Голова была свежей и ясной. Посмотрев вверх, я увидел в окне свою спасительницу. "Прав был Достоевский, тысячу раз прав! У нас дураков нет! — подумал с удовольствием, — какое знание жизни нередко выказывают люди, невзрачные с виду, без сложной мысли на лице". Соседка махнула рукой в сторону палатки и построила из пальцев какую-то фигуру. Я не понял ее немого языка, но на всякий случай согласно замотал головой. Постояв еще минуту и, поглядев по сторонам, бодро зашагал со двора. Тело требовало движений, а сердце — нормального человеческого общения. Пройдя метров сто, я круто повернул за угол…

…и вдруг оказался в самой гуще плотного людского потока, идущего в обоих направлениях проезжей части. Чемоданы, огромные баулы, кульки застревали и путались под ногами. Погода резко изменилась. Сырой северный ветер хватал предметы, прижимал к стенам, горбил человеческие фигуры и плевался ледяным дождем. Сиреневый вертикальный свет, льющийся откуда-то сверху, придавал картине поистине инфернальный смысл. Я стоял, боясь пошевелиться.

— Ну, че встал, как вкопанный, мать твою? — передо мной вырос высокий толстый парень, — идем внутрь, там тепло.

Широкая спина замаячила впереди. На ватных ногах я двинулся следом и лихорадочно искал хоть какое-нибудь объяснение происходящему. В огромном мрачном помещении тысячным эхом гудели голоса, бросилось в глаза золотом на красном мраморе: МОСКОВСКИЙ ВОКЗАЛ. Смятение и ужас пронзили меня, нечто подобное, верно, чувствовали обреченные читать надпись на воротах ада. Как, когда и каким образом я мог оказаться за тысячу километров от своего дома?

— …блядь, ты слышишь? — парень совал пачку денег, — сейчас до Электросилы, а там два шага Благодатная, восьмой этаж. Запомнишь? В три здесь же, на этом месте. Питер-то знаешь? — Я мотнул головой и пошел к выходу, пересек трамвайные пути, поймал машину.

В Питере я не был около десяти лет и не помнил его, сердцем не помнил, поэтому недоуменно глядел на поплывшие мимо дома. Мокрые от жестокого дождя, придавленные низким свинцовым небом, они клонились друг к другу словно продолжение моего собственного ужаса и мрака…

Через пятнадцать минут машина притормозила около длинного кирпичного дома. Расплатившись, я сообразил — ни слова не помню из того, что говорил парень. Растерянно смотрел на деньги и чувствовал: кости в опасной игре уже брошены, но исполнению чьей-то злой воли, однако, не противился. Зашел в подъезд, нажал кнопку лифта. Он заурчал, натянул тросы и с грохотом поехал вниз. В подъезде было темно, холодно и пахло помоями…

В дверях квартиры, прислонившись к косяку головой и заслонив рукой глаза, словно от беспощадного солнца, стояла женщина такой ослепительной красоты, что я едва не лишился чувств. Длинные льняные волосы, разбросанные по плечам, закрывали грудь и спускались до бедер. Затянутая в джинсы из голубенькой дешевой ткани, повторивших рисунок ее красивых сильных ног, она вся засветилась навстречу.

— Чуть не померла, блин, дожидаясь, принес? — и уставилась на меня. Но что это были за глаза! Им бы отдыхать на предметах изящных, тонких и недоступных. Стало неловко за деньги, которые я все еще держал на виду.

— Извините… — пробормотал, но она резко оборвала. — Хватит придуриваться! Два часа где-то шлялся, все глаза просмотрела, — втолкнула меня в прихожую и набросилась, щупая на разные лады, сосредоточенно и молча. Я не верил своим глазам. Так встречают воинов их верные подруги и матери.

— Кто ты, мать или жена мне? — я все еще с трудом выговаривал слова. Но она не слушала и продолжала рыскать. Я вспомнил бедного Акакия Акакиевича: стала понятной и близкой его мечта о новом платье. Наконец, нащупала и вытащила из кармана бутылку портвейна. Долго рассматривала на свет и вдруг нежно прижалась к ней щекой.

— Свинья же ты. Стаканчик уже отпил, а то и больше, — щелкнула выключателем, пропала в темноте, еще раз на секунду далеко-далеко мелькнула в полоске света и наступила тишина.

