"По рукоять в опасности" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик)

ГЛАВА 6

— Ал, а ты стал бы защищать право собственности на «Честь Кинлохов»? — в задумчивости спросил меня Роберт, когда мы возвращались обратно, проводив Зою Ланг, уехавшую на такси. — По рукоять и глубже?

— Я не шучу, Ал.

Я взглянул на озабоченное лицо дяди Роберта:

— Откровенно говоря, не знаю. Чуть погодя, он снова спросил меня:

— Ты отдал бы рукоять тем четверым, что напали на тебя, если бы они сказали тебе, что ищут, и не ограничились бы одними кулаками?

— Не знаю.

— И все же: могли бы они заставить тебя сказать, где она?

— Нет, — сказал я. — Эти парни мне не понравились.

— Ал, будь серьезен.

— Они унизили меня, заставили почувствовать свою беспомощность. Я не уступил бы им.

— Я не хочу, чтобы ты пострадал во имя сохранения этой реликвии в наших руках. Если они снова появятся у тебя, не сопротивляйся им, скажи, где рукоять, и они не причинят тебе вреда.

— Сами бы вы им этого не сказали лет двести тому назад, — пошутил я.

— Времена меняются.

Мы не спеша вошли в дом дяди Роберта и сразу направились в столовую, где на столе все еще оставалась черная коробка со спрятанным в ней «Золотым кубком короля Альфреда». Первым делом мы удостоверились, на месте ли золотой приз, и я провел пальцем вдоль бледного узора строк Песни на смерть Беды, подумав о том, что всякий, творящий зло на земле, надеется избежать возмездия.

Добро это или зло — отказываться от земных благ ради вечного блаженства?

Где начинается здравый смысл и где он кончается?

Где пределы терпению? Я мог не произносить эти вопросы вслух. Сам — мой благородный дядюшка, глава клана, к которому принадлежал и я, — понимал многое без слов.

Мы снова уложили черную коробочку в мешок, который вернули в картонную коробку, замаскировав томами Диккенса. Потом я со всей возможной тщательностью оклеил ее широким коричневым скотчем, хотя результат моих усилий нельзя было признать вполне удовлетворительным. Затем мы поставили «ковчег» в буфет — до лучших времен, когда найдем для него более безопасное место.

— Нельзя же оставлять здесь эту вещь навсегда, — сказал дядя Роберт.

— Нельзя, — согласился я с ним.

— Ты веришь Зое Ланг? Этот вопрос удивил меня.

— Я верю, что сама она убеждена в своей правоте, — сказал я.

— Подумай, где бы лучше всего спрятать кубок, Ал.

— Постараюсь.

По требованию дяди Роберта я никогда словом не обмолвился о том, где искать рукоять шпаги, хотя он и знал, что спрятана она неподалеку от моей хижины. После длительного обсуждения мы доверили некоторые самые существенные сведения Джеду. Это была необходимая мера предосторожности. Ведь в противном случае мы с дядей Робертом могли бы унести эту тайну в могилу, совсем как те, кто прятал сокровища от Генриха VIII.

— Чтобы найти эту вещь, вам придется перерыть все вокруг хижины, а ее растащить по камешку, — сказал Джеду Сам. — Или можете забыть то, о чем мы вам сказали.

Забыть этого Джед, конечно, не мог, хотя с тех пор он никогда не заговаривал на эту тему. Лишь однажды сказал как-то, что был очень тронут нашим доверием. Если бы Джед захотел выдать секрет администрации замка, он мог бы сделать это в любое время за прошедшие несколько лет, но вместо этого он охотно включился в нашу игру в прятки, сделав ее достоянием своего внутреннего мира, что, разумеется, весьма способствовало укреплению дружбы между ним и мною.

Джед вернулся в замок перед самым наступлением вечера, привез в своей машине мои вещи. Он спросил, может ли отвезти меня домой, в хижину.

— Нет, — решительно сказал Роберт. — Ал останется на ночь здесь. Садитесь, Джед, выпейте с нами чего-нибудь.

Мы расположились в кабинете моего дяди, строгой комнате, выдержанной преимущественно в коричневых тонах. На стенах здесь красовались чучела рыб в стеклянных ящичках и оленьи рога — трофеи охотничьих подвигов на шотландских холмах. Были здесь также три моих картины с изображениями дядиных скаковых лошадей и одна — с «портретом» его любимой охотничьей собаки, которой уже не было на свете.

Джед налил в стакан виски, разбавил его водой и присел на старый жесткий стул.

Сам, как обычно, все за всех решил:

— Я довольно редко вижусь с Алом. Он заночует здесь сегодня и завтра, такова моя просьба к нему. А в понедельник утром вы можете отвезти его в хижину или в полицейское управление, в общем, куда сами пожелаете. На следующей неделе я буду рыбачить на Спее. В понедельник, во вторник и в среду у меня гости. В четверг и пятницу мне предстоит охота в вересковой пустоши, — в общих чертах обрисовал дядя Роберт свои планы. — Джеймс возвращается со своей морской прогулки завтра. Он останется здесь, а его жена увезет детей в школу. Вы все поняли, Джед?

