"Темные изумрудные волны" - читать интересную книгу автора (Московцев Федор)

Глава 32

Улыбаясь, Катя шла среди гибких кустов ракитника. Крутой спуск за террасой усеян был серебристыми звёздами толокнянки, а на склонах холмов лавр устремлял ввысь своё благоухающее пламя.

Длинное светлое, в тонкую полоску платье на ней, было строгое, и одновременно кокетливое. Как раз для сегодняшнего дня. Это был её день рождения, и в этот день состоялось давно запланированное посещение Гелатского монастыря, сокровищницы древней Картли.

Эту поездку организовала Тинатин. Приехав накануне, она расположила к себе Катю изысканными подарками, букетом белых лилий, весёлым, праздничным настроением.

— Я не могу сейчас принять подарки, — сказала Катя. — Ведь день рождения мой — завтра, к тому же… наш скромный приём не будет соответствовать таким подаркам.

— Тогда мы поедем к нам, — отвечала Тинатин, — и я устрою нескромный праздник, соответствующий твоей нескромной красоте!

И Катя не устояла, несмотря на то, что зареклась ездить к Бараташвили.

Собравшись в пять минут, они отправились в гостеприимный дом Анзора и Тинатин. А ранним утром выехали в Кутаиси.

Снежные хребты Кавказа, льды заоблачной зимы, выстроившись сверкающими пирамидами, сияли в прозрачном небе. Величаво безмолвствовала Мкинваримта, вершины Ахалцихских гор подёрнулись сероватым прозрачным туманом. Между горами в серебристом тумане лежали долины, словно разостланные пестрые ковры.

Переливаясь яркими красками, нарядный день плыл неслышной волной над Гелати. Словно застыли в густом синем мареве купола. Деревья замерли, точно окаменели в своём красочном уборе.

Здесь царила суровая тишина. И даже ветер старался пройти стороной.

Железные ворота, когда-то закрывавшие крепость Дербентского ущелья — стража Каспия, прикрыли могильную плиту, под которой вечным сном спал царь Давид Строитель. Полуистертая арабская надпись возвещала, что «врата эти сделаны, во славу бога благого и милостивого, эмиром Шавиром из династии Бень-Шедадов, в 1063 году». Эти знаменитые ворота с персидскими арабесками на ажурном орнаменте для многих грузинских царей и полководцев олицетворяли собой великий девиз Давида Строителя: «Картли — от Никопсы до Дербента!»

Под молчаливым небом желтовато-белые храмы четко выступали на фоне зелёных гор.

В центре архитектурного ансамбля возвышался Храм Рождества Пресвятой Богородицы, с четырьмя фасадами, украшенными высокой декоративной аркатурой, шестью приделами и арками, перекинутыми между окаймляющими двор низкими зданиями. Барабан купола, возвышающегося над фасадами, прорезан шестнадцатью крупными окнами. Аркатура купола, обходя все шестнадцать окон, облегчает его массивную форму.

Прочитав стихотворение, Катя взяла Андрея за руку. Ласковая теплота её ладони взволновала его. Приблизившись к нему, она тихим шепотом поведала, что чудесная задумчивость этого места овевает воспоминание об утренних ласках, смягчая его жгучесть.

Тинатин, шедшая впереди, обернулась:

— О чем вы, молодые, шепчетесь?

— Утро… Час рассвета, заря веры и любви. В этот час наш разум веще-прозорлив. Утром рождаются самые лучшие стихи. Стихотворение, которое я прочла, было навеяно золотом утренней зари.

Тинатин поддержала разговор. Она всегда думала, что образы, возникающие во сне, относятся не к тому, что более всего волнует нас, а напротив — к мыслям, отвергнутым в течение дня. А утренние сны… при пробуждении они нередко оставляют резкое, порой мучительное чувство и при этом вовсе не чужды плоти.

Улыбнувшись, Катя посмотрела на Андрея.

— Ну и…

Замедлив шаг, Тинатин поравнялась с ними.

— Я чувствую себя вполне счастливой, но иногда, особенно когда муж уезжает…

Она поправила застёжку на своей полной груди.

— В нашем уединении свои прелести. Но не хватает общения. Поначалу подруги навещали меня. А потом… Миранда, фазанка, упорхнула в Москву. Нино, кукушка, детей пристроила свекрови, сама вместе с мужем делами занимается.

Они подошли к приделу, открывавшему своею тёмной аркой вход в святую обитель. Примыкая к восточному приделу главного храма, возносила свой купольный крест Никольская церковь, с западной стороны, в том месте, где по преданию святому царю Давиду Строителю явился великомученик Георгий, высился храм святого Георгия Победоносца.

Катя остановилась. Она устремила влюблённый взгляд своих счастливых глаз на Андрея. Счастье переполняло её в этот августовский день, её двадцать третий день рождения. Её глубокий голос задрожал, поплыл в прозрачной тишине.

Тинатин вынула из сумочки два черных шёлковых платка.

— Возьми, — протянула она один из них Кате.

— Наматывая нитку на палец, — проговорила Катя, — девушки узнавали, на какую букву начинается имя суженого.

И стала накручивать вокруг указательного пальца платок.

— Ну… букву «А» мы уже прошли…

Выхватив платок, Андрей обвил им её талию:

— Как раз…

— Так нечестно! — протянула она, довольная его выдумкой.

И стала повязывать платок.

Внезапно из-под гранёной апсиды мелькнула неясная тень. Взметнулся коршун и, шумно хлопнув крыльями, скрылся в знойном небе.

Катя, белее вершины Мкинвари, растерянно посмотрела вверх. Закачавшись, она отступила на два шага и прислонилась к стене. Беспомощный взгляд её заскользил по небу, она дрожала.

Тинатин, протянув руку, смело повела её к воротам. Они проскользнули внутрь, туда, где в глубине, как призраки, двигались священники, и мелькали огни свечей. Андрей оглянулся. Всё то же. Тот же величественный пейзаж. Та же Никольская церковь с её двумя этажами, открытыми во все стороны арками, круговым обходом, и широкой каменной, в двадцать три ступени, лестницей. Но уже зловеще смотрят горы, а из разверстых пастей ущелий повеяло холодным сумраком.

Суеверно перекрестившись, Андрей вслед за женщинами вошёл в храм. Он подошёл к ним. Они стояли в центре зала, освещённого светом, льющимся из высоких широких окон, прорезанных в куполе. Катя покорно смотрела на Тинатин, глаза которой излучали спокойную уверенность, а правая рука её всё еще сжимала Катину безвольную руку.

Осматривая внутренне убранство храма, они подошли к алтарному своду. На каменном иконостасе Божья Мать стояла на золотом поле, на багряной земле, поддерживая зелёное покрывало с золотой бахромой, сидя на котором, божественный младенец со свитком в руке благословляет мир. Подле них склонились архангелы Гавриил и Михаил в голубых диаконских стихарях.

Святые, поражавшие аскетичностью ликов и богатством одеяний, равнодушно смотрели со стен. Катя, ещё не отошедшая от внезапного потрясения, взирала покорным взглядом на божественного младенца, мозаичное изображение которого, составленное из тысячи тысяч камней, разных по цвету и ценности, ничуть не изменилось за двадцать столетий.

Андрей тревожился. Катя выглядела растерянной, слабой и беспомощной. Она была чем-то подавлена.

— Грусть, которую навевает церковь, всегда меня волнует; чувствуешь величие небытия.

— Всё-таки мы должны во что-то верить, — отвечала ей Тинатин. — Было бы слишком грустно, если бы не было бога, если бы душа наша не была бессмертна.

Несколько мгновений Катя стояла неподвижно, потом сказала:

— Ах… мы не знаем, на что нам и эта жизнь, такая короткая, а тебе нужна еще другая, которой нет конца.

Андрей смотрел на неё, и видел сонм призраков, видений, и образов прошлого.

Вот лик хахульской божьей матери в жемчужной ризе, вот лик ацхурской божьей матери в золотой ризе, вот гелатской божьей матери с вызолоченными архангелами по сторонам, а вот еще лик богородицы — в венце из крупных гранатов, бирюзы и жемчуга.

Рука его сжимала Катину руку. Он почувствовал, как дрогнули её пальцы, и сжал их, и она почувствовала, что его пальцы дрожат. Он глотнул воздух, язык и нёбо пересохли.

