"Первое мая" - читать интересную книгу автора (Фицджеральд Фрэнсис Скотт)Глава 8Когда Эдит ступила на тротуар, улица, утопавшая в прозрачной синеве майской ночи, была пустынна. Витрины огромных магазинов померкли, и казалось, что все дневное великолепие погребено, словно в склепе, за тяжелой железной броней спущенных на двери жалюзи. Поглядев в сторону Сорок второй улицы, Эдит увидела мерцающее марево огней ночных ресторанов. Над Шестой авеню с грохотом промчался поезд надземной железной дороги. Он пересек улицу между двумя тусклыми цепочками электрических фонарей и исчез, огненной полосой прочертив мрак. На Сорок четвертой улице было совсем тихо. Плотнее запахнувшись в манто, Эдит перебежала через улицу и в испуге шарахнулась в сторону, услыхав над ухом хриплый шепот какого-то одинокого прохожего: — Куда спешишь, малютка? Ей вспомнилось, как в детстве она убежала ночью в одной пижаме на улицу, и откуда-то из глубины таинственно-большого темного двора на нее залаяла собака. Через минуту она уже была у цели — возле двухэтажного ветхого здания на Сорок четвертой улице, в одном из верхних окон которого с облегчением увидала огонек. На улице было достаточно светло, чтобы разобрать надпись на вывеске рядом с окном: «Нью-йоркский призыв». Эдит вошла в темный вестибюль и почти сразу разыскала в глубине лестницу. Затем она очутилась в длинной комнате с низким потолком, заставленной столами и заваленной подшивками газет. В комнате было всего двое. Они сидели в противоположных концах комнаты и писали что-то при свете настольных ламп. У каждого был надвинут на лоб зеленый защитный козырек. На секунду Эдит в нерешительности остановилась в дверях, и тут оба мужчины одновременно обернулись к ней, и в одном из них она узнала своего брата. — Смотрите-ка, Эдит! — Он быстро встал и с удивленным видом направился к ней, снимая на ходу козырек. Это был высокий, худой брюнет в очках с очень толстыми стеклами. Взгляд у него был испытующий, но какой-то отрешенный, казалось, он всегда устремлен вдаль, поверх головы собеседника. Взяв Эдит за локти, брат притянул ее к себе и поцеловал в щеку. — Что случилось? — спросил он с некоторой тревогой. — Я была на балу, Генри, тут через дорогу, у «Дельмонико», — взволнованно начала Эдит, — и не могла удержаться, чтобы не нагрянуть к тебе. — Очень рад. — Его встревоженный тон мгновенно сменился обычным для него — небрежным. — Все же тебе не следовало бегать ночью по улицам одной. Человек, сидевший в другом конце комнаты, с любопытством поглядывал на них. Генри поманил его, и он подошел. Это был полный мужчина с маленькими, остро поблескивавшими глазками. Он был без воротничка и галстука, и это делало его похожим на фермера из среднезападных штатов, вкушающего свой воскресный послеобеденный отдых. — Моя сестра, — сказал Генри. — Зашла меня проведать. — Здравствуйте, — сказал толстяк, улыбаясь. — Меня зовут Бартоломью, мисс Брейдин. Я знаю, что ваш брат давно уже успел об этом позабыть. Эдит вежливо рассмеялась. — Ну, как, — продолжал тот, — у нас тут не слишком роскошные апартаменты, верно? Эдит обвела глазами комнату. — Нет, очень мило, — отвечала она. — А где вы держите бомбы? — Бомбы? — повторил Бартоломью и расхохотался. — Это здорово — бомбы! Ты слышишь. Генри? Твоя сестра хочет знать, где мы прячем бомбы. Это здорово, а? Эдит примостилась на краешке стола и сидела, болтая ногами. Брат присел рядом с ней. — Ну, — спросил он с рассеянным видом, — как ты проводишь время в Нью-Йорке на этот раз? — Ничего, неплохо. Я пробуду вместе с Хойтами в «Билтморе» до субботы. Приходи завтра, позавтракаем вместе. Генри на минуту задумался. — Завтра я, пожалуй, занят, — сказал он. — Да и не гожусь я для дамского общества. — Ну что ж, — безмятежно согласилась она, — давай позавтракаем вдвоем. — Идет. — Я заеду за тобой в двенадцать. Бартоломью явно не терпелось вернуться к своему столу, но он, должно быть, считал, что было бы не слишком учтиво уйти, не пошутив на прощание. — Знаете… — неуклюже начал он. Брат и сестра обернулись к нему. — Знаете, у нас тут… нам тут не давали скучать сегодня вечером. Мужчины переглянулись. — Вам