— Да, сэр.

Потом Джед и я некоторое время обсуждали наши общие дела. Впрочем, я слушал Джеда лишь краем уха, а сам пытался представить себе хорошее временное укрытие для Песни на смерть Беды, выгравированной на золоте.

Я попросил Зою Ланг вслух прочесть эти стихи на англосаксонском, и она с наслаждением сделала это. В ее голосе слышалось любование звучанием древнего языка, придававшее особую прелесть стихотворению и привносившее в него новую жизнь. Я не понимал слов, но слышал в них мелодию, трепетное биение их пульса и чувствовал красоту аллитерации, а когда я сказал об этом Зое Ланг, она чуть снисходительным и покровительственным тоном объяснила мне, что все древние англосаксонские стихотворения написаны для произнесения их вслух, а не для чтения про себя. Ритмика этих стихов вызывает волнение, даже эйфорию, сказала она, действует на слушателей столь сильно, что события и образы, о которых и говорится в стихах, оживают перед ними. Описания битв способны заставить их взяться за оружие, a «The Dream of the Rood»превратит атеиста в христианина.

Роберт и я слушали ее очень внимательно и почтительно, и я подумал тогда, как много значат внешние проявления возраста для оценки характера человека. Мне хотелось написать портрет молодой, полной фанатичного трепета Зои Ланг, видящей легкий след того пути, что предстоит ей, в тонких, легких и светлых серых линиях, подобных паутине старческих морщин.

Сначала я положил бы на полотно толстый слой серой краски, смешанной с титановыми белилами, а затем эту живую, материальную модель со всей полыхающей внутри ее жизнью превратил бы в достоверный портрет — без всяких технических ухищрений, — но так, чтобы серый цвет остался на поверхности изображения, символизируя будущее... Тогда мое воображение и твердая рука помогли бы мне создать подтверждение ужасной истины. Или все кончилось бы приступом отчаяния, и я швырнул бы доказательство своего творческого бессилия в мусорную корзину. Одной техники да смелости для достижения успеха недостаточно. И, кроме воображения, необходимо везение.

Спрятать «Золотой кубок короля Альфреда»... Мое сознание вернулось к задаче, решать которую следовало не откладывая.

Спрятать кубок, сколько бы ни стоило его золото, было совсем не равнозначно тому, чтобы спрятать рукоять шпаги принца Карла-Эдуарда. У Айвэна были свои причины высоко ценить кубок, но как символ он не был связан с историей, с казнью графа Кинлоха и честью нескольких поколений клана. «Золотой кубок короля Альфреда» был сделан через тысячу лет после славного царствования великого монарха. Несомненно, он был данью памяти Альфреда, но никогда не принадлежал ему.

Ради кубка короля Альфреда можно было убить, но не страдать или умереть.

И все же, снова и снова спрашивал я себя, если бы эти подонки знали, что ищут, если бы они потребовали, чтобы я отдал им этот кубок, подчинился бы я им или нет? Злость, гордость, упрямство не позволили бы мне сделать это.

Ты смешон, Александр.

Спрятать какую-нибудь ценность в замке было непросто, потому что дядя Роберт редко бывал там, в то время как администраторы и хранители замка непрерывно сновали туда-сюда и не прекращали вынюхивать, где находится сокровище. В фамильном флигеле постоянно проживали смотритель и сторож со своей женой-экономкой. Это был добросовестный работник, который буквально потрошил личные шкафы ради поддержания порядка. В том буфете, что стоял в столовой дяди Роберта, нельзя было надолго спрятать даже земляной орех. Местонахождение золотого чуда, пусть даже и не рукояти церемониальной шпаги, немедленно стало бы известно всем, кто был в этом заинтересован. Если сокрытие кубка включало в себя также и сокрытие факта его существования, а именно так, считал я, и есть на самом деле, то замок как место, где можно спрятать кубок, исключается.

Прилегающая к замку территория также исключалась. Очень уж добросовестный садовник ухаживал за этой территорией.

Так где же тогда?

В этот момент мои рассуждения были прерваны одним немаловажным обстоятельством. Если у меня и были намерения мирно провести наступающий вечер, то теперь их пришлось отбросить. Внезапно прибыл мой друг и кузен Джеймс, прислушавшийся к штормовому предупреждению и примчавшийся в гавань на день раньше, чем ожидалось. Джеймса сопровождало его шумливое семейство, как всегда оглашавшее окрестности своим фортиссимо.

Когда грохот вторжения перешел в топот ног по лестницам, ведущим в спальни, я позвонил матери и спросил, как дела у Айвэна. Все оставалось по-прежнему, ухудшения не было. Кризис в делах пивоваренного завода не усугубился: решение вопроса о банкротстве откладывалось хотя бы потому, что наступил уик-энд.

— А как там Пэтси? — спросил я.

— Со вчерашнего утра от нее никаких вестей.