Тишина охватила святую обитель. Казалось, что в этой библейской тишине живые люди чего-то ждут, не дыша — так же, как святые на иконах и фресках, покрывающих стены, притворы, арки, простенки между окнами, купола и подкупольные устои. Пылали сотни свечей, словно грешники в аду.

Катя спросила:

— А где же та икона, на которой благочестивая княгиня, о которой ты рассказывала, изображена в виде святой?

На долю секунды Тинатин замешкалась. В её миндалевидных глазах читалось удивление, смешанное с растерянностью.

— Да вот же, — указала она на группу, изображенную ниже композиции Входа Господня в Иерусалим. — Только это не икона, а… стенная роспись, фреска. Икона же находится… в другом монастыре.

Андрей подумал, что Тинатин, то и дело обнаруживавшая в изображениях старых мастеров черты сходства с кем-нибудь из знакомых, в этой фреске, очевидно, увидела себя. Действительно, сходство, хоть и отдалённое, всё же присутствовало.

Катя удивленно рассматривала изображение. Андрей был также поражен. Прямо на них смотрели насмешливые глаза и вдруг прищурились, а на губах, как у танцовщиц, играла сладострастная улыбка. Смотрели они и не могли насмотреться на чистое, словно атласное, лицо святой, и вместе с тем что-то сладостное, беспокойное сквозило во всём облике этой владычицы.

— Господи… — прошептала Катя. — Живая она…

— Можно говорить всё, что угодно про искусство пятнадцатого века, которое называют христианским, — продолжила она, когда они отошли. — Можно сказать, что оно было слишком чувственным, что мадонны и ангелы исполнены сладострастия, томной неги, а порой и наивной извращенности. Что в волхвах, прекрасных, как женщины, нет ничего духовного. Но эта женщина…

Катя обернулась.

— … она прекрасна…

И добавила:

— Существует мнение, что людская любовь, хоть и низменна, но всё же, поднимаясь по уступам мук, ведёт к богу.

Тинатин во всём была согласна с ней. Не особенно вникая в то, что было сказано о любви, она высоко оценила стенную роспись — и силу рисунка, и красоту портрета, и прелесть полутеней.

А когда прошли в нартекс, к двум изображенным на стене фигурам — мужчины и женщины — Тинатин рассказала их историю.

Царевна Нестан-Дареджан была дочерью кахетинского царя Теймураза Багратида, который известен не только как политический деятель и полководец, но и как поэт. Одна из его поэм — «Похвала Нестан-Дареджан» — посвящена дочери.

В 312 году II периода хроникона (1624 год от рождества Христова), после захвата персидскими войсками Телави, столицы Кахетии, Теймураз, будучи тогда царём объединённой Картли-Кахети, был вынужден искать убежища в Кутаиси, у своего родственника, царя Имеретинского Георгия Багратида. Почти год гостил он в Имерети, пытаясь собрать войско для того, чтобы изгнать врагов с родной земли.

С первых дней пребывания Теймураза в Кутаиси царевич Александр, сын Георгия, воспылал любовью к Нестан-Дареджан. Царевна ответила ему взаимностью, несмотря на то, что уже была замужем за князем Зурабом Эристави Арагвским. Её оправдывало то, что брак был формальным, навязан отцом в силу политических причин, и сам собой распался после того, как Зураб изменил Картли и перешёл на сторону персов.

Ослабленный междоусобными войнами с соседней Самегрело, Георгий был вынужден отказать в военной помощи своему родственнику. И Теймураз, поняв тщетность своих попыток собрать войско в Имерети, покинул Кутаиси и отправился в горную Тушети. Несмотря на настойчивые просьбы Нестан-Дареджан, Александру было отказано в женитьбе. Влюблённые расстались, дав друг другу вечную клятву верности.

Они сдержали эту клятву.

Через год благодаря хитроумной политике грузинских князей персы покинули Тбилиси. Кахетинский царь, собрав горцев, изгнал остатки персидских войск из Телави, и вновь воцарился в родном царстве. Продажный Зураб сумел войти в доверие к Теймуразу. Он обезглавил персидского ставленника Симона II, и во время торжественного въезда Теймураза в Тбилиси бросил голову казнённого под ноги тестю.

Временно оставив Тбилиси на попечение зятю, Теймураз вернулся в родной Телави. Несмотря на уговоры, Нестан-Дареджан не вернулась к законному мужу. Она осталась в Кахетии, с родителями.

Это была эпоха фактического безвластия и безвременья в Картли-Кахети. Два государства, хоть и были объединены в довоенное время, но жили порознь. Теймураз не смог воссоединить вновь два царства. Он жил в Телави, в Тбилиси же хозяйничала клика князей, возглавляемая Зурабом Эристави.

А однажды, в силу непреодолимых обстоятельств, в междоусобной битве царевичу Александру пришлось выступить в сражении против кахетинского царя.

Зураб неоднократно пытался выманить Нестан-Дареджан из Телави. Он просил помочь Теймураза и царицу Натиа уговорить жену вернуться к нему. Говорил об объединении Восточной и Западной Грузии. Теймураз колебался. Советники намекали: после окончания войны Зураб ни разу не приезжал к царю сам, обходится посылками гонцов. Кроме того, его предательство во время войны с персами. Не собирается ли он объединить страну, чтобы самому усесться на трон объединённого царства?

Кроме того, дочь заявила царю-отцу, что если церковь не расторгнет ненавистный ей брак с Зурабом Эристави, то она негласно уедет в Имерети, ибо жить не может без царевича Александра.

И Теймураз решил, что вызволит дочь из арагвских сетей и выдаст замуж за наследника имеретинского престола. И разумом, и сердцем понимая волнение дочери, он написал маджаму о стенании:

Итак, два года понадобилось Теймуразу, чтобы разгадать сущность князя Эристави Арагвского. Преданные кахетинскому царю князья разоблачили Зураба в его происках против грузинского царства. Также были разоблачены его попытки подчинить своему влиянию горцев — пшавов, тушин, мтиульцев, и хевсуров, составлявших надёжный оплот Теймураза и признававших его единственно законным царём Картли.

В своём ответе на очередное приглашение Теймураз написал, что царевна Нестан-Дареджан согласна поехать в Тбилиси, но пусть за ней, как определено правилами двора, прибудет её муж, Зураб Эристави, князь Арагвский.

Трижды скакали по Кахетинской дороге, через Гомборский перевал, из Телави в Тбилиси и обратно гонцы. Зураб в отчаянии умолял царя уговорить Нестан-Дареджан пренебречь излишней торжественностью и вернуться к нему. С третьим гонцом Теймураз ответил осторожному, словно олень, Зурабу: «Приди и возьми!»

Зураб не поехал. В ответном письме он написал о якобы готовящемся заговоре против Теймураза и приглашал кахетинского царя вместе с дочерью в Тбилиси, под свою защиту. Телавский дворец стал походить на воинский лагерь. Теймураз и верные ему князья всполошились: это ли не заговор против самого царя? Заманить в Тбилиси и расправиться с царём, а самому возглавить объединённую Картли-Кахети?! Или, если царевна прибудет одна, взять её в заложницы, и диктовать царю свои условия?! Никто не верил в заговор, придуманный Зурабом — этому было множество доказательств. Теймураз раздумывал: что делать? Идти войной на Тбилиси? Готовиться к обороне?

Снова седлались кони и скакали гонцы. Очередное послание царя было наполнено благодарностью Зурабу за его приверженность престолу. И теперь витязю следует явиться ко двору, дабы самому сопровождать царскую семью в Тбилиси.

Может быть, осторожный Зураб всё же воздержался бы от поездки в Телави, ставшей после переписки трижды опасной, но письмо Нестан-Дареджан, распалило его. Желание поскорее стать свободной так сильно овладело ей, что она, не задумываясь, написала под диктовку отца:

«Князь Зураб, ты сосчитал, сколько часов, дней, и месяцев не видел меня? Если совсем забыл дорогу в мои покои, то откровенно напиши, и мне будет легче просить святую церковь расторгнуть наш брак… А твоё домогательство моего приезда в Тбилиси не столько возмущает мою гордость, сколько вызывает недоумение! Где ты видел, князь Арагвский, чтобы дочь царя Багратида, как послушная рабыня, спешила на зов, хотя бы и мужа?…»

Недоступная, она ещё сильнее разожгла его кровь. Собрав пятьсот отборных дружинников, Зураб выехал в Телави.

