"Пурпурная линия" - читать интересную книгу автора (Флейшгауэр Вольфрам)

ДЕВЯТЬ ПЛАН

Три дня спустя они наконец достигли замка. Как потерпевший крушение и выброшенный на берег корабль, лежал он среди жалких холмов Бретани. Они достали из сумок и предъявили свои пригласительные письма, и им указали комнату возле мастерских. После некоторых препирательств договорились, что девушка на все время их пребывания в замке останется здесь же и будет за стол и кров помогать на кухне без денежного жалованья.

Ремонтные работы шли полным ходом. Сточные канавы были засыпаны песком. Все внешние стены были избиты пушечными ядрами, да и внутренние строения тоже сильно пострадали. Главные ворота были полностью разрушены, от скульптур, некогда их украшавших, остались лишь осколки. На следующий день Люссак уже стоял, склонившись над старыми рисунками, и озабоченно рассматривал головы, лица, фрески и орнаменты, которые вскоре должны были снова украсить портал. Виньяк присоединился к художникам, которые очищали поврежденные холсты и готовили их к восстановлению. Он, однако, сразу понял, что в большинстве случаев великолепие картин было утрачено навсегда и спасти их невозможно, а значит, на старые места придется повесить новые, еще более блистательные полотна.

Они оставались там всю зиму. Дни, занятые бесчисленными делами, становились все короче, а ставшие бесконечно длинными ночи собранные со всей Европы художники и ремесленники проводили в своих тонкостенных, пропахших дешевой едой, потом и чадом хибарках и слушали, как по полям, завывая, гулял холодный, пронизывающий ветер. Иногда до них стороной доходили слухи о событиях, происходивших в королевстве. В ноябре пал Амьен. Еще одно поражение испанцев, которые захватили город весной. Генрих послал дю Плесси Морнея, этого папу протестантов, в Нормандию, чтобы принудить к покорности Меркера, последнего сопротивляющегося лотарингца. Как он, должно быть, побледнел от злости, сидя в своем пропитанном морской сыростью замке на краю земли. Все принимали эти новости к сведению, но в сердцах был живуч страх, а души переполняли воспоминания об ужасах Тридцатилетней войны. Этот страх был слишком велик, чтобы последние новости могли вселить в души надежды на лучшее. Кто знает, что принесет с собой весна? Что, если Наварра падет жертвой одного из бесчисленных направленных в его грудь кинжалов? Где-то за непроницаемым горизонтом запечатана судьба, благосклонность которой может быть утрачена уже завтра утром. Надежными были лишь ветер, дождь, тепло огня и мучительный голод.

Когда выпал первый снег, их поселили в подвале, который отличался от темницы лишь тем, что двери не были заперты, а на холодном полу была расстелена чистая сухая солома. Горячая еда и — пусть даже весьма скромное — жалованье превращали темное помещение в роскошные, радующие глаз покои, давали защиту от ненадежной морозной свободы, разгулявшейся за стенами замка.

Виньяк работал над деревянной обшивкой стен обеденного зала, которые надо было украсить живописными сюжетами. По окончании этой работы его ждали еще несколько комнат, где тоже надо было расписать стены.

Внутренне он, однако, был занят совершенно иными впечатлениями. Лесная сцена, те две картины, которые он видел в замке на Юге, не давали ему покоя. Но почему этот сюжет преследует его с таким немилосердным упорством? Снова и снова в его душе, как в зеркале, отражалась та сцена на лесной поляне, а стоило ему закрыть глаза, как прекрасное юное лицо незнакомой, окруженной лесными нимфами дамы обретало черты герцогини де Бофор. Все детали и подробности картины вставали перед ним так ясно и четко, словно он видел их только вчера. Тогда, в замке, он столь внимательно разглядывал картины, быть может, только потому, что они поразили его своей схожестью. На берегу ручья стоит дама, окруженная тремя нимфами, и стыдливо прикрывает платком свое лоно. Слева от нее, присев на корточки, расположился, повернувшись лицом к зрителю, онемевший от изумления Пан. В центре полотна другой Пан как ни в чем не бывало играет на флейте. Слева, в глубине картины, на заднем плане благородный рыцарь скачет на коне к оленю, которого собаки уже повалили на землю. Да, сомнений быть не может. Это сцена Актеона из третьей книги «Метаморфоз» Овидия, где описывается жуткий конец племянника Кадма, увидевшего обнаженную купающуюся Диану, которая из мести превратила его в оленя, растерзанного его же собственными собаками. Виньяку даже показалось, что он явственно слышит чеканные строки поэта, когда в его памяти все отчетливее всплывали оживленные воспоминанием картины.