— Дядя Роберт кланяется вам.

— Спасибо. Передай ему поклон от нас, — сказала мать.

Рыжий и веснушчатый Джеймс, расхаживая со стаканом джина с тоником в руке, любезно осведомился, как поживает «старина Айвэн».

— Неважно. Он в депрессии, — сказал я.

— Отец говорит, кто-то там удрал, украв яйцо из гнезда пивоваренного завода.

— Да, яйцо из гнезда, цыплят, бройлеров. В общем, все.

— Ну и ну, а? Ты к нам надолго?

— До понедельника.

— Отлично. Отец говорит, мы редко видимся с тобой. Как твоя мазня?

— Не до нее теперь, — сказал я и в общих чертах обрисовал Джеймсу то, что случилось со мной и моей хижиной.

— Боже праведный! — изумился он. — Что у тебя там такого ценного для воров?

— Украли мой джип, клюшки для гольфа, ну и разные мелочи.

— Скверное дело.

Сочувствие Джеймса было достаточно искренним. Он всегда готов был поддержать ближнего — хотя бы морально.

— Они не унесли твою волынку?

— Нет, волынка, к счастью, сейчас в Инвернессе. Я отвез ее туда в ремонт.

— Будешь в этом году участвовать в соревнованиях?

— Я не совсем готов. — Ты мало упражняешься, только и всего.

— Побеждают почти всегда военные, ты знаешь. Мне не стоит лишний раз говорить об этом тебе.

— А мне как раз и нравится поощрять и подбадривать людей, — сказал Джеймс, весь сияя.

Я не стал с ним спорить. Это и вправду был его величайший дар — помогать людям радоваться жизни.

Состязания мастеров игры на волынке проходили каждую осень, охватывая чуть ли не всю страну с севера и до самого Лондона. Пару раз я попытал в них счастья, но был при этом похож на новичка-горнолыжника. Интересный эксперимент, напоминающий о том, что надо избегать ситуаций, где ты можешь выглядеть шутом.

Кроме того, у меня были политические проблемы с некоторыми произведениями, исполняемыми на волынке: с древними плачами по поводу гибели и поражений отдельных исторических личностей. Я не мог — и не хотел — исполнять «Мой король высадился в Мойдарте», потому что король, который высадился там, был принц Карл-Эдуард. Да, по своему происхождению он имел право занять английский престол, но был лишен его (с тех пор, как Генрих VIII поссорился с папой), потому что был приверженцем римско-католической церкви. Принц Карл-Эдуард высадился у Мойдарта на Западных островах, чтобы начать свой решительный марш на Лондон, свою борьбу за корону, борьбу, которая, однако, вполне понятным образом привела к разорению Шотландии. После поражения принца Карла-Эдуарда под Куллоденом Англия, ликвидировав угрозу третьего переворота (восстания 1715 и 1745 годов были безуспешными), начала сгонять шотландцев с их земель и попыталась искоренить национальное самосознание побежденных, запретив им говорить на гаэльском наречии, носить килт и играть на волынке, Шотландия после этого никогда уже больше не сумела обрести прежней независимости. Конечно, килт, волынка и немного сентиментальная приверженность былым идеалам мало-помалу вернулись и остались в жизни народа, но превратились не более чем в приманку для туристов, нарочито контрастируя с тусклым однообразием рациональных современных зданий нынешнего делового Глазго.

Прямой потомок Марии, королевы Шотландской, принц Карл-Эдуард окончательно погубил независимость Шотландии, до сих пор так и не восстановленную. Под Куллоденом шестьдесят процентов тех, кто сражался против Прекрасного принца, были именно шотландцы, а не англичане. И пусть я охранял роковой дар принца моему предку — что очень нравилось моему дяде Роберту, — я не мог испытывать других чувств, кроме ненависти, к этому недалекому, эгоистичному, тщеславному и в конечном счете малодушному принцу. Я играл на волынке жалобные песни о тех, кому он принес беду, жалобные песни о том горе, которое он причинил Шотландии. Нет, я никогда не восхищался этим человеком.

Субботний вечер прошел в сумбуре, вызванном прибытием семьи Джеймса, и когда утром я сошел вниз по лестнице, чтобы выпить кофе, то застал в столовой дядю Роберта, изумленно озиравшегося кругом. На полу в полном беспорядке валялись пустая картонная коробка, старые, блеклые тома Диккенса в кожаных переплетах, пустая черная коробочка, белая атласная материя и серый мешок.

Дверца буфета была открыта. «Золотой кубок короля Альфреда» исчез. За дверью, ведущей в кухню, стоял визг. Там, похоже, резвились дети Джеймса.

Ошеломленный дядя Роберт открыл эту дверь, и я вошел следом за ним в кухню, большую, старинную, выложенную черной и белой плиткой и не подвергшуюся модернизации. В планах старого замка она до сих пор значилась как «холодное помещение для готовки». Наследие прошлого. Сейчас продукты питания привозят в замок в фургонах поставщиков. В основном полуфабрикаты, готовые к употреблению или подогреву.