В честь приезда зятя Теймураз устроил званый пир. Вино на телавском пиру лилось второй Алазанью. Дружинники и телохранители Зураба были оттеснены в парадный двор — подальше от арочного зала, в котором находился их вожак. А когда воины и князья перепились настолько, что тысяча мертвых рыб показались бы живыми по сравнению с ними, на вопрос Зураба о том, когда несравненная Нестан-Дареджан удостоит пир своим присутствием, Теймураз вскинул руку и назидательно произнёс:

По этому сигналу в руке начальника хевсуров, охранявших кахетинского царя, вспыхнул факел. Горцы окружили Зураба. Хевсурский меч, повторяющий форму креста, сделал круг над князем Эристави и со страшной силой опустился на его шею.

Выволокли Зураба, как изменника царя, к воротам дворца, и там он пролежал ровно три часа, означавших: преступление, раскрытие, возмездие.

Оставшись без вождя, арагвское войско было разогнано. Ананури, фамильная вотчина Эристави Арагвских, была передана Баадуру, старшему брату Зураба, незаконно лишённому наследства.

Нестан-Дареджан траур отвергла: сказала, что при жизни князя траур износила. Легко и полжизни выплеснуть, как воду из чаши. Она уехала в Имерети, где и сочеталась браком с царевичем Александром.

Так, три года разделённые расстоянием менее чем в триста километров, разобщенные предрассудками и распрями, они преодолели все трудности и соединились, сдержав свою клятву, данную раз и навсегда.

— Что же дальше? — поинтересовалась Катя. — Как сложилась судьба этой пары, столь упорно добивавшейся воссоединения?

— Они жили счастливо, — улыбнулась Тинатин. — Вот такими простыми словами описывается то, что многим даётся непросто. Согласно их завещания, они похоронены здесь, в этом храме.

И она указала на две надгробные плиты под киворием.

На выходе, возле дубовой раки, в которой покоились мощи святых, они остановились, чтобы, по обычаю, поклониться храму и перекреститься. Мимо них, беззвучно шевеля губами, прошёл священник в чёрной рясе, высокий, необычайно худой, сам похожий на мощи.

Всю обратную дорогу ехали молча. Андрей и Катя устроились на заднем сиденье, Тинатин вела машину.

В голове Андрея тянулась цепь людей, событий, наименований населённых пунктов, задач, ясностей и неясностей, предполагаемых дел.

Вот Александр и Нестан-Дареджан дают друг другу клятву любви. Вот указатель на Зугдиди.

Вот Синельников, Гордеев, Шалаев. Что делать по возвращению в Волгоград? Или, послушавшись Катю, уехать в Петербург? Андрей всё еще не осознал, как будет выглядеть эта поездка, и что они будут делать в чужом городе.

Вот они у входа в Гелатский монастырь. Вот Катино испуганное лицо. Странно, почему она была так взволнованна. Надо будет непременно с ней поговорить наедине.

Вот пристальный взгляд Тинатин. Время от времени она смотрит в зеркало заднего вида, и, встречаясь глазами с Андреем, казалось, говорит одним своим взглядом: «Ну, что ж, не получится… А жаль…»

Когда подъехали к дому, Тинатин посигналила. Из дома выбежал Заза, и бросился навстречу матери. Она его поцеловала и спросила, как дела. Мальчик ответил, что дедушка учит его играть в нарды.

Они прошли во внутренний двор. Там их встретил Иорам.

— Как съездили? — спросил он, обнимая дочь. — Что сказал вам нарисованный Иисус, бог нищих?!

— Папа! — возмущенно воскликнула она.

— Сын духа всё такой же маленький, ничуть не вырос за двадцать веков?

— Папа! — еще громче крикнула Тинатин. — Нельзя так говорить!

Катя выглядела уставшей. Она сказала, что хочет прогуляться. И, взяв Андрея за руку, она повела его к выходу.

Густые колючие заросли и переплетённые игольчатые растения то вздымались ввысь, то накидывались на лощину. Уродливый граб, разбросав в стороны чудовищные ветки, казалось, силился схватить неосторожных путников.

Беспросветные заросли постепенно перешли в суровый, безмолвный дремучий лес. Не стволы, а исполинские колонны тянулись в небо, густо сплетаясь наверху ветвями, оберегая от солнечных стрел незыблемый полумрак. С трудом проникал ломкий луч через вековые дубы, грабы, и орехи. Из-под влажного мха выглядывали то нежные цветки чаровницы, то изящные папоротники. Изредка раздавался крик встревоженной птицы или жужжание яркокрылого насекомого. В самой чащобе промелькнула росомаха, блеснув буро-черной шерстью и светлыми пятнами возле удивлённых глаз.

Лес обрывался у отрога. Вдали виднелись холмы с причудливо изгибающимися на своих боках коричневыми полосами. Террасы, угловатые обломки скал, и уходящая ввысь крутизна. Хребет вздыбливался лесными чащобами, щелистыми грудами камней, руинами развалившихся скал.

Голубоватые туманы копошились и таяли на дне лощин. Небо безоблачное, синее-синее. С вершин сползал свежий ветер и, разбиваясь о зубчатые громады откосов, растекался неровными волнами по ущелью.

Торная медвежья тропа вела вверх. Звери — хорошие дорожные мастера. Они знают, где в скалах скрыта доступная щель, как обойти непролазные дебри, гари, где можно перейти вброд бурную реку, пройти по карнизу скал. В самых трудных местах не надо лучшего прохода, чем тот, по которому идёт звериная тропа.

С невидимой высоты падали бешеными скачками холодные потоки воды. Сколько шума, сколько необузданной силы в этом ручье, пропилившим узкую щель в монолитных каменных стенах.

Между скользкими глыбами на дне ущелья холодно и мрачно, как в подземелье. Всё пропитано сыростью. С отвесных стен вечно капает вода. Камни одеты слизью. И над всей этой неприглядной картиной висел гул неуёмного потока. Где-то выше из теснины наплывал поток. Разбиваясь о шероховатую поверхность валунов, он вздымался над ними массой голубой воды. Облитая светом солнца, вода лила на стены, на лес каскадами огня, блеска и с рёвом падала в пропасть. Ей покорно вторили скалы.

Тропа, тянувшаяся по узкой лощине террасы, набирала высоту. Дальше всё изменилось, будто медведи решили показать, какие они акробаты. Поднимаясь по уступам, тропа поскакала по крупной россыпи, зарываясь в щели, и, наконец, ушла под колючий кустарник.

Над глубоким ущельем, в чистой лазури неба плыли редкие облака. Казалось, протяни руку, и достанешь их. В неподвижном воздухе, насыщенном запахом кедровой хвои, висел глухой рокот водопадов, доносившийся откуда-то издалека. Ветерок бежал мимо, шевеля дремлющие кроны колючих кустарников.

Они стояли на крошечной вершине гребня, на краю глубокой пропасти. Андрей сказал, что ощутил на своих плечах небо. Катя ответила, что хотела бы в эту дымящуюся бездну сбросить тяжесть мрачных дум и неясных предчувствий.

— Бой мог, но что тебя так тревожит?

Она ответила, что томительная, из глубины души идущая тревога вдруг охватила её. И началось всё это у ворот Гелати.

— Ты даже приблизительно не можешь назвать причину?

— Почему ты не даёшь мне клятв любви? Я что, хуже царевны Нестан-Дареджан?!

Он отвёл её подальше от края обрыва и заключил в свои объятия.

— Катя… моя Катя…Ни блеску благополучной жизни, ни королевам красоты, не затмить волнующий поток твоих кудрей и изумрудные озера глаз!

И он поклялся, что будет любить её всегда, ничто не разрушит их большую, как небо, любовь.

Мечтательный взгляд её был устремлён к небу, туда, где лёгкие облачка, почти на уровне глаз, скользили над ущельем. Андрей спросил:

— А ты?

— Я тоже тебя люблю.

— И всегда будешь меня любить?