Я подождал с минуту, обвыкся и осторожно двинулся вперед. Коридор был узкий, сплошь заставленный какими-то твердыми предметами с острыми краями. То и дело тыкался лицом и коленями.

— Какого хера, — громкий женский голос заставил вздрогнуть, — закрыто! Но тут же загремел замок, и распахнулась дверь. От неожиданности я едва устоял на ногах. На пороге стояла баба с лицом испитым и некрасивым. Седые волосы, кое-как убранные под косынку, по бокам выбились реденькими прядками, лицо, усеянное родинками, казалось черным. Это сразу бросилось в глаза, назойливо обратило внимание.

— Явились, еб вашу мать, не запылились, принесли?

— Ну, ты даешь, — радостно ответил какой-то мужик, выросший невесть откуда, и победоносно поднял над головой пару бутылок портвейна. Потом потянулся ко мне, оттопырил пальто, показал еще две, — мы уж по стаканчику приняли, — и заржал, брызгаясь слюной.

— То-то и видно, — посторонилась, пропуская нас. В маленькой прихожей, развернуться было негде, но она все терлась рядом, а потом, в диком раздражении, кинулась ко мне и с силой насела на пальто. Господи, который день не расстается с ним, клад что ли у тебя там?

В большой светлой комнате, куда ринулся мой неожиданный знакомый, сидели еще двое мрачных мужчин. При виде нас они враз оживились: заплескался по стаканам портвейн, разгладил их лица. Задымили папиросками после первой, мирно ласково готовясь к беседе.

Вот это да, я и на бабу уже смотрел другими глазами. Она мне показалась даже красивой. Я пялился во все глаза. Она вдруг резко сорвала косынку и рассыпала по плечам длинные белые волосы.

— Что это у тебя на лице? — не выдержал я

— Рехнулся совсем, сам йодом мазал, комары искусали, жарища-то какая.

В распахнутое окно лезла черемуха, цветы пожухли и пожелтели, словно прокуренные. Напротив, через дорогу на крупных тяжелых тумбах сидели гранитные львы. Выгнул спину Аничков. Народу на улице было мало, да и те двигались кое-как, словно во сне.

— Слышь, — сосед толкнул меня локтем, — шеф приказал готовиться в Америку. Сказал на раз возьмем и сразу обратно….

Че возьмем-то?

Но тут в дверь постучали.

— Анечка, можно тебя на минутку, — в комнату робко протиснулась женщина лет 50 с забинтованной по локоть рукой и, увидев нас, заулыбалась.

— Ну… Александр Александрович, — она обратилась ко мне, — собственно, вы-то мне и нужны, — и затараторила дальше, — Анечка говорила, что на днях в Америку уезжаете, так уж будьте добры не откажите в просьбе, вот здесь на бумажке адресок, везде наши люди есть, как без этого, зайдете к ним за посылочкой для меня, а? Там немного, может, не затруднит, а? — протянула маленькую бумажку, — здесь все написано, как доехать, что сказать… — она сложила руки и умоляюще смотрела на меня. — Да что ты, Рита, в самом деле, конечно передаст и довезет все, — оборвала хозяйка, которая, надо полагать, и была Анечкой, — дай мне, — она выхватила бумажку и положила в разрез платья на груди, — может, выпьешь с нами?

— С удовольствием, — Рита потянулась к стакану и резво отпила половину, — мой-то все еще валяется после вчерашнего и мне ничего не дает, заныкал, сволочь. — Она опять посмотрела на меня. — Счастливый вы человек, Александр Александрович, отдохнете, там и водочка другая, и пивко, там все другое, приедете расскажите.

