"Учитесь плавать (сборник)" - читать интересную книгу автора (Дебрянская Евгения)

ВРЕМЯ ЖИТЬ

Эта история могла пройти незамеченной, как сотни других, не застревая в памяти, если бы не одно обстоятельство. Все, с кем я встречался впоследствии, признавали: однажды, прикоснувшись к ней, опасались, что все повторится снова. Это тягостное чувство не то чтобы пугало, скорее настораживало.

Все началось в Новогоднюю ночь в заброшенной квартире выселенного дома в центре города. Ближе к утру, нечаянно проснувшись, красавчик и предмет всеобщего поклонения, искусно вобравший черты блистательных героев и презренных тайных грез, Юрочка Дашков, схватился за стакан и неожиданно провозгласил.

— За эротические фантазии!

Все замерли.

— Charmant, — Машка стряхнула пепел в тарелку. Юрочка спокойно запил свой тост, словно адресовал его исключительно себе, и в ту же минуту, затуманившись глазами, повалился на прежнее место спать.

— Прекрасная тема для Нового года! — заволновалась Лора (она славилась мужем, который ради продления восторга не гнушался ничем: спокойно накачивал водой вену из ближайшей лужи), — примечательно, что Юрочка именно сейчас встрепенулся, словно почуяв неладное в наших пьяных рядах! Нет, мамасики, как хотите, без него нам тяжело пришлось бы.

— Давайте выпьем, — медленно и артистично растягивая слова, предложил молоденький Сашка Буркин, новый человек в компании. Несколько дней назад, в пивной, нечаянно оказавшись за одним столиком, Юрочка уговорил его на интенсивную внутреннюю жизнь. После чего Сашка прекратил любое общение с внешним миром и полностью переключился на Машку. По его мнению, она явилась точной копией его тайных мечтаний, безупречной проекцией ледяных вершин собственного крылатого бытия. "Глядеть на нее, — уговаривал он себя, — все равно, что себя созерцать, только изнутри, когда еще такая возможность представится?" И он вовсю пользовался этой возможностью, не сводя с Машки глаз.

Честно говоря, смотреть было не на что. Внешность так себе: хотя: Тридцатилетняя Машка представляла редкий тип совершенно самостоятельной женщины. Она удачливо избежала проторенной материнской тропы, ускользнула от семейной жизни, системных и прочих вето и объявилась в столице держательницей огромной, заброшенной квартиры. Для начала вытравила тараканов и сгоняла на Тишинку: купила бесподобное, шелковое платье, узенькие туфли и длинный мундштук. Приобретя, таким образом, вполне салонный прикид, открыла двери квартиры для посещений. Первым и единственным гостем был Юрочка. Едва глянув на хозяйку, он пронесся по комнатам и определил рисоваться здесь почаще, дабы "покурить чего поприличней", да, "засунув в уши эти чертовы штуки", раскачиваясь, слушать музыку зимними вечерами. На прощание поблагодарил хозяйку за "глубокий тонированный контральто", на следующий день явился вновь, и вновь, и вновь, через месяц уже не Машка, а он распахивал двери «салона» своим гостям, а еще через некоторое время он, не вставая с дивана, громко кричал: "Входите, не заперто!".

Магическую притягательность этой квартиры трудно было переоценить: все, кто хотя бы раз побывал здесь, вскоре приходили опять. Торопились ли на работу, возвращались ли откуда, или просто прогуливались за продуктами, непременно заходили сюда хотя бы на пять минут. Квартира буквально кишела самыми разномастными людьми. Я тоже любил бывать здесь и проводил свободное время в разговорах с Юрочкой, или Лорой, или с кем другим. Свободного времени у меня хватало.

Вот и в тот день в квартире был аншлаг, отмечали Новый год, но когда прозвучал захватывающий тост, за столом нас осталось только пятеро.

— Давайте выпьем, — настаивал Сашка.

— Ничто так не сближает людей, как их эротические фантазии, — влепила вдруг Машка и стряхнула пепел на пол, — давайте сближаться.

— У меня предложение, — взвилась Лорка, — по очереди рассказать, как было в первый раз, а потом о фантазиях: а лучше всего их до Юрочки оставить.

И, не слушая никого, боясь возражений, заторопилась дальше.

— Мне было 16, и мне нравился взрослый мужчина. Богемный тип и был, как говорится, нарасхват. Я сама решила ему отдаться, потому что он меня особенно и не домогался. Короче, в тот день готовилась, как никогда. Мылась, вертелась перед зеркалом и рассматривала письку, будто прощалась с ней навсегда. Надела лучшее мамино белье, в лифчик положила немного ватки: Грудь у меня была маленькая, а в лифчике я себе понравилась:

Сейчас Лорка представляла бесформенную массу, состоящую из сисек, жопы и живота, и я, сосредоточенно слушая ее, не мог взять в толк, куда же все подевалось. Она тем временем продолжала.

— Я заявилась к нему поздно вечером и с порога объявила зачем. Он был поддатый и с радостью принял предложение. Сказал, чтобы я немедленно раздевалась, а то сейчас причапают друзья. Но тут же стянул с меня джинсы и начал вставлять член. Голову мою он как-то неловко повернул набок, и я ничего не видела. Член долго не вставлялся, он начал громко материться. Я все боялась за ватку в лифчике, но на сиськи он даже внимания не обратил. Я так и оставалась в свитере. Я все еще ждала горячих поцелуев да признаний, но он сказал, что уже кончил, и все, по его мнению, прошло хорошо. Почти сразу пришли два его друга. Он попросил доверять ему и не ломать из себя целку. Его друзья тут же разделись. У одного член был немного кривой в синих прожилках, но стоял каменно. (Это место Лорка особенно выделила) Я, наконец-то, все разглядела и потрогала пальчиком. У второго — короткий, толстый и красный. Стоял плохо и все падал. Он тут же засунул его мне в рот. Я понятия не имела, правильно ли я сосу. Этот второй все хохотал и гладил меня по голове. Наконец, его член полностью встал у меня во рту, и он кончил. Я не знала, что делать и все проглотила. Тот, у которого все это время стоял, терся об мою письку, но не вставлял. Член кайфово скользил между ног. Потом пили всю ночь. Было весело. Писька сначала очень болела, но к утру боль утихла. Я подумала, вот она, жизнь, начинается!