Джеймс с кофейником в руке наклонился над кухонной раковиной. На лице у него застыла снисходительная улыбка.

Трое его неуправляемых детей — два мальчика и одна девочка — ползали по полу. У всех у них на головах была надеты большие кастрюли, повернутые ручками назад. Получились неплохие шлемы космических воинов.

«Золотой кубок короля Альфреда» стоял на полу, перевернутый вверх дном. Сам нагнулся, не сгибая колен, и поднял кубок, немного удивившись, что тот такой увесистый.

— Эй! — запротестовал старший сын Джеймса, встав с полу и выпрямившись перед дедом. — Это ядро галактики МЛ 00 со всеми переменными звездами созвездия Цефей. Звезды — вот эти красные камешки. Мы охраняем его от «черной дыры», чтобы она его не всосала.

— Рад слышать это, — сухо сказал дед. Мальчика звали Эндрю. В свои одиннадцать лет он был уже довольно-таки упрямым и несговорчивым. Если все пойдет своим чередом, то Эндрю в свое время унаследует от Джеймса графский титул. Джеймс покладист и поддается ненавязчивым уговорам, но таков ли его сын?

— Эндрю, — сказал я, — если кто-то захочет отнять у тебя любимую игрушку или что-то такое, что тебе очень нравится, да еще при этом грозится избить тебя в случае, если ты не отдаешь ее, что ты сделаешь?

Эндрю ответил сразу же, да так, будто мой вопрос показался ему дурацким:

— Расквашу ему морду. Дядя Роберт улыбнулся.

— Энди, а почему бы тебе не договориться с этим человеком и не заключить выгодную сделку? — тоном мягкого упрека сказал Джеймс.

— Нет, еще чего! Сказал, дам по морде, значит, дам, — стоял на своем Эндрю. — Мы получим обратно наше ядро?

— Нет, — ответил внуку дед. — Ты не должен был брать эту вещь из коробки.

— Мы искали что-нибудь такое, за что стоит сражаться, — сказал Эндрю.

Джеймс заступился за сына:

— Они не причинили вреда этой чаше. А что это вообще за штука? Не из золота же она?

Сам вручил кубок мне, и теперь настала моя очередь удивиться тому, какой он тяжелый.

— Убери его в безопасное место, — сказал дядя Роберт.

— Постараюсь.

— Это приз победителю скачек, — невозмутимо объяснил мой дядя своему сыну. — Я не могу держать его у себя дольше, чем в течение года, а вернуть должен без каких бы то ни было изъянов.

Такое объяснение вполне удовлетворило Джеймса, и он посоветовал своим детям найти замену галактической игрушке.

Немного неожиданно для себя самого я спросил Джеймса, не хочет ли он поиграть в гольф. Мы оба были членами местного клуба, где я — с переменным успехом — достаточно часто пытался укротить неподатливый белый мячик, но редко выпадали такие дни, когда мы с Джеймсом играли вместе.

Мое предложение, кажется, понравилось Джеймсу, но он сказал:

— Но у тебя ведь нет клюшек, ты же говорил, что их украли.

— Куплю новые.

— Тогда сыграем, согласен.

Он позвонил в клуб, и там для нас нашли небольшой промежуток времени во второй половине дня. Мы поехали в магазин, где я приобрел клюшки лучше тех, что были у меня раньше. И еще мне удалось купить подходящие черно-белые ботинки с шипами, перчатки, мячи и зонтик, а также легкую синюю непромокаемую сумку, чтобы носить в ней снаряжение. Купил я и тележку, как у Джеймса, чтобы перевозить все необходимое для игры на колесах. С такой вот экипировкой я вышел с моим кузеном навстречу ветру и дождю, которые не подвели предсказавших их синоптиков. Впрочем, ни ветер, ни дождь не мешали нам с Джеймсом. Я с удовольствием подставлял им лицо, забыв, что у меня есть зонтик.

— Ты и дальше будешь рисовать все это? — спросил Джеймс, хлюпая ногами по мокрой траве.

— Конечно, буду.

— Вообще-то ты не такой странный, как все мы привыкли думать, а?

Брошенный мною мячик опустился на краешек лунки и там, как назло, остановился.

— Я изображаю крушение надежд, — сказал я и пнул мячик ногой.

Джеймс засмеялся. Мы прошли восемнадцать лунок, пребывая в отличном настроении, и к семи часам вечера вернулись в замок.

Для моей работы отношения с гольфом на «ты» имели важное значение. Нельзя сказать, что я был таким уж искусным игроком, но неудачи давали моему творчеству более сильный импульс, нежели успехи. Особенно нравилось мне играть с Джеймсом, который охотно смеялся и одинаково легко относился что к выигрышам, что к проигрышам.

Единственным по-настоящему теплым местом во всем замке было помещение, где находился огромный резервуар для горячей воды. Ряды сушилок спасали здесь обитателей памятников архитектуры от постоянных шотландских дождей. Мыс Джеймсом приняли душ, переоделись и оставили сушиться всю нашу мокрую амуницию, включая мои новые промокшие ботинки и сумку для гольфа, а затем отправились в столовую выпить чего-нибудь, чтобы подкрепиться.

