"Хозяйка Империи" - читать интересную книгу автора (Фейст Раймонд)

Глава 6. РЕШЕНИЕ

Мара проснулась.

Было темно; она вдыхала запах горящих буковых поленьев и менее приятный запах квердидровой шерсти. В слабом красном свете очага можно было различить выступающие из тени деревянные балки у нее над головой. Она лежала укрытая шерстяными одеялами, затруднявшими движения, когда ей хотелось повернуться на другой бок.

Болела голова. Память сначала возвращалась медленно, но потом на глаза попалась корзина с чесалкой, которую Мирана принесла из длинного дома, и сразу же события вчерашнего дня воскресли перед мысленным взором Мары. Теперь она вспоминала вылазку в пекарню и сказочное путешествие в Доралес в обществе Калиани. Внезапно ей стало душно под одеялами, и она резко поднялась.

— Госпожа?.. — послышался из тени неуверенный голос.

Повернувшись, Мара увидела овальное личико Камлио, испуганное и тревожное.

— Со мной все в порядке. Цветик, — тихо промолвила она, непроизвольно повторяя шутливое прозвище, данное Люджаном бывшей куртизанке.

На сей раз Камлио не вздрогнула от этого обращения. Более того, она отбросила свои одеяла и распростерлась на дощатом полу в позе раболепного уничижения.

Мара испытала не удовлетворение, а некоторую неловкость, хотя слуги и рабы всегда проделывали перед ней подобные телодвижения. Таков был цуранский обычай — выражать безграничную преданность хозяину.

Однако, после того, что пережила Мара в золотом магическом круге, эта традиция вызвала у нее лишь отвращение.

— Встань, Камлио. Прошу тебя.

Девушка оставалась в той же позе, но ее плечи содрогались под пеленой светлых волос.

— Госпожа, — несчастным голосом произнесла она, не поднимая головы, — почему ты поступила так, как будто моя судьба важнее будущего всей твоей семьи? Почему? Почему ты не продала меня этим турильцам, если такой ценой могла спасти своих детей? Я этого не стою!

Мара вздохнула, согнула усталую спину и, схватив Камлио за руки, попыталась сдвинуть красавицу с места, но безуспешно: она была еще слишком слаба после чар правды.

— Камлио, пожалуйста, поднимайся. Забота о детях для меня, конечно, важнее всего, но жизнь другого свободного человека не принадлежит мне и, значит, не может быть предметом сделки, даже если речь идет о спасении тех, кого я люблю. Ты не клялась, что моя честь станет твоей честью; у тебя нет никаких обязательств перед домом Акома.

Камлио позволила себя уговорить и села прямо. Закутанная в ночную рубаху, позаимствованную у какой-то из местных женщин и явно рассчитанную на особу более внушительных размеров, она примостилась на краешке топчана. Оглядевшись, Мара решила, что они находятся в рукодельной комнате Мираны, судя по ткацкому станку, задвинутому в угол, а также многочисленным коробам с тканями и бельевым корзинам. Она все еще пыталась совладать со своими расстроенными чувствами — после того как чары истины разбередили в ней воспоминания о самых важных минутах прожитой жизни, — когда бывшая куртизанка снова нарушила молчание.

— Аракаси… — произнесла она с печальной уверенностью. — Ты это сделала ради него?

Уставшая до изнеможения, но не утратившая способности к состраданию, Мара покачала головой:

— Я ничего такого не сделала ради Аракаси, хотя он и приносил одну жертву за другой ради моей семьи.

Камлио не казалась убежденной. Мара накинула на плечи одеяло и тоже села на краешек топчана, лицом к девушке.

— Тебе незачем считать, что ты в каком-то долгу перед моим Мастером тайного знания. — Властительница Акомы сделала энергичный жест. — Если понадобится, я буду это повторять, пока ты не состаришься и не оглохнешь… или пока ты не сообразишь, что должна мне поверить.

Обе примолкли. В очаге шипели угли; слышался посвист ветра вокруг водосточных желобов. В горных областях Турила ветры дуют непрестанно, стихая только на рассвете. Трудно было определить, который час, но стоило Маре подумать, что в Доралесе маги с Калиани все еще обсуждают, как надо с ней поступить, и страхи наваливались на нее с новой силой. Она сосредоточилась на горестях Камлио, чтобы отогнать собственное беспокойство.

— Аракаси… — повторила бывшая куртизанка, наморщив лоб. — Что он во мне нашел? Он достаточно умен, чтобы заполучить к себе в постель любую женщину.

Мара подумала, прежде чем ответить.

— Я могу только предполагать, — призналась она наконец. — Но по-моему, в тебе он видит свое спасение. Или исцеление, если тебе так больше нравится, от некоторых жизненных разочарований… несбывшихся надежд. И — это также мое предположение — в ответ он хочет дать тебе то, что не мог дать своей семье: счастье, безопасность и любовь — не купленную и не подневольную.

— А ты нашла такую любовь с Хокану, — заметила Камлио с ноткой осуждения в голосе.

Маре не хотелось, чтобы ее ответ звучал как похвальба.

— В какой-то мере — да. В Хокану я нашла почти совершенное понимание. Он стал моим другом по духу. Но в другом мужчине я нашла такую любовь, какую, по-моему, ты могла бы открыть в Аракаси. А что касается любой другой женщины, которая могла бы разделить с ним постель, мне трудно об этом судить. Честно говоря, я не знаю ни его пристрастий, ни потребностей, но он не из тех людей, которые легко раздаривают свои чувства. Аракаси скрытен и осторожен, и он ни за что не стал бы оказывать тебе такое необычайное доверие, не удостоверившись сначала, что ты этого доверия достойна.

— Можно подумать, что ты им восхищаешься, — проворчала Камлио.

