"По рукоять в опасности" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик)

ГЛАВА 5

Я ощутил внутренний холодок и не без вкрадчивости в голосе спросил:

— Почему вы думаете, что кубок у меня? Айвэн взглянул на меня удивленно, но пока еще спокойно:

— Потому что я послал его тебе, вот почему. Ты умеешь надежно прятать вещи, так сказал мне Роберт. Вот я и послал тебе кубок, чтобы ты как следует спрятал его. Что за чертовщина, подумал я. О Боже. Нет, нельзя поминать всуе Господа!

— Как? — спросил я. — Разве вы послали его мне?

Только сейчас, кажется, Айвэн понял, что как ни хорош был его план, что-то в нем дало сбой. Он нахмурился, но все еще не проявлял особого беспокойства.

— Я дал кубок Роберту, чтобы он отдал его тебе. Вернее, я сказал ему, где найти его. Ты слушаешь меня? Не смотри на меня такими глазами. Я просил твоего дядю Роберта забрать этот злополучный кубок в Шотландию, чтобы ты мог надежно укрыть его. И не говори мне, что у тебя его нет.

— Хм, — сказал я и откашлялся. — Когда вы отправили кубок в Шотландию?

— Не помню. — Айвэн небрежно махнул рукой, так, словно эта деталь не имела для него никакого значения. — Спроси у Роберта. Если ты не получил кубка, значит, он у него.

Сдерживая дыхание, чтобы не выдать своего волнения, я сказал:

— Кто еще знает, что вы отправили кубок ко мне?

— Никто. В чем дело? Роберт отдаст кубок тебе, когда ты приедешь в Шотландию. А когда дела завода будут улажены, ты вернешь его мне, потому что кубок, как Гольден-Мальт, принадлежат мне, и я не хочу, чтобы его сочли принадлежащим заводу и продали за бесценок как имущество несостоятельного должника.

— А документ о приобретении у вас есть? — спросил я без всякой надежды на положительный ответ.

— Не будь смешон.

— Ладно, не буду. Значит, нет. Делая вид, что меня не так уж и беспокоит, что ответит Айвэн, я спросил его:

— А когда все это произошло? Когда вы просили дядю Роберта забрать кубок в Шотландию?

— Когда? Да, кажется, на прошлой неделе.

— На прошлой неделе... Значит, пока вы были еще в клинике?

— Разумеется, пока был в клинике. Подумай хорошенько, Александр, когда же еще? Я чувствовал себя скверно, наглотался всяких лекарств, и еще эти инъекции... Небо казалось мне с овчинку, как говорится. И тут Роберт пришел навестить меня, и вовремя, а то Тобиас Толлрайт уже до смерти надоел мне. И он, Роберт, разумеется, а не Толлрайт, сказал, что на следующий день уезжает в Шотландию на ежегодную охоту и рыбную ловлю, а также на игры, а я подумал, не спросить ли его насчет кубка, и спросил. Он согласился выполнить мою просьбу, но сказал, что ты лучше справишься с этим делом. Я только спросил его, вполне ли можно доверять тебе, а он ответил, что доверил бы тебе свою жизнь.

«Ух ты!» — подумал я. И сказал:

— Какой день был тогда, не помните?

— Точно не помню. Почему ты придаешь этому такое значение?

Болезнь причинила Айвэну немало боли и страдания — все так. Однако не его молотили по ребрам тяжелые кулачищи, не его боднули в лицо головой, и не он в полубеспамятстве летел вниз с горы, ударяясь о камни. Не у него потом трое суток ныло все тело, покрытое ссадинами и синяками, так что приходилось глотать таблетки доктора Роббистона, чтобы жизнь казалась сносной.

В ту пятницу утром я был уже почти в норме. Лишь прикасаться к некоторым местам не стоило, чтобы не причинять себе лишнюю боль."В следующий раз ты у нас завизжишь..." Устроившись поудобней на стуле, я продолжил разговор:

— Вы сказали Пэтси, что я присмотрю за кубком и позабочусь о его сохранности?

— Я хочу, чтобы вы с Пэтси лучше относились друг к другу, — сказал Айвэн, — но нашей семье не везет с детьми. У вас у обоих — и у тебя, и у Пэтси — упрямые характеры. Такой позор, что вы не можете стать друзьями.

— Да, жаль, — сказал я, и это была правда. Я не кривил душой. Мне в самом деле хотелось, чтобы у меня была сестра. — Жаль, что она сказала Десмонду Финчу, будто я украл кубок, а он поверил и везде трезвонит об этом.

— О, Десмонд, — дружелюбно-снисходительным тоном произнес Айвэн, — превосходный человек во многих отношениях. Таких добросовестных людей, как он, в наши дни нечасто встретишь. По крайней мере, все это трудное время я мог быть уверен, что производство и сбыт идут как положено.

— Да, — согласился я.

Прилив хорошего самочувствия, сопровождавший Айвэна в то утро, пошел на спад. Мы тихо сидели вдвоем, и время тянулось так медленно, что порой казалось, будто оно вот-вот остановится. Я спросил у Айвэна, не принести ли ему кофе, но он отказался.