— Как можно знать?

Он видел, что она его дразнит, но всё-таки счёл нужным обидеться. Она прибавила:

— Тебе что, было бы спокойнее с девушкой, которая поклялась бы любить всю жизнь тебя одного?

— Я хочу сокращать число отпущенных мне дней не с какой-нибудь там девушкой, пусть даст мне хоть сто клятв! Мне нужна ты!

Она посмотрела ему в глаза:

— Ты же знаешь, я не легкомысленна. Я не такая расточительная, как… как некоторые.

— Дай тогда мне клятву. Чем я хуже царевича Александра?

— Клянусь! — сказала она, не задумываясь.

Он крепко сжал её.

— Пусти, Андрюша. Душно. Чувствую, что сердце убежит.

— От меня не убежит, крепко умею держать, чем завладел. Сейчас горы нас соединили — крепкий венец, вместе судьбу встретим. Не пугайся. Слышишь, что вершины говорят?

Перед ними крутой склон, весь в трещинах, убегал щербатыми гребнями в неведомую за изломом высоту. В синем небе черными лоскутами парили два хищника. Они поднимались всё выше и выше, как бы желая подобраться к самому солнцу, и оттуда бросали на землю печальные крики.

Музыка природы наполняла пространство величавых гор.

Катя сказала, что пора идти — их, наверное, уже обыскались.

Приготовления к праздничному застолью были в самом разгаре. В воздухе разносились пьянящие запахи специй, вина, поджаренного сала. Заза с игрушечным ружьём бегал по дому, как угорелый. Маленький Автандил с очищенным яблоком в руках с удивлением смотрел на брата, и, время от времени, подойдя к матери, дёргал её за подол.

Катя присоединилась к женщинам, приготовлявшим салаты. Андрей отправился в сад, где Иорам, запасшись несколькими бутылками вина, жарил на мангале шашлык. На шампурах шипело мясо, рядом на решетках дымилась золотистая форель.

— За именинницу! — сказал Иорам, протягивая бутылку.

Андрей кивнул, и, чокнувшись бутылкой, выпил.

— Почему не написать такой закон, чтобы пенсионерки надевали на себя покрывало, как восточные женщины?! Давно об этом думаю. Посмотри, Андрей-джан, бутоны превращаются в розы, а розы обратно в бутоны, но уже без лепестков. Вот Тамара, подружка Нины. Совсем осенней ткемали стала; ей бы я посоветовал дразнить воображение мужчин, прикрывшись двумя чадрами. А вчера иду через поселок, вижу, за оградой, в огороде, полуголая женщина канонического возраста, свой тройной живот на солнце сушит. «Э-о, кричу, почему жиром небо смазываешь?» — «Как смеешь, — в ответ кричит хозяйка живота, — со мною так шутить! Я вдова мэра города!» — «Очень прошу прощения! — в ответ рычу я. — Не узнал. До сегодняшнего дня думал: у вдов высоких чиновников на животе должности мужей выжжены, а на… скажем, спине — собственное имя!» Почему-то рассвирепела вдова, убежала в дом.

Как-то само собой получилось, что начали произносить тосты и праздновать до того, как был накрыт большой стол во внутреннем дворе. Пенилось вино, поднимались и осушались бокалы в саду возле мангала, на кухне, где на разделочном столе курчавилась зелень, белел сыр, пестрели разноцветные фрукты.

А когда собрались за столом, то оказалось, что Анзор, недавно прибывший с работы, был единственным, кто еще не поздравил именинницу. Подняв бокал, он сказал:

— Дорогая именинница! Лучшая из лучших! Катерина из Катерин! Я тебя помню школьницей. Когда мы вместе с тобой и твоим отцом поднимались в горы, и смотрели вдаль, он говорил: смотри, Катюша, с горы далеко видно, счастье видно, удачу видно. Вот смотрю я на твоё лицо сегодня, и вижу: нашла ты своё счастье, нашла удачу. Будь же счастлива всегда!

Поддержав мужа в его поздравлении, Тинатин, поднявшись, подошла к Кате и поцеловала её. Потом сказала, обращаясь к отцу и к Нине Алексеевне:

— Жаль, вы с нами не поехали сегодня. Царица Русудан, когда мы подошли к ней, прошептала тихо: «Благословляю вас, и будьте счастливы».

Сказала, и пожалела об этом. Иорам встал, и, подбоченившись, ответил дочери:

— Вай ме! Что мне шёпот? Когда я удачно продал фуру апельсинов, и Нина потащила меня в церковь, свечи сами зажглись, когда мы туда вошли. А при первых словах молитвы кадило само взлетело вверх, и такой фимиам закурился, что сквозь разорванные облака народ увидел кусочек райского сада! Так ведь было, Нина, а?!

Его слова, высказанные в манере балаганного шута, перелетев через блюда со свининой на косточке, с нежной мякотью баранины, с баклажанами и помидорами гриль, с рулетиками из цуккини с зеленью и начинкой из адыгейского сыра, через корзины с цветами; и, достигнув слуха Тинатин, эти слова потрясли её.

— Нина Алексеевна, я вам так не завидую, — вздохнула она.

— Э-хе-хе! — насмешливо протянул Иорам. — Скажи еще свою любимую фразу, что умные женщины выбирают дураков, с которыми им скучно!

— Разумеется… — едва слышно проговорила Тинатин. — Но мужчины, стоящие выше общего уровня, наскучивают им еще больше. У них для этого ещё больше возможностей…

И она обратилась к Кате:

— Расскажи, как вы погуляли в лесу, давно хочу спросить.

Запивая вином чахохбили, Анзор рассказывал про свои дела:

— Меня пригласили субподрядчиком на один объект. Когда работы были закончены, директор строительной фирмы, с которым у меня был договор, начал меня динамить по оплате. Сначала заказчик якобы не перевёл деньги. Потом арестовали счёт в банке. Потом нарисовалась другая причина — учредитель куда-то скрылся, а банковская подпись у него. Я проходил давно эти истории, и знаю все его шаги, — что он мне скажет завтра, а что на следующей неделе. Эти люди, что не хотят платить, придумывают отмазку, и начинают ездить по ушам. Человек слушает, вникает во все мелочи, сопереживает неприятностям. Когда история подходит к концу, тут же придумывается новая, и человек снова вникает во всё это дерьмо, хавает базар. И так до бесконечности. Я сразу сказал подрядчику: «Послушай, дорогой, если б ты меня сразу предупредил, что будешь сношать мою голову, я бы не стал с тобой работать!» Он смотрит, как будто не понимает меня, и продолжает меня лечить. Тогда я развернулся и ушёл. К сожалению, нельзя на него наехать — технику забрать, материалы забрать, машину. Крыша у него серьёзная. Думал я, что делать. И вот сгорела у директора фирмы машина. Дорогая иномарка. И как здорово горела — загляденье. Три литра бензина потрачено, а сколько удовольствия! Вот так. Что дальше у него загорится?…

Звуки голосов сливались со светлым звоном серебра. Лепестки отяжелевших роз сыпались на скатерть. Иорам, уже перешедший на тяжелые напитки, закусывая чачу тарталеткой с морковью и цуккини, рассказывал притчу.

— Всевышний подсказал мне притчу, и я принял её, как благоухающую розу.

В одном из эмиратов жил Аль-Бекар. Богатство этого эмира давно превысило его ненасытные желания, и даже главный финансист эмирата не трудился над точным подсчетом активов, ибо количество их было выше чисел его знания.

Также славился Аль-Бекар неповторимой красотой своих четырех законных жен и шестидесяти шести наложниц.

Но ничто не радовало глаз эмира, ибо приближалась осень его жизни, а ни жены, ни наложницы, не родили ему ни сына, ни хотя бы дочь. Долго томился эмир в печали, испытывая неловкость перед другими эмирами. Также обременяла его дума: кому оставить богатство? В одну из лунных ночей, когда сон, словно олень, бежал от его ложа, эмир надел на шею талисман и решил посоветоваться с главным финансистом.

— О мудрейший из мудрейших, финансовая твоя душа! Да подскажет тебе Габриэл, что делать мне. Я провожу с моими пополневшими женами и гибкими наложницами восхитительные ночи, не отказывая себе ни в горьком, ни в сладком, а чрева их остаются пустыми, как головы моих советников. Чем излечить мне бесплодие моего гарема?