Лорка засмеялась, полезла за выпивкой, отпив, заговорила вновь.

— Мамасики, ваша очередь.

Сашка заерзал со стаканом в руке.

Я догадывался, что ему сказать нечего — у него не было женщин. Меня же соседство с девственником очень возбуждало. Девственники особенно хороши: стеснительные, грубые, напористые и неумелые.

Я представлял его рассказ об одиночестве не иначе, как нашептанным мне на ухо, один на один, с такими фантастическими подробностями, от которых застучит в висках, и мгновенно придумал название: "Утро моего тела. Нет, не утро — утром у всех и на всех стоит. Лучше вечер. О! Ты слишком разборчив, захватил себе самый лучший хуй! Смотри на него! Это приказ, потому что это война! Не обижайся, сынок. Ты замер, разглядывая собственные выделения, а потом вдруг заорал: цветастенькие, мордастенькие, свеженькие однокласницы, сучки вонючие, думаете, ваши розовые письки помогли мне? Ни хрена они мне не помогли!:"

— То есть, как не помогли?! — взбесилась Лорка, — многим помогали, скажи, Маш?! Да я после того мужика знаешь, скольких выручила? О — го- го!

Только тут я обратил внимание, что разговариваю вслух. Поди ж ты, пойми этот чертов внутренний голос, и можно ли ему доверять, коли он так потешается над своим хозяином?!

— Нельзя ли без писек? — заалелся Сашка.

— Мы сейчас еще и покажем их, — Лорка вскочила на ноги. Она была очень пьяная и, оскорбленная до глубины души, жаждала реванша, но запуталась в юбке, грохнулась на стул.

— Скажите на милость:, - сорвалась вновь и кинулась к Юрочке, затрясла его что есть силы, — Юрасик, ты: все знаешь: все можешь…

Но Юрочка со злостью дрыгнул ногой во сне.

На следующее утро Машка ворвалась в комнату, где я спал, залезла ко мне под одеяло и закурила.

— Ты бы слышал, о чем они там говорят!

— Кто? Сашка? — я быстро поднялся, как мореплаватель, внезапно завидевший землю, и бросился в «гостиную».

-:смотри, — Юрочка разгладил на столе гипюровые женские трусики, — наши гостьи разбрасываются направо и налево самым дорогим, буквально — единственным, что у них осталось.

— Не такие уж и дорогие, — Лорка с сомнением посмотрела на трусики, — встречаются и подороже.

— Дура ты, Лорик, — буднично, без злобы оборвал Юрочка, — вот здесь, — он ткнул вниз трусиков, — покоится магический центр женщины, этот центр как-то манифестирует себя, дает о себе знать, оставляет следы и видимые знаки там, где они могут читаться, в данном случае — на ткани. Хозяйка трусиков, послушно внимая знакам, познает себя и точно знает что делать, куда идти, что сказать или вовсе отказаться от общения. Это знание недоступно мужчинам, и сколько бы я ни пялился на священные руны, не расшифровать, не постичь потайные движения этого центра. А что наблюдаем мы? Эта идиотка, скинув трусы, наверняка не приступила к чтению тотчас, а оставила сие занятие на потом, но к утру и вовсе забыла обо всем:

— Ну-ка, дай я прочитаю, — Лорка подвинулась ближе:

Все трое уже опохмелились и были в том состоянии духа, когда без труда сознаешь себя не только человеком, но слегка даже и сверхчеловеком: Я невольно залюбовался Сашкой. Он, подперев рукой щеку, внимал мэтру, глаза, словно росою вымыты, ужас, как хорошо сидеть рядом.

Лорка все гоношилась около трусиков, но Юрочка сгреб их в кулак и швырнул далеко под кровать.

— С бабами все ясно, пора идти:

Машка догнала нас, едва мы ступили на тротуар, и, кутаясь в шарф, уцепила меня под руку. Погода стояла отвратительная. Накрапывал ледяной зимний дождь, свинцовое небо, касаясь крыш, медленно ползло в сторону от нас. Мы двинулись по Тверской к центру. Дошли до угла, повернули налево, направо и снова вниз. На площади развернулись обратно. В темно-сером городе стояла устрашающая тишина, и только разноцветные игрушечные лампочки высоко над мостовой, цепляясь друг за друга, студено звенели. Редкие прохожие сторонились нашей молчаливой компании. Какая же, однако, тоска — шляться без цели туда сюда, но Юрочка особенно настаивал, чтобы именно без цели и называл нас созерцателями.

— Твою мать, — он остановился напротив арки, — зайдем-ка в гости, — быстро двинулся вглубь двора, скользнул между авто к подъезду:

Железная дверь отворилась, хозяин, чем-то похожий на дворецкого, вежливо с легким поклоном пропустил нас. Неподвижное индеферентное лицо, аккуратно подстриженная бородка, токсидо с иголочки. Не говоря ни слова, смотрел на нас, и только когда мы, раздевшись, сгрудились у зеркала, протянул Юрочке руку.

— Извини, сразу не узнал, — сдержанно заговорил густым басом.

— Это хорошо, хорошо, — Юрочка, вплотную придвинулся к нему, — вот и свиделись, Женечка, с праздничком, дорогой, что пьем сегодня?

— Как обычно: —

— Ну и чудненько: Главный на месте? — Юрочка пошел в комнату.

— Как обычно…

— Ну и чудненько…,

Короток зимний день. Сквозь тяжелые от потолка до полу гардины свет не проникал. Да и неоткуда — в считанные минуты город погрузился во мрак. В комнате находилось человек шесть гостей, они, словно пришибленные, устремившись в потустороннее, смирно сидели около длинного узкого стола, на котором стоял грубо сколоченный гроб, а в нем преспокойно лежал тот, кого Юрочка окрестил Главным. Зажженные толстые свечи кругом, воск кое-где отвалился и валялся на мятой скатерти упругими серенькими кренделями вперемешку со стаканами и грязной посудой с остатками увядшей закуски. Главный оказался живым, и я бы даже сказал живее всех остальных, он радостно оторвал голову от плоской подушечки и захихикал.

— С новеньким всех, а мы балуемся:

Он держал обнаженным собственный член, который я сперва принял за свечку. Член был мягонький и еле выдавался головкой наружу из его пухлых кулачков.