Чуть позже, очнувшись от полудремы, Айвэн заговорил тихим голосом:

— Если бы ты знал, как заботилась обо мне Пэтси, когда я лежал в клинике! Она приходила каждый день. И все там, в клинике, говорили, какой я счастливый отец, что у меня такая любящая, заботливая и красивая дочь... Может быть, она входила и выходила, когда у меня был Роберт, и слышала наш разговор, но я не представляю себе, как ей пришло в голову, что ты украл кубок. Наверное, ты все-таки ошибаешься насчет этого.

— Не волнуйтесь, — сказал я. — Не стоит.

Мать щедро ссудила меня наличными, и я уехал поездом обратно в Рединг и сразу же пошел на фирму «Юнга и Аттли», сыщиков, рекомендованных мне Тобиасом. Какой-то неприятный мужской голос по телефону назвал мне адрес учреждения и назначил время. И вот я в казенном офисе, который без труда разыскал по указанному адресу. Приемная, потом служебное помещение, письменные столы, заполненные какими-то папками и книгами шкафы, компьютеры, вешалка для посетителей. А вот и одушевленный предмет, мужчина примерно моего возраста, в джинсах, грубых черных башмаках, в майке, которая показалась мне не совсем свежей. На черном широком поясе агрессивно блестели металлические пуговицы. Небритый подбородок, коротко стриженные темные волосы, в правом ухе — серьга и на тыльной стороне пальцев обеих рук черными буквами — слово НАТЕ. Такая вот картинка.

— Да? — сказал он, когда я вошел. — Что вам угодно?

— Я ищу «Юнга и Аттли». Я звонил...

— Да, — сказал голос, который я слышал по телефону. — Помню. Юнг и Аттли — партнеры. Вон там, на стене, их фотографии. Кто именно из них вам нужен?

Он показал на две глянцевитые черно-белые фотографии размером восемь на десять дюймов, приколотые канцелярскими кнопками к доске, висевшей на грязноватой стене. Рядом в рамочке я увидел свидетельство, дающее Юнгу и Аттли разрешение на деятельность в качестве частных детективов, хотя, по моему разумению, такого разрешения в Британии не требовалось. Придумано, чтобы произвести впечатление на несведущих клиентов, предположил я.

Мистер Юнг был спокойный, полный достоинства человек в темном костюме, полосатом галстуке и шляпе. Весомость его облика подчеркивали на снимке большие, внушительные усы. Мистер Аттли показался мне очень положительным человеком. Светлый спортивный костюм. В одной руке футбольный мяч, в другой свисток. Ни дать ни взять — школьный учитель, тренирующий детей.

Я отвернулся от фотографий, с трудом удерживаясь от смеха, и сказал, глядя в наблюдавшие за мной плутоватые глаза:

— Я вижу вас таким, какой вы на самом деле.

— Что вы имеете в виду?

— На обеих этих фотографиях вы.

— Какой вы глазастый. Тоб не зря предупреждал меня.

— Я просил его найти для меня честного, хорошего и умеющего хранить тайну детектива.

— Он нашел его. Что я должен делать для вас?

— Где вы изучали свою профессию? — спросил я.

— В исправительной школе. Так, по мелочам... Ну что, нужен я вам или уже нет?

— Умение держать язык за зубами — вот что нужно мне. Нужнее всего.

— Отлично. Это мое приоритетное направление.

— В таком случае вам надо будет кое за кем следить и выяснить, не встретится ли этот кое-кто кое с кем еще, или установить, не знает ли он, где искать других четырех человек.

— Идет, — преспокойно согласился он. — Кто они?

Я нарисовал ему тех, кого надо было найти. Карандаш я успел где-то потерять, и рисовать пришлось шариковой ручкой. Он внимательно рассмотрел все пять портретов: четверых подонков, напавших на меня возле хижины, и Сэртиса Бенчмарка.

Я назвал ему имя Сэртиса и его адрес. Об остальных, сказал я, мне ничего не известно, кроме того, что у них крепкие кулаки.

— Синяк вокруг вашего глаза — их рук дело?

— Да. Они ограбили мой дом в Шотландии, но сами они, судя по их выговору, выходцы из юго-восточной Англии.

— Он кивнул.

— Когда они, так сказать, нанесли вам визит?

— Во вторник утром.

Он назвал свой гонорар, и я уплатил ему за неделю вперед, назвав номер телефона Джеда и попросив обо всем сообщать ему.

— Как мне называть вас? — спросил я.

— Юнгом или Аттли — на ваш выбор.

— Мне больше нравится Юнг и Аттли Аутрейджес.

— Вы такой остроумный, смотрите, не порежьтесь о самого себя.

Уходил я от «Юнга и Аттли» в превосходном настроении.

Последние послеполуденные часы, оставшиеся до наступления вечера, я провел, делая покупки в магазинах. Меня сопровождала мать, платившая за все по кредитной карточке и давно уже смирившаяся с моими расходами.

— По-моему, ты не застраховался на случай кражи твоей зимней одежды, подъемного механизма и красок, — сказала она.

Я покосился на ее профиль, стараясь сдержать улыбку.

Мать вздохнула.

— Я застраховал свой джип, — сказал я.

— И то хорошо.