Финансовый директор подумал не более половины базарного дня и убежденно сказал:

— Великий эмир из эмиров! Неизбежно мне признаться, это очень щекотливое дело. Иногда и шуршание чадры приводит в дрожь то, что копью подобно, а иногда даже землетрясение бессильно всколыхнуть то, что с тенью схоже… Удостой доверием предсказателей, они клянутся Меккой, что в подобных случаях помогает путешествие.

До меня дошло, о повелитель, что на рубеже всех царств, неизвестно когда и кем создан Майдан чудес. Не только все созданное аллахом можно там найти, но и то, о чем никогда не думал властелин вселенной, о чем не догадывался даже шайтан. Идущего да постигнет осуществление надежд! Да сделает гладкой Мохаммет твою дорогу, да будет день из дней. когда ты найдешь то, что ищешь!

Великая радость снизошла на эмира, и он повелел рабам оседлать белого верблюда для длительного путешествия. Распределив между советниками заботы эмирата и заметив едва скрываемое ими удовольствие, эмир, хитро улыбаясь, отпустил их. Но когда скрылся за ковром последний советник, эмир призвал невольника своего Али. Многократно убедившись в преданности его и очарованный благоприятными речами и красотой, подобной луне в четырнадцатую ночь своего рождения, эмир возвысил его до высокого звания «снимателя чувяк». Но чувяки тут ни при чем, главное — тайные беседы, после которых эмир приводил в изумление и смущение всех советников осведомленностью обо всем, что они делали.

— Следи за всеми, — милостиво сказал эмир. — Да будет зоркость твоя подобна ястребиной! Не предавайся бесплодной лености, бодрствуй от первого до последнего намаза, ибо сон — не что иное, как бездействие, радующее шайтана… Забудь о нирване… Да будут ночи твои подобны усладе рая седьмого неба! И если случится не предвиденное даже аллахом, повелеваю тебе немедля меня известить. Да умножится мое благосостояние под твоим преданным, несмыкающимся глазом.

Так наставлял эмир своего невольника. Распростершись ниц, Али поцеловал землю между рук и смиренно сказал:

— Слушаю и повинуюсь!

Это — о понятливом Али. Об эмире — другое.

Пройдя большие и малые дороги, начертанные судьбою, эмир внезапно остановился у высокого входа.

На зеленой доске сверкала белая доска с надписью желтого цвета:

«Войди, о путник, здесь Майдан чудес! Усладись бессмертными мыслями, и да будет тебе утешением опустошенный бумажник».

Прочел эмир и подумал: «Такая надпись более полезна при выходе из Майдана чудес». Но ничто не может остановить ищущего, и эмир почти вбежал в приветливо распахнувшиеся ворота.

Не далее как в десяти метрах от входа он увидел отягощенное золотистыми плодами дерево. На одной из его веток висел большой розовый лист с поучительной надписью:

«О путник, остерегайся плодов познания, ибо однажды они лишили человека небесного рая».

Эмир спокойно посмотрел вверх на голубой шатер, хитро улыбнулся гаремным воспоминаниям, наполнил карманы золотистыми плодами и сказал себе так: «Поистине велик аллах, ибо он знал, что делал, когда создавал человека».

Идя рядом со своей тенью, эмир убедился, что, кроме множества бесполезных деревьев с надписями:

«Орех, не раскушенный ни одним правоверным».

«Цветы наслаждений, хранящие в сердцевине змеиное жало», есть и еще многое, достойное изумления.

— О аллах, как велик ты в шутках своих! — невольно воскликнул эмир. — Неужели и это люди, ибо у них две ноги и голова? Но клянусь бородой пророка, они сделаны шайтаном! Подобно лавкам, они торчат на всех тропинках, и чтобы их не приняли за тех, кем они воистину являются, они повесили на своих шеях доски с соблазнительными надписями.

На соединении двух дорог стоял улыбчивый чужеземец с открытым лицом, открытым сердцем, и… — о святой Хусейн! — весь он был откровенно открыт, что, подобно кисее, просвечивал насквозь, являя взору то, что из благопристойности скрыто аллахом под покровом кожи.

О правоверные! Не сочтите меня лгуном! На груди чужеземца висела медная доска с надписью: «Познай самого себя, и ты познаешь бытие».

— Клянусь аллахом! — воскликнул эмир. — Незачем утруждать себя познанием, ибо эту мозаику можно даром, и притом каждый день, видеть в «сарае одиночества»!

И, высокомерно отвернувшись, он внезапно увидел нежную, подобно утреней заре гурию в пышной одежде, обвешанную смарагдами, — и стал жертвой удивления. Гурия, с ангельской улыбкой проглотив курицу, схватила баранью ногу. Откинув кость, она томно выгнула спину и рванула к себе котел с пловом…

«Мать красоты! Дочь морской пены и чайки мужского рода», — прочел эмир над нею надпись и, подумав немного, сказал:

— Неизбежно аллаху прекратить подобные забавы чаек, иначе обыкновенно рожденным не достанется ни одного финика.

Сворачивая вправо и влево, эмир споткнулся и словно окаменел: перед ним стояла плоская, как доска, женщина с изогнутыми ногами, с вывернутыми руками, с повернутой набок головой.

Прочитав надпись: «Изящество», — эмир, отдуваясь, забегал вокруг женщины. Внезапно он радостно вскрикнул:

— Клянусь аллахом, вот перёд! Ибо я никогда не видел, чтобы амулеты висели на спине!

Успокоившись, эмир опустился на колени около юркого грека с надписью, составленной из оливок:

«От всех правоверных и неправоверных принимаю заказы на бочки Диогена».

Эмир любил оливки, но не бочки. Он пошел дальше по волшебной тропе, переходя от чуда к чуду, потом спешно расстелил коврик и совершил намаз:

— О всемогущий, не допусти мозолям коснуться глаз моих и направь мои взоры, о вращатель сердец, на то, что я ищу!

И аллах счел возможным услышать его и повернуть к чуду из чудес.

Изумленный эмир чуть не упал замертво, но, раздумав, обратил свое внимание на тело чуда. Подобно змее с рыбьим хвостом, оно возлежало на мшистом ковре, головы были прозрачные, а их эмир насчитал ровно сто и одну: посередине самая большая и по пятьдесят с боков, постепенно уменьшающиеся к хвосту. В самой большой притаилась молния. А в остальных, как в ханэ, размещалось все, что аллах создал для земли. Были головы, набитые колесницами, движущимися без коней, верблюдов и даже без ослов. Другие — ближе к хвосту — отсвечивали женскими украшениями, привлекали загадочным сочетанием красок и одурманивали благовониями.

Когда аллах помог эмиру очнуться, он воскликнул:

— Не иначе как здесь найду то, за чем путешествую! О Мохаммет! О Аали! Проявите милосердие, пошлите мне ради сладости жизни средство от бесплодия моего гарема.

Тут эмир предался созерцанию единственной груди чуда, опрокинутой золотой чашей, с нежным соском цвета радуги, из которого капало золотистое молоко.

— Бисмиллах! Как питательно золото! — восхитился эмир.

Но чудо, приняв восторг эмира за ослиный крик, продолжало гладить голову юноши, который жадно прильнул к золотоисточающей груди.

— Поистине велик аллах в забавах своих! — воскликнул эмир. — О ханум, сколько времени может стукаться о твои головы юноша без вреда для своей головы?

— Во имя утренней звезды, отойди, праздношатающийся по Майдану чудес! — гневно ответило чудо. — Ты родился в счастливой день, ибо у меня только две руки и обе заняты, иначе, видит Хусейн, я не замедлило бы научить невежду не мешать мне выращивать великих мудрецов.

— О кроткая ханум! Да сохранит тебя аллах, как благоухание в хрустальном сосуде, но разве нельзя хоть на четверть базарного дня оторваться от…

— Глупец и глупцов! Знай, мудрецы выращиваются столетиями, и если я хоть на четверть мига задержу свой взгляд на твоем ничего не значащем лице, то запоздаю на много солнечных лет, и мир будет рад обойтись без мудрецов.