Там резвились дети Джеймса. «Кубок короля Альфреда», еще не извлеченный, правда, из своего атласного гнезда, во всем великолепии красовался на полированном столе, блестя и сверкая под лампами люстры.

— Нам не говорили, что на эту штуку нельзя смотреть, — возразил Эндрю на мягкий упрек своего отца. — А космическую войну вести больше не из-за чего.

— А рукоять? С ней все в порядке? — спросил я Джеймса.

— О, да. — Джеймс немного подумал, прежде чем продолжить. — Но мы можем увидеть только копию. И — как бы там ни было — я не могу позволить детям рыться в имуществе замка. Я обещал отцу, что не допущу этого.

— Давай попросим его, — сказал я. Мы нашли Самого в его комнате и обратились к нему с просьбой, возымевшей успех. И вскоре все мы: Сам, Джеймс, жена Джеймса, дети и я — вошли в Большой зал замка и остановились перед зарешеченной стеклянной клеткой, пристально глядя на залитое светом сокровище.

— У! За такую штуку можно начать космическую войну, — решил Эндрю.

— А ты, Джеймс, стал бы ты воевать за эту реликвию? — спросил Сам.

Джеймс, человек здравомыслящий, ответил, взвешивая каждое слово и придав своему лицу такое выражение, словно речь шла о неприятной для него обязанности, от которой, однако, никуда не денешься.

— Если понадобится, то да, полагаю.

— Превосходно. Будем надеяться, что не понадобится.

— А она настоящая? — спросил Эндрю.

— Настоящую мы должны охранять от «черной дыры», чтобы та ее не засосала, — ответил внуку дед.

Лицо Эндрю в этот миг выражало почти непередаваемую смесь радости и понимания. Стоящий малый, подумал я.

Сам старался не смотреть в мою сторону.

В понедельник утром все еще шел дождь. Джеймс со своим семейством отправился на юг. Роберт выехал из замка, чтобы встретить гостей в Краси и порыбачить на Спее. Приехал Джед — забрать меня отсюда и вернуть в прежнюю жизнь.

Он привез с собой дубликаты кредитной карточки и чековой книжки, которые переправил к себе домой до моего возвращения. Из Инвернесса Джеду сообщили, что моя волынка готова. Один из «Лендроверов» дядиного поместья Джед отрядил в мое временное пользование и одолжил мне мобильный телефон на случай, если понадобится связаться с Лондоном или Редингом. В горах такая связь ненадежна, но это лучше, чем ничего, добавил Джед.

— Спасибо, — все, что я мог сказать ему, а он покачал головой и широко улыбнулся, пожав плечами.

— На твоей хижине новый замок, я уже говорил тебе об этом, а вот два ключа к нему, — Джед вручил мне связку. — Третий у меня, а больше ключей нет.

Я кивнул и, выйдя за Джедом из дверей, нашел коробки, которые оставил в его машине в субботу вечером, уже уложенными в «Лендровер». Из дома дяди Роберта я взял только одежду, уже сухую, сложенную в спортивную сумку, которая пахла порохом, вересковыми пустошами и старым твидом. Это был запах давно минувших дней, запах исчезнувшего мира.

Джед похвалил мои новые клюшки для гольфа.

— Да, хороши, — сказал я, — но только теперь я буду хранить мое снаряжение в клубе. Кстати, где посоветуешь держать мою волынку?

Джед немного смутился.

— Ты... ты боишься, что эти грабители еще вернутся?

— А ты не боялся бы?

— Можешь остаться у нас с Флорой.

— Джед, скажи, ты не замечал, что люди склонны восстанавливать свои разрушенные землетрясением или ураганом жилища на прежнем месте, и святой Эндрю покровительствует этому? — Будет лучше, если ты не последуешь их примеру.

— Что поделаешь? Назови это, если хочешь, слепой верой, — сказал я.

— Или упрямством.

— Верно! — Я не мог не улыбнуться. — Однако не волнуйся. На этот раз я слегка напугаю взломщиков.

— У тебя нет электричества.

— Зато есть консервные банки на веревках, а внутри банок — камни.

Джед сокрушенно покачал головой:

— Ты сумасшедший.

— Говорят.

Он уступил и не стал настаивать на своем.

— Тебя ждут в полиции, — сказал он. — Спроси там детектива Беррика. Он выезжал со мной на место и своими глазами видел все, что они там натворили.

— Ладно.

— Будь осторожен, Ал, прошу тебя. Будь осторожен.

— Буду, — сказал я.

Мы выехали вместе, но у ворот владений дяди Роберта я расстался с Джедом. Оттуда я поехал в сторону моей хижины, лишь раз ненадолго остановившись, чтобы расплатиться дубликатом чека за хранение принадлежностей для игры в гольф, и выгрузил их в шкафчик, что мог бы сделать и лучше, если бы раньше мне чаще приходилось делать это.