Вернувшись в дом в Кресчент-парке, я переоделся. Галифе, жакет на подкладке, шлем и защитные очки я должен был вернуть Эмили, как только представится возможность. Айвэну я сказал (предварительно созвонившись с Маргарет Морден), что кредиторы пивоваренного завода оказались сговорчивы и согласились встретиться в понедельник.

— Почему бы тебе не остаться здесь? — спросил меня Айвэн не без раздражения. — Твоя мать была бы очень довольна.

Я не рассказал ему о нападении на меня и об ограблении моей хижины, чтобы не причинять ненужных волнений, а он не допытывался, где и как я схлопотал синяк под глазом. Я нашел такое объяснение необходимости моего отъезда, которое могло бы удовлетворить Айвэна.

— Сам хочет, чтобы я приехал к нему... и вообще... надо как-то решить вопрос с кубком.

Айвэна это устроило. Он кивнул, соглашаясь со мной:

— Спрячь его понадежней. Потом мы втроем обедали. Эдна опять оказалась на высоте. После обеда я пожал Айвэну руку, обнял мать, нагрузился своими сумками и коробками, добрался до вокзала, сел в поезд «Роил Хайлэндер» и проспал всю дорогу до самой Шотландии.

Даже воздух в Далвинни был не такой, как в Лондоне. Это был воздух родного дома, прохладный, свежий, стекающий с гор.

Джед Парлэйн расхаживал взад и вперед по перрону, чтобы согреться, и дул на свои озябшие пальцы. Он помог мне перетащить поклажу в свой автомобиль, сказал, что рад меня видеть, и спросил, как я себя чувствую.

— Отлично, — сказал я, — как огурчик.

— О твоей хижине этого, к сожалению, не скажешь.

— Ты был там? — спросил я, стараясь не выдатьсвоего беспокойства.

— Не волнуйся, был и поставил там новый замок. Все, что оставалось в доме, когда ты уехал, до сих пор на месте. Роберт просил меня каждый день наведываться туда и проверять, как да что. Никто вокруг ничего не вынюхивал, за это я могу поручиться. Ну, конечно, полиция хотела бы расспросить тебя лично кое о чем, сам понимаешь.

Понятно. Как-нибудь при случае...

Джед отвез меня, однако, не в хижину, а прямиком в замок Кинлохов, пред светлые очи Самого.

Этот замок совсем не походил на сказочно-прекрасные белоснежные сооружения с легкими шпилями башен из мультиков Диснея. Как все старинные шотландские замки, он представлял собой скорее тяжеловесную глыбу, предназначенную для защиты от неприятеля и от непогоды. Он был сложен из массивных, грубых серых камней, а его узкие, как щели, окна служили когда-то бойницами для лучников. Занимая господствующую высоту над раскинувшейся у его подножия долиной, замок казался суровым, негостеприимным и грозным даже в солнечные дни и производил удручающее впечатление в ненастную погоду.

В этом замке вырос мой покойный отец, и я, будучи внуком старого графа, в детстве часто играл там. Но времена изменились. Замок давно уже не принадлежал роду Кинлохов, а стал собственностью Шотландии. Теперь его использовали для привлечения туристов. Этим занималась одна из организаций, охраняющих памятники старины и культуры. Сам, осуществивший передачу замка государству, заявил, что ремонт крыши и счета за отопление непосильны даже для казны Кинлохов, и совершил сделку, переселившись в не очень большой, уютный флигель, где раньше одно крыло занимала кухня, а другое — жилые помещения для многочисленной челяди.

При случае Сам мог надеть исторический наряд шотландца и как радушный хозяин принять монарха в огромной трапезной замка. Однажды после такого важного вечера — лет шесть тому назад — предприимчивая шайка воров, нарядившихся в лакейские ливреи, похитила и унесла из замка прекрасный позолоченный обеденный сервиз восемнадцатого века на пятьдесят персон. С тех пор об этом сервизе не было ни слуху ни духу. Он исчез бесследно.

Не прошло и года, как еще один вор (или сколько их там было) утащил из замка несколько гобеленов, висевших на стенах для украшения. Тогда-то Сам и задумался над тем, как сохранить в безопасности самое известное и драгоценное из многочисленных сокровищ Кинлохов: инкрустированную драгоценными камнями золотую рукоять церемониальной шпаги принца Карла-Эдуарда Стюарта, Прекрасного Чарли.

Это означало, конечно же, что рукоять надо изъять из ящика, который был выставлен напоказ, и вместо настоящей положить туда подделку, чтобы ввести воров в заблуждение. С тех пор как Роберт перенес подлинную рукоять в безопасное место, он вежливо отказывался сообщить администрации замка, где искать ее. Рукоять принадлежит ему, утверждал Сам, так как принц Карл-Эдуард лично вручил ее предку нынешнего графа Кинлоха. Следовательно, эта реликвия досталась ему как наследнику рода по мужской линии.

Но ведь и замок когда-то принадлежал графу Кинлоху, а теперь принадлежит государству, возражала администрация. Стало быть, и рукоять теперь достояние нации.

Нет, парировал возражения администрации Сам. Документы о передаче замка государству не распространяются на личную собственность. Таким образом, передача государству рукояти церемониальной шпаги принца Карла-Эдуарда Стюарта не имела места.