Ужасный конец — найти смерть от зубов собственных псов. На заднем плане картины можно было видеть эту страшную смерть.

Но кто был тот рыцарь, въехавший на поляну, изображенную на заднем плане картины? Не отклонился ли здесь художник от мифологического сюжета, чтобы показать того всадника мстителем за проступок Актеона? Да, должно быть, так и есть. Именно поэтому он и придал лицу богини черты герцогини де Бофор. Картина установила аллегорическую связь между тем всадником и Габриэль д'Эстре. Рыцарь — это не кто иной, как сам король Генрих Наваррский. Никто не смеет безнаказанно приблизиться к возлюбленной короля! Предупреждение содержалось в обеих картинах.

Это открытие больше всего будоражило Виньяка. Ибо как только он прозрел тот тонкий штрих, который использовал художник, чтобы включить мотив Дианы в представление любви между Наваррой и Габриэль, его пронзила неслыханно дерзкая мысль. В нем крепла уверенность в том, что он понял, какую великолепную идею удалось ему нащупать в обоих живописных изображениях. Да, он внезапно и совершенно случайно отыскал путь, который выведет его из нынешнего жалкого прозябания.

Он отложил в сторону кисть и уставил отсутствующий взгляд в деревянную панель стены. Постепенно мало-помалу в долгие ночные часы выкристаллизовывалась в его душе ясная идея. Ключ к его судьбе спрятан в этом видении. Тайно он начал проникать в него, нащупывая верный след.

Весной свершилось то, о чем всю зиму пророчествовали случайно забредавшие в замок путники. Генриху удалось покорить последнего лотарингского мятежника. Меркер до последней возможности противился всем предложениям посредников и мольбам своей сестры. Избежать победы короля было невозможно, речь шла только о ее цене, и весь вопрос заключался в том, чем удовлетворится король — кровью или деньгами.

Бретонская знать откололась от Меркера и толпой переметнулась на сторону Генриха. Город за городом открывали свои ворота и покорялись королю. Военное столкновение, пережить которое у мятежного герцога не было никакой надежды, казалось неизбежным. Однако вместо мушкетных выстрелов и набата первые дни апреля наполнились огнями фейерверков и свадебной музыкой. Пока толпы любопытных со всех концов провинции осаждали замок Анжер, в богато украшенной часовне священник венчал старшего сына короля Сезара с единственной дочерью Меркера.

Через неделю после этого события двор переместился в Нант. За несколько дней до этого Меркер сдал свой замок. Именно в нем 13 апреля 1598 года герцогиня де Бофор родила Александра, своего второго сына. Она пробыла в Бретани еще несколько недель, чтобы оправиться от родов и представить новым подданным своего старшего сына, который после женитьбы на дочери Меркера стал наместником Бретани.

Приблизительно в это самое время, однажды ночью, Люссак, проснувшись, увидел, что спальное место рядом с ним пустует. Он закрыл глаза, чувствуя, что инстинктивно продолжает прислушиваться — не слышно ли приближающихся шагов. Так прошло несколько минут. Ни один шорох не возвестил о возвращении Виньяка. Тогда Люссак встал и, выйдя на лестницу, поднялся в вестибюль. Здесь тоже было тихо. Лунный свет, проникавший в обширный зал через высоко расположенное окно, наполнял пространство слабым сиянием. Люссак нерешительно сделал пару шагов, остановился и прислушался.