— Да, восхищаюсь. — Мара помолчала; это было открытием и для нее самой. — Если человек столь выдающегося ума привык воспринимать жизнь как непрерывную стратегическую игру, то от него потребуется большая смелость, чтобы сделать какой-то шаг, продиктованный сочувствием, и признать, что и в его жизни может быть место привязанности. Раньше он всегда знал, на каком он свете. Но теперь наш Мастер подобен моряку, дрейфующему в незнакомых водах. Он должен проложить свой собственный курс, чтобы добраться до родной гавани. Для таких, как он, подобное испытание должно быть страшнее всех других. Но на моей памяти он никогда не отступал перед трудностями, даже такими, которые другому кажутся непреодолимыми. — Взглянув на секунду в глаза девушке, Мара добавила:

— Впрочем, эти слова весьма жалкая замена опыту. Лучше просто знать самого человека.

Камлио медленно переваривала услышанное. Ее изящные руки беспокойно теребили рубаху, скручивая ткань, как будто она хотела свить из нее веревку.

— Я не смогу его полюбить, — заявила она. — И никого другого, думаю, тоже. Однажды его руки подарили мне наслаждение, но постельные радости для меня — это не более чем пустое развлечение. — Ее взгляд, казалось, сейчас был устремлен к чему-то далекому и безрадостному. — Я понемногу возненавидела час заката, когда мой хозяин имел обыкновение являться ко мне.

— Она помолчала, а потом с горечью добавила:

— Было время, когда я чувствовала себя чем-то вроде дрессированной собаки. Принеси тот халат. Помассируй это место. Повернись вот так. — Снова взглянув на Мару, она сказала:

— Для такой, как я, знание тела мужчины никак не связано с любовью, госпожа. — Она опустила глаза. — Я могу признаться, что к решению завести любовника меня привел, прежде всего, соблазн опасности. Аракаси доставил мне огромное удовольствие именно потому, что ради этого он рисковал жизнью. — Ее глаза увлажнились. — Госпожа, неужели ты не видишь, какой изломанной тварью я стала? Месяцами я думала о самоубийстве, только никак не могла отделаться от мысли, что я слишком низменна, слишком бесчестна, чтобы запятнать клинок своей кровью.

Цуранская гордость, подумала Мара. Ей хотелось протянуть руку, приласкать и успокоить измученную девушку, но пришлось напомнить себе, что Камлио неприятно всякое прикосновение. Слова казались слишком слабым утешением, а ничего другого Мара предложить не могла.

— Аракаси понимает это гораздо лучше, чем тебе кажется.

Властительница выждала пару секунд, чтобы дать Камлио время понять смысл последних слов.

Девушка задумчиво кивнула:

— Это правда, он ни разу не пытался дотронуться до меня с того часа, когда выкупил мою свободу. После того как ты сказала мне, что он сын женщины из Зыбкой Жизни, я поняла, почему он так себя ведет. Но в то время я была в такой ярости из-за смерти сестры, что вообще ничего не замечала.

Мара нашла это признание ободряющим:

— Если ты не можешь его любить, стань ему другом. У него живой ум и высокое понятие о чести.

Камлио подняла глаза, в которых сверкнули с трудом удерживаемые слезы:

— Но разве он удовольствуется столь малым?

— А ты испытай его, — улыбнулась Мара. — Любовь не требует, она принимает. Чтобы это понять, мне понадобилась вся жизнь. — Понизив голос, она добавила:

— И дар богов — двое выдающихся мужчин. — Глядя прямо на Камлио, она перешла на тон заправской заговорщицы. — До сих пор я не встречала человека, который был бы способен вывести Аракаси из себя. Дружба рождается нелегко — и это могло бы приучить его к малой толике смирения.

Камлио отбросила за спину пушистые золотые волосы; в глазах у нее заиграли проказливые огоньки.

— Ты хочешь сказать, что я могла бы слегка сбить с него спесь и покуражиться над ним за его самонадеянность?

— Я думаю, вы могли бы многому научить друг друга, — так закончила Мара эту беседу. — Но это зависит еще и от того, удастся ли нам выбраться из этих гор живыми.

Короткое счастье Камлио быстро улетучилось.

— Они могут заставить тебя продать меня.

К Маре вернулась решимость.

— Нет. Я — властительница по рангу и цурани по рождению. Твоя жизнь не принадлежит мне, и я не вправе торговать тобой. Либо я добьюсь исполнения моих требований своими силами, либо приму судьбу, которую пошлют боги. Если случится так, что ты останешься в плену, помни: я разрешаю тебе либо кончить жизнь на клинке, либо спастись бегством, как сумеешь; ты свободная женщина. Даже думать забудь, что твоя кровь или твои желания хоть в чем-то менее достойны чести, чем у Люджана, или Сарика, или любого другого воина. — Внезапно почувствовав, до чего же она устала, Мара подавила зевок. — Но я не думаю, что дело дойдет до этого. Сдается мне, предложение Хотабы было сделано для проверки. Проверяли меня. Добилась ли я каких-то уступок — мы до утра не узнаем. А теперь спи, Камлио. Нам остается набраться терпения и ждать.

Когда начало светать и ветер утих, обе женщины — властительница и куртизанка — спали. Мара лежала, свернувшись в клубочек, в путанице черных волос; одеяла сбились; ее сновидения были тревожными. Мара сразу же подняла голову с подушки, как только Мирана притронулась к ней.

— Госпожа, вставай и одевайся поскорее, — мягко поторопила ее жена вождя.

— Калиани вернулась, чтобы объявить решение, принятое в Доралесе.

Мара отбросила одеяла и едва не задохнулась от ледяной стужи. Пока она надевала холодную одежду, Мирана снова развела огонь в очаге, так что Камлио получила возможность проснуться в более приятных условиях. Через трещины в ставнях просачивался серый свет. То ли облака, то ли туман скрывали восходящее солнце. Мара чувствовала себя так, словно у нее окостенели все суставы.

Когда она кончила причесываться, на гребне осталось несколько седых волосков. Сердце билось слишком часто из-за дурных предчувствий. Мысли мчались по кругу: дом, дети, Хокану. Сможет ли она когда-нибудь наладить отношения с Хокану? «Боги, — молилась она, — не дайте мне умереть на чужой земле. Пусть Камлио вернется домой… ради Аракаси». Ибо в откровениях девушки Мара впервые почувствовала какой-то намек на надежду для своего Мастера.

— Поторопись, — тихо, чтобы не разбудить Камлио, посоветовала Мирана. — Калиани не отличается терпением.