Новые ключи от моей хижины открыли мне путь в тот же кавардак, который я покинул шесть дней назад.

Единственным утешением мне служило то, что больше здесь ничего не двигали и не повредили. Вздохнув, я извлек из беспорядка не использованный до сих пор пластиковый мешок для мусора и вместо того, чтобы слегка загрузить его, как обычно, салфетками для протирания кистей, насыпал в него груду покореженных тюбиков и всякую мелочь, тоже в основном обломки и осколки.

По— прежнему моросил дождь. Мой матрац и постельные принадлежности были влажны и пропитаны запахом воды, в которой я промывал кисти. Отвратительно пахло и мое кресло.

Ублюдки!

В дождливые дни я привык ставить машину под крышу гаража. Вот и сегодня я как приехал, так сразу и поставил «Лендровер» туда, но потом снова вывел его из гаража и постепенно, шаг за шагом укладывал свое пострадавшее имущество в сухом месте, тщательно выискивая все, что могло оказаться не моим, а остаться после взломщиков — что-то такое, что они могли бы здесь потерять или забыть. Когда я закончил эту работу, все, что осталось в моей комнате, так это кровать с голой металлической сеткой, комод с выдвижными ящиками (пустой), полка спасенных книг, сковородка с кое-какими кухонными принадлежностями и один мольберт (еще два были сломаны). Я вымыл пол и собрал рассыпанные кофе, сахар и весь прочий мусор в совок. После этого мне оставалось лишь уныло взирать на дюжины пересекающихся между собой отпечатков, оставленных башмаками, растоптавшими мои тюбики с красками. Это были отпечатки обуви, миллионы пар которой продаются по всей Британии. Увы, эти следы не помогли бы опознать тех, кто носит такую обувь.

Как ни тщательно искал я какую-нибудь чужую вещь, все, что удалось мне найти, оказалось не полезной для следствия записной книжкой с адресами и номером телефона боксерского клуба, а всего лишь очками в пластмассовой оправе.

Я надел их, и все расплылось у меня перед глазами. Это были очки для дали, показавшиеся мне сильными.

На одной из заушин я разглядел цифру — 2.

Эти очки, подумал я, нечто вроде вспомогательного средства, используемого, чтобы ввести в заблуждение тех, кто видит тебя то здесь, то там. Именно такого рода очки видел я на моих взломщиках. Маскировка. Театральный реквизит. Я завернул очки в кусок фольги, оторвав его от ролика, который иногда использовал для быстрой замены палитры. С палитры пришлось бы соскребать старую засохшую краску, а фольгу можно было просто скомкать и выбросить. Некоторых художников бедность вынуждает использовать таким образом старые телефонные справочники.

Я перенес из «Лендровера» в хижину сумки и коробки с вещами и разместил их, не открывая, на голой сетке кровати. Потом я запер дверь и некоторое время сидел в «Лендровере», обдумывая свои дальнейшие действия, и наконец поехал на поиски сержанта Беррика.

Сержанту Беррику с лихвой хватило пяти минут, чтобы сообщить мне, что он испытывает непримиримую неприязнь к торговцам наркотиками, проституткам, англичанам, футбольной команде «Селтик», консервативной партии, ко всем образованным маменькиным сынкам старше семнадцати лет, ко всем этим зазнайкам офицерам и начальникам, бумажной волоките, а также к предписаниям, запрещающим ему выколачивать показания из подозреваемых, и особенно — к длинноволосым бродягам, которые живут в горах и корчат из себя невесть что, а сами кормятся подачками от титулованных особ, хотя все эти титулы пора бы давно уже отменить и упразднить. За этим сердитым ворчанием в действительности скрывалось добродушие истинного шотландца с обостренным чувством справедливости.

Худощавый, подошедший, вероятно, к сорокалетнему рубежу, он достиг и того рубежа, за которым следовало присвоение ему офицерского звания и превращение в одного из тех начальников, коих он презирал. Со мной он держался подчеркнуто (пожалуй, даже жирной линией) корректно и сразу же предупредил меня, — чтобы я не рассчитывал на то, что получу свои вещи обратно.

— Я был бы удивлен, если бы вам повезло и вы нашли бы украденные у меня картины, — сказал я ему на это.

— Что за картины? — Он уставился в список похищенных у меня вещей. — Ах да! Вот они. Четыре картины с изображением сцен игры в гольф. — Он поднял на меня глаза. — У вас там все было вымазано краской.

— Да.

— Вы сами написали эти картины?

— Да.

— Существует какой-нибудь способ распознать их?

— В верхнем левом углу на них есть наклейки, — сказал я. — Копирайт. На этих наклейках мое имя — Александр, и дата нынешнего года.

— Наклейки можно сорвать, — сказал сержант Беррик.

— Эти нельзя. Они намертво приклеены к холсту.

Он вытаращил на меня удивленные глаза, в которых нетрудно было прочесть «Не морочьте мне голову», однако ввел полученную информацию в компьютер.