Не было слышно ничего, кроме храпа и тяжелого дыхания спавших в подвале людей. Куда мог уйти Виньяк в такой поздний час? Правда, в последние недели его часто бывало трудно найти, и он казался охваченным каким-то странным беспокойством. Но такое ночное исчезновение было неслыханным, и Люссак от души надеялся, что его друг не решил увеличить преступным путем свое нищенское жалованье. Может быть, он по ночам ходит в замок и ворует? Эта мысль лишь только начала формироваться в его мозгу, когда его взору представилась картина, предложившая другое, не менее тревожное объяснение. Люссак вдруг увидел, как из боковой двери в зал, не производя ни малейшего шума, который мог бы их выдать, вошли Виньяк и девушка. Они бесшумно пересекли лужи лунного света, разлитые по каменному полу, прошли в вестибюль и на какое-то время затаились в тени колонны. Потом девушка растворилась в темноте и исчезла.

Виньяк подождал, пока за девушкой затворится дверь, и, не скрываясь более, направился к лестнице, ведущей в подвал, где спали люди. Он не успел сделать и нескольких шагов, как его остановил яростный шепот Люссака:

— Откуда, черт возьми, ты явился?

Виньяк от неожиданности отпрянул.

— Тихо, тихо. Ты не спишь?

— А ты? Ты что, хочешь, чтобы нас заковали в железо и повесили?

Виньяк прижал палец к губам Люссака.

— Не так громко!

Люссак с отвращением сплюнул.

— Что это за чертовщина у тебя на пальцах? Виньяк тихо рассмеялся.

— Прости. У меня на руках осталось немного уксуса. Но ты можешь говорить тише?

— Где ты был?

— Пошли спать, я очень устал.

— Ах вот как! А она? Она тоже устала?

— Ты сам-то зачем подстерегаешь меня посреди ночи?

— А ты? Что у тебя на руках? Ходил в кладовку, чтобы подкрепиться перед любовными утехами? Как ты вообще смеешь бродить здесь, как вор, по всему дому?

— Как вор? Я? Дурацкая мысль. Единственный, кого здесь действительно обкрадывают, это я, я ворую у себя драгоценный сон. Но пошли. Мне надо безотлагательно кое-что с тобой обговорить. Не возражай. Мне надо, чтобы ты написал Перро, что мы приедем к нему в июне.

Люссак не верил своим ушам.

— В июне? Как так в июне? Почему ты хочешь уехать отсюда? Я вообще не думаю об отъезде. Здесь работы по меньшей мере еще на десять месяцев. И ради чего мы должны ехать в Париж?

Виньяк увлек приятеля к лестнице. Все спали. Никто не заметил их отсутствия. Когда они спустились вниз, Виньяк схватил друга за руку, притянул к себе и тихо заговорил:

— Я хочу стать придворным живописцем.

Люссак в изумлении уставился на него. Его друг — в этом нет никаких сомнений — лишился разума. Но Виньяк между тем продолжал:

— Посмотри на нас с тобой, Люссак. Мы сидим здесь, как мыши в погребе, и готовы целовать господам ноги за каждый кусок хлеба и за любую самую глупую работу, которую нам бросают, как кость дворняге. Когда же работа будет закончена, нам укажут на дверь и через мгновение забудут о нашем существовании. Кто будет знать через двадцать лет, какие мастера выполнили эту работу? У мира есть творец, это Бог, и каждый человек знает, кто его отец и кто его мать, а они смотрят на него и говорят — это мой сын или это моя дочь. Но наши детища выходят в мир сиротами, они безымянны, у них нет ни роду, ни племени. Много лет я брожу от одного замка к другому, здесь расписываю потолок, там отделываю карниз только для того, чтобы все это разрушили в следующем же году. Не хочешь же ты закончить свои дни, долбя резцом по никому не нужному порталу? Послушай меня, Люссак. Я прислушиваюсь к разговорам, которые ведут между собой люди. Наступление мира — вопрос не столь уж долгого времени. Генрих обязан дать нам свободу вероисповедания. Он издаст эдикт, он утвердит для партии реформаторов место под солнцем, он обеспечит нам участие в управлении государством и отправлении правосудия. Призрак наконец исчезнет. Да будут прокляты Филипп и его католики. У него итальянская болезнь. Прекрасный вождь христианства, нечего сказать.