— Инициируем-с, — опять удобно устроился головой на подушечке.

— …вы все какие-то безличные, — обиженным тоном, видимо, в продолжение прежнего спора, заговорила молоденькая девушка с курносым носиком и рыжими веснушками по всему лицу, — у вас получается "его люблю, её: ", кого ее-то, кого его-то? Хоть бы одно имя прозвучало!

— Чушь, — смело ввязалась Машка, — зачем на именах настаивать?! Вовсе не обязательно к имени привязываться. Моя самая сильная страсть так и осталась без имени.

Главный оживился и задергал членом.

— Рассказывай.

— Ту страсть кому угодно не адресуешь, — задумчиво начала Машка, — дело давнишнее, а закрываю глаза и вижу все наяву. В тот вечер меня совершенно пьяную понесло на вечеринку в закрытый клуб. Тут же какая-то девица зажала, потащила танцевать — а я обмякла, то есть почти мертвая. Она, конечно, все это просекла и говорит: "Тебе в туалет пора", а мне все равно, в туалет, так в туалет. В кабинке она юбку подняла, трусы стянула, а там хуй! Я глаза протерла — хуй и все тут! Ни хуя себе, думаю, вечеринка-то для девок только. А она насела — соси и соси. Помилуй, — говорю, — как соси, я ж лесбиянка. Это хуйня, — говорит, — я — тоже, можешь проверить. Ноги широко раздвинула — я гляжу — правда, там внизу пизда. Ну, блядь, я вообще ничего не понимаю и стою, как рыба об лед. Она выручила — хуй неделю назад пришила, еще не опробованный, ты первая. Ты-моя первая страсть, я ж после операции, как заново родилась. Хорошо, что в клубе на всю ивановскую орала музыка — никто ничего не слышал. Господи! Как хорошо было! Я рот прополоскала, а она мне — до встречи! — и ускакала, прям как в сказке — раз и нет ее. Я даже имени не спросила и лица не вспомнить, только по хую и смогу определить она это или нет:

— И больше никогда не встретились? — рыженькая тяжело вздымала грудь под праздничной кружевной блузкой.

— Никогда, — Машка демонстративно прихватила член Главного губами, чуть пожевала, — нет, не тот. Каждый раз не тот. Беда одна с этими членами.

Юрочка, смеясь, разлил по стаканам вино, подошел к Главному и, как тяжело больного, начал поить через край. Женька раскурил папироску и степенно пустил по кругу. Я сделал две глубокие затяжки, задержал дыхание, откинулся на спинку стула, успокоился.

Главный, поглаживая член, объяснял.

— Видите? Он принадлежит макрокосмосу, в нем заключен весь космический такт, он свободно заполняется кровью, тоже, кстати, непреходящей макрокосмической субстанцией и, пребывая в таком состоянии, ведет нас к великому пониманию миропорядка. Вы что думаете, я шутки шучу? Он, и только он — наша судьба, нам указующий перст:

— Другого перста нам и не надо! — революционно провозгласила Лорка.

— У нас на всех одна общая судьба, — заорал Главный, — вот она! — Он в очередной раз затряс членом, приглашая всех испытать эту судьбу.

Лорка первая попробовала, и, довольная, подтолкнула к столу рыженькую. Большие нервные груди уместились между ног Главного, и кружевной воротничок зацарапал по члену. Он захохотал, а сам уже тянул за руку Юрочку. И Юрочка, торжественно откинув светлые волнистые волосы со лба и расстегнув жилетку, ждал своей очереди. Через минуту Главный решительно покосился в мою сторону.

— Брезгуешь?

— Ничуть, — я встал: то есть остался на месте, но кто-то другой отделился от меня и, в полном моем параде, подошел к Главному. Я с изумлением следил за ним: вот он на секунду застыл, и, подобно измученному путнику, благодарно припадающему на колени к лесному жиденькому и прохладному ручейку, жадно вытянул губы трубочкой вперед и нежно потерся носом о розовый влажный член. Я смотрел, как он, вдоволь насладившись макрокосмической близостью, полез к Главному целоваться и долго целовался взасос, раздувая и втягивая небритые щеки. Нацеловавшись, оторвался. Раскрасневшийся и молодой «кто-то» стал напротив Сашки, в восторге раскинул руки и двинулся к нему. Я задрожал. "Ах ты, ворюга!" — и застонал в бешенстве, но губы кривились и не слушались. Женька с Машкой курили паровозиком в дверях, она слизывала пепел с папиросы красным язычком, гости за столом стали еще более нереальными, наподобие собственных галлюцинаций, Лорка по ту сторону стола, обняв Юрочку, что-то сладострастно шептала ему на ухо: а он лениво ковырял вилкой в тарелке. Потеряно и одиноко смотрелась рыженькая девушка. Она стояла около Главного, праздничная кофточка обвисла на тонюсеньком теле, груди куда-то исчезли: как если бы она расплатилась ими за тот единственный макрокосмический поцелуй: Мой двойничок, тем временем, как бес закружил вокруг Сашки, расстегивая пуговицы на его рубашке, и, будто белый лебедь, она тихонечко спускалась вниз: уже замаячила глубокая подмышечная впадина и золотой волос по краю. Я тщился преодолеть расстояние, отделявшее меня от этой безобразной сцены, как вдруг обнаружил негодующее и сумасшедшее колыхание собственных триумфальных грудей, распиравших одежду. Осторожно просунул руку под свитер и нащупал два огромных желеобразных шара и мокрую ложбинку посредине. В них бешено стучало мое сердце. Как сердце Великой матери. Я насчитал двенадцать ударов и сбился, считал снова и снова сбился. Вмиг покрывшись холодным потом, зашарил в ширинке, но член был на месте. Рыженькая хохотнула в голос и отступила в темноту. Я рванул со стула и подлетел к Сашке.