Мара сунула озябшие ноги в сандалии, которые истрепались от сырости и скольжения по камням на горных тропах. Один палец через дыру торчал наружу. Кто в Империи узнал бы в ней Благодетельную — без грима на лице и в одежде как у трактирной служанки? И в этом-то жалком обличье, без каких-либо признаков высокого ранга, она должна была встретиться с Калиани… Эта мысль отнимала изрядную долю смелости.

Мара безуспешно пыталась притвориться спокойной. Но у нее вспотели ладони, и руки дрожали, и уж за то спасибо, что этот противный липкий туман скрывал влагу у нее в глазах.

Воспоминания, пережитые в золотом круге, беспокоили ее больше, чем она того хотела бы. Будь здесь Кевин, он не полез бы за словом в карман. Мара чувствовала, что ей недостает его дерзкой независимости в суждениях: ведь сколько ни пытались окружающие внушить ему подобающее почтение к этикету, он оставался неисправим.

Мирана не стала ждать, пока Мара соберется с духом, и повела ее на просторную главную площадь, где уже дожидался Хотаба вместе с закутанной в широкие одежды персоной, которая внушала более глубокий благоговейный трепет, чем сам Император.

Мара переломила свою гордость и низко поклонилась.

— Я ожидаю решения Калиани, — тихо проговорила она.

Старые костлявые руки заставили ее разогнуться.

— Госпожа, стой прямо. Здесь не в ходу подобострастные поклоны.

Калиани сверлила властительницу Акомы пронзительным взглядом. Примерно такой же вид бывал у Джайкена, когда тот с помощью кусочка стекла рассматривал печати гильдий, проверяя их подлинность.

— Госпожа Мара, — сказала волшебница сухим старческим голосом, — наше решение принято. Мы окажем тебе поддержку вот каким образом: тебе будет дано разрешение совершить путешествие в сопровождении одного человека из твоей свиты — того, кого ты назначишь. Тебя проводят через высокогорные перевалы к воротам Чаккахи — города чо-джайнов, где обитают их Мастера магического искусства.

У Мары расширились глаза. «Запретное!» — поняла она. Если чо-джайны могут производить на свет своих магов, а договор с Ассамблеей запретил им заниматься магией в пределах Цурануани, то становятся понятными умолчания королевы чо-джайнов. Возбуждение властительницы нарастало.

Казалось, Калиани это почувствовала, ибо ее следующие слова прозвучали сурово и жестко:

— Госпожа Мара, ты должна знать, что дело народа цурани — это не наша забота. Турил воюет только тогда, когда отражает вторжение. Мы не считаем своим долгом беспокоиться из-за политических интриг вражеского народа. Однако чо-джайны могут взглянуть на дело иначе. Их сородичи в вашей Империи влачат жалкое существование покоренного народа. Тебе будет предоставлена возможность объяснить причины своего появления в наших краях и склонить магов чо-джайнов к союзу с тобой… если сумеешь. Но знай наперед: рой чо-джайнов будет рассматривать тебя как врага. Наши люди могут проводить тебя до границ улья, но не дальше. Мы не вправе действовать как твои заступники и говорить от твоего имени. Мы не сможем вмешаться и выручить тебя, если чо-джайны встретят тебя враждебно. Пойми меня правильно: при самых благих твоих намерениях ты можешь погибнуть.

Это шаг вперед, прикинула Мара в последовавшую долю секунды. Может быть, и неуверенный, но все-таки шаг. И ответила без колебаний:

— Выбора у меня нет. Я должна идти. С собой возьму Люджана, моего военачальника; в его отсутствие старшим в нашем отряде будет советник Сарик.

Трудно сказать, какое чувство на мгновение промелькнуло в глазах Калиани: то ли скрытое восхищение, то ли жалость.

— В смелости тебе не откажешь, — признала она и вздохнула. — Но ты не знаешь, с чем тебе придется столкнуться. Ну хорошо. Можешь быть уверена, что с твоими слугами и воинами будут обращаться радушно, как с гостями, пока не станет известна твоя судьба. Если ты возвратишься, они продолжат служить тебе. Если ты умрешь, они доставят твои останки к вам на родину. Так говорю я, Калиани.

Наклоном головы Мара подтвердила, что эти условия вполне удовлетворительны.

— Прекрасно, — подала голос Мирана, до сих пор молча стоявшая у боковой стены. — Муженек, ты так и намерен пялиться неведомо куда от расстройства, что не можешь заполучить златовласку для нашего сына, или ты все-таки собираешься сходить в загон и привести оттуда военачальника Люджана?.

— Заткнись, старая! Мирные часы рассвета священны, а ты оскверняешь саму природу, поднимая такой шум!

Он распрямил плечи и возмущенно таращился на супругу, пока неодобрительный взгляд Калиани не положил этому конец; и, торопливо шаркая ногами, он поспешил выполнить то, о чем просила жена.

Когда он скрылся из виду, Калиани поплотнее закуталась в свои многослойные одеяния, чтобы защититься от знобящего тумана, и сказала Маре:

— Вы отправитесь, как только будет собрано все необходимое для путешествия. Пойдете пешком; иначе там не пробраться. — Она помолчала, словно что-то обдумывая, а потом добавила:

— Вашим проводником будет Гиттания, одна из наших учениц. Пусть боги будут благосклонны к твоим усилиям, госпожа Мара. Ты взяла на себя нелегкую задачу, ибо чо-джайны вспыльчивы и не склонны к прощению былых обид.

Часом позже, после горячего завтрака, Мара и ее свита, состоявшая из одного человека, были готовы выступить в путь. Посмотреть на них собралась небольшая кучка шумливых детишек и праздных матрон, возглавляемая Хотабой и его советом. К Маре и Люджану присоединилась ученица Гиттания — русоволосая худенькая девушка в просторном одеянии, предписанном послушницам ее ордена: то была накидка длиною до колен с вытканными на ней ослепительно яркими красно-белыми узорами. В отличие от обычных турильских одежд, которые делались из тканей тусклых цветов и как бы сливались с окружающим ландшафтом, наряд Гиттании резким контрастом выделялся на фоне гор.

Люджан быстро отметил эту особенность.