Но что будет, когда наступит мир? Люди начнут строить. У короля есть умный советник. Его зовут Рони, и у него уже готов план восстановления. И представь себе, говорят, что король хочет расширить замок Лувр. Люссак, он хочет построить галерею, которая позволит ему прогуляться из Лувра вдоль Сены в Тюильри. В этой галерее будут устроены мастерские для живописцев, скульпторов, резчиков по дереву, граверов, садовников, часовщиков, портретистов, для всех, кого только можно себе вообразить. Ты только подумай о славной работе, которую закажет Генрих! Как ты думаешь, сколько каменотесов потребуется, чтобы выполнить эту грандиозную работу? И кто изваяет скульптуры, которые украсят фриз? Капители колонн? Кто вылепит фигурки купидонов на карнизах? Кто распишет потолки и стены? Ты и я, мой дорогой. В Париже будет работа, и не такая, как здесь, где мы вынуждены, как свиньи, ютиться в подвале и пачкать стены изображениями винограда и яблок. Я сыт по горло этой так называемой работой. А материал! Здесь же ничего нет. То, что я намалевал сегодня, облупится раньше, чем я сойду в могилу, даже если Господь отпустит мне жизни вполовину от положенного. Мел плох, масло нечисто. Пигменты выцветут через самое короткое время. Я не знаю, то ли эти люди просто ничего не понимают, то ли их обуяла такая жадность, что они используют столь жалкие краски. Как глупо, что все это пойдет прахом, и потомки будут вынуждены начинать все сначала, и для этого даже не понадобится новая война. Я не собираюсь выдавать господину маркизу свои рецепты ради этой смехотворной мазни на кухонных стенах.

— Но эта мазня, однако, не дает тебе умереть от голода.

— Такая работа найдется всегда. Но у меня теперь есть ключ от ворот Парижа. Ты помнишь картины, о которых я тебе однажды рассказывал? Обе сцены с Актеоном? Я закрываю глаза и вижу их перед собой, эти аллегорические изображения соединенной возлюбленной пары — Генриха и Габриэль. Люссак, что произойдет, когда наступит мир? Генрих женится на герцогине де Бофор. В этом нет никакого сомнения. Габриэль д'Эстре станет королевой. Ты же понимаешь, как устроена придворная политика. Тот, кто хочет чего-нибудь добиться от короля, обращается к королеве. Эти мысли непрестанно приходили мне в голову, и внезапно мне все стало совершенно ясно. Ты помнишь, что я видел герцогиню в Анжере, это было несколько недель назад. Ты помнишь?

— Это было во время бракосочетания детей?

— Да. Ты тоже видел свадебный кортеж. Какое божественное лицо! Какое волшебство кроется в его чертах. Неудивительно, что о ней говорит половина Европы. Ты видел ее волосы, украшенные бесчисленными бриллиантами, ее золотые косы? Ее белое шелковое платье казалось черным в сравнении с белизной ее груди. Неужели тебя не поразили ее глаза? В них воплотился цвет неба, и они сияют таким ослепительным блеском, что трудно понять, то ли этот живительный блеск подарило ей солнце, то ли она сама одолжила это сияние нашей прекрасной звезде. А ее брови, они так красиво выгнуты, как они черны! Орлиный нос. Ее губы не уступают рубину, а шея гладка и бела, как слоновая кость. На ее руках блистали перстни розовых и лилейных оттенков, и это было так прекрасно, как все, что окружает этот небесный образ, что ее можно было бы принять за шедевр природы. И когда она проследовала мимо нас, я вдруг отчетливо представил себе все. Я в новом свете увидел эти сцены Актеона, взгляды, лица, все, что одним штрихом придало форму чудесному видению, которое преследует меня с той поры словно дивный аромат. Ты еще помнишь Шенонсо?