— Угу, — равнодушно бормочу уже в полудреме и, убаюканный портвейном, опускаюсь на дно в просторной батисфере. Еще слышатся голоса наверху и незнакомая мелодия навевает грусть, но я, погружаясь все глубже и глубже, уже наблюдаю иной мир. Близ иллюминатора застывает огромная рыба с плавниками цвета морской волны, какое-то время тонкими жесткими губами трется о стекло напротив лица, но потом исчезает, иронически взмахнув хвостом из длинных белых волос. Проплыв в темноте около часа, судно тихо стукнулось о дно. Я выглянул наружу: мягкий световой поток от корабля уперся в белое неровное дно и храм неподалеку, откуда и звучала (только сейчас это понял) божественная мелодия. При входе красовалась внушительных размеров статуя быка. Он низко наклонил голову, рога стянуты широкой доской, излучавшей кроваво-красный свет. Множество людей ровными рядами выплывали из узких горловин улиц, пересекали площадь и устремлялись внутрь храма. Облаченные в праздничные одежды, украшенные драгоценными камнями, они несли старинные амулеты и талисманы. Я стоял потрясенный, уткнувшись лбом в стекло, прижимая к груди навигационные карты, и вдруг узнал себя среди них. Маленькими скорыми шажками, преодолевая лобное пространство, я несся навстречу музыке под руку с Аней.

На пороге храма она неожиданно притормозила.

Все, сил терпеть больше нет, — и, сдвинув ноги, поскакала в сторону. Подоткнула за пояс юбку, изогнулась в талии и выпятила, словно кобыла, далеко назад и вверх свой бэксайд. Собрав на лбу множество морщин, чертила сильной струей глубокий рисунок на белой шероховатой земле. Я засмеялся. Вот стоит она, смелая, независимая и гордая. Такая женщина не нуждается в мужчине, она вообще ни в ком не нуждается. Я мечтал увековечить ее: в капризных ярких красках поместить в школьные учебники по анатомии, гравировать ее изображение на шахматных досках для чемпионов, в ее честь называть острова…

Она подошла ко мне, нетерпеливо провела рукой по лицу, больно схватила за волосы сзади.

Ну же, кончай скорее, черт возьми, через три часа самолет…

— Мадам, ваш багаж? — пограничница строго смотрела на меня.

Я просто охуел.

— Вы мне?

— Кому ж еще? Деньги при себе есть?

— Откуда?

— А это что? — ловко спружинив ногами, она перегнулась через барьер и выхватила у меня все ту же злополучную пачку.

— Ну что за люди? — скакнула ко мне, хватила что есть силы по бокам и спине, юркнула рукой внутрь, под пальто и вытащила початую бутылку портвейна, — Что? Допить не могла? Позоришься тут, все приборы нам зашкалишь!

По другую сторону барьера происходила какая-то возня:

Демаркационная линия венчалась длинным узким столом, накрытым белой скатертью. Аккуратно расставленные пустые столовые приборы перемежались пробирками с разноцветной жидкостью, источающей резкий неприятный запах, который чувствовался издалека. Тетка в цветастом платье, из отъезжающих, раздувая щеки, пристроилась к столу.

— Вы что, издеваетесь надо мной? Я вам что здесь? Нет, вы посмотрите, — пограничница рванула к ней, — вы зачем вдыхаете? Это не спирт, — и оттолкнула ее к кучке людей, потерянно стоящих неподалеку.

— Твоя очередь, — она махнула мне, — только честно, сколько выпила?

Я не на шутку встревожился. — Всего один стаканчик, вчера… и один сегодня.

Она захохотала.

— Допустим. Дыши сюда, — и пригнула мою голову к стеклянной трубочке.

Я выдохнул и, зажав в руке вилку, зашарил глазами по пустым тарелкам. — Сойдет, — пограничница рассматривала на свет трубочку, в которой бурлила розоватая жидкость.

— Говорю же, только стаканчик… на посошок, — осмелел я и оглянулся назад. Лица провожающих за запотевшим от дыхания стеклом светились нескрываемой завистью и злорадством. Среди них я увидел Аньку. Она разговаривала с каким-то мужиком и, что есть силы, размахивала руками. Ожесточенно, словно вколачивая гвозди, рубила воздух и, единственная, не смотрела на меня. Я запрыгал на месте, завертелся, что-то закричал ей, но она, подхватив незнакомца под руку, направилась к выходу. Походка ее мне не понравилась — припадая, будто понарошку, на правую ногу, она сильно отбрасывала бедро в сторону мужика.

В самолете, расположившись в кресле, я обнаружил, по соседству пограничницу: широко разинув рот, и, зажав между колен бутылку с портвейном, она спала сном праведника.