— Наклейки «копирайт» на тыльной стороне, — громко произнес он, отпечатывая слова, и пожал плечами. — Никогда не знаешь, чего от вас ждать.

— Спасибо, — сказал я.

— Можно укрепить другую наклейку поверх первой.

— Можно, — согласился я, — но при этом надо знать, что мое имя отпечатано чернилами, которые проявятся в рентгеновских лучах.

Опять взгляд сержанта Беррика сделался удивленным:

— Хитро придумано.

— Такова жизнь, — сказал я и, сам того не ожидая, зачем-то улыбнулся ему.

— Посмотрим, что тут можно будет сделать, — пообещал он.

— Если отыщете мои картины, я напишу ваш портрет.

Он разложил на своем письменном столе рисунки, которые я сделал на вокзале в Далвинне, — портреты четверых ублюдков. Несколько ироническое и задиристое отношение сержанта Беррика ко мне изменилось. Я заметил на его лице неподдельный интерес.

— Напишите портрет моей жены, — сказал он.

— Согласен.

Неподалеку от полицейского участка находился магазин, который само небо послало туристам. Там я купил спальный мешок и прочие предметы первой необходимости, без которых жизнь в моей разоренной хижине была бы невозможна, а потом сделал порядочный крюк в сторону почты — узнать, нет ли для меня писем, пришедших за минувшую неделю, и запастись, как всегда, продовольствием и новым газовым баллоном.

— Не желаете ли воспользоваться моим телефоном, мистер Кинлох? — вежливо спросил меня старина Дональд из магазина напротив. — Тот, что снаружи, кажется, опять неисправен.

Я мог бы биться об заклад, что так оно и будет, но, к удовольствию старого плута, один раз все-таки позвонил: в мастерскую, где находилась в починке моя волынка. Спросил, могут ли прислать ее либо на дом Джеду Парлэйну, либо в магазин Дональда Камерона.

Старый Дональд буквально вырвал у меня трубку из рук и сказал, что сам приедет в Инвернесс в среду и лично заберет для меня волынку. Так и договорились. Дональд положил трубку и посмотрел на меня, лучась надеждой.

— Сколько я вам должен? — спросил я, отклонил названную Дональдом сумму и выторговал у него уступку. Сошлись мы на цене, равной минимальной сумме, за которую можно было бы выкупить короля.

— Всегда к вашим услугам, мистер Кинлох. Всю обратную дорогу я ехал под дождем. Сидя в сравнительно комфортабельном «Лендровере», остановленном у самой двери хижины, я включил мобильный телефон. Прием был скверный, но все же терпимый.

В Рединге конторы еще работали. В начале разговора с Тобиасом Толлрайтом я буквально дрожал от волнения, но его уверенный тон успокоил меня.

— Миссис Морден хочет поговорить с тобой. Она организовала встречу кредиторов. По крайней мере они согласились на это.

— Это хорошо?

— Обнадеживающе. — Тоб...

— Что еще?

— Юнг и Аттли. Тобиас расхохотался:

— Он гений, ты еще в этом убедишься. Я не стал бы рекомендовать кого-то ему или его — кому-то, но вы оба в чем-то схожи. Оба мыслите, как бы это сказать... окольными путями, что ли. Вместе у вас хорошо получится. Дай ему шанс.

— Он сказал тебе, что я нанял его?

— Хм... — отозвался Тобиас.

Его растерянность всколыхнула ужасные сомнения в моей душе.

— И, конечно, он не сказал тебе, о чем я просил его? — продолжал я.

— Э-э-э...

— Такого умения держать язык за зубами я не ожидал.

— Дай ему шанс, Ал, — снова беспечным тоном сказал Тобиас.

Все равно уже поздно, подумал я, не стоит ничего менять. Настроение у меня испортилось.

Потом я позвонил Маргарет Морден. В трубке зазвучал ее бодрый голос, четко произносящий слова:

— Я все расставила по своим местам. Кредиторы в шоке. Норман Кворн действительно ловко сработал. Но я уговорила банк и налоговую инспекцию не спешить. Мы предполагаем снова встретиться в среду, после того как они обсудят дело со своими головными учреждениями. Хорошо уже то, что завод пока что работает и сбывает свою продукцию, получая доход, и пока там действует Десмонд Финч и нынешний главный технолог, завод остается на плаву. — Вы... вы говорили с кредиторами насчет скачек?

— Они поняли, что вы имеете в виду, и обсудят этот вопрос в среду.

— Значит, надежда есть?

— Но они хотят, чтобы сэр Айвэн вернулся к своим делам.

— Я тоже хочу этого, — вырвалось у меня.

— А пока что, однако, вы имеете право ставить свою подпись вместо него. Он непреклонен в том, что делать это можете только вы и никто другой.

— Даже его дочь?

— Я задавала ему тот же самый вопрос. Александр — и никто другой, таково решение сэра Айвэна.

— В таком случае я сделаю все, чего вы захотите от меня, и... Маргарет...

— Да?

— Как вы сегодня одеты?