— Замок Шенонсо?

— Да, картину в вестибюле.

— Портрет благородной дамы в ванне?

— Да. Пойдем, я кое-что тебе покажу.

Он поднялся. Люссак хотел было остановить друга, но Виньяк был уже у двери. Они проскользнули по темным переходам, незаметно вышли на первый этаж, пересекли западное крыло и наконец добрались до маленькой лестницы, которая вела наверх, в одну из башен. Лестница заканчивалась узкой площадкой, и, сделав еще несколько шагов, они очутились в помещении с высокими стенами. Сквозь узкие стрельчатые окна было видно ночное небо. Виньяк осторожно прикрыл дверь и зажег пару стоявших на полу незатейливых масляных светильников.

От изумления Люссак раскрыл рот. Как это оказалось возможным? Как Виньяк сумел устроить здесь себе мастерскую? По стенам плясали блики огня светильников. Взгляд Люссака упал на стол, из кувшинов и горшков торчали испачканные засохшей краской шпатели и пестики.

Люссак сделал пару шагов в глубь комнаты, увидел брошенные на стол эскизы, развернул их, аккуратно разложил на столе и принялся внимательно рассматривать. От увиденного его сердце бешено заколотилось. Словно охваченный лихорадкой, он быстро просматривал лист за листом, вглядываясь в фигуры, которые отвечали ему безжизненными взглядами. Некоторые пары глаз смотрели в пустоту мимо него, другие, казалось, искали его взгляда, чтобы посмотреть на него, как смотрят статуи — насмешливо, высокомерно, холодно. Перед его глазами прихотливо округлялись складки тяжело ниспадавшей занавеси. На краю ванны лежит рука, приподнявшая материю, чтобы стыдливо прикрыться от нескромного алчного взгляда. Еще один набросок — блюдо, наполненное грушами, виноградом, яблоками и цветами; перед блюдом застыла рука, держащая гвоздику.

Виньяк взял из рук друга наброски и повел его к холсту, установленному в глубине комнаты. Люссак сразу узнал полотно. Да, это картина из замка Шенонсо, но в то же время это было совсем другое изображение. Он отступил на один шаг, поднял с пола светильник и, покачивая им из стороны в сторону, постарался лучше осветить картину.

Рассматривая установленную на мольберте картину, Люссак одновременно попытался воскресить в памяти полотно, виденное им в замке Шенонсо. Это не составило для него особого труда, так как он видел ее всего несколько месяцев назад. На той картине была изображена благородная дама в ванне. Она стоит в каменной ванне, на край которой наброшена белая материя. Дама обнажена, и верхняя часть ее тела обращена к зрителю. Между тем осанка дамы, ее тщательно уложенные волосы, покрытые бархатным темно-синим чепцом, на котором, немного спускаясь на лоб, была укреплена диадема, придавали ей достоинство, которым она своеобразно рассеивала чары тихой домашней обстановки, окружавшей ее. Вообще пурпурные занавеси, обрамлявшие сцену, указывали на то, что этой царственной, показной частной жизни придается явное общественное значение.