— Э-э-э! Так не пойдет, — завопил Главный, выпростался на полкорпуса из гроба и, что есть силы, толкнул моего двойника в бок. Тот не удержался и отступил на шаг, ровно туда, где был я. Дохнув в лицо чем-то смрадным и нутряным, он прошел сквозь меня, не зацепив, и растворился за спиной. Все еще трясясь от страха, я вцепился в Сашкину рубашку и начал в истерике рвать ее, вконец изуверясь в ее действительном существовании. Сашка больно сдавил меня и, увлекая куда-то в сторону, зашептал на ухо: "Ты что, сдурел? Хочешь жутенькую сказку расскажу?" Уже теряя сознание, я подставил ему груди, и он, как и я, забыв обо всем на свете, заходил ходуном, затрясся и замял грудь, словно грязную бумагу, и навалился сверху, и забормотал быстро, слов не разобрать:

"Вот тебе и девственник", — разочарованно думал я, проснувшись среди ночи. Сашка, раскинувшись, лежал рядом, — и что я должен взрастить, орошенный его спермой? И что скажет он наяву?

Хотелось пить. Двинулся ощупью в коридор. Постоял, прислушиваясь. Тихо. Не зная планировки квартиры, понятия не имел в какую сторону идти. Пошел наугад и тут же натолкнулся на дверь. Приотворил: на полу в центре комнаты в беспорядке накидано какое-то тряпье, и на нем, совершенно голые, переплетясь телами, спали, (я присел на корточки и вгляделся получше), Юрасик, Лорка, Машка и рыженькая девушка, обладательница волшебных грудей, таинственным образом возвращенных на прежнее место.

В смежной комнате от крошечной стенной лампочки чуть теплился свет, вокруг гроба спали гости, уронив головы на стол, да и сам Главный не шелохнулся; накрытый салфеткой, почивал утомленный от восторгов член. Я взял бутылку вина и вернулся к Сашке.

Он что-то забормотал и вдруг резко вскочил на колени, глядя на меня непомнящим взглядом…

— Где Машка?

— Вот тебе раз, — я всплеснул руками, — забудь о ней, давай выпьем.

— За что? — спросил он осторожно, накрыл простыней член, а тот и под простыней стоял.

— За идею, — я не мог отвести взгляда от его члена, — за мужскую любовь, могущественнее которой нет ничего.

Сашка сжалился и пощекотал мне живот.

— Жить хочется, — сладко зевнул, потянулся к вину.

— Ты живи, милый, ты со мною живи, — в голове опять замутилось, — я тебе и деток рожу, если надо, я все могу. Сашка, осенив себя крестным знамением, полез на меня, придавил, рыкнув. Ах, он вошел в меня и вышел, вошел и снова вышел, и снова вошел, с удивлением рассматривая сверху простенькое женское счастье.

На следующее утро в комнату, где я спал с Сашкой, влетела Лорка, забралась к нам под одеяло и закурила.

— Представляете, они опять сосут.

Сквозь рваные тюлевые занавески прокралось серенькое солнце и улеглось в ногах. Мне столько обещала ночь, что я торопился жить. Дверь тихонько отворилась и, обернутая в полотенце, вошла Машка, села на краешек постели, преломив головой слабенький и нежный солнечный лучик.

— Предлагаю вспомнить того, кого давно забыли и устроить ему праздник.

Мы оживились, и, ковыряясь в прошлом, натолкнулись на маленькую взрослую Людку.

— Ей сейчас, должно быть, полтинник, — Машка шумно зачесала в волосах.

— Никак не меньше, — потушила сигарету о кровать Лорка.

Людку никто из нас не видел давно и ничего не слышал о ней. Лет двадцать назад прекрасным летним утром она стояла на углу Лесной и находилась к тому времени по ту сторону жизни. Чуть позже, в знаменитой пивной она призналась, что ей до слез обидно каждое утро здороваться со смертью, в то время как она могла бы еще послужить стенографисткой кому угодно и за сколько угодно.

— Какие вы, на хуй, ученики, — увидев нас, гуськом потянувшихся к выходу, закричал Главный, — что с того, что вы пососали? Ну и как, ближе стали к вечному?

— Ты бы хоть помыться встал, — заметила Лорка, — несет, как от козла.

— По-твоему, вечность чем пахнет? Все цветочки ищите, лютики, понимаешь, им подавай, да пивнушку на уголке, чтоб удобно бегать, да солнышко в небе и травку молодую, глаз радующую — на такую вечность вы согласны, ан — нет, дорогуша:

— Хер у тебя старый, вот и воняет, — разозлилась Лорка.

— Старый — не новый, — хрюкнул Главный. Гости по-прежнему сидели молча, в том же порядке, что и накануне, готовились к чуду.

— Запалите черное солнце в груди: — как по писаному начал Главный, не обращая на нас уже никакого внимания.

Женька легонько хмыкнул, закрывая дверь.

Людка ждала около «Пекина». Это была юрковатая, крошечная женщина, с лицом, бегающим любую секунду.

В ресторане Юрасик предложил ей заказать все, что душе угодно. Она опять была при смерти и, не глянув в меню, поданное китайцем, выпалила.

— Водочки, Юрочка, ты славненький, как будто вчера расстались, маленький графинчик.

Дашков распорядился и через минуту явился графинчик, а вместе с ним и закуска: аккуратно нарезанные помидоры и соленые огурчики, острая морковка и квашеная капуста, свеколка с чесноком, крошечные с ноготок маринованные грибочки, селедка под шубой, коричневый соус и сметана в красивой чашечке, подали клюквенный морс, а в серебряном ведерке запотевшие бутылки шампанского. Начали с водки.

— Ой, ребятки, — заюлила Людка, — гляжу на вас и жить хочется, ну, — не дожидаясь, махнула хрустальной рюмочкой в воздухе, — кого видели? Главный как?

— Дурит Главный, в потустороннее зовет, — Юрочка отобрал у Людки графинчик и разлил всем.

— Может он и прав, что здесь-то делать?

Людка, несмотря на свой возраст, все еще была сексуальна. Видавшая виды, но изящной работы шаль подчеркивала округлость ее форм. Твердые соски стояли на стреме и раньше, но сейчас особенно откровенно и нагло: Сашка, жестоко работая челюстями, не сводил с них глаз. Я разозлился и пнул его под столом ногой. Он дико, непонимающе посмотрел вокруг. Не знаю, о чем он думал, может, в первобытной своей ипостаси, грезил о мучных, тягучих людкиных ляжках и брыкающемся животе и непреходящей язве, рождающей желания темные и мутные. "Сука, захватчица позорная" — лютовал я.