Наверное, она от удивления открыла рот и не знала, что сказать. Потом засмеялась:

— Кофе со сливками.

— Мягкие, приятные тона?

— Действующие на подсознание. В среду — неяркий, практичный темно-синий костюм. Деловито, но не слишком.

— Дай Бог, чтобы это помогло.

— В самом деле... — В ее голосе появилась неуверенность. — В этом есть что-то странное...

— В чем?

— В счетах пивоваренного завода. Вот оно что!

— Что именно там странного? — спросил я.

— Не знаю. Не могу точно сказать. Как будто ощущаешь какой-то запах, но не можешь определить, что это. — Вы пугаете меня, — сказал я.

— Не волнуйтесь. Возможно, все гораздо проще, чем кажется.

— Я верю вашему чутью. Она вздохнула:

— Тобиас Толлрайт представил данные аудиторской проверки. На него можно положиться. Если бы что-то было не так, он заметил бы это.

— Не спугните кредиторов, — взмолился я.

— Их интересует только будущее — возврат их денег. То, что тревожит меня, — она перешла на полушепот, — в прошлом. Теперь я буду думать об этом перед тем, как заснуть, удачные решения часто приходят в голову ночью, во сне.

Я пожелал ей плодотворных сновидений и, сидя в своей заливаемой дождевыми струями машине, понял, как мало у меня знаний, чтобы ответить на те вопросы, которые встают один за другим. Приходится во многом, слишком во многом полагаться на Тобиаса Толлрайта, Маргарет Морден и Юнга (Аттли).

Мое дело — живопись. Я хотел заниматься своим делом.

Меня тянуло к нему с неодолимой силой, рождаемой сплавом воображения с физическим стремлением почувствовать в своих руках краски. Такое состояние овладевало мною всякий раз, когда возникший замысел казался достойным осуществления: таинственное, необъяснимое побуждение не давало мне покоя, побуждение, которое можно назвать творческим началом. И неважно, стоил ли результат того, чтобы стремиться к нему, или нет.

В хижине меня ждал мой старый друг мольберт и новые краски, привезенные из Лондона, и мне пришлось сурово напомнить себе, что необходимо сделать еще два телефонных звонка, прежде чем зажигать новую лампу (купленную в магазине для туристов) и готовить к утру холст.

Натянуть ткань на подрамник. Три раза загрунтовать гипсом, чтобы получилась хорошая поверхность, дать грунту высохнуть. Затем положить на него серую краску, смешанную с титановыми белилами. Набросать рабочие эскизы. План. Сон. Мечту.

Я позвонил матери.

Айвэну не стало лучше, но не стало и хуже. Он согласился переговорить с какой-то женщиной или с кем-то еще о спасении пивоваренного завода, но по-прежнему хочет, чтобы я действовал от его имени, пока сам он не соберется с силами.

— Хорошо, — сказал я.

— Больше всего сейчас беспокоит нас Сэртис, — сказала мать.

— Сэртис? А в чем дело?

— Он ведет себя как параноик. Он бесит Пэтси. Впрочем, ее бесит все, что угодно. Я хочу, чтобы ты вернулся сюда, Александр. Ты единственный, кто никого не запугивает и не третирует.

— А Пэтси разве третирует и запугивает Айвэна?

— Да, ужасно, но он не может этого понять — или не хочет. Он сказал Оливеру Грантчестеру, что намерен сделать приписку к своему завещанию, а Оливер, кажется, сообщил об этом Пэтси, и та теперь настаивает, что должна знать содержание этой приписки, но Айвэн и мне ничего не говорит. Ах, дорогой мой, как все это тяжело для Айвэна! Пэтси, в сущности, живет здесь, она то и дело вертится возле Айвэна.

— А Сэртис? Почему ты назвала его параноиком?

— Он утверждает, что его повсюду преследует какой-то бритоголовый субъект. — Что? — спросил я севшим от удивления и неожиданности голосом.

— Я знаю, это чушь и бред. Никто больше, кроме Сэртиса, не видел этого бритоголового. Сэртис говорит, что бритоголовый исчезает, когда он, то есть Сэртис, оказывается в окружении других людей. Пэтси очень зла на него. Я так хочу, чтобы они не торчали все время в нашем доме. Айвэну нужны покой и тишина. Возвращайся, Александр, прошу тебя.

Голос матери звучал непривычно, так много мольбы было в нем. Слишком многие люди хотят слишком многого. Я понимал, что им нужен кто-то, чтобы решать их проблемы, — проблемы Айвэна, моей матери, Тобиаса, Маргарет, даже моего дяди Роберта, — но я не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы делиться ими со всеми этими людьми.

Я хотел заниматься живописью.

— Я скоро вернусь, — сказал я матери.

— Когда?

О небо, подумал я и промямлил:

— В среду ночью. Потом я позвонил Джеду.

— В замке страшный переполох, — сказал Джед.

— Из-за чего?

— Энди, юный внук Роберта, удрал с «Золотым кубком короля Альфреда».