Я положил для себя ничему не удивляться, и когда, уже перед посадкой, бортпроводница растолкала меня и объяснила, что все мои знакомые сошли на Фолклендских островах, ангажированные во время перекура в хвостовом отсеке какими-то дикими типами, я только кисло улыбнулся в ответ.

В аэропорту JFK меня никто не встретил. Покрутившись немного, я присел на лавку, чтобы отдохнуть и собраться с мыслями. Обратного билета не было, денег, я пошарил по карманам, тоже, курить нечего, весь багаж — маленький целлофановый пакетик, в котором лежал русско-английский разговорник. "Т-а-к. Говорить кое-как смогу, вот только с кем? И о чем?" Я пристальнее оглядел публику. Все как один были в полотняных по колено шортах и просторных ярких майках. Стопроцентные улыбки. Кому они улыбаются? — я нахмурился. Над самой головой на стене неожиданно зазвенел телефон. Мужчина в зауженных по-женски шортах кинулся к нему, и, слушая кого-то на другом конце, надолго остановил на мне взгляд, а потом, оторвавшись на секунду от разговора, осторожно спросил: "Are you from Russia? Are you Alekzandrа?" "За кого он, черт возьми, меня принимает?" — я потянулся к трубке, но он вцепился в нее: "На съезд лесбияночек не желаете? У наших глаза от зависти вылезут" (вольный перевод). И отошел в сторонку, закурил тайно, пряча окурок в ладони. Я схватил трубку: "Привет Шурочка! — веселый голос с одесским акцентом, — проспали, понимаешь. Доберешься один? Бери тачку и на 42-ю, у тебя адрес есть, Ритка звонила, давай до встречи! Прихвати по дороге что-нибудь". Я повесил трубку и посмотрел на американца.

— Так что там, насчет съезда? Лесбияночки, говоришь?

— Да, да, именно, — радостно откликнулся он, — подвезу куда надо.

Выскочив из каменного мешка, машина понеслась на север по великолепному шоссе вдоль огромных рекламных щитов. Солнце стояло в зените, на небе ни облачка, притомившиеся от зноя деревья, не шелохнулись. Ничто не омрачало картины — окрестности великого города такими мне и представлялись. роскошные лимузины, словно "груженые шелком корабли", плыли рядом. Тонированные стекла не пропускали посторонних глаз… Мы были одни в безбрежном море металла, асфальта и испарений. Я увидел его — величественный страстный злой каменный зверь восстал впереди.

— Может, cначала ко мне, отоспишься, вечером партия, завтра выступление? Времени в обрез. Одеться надо бы, а то ты… не того, извини, конечно…, - американец заговорил без акцента на чистейшем русском языке, — диссертацию защищал по Набокову, пришлось выучиться.

— Это другое дело, — я оживился, — к тебе, так к тебе.

— Красивое у тебя имя, последнюю русскую царицу так звали, Александра… а мужики-то у вас есть приличные? — он тряхнул длинными белыми волосами, cтянутыми на затылке тугой резинкой в хвост.

Я внимательно посмотрел на него. — Мужиками не интересуюсь… другое дело — бабы… — Понятно, это я к слову… — он притормозил около обшарпанного дома напротив автобусного терминала в центре города, и я шагнул на американскую землю — в самое сердце ее, в Нью-Йорк.

— Слушай, без стакана не разобраться. — Сию минуту, — Стив метнулся к бару и вернулся с двумя хрустальными стаканами темно-бурой жидкости.

— У меня понимаешь, режим…, - пустился я в объяснения, но он, не дослушав, опрокинул в себя содержимое и схватил ртом воздух.

— Как там? По стаканчику вечером?

— А сейчас что?

— В Москве утро, или ты уже перестроился?

— Не совсем, придется на первых порах и по-московски и по- вашему жить… — я отхлебнул из стакана, да так и замер. Передо мной стояла хорошенькая барышня и протягивала дорогой темно-синий костюм.

— Это вам на завтра, вернете на следующее утро, — залопотала она, Стив бросился переводить, по ходу рассказывая: из богатых, немка, на тебя глаз положила.

— Точно, говорю тебе, — яростно зашептал он, — да ты в этом костюме их всех на лопатки уложишь!…

— Дорогие подруги! — громко заговорила одетая с головы до ног во все черное приземистая женщина лет 40, - Элизабет отстоит наши интересы — она поклялась в этом. Элизабет, это так?