бы прийти пораньше, — продолжал, ободрившись, Бартоломью. — У нас тут был настоящий спектакль. — В самом деле? — Нам спели серенаду, — сказал Генри. — Какие-то солдаты собрались на улице и начали орать, глазея на нашу вывеску. — Почему? — спросила Эдит. — Толпа, — сказал Генри задумчиво. — Толпа всегда должна что-то кричать. У них не было предприимчивого вожака, а то бы они, пожалуй, ворвались сюда и кое-что здесь поломали. — Да, — сказал Бартоломью, снова обращаясь к Эдит, — жаль, что вас не было. По-видимому, эта реплика показалась ему достаточной, чтобы прикрыть отступление, и он сразу повернулся и отошел к своему столу. — А что, все солдаты настроены против социалистов? — спросила Эдит. — Они все время нападают на вас, да? Генри надел козырек и зевнул. — Человечество далеко шагнуло вперед, — сказал он беспечно, — но в большинстве своем мы еще дикари. Солдаты не знают, чего они хотят, что любят, что ненавидят. Они привыкли действовать большими группами, и им, по-видимому, необходимо как-то проявлять себя. Случайно это оказалось направленным против нас. Сегодня вечером по всему городу происходят беспорядки. Первое мая, видишь ли. — А то, что здесь произошло, было серьезно? — Нисколько, — сказал он пренебрежительно. — Часов около девяти вечера человек двадцать — тридцать остановились у нас под окнами и подняли бессмысленный вой. — О… — Она решила переменить тему. — Ты рад меня видеть, Генри? — Ну конечно. — Что-то не похоже. — Нет, правда. — Ты, верно, считаешь, что я… что я никчемное создание. Этакий порхающий по жизни мотылек. — Вовсе нет. Веселись, пока молода. В чем дело? Разве я кажусь тебе таким уж нудным ханжой? — Нет… — Она замялась. — Но я вдруг подумала о том, как этот бал, на котором я сейчас была… насколько это несовместимо с тем, к чему ты стремишься. Это выглядит как-то странно, нелепо, не правда ли, — я там, на этом балу, а ты здесь, трудишься во имя того, что должно на веки вечные покончить со всякими такими вещами, как этот бал… если только твои идеи осуществятся. — Я смотрю на это иначе. Ты молода и живешь так, как тебя научили жить, как тебя воспитали. Расскажи лучше, хорошо ли ты повеселилась? Она перестала болтать ногами и слегка понизила голос: — Я бы хотела, чтобы ты… чтобы ты возвратился в Гаррисберг и развлекся немного. Ты уверен в том, что ты на правильном пути?.. — У тебя очень красивые чулки, — перебил он ее. — Что это за чулки такие удивительные? — Они вышитые, — отвечала Эдит, поглядев на свои ноги. — Прелесть, правда? — Она приподняла юбку, обнажив стройные, обтянутые шелком икры. — Может, ты не одобряешь шелковых чулок? Он пристально поглядел на нее, и в его темных глазах промелькнуло раздражение. — Ты, кажется, стараешься изобразить дело так, будто я осуждаю тебя, Эдит? — Вовсе нет. Она умолкла. Бартоломью что-то проворчал. Эдит оглянулась и увидала, что он вышел из-за стола и стоит у окна. — Что там такое? — спросил Генри. — Какие-то люди, — сказал Бартоломью и прибавил, помолчав: — Да сколько их! Приближаются сюда со стороны Шестой авеню. — Люди? Толстяк уткнулся носом в стекло. — Солдаты, черт побери! — воскликнул он. — Я так и думал, что они вернутся. Эдит соскочила со стола и, подбежав к окну, стала рядом с Бартоломью. — Да их там уйма! — вскричала она. — Подойди сюда, Генри. Генри снял козырек, но не двинулся с места. — Может, лучше потушить свет? — предложил Бартоломью. — Нет, они сейчас уйдут. — Они не уходят, — сказала Эдит, глядя в окно. — И не думают уходить. Их все больше и больше. Смотрите, сколько их там — на углу Шестой авеню! В желтых лучах уличных фонарей, отбрасывавших синие тени, было видно, как противоположный тротуар заполняется людьми. Большинство из них были в форме, — одни трезвые, другие сильно на взводе, — и над всей этой толпой стоял глухой гомон, а порой раздавались нечленораздельные выкрики. Генри встал, подошел к окну, и, когда его высокий силуэт отчетливо вырисовался на светлом фоне, голоса, доносившиеся с улицы, мгновенно слились в неумолчный вой и оконное стекло задребезжало под ударами запущенных в него папиросных коробок, окурков и даже мелких монет. В парадном повернулась вращающаяся дверь, и шум ворвался на лестницу. — Они поднимаются сюда! — вскричал Бартоломью. Эдит взволнованно повернулась к брату. — Они идут сюда. Генри! Снизу из вестибюля теперь уже отчетливо доносились крики. — ..