— Ой! — Людка опьянела и пьяно сфокусировалась на "тухлых яйцах", фирменном блюде ресторана, — на днях была в театре, до сих пор опомниться не могу, не спрашивайте — в каком, не помню: там одна баба, вернее, мужик в платье, на протяжении двадцати лет выдавал жопу за пизду, представляете?

— В театре — что?! В жизни такой номер не прошел бы, — Лорка клонилась к плечу Машки, а та, казалось, ничего не слышала, разглядывая Людку, и в глазах ее, ох, как много всего почудилось мне.

— Не скажи, — Людка схватила яйцо руками и запихала в рот.

— Ну???? — Лорка неожиданно воспарила, но ненадолго и опять заклонилась книзу.

— Вот тебе и ну — баранку гну! Помнишь, Зинку из АПН? Юрасик, ты помнишь, и ты, рыжий (это она мне) — напротив меня сидела за столом?! У нее сестренка младшая, Настенькой звать, в глуши какой-то жила. Так вот, их отец, просчитавшись на Зинке, все мечтал как-нибудь повыгодней пристроить замуж свою младшенькую, но у нее, напротив, еще с детства наметились задатки самой что ни на есть вульгарной блядешки. Она давала всем, и мужикам и бабам. В любое время суток и в любом месте. Специально к ней приезжали ебаться из других областей. Но Зинка с гордостью говорила, что сестренка мечтала о большой столичной карьере и начала чеканить дефиле по главной поселковой улице, так, если бы это уже происходило перед Интуристом:

Юрочка, интригованный ее рассказом, к слову сказать, перестал даже пить, так и застыл с поднятой у рта рюмкой.

Людка продолжала.

— В очередной раз отец, предлагая Настеньку в невесты, проиграл приличную сумму. Дело, разумеется, было по пьянке. Он вдруг прикинул, что самое дорогостоящее в его дочери может быть ее божественная непорочность, и с ходу заявил, что она целка, и любой может проверить. Все заржали. Он заерепенился и назвал огромную цифру, которая в случае успеха могла обеспечить его пьянки по гроб жизни. Желающих выиграть в споре нашлось много. Дело стало за Настенькой. Она же оказалась не по годам смышленой. Быстро смоталась в столицу, попроменадила вдоль мечты своего детства и сделала себе пластику. За 1200 баксов ей вернули то, что должно было спасти честь ее отца. То есть зашили пизду. Первый спорщик выложил проигранную сумму на следующий день. Бой был выигран с легкостью, достойной разве что Александра Македонского. Утром Настенька, рассматривая себя в зеркало, неожиданно обнаружила, что целка все еще на месте. О, Боги! Она возблагодарила отечественных умельцев. И пошло поехало. Дальше самое главное — отец повышал ставки, Настенька получала наличные и не выходила из состояний оргазмов. Правда, пизду она теперь использовала только, если к утру маячил выигрыш. В других же случаях она подставляла жопу. Вы думаете, кто-нибудь заметил подмену? — торжествовала Людка, — ни одна живая душа!!!! Через год Настенька заговорила о второй поездке на пластику. Теперь зашивать жопу, потому что тогда ставки можно удвоить. Зинка клялась: как-то утром Настенька разделась и показала ей целку. Та все еще была, как новенькая!

Людка, по-бабьи взвизгивая, захохотала, а потом вскочила на ноги, начала пританцовывать на месте, подбоченясь обеими руками и звонко цокая каблучками на ладных сапожках. Тут же подлетел испуганный метрдотель и пытался ее урезонить. Но Людка совсем ошалела от водки.

— Уплачено, дружок, за все уплачено, али ты не китаец какой?

Метрдотель беспомощно глядел на нас, приглашая в союзники, но мы развеселились. Людка расходилась смелее и смелее, наконец, упала на колени к Машке и во весь голос затянула песню.

— …наш костер в тумане светит, искры тают на ветру…

Сашка вдруг посерьезнел и подхватил на полуслове, а за ним и я с Юрочкой, Лорка, вскинув подбородок, пристроилась к нам, но потянула в другую сторону, запуталась в словах, плюнула и тут же уснула.

Назревал скандал, официанты шарахнулись от столиков к мэтру, но Людка, допев песню до конца, вдруг объявила, что мы уходим. Сделать это оказалось не просто — все были настолько пьяны, что еще добрых полчаса препирались с каждым, кто попадался на пути. Наконец, вывалились наружу. Распогодилось. Небо полностью очистилось от облаков и обнажилось холодное солнце. Город отходил от праздников. По Садовому засновали машины; троллейбусы, брызгаясь ледяной грязью, тормозили у обочины и подхватывали озябших людей. Было около трех часов дня, и наша нахальная компания резко выпадала из общей гармонической городской картины.

Я плохо помню, что произошло потом: глотнув морозный воздух, повалился в снег, рядом упала спящая Лорка, чужие ноги засеменили около самого лица, видел красные розы, брошенные вслед нам из приоткрывшихся на секунду дверей ресторана. Бешеный от злости, черный человек остановился, как вкопанный, склонился над нами и, поразмыслив немного, с силой хрястнул грязной подошвой по голове, расплющил ее.

Очнулся в полной темноте. Огляделся. Привыкнув, увидел лестничный пролет, батарею, окно наверху и слабенькие звездочки, покуда хватало глаз. Заворочалась Лорка и полезла ко мне в штаны. Быстро, без слов, сблизились. Выскочили на улицу. Лорка заторопилась к сыну и преградила дорогу первой машине, показавшейся в узком переулке, впорхнула внутрь, мигом проковыряла в замерзшем стекле дырочку и прислонилась губами. Я остался один. Вернулся в подъезд, свернулся калачиком на прежнем месте и тут же уснул. Мне приснилась пустота — черная, кромешная, объемная, жуткая.:

На следующее утро первым делом помчался к Машке, на стук никто не отозвался. Вечером зашел снова — опять никого. Через неделю — та же картина, и через две — ни души в заброшенном доме. Я дивился, куда подевались люди, толпами и без цели кружившие около Машки. Заниматься я ничем не мог. Спал круглыми сутками, пробуждаясь, бежал постучаться в закрытые двери и тут же возвращался, забирался под одеяло и звал следующий день. Мне снились ужасные сны. Каждую ночь являлись Буркин и Людка. От Людки только что и осталось — в мелкий цветочек сарафан, обтягивающий большой вздрагивающий живот. Собственно, самого живота не было, не было и лица, и рук, и ног. Я придумал, что она прячется за вздутой тканью и, однажды, на самом деле разглядел маленькую беленькую недотыкомку, извивающуюся в том месте, где должна быть людкина спина. Мерзкое насекомое тряслось от хохота и людкиным голосом дразнило меня. Я прицелился и хлопнул ладонью. Но гнусная тварь успела отскочить. В следующий раз мою руку отвел Сашка и погрозил пальцем. Чудовищно — но Сашка был не такой, как в жизни: было много пустого места, черного, мокрого, отвратительного. Иногда Сашка, съеживаясь до неузнаваемости, становился похожим на мельтешащую вошь, он плакал, прикрывая руками причинное место. Только раз разомкнул их — пусто, нет ничего. Людка, колесом расставив несуществующие, полные ноги, торжественно показала очень даже реальный Сашкин член и яички. Странное дело, в одну ночь я и себя вдруг увидел маленькой, еле видимой мертвой точкой, почти ничто, а всего, что составляло сущность, как ни бывало. А еще раз, в начале весны, приходит ко мне Сашка, я в женском платье мечусь из угла в угол, ломаю руки, плачу. "Чего?" — спрашивает. "На аборт денег нет! — отвечаю — а они вот-вот зашевелятся". "Кто они?" — шлепнул рукой по столу. "Детки твои!" — и опять в слезы. "Почем знаешь, что детки?" — прикрикнул, из себя вышел. "А кто, если не детки? Кто?". "Точно не знаю", — задвигался по краям и, подобно песочному вихрю, исчез в окне, на прощание крикнул, уже с улицы: "Если деток родишь, знай — моя сперма детками не плодоносит. Не может быть, чтобы детки, слишком по-человечески для мечты-то, а я ведь — мечта твоя н-е-ч-е-л-о-в-е-ч-е-с-к-а-я". Я насмерть задумался о жизни.

Чуть мелькнула весна, и наступило лето. Вечером, скорее, по привычке, пробираясь по улицам к машкиному дому, остановился напротив знакомой арки и удивился, что только сейчас вспомнил о ней, хотя ежедневно проходил мимо. Дверь отворил Женька и заулыбался мне, как старому знакомому. Он постарел и опустился: неприбранная борода скрывала манишку, токсидо, мятое, с запашком, отвисло на локтях.

— Главный дома? — приветствовал я его, но он только слабо махнул рукой в комнату.

Как и прежде, угрюмые личности толпились около гроба. Но Главный, повернувшись на мои острожные и неуверенные шаги, оказался вовсе не Главным, навстречу мне заулыбался Юрочка Дашков. Ловко спрыгнул со стола и, знакомым движением отбросив волосы назад, захлопал меня по плечам и спине, затряс руки, заглянул в глаза.

— Отчего так? — благостно разглядывал меня.

— Юрочка, где Сашка? — не скрывая радости, на одном дыхании выпалил я, — и почему ты Главного замещаешь, где он?

— Далеко. В той комнате, но далеко от нас, — он схватил меня и потащил к двери. Волосы зашевелились, едва я глянул внутрь. Главный лежал совершенно голый на пустом полу. И, боже правый, свернувшись клубочком, подогнув острые коленки к животу, не отрываясь, сосал собственный член.

Юрочка засмеялся.

— Не бойся, он в Абсолюте! Ему хорошо, — тут он слегка пошевелил Главного ногой, — хорошо тебе, папаня?

Главный закружился юлой, и, не выпуская члена изо рта, радостно откатился в угол.

Юрочка тепло обнял меня за плечи.

— Весь Божий яд высосали из человека.

— И ты крутиться хочешь, коли его место занял?

— Почему нет? Ты тоже крутишься, но все без толку, — Юрочка повернул меня к свету, ткнул пальцем в угол — главное там, там правда, другой правды нет, так что приходи, очистишь меня, а там глядишь и сам:

Стало не по себе, я набычился.

— Юрочка, где Сашка?

Дашков внимательно посмотрел на меня, повел на кухню, усадил напротив, закурил.

— Не знаю, — помолчал с минуту, глядя в пустое окно на улицу, — сразу после «Пекина» поехали к Людке — в грязную коммуналку, я плохо помню, где-то в Замоскворечье. Соседи в гостях еще с прошлого года, в общем, никого, хоть ори. Шампанское пили, помню, Людка кричала: "Вверх, Юрочка, вверх", но какой к черту верх, когда Машка вниз тянула, на кровать и шептала яростно: "Ты тот, тот, я знаю, а не тот, так все-равно даром ничего не пропадет, опыт важнее". Среди ночи проснулся от шума — Сашка, мокрый, вода ручьями стекает, сам не свой, по комнате носится, в чем мать родила, членище, ух, какой, дыбится, а он стулья сворачивает и под диван смотрит, потом из шкафа всю одежку выпотрошил — пусто, он к тумбочке, к комоду, в зеркало тычется и орет: "Где, где она, быть того не может?!" Я испугался. "Ты чего, Саша?" — спрашиваю тихо. Он присел рядом и, словно ребенок, заплакал навзрыд: "Она, Людка, только сейчас рядом была, в ванной, я в руках тело держал, отдаваясь. А она вдруг растворяться начала, из рук, будто мыло выскользнула, с водой смешалась, а потом с шумом заспиралилась и в отверстии ванной исчезла". И опять туда рванул. Я Машку растолкал, потому что меня в жар бросило, и от страха на мгновение ноги парализовало.

Юрочка чуть передохнул, закрыл глаза, отмахнулся от чего-то невидимого.

— Сашка ванную топором начал колотить, и разбил на большие куски, выворотил трубу, около нее сел и заорал внутрь протяжно: "Л-ю-д-к-а-а-а-а-а!!!" Поверишь, я как увидел это, в комнату ринулся — брюки натягивать, лихорадило так, что в штанину не мог попасть, долго скакал на одной ноге, а сам уже шарф наматывал, про Машку и думать забыл. Выскочил наружу, и во дворе опять его страшный крик услышал: "Л-ю-д-к-а-а-а-а!!!" Больше ничего не знаю.

Он опять приосанился, подленькой благостью глядя на меня. Взял под руку, повел к двери.

— Вот ключик от машкиной квартиры возьми и над моим предложением подумай, — кивнул на гроб.