Худющая плоская тетка в немыслимых очках взяла микрофон.

— Я ваши деньги ни на что другое не потрачу, чистая правда. Выиграю — и после этого делайте со мной что хотите! Муниципальный уровень — это только начало, но мы доберемся до президентского кресла и тогда… я верну все до копейки, включая проценты… более того…

— Вот видите, — черная выхватила у нее микрофон, — наши деньги не пропадут, все равно что в сберегательном банке…

— В президентском кресле какие проценты нам назначите? — серьезно заговорила немочка, прикрывая меня дорогим костюмом.

— Против сегодняшних одиннадцати, с первого же дня — двенадцать, — тощая замолчала. На секунду замолчали все, а потом, словно по команде, полезли в сумочки.

Через пять минут на подносике в дверях образовалась большая куча денег. Тощая присела рядом и гладила на коленях каждую бумажку.

Домой нас повезла немочка в какой-то маленькой европейской машине, около подъезда протянула сквозь дверцу костюм, очаровательно улыбнулась мне. А потом, склонив голову к рулю, сняла туфли.

— Возьми их тоже, подойдут, — и, нажав на газ босыми ногами, тихо, словно сомнамбулическая рыбка, уплыла к набережной Гудзона. Туфли все еще пахли ее изнеженным душистым телом, как обещание, как радостный сон.

Русские лесбиянки страдают, — так начал я свою патетическую речь на следующий вечер в Карнеги Холл, куда нас со Стивом доставил красивый черный лимузин, присланный ровно в 6.30 по местному времени и вспугнувший уличных торговцев наркотиками настойчивым резким гудком, — помогите нам, у нас нет ничего, видите этот костюм? Он не мой, мне дала его добрая душа на один день, в чем я окажусь завтра? А? — Я посмотрел с укором в притихший зал. Улыбок, как ни бывало, — Отвечайте, в чем? — Стив толкнул меня в бок, — русские лесбиянки тысячами замерзают на улицах, — без перехода продолжил я, — вы знаете, какие у нас зимы? Лесбиянок навалом и не чета вам, они рыщут по всей стране и мрут… как мухи, потому что вы забыли их. Не верите? Поезжайте и убедитесь. Что вы молчите? Нечего сказать? Знаю, всем помочь трудно, но одной-то, которая перед вами, которая специально приехала рассказать вам, которая сама… — я не договорил. Зал взорвался аплодисментами, он бушевал минут пять. На сцену выбежал негр, представился мэром (это же надо! я не поверил ему), долго тряс руку. Со всех сторон полезли лесбиянки, каждая норовила дотронуться хотя бы пальчиком. В конце, подошла, передвигаясь с трудом, толстая и очень пожилая женщина.

— Я самая знаменитая лесбиянка в мире, — медленно заговорила она, потрясывая головой, — разрешите танец?

И не успел я оглянуться, как она ловко схватила меня и прижала к огромному животу. Наверху заиграл оркестр, вспыхнули софиты и все расступились. Она вела, больно ступая на ноги.

— 500 баксов наличными… выпьешь стакан залпом? — накрашенными губами прилипла к уху.

— Нет проблем.

— Считай, баксы у тебя в кармане, я такое только в кино видела! — и ласково потерлась об меня носом, из которого торчали короткие жесткие волосы.

На сцене черная лесбиянка кричала:

— …Мандела точно не поможет, он слишком долго сидел в тюрьме и насмотрелся там такого… у него представление о нас не в нашу пользу…

Но ее никто не слушал, все с завистью смотрели на меня и мою пожилую спутницу.

"Что я ей скажу? Зачем согласился на встречу тотчас? Сразу поймет, что ждал ее звонка?" — думал я, шагая вверх по 5 авеню в сторону Центрального Парка. Со всех сторон меня окружали фешенебельные магазины: Valentino и Lagerfelр, Tiffani и Donna Karan, Christian Dior и Revlon, Marco Polo и Guchi. Я отворачивался от манекенов в богатых витринах — их магическое присутствие усиливало мою неуверенность. Что я знал о жизни обитателей этого квартала? Почти ничего. Допустим, кожа у них белого цвета, магазины построены ими и для них, ланч они проводят вместе в закрытых ресторанах. Но какова их экзистенция, душат ли их кошмары, бегут ли они среди ночи, спасаясь от себя, прыгают от радости и плачут ли как дети, зовут ли Бога в свидетели, что говорят любимым? Кстати, о последних. Весь день я старательно записывал за Стивом выражения, которыми можно блеснуть в постели. Поэтому, когда позвонила немка, мне оставалось только сделать ручкой моему американскому дружку и рвануть на встречу…

— Александра! Я только что посмотрела телевизор! Твоя речь была очень nice! И Сильвия… ты с ней танцевала, правда она nice? — кричала немка из кухни.