— Вероятно, — пустился он в философию, что вообще-то не было ему свойственно, — она одевается так ярко по примеру тех птиц или ягод, которые таят в себе яд: это предупреждение о том, что ее магические силы сумеют быстро покарать любого, кто вздумает причинить ей вред.

Хотя говорил он тихо, послушница услышала его слова и возразила:

— На самом деле это не совсем так, воин. Мы, которые принесли обеты как подмастерья, носим такую одежду, чтобы нас было видно издалека. В годы ученичества мы обязаны служить любому человеку, нуждающемуся в помощи. Наши накидки — это опознавательный знак для тех, кто хочет нас найти.

От холодного промозглого тумана Мара озябла, но не утратила любознательности.

— А сколько лет, — спросила она, — вы считаетесь учениками?

— Чаще всего срок ученичества — около двадцати пяти лет. Случается, что кто-то так и не достигает звания Мастера и носит алое с белым всю жизнь. Известен только один маг, ставший Мастером после семнадцати лет обучения. Это было настоящее чудо. Его достижение никому не удалось превзойти за тысячи лет.

— У ваших мудрецов, похоже, уж очень суровые требования, — заметил Люджан.

Поскольку его профессией была война, ему даже трудно было вообразить, каким же терпением надо обладать, чтобы половину жизни провести в учениках.

Однако Гиттанию, по-видимому, такие порядки не возмущали.

— В руках Мастера — огромная сила, а с ней и огромная ответственность, — возразила она. — Годы обучения вырабатывают в нем сдержанность и терпение, а главное — скромность и умеренность; а еще они дают время для того, чтобы набраться мудрости. Когда ты ухаживаешь за больным младенцем по просьбе матери какого-нибудь пастуха в горах, ты постепенно начинаешь понимать, что заботы о маленьком человечке не менее — или даже более — важны, чем великие заботы правления и политики. — Тут девушка состроила кислую гримаску. По крайней мере, так уверяют мои наставники. А мое служение началось совсем недавно, и пока я еще не смогла постичь, каким образом сыпь у ребенка может повлиять на великие циклы Вселенной.

При всей своей усталости Мара не могла не засмеяться. Бесхитростная искренность Гиттании была приятной переменой после неожиданных скачков настроения и ожесточенной угрюмости Камлио. Хотя властительницу и мучили опасения относительно встречи с турильскими чо-джайнами, она надеялась, что предстоящий переход по горам даст время успокоиться и обдумать, как себя вести на аудиенции у королевы заморских чо-джайнов. Жизнерадостная общительность Гиттании наверняка послужит целительным бальзамом, облегчающим ожидание грядущих событий.

Калиани молча наблюдала за их беседой, пока на одну из квердидр грузили узлы со съестными припасами и бурдюки, наполненные водой.

— Чо-джайны скрытны и недоверчивы, — дала она Маре последнее напутствие.

— Раньше было по-другому. Их Мастера свободно встречались с нашими, обменивались идеями и знаниями. И скажем прямо, основы нашего обучения в искусстве магии были некогда заложены с помощью чо-джайнов. Но война, разгоревшаяся столетия назад между чо-джайнами и Цурануани, оставила в их памяти твердое убеждение, что люди, владеющие магическим даром, способны на предательство. С тех пор ульи замкнулись, и теперь чоджайны неохотно вступают с нами в какие-либо отношения, предпочитая вообще не иметь с нами никаких дел. — Она сделала несколько шагов и остановилась прямо перед Марой.

— Я не знаю, что тебя ждет. Благодетельная. Но предупреждаю в последний раз: для этих существ любой цурани — лютый враг. Они не прощают того, что случилось с ульями внутри вашей Империи, и могут возложить вину на тебя, как будто именно ты навязала им подлый договор.

Заметив, как удивлена Мара, Калиани жестко пояснила:

— Верь мне, госпожа Мара. Чо-джайны ничего не забывают, и, по их понятиям, добро не терпит присутствия угнетения или зла. Они обычно рассуждают так: здравомыслящие люди должны отменить так называемый договор, который лишает цуранских чо-джайнов права на применение магии. Каждый день, который уходит в прошлое, оставляя все как есть, следует рассматривать как заново совершенное преступление; для них оскорбление, нанесенное хоть тысячу лет назад, — это оскорбление, нанесенное сегодня. Может статься, что в ульях Турила ты найдешь не союзников против Ассамблеи, а лишь быструю смерть.

Сколь ни мало обнадеживающими были эти слова, Мара не передумала:

— Не пойти — значит признать поражение.

Кивнув Люджану и взмахом руки дав Гиттании понять, что она готова, Мара повернулась к городским воротам.

Широко открытыми глазами Камлио издалека наблюдала за отбытием госпожи. Она прониклась к Маре восхищением. Если бы властительница оглянулась назад, то могла бы увидеть, как шевелятся губы бывшей куртизанки, которая в эту минуту давала небесам обет: если она останется в живых и вернется во владения Акомы, то непременно выполнит пожелание Мары и попытается подружиться с Аракаси. Когда Мара пропала из виду и плюмаж Люджана исчез в тумане, Камлио склонила голову. Сейчас она не могла не думать о том, что страхи, переполняющие ее, не идут ни в какое сравнение с опасностями, навстречу которым Мара уходила твердой походкой, гордо выпрямившись и с высоко поднятой головой.

Дорога через высокогорные перевалы Турила оказалась в сущности едва проходимой звериной тропой. После дня пути поросшие травой плоскогорья сменились неприступными вздыбленными скалами, с которых даже мох был сорван ветрами. Солнце пряталось за быстро несущимися облаками; над долинами, где пролегали русла ручьев и речек, туман казался вдвое плотнее.

Хождение по камням давалось Маре с трудом; самые тяжелые отрезки дороги она преодолела лишь благодаря надежной руке Люджана. Подошвы сандалий стерлись, и у нее уже не оставалось сил, чтобы принимать участие в разговорах.

Гиттанию тяготы пути, похоже, волновали так же мало, как и квердидру, которая несла припасы и все, что нужно для ночлега. Девушка болтала почти непрерывно. Из замечаний, которые она отпускала, когда они проходили той или иной долиной, мимо маленькой деревушки или скопления пастушеских хижин, Мара узнала много нового о жизни в Туриле. Горцы отличались горячим нравом; они стояли насмерть, защищая свою независимость, но вопреки мнению, разделяемому большинством цурани, люди Турила не были воинственными или драчливыми.