— Юрочка, — я обернулся на прощание, — а ты кончаешь, когда они сосут?

Он слегка покраснел.

— Пока в удовольствие, в удовольствие, но после, как папаня учит — истины ради:.

Я не знал, радоваться мне или печалиться. С одной стороны выходило, что Людка бросила Сашку. Я гадал — вдруг она успела перед бегством отдаться ему и заразить своим телом? Эта мысль терзала до истерики, и я метался днями и ночами по жеваным простыням в заброшенной квартире. Потом вдруг пугался, вспоминая сон: "Людка с яичками неспроста приснилась. Сон в руку", — твердил, убегая в пивнушку. Один раз, ближе к вечеру заглянула Лорка. На ней было просторное черное платье и черные в резинку чулки. Она напомнила какую-то средневековую эзотерическую даму. Глотнув водочки, и, занюхав хлебушком, мягко повела шальными плечами: "Под патронажем знаменитого Гуру тайно изучаю сексуальную магию и готовлюсь к посвящению". Слазила под кровать и вытянула брошенные Юрочкой полгода назад женские трусы, утопила их в складках платья: "Сегодня же прочту, непременно!".

В конце июня установилась невыносимая духота. Ночи почти исчезли, и с наступлением света полчища мух и всякой прочей гадости одолевали квартиру, но, едва коснувшись меня, мёрли. Я сгребал их с подоконника, высовывался наружу и разглядывал людей; сравнивая с собой, признавал, что с каждым днем становлюсь мертвее их. Однажды среди ночи услышал слабое позвякивание ключей за дверью, прислонил ухо — кто-то, тяжело задохнувшись, дышал с той стороны. Сердце заскакало, как мячик и чтобы успокоиться, метнулся к столу, залпом выпил стакан. Скрипнула дверь, на пороге нарисовалась Машка. Тихо, на цыпочках пересекла комнату к кровати. Я упал на колени и пополз к ней.

— Машенька, что случилось? Где Сашка?

— Там, — ткнула в пол.

Я похолодел и улыбнулся.

— Ишь какой, все мертвичинку тебе подавай, живой он, — разозлилась, недоверчиво, исподлобья покосилась на выпивку, — налей!

И вдруг повисла у меня на шее, разрыдалась.

— Ну почему она? Почему не я? Смотри, он ей каждый день записочки в трубу совал, я выкрала одну, — Машка бросила клочок бумаги — "Ты говоришь, что занимаешься онанизмом раз в неделю, еще месяц назад — каждый божий день. Признайся — ты охладела ко мне. Буркин" Я завыл от отчаяния — оправдались самые худшие подозрения. Но все, все хотелось услышать, странно, я даже обрадовался пронзительной боли, возвратившей меня из личного небытия.

Машка утерлась, зашмыгала носом, заговорила.

-: Сначала часами сидел у развороченной трубы и выл внутрь, звал Людку, страшно было, но бросить одного боялась. Через пару недель неожиданно повеселел и, проходя мимо со стоячим членом, дал мне его чуть-чуть пососать, сказал, что Людка откликнулась и все простила ему, не сердится давно, закуток ищет, о семье замечтала. После этого каждый день верещал в трубу, всякое было, и ругались, и матерились, и любились. Но любовь такую тяжело наблюдать! Однажды зашла, он член сунул в трубу, в экстазе бьется, орет: "Сильнее, сильнее с-о-с-и!!!!". Я глянула, а изнутри будто и правда Людка смотрит, теребит его, торопит. Я испугалась, убежала в комнату. Но что-то у Людки долго там не получалось, Сашка сам не свой ходит, вот-вот повесится. Я его успокаивала, как могла, и, само собой, посасывала — с утра разочек и вечером тоже, втайне надеясь, что у Людки всё рухнет. А сегодня утром захожу — голый стоит, но нарядный какой-то, лицо прозрачное, умытое, руками низ прикрывает, а потом отнял их: смотрю, на ладошке член и маленькие яички. Ахнула, а он смеется: "Людочке подарок, только ей, чтоб никому больше не достался. Ухожу от тебя". Я почти без памяти присела на пол и вижу: он одной ногой в трубу и другой в трубу, тоненький с ниточку стал и длинный, в потолок ушел ростом, спускаться начал, руки над головой держит в виде чаши, а в ней богатство его лежит. С головой ушел, только драгоценности задержались на минуточку, потом и их не стало:

Машка затеплилась в углу кровати. В комнате тихо, тихо, за стенкой часы тикают, слышно: Я прилег рядышком. Полетели к черту все мои планы, а главное — мечта, мечта обратилась в прах. Этого я уж никак не мог вынести. Я возненавидел Машку и готов был прибить. Подвинулся ближе, накрыл руками, она отозвалась. Сорвал кофту, всматриваясь в живот, искал Сашкины следы, жадно щупал колени, грудь, шею и особенно рот, вишневый, уродливый; треснувшая в уголке припухлая нижняя губка чуть дрожала, я схватил ее, оттопырил и, освободив член, со всего размаху вошел внутрь. Она, почувствовав мое стремление дойти до конца, затрепыхалась подо мной, захрипела, отчаянно завиляла задом, пытаясь высвободиться, и, упрочившись в желании жить, жить любой ценой, что есть силы вцепилась ногтями между ног. Я вскрикнул от боли, инстинктивно привстал, пальцы ее заскоблили по коже и вдруг мягко вошли внутрь, а следом вся рука провалилась. От неожиданности мы оба остановились. Я глянул вниз — ничейные, мокрые губы, выпятившись из моей плоти, крепко держали гибкое с голубой венкой машкино запястье. Она сама, растерявшись, тотчас успокоилась, устроилась поудобнее и принялась осторожно исследовать внутри что-то упругое, скользкое, темное.

— Так это ты, ты меня в клубе тогда:? — кричали ее глаза, и черные бровки поползли вверх, собрав гармошкой лоб.

Я насаживался все глубже и глубже на руку и, пенясь всем естеством, рождался в новом лунном теле. Эту мысль, почерпнутую из какой-то литературы, мгновенно присвоил себе. Надо же хоть как-то назвать происходящее — для успокоения, для будничности. Не знаю, правильно ли я двигался, изгибался, сжимал ноги, дышал, но уже с опаской смотрел на восхитительный, мягкий живот, полные ляжки, охватившие Машкино лицо, и ее расхристанные глаза, как у роженицы в родильном доме, благополучно разрешившейся в срок. Лунное тело, однако, преспокойно уживалось со старым, член, по-прежнему, торчал в машкином рту и мешал ей восторженно комментировать мое поистине неожиданное и таинственное преображение.