— Nice, — поддерживал я разговор, озираясь по сторонам. В комнате было много цветов, они украшали все углы, топорщились на подоконике, свисали в красивых вазах с потолка, теснились в горшочках на полках вдоль стен, отражались в огромном, во весь рост, зеркале.

— Идем на балкон, — немка проплыла мимо с подносом, — мы решили подарить тебе этот костюм, он nice, правда?

— Угу, — я проследовал за ней и вышел в благоухающий ухоженный сад, раскинувшийся на крыше дома.

— Сильвия говорила в интервью, ты выиграла у нее 500 долларов, правда? Это большие деньги, ты положила их в банк?

— Дорогая, — мне осточертела ее болтовня, — ты принимала сегодня ванную?

Немка обиженно поджала губки и ничего не ответила. Я смотрел на ее ротик и думал, как дам ей пососать, чуть-чуть, самый кончик, чтобы не обидеть. Я уже видел розовый язычок между зубок и зажмуренные от смущения рыжие реснички. Я сунул руку в карман, прихлопнул ладонью член, распаляясь все больше и больше.

— На, выпей, — нарушила она, наконец, молчание, — сама приготовила.

Горячий черный коктейль без помех проскочил в желудок и там остановился. Как говорят в России: "куй железо, пока горячо", — воскликнул я по-русски и притянул ее на колени.

Но она вырвалась, вскочила на ноги, поправила волосы…

— Я сама позову тебя, — и скрылась внутрь.

— Александра, — раздалось минут через пять, — иди же! — я вошел в комнату, погруженную в абсолютную темноту, постоял немного, обвыкся и двинулся вправо, на голос, нащупал ручку двери, повернул. Немка лежала в спальной, обнаженная, при слабом свете маленькой лампочки. Я, как был в костюме, кинулся на нее, прижал всем телом к кровати, на ходу рывками расстегивая брюки. Она заерзала подо мной, широко раздвинув ноги. Лицо такое близкое… розовый язычок между зубок… зажмуренные рыжие реснички. Сейчас, сейчас. Что сейчас? Я лихорадочно шарил рукой в паху, покрываясь потом. Встал на колени и посмотрел — члена не было! — Ни хуя себе! — подскочил к зеркалу — не было! Не было — ни-че-го! Я помертвел.

— Да вот же он! — немка нетерпеливо приподнялась на локте и вытащила член из-под подушки, — правда, nice?

Я присел на краешек кровати, осторожно взял двумя пальцами то, что она подала, поднес к лицу, понюхал, член был не мой… Она вырвала его и запихала между ног.

— Давай сверху, ну же, O! My G-а-а-р!!! — заерзала с членом в руках, а потом, вытянувшись в струну, закричала так, что я чуть не слетел с кровати…

— Александра, — спокойно заговорила она через минуту, — ты расстроилась? Я подарю тебе его. Очень полезно массировать матку, я каждый день массирую, хочешь, тебе помассирую?

Я отказался: — Тебе никто не нужен рядом?

— О чем ты? Времени нет, для тебя специально выкроила, а ты ведешь себя как тургеневская барышня, собственно, я себе русских такими и представляла, ну пойдем.

Мы вышли на улицу.

— Гляди-ка, — обрадовалась она около Линкольн Центра, — Онегина дают, ваш театр на гастролях, хочешь послушать? Хрустальный горный тенор за стеной грустно пел: "..я лучше, кажется, был…". Я покачал головой и поднял руку, чтобы поймать такси. Немка чмокнула меня на прощание в щеку, сунула пластиковый пакетик — уже в машине, я нащупал в нем уставший мягкий член.