— Для наших юношей сражение — это игра, — признала Гиттания во время недолгого привала, опираясь на высокий пастуший посох; Люджан догадывался, что она умеет применять этот посох и в качестве оружия, а может быть, он служит ей заодно и магическим жезлом. Впрочем, последнее предположение пришлось отбросить, когда Гиттания случайно сломала посох и без всяких церемоний купила другую палку у человека, который натаскивал сторожевых собак. Теперь она с мастерской сноровкой очищала палку от шероховатой коры, чтобы не натереть мозолей во время следующего перехода. При этом она не прекращала повествования:

— Но в набегах и вылазках они участвуют охотно: им же надо набраться опыта, чтобы впоследствии похитить невесту для себя. Некоторые бахвалы — их, правда, немного — отваживаются вторгаться в имперские земли. Многие оттуда не возвращаются. Если их схватят, а они окажут сопротивление, считается, что они нарушили договор, и их объявляют вне закона.

Ее лицо потемнело, когда она произнесла последние слова.

Мара вспомнила пленников, которых приговорили к смерти на арене для развлечения цуранских аристократов, и испытала жгучий стыд. Неужели устроителям этих жестоких игр было невдомек, что пленники, которых они посылают сражаться на потеху публике, это всего лишь мальчишки и все их преступление не более чем шалость? Побеспокоился ли хоть один имперский воин или чиновник допросить нарушителей границы, нагих и разрисованных? Как это ни прискорбно — вряд ли, подумала Мара.

Гиттания, казалось, не замечала грустной задумчивости властительницы. Она указывала посохом то на один, то на другой склон долины, поросший низким кустарником, где паслись стада квердидр, которых здесь разводили ради молока и шерсти.

— Мы, главным образом, нация торговцев и пастухов. В наших краях почва слишком бедна для земледелия, и основное занятие здешних жителей — ткачество. Конечно, краски для шерсти очень дороги — нам приходится их покупать у торговцев из вашей страны или в Цубаре.

Упрекнув сама себя за бессвязную болтовню, Гиттания предложила снова тронуться в путь и сразу же задала довольно быстрый ход. В горах день короче: каменные громады загораживают горизонт и закат наступает раньше. И вскоре они устроили стоянку для ночлега в небольшой лощине между двумя холмами, где вода переливалась через край родника, давая начало горному ручью, а невысокие, согнутые ветром деревья могли послужить хоть каким-то укрытием.

— Хорошенько завернитесь в одеяла, — настойчиво рекомендовала Гиттания, когда они вместе с Марой после ужина мыли посуду в ледяной воде. — Здесь, на вершинах, ночи холодные.

Когда настало утро, оказалось, что листья и трава покрыты серебристым узором из кристалликов льда. Мара не могла налюбоваться этим чудом и восхищалась хрупкой красотой, когда в случайном солнечном луче края травинок загорались, словно покрытые позолотой. Может быть, эта земля и не плодородна, но ей присуща своя особенная, дикая красота.

Тропа становилась все круче, и Люджану чаще и чаще приходилось помогать Маре взбираться по склону: подкованные боевые сандалии давали ему заметное преимущество. Пелена облаков была столь плотной, что казалась осязаемой. Стада квердидр попадались реже: здесь для них было слишком мало корма. Журчание и плеск горных потоков сливались в гул, заглушавший иногда даже вздохи и завывания ветра.

Дорога через перевал представляла собой каменный карниз, что лепился к крутому синевато-серому склону, отсвечивающему черным в тех местах, где из земли сочилась вода. Мара несколько раз глубоко вдохнула разреженный воздух и поделилась со спутниками новым ощущением: она уловила какой-то странный, неведомый запах, который, казалось, доносили порывы ветра.

— Это снег, — пояснила Гиттания, щеки которой разрумянились от холода, но ее улыбка по контрасту стала еще теплее. Она подтянула вниз красно-белые рукава и спрятала в них мерзнущие руки, а потом добавила:

— Если бы облака были не такими густыми, вы увидели бы лед на вершинах. Непривычное зрелище для цурани, могу поручиться.

Мара покачала головой; ей было трудно дышать и не хватало сил на разговоры. Более закаленный Люджан сообщил:

— В большом горном хребте, который мы называем Высокой Стеной, имеются ледники. Говорят, что богатые господа из северных провинций посылают скороходов в горы, чтобы набрать и принести лед для прохладительных напитков. Но сам я никогда не видел, чтобы вода затвердевала от холода.

— Это магия природы, — сказала Гиттания и, заметив плачевное состояние Мары, предложила устроить еще одну короткую остановку для отдыха.

Перевал остался позади, и дорога пошла под уклон. По эту сторону хребта местность была не столь суровой; горы заросли колючим кустарником с серебристо-серой листвой. Из объяснений Гиттании следовало, что здесь выпадает больше дождей.

— Немного погодя облака рассеются, и тогда мы сможем издалека увидеть город чо-джайнов — Чаккаху.

Стада квердидр не паслись на этих склонах: ветки, покрытые шипами, были несъедобны. Лишь несколько семей обитали здесь и сводили концы с концами, собирая растительные волокна и свивая из них веревки.

— У них тяжелый труд, — вздохнула Гиттания. — Сучильщики веревок, как правило, люди крепкие и живут долго, но эта долина расположена уж очень далеко от приморских рынков, да и дорога туда неудобная. Тележки не могут пройти по горным тропам, так что весь груз должен доставляться или на вьючном животном, или на спинах сильных мужчин.

Маре пришло в голову, что чо-джайнам было бы куда легче управляться с подобной поклажей на неровных каменистых тропах, чем любому человеку; однако она понятия не имела, как отнеслись бы чоджайны из ульев Турила к людям, которые явились бы к ним с таким предложением. Но все подобные мысли улетучились, когда за следующим поворотом дороги тропа нырнула вниз, а облака поредели и разошлись, открывая взгляду долину внизу, ковром раскинувшуюся под высоким бледно-зеленым небом Келевана.