к черту социалистов! — Большевистские прихвостни!.. Немцам продались! — Они на втором этаже! Пошли! — Мы им покажем, этим… Дальше все промелькнуло, как в страшном сне. Эдит показалось, что крики обрушились на них, словно град из тучи: по лестнице загрохотали десятки сапог. Генри схватил ее за руку и увлек в глубь комнаты. Дверь распахнулась, и в комнату ворвались какие-то люди — не вожаки, а те, что случайно оказались впереди. — Здорово, большевичек! — Заработался небось? — Ишь ты, с девчонкой! Будь ты проклят! Эдит заметила двух солдат, которых кто-то выпихнул вперед; они были очень пьяны и стояли, покачиваясь. Один был коренастый, смуглый, другой — высокий, с безвольным подбородком. Генри шагнул вперед и поднял руку. — Друзья! — сказал он. Гул сменился тишиной, перемежавшейся неясным бормотаньем. — Друзья! — повторил Генри, устремив свой отрешенный взгляд поверх моря голов. — Вы ведь только сами себе приносите вред, врываясь сюда в ночное время. Разве мы похожи на богачей? Разве мы похожи на немцев? Я спрашиваю вас: скажите по чести… — Заткнись! — А то, скажешь, не похожи! — А что это за дамочка у тебя тут? Какой-то малый в штатском, шаривший по столу, вдруг поднял над головой газету. — Вот! — заорал он. — Они хотели, чтобы немцы выиграли войну! С лестницы хлынула новая волна людей и мгновенно заполнила всю комнату. Толпа сомкнулась вокруг крошечной группки в углу. Эдит заметила, что высокий солдат с безвольным подбородком по-прежнему впереди. Коренастый, смуглый исчез. Она осторожно отступила еще на шаг и стала у распахнутого окна, из которого тянуло ночной прохладой. Внезапно все смешалось. Солдаты кинулись вперед, и Эдит увидала, как толстяк-редактор схватил стул и занес его над головой. И в ту же секунду погас свет, и Эдит почувствовала прикосновение разгоряченных тел и грубой одежды, услышала яростные крики, топот и чье-то тяжелое дыхание над самым ухом. Какая-то фигура возникла перед ней из мрака, покачнулась, беспомощно отлетела в сторону и вдруг исчезла, провалившись в окно с коротким отчаянным воплем, сразу же затонувшим в общем гаме. При слабом свете, струившемся из окон дома напротив, Эдит показалось, что в этой исчезнувшей за окном фигуре она узнала высокого солдата с безвольным подбородком. Небывалый гнев вспыхнул в ней. Не помня себя, она стала протискиваться в самую гущу свалки, неистово работая локтями. Она слышала хрип, проклятья, глухие удары кулаков. — Генри! — отчаянно крикнула она. — Генри! А через несколько минут она внезапно ощутила, что в комнате появились какие-то новые люди. Она услышала чей-то густой, властный, грозно рокочущий бас, увидела желтые лучи ручных фонариков, шарившие по лицам. Крики стали замирать. Свалка усилилась — и вдруг все стихло. Вспыхнул свет. Комната была полна полицейских, колотивших дубинками направо и налево. Густой бас монотонно рокотал: — А ну давай! А ну давай! А ну давай! И затем: — Тихо! Тихо! Пошли отсюда! А ну давай! Комната пустела, словно из нее вычерпывали людей, как воду из лохани. Полицейский, притиснувший в углу какого-то солдата, отпустил своего противника и подтолкнул его к двери. Бас продолжал рокотать. Эдит поняла, что бас принадлежит полицейскому с короткой, бычьей шеей, стоявшему возле двери и одетому в капитанскую форму. — А ну давай! Куда это годится! Своего же солдата вышвырнули в окно. Расшибся насмерть. — Генри! — закричала Эдит. — Генри! Она бешено заколотила кулаками по спине какого-то человека, преграждавшего ей дорогу, протиснулась между двумя другими и с криком бросилась к бледному как полотно человеку, сидевшему на полу, прислонившись к ножке стола. — Генри! — в ужасе вскричала она. — Что с тобой? Что с тобой? Они ранили тебя? Глаза его были закрыты. Он застонал, взглянул на нее и сказал тоскливо: — Они сломали мне ногу. Господи, какие идиоты! — А ну давай! — кричал капитан полиции. — А ну давай! А ну давай! |
|
|