— Избранная ханум с занятыми руками и свободным ртом, не твои ли мудрецы иногда появляются в эмирате, проповедуя истины, клянусь небом, вроде того, что «без крыльев невозможно летать, особенно над пропастью», или что «человек может переплыть море, перешагнуть горы, но выше своего носа ему не прыгнуть», или что «можно открыть новую звезду, но попробуй вылечить насморк», или…

— О презренный! Чем же вы благодарите моих питомцев за великие истины?

— Клянусь Меккой, женщина с мудрой грудью! У тебя нет повода к беспокойству, ибо аллах дал человеку немало способов проявить свою сущность: вскормленных тобою сначала жгли, потом жалели, что не дослушали, ибо являлись последователи, извращающие смысл поучений сожженного, их тоже за это жгли. Но мир обогащался твоими новыми питомцами, отвергавшими истины предшественников. Свидетель Хасан, за это их также жгли или замуровывали живыми, иногда вешали. Потом, по предопределению свыше, к ним привыкли, и калиф Харун-аль-Рашид даже издал для мудрецов особый ферман, где сказано: «Пусть существуют, но не размножаются». По этой причине, о плодовитая женщина, на них перестали обращать внимание, предоставив уличным мальчишкам, которые — поистине бич правоверных! — с криком «Мудрец! Ийя, мудрец!» — стали толпами бегать за ними. И правоверные сожалели, что сожженных еще жарче не отблагодарили.

— О рожденный шайтаном! О пресмыкающийся! — в ярости затряслось чудо. — Тебе аллах в щедрости дал одну голову, но для эмира и это оказалось слишком много.

— Я сейчас узнал все в изобилии, но ничего веселого, — вздохнул эмир. — О ханум с чрезмерной грудью! Зачем тратишь молоко на бесполезных, не лучше ли выращивать племенных ослов, cтоль ценных эмирами?

— Аллах воздал каждому по силам его, — с ехидной скромностью произнесло чудо. — Я выращиваю мудрецов для вселенной, а среди эмиров и без моей помощи достаточно ослов.

Эмир почему-то обиделся. Он пощупал свои уши, потом поправил жемчужный султан на тюрбане, дотронулся до талисмана, обретя величие, воскликнул:

— Бисмиллах, сегодня во сне я видел рыбу! Где же наяву удача? И какой ответ может быть убедительным, если я не могу подкрепить его ножом палача?

Из этого затруднения его вывел невольник Али, мчавшийся к своему повелителю, подобно урагану. Охваченный восхищением, Али пытался обогнать свой собственный крик, сверкающие глаза его источали восторг.

— О эмир эмиров, спешу усладить твой слух радостью об умножении твоего благосостояния! Молитвы твои услышаны аллахом, ибо четыре жены твои и шестьдесят шесть наложниц твоих родили по мальчику, прекрасному, как луна в четырнадцатый день своего рождения! По желанию аллаха, каждые шесть братьев старше других шести на одни только сутки.

— Неизбежно мне узнать, сколько времени я путешествовал? — немного подумав, спросил эмир.

— О господин мой, ровно девять месяцев и десять дней. Мохаммет проявил к твоему гарему приветливость и благосклонность, и я, не дыша, мчался сюда, желая поскорее обрадовать тебя многочисленным потомством.

Эмир с завистью и восхищением оглядел Али с ног до головы.

— Сам святой Хусейн поставил тебя на моем пути!.. Благодарность за добро занимает в моем сердце избранное место. Ты мчался, подобно оленю. Поистине ты заслужил отдых, поэтому, мой невольник из невольников, повелеваю тебе остаться здесь, ибо воздух Майдана чудес благоприятствует твоей сущности. Возьми талисман — зубы оленя — и положи его на полку. А над собой не забудь прибить золотую доску с надписью: «Сосуд изобилия».

Сказав это, эмир поспешил домой отпраздновать семьдесят обрезаний своего потомства…

— Вот о них и все, — закончил Иорам.

— Околдовал, папа, будто кровь петуха с вином смешал и в стакан подлил! — воскликнул Анзор. — Хорошо, что у меня одна жена!

— Недаром сказано: «готовь столько, сколько сможешь скушать».

— Никогда нельзя предугадать аппетита… — сказала Тинатин негромко, раздевая Автандила, перепачкавшегося соусом.

Дети ёрзали и капризничали, им надоело сидеть за столом. Иорам вместе с дочерью повели их на второй этаж.

— Что твой отец, почему не приехал отдыхать? — спросил Анзор.

— Весь в делах, потом какие-то сложности, — ответила Катя.

— Главная сложность в жизни — отодвинуть все дела для отдыха!

Обернувшись на лестнице, Тинатин сказала мужу:

— Тоже мне учитель! Сам работаешь без выходных и без отпуска.

— Что ему, военному? Оформил отпуск на полгода, сел в самолет, да и прилетел сюда с…

Тут Анзор запнулся. И, взяв в руки высокую, толстого стекла бутыль с чачей, принялся разливать по рюмкам. Катя сидела молча, потягивая вино. Андрей вспомнил о существовании каких-то странных, запутанных отношениях в семье Третьяковых — между Сергеем Владимировичем и его женой, между ней и их дочерью, между матерью Сергея Владимировича и невесткой. А то, что Катя иногда скупо рассказывала о своих семейных делах, легко вписывалось в эту странную фантасмагорию неузнавания — мало того, что Андрей не узнал её отца, она сама иногда казалась совсем другой девушкой, не из его двора, и не из его детства.

— Почему вы не кушаете? — спросил Анзор.

— Объелись, как пауки, — улыбнулась Катя.

Он поднял стакан, доверху наполненный чачей:

— Тогда будем её кушать.

И залпом выпил.

— Ну а ты чем будешь заниматься?

— Хочу заняться бизнесом, — ответил Андрей, закусив квашеной капустой. — Давно собирался.

— Это правильно. Я не представляю жизнь без своего дела. Удивлялся раньше, как могут люди жить без этого. Удивлялся, пока не понял, вернее, не почувствовал, разницу между людьми. Что стало бы, если бы все люди мыслили и действовали одинаково?

Ты, Андрей, человек умный, самостоятельный, в тебе есть здравый смысл. Это само по себе большая редкость. У тебя всё получится, чем бы ты ни занялся. Главное, в ведении своих дел не принимай ничего как что-то постоянное, раз и навсегда избранное.

Жизнь проста и сложна одновременно. Проста потому, что правил, или истин, хоть и много, но все они известны. Сложна потому, что модель поведения, удобная на сегодняшний день, завтра оказывается негодной. Как из общеизвестных истин скомбинировать мировоззрение завтрашнего дня?

В один из обычных дней оказывается, что всё не так. С виду ничего не изменилось. Небо не разверзлось. И ночь не покраснела, хотя бы по углам. И земля под ногами не гудит. И горы не рухнули. И день не принял обличья хотя бы взбесившегося медведя. Но я уже, черт возьми, не могу грохнуть того демона, что не заплатил мне за работу! Нет такого закона, по которому я не могу этого сделать. Пуля всё так же вылетает из ствола, и кинжал всё так же режет. А неплательщик, падла, оделся такой невидимой бронёй, что не подступишься. Изобрёл же, гад, такие штучки, что не тронь его, и не обидь.

Смотришь, а вчерашние отсосы вдруг зажили хорошо. У кого-то глупые овцы, которых только на убой, стали усиленно плодиться. У другого курица, уже общипанная на плов, отважилась, выпила воды, посмотрела на бога, и двадцать цыплят высидела. А неудачник, собиравшийся повеситься, вдруг выиграл миллион.

Что произошло? А то, что старые понятия устарели, а новые еще не всеми усвоены. И понятия — что старые, что новые — сделаны из конструктора, все детали которого давно всем известны. Но комбинируются они каждый раз по-новому — в зависимости от развития научно-технического прогресса, от господствующей в обществе морали, от привычек, от бытовых условий граждан. В общем, формируются для удобства людей, ими пользующихся. Совершенствуются, модернизируются, но сути своей не меняют. Как модели автомобилей или компьютеров.

Тут со второго этажа спустилась Тинатин.

— Пытаешься учить молодежь? Не засоряй им уши сгнившей травой!

Подойдя сзади, она обняла за шею мужа, и резкость слов смягчила ласковой улыбкой.