Этот вопрос вызвал жаркие дебаты в газетах и на телевидении: становился ли когда-либо подарок, сделанный тому или иному конкретному лицу, общей собственностью

Больше того, подчеркивал Сам, эта рукоять была подарена его предку в благодарность за гостеприимство, а также за лошадей и провиант, предоставленные принцу. Это было надежно засвидетельствовано в истории. Принц Карл-Эдуард во время своего долгого отступления на север (после почти успешной кампании, которую он вел с целью завоевания английской короны) остановился в замке Кинлохов, где провел двое суток. Здесь ему оказали поддержку и обеспечили провиантом, а свите принца подарили новых лошадей. За это Чарли вручил тогдашнему графу Кинлоху рукоять своей церемониальной шпаги, лезвие которой тогда уже было случайно сломано и стало укороченным.

Эту шпагу никогда не использовали в сражениях, да она и не предназначалась для них. Она была слишком тяжела, щедро украшена и служила символом власти и богатства. Принц, мечты которого пострадали еще сильнее, чем лезвие шпаги, расстался с ней и продолжил свое отступление в направлении Инвернесса, где потом его армия потерпела последнее сокрушительное поражение под Куллоденом.

Неутомимый в своем бегстве, принц удачно пересек Шотландию и целый и невредимый вернулся во Францию. Графа же Кинлоха, не столь удачливого, англичане обезглавили за его преданность принцу (как и беднягу старого лорда Ловата), но великолепная рукоять церемониальной шпаги перешла от него к сыну, а тот оставил ее своему сыну — и так из поколения в поколение. Эта реликвия стала известна под названием «Честь Кинлохов», и Сам, нынешний граф, хоть и лишился замка, в конце концов выиграл дело в суде. Суд вынес решение (до сих пор оспариваемое), что рукоять шпаги, по крайней мере, пока жив граф Роберт Кинлох, принадлежит ему.

Но и после того, как Сам «спрятал» рукоять, замок продолжали грабить. Похитили произведения искусства горных шотландцев: щиты, палаши, броши. Сам, находившийся во время последнего взлома в своей лондонской резиденции, отпускал саркастические замечания в адрес бюрократов, называя их никчемными стражами сокровищ. Ситуация обострялась. Посрамленная администрация замка с удвоенным рвением принялась искать рукоять шпаги, дабы доказать, что Сам охраняет сокровища ничуть не лучше бюрократов.

Под видом замены электропроводки и реставрации замка, включая и крыло дома, в котором жил Сам, там прозондировали каждый камень — дюйм за дюймом — в неукротимом стремлении обнаружить тайник. Но все, что удалось чиновникам выжать из Роберта, — это лишь обещание, что «Честь Кинлохов» не останется его собственностью.

Джед высадил меня у редко запиравшейся двери того крыла дома, которое занимал Сам. Я вошел и обнаружил своего дядюшку в столовой. Одетый, несмотря на ранний час, в твидовый костюм, он стоял возле буфета и наливал из кофейника кофе в свою чашку.

Как и всегда, когда мы встречались по прошествии более или менее длительного времени, дядя Роберт приветствовал меня по этикету.

— Александр!

На что я ответил с легким налетом старомодной церемонности:

— Милорд.

Он кивнул, еле заметно улыбнувшись, и жестом пригласил меня выпить с ним кофе.

— Позавтракаешь?

— Спасибо.

Сам поставил свою чашку на стол и принялся за гренки. Стол был накрыт на две персоны, и дядя взмахом руки предложил мне занять свободное место.

— Я ждал тебя, — сказал он. — Твоя тетка пока в Лондоне. Я сел и тоже стал есть гренки, а Сам спросил меня, хорошо ли я доехал.

— Всю дорогу проспал, — сказал я.

— Отлично, — сказал Сам.

Дядя Роберт был очень высокого роста — по меньшей мере на четыре дюйма выше меня, — широк в плечах и впечатлял своими габаритами, не будучи полным. К шестидесяти пяти годам он начал седеть и седел быстро. Его лицо казалось внушительным: крупный нос, тяжелый подбородок, зоркие глаза. В движениях дядя был неуклюж, а в своих суждениях основателен и тверд, как дуб. Если это правда, что он сказал Айвэну, будто готов доверить мне свою жизнь, то верно было и то, что я доверил бы ему свою, хотя, подобно большинству добрых людей, дядя был слишком доверчив. Так что мне пришлось бы рисковать, полагаясь на его абсолютное молчание, а то, что проговориться дядя мог невзначай, без всякого дурного умысла, не уменьшало риска.

Намазывая на хлеб мармелад, Сам начал:

— Джед рассказал мне, что случилось с тобой возле хижины.

— Не стоит об этом.

Но дядя выразил желание, чтобы я поведал ему обо всем случившемся — и как можно подробнее. Пришлось подчиниться, хотя говорить об этом мне совсем не хотелось. Я сообщил дяде и о том, что Айвэн сделал меня своим доверенным лицом, и о предпринятых мною в Рединге усилиях.

Слушая меня, Сам выпил три чашки кофе. При этом он машинально поглощал один ломтик поджаренного хлеба за другим.