— Ах! — воскликнула Мара, позабыв о хороших манерах. Ибо картина, явившаяся взорам ее, была чудом еще более ошеломляющим, чем волшебная красота Доралеса.

Горы расступились; колючие кустарники и голые каменные стены уступили место пышной тропической долине. Ветер доносил аромат джунглей, переплетенных лианами, экзотических цветов и плодородной земли. Пальмы возносили веерообразные кроны к небесам, а за ними, более изысканные, чем золотая филигрань лучших императорских ювелиров, поднимались ульи чо-джайнов.

— Чаккаха, — сказала Гиттания. — Это хрустальный город чо-джайнов.

Словно скрученные из стекла, стреловидные спирали вырастали из куполов, сверкающих всеми цветами радуги, как драгоценные камни на короне. Между ними были переброшены розовые, аквамариновые и аметистовые арки немыслимого изящества. По узким подвесным мостам перебегали чо-джайны, поблескивающие черными панцирями, очевидно работники; издалека их цепочки выглядели как ожерелья из обсидиановых бусинок. Мара не могла наглядеться на город, сплетенный из сверкающей воздушной паутины, но ее ждало еще более неожиданное потрясение. В воздухе над городом пролетели крылатые чо-джайны. Они были не угольно-черными, к каким привыкла Мара, а бронзовые и синие да еще с золотисто-коричневыми полосками.

— Какие они красивые! — ахнула она. — У нас в Цурануани королевы выводят только черных чо-джайнов. Единственный намек на какой-то цвет я видела у новорожденной королевы, и то она потемнела и стала как все, когда повзрослела.

Гиттания вздохнула:

— Маги чо-джайнов всегда нарядно расцвечены. У вас в Империи таких нет, потому что они там под запретом… к нашему прискорбию. Благодетельная, и на вечную вашу беду. Их сила неразлучна с мудростью.

Завороженная зрелищем Чаккахи, Мара ответила не сразу. Вдали, за стеклянными шпилями, виднелась синяя гряда гор, сверкающие вершины которых выделялись белизной на фоне неба.

— Лед! — догадался Люджан. — На тех вершинах лед! Ах, как бы я хотел, чтобы Папевайо был сейчас здесь и мог увидеть это чудо! И Кейок… Старик ни за что не поверит, что мы видели лед на горах, когда вернемся домой и расскажем…

— Если вы вернетесь домой, — поправила Гиттания с несвойственной ей резкостью. Она пожала плечами, словно извиняясь перед Марой. — Госпожа, мне нельзя идти дальше. Вам придется спуститься по тропе в долину и самостоятельно искать свой путь в Чаккаху. На дороге вам встретятся патрули. Они перехватят вас задолго до того, как вы достигнете хрустальных ворот. Да пребудут с вами боги и да помогут они вам получить аудиенцию у королевы чо-джайнов. — Будущая волшебница смолкла, явно чувствуя себя неловко, и достала из складок своей накидки некий малый предмет, продолговатый по форме и черный, как обсидиан.

— Это гемма памяти, — пояснила она. — На ней запечатлены те воспоминания, которые совет Калиани вызвал из твоей души в золотом круге истины. Она показывает, почему мы дали тебе разрешение на проход по нашим землям, и содержит наш совет ульям Чаккахи. Маги чо-джайнов сумеют ознакомиться с записью, если сочтут нужным. — Холодными от волнения пальцами она вложила магический камень в руки Мары. — Госпожа, я надеюсь, что твои воспоминания сослужат тебе добрую службу. Калиани рассказывала о некоторых из них. Они красноречиво свидетельствуют о твоей правоте. Но главная опасность заключается в том, что этих чо-джайнов трудно вовлечь в разговор. Они могут убить без предисловий.

— Спасибо тебе. — Мара приняла камень и спрятала его под одеждой. Обрадованная уже хотя бы тем, что военачальнику был возвращен меч — ибо ей отнюдь не доставляла удовольствия мысль, что придется брести безоружными во враждебный лагерь, — она распрощалась с Гиттанией, сказав напоследок:

— Прошу тебя передать от меня благодарность также и Калиани. Если боги будут к нам благосклонны и удача от нас не отвернется, мы еще увидимся.

С этими словами она кивнула Люджану и двинулась к лежащей внизу долине, где их ожидал город Чаккаха. Гиттания видела, что ни властительница, ни ее красавец военачальник не бросили взгляда назад. Это ее опечалило, потому что за три дня, проведенных вместе в пути, она успела привязаться к Благодетельной, в чьей любознательности скрывалось такое глубокое сочувствие к другим людям и чья надежда заключалась в перемене судеб всей Империи Цурануани.

Тропа круто спускалась к долине; иногда путь преграждали свободно лежащие валуны, через которые приходилось перебираться с осторожностью. Люджан поддерживал госпожу за локоть, и, хотя его рука была твердой и уверенной, Мара не могла отделаться от ощущения шаткости их нынешнего положения. Каждый шаг приближал встречу с неведомым.

Воспитанная в многолюдье усадьбы Акома, привыкшая к тесноте цуранских городов и к присутствию слуг, рабов и многочисленных офицеров, составляющих домашний штат любого аристократа, она не могла припомнить такой поры в своей жизни, когда была бы настолько отрезана от человеческого общества.

Ее молитвенную келью в храме Лашимы отделяла от других только толщина стены, а дома в вечерние часы, отведенные для благочестивых размышлений, одного ее слова было достаточно, чтобы в тот же миг вбежали слуги или воины, готовые выполнить любое приказание.

Здесь же было лишь дикое пространство окутанных туманом каменных склонов позади, а впереди — джунгли, населенные местными чо-джайнами, чей образ жизни имел мало общего с безопасной, скрепленной договором коммерцией, которая служила основой отношений Мары с инсектоидами в ее поместьях.