Дама смотрела в пустоту мимо зрителя. Большим и указательным пальцами левой руки она сжимала белую материю, складками накинутую на край ванны. При этом был виден кусок белого камня, из которого она была сложена. Правая рука покоится на покрытой скатертью доске, положенной на закругление ванны так, что получился стол, на котором стояло наполненное фруктами блюдо. Запястья дамы украшены витыми золотыми браслетами. В пальцах правой руки зажат цветок гвоздики. Позади дамы виден маленький мальчик, который, стоя за ванной, приподнялся на цыпочки и пытается дотянуться ручкой до блюда, чтобы взять оттуда какой-нибудь фрукт. Рядом с ним, в левой части картины, сидит кормилица, держащая у груди новорожденного младенца. Глядя сейчас сквозь полотно Виньяка, Люссак явственно видел задний план картины из замка Шенонсо. Там виднелся наполовину отдернутый в сторону пурпурно-красный полог. За пологом был виден покрытый темно-зеленой скатертью стол. Горничная, стоявшая у стола, ставила на возвышавшийся за ним деревянный подоконник кувшин с водой. За спиной горничной в камине горел огонь, отбрасывая слабый отсвет. Над камином был виден фрагмент другой картины, на котором был запечатлен какой-то пейзаж. Рядом с камином приоткрытое окно, сквозь которое видны деревья и кусок желто-голубого вечернего неба. Стену между камином и окном украшало зеркало и изображение единорога.

Все эти подробные детали картины из замка Шенонсо пришли на ум Люссаку, пока он с изумлением и восхищением рассматривал картину Виньяка, стоявшую на мольберте. С каким мастерством приблизился он к оригиналу! Нет, не приблизился, наоборот, он сумел исправить погрешности перспективы исходного полотна. Телу прекрасной купальщицы он придал большую мягкость, лучше смоделировал шею и лицо, укоротил предплечье, чем добился более совершенного изящества. Виньяк сумел придать даме грацию, которой искал, но не сумел найти мастер, написавший первую картину. Впрочем, в остальном Виньяк позволил себе очень мало вольностей. Ванна, в которой стояла прекрасная дама, была точной копией ванны на исходной картине. Точно такими же были блюдо с фруктами и мальчик, который за спиной матери и под добродушным насмешливым взглядом кормилицы, баюкавшей младенца, тянулся за яблоком. Задний план картины также был практически целиком списан с оригинала. Камин, огонь, обтянутый зеленым чехлом стол, деревянный карниз, на который горничная ставит кувшин, из которого она только что налила воду в ванну своей госпожи. Не пропустил Виньяк ни зеркало, ни единорога, украшавших заднюю стену в глубине картины. Было здесь и полуоткрытое окно, которое позволяло глазу зрителя радоваться простору небес. Все было повторено настолько замечательно, что в душе Люссака тесно переплелись восхищение и зависть перед талантом друга.

Но что-то в этом полотне было другим, и Люссак начал присматриваться, каким образом воплотил Виньяк в этой картине свой далеко идущий план. На картине была изображена не некая неизвестная дама, ее лицо приобрело прекрасные черты Габриэль д'Эстре. В части картины над камином Виньяк тоже произвел некоторые изменения. Люссак подошел ближе к картине и присмотрелся к редкостному каменному рельефу, высеченному на обрамлении камина. Это был сфинкс, державший между лапами маску. Люссак посмотрел на друга и усмехнулся. Виньяк виновато вскинул брови. У маски были черты лица Генриха Наваррского.

Люссак тихо свистнул сквозь зубы. Он начал понимать. Как удачно сумел Виньяк передать на холсте свое почитание герцогини! Разве не были всей Европе известны красота и высокое предназначение Габриэль? Разве это не была женщина, о которой говорили при всех европейских дворах? Она уже родила Генриху троих детей. Оба их сына были изображены на картине: шестилетний Сезар, который тянется за фруктами на блюде, и родившийся весной Александр, прильнувший к груди кормилицы. Маленькая жемчужная коронка, украшавшая голову Габриэль, была незакончена, но все и так знали, что на пути бракосочетания короля стоит согласие Рима.