Улучив момент, я с деланным равнодушием спросил его:— Так «Золотой кубок короля Альфреда» у вас? Он здесь?

— Я сказал Айвэну, что ты умеешь как следует прятать вещи, — задумчиво сказал дядя Роберт

— Хм. — Я выдержал паузу. — Вероятно, кто-то услышал вас.

— Что ты, Ал!

— Я думаю, те четверо искали у меня в хижине кубок, а не рукоять шпаги, — сказал я. — И еще я думаю, что им не объяснили точно, что именно они должны найти. Они все спрашивали: «Где это?», но что за «это», так и не сказали. Тогда-то я решил, что они пришли за рукоятью, потому что еще не знал, что Айвэн отдал вам кубок, но, возможно, они просто хотели получить от меня что-то такое, что я особенно ценю. Теперь я уверен, во всяком случае, что «это» был кубок.

— Джед говорит, они крепко избили тебя, — озабоченно произнес дядя Роберт.

— Тогда был вторник. Сегодня суббота, и я уже в полном порядке. Так что ни о чем таком не беспокойтесь.

— Это моя вина?

— Нет — финансового директора. Он виноват в том, что сбежал, прихватив денежки пивоваренного завода.

— А я — в том, что предложил Айвэну обратиться к тебе.

— Это уже в прошлом.

— Однако я должен решить, что делать с этим проклятым куском золота, — не сразу сказал дядя Роберт.

Я не спешил с радостью соглашаться припрятывать кубок.

Дядя оценил мое молчание и грустно покачал головой.w

— Пожалуй, мне не следует ни о чем просить тебя, — сказал я.

«В следующий раз ты у нас завизжишь»... Следующего раза быть не должно.

— Пэтси сказала кое-кому, что кубок уже у меня. Она утверждает, что я выкрал его с пивоваренного завода.

— Но это же чушь!

— А люди верят ей.

— Ты ведь никогда не бывал на заводе. Во всяком случае, уже несколько лет.

— Несколько лет, — согласился я.

— Одно я знаю твердо, — сказал дядя Роберт, — кубок унес с завода сам Айвэн, за день до сердечного приступа. Он говорил мне, что чувствует себя скверно, что очень огорчен и угнетен. Его фирма аудиторов — как его там звать-то, этого малого... Толлрайт, кажется, — предупреждала его, что он на грани потери всего своего состояния. Но ты знаешь Айвэна... Он боялся и за своих работников, что они потеряют работу, и за себя, что потеряет лицо и лишится доверия. Он очень серьезно относится к своему титулу и к членству в Жокейском Клубе... Он не вынесет, если вся его жизнь завершится такой неудачей.

— Но он в этом не виноват.

— Он назначил Нормана Кворна финансовым директором и теперь не верит своим собственным суждениям о людях. Айвэн взваливает слишком много вины и ответственности на свои собственные плечи.

— Да.

— Видя перед собой призрак банкротства и позора, он просто решил сохранить хотя бы кубок. Тоска и огорчение надломили его, он сам так сказал. Тоска и огорчения. Бедный Айвэн.

— Он унес кубок в Кресчент-парк? — спросил я. — И вы оттуда забрали его?

Дядя Роберт усмехнулся:

— Айвэн сказал, что боится, как бы кубок не стал в Кресченте таким же доступным, как и на пивоваренном заводе. Его заботило, чтобы кубок не был включен в имущество несостоятельного должника и чтобы не оставалось никаких следов в бумагах, чего-то вроде зафиксированного хранения в подвале банка, ну он и оставил кубок... Ты, конечно, будешь смеяться... Он оставил эту ценность в картонной коробке в гардеробе своего клуба под надзором швейцара.

— Черт побери!

— Я забрал эту коробку с кубком оттуда. Спасибо швейцару. Потом я привез кубок сюда. Мы ехали вдвоем с Джеймсом, как обычно, ты знаешь. Семья, конечно, всполошилась.

Джеймсом звали старшего сына дяди Роберта, его наследника.

— Я не сказал Джеймсу, что мы везем. — Сам внимательно наблюдал за мной, ожидая, что я скажу на это. Я не сказал ничего. — Джеймс не понимает, что значит слово «тайна».

Джеймс, добродушный малый, любил поболтать. Жизнь казалась моему кузену скорее всего веселой шуткой. У него были миловидная жена и трое весьма необузданных детишек.

— Сейчас они все на яхте, — объяснил мне Сам, — вернутся, когда начнутся занятия в школе.

Дядя Роберт и я вышли из столовой и медленно обошли кругом все древнее сооружение. Роберту нравились такие прогулки. Наши ноги бесшумно ступали по съеденной овцами траве.

— Я спросил у Айвэна, сколько может в настоящее время стоить «Золотой кубок короля Альфреда», — сказал дядя Роберт. — Каждый склонен видеть в этом кубке бесценное сокровище, но это, конечно, не то, что рукоять церемониальной шпаги принца Карла-Эдуарда Стюарта.

— И что сказал Айвэн? Какую цену он назвал?

— Он сказал, что кубок — это символ, а у символа не может быть цены.

— Мне кажется, он прав.