Никогда в жизни она не ощущала себя такой маленькой, а окружающий ее мир

— таким огромным. Потребовалась вся сила воли, чтобы не повернуть назад, не окликнуть Гиттанию и не попросить, чтобы та проводила их обратно, на земли Турила, который уже не казался ни чуждым, ни угрожающим: в нем обитали люди. Но позади, в турильском селении, ожидали воины ее почетного эскорта и Камлио; их судьба зависела от результатов ее усилий, а еще — судьба ее семьи, и детей, и всех обитателей трех обширных поместий, принадлежащих Шиндзаваи и Акоме. Она не может их подводить; ее долг — обеспечить им безопасное убежище, чтобы спасти от гнева магов. Мара решительно взглянула вперед и возобновила беседу:

— Люджан, скажи: когда вы были серыми воинами и не надеялись, что сможете когда-нибудь снова вернуться к жизни по законам чести… что давало вам силы это переносить?

Люджан взглянул на нее искоса, и у него в глазах она прочла, что он тоже чувствует необъятность и пустоту окружающего ландшафта и что его тоже подавляет одиночество. «Как же хорошо мы научились понимать друг друга, — подумала Мара. — Насколько же трудности жизни сплели наши усилия в единый жгут взаимной привязанности — необычной и драгоценной для обоих!» Его ответ прервал размышления властительницы:

— Госпожа, когда человек теряет все, что его начальники и товарищи считают важным; когда он ведет жизнь, которая не имеет смысла — ведь именно так ему внушали с детства, — тогда все, что ему остается, — это его мечты. Я был очень упрям. Я держался за свои мечты. И однажды утром, проснувшись, я вдруг обнаружил, что мое существование не столь безрадостно. Я осознал, что еще могу смеяться. Могу испытывать какие-то чувства. Могу найти упоение в охоте, а когда выпадет часок в постели с женщиной, щедрой на ласки, — кровь быстрее бежит по жилам и Душа поет. Может быть, человека, у которого отнята честь, ждут страдания в будущем, когда Туракаму возьмет его дух и Колесо Жизни размелет его судьбу в прах. Но… честь не добавляет радости.

Человек, который предводительствовал войском Ако-мы чуть ли не два десятка лет, неловко пожал плечами и добавил:

— Госпожа, я был вожаком воров, разбойников и всяческого сброда. Возможно, что мы не имели права на честь, которое неразрывно связано с геральдическими цветами знатных домов. Но мы не жили без веры и убеждений.

Он снова замолчал, и Мара догадывалась, что смущение мешает ему высказаться до конца. Понимая, что речь идет о чем-то очень важном для Люджана да и ею самой движет не праздное любопытство, она мягко, но настойчиво попросила:

— Расскажи мне. Ты же знаешь, я не цепляюсь за традиции ради них самих.

Военачальник коротко рассмеялся:

— В этом, госпожа моя, между нами больше общего, чем тебе известно. Но будь по-твоему. Люди, которыми я верховодил, заключили со мной договор, скрепленный клятвой. Хотя мы и вели жизнь изгоев, которых отвергли боги, от этого мы не перестали быть людьми. Мы создали для себя нечто такое, что можно было бы назвать нашим собственным домом, присягнули на верность друг другу и решили: что выпадет одному, должны разделить все. Так что видишь, Мара, когда ты явилась и призвала нас всех на честную службу, мы могли принять твое предложение только сообща и никак иначе. Когда Вайо придумал ту хитрую уловку — найти хотя бы дальнее родство, чтобы на законном основании дать нам место в гарнизоне Акомы, — мы все должны были бы уклониться от этой чести, если бы хоть один отказался.

Мара с удивлением взглянула на спутника и по непривычно робкому выражению его обветренного лица догадалась об остальном:

— Этот договор, о котором ты говоришь, существует и поныне. — Она не спрашивала; она утверждала.

Люджан прокашлялся.

— Да, существует. Но, присягнув тебе перед священным натами Акомы, мы добавили к своему лесному обету еще одно обязательство: наши желания, потребности и честь всегда будут стоять на втором месте после твоих. В составе твоей верной армии имеется наш отряд, воинов которого связывает как бы особое родство, и это единение мы не можем разделить с другими твоими солдатами, какими бы высокими достоинствами они ни обладали. Это для нас — знак почетного отличия, каким для Папевайо стала его черная повязка приговоренного.

— Замечательно.

Мара замолчала, опустив глаза, как будто выбирая место, куда бы поставить ногу при следующем шаге. Однако идти стало легче: теперь вместо острых и шатких камней под ногами была утоптанная земля; по обе стороны от дороги росли травы и кустарники, а дальше простирались джунгли. Стеклянные башни Чаккахи исчезли из виду, когда путники спустились с вершин; теперь их заслоняли плотные высокие кроны тропических деревьев. Грозящая опасность не уменьшилась; наоборот, она возросла; однако Мара сумела отвлечься от своих тревог и подумать о том, что открылось ей в рассказе Люджана. Она и раньше понимала, что он прирожденный вождь, что его глубокая преданность — редкостное сокровище; но вот теперь она узнала еще больше: даже достигнув высокого поста, он держит слово, данное бывшим отщепенцам, которых некогда возглавлял. А еще стоило отметить, подумала Мара, что человек, идущий рядом с ней, наделен не только чувством собственного достоинства, но еще и сознанием своей личной ответственности — более глубоким, чем может похвастаться большинство властителей в Империи. И все, что он сделал, все, чего добился, он совершил без фанфар и барабанного боя, без похвальбы, а до сегодняшнего дня — даже без ведома своей госпожи.

Мара взглянула на него и увидела, что на лице Люджана вновь застыла маска цуранской непроницаемости, подобающей воину, состоящему на службе в знатном доме. Она была рада, что выслушала его искреннее повествование. Оставалось лишь просить богов, чтобы они дали Люджану возможность в полной мере раскрыть свои достоинства и таланты. Если они выживут, решила Мара, надо помнить, что этот человек заслуживает более высокой награды, чем простое признание его заслуг.

Затем ее мысли были прерваны шорохом, который донесся из подлеска. В это время путники подходили к гигантским деревьям, стволы которых были столь толстыми, что даже пятеро людей, взявшись за руки, не без труда могли бы обхватить окружность такого великана. Когда глубокая тень раскидистой кроны упала на Мару и Люджана, они вдруг оказались перед группой чо-джайнов, которые возникли из ниоткуда, — безмолвных, угольно-черных и нагих, если не считать природной хитиновой брони. Передние конечности, заканчивающиеся острыми режущими клешнями, были развернуты навстречу пришельцам; Мара уже знала, что именно такой наклон клешней означает готовность к бою.