Мы бегали по очереди в ванную, я долго стоял под душем, щупая себя во все места, заглядывал в запотевшее от пара зеркало и, быстро смахнув с поверхности капельки воды, настороженно примерялся к себе, новому. Только однажды на секундочку присел и прислушался к подземным, глубинным голосам в трубе, но тут же вскочил и бросился в комнату.

— Не я тебе нужна, что уж там, — Машка, свернув колени под грудь, обхватила их руками.

— Маш, меня в клубе никогда не было, ты ошиблась:, - осекся и замолчал.

Ночной ветерок, ворвавшись в открытое окно, принес дикие летние ароматы. Заиграл простыней и машкиными грудками, отчего они враз трагически поникли.

Она впала в задумчивость.

— Жить хочется смертельно.

— Разве ты не живешь?

— Что это за жизнь, все губы измозолила?!

Но мне и дела не было. Я больше не слушал ее: погрузившись в собственные мысли и чувствования, полностью отдался неслыханным доселе внутренним вибрациям. Вдруг в согласном покачивании отдельных частей тела наметился явный диссонанс. Не оставалось сомнений — во мне жил кто-то еще. Наглый обманщик или шалый авантюрист женского полу, ничтожный эмбрион, выползший сегодня на минутку глотнуть воздуха. "Никто сегодня не находится на надлежащем ему месте, — подумал с горечью и вдруг засомневался в его физическом совершенстве, — ведь я только и видел, что губки. А все остальное? Напоминает ли он меня? Есть ли видимое сходство?" Было над чем поразмыслить. Мысли одна нелепее другой громоздились, в хаотическом ритме цепляясь друг за друга, и среди них терлась одна маленькая, но назойливая и беспокойная мыслишка: "А я-то где?" В какую-то минуту, не на шутку усомнившись в собственном существовании, воскликнул: "Уж не являюсь ли я всего лишь тенью этого ублюдка, копошащегося в любой точке тела?!" Вспомнил Сашку: "Детками мечта не плодоносит, не может быть, чтобы детки — от нечеловеческой мечты-то!". И впрямь, тот, кто сидел внутри, на младенца мало походил, судя по губкам даже. Ах, ему явно доставляет удовольствие пугать меня. Кто ответит за этот балаган?!

Я в отчаянии задвигался; что было сил, заколотился в грудь, пытаясь разрешить загадку, но через мгновение пожалел об этом. Потревоженный, упершись в меня изнутри чем-то колким, больно прикусив сердце, в ту же секунду моею душою стал и заворочался возле самого горла.

— Ты кретин, все у тебя не слава Богу!

Стало не по себе. Тем более, что душонка моя, наглая особа, пользовалась моим ртом без спроса.

— Ну…, - уклончиво начал я.

Машка, глубоко погруженная в свою думу, сидела, ничего не видя и не слыша.

— Молчишь? — душонка напряглась и чихнула.

— Что тебе надо? — процедил сквозь зубы, — прекрати меня мучить. Что тебе я?

— Ну: на сегодня достаточно, — кажется, обиделась.

Я представил, как она надувает пухлые губки, которые недавно видел и расхохотался. Она взбрыкнула и уползла вниз. Я помял головку члена.

— Не сердись, выпить хочешь?

— Я жить хочу, — метнулась опять к горлу.

— Что ты знаешь о жизни?

— Не ты ли учить собрался?

Я задумался.

— Не хочу ссориться, дорогая.

— Этого не избежать. Но к делу. Чем кормиться будем?

Я растерялся. В доме не было ничего, кроме пива и водки.

— Может, выпьешь все-таки?

— Само собой, стаканчик не повредит. А еще что?

Но я был рад и тому, что от моего скромного угощения не отказалась. И приняв на грудь, удостоверился, что она тоже приняла, но зашлась в кашле. "С непривычки", — подумал. Она вдруг замолчала и, словно котенок, в поисках местечка, где потеплее, повозившись, и неожиданно затихла в глубоком, мягком животе.

Страхи иного рода замучили меня с новой силой: "А что если она не выживет? Когда похороны? И как они будут проходить? При каком стечении народа? И во сколько это выльется? А вдруг Сашка объявится и принародно позорить меня начнет?" Я затрепетал и чуть с ума не сошел, представив его. Но тут же вспомнил: где-то читал, что людям, оказавшимся в сходном со мной интересном положении, следует думать только о хорошем: рассматривать красивые картинки, слушать классическую музыку, посещать музеи старины и вслух читать сказки.

Я тут же отогнал прочь все унылые мысли и замечтал, что завтра, в воскресенье, достану из шкафа и надену свой лучший костюм серого цвета, белоснежную крахмальную рубашку, носки в клеточку и новые ботинки из тонкой кожи, щегольски повяжу темно-синий, шелковый галстук, поеду за город и буду жить так, навеки беременный. Моему странному дитя, которому от силы один день, нужно много воздуха, опасного, ледяного, пьянящего!

Я сгреб в охапку Машку и закружил по комнате, словно мне пообещали жизнь вечную. Машка, прижимаясь голым телом, кричала.

— Плевать на все! До смерти буду свою принцессу искать! Черт с ними, с губами, не на работу же ходить!

Возбужденные, мы долго плясали вокруг стола, а потом, обнявшись, как дети, притаились на кровати.

До самого утра мне снилась средне-русская равнина с колдоебинами, и тихая грустная поросль коричневого цвета, прижатая сильным ветром к земле, и полощущиеся цветные платочки на женских головках, и животина мирная там и сям. Я увидел себя бегущим в разные стороны в надежде все увидеть и не пропустить главного. И до того сопричастен стал всему этому милому безобразию, что, в конце концов, прослезился и свалился в ноги, и отчаянно просил прощения. И был прощен. Прыгнул в радости на игрушечного стреноженного коня, сдавил могучие, деревянные бока, и он, тоже веселый, заелозил между ног подо мной, ветренный, мускулистый, огромный, что машкин кулак.