Некоторое время мы шли молча, а затем дядя Роберт снова заговорил:

— Я сказал Айвэну, что хотел бы оценить кубок. Если он собирается передать мне его на хранение, то должен же я знать, сколько этот кубок стоит.

— Он согласился?

— Он очень разволновался и заявил, что навсегда потеряет кубок, если я отнесу такую вещь к какому-нибудь авторитетному оценщику, потому что «Золотой кубок короля Альфреда» хорошо известен коллекционерам. От волнения Айвэн начал даже задыхаться. Мне пришлось заверить беднягу, что я не покажу кубок такому оценщику, который мог бы узнать его.

— Однако никто, кроме настоящих знатоков, не сумеет назвать вам истинную цену, — сказал я.

Дядя Роберт улыбнулся. Мы обошли южный угол замка и теперь шли навстречу ветру.

— Сегодня во второй половине дня, — сказал Дядя Роберт, повысив голос, — мы все узнаем.

Оценщик, которого пригласили в замок, был не аукционер и не ювелир. Он оказался худенькой восьмидесятилетней старушкой, бывшей преподавательницей английского языка из Университета Святого Эндрю доктором Зоей Ланг, за именем которой следовал подобный хвосту кометы перечень заслуг.

Дядя Роберт объяснил мне, что встретил ее на каком-то торжественном вечере или приеме, и когда эта интеллигентная женщина, сразу же подавляющая вас эрудицией, прибыла в замок, дядя сделал неопределенный жест рукой в мою сторону и представил ей меня:

— Ал, один из моих многочисленных племянников.

— Как поживаете? — вежливо спросила доктор Ланг, крепко пожав мне руку своей костлявой ладошкой и пристально глядя куда-то мимо меня. — Холодный сегодня денек, вы не находите?

Сам завел обычный в таких случаях светский разговор и повел нас в столовую, где со всей возможной любезностью усадил гостью за стол.

— Ал, — обратился он ко мне, — в буфете, справа от шкафчика, ты увидишь коробку. Принеси ее и поставь сюда, на стол, хорошо?

Я быстро нашел и принес большую коричневую картонную коробку, всю оклеенную липкой лентой. Бросались в глаза крупные, от руки написанные черные прописные буквы: «КНИГИ. СОБСТВЕННОСТЬ СЭРА А. ВЕСТЕРИНГА».

— Вскрой коробку, Ал, — как-то нарочито спокойно произнес Сам. — Посмотрим, что там внутри.

В глазах у доктора Зои Ланг я заметил вежливый интерес, но не более того.

— Должна еще раз предупредить вас, лорд Кинлох, — сказала она, чисто по-шотландски произнося слова, — что в Англии почти не сохранилось значительных произведений золотых дел мастеров девятого века. Я все делала так, как вы того хотели, и сохранила вашу просьбу в тайне, в чем не было необходимости, так как меньше всего вы хотите, я уверена, быть смешным.

— Меньше всего, — серьезно согласился дядя Роберт.

У доктора Зои Ланг были прямые седые волосы, закрученные на затылке в свободный узел. Она носила очки и красила губы. Ее одежда казалась слишком просторной для такой худенькой женщины. И никаких украшений, кроме небольшой золотой брошки. Никаких колец или серег. Тем не менее, глядя на Зою Ланг, вы никогда не приняли бы эту старую женщину за сухую, педантичную, далекую от мирских страстей старую деву.

Тем временем я содрал клейкую ленту и открыл коробку. В ней, как и обещала надпись, оказались книги: старые издания Диккенса, чтобы уж быть точным.

— Продолжай, — сказал дядя Роберт.

Я вынул из коробки книги. Под ними обнаружился серый мешок, в котором находилась другая коробка. Ее я тоже вынул.

Внутренняя коробка представляла собой куб, грани которого не превышали в длину примерно двенадцати дюймов. Сделана она была из черной кожи и имела золотые застежки. Между застежками я увидел маленькие золотые буковки, сложившиеся в два слова: МАКСИМ, Лондон. Я до конца снял с этой коробки прикрывающий ее мешок, поставил коробку на стол и слегка подтолкнул ее в сторону Самого.

— Доктор Ланг, — со светской учтивостью сказал он, подвигая коробку в сторону гостьи, — окажите нам честь.

Без лишних слов она расстегнула застежки и открыла коробку, после чего на несколько секунд застыла, как мраморное изваяние. Даже на расстоянии я чувствовал, как она удивлена тем, что увидела.

— Так, — сказала она, придя в себя, и еще раз повторила протяжно, — та-ак...

Внутри коробки на белой атласной прокладке лежал на боку «Золотой кубок короля Альфреда». Я действительно никогда не видел его прежде, и, судя по лицу дяди Роберта, он тоже увидал этот кубок впервые.

Понятно, подумал я, почему Айвэн хотел сохранить эту вещь как свою собственность. «Золотой кубок короля Альфреда» для Айвэна имел такое же значение, как рукоять церемониальной шпаги принца Карла-Эдуарда — для графов Кинлохов (подтверждение тому, что напрасно пытаются отрицать важность личного обладания сокровищами-символами безликие серые личности, которые не в состоянии в течение десятилетий хотя бы элементарно заботиться о них).