— Дети остались наверху с дедами. Пойдемте, погуляем в сад.

— Точно сказано: красоту женщины нельзя измерить её разумом, — проворчал Анзор.

Все вместе встали и, прихватывая каждый что-нибудь со стола, направились по коридору на улицу.

Жара спадала. Восходящая луна заливала мягким светом светло-бежевые стены дома и причудливые заросли сада. Светильники в нишах и на узких подставках сделались незаметными, померкли, и стало светло, как днём. Большие лапчатые ветви чинар, обступивших дом, как безмолвная стража, отбрасывали на землю свои узорчатые тени.

— Эта царственная пара, нашедшая счастье после трёх лет разлуки, поселилась на родине мужа? — спросила Катя.

— Да, они жили в Кутаиси, — ответила Тинатин.

— Мужчины раньше всё решали.

— Они и теперь так думают, — задумчиво произнёс Андрей.

По дорожке, усеянной мелким гравием, они шли вдоль живой изгороди из подстриженного самшита.

— Как странно слышать это сегодня, в век стремительно меняющихся взглядов: «они поженились и зажили счастливо», — рассуждала Катя. — Брак есть, в сущности, запись, одна из многих, которые государство делает для того, чтобы отдать себе отчет о состоянии своих подданных, так как в цивилизованном государстве каждый должен иметь свой ярлык. С точки зрения нравственной эта запись в толстой книге даже не обладает тем достоинством, что может соблазнить женщину завести себе любовника. Нарушить клятву, данную перед мэром, — кому это придёт в голову?

Тинатин взяла мужа под руку.

— Мы венчались в церкви. И зарегистрировали свой брак в ЗАГСе. Наша семья защищена двойной защитой.

— Наверное, чтобы познать радость прелюбодеяния, надо быть человеком набожным. Ведь запись в журнале, что она для сына божьего?

— Как же вы поступите? — спросила Тинатин.

Катя взяла под руку Андрея.

— Мы сделаем всё, как у людей. Всем известно, как это глупо — делать всё, как у людей. Разум — такой же ограниченный ресурс, как всё, что имеет ценность, как драгоценные металлы, как деньги. И в нужном количестве находится у меньшинства людей. Единицы поступают так, как нужно, остальные делают всё наоборот. И я ломаю голову, что делать. Наверное, я глупа.

— Делай то, что скажет тебе твой мужчина, и не думай, — бросил Анзор через плечо.

— Я не могу не думать, — возразила Катя. — Я думаю, думаю, и чувствую, что схожу с ума.

— Когда женщина думает, она забывает сущность дела, — заключил Анзор, остановившись.

Все остановились. Они подошли к увитой плющом беседке.

Ночь сдвинула над землёй тёмные крылья. Луна, привалившись к горе, отливала зеленоватым серебром. Затаённые шорохи доносились отовсюду. В ночной мгле, сдавливая долину, неслышно надвигались тёмные валы. Перекатывались через бугры, лощины, балки. Затрещали в оврагах сухие ветки, стукнулся покатившийся камень, посыпалась земля. Зашуршали ветви. Надвинулись тёмные тени.

Отпив вина, Анзор передал бутылку Андрею. Тинатин разломила пополам персик, и передала Кате половинку.

Она рассказала, что когда был куплен этот участок, здесь стоял двухэтажный однофасадный дом. Анзор пристроил к нему под прямым углом еще один дом. Потом, выстроил еще два дома, и замкнул, таким образом, четырёхугольный контур. После этого в едином стиле облицевал наружные и внутренние стены. Тинатин порывалась ему помочь — она собиралась изготавливать, как это делали в старину, саманные кирпичи. Но муж проигнорировал её стремления.

Анзор заливисто расхохотался:

— Ай, чертовка! Представляешь, Андрей, картину: молодая девка, белоручка, месит… скажем, глину, и делает кирпичи.

— Но я хотела тебе помочь! Должна же я была внести свой вклад в постройку нашего дома.

— Сиди дома, вот твой вклад!

— Он ничего не понимает, — горестно проговорила Тинатин, прижимаясь к мужу. — Я хотела, как лучше.

И она выпила вина.

— А много ты понимаешь, саманная голова?! У нас тут дом, или чабанская хибара? Когда женщина забывает суть дела, она говорит: «так лучше».

И Анзор рассказал, каких трудов ему стоило построить эту виллу. Правдами и неправдами раздобывал он стройматериалы, рыскал по горным селениям в поисках дармовой рабочей силы. Разорил четыре строительные фирмы. Потом разбирался с их «крышами». Кого ни кинь, у каждого есть «крыша». Сам работал день и ночь. Весь дом — вместе с первоначальными затратами на покупку участка с исходной постройкой на нём — обошёлся в десять тысяч долларов.

— Десять тысячи!? — удивлённо воскликнул Андрей.

— Такие были цены. Они и сейчас не сильно выросли. Дом на берегу — конечно, не такой, как этот — можно купить за три-четыре тысячи. Некоторые москвичи приезжают на отдых и, походя, покупают — чтоб было.

Андрей посмотрел на Катю. Её взгляд, полный затаённого огня, был устремлён куда-то вдаль. Он предложил выпить за именинницу, за

— … свою радость, обольстительный цветок…

Тинатин сказала, что как-то неуютно здесь в саду. Будто горные духи, спустившись с вершин, притаившись, шепчутся о чем-то среди деревьев, и чьи-то зелёные зрачки вспыхивают в глубине оврагов.

Две пары вернулись в дом.

Там, в уютном дворике, освещенном мягкими огнями кованых светильников, Иорам вместе с Ниной Алексеевной поджидали их. Одинокая русалка, сидя у водопада, напрасно улыбалась гостям, не замечавшим её.

Всё еще думая о том, что её порывы не были оценены по достоинству, Тинатин вспомнила маджаму царя-поэта Теймураза, посвященную золоту и саману.

О маджама моя! Как заря, филигранна!

День — труба возвещает, ночь — удар барабана.

Слышу спора начало: «В жизни, полной обмана,

Разве золото ярче жалкой горсти самана?»

Но металл драгоценный отвечает надменно:

«Ты мгновенен, как ветер, — я блещу неизменно!

Отражение солнца и луны я замена.

Что без золота люди? Волн изменчивых пена!»

Но саман улыбнулся: «Пребываешь в истоме,

А не знаешь, что солнце веселее в соломе.

Ты блестишь, но не греешь, хоть желанно ты в доме.

Конь тебя не оценит, как и всадник в шеломе».

«Ты — ничто! Я — всесильное золото! Ядом

Как слова ни наполни, я ближе нарядам,

Я обласкано пылкой красавицы взглядом,

Рай украсив навек, я прославлено адом».

Тинатин замолкла, не отводя взгляда от светильника, словно в нем вспыхивали огни ада, повторяющие блеск коварного металла. Андрей чувствовал, как учащенно билось сердце, будто от этих огней шёл удар и раскаленные угли, падая на землю, звенели, как золотые монеты. Приподнявшись на стуле, Тинатин продолжила чтение:

«Ты всесильно в коварстве! Ты горя подруга!

Порождение зла и источник недуга!

Где звенишь — там угар. Небольшая заслуга!

Я ж, саман, принесу себя в жертву для друга».

«Ты — где голод и кровь! — молвит золото твердо. —

Где сражения жар! Где бесчинствуют орды!

Я же там, где цари правят царствами гордо!

Пред короною — раб, потупляешь свой взор ты!»

Но смеется саман: «Ты услада тирана!

Я ж питаю коня день и ночь беспрестанно, —

Без меня упадёт, задымится лишь рана,

И возьмет тебя враг, как трофей урагана».

Оскорбленный металл, преисполненный злобой,

Так воскликнул: «Чем кичишься? Конской утробой?

Я возвышенных чувств вечно вестник особый,

Без меня свод небесный украсить попробуй!»

А саман продолжает: «Томиться в плену ты

Будешь, узник холодный, в железо обутый, —

Ведь палач, стерегущий века и минуты,

Обовьет тебя цепью. Попробуй — распутай»

Вновь замолкла Тинатин, полуприкрыв глаза и, казалось, забыв обо всём. Андрей задумался. На картине, подсказанной его воображением, простиралось огромное поле, на котором зрели колосья, вот-вот готовые превратиться в саман. И алтарь бытия, лишённый золота, устрашал мертвенно-серым блеском.