Не ускользнули от внимания Люссака и другие детали, которые ввел в картину Виньяк. Гвоздика, которую Габриэль держит в руке как символ целомудрия и скорого замужества. Переполненное фруктами блюдо рядом с фавориткой — превосходный символ плодовитости. Одинокая вишенка, упавшая на белую льняную скатерть с блюда, говорит о преходящей разлуке возлюбленных. Грусть, которую навевает вишенка, немного рассеивается цветущей ветвью, пророчащей счастье, а не мрачное будущее, как еловая лапа на картине-предшественнице. И

разве не возносится наивысшая похвала порядочности и чистоте прекрасной женщины присутствием единорога на заднем плане картины? По легенде, этого самого пугливого из зверей удалось поймать только благодаря помощи Пресвятой Девы, она показала грудь единорогу, и охотник сумел схватить отвлекшегося зверя.

Все это было исполнено с таким замечательным мастерством, что Люссак целую минуту не мог найти слов.

Виньяк встал рядом с ним. Он чувствовал удовлетворение от того впечатления, какое картина произвела на его друга, и не сомневался, что она окажет нужное действие и на герцогиню де Бофор.

— И что ты надумал? — заговорил наконец Люссак.

— Мы напишем Перро, что хотим приехать в Париж. , Люссак кивнул.

— В Париже ты хочешь предложить эту картину герцогине?

Окна задребезжали от порыва ветра. Легкий сквозняк заставил плясать огонек в масляной лампе. Виньяк взялся за табуретку и сел, прислонившись спиной к влажно поблескивавшей каменной стене. Люссака бил озноб. И виной тому был не только холод, вдруг пронзивший его до костей. Притязания друга внезапно показались ему чересчур самонадеянными. Разве не знает он, как ревниво оберегают свое привилегированное положение придворные художники? Как он вообще рассчитывает получить аудиенцию у герцогини, чтобы передать ей картину? Уже только одна попытка приблизиться к ней может стать смертельно опасной. При этом он ни в коем случае не может рассчитывать на помощь других художников. Напротив, они сделают все, что в их силах, чтобы удалить ненужного конкурента и любым способом от него отделаться. План Виньяка абсурден. Мало того, он опасен. Как ему вообще пришло в голову написать эту картину?

— Девушка поедет с нами. Она должна и дальше служить мне моделью.

Люссак решительно тряхнул головой.

— Перро ни за что не согласится, чтобы она жила в его Доме.

— Ну, тогда мы поселим ее на постоялом дворе. Люссак нерешительно сунул руки в карманы и подошел к окну. Услышал, как друг поднялся за его спиной. Потом ощутил его руку на своем плече.

— Люссак, прошу тебя. Ты не можешь себе представить, как много для меня значит добиться протекции герцогини де Бофор. У тебя есть сомнения? Выскажи их. Я сумею их рассеять. Ты думаешь, я не знаю, как противостоять придворным завистникам? Ты полагаешь, что долгими ночами, стоя здесь, я не думал, как привести в действие мой план? Никто не узнает, чья рука произвела на свет это свидетельство почтения к герцогине. Втайне очарую я ее картинами, которые заставят сильнее биться сердце короля и откроют ему глаза на то внушающее любовь создание, которое он вскоре сделает своей супругой и королевой Франции. За то, что я представлю миру ее несравненное предопределение в картине, она возвысит меня. Наконец-то я вырвусь из той жалкой лачуги в Ла-Рошели, куда много лет назад забросила меня несчастливая судьба. Мир узнает мое имя…

Люссак молча слушал. Исполненная неуемным честолюбием речь Виньяка снова заставила его вздрогнуть. Но дерзновение замысла не оставило его равнодушным. Он повернулся и снова подошел к картине. Потом посмотрел на Виньяка, на его покрасневшие от переутомления глаза, блестевшие сейчас нездоровым возбуждением.

— Ты сошел с ума, — прошептал он. — Но хорошо, я напишу ему.

Виньяк подошел к другу и крепко обнял его.

— Никому ни слова об этом. Напиши Перро и помоги нам выбраться отсюда. Ты и сам об этом не пожалеешь. А теперь пойдем спать.