Едва я подъехал к дому, местная шлюха, что ошивалась здесь ежедневно после 10, подошла ко мне.

— Стив ушел в Вольт, велел тебе туда же ехать.

Но я уже отпустил машину, к тому же в Вольте бесплатно поили только по воскресеньям. Поэтому решил прогуляться. Вечер был тихим и душным. Близилась полночь, район возле терминала только пробуждался к действу. Зажглись красивые яркие буквы, предлагая тысячу чувственных удовольствий. Ночные кинотеатры распахнули двери для посетителей — сиди хоть до утра и дрочи на здоровье — никто слова не скажет. Знакомая шлюшка и ее товарки забили место между припаркованными на ночь автомашинами — глотали сперму всего за пять долларов. Желающих хоть отбавляй! Что происходило здесь днем? Ничего особенного — блоки кишели самым разнообразным людом, роскошные автомобили с диким ревом рвались на север и юг, запад и восток, с грохотом открывались жалюзи простеньких забегаловок, поглощая проголодавшуюся за ночь публику.

"Конечно, — думал я, — немка сильно подгадила мне. И что за удовольствие дискредитировать бедных русских девушек? Сейчас понесет по всей округе, пойди останови ее, с ее английским!".

Я удалялся от восьмой в сторону Парк Авеню, но, дойдя до Бродвея, передумал и повернул обратно, к дому.

— Ты дурак, что не пошел в Вольт, — заорал Стив издалека, — там сегодня групповая дрочиловка была.

Он был смертельно пьян: держась одной рукой за угол дома, другой направлял мочу в воздушную решетку метро на тротуаре. Он так уверенно схватился за свой член, что я, нащупав пластиковый пакетик в кармане брюк, искренне позавидовал ему. Я подошел и пригладил его длинные светлые волосы, провел рукой по спине: под рубашкой, заткнутая за ремень, торчала бутылка смирновской.

— Ну что, по стаканчику? — сделал большой глоток из горлышка, беленькая спокойно проскочила в желудок и там остановилась…

— К-а-к-о-й, никогда такого не видела, — шлюшка присела на корточки передо мной, расстегнула брюки, отбросила в сторону презерватив и прильнула к члену, лизнула, а потом с силой захватила губами, сжала, задвигала ими. Я стоял между машин в окружении ее подруг и в восторге смотрел вниз, на член, выплывающий, словно крейсер, из ее огромного рта, утопающий в нем вновь и вновь.

— Ах! Что за жизнь! — завопил я, — смотрите, она сосет, а он не падает, не падает!

Наконец, она остановилась и прижалась всем телом к моим коленям. — Доллары спрячь, сама с радостью заплатила бы.

Стив все еще стоял, пошатываясь, напротив решетки. Я бросился к нему и обнял, путаясь в светлых длинных волосах. Не выпуская члена из рук, пристроился рядом и зажурчал в теплую черную трубу.

— Какой задел, какой задел на будущее, — орал Стив, потирая ладони, — ты обеспечен на всю жизнь! Ну и Сильвия, нашла-таки отпечатки немецких пальчиков на члене! Молодец! Сколько немка пообещала тебе?

Мы спустились в метро.

— Сейчас узнаем.

Немка назначила встречу в Бруклине. Поезд вырвался из под земли и помчался по мосту, оставляя позади Манхэттен. Я увидел в окне статую Свободы зеленого цвета, омываемую грязными водами Гудзона, и стеклянные билдинги Уолл Стрита — самую умышленную часть города.

Она бросилась к нам, едва мы показались из подземки и начала вопить. Вот как это выглядело в переводе Стива.

— Ах ты, засранка, сука, падла!

Стив решительно оборвал ее и направился в ближайшее кафе. Мы заказали по стаканчику, немка без слов присоединилась к нам и, приняв на грудь, внезапно успокоилась, а через несколько минут и вовсе расплакалась.

— Ты же знаешь, я люблю тебя, — первый раз об этом слышал, — увидела тогда в костюме, и подумала, дам ей пять тысяч кэшем и все тут, пусть меня увольняют откуда хотят, и срать я хотела на Сильвию, все равно она скоро умрет. Кто тогда будет главной лесбиянкой? — она уставилась на меня, — ты, ты и будешь! — схватила салфетку и промокнула реснички, — Но сейчас уезжай, награда сама найдет тебя, попомни мои слова! Уезжай — я должна проверить свои чувства… и тогда… хоть сто сильвий будет на пути, хоть весь Уолл Стрит встанет на уши… — она зарыдала в голос, — я взял у нее салфетку и еще раз промокнул реснички.