Люджан дернул Мару за руку, чтобы она остановилась. Вторым безотчетным движением, которое он едва не проделал, было толкнуть ее к себе за спину, прикрыть собой и выхватить, меч. Однако он вовремя остановил себя, тем более что они уже были окружены. Эти здешние чо-джайны не имели никаких отличительных знаков звания или ранга, подобных человеческим, которые были приняты у их соплеменников в Империи. И двигались они неестественно беззвучно.

Долю минуты двое людей-пришельцев и дозорные чо-джайны стояли неподвижно.

Мара первая вышла из оцепенения. Она отвесила глубокий поклон, которым посол мог бы приветствовать чужеземную делегацию, и объявила:

— Мы пришли с миром.

Единственным ответом было то, что все как один дозорные подняли клешни, приняв оборонительную стойку. Один из них сделал полшага вперед, но его лицевые пластины были лишены всякого выражения. Эти чо-джайны из Чаккахи даже и не пытались подражать человеческой мимике. Они могли напасть и раскромсать на куски их обоих, не дав им и с места сойти; вполне могло бы случиться, что даже острый взгляд Люджана не успел бы уловить сигнал, который положит начало бойне.

— Мы пришли с миром, — повторила она, но на этот раз ей не удалось скрыть предательскую дрожь в голосе.

Секунды неподвижности казались нестерпимо долгими. Маре показалось, что она различила тоненький писк на фоне жужжания обычных насекомых в джунглях. Похожий звук ей доводилось слышать и раньше в чертоге королевы роя, обосновавшегося у нее в поместье. Однако этот сигнал кончился прежде, чем она уверилась, что не ошибается.

Тогда заговорил тот, кто раньше выступил вперед; вероятно, по цуранским меркам его следовало считать сотником.

— Вы из Империи, человеческие создания. Для ваших сородичей мир — это всего лишь прелюдия к предательству. Поворачивайтесь и уходите — тогда останетесь живы.

Мара с трудом набрала воздух.

— Люджан, — сказала она, надеясь, что ее тон достаточно убедителен, — разоружись. Покажи, что мы не замышляем никакого вреда, отдай свой клинок тем, кого мы хотели бы называть друзьями.

Военачальник поднял руку, чтобы выполнить ее приказ, хотя она видела, что ему совсем не по нутру лишаться единственной защиты, которую он мог бы ей оказать.

Но не успел он положить ладонь на рукоять меча, как услышал щелчок: чо-джайны сменили позу и подались вперед, как бы для нападения. Их глава предупредил:

— Только тронь свой меч, человек, и вы оба умрете.

Кровь бросилась Люджану в лицо от гнева. Он вздернул подбородок и почти закричал:

— Тогда убейте нас! Но если вы это сделаете, когда я собираюсь сдаться, значит, все вы трусы! Есть у меня меч или нет его — какая разница? Первая ваша атака — верная смерть для нас!

Он взглянул на Мару, как бы испрашивая невысказанное разрешение.

Его хозяйка ответила коротким кивком.

— Разоружись, — повторила она. — Покажи, что мы друзья. Если они нападут, значит, наша миссия попросту не имела смысла, ибо властительница Акомы. Слуга Империи, не имеет дел с расой убийц.

Люджан потянулся за мечом.

Мара наблюдала, ни жива ни мертва от напряжения. Но вот его пальцы коснулись рукояти, а потом сомкнулись на ней.

Чо-джайны не шевелились. Возможно, тот тоненький писк, который иногда примешивался к жужжанию и стрекотанию насекомых, означал, что патруль таким образом связался со своей королевой и получает от нее указания; но уверенности у Мары не было. От волнения слух у нее притупился, да и стук сердца, казалось, заглушал все другие звуки.

— Я вытащу меч и положу его на землю, — твердо сказал Люджан. Каждое его движение было точно обдумано. Внешне он выглядел вполне уверенным, но Мара могла видеть, как стекают по его подбородку капли пота из-под шлема, когда он нарочито медленно вытащил из ножен меч, взялся за клинок левой рукой, не защищенной латной рукавицей, так чтобы его мирные намерения были очевидны, и положил меч на землю острием к себе.

Мара увидела, что чо-джайны, все разом, снова подались вперед. В следующий миг они нападут, невзирая на ее мирные заявления! Так громко, как только сумела, она воспроизвела звуки приветствия, которому научилась у королевы улья во владениях Акомы, — жалкая человеческая попытка повторить щелчки и потрескивания, издаваемые горлом чо-джайна.

Внезапно чо-джайны замерли в неподвижности — остановленные за миг до убийства. И все-таки, когда меч Люджана уже покоился на земле и он, безоружный, выпрямился, их позы не стали менее угрожающими.

Их командир тоже хранил молчание. Но зато налетел сильный порыв ветра, который растрепал прическу Мары и заставил Люджана прищурить слезящиеся глаза. Сквозь кроны деревьев спустился еще один чо-джайн, чье тело отличалось изящной обтекаемой формой и было испещрено великолепным узором из полос. Неземная красота этого существа казалась почти опасной, а над плотно сложенными конечностями виднелись хрустальные крылья, которые удерживали на высоте кажущееся легким тело и порождали при движении штормовой ветер.

Маг из расы чо-джайнов!

Мара уже открыла рот, чтобы что-то воскликнуть в невольном восторге, но из горла у нее не вырвалось ни единого звука. Воздух вокруг нее внезапно наполнился странным мерцанием, и очертания чо-джайнов из передового патруля расплылись в бесформенную цветовую круговерть. Земля ушла из-под ног Мары, и даже Люджана она уже не видела. Исчезли деревья, джунгли, небо; не осталось ничего, кроме хаоса вихрящегося света.

Она обрела наконец голос, но ее крик прозвучал как возглас ужаса:

— Что вы с нами делаете?

Ответ прогремел неизвестно откуда:

— Враги, которые сдаются, становятся пленниками!

И после этого все чувства Мары утонули в великой приливной волне темноты.