Кубок короля Альфреда был больше, чем я думал. Он имел форму широкой круглой чаши на прочной опоре. Края чаши были зубчатыми, как стены многих наших замков (Виндзора, например, но не замка Кинлохов). Со всех сторон вокруг кубка сверкали красные, синие и зеленые самоцветы, и весь он светился теплым и ясным золотым сиянием не менее чем двадцати двух каратов.

Доктор Зоя Ланг почти благоговейно приподняла кубок с атласной подкладки и опустила его на полированную поверхность стола. Откашлявшись, она заговорила таким голосом, как будто заставляла себя спуститься с небес на грешную землю:

— Король Альфред, несомненно, никогда не видел этого кубка. У него форма чаши, но если король Альфред когда-нибудь пил из подобного кубка за пиршественным столом, то его кубок был гораздо меньше и легче. Этот же весит не меньше пяти фунтов. Нет... Как ни грустно вам услышать это, но я должна сказать, что перед нами современный кубок.

— Современный! — как эхо, откликнулся Сам, широко открыв глаза от удивления.

— Бесспорно, не средневековый, — с сожалением сказала доктор Ланг. — Почти наверняка он относится к Викторианской эпохе. Восемьсот шестидесятые годы или близко к этому. Очень симпатичная вещь, даже красивая, но не старинная.

На кубке было что-то, похожее на узор, выгравированный в верхней части под зубцами каймы и в нижней трети чаши. Д-р Ланг внимательно рассмотрела этот узор и с видимым удовольствием улыбнулась.

— Здесь выгравированы строки стихотворения на языке англосаксов, — сказала она. — Но это ничего не значит. Стиль викторианский. И я сомневаюсь, можно ли признать рубинами и изумрудами эти цветные камушки, хотя здесь вам лучше было бы обратиться к более сведущим экспертам.

— Вы можете прочесть эти стихи? — спросил я. Доктор бросила на меня быстрый взгляд:

— Конечно. Я много лет преподавала англосаксонский язык. То немногое, что дошло до нас от тогдашней поэзии, — чудесно! Жаль, что не было тогда печатных и копировальных машин. — Она приставила палец к узору и, ведя им вдоль строк, прочла: — Это Песнь на смерть Беды. Он умер в 735 году, задолго до рождения короля Альфреда. — Поворачивая кубок, доктор Ланг искала начало стихотворения. — В дословном переводе это звучит так: «Перед своей кончиной никто не бывает настолько мудр, чтобы задуматься над тем, какой приговор — милостивый или беспощадный — будет вынесен его душе после смертного часа».

В ее старческом голосе звучало сейчас эхо тех лет, когда она читала лекции студентам. В этом голосе слышались уверенность и знание. В возрасте семнадцати лет я не выносил подобного тона, казавшегося мне назидательным и высокомерным, и в результате остался неучем. И вот теперь, годы спустя, я впервые пожалел об этом.

Стыдись, Ал, подумал я. Смирись. Смысл Песни на смерть Беды — в оценке добра и зла, которое каждый творит на земле. Да, смысл ее в том, что возмездие за совершенное зло — ад после смерти — неизбежно. Долгие века прошли после смерти Беды... В свои двадцать девять лет я знал, что истинный — и обычно незаслуженный — ад бывает только на земле, но меньше всего мне хотелось бы говорить об этом с Зоей Ланг.

Я не сомневался, что Айвэн знал, какое изречение выгравировано на кубке. Он судил себя и счел виновным. И он был беспощаден к самому себе именно потому, что его мерило честности было столь высоким. Наверное, подумал я, слова, выгравированные на кубке, значили для Айвэна больше, чем те деньги, которые он мог бы выручить за него.

— На какую сумму можно застраховать этот кубок? — спросил Сам своего эксперта.

— Застраховать? — поморщилась доктор Зоя Ланг. — Можете взвесить его и умножить вес на действующую цену золота. Можно с таким же успехом настаивать на том, что это ценный и интересный предмет эпохи викторианского романтизма, или утверждать, что за него не жалко и умереть.

— Ну уж нет, — фыркнул дядя Роберт.

— Люди гибли, защищая свою собственность, во все времена. Это могущественный инстинкт. — Зоя Ланг убежденно кивнула, как бы подчеркивая неоспоримую верность только что сказанного ею. — Не думаю, что вы согласитесь застраховать этот кубок на сумму, превышающую его стоимость в золоте.

Эта сумма не спасла бы пивоваренный завод, подумал я. Для этого к ней пришлось бы приписать немало нулей.

Дядя Роберт, погруженный в свои мысли, спрятал кубок обратно в коробку и закрыл крышку. Комната стала казаться немного темнее, как только кубок вернулся на прежнее место.