— На посошок, — немка взметнула вверх полный стакан, мы еле догнали ее на половине…

— Ничего, что на поезде? — поддерживая немку обеими руками, извинялся Стив, — на самолет билеты проданы, может к лучшему — отоспишься.

И полез целоваться.

На часах было 3.15. Поезд медленно тронулся с места, я запрыгнул в вагон.

— Слушай, — вдруг закричал Стив и, прислонив немку к тележке, побежал рядом со мной, разметав длинные светлые волосы по ветру, — а ты че приезжал-то?

Но я ничего не ответил. Да и что я мог сказать? Откуда я знал, что за сила поднимает меня среди ночи, выгоняет на улицу и гонит дальше сквозь череду дней, сумерек и рассветов. Что я ищу? И что не нахожу? Куда плыву, не встречая никого? Что хочет душа моя? Что ищет она и не находит?

Стив начал отставать, вот он со всего размаху остановился на краю перрона и, пытаясь удержать равновесие, встал на цыпочки и вытянул руки в сторону, будто птица. Еще мгновение и он воспарил ввысь.

Только я пристроился у окна, чтобы наблюдать американские, португальские, испанские и прочие пейзажи, дверь в купе с шумом отворилась — на пороге стояла пограничница. Она широко улыбалась мне, как старому знакомому.

— Давненько поджидаю, ты что, прячешься от меня? Ну, давай раскошеливайся, ты мой должник — путь долгий впереди, всю жизнь можно прожить, глядя друг на друга, — бесцеремонно залезла ко мне в карман, вынула доллары и сунула внутрь мундира.

— Где ты их берешь?

— Деньги к деньгам, дорогая.

— Скажи уж честно — бутылка к бутылке, я, кстати, тогда всего стаканчик и отпила, — она достала пол бутылки портвейна, — с нее, как говорится, и начнем… вот стерва, чертовски приятно на желудок ложится.

— Попробуй это, — я выдернул из-под ремня смирновку, — нужно экспериментировать, как Ван Гог — красочка на красочку, глядишь — в историю впишемся.

И пьянка понеслась…

Узкая походная койка едва вместила нас. Я всю мебель переставила точно по меридиану. Какой на хуй, Глоба! Ты после этого каждую ночь являться мне стал, стоишь вот здесь, — она ткнула пальцем в дверь, — шатаешься… и я знаю, там север.

Я целовал ее спелые губы, смотрел в глаза цвета асфальта, подозревал в тысяче измен, орал и бил смертным боем, пока, наконец, она не схватила меня как ребенка и не укачала в колыбели своего тела.

— Врешь, — заорала Анька, как только проснулась, вынула бумажку из разреза платья на груди, — ты адрес даже не брал!

— Зачем адрес? Ритку в Америке все знают.

— Тебя, наверное, тоже?

— Да нет, я ж по делам ездил, на конференциях пропадал.

— Тебе хоть слово-то давали?

— Конечно.

— Ну, и на каком языке ты с ними говорил?

— Есть такой язык, им в каждой палатке торгуют!

— Быть того не может! Ну-ка покажи, что Ритке привез.

Я вынул из кармана пакет и протянул ей. Она, увидев член, обомлела и полезла опять за бумажкой сверять.

— Все точно, ну Ритка, дает! — примерилась пальцами, — А ты-то, тоже хорош! Что о нас подумают? — Хуя приличного днем с огнем не сыскать?!

— Че правду-то хоронить?

— Стой, а что это здесь? — она приблизила член к лицу,

Я тоже склонился — на самом кончике мелким торопливым почерком на немецком языке было написано: "Самой, самой, заглавной лесбиянке в мире".

— Это Ритка-то лесбиянка? Ой, держите меня, помираю, — Анька упала ко мне на грудь и затряслась от хохота, икая и повизгивая на поворотах. Я гладил длинные светлые волосы, стянутые на затылке тугой резинкой в хвост, и от души смеялся вместе с ней.

Москва, октябрь 1998 г.