Вскинув руку, сверкнувшую золотыми перстнями, она поправила волосы и продолжила:

«Не рубинов огонь — это золото рдеет.

Ты уже проиграл, спор излишний затеяв!

Без меня человеческий род поредеет.

Я — алтарь бытия! Не страшусь я злодеев».

Но хохочет саман: «Породнилось ты с чванством!

Я же витязю в битве клянусь постоянством.

Накормлю скакуна, — и, взлетев над пространством,

Тебя вызволит витязь, покончив с тиранством.

На коней тебя взвалят, как груду металла,

И домой повезут, в храм извечный Ваала…» —

«Лжец! — воскликнуло золото. — Бойся опалы!

Был бы ты не саман, я б тебя разметало!»

О маджама моя! Ты для витязя — шпора!

А ретивый Пегас для поэта — опора.

Часто нужен саман, как и меч, для отпора,

Часто золото — дым нерешенного спора.

Помолчав, Анзор сказал, что предки наши всегда покоряли созвучием слов. Они умели воевать, и умели хорошо повеселиться. Иорам, не устававший наполнять бокалы себе и гостям, твердил, что давно не бывало таких веселых дней, как сегодняшний. И даже бог со свитой, бросив скучное небо, расположился среди чертей в парчовых ризах.

— … мы-то с вами собрались по делу, а для них, как для некоторых глупых людей, скука — лучший погонщик. Одного пастуха спросил другой: «Почему опять пасёшь стадо на болотистом лугу? Или мало овец у тебя засосала тина? Почему недоволен вон тем лугом? Разве там не сочная трава? Или богом не поставлено там дерево с широкой тенью для отдыха пастухов? Или там не протекает прохладный горный ручей?»

Почесал пастух за ухом и такое ответил: «Может, ты и прав, друг, только нет ничего страшнее скуки. Сам знаешь, какой шум подымается, когда тина засасывает овцу. Ты бежишь, за тобой остальные бегут, я вокруг красный бегаю, воплю: „Помогите! Помогите!“ А сам радуюсь, что время тоже бежит. Смотрю на солнце: что сегодня с ним? Как пастух, среди облачков-овец вертится. Овца уже по шею в тине. „Держи! Тяни! Тащи!“ Кровь у нас — как смола — кипит. „Мэ-э-к!“ — вопит овца. А если удастся овцу спасти, всем тогда удовольствие! „Мэ-э-к!“ — благодарит овца. И мы смеемся, хлопаем по спине друг друга: „Молодец, Беруа! Молодец, Дугаба! Победу надо отпраздновать!“ Тут глиняный кувшин с вином, что для прохлады у реки зарыт, сам сразу на траву выскочит. Чашу каждый подставляет, чурек уже разломан, откуда-то появились сыр, зелень! „Будь здоров! Будь здоров! Мравалжамиер!.. Э-хе-хе… жамиер!“ Смотрю на луну — что сегодня с нею? Как чаша, в вине тонет… Э-э, всем тогда жаль, что время уже стада домой гнать».

… До поздней звезды продолжалось веселье. Выпили столько, что хватило бы на несколько свадеб и похорон. В буйном хороводе кружились разноцветные огни, отражаясь в бассейне, играя радугой в прозрачных струях фонтана. Русалка лукаво улыбалась, провожая взглядом веселящихся.

Громко охая, вспоминая архангела Гавриила и пятихвостного чёрта, тяжело поднималась Нина Алексеевна по ступенькам вслед за мужем. Анзор вёл Тинатин, не понимавшую, где у этой лестницы верх, где низ. Андрей нёс на руках Катю, объяснявшую, что она совсем не пьяная, просто разболелась голова, и она не может подниматься по коварной лестнице, где каблуки сами собой цепляются за ковровую дорожку.

Он бережно положил её на кровать. Когда лёг с ней рядом, она уже спала. Ему не спалось. Ворочаясь с одного бока на другой, он мучился зловещими видениями. Воспоминания сегодняшнего дня, весёлого и шумного, переплетались в его встревоженном мозгу с мрачными, необъяснимыми предчувствиями.

Андрей встал, прошёлся по комнате. Постоял на крохотном балкончике, выходившем на внутренний двор. Андрей прислушался к журчанию искусственного водопада. Блики решетчатого фонаря падали на холодные плиты и зловеще свивались в цепи.

Другое окно этой угловой комнаты выходило в сад. Прохладный ветер раздувал прозрачную белую занавесь.

«С ума сойдёшь с её тревогами!» — подумал Андрей, взглянув на Катю. И лёг в постель.

Успокоившись, он всё равно не мог заснуть. Ночь казалась нескончаемой, назойливой. Подушки были жаркими, рассеивающими дрёму. Так он лежал, прислушиваясь к шорохам. И только под утро задремал.

Шорохи усилились. Глухой рокот доносился с гор. Гул постепенно нарастал. Налетел ураган, горы, река, лес со свистом закружились в дикой пляске.

Внезапно всё утихло. Каменная глушь. Тупик.

Из беловатой мути вынырнул верблюд с длинной, будто дымящейся шеей. Вскоре показался и весь караван. Он двигался к горбатому мосту в торжественно-печальном безмолвии. Не звенели колокольчики, не было слышно ни веселых возгласов, ни сердитых окриков погонщиков. Рядом с верблюдом и мулами, подобно белым теням, двигались поводыри.

Далёкие раскаты грома всё еще отдавались в ущелье тысячеголосым эхом, а караван мёртвых — верблюды и мулы, навьюченные гробами — бесшумно ступая, шел через горбатый мост.

Вот караван прошёл мост. Вот он остановился. Проводники стали развязывать верёвки. Вот осторожно начали опускать гробы наземь, откидывать крышки.

Притаившись за камнем, Андрей наблюдал за ними. Он узнавал умерших. Странно, они ведь давно похоронены. Что они здесь делают? Что еще за уик-энд в горах, кто отпустил?

Он хотел крикнуть: «Эй, Геннадий Иванович, почему такой чёрный, в печке уснул? Ну, а ты, безмозглый Марк…»

Но внезапно почувствовал, как холодеет кровь, и красное пламя ослепляет глаза. В последнем гробу…

Он ринулся из-за укрытия, побежал к каравану, перескакивая через камни. Поводыри мёртвого каравана, сбросив капюшоны, обнажили клинки, готовые изрубить Андрея. Он выхватил из ножен саблю и устремился на страшных сопроводителей. Раскрыв бескровные рты, они затряслись от беззвучного хохота. Андрей занёс саблю и принялся рубить ближайшего к нему, белолицего, с водянистыми зрачками. Сабля ударилась о что-то жёсткое и жалобно зазвенела. Поводыри отбежали, и только дым стелился над бесформенными глыбами. Андрей круто повернулся, и побежал к последнему гробу, и… в растерянности остановился. Гроб постепенно становился прозрачным, сквозь него была видна дорога.

Андрей протянул руки, и гроб, теряя очертания, вздрагивал, таял в воздухе. Мертвая тишина повисла в ущелье, наполненном виденьями шайтана. Ледяной мираж! Таял, исчезал в серой мгле караван. А милые, любимые черты, всё ещё стояли перед глазами обезумевшего Андрея.

Над ущельем плыли облака, и тени их медленно скользили по отрогам. Потом яркий луч, как стрела, пробил серое марево, проник в окно, позолотил хрустальную вазу с букетом белых роз, на миг оживил полуистёртую икону и пропал в углу, словно нашёл лазейку.

Андрей открыл глаза, очнувшись от состояния, среднего между беспамятством и сном, — тяжёлой одури, вызванной увиденным кошмаром.

Катя смотрела на него.

— Ты чего такой? И почему я в одежде? У нас что, ничего вечером не было? Мне это всё приснилось?…

Всё ещё под впечатлением тяжелого сна, он ответил:

— Не знаю… Мне тоже тут такое приснилось…

— Ну… знаешь! Ты как скажешь что-нибудь. Приснилось… Я это не поддерживаю. Я тебе теперь такое устрою… чтобы ты запоминал наверняка всё, что было!