— Россказни о подгоревших пирогах и о том, что он страдал от геморроя, — все это вздор, — сказала доктор Ланг своим поучительным тоном. — Король Альфред страдал от невежества лекарей. Но остается фактом, что он единственный британский король, которого когда-либо называли Великим. Альфред Великий. Уроженец Вонтиджа в Беркшире. Как вы знаете, он был пятым сыном своего отца. Первородство не играло главной роли, королем избрали самого достойного. Альфред был образованным для своего времени человеком. Он умел читать и писать по-латыни и на своем родном языке — англосаксонском. Он освободил Южную Англию — Уэссекс — от власти вторгшихся туда датчан. Сначала он пытался задобрить их и вел искусные переговоры, а затем изгнал неприятеля силой оружия. Он был умен. — Старческое лицо Зои Ланг сияло. — Многие сейчас пытаются представить его человеком, мыслящим социальными категориями двадцатого века, основателем школ и автором новых, гуманных законов. Верно. Он делал и то и другое, но в контексте своего времени. Альфред умер в 899 году, и ни одного из достоверно известных королей всего этого первого тысячелетия не чтили так, как его, и даже не вспоминали с таким благоговением. Какая жалость, что эта замечательная золотая чаша не подлинное сокровище девятого века. Будь она подлинной, ее украли или потеряли бы, когда Генрих VIIIразорял церкви. Как много старинных сокровищ люди припрятали в тридцатых годах шестнадцатого века, чтобы сохранить их в безопасности. Эти люди умерли или были убиты, унеся с собой тайну, где спрятаны их сокровища. И по всей Англии фермеры вплоть до наших дней находят золото, зарытое в землю. Но этот кубок — не из таких находок. Увы, в дни Генриха VIII его еще не было. Я думаю, что сейчас самым подходящим местом для него мог бы стать какой-нибудь музей. Подобные вещи должны храниться и выставляться в музеях.

Она умолкла. Сам, не согласный с нею, тем не менее тепло поблагодарил ее за хлопоты и предложил гостье вина или чаю.

— Чего мне действительно хотелось бы, — сказала Зоя Ланг, — так это взглянуть на рукоять церемониальной шпаги принца Карла-Эдуарда Стюарта, принадлежащую Кинлохам.

От неожиданности Сам часто заморгал.

— Для показа у нас есть лишь копия.

— Нет, я хотела бы увидеть настоящую рукоять, — сказала доктор Ланг. — Покажите мне настоящую.

Улыбнувшись, Сам сказал:

— Мы были вынуждены спрятать ее, чтобы спасти от Генриха VIII.

— Что вы имеете в виду?

— То, что нам пришлось позаботиться о ее сохранности.

Сам подшучивал над мадам Ланг, и она, не сдержав невольной мимолетной улыбки, согласилась взглянуть на копию.

Мы пошли по длинному коридору, где когда-то лакеи, сменяя друг друга, спешили с дымящимися блюдами из кухни в большой зал, и Сам отпер тяжелую, массивную дверь, ведущую в замок.

Стены Большого зала после кражи декоративных тканей остались неприветливо-голыми. Темны и пусты были выставленные в этом зале ларцы. Стоящий в центре длинный стол, за которым в прежние времена пировали пятьдесят гостей разом, покрыт тонким слоем пыли. Дядя Роберт молча шел вдоль длинного зала с высоким сводчатым потолком. Дойдя до зарешеченной витрины, за которой прежде хранилась «Честь Кинлохов», Сам остановился и щелкнул выключателем.

Стеклянный ящик вмиг наполнился ярким светом. Золотистая поверхность хранящегося под стеклом предмета засияла в лучах света.

На черном бархате лежала рукоять шпаги, пусть не подлинная, пусть поддельная, но — впечатляющая!

— Это не золото, а позолота, — заговорил владелец реликвии. — Красные камни — не рубины, а шпинель, синие — лазурит, зеленые — оливин. Я заказал и оплатил их изготовление, и никто не оспаривает того, что копия рукояти церемониальной шпаги принца Карла-Эдуарда принадлежит мне.

Доктор Ланг в молчании пристально рассматривала копию реликвии.

Сам эфес, хотя и слишком большой даже для кулака крупного мужчины, был удивительно похож на Золотой кубок короля Альфреда. Разница состояла в том, что у эфеса не было зубчатого края и гравировки. Вместо этого здесь была головка эфеса, рукоять, соответствующая ладони руки, а вместо круглого основания — сужение, кончавшееся отверстием, невидимым, потому что сквозь него проходило поврежденное лезвие.

Принц Карл-Эдуард заказал эту шпагу в 1740 году во Франции (и что примечательно — сам заплатил за ее изготовление). Он думал, что эта шпага пригодится ему на коронации, когда он станет полноправным королем Англии и Шотландии. Шпага была собственностью принца, который волен был дарить ее кому сам пожелает. И под влиянием минуты, в отчаянии и из чувства признательности он подарил эту шпагу графу Кинлоху.

Доктор Зоя Ланг с жаром и какой-то неожиданной фанатичной убежденность вдруг сказала:

— Эта подделка может быть вашей собственностью, но я согласна с хранителями замка, что подлинная «Честь Кинлохов» принадлежит Шотландии.

— Вы так думаете? — вежливо спросил Сам, оставаясь галантным и весело блеснув глазами. — Я мог бы, конечно, возразить вам и готов отстаивать мое право собственности... — Он ждал, что скажет на это доктор Зоя Ланг. Долго ждать не пришлось.

— Да? — запальчиво, как показалось мне, спросила она.

Дядя Роберт миролюбиво улыбнулся ей:

— До конца, по рукоять.