"Перелом" - читать интересную книгу автора (Френсис Дик)

Глава 11

В течение всей недели перед скачками на приз Линкольна я проводил вечера у телефонного аппарата, отвечая на звонки. Владельцы скаковых лошадей разговаривали со мной отчаянными голосами. Когда я в четвертый раз услышал, что “нельзя ожидать успеха, пока ваш отец прикован к постели”, я понял, что инвалид основательно уселся за телефон.

Отец обзвонил всех владельцев, принес извинения, предупредил, чтобы они не ждали ничего хорошего, и пообещал, что все будет в порядке, как только он вернется. Он также сказал совладельцу Горохового Пудинга, майору Барнетту, что, по его мнению, лошадь недостаточно подготовлена, и мне пришлось в течение получаса убеждать майора самым проникновенным голосом, что мой отец не видел лошадь в последние шесть недель и поэтому не может судить объективно.

Решив докопаться до истины, я выяснил также, что отец тайком пишет Этти каждую неделю письма с требованием отчетов. Я заставил ее признаться в этом утром в день открытия скачек на приз Линкольна, почуяв неладное только потому, что отец всех владельцев до единого убедил в полной неподготовленности их лошадей. Этти выдало виноватое выражение лица, но она тут же принялась оправдываться, утверждая, что никогда не говорила о “неподготовленности” и что отец сам сделал такой вывод.

Я вернулся в контору и поинтересовался у Маргарет, не получает ли она от моего отца письма с требованием еженедельных отчетов. Она смутилась, но утвердительно кивнула.

Когда я спросил в пятницу Томми Хойлэйка, как он собирается провести скачки, он ответил, чтобы я не беспокоился, так как мой отец позвонил ему и полностью проинструктировал.

– Каким образом? – спросил я, едва сдерживаясь.

– О.., никаких резвых бросков, скакать ровно, постараться не прийти последним, если лошадь устанет.

– Гм-м... Если бы он вам не позвонил, что бы вы сделали?

– Послал бы лошадь резвым броском прямо со старта, – тут же ответил он. – Когда Гороховый Пудинг в хорошей форме, то любит скакать первым. За два фарлонга до финиша я бы ушел вперед, захватил лидерство и молился, чтобы меня никто не догнал.

– Так и сделайте, – сказал я. – Я поставил на него сотню фунтов, хотя почти никогда не играю на скачках. Томми даже рот открыл от изумления.

– Но ваш отец...

– Обещайте мне, что постараетесь победить, – очень любезно сказал я, – или мне придется заменить вас кем-нибудь другим.

Это было оскорблением. Никто и никогда не грозил заменить Томми Хойлэйка. Он неуверенно посмотрел на мое открытое лицо и пришел к выводу, что такое чудовищное заявление я сделал только по своей неопытности.

Он пожал плечами.

– Хорошо. Я попробую. Хотя что скажет ваш отец...

Если верить репортерам, мой отец и не думал помалкивать. Три газеты, вышедшие утром в день открытия скачек на приз Линкольна, цитировали его высказывание о том, что у Горохового Пудинга нет ни одного шанса на победу. “Как бы мне в результате не пришлось держать ответ перед распорядителями Жокей-клуба, – мрачно подумал я, – если лошадь хоть как-то себя покажет”.

За время своей активной деятельности отец позвонил мне всего один раз. В голосе его отсутствовала былая снисходительная самоуверенность, он говорил раздраженно и сухо, и я понял, что наше “шампанское” перемирие закончилось, как только я вышел за дверь его палаты.

Отец позвонил мне в четверг вечером, когда я вернулся из Донкастера, и я тут же рассказал, как все его знакомые помогли мне советами.

– Гм-м... – буркнул он. – Я позвоню завтра администратору ипподрома и попрошу его присмотреть, чтобы все было в порядке.

– Ты навечно захватил тележку с телефоном? – спросил я.

– Тележку с телефоном? Мне никогда не удавалось пользоваться ею по-настоящему. Слишком много больных поминутно ее требуют. Нет, нет. Я сказал, что мне необходим личный аппарат прямо в палате, и после долгих разговоров мне его поставили, правда с задержкой. Естественно, я объяснил, что мне необходимо вести деловые переговоры. Пришлось настаивать.

– Теперь ты доволен?

– Конечно, – невозмутимо ответил он, и по собственному опыту я знал, что у яйца, попавшего под паровой каток, было больше шансов уцелеть, чем у больницы отказать отцу в его требовании.

– Наши лошади не так плохи, как ты думаешь, – сказал я. – Напрасно ты настроен так пессимистично.

– Ты ничего не понимаешь в лошадях, – категорически заявил отец и на следующий день высказал свое мнение о Гороховом Пудинге репортерам.

Майор Барнетт мрачно стоял в парадном круге, выражая презрение и жалость по поводу моей необдуманно высокой ставки.

– Ваш отец посоветовал мне не швырять денег на ветер, – сообщил он. – И я никак не могу понять, почему я поддался на ваши уговоры.

– Если хотите, могу взять вас в долю на половину, – предложил я с самыми благородными намерениями, но он воспринял это как попытку с моей стороны хоть частично возместить потери.

– Естественно, нет, – возмущенно ответил он.

Майор был невзрачным стареющим мужчиной среднего роста, но вспыхивал как порох, если считал, что задето его чувство собственного достоинства. “Верный признак того, что он – неудачник”, – поставил я довольно злой диагноз и вспомнил старую тренерскую присказку: “Лошадей выезжать легче, чем владельцев”.

Двадцать девять длинноногих рысаков, принимавших участие в скачках на приз Линкольна, нетерпеливо ожидали в парадном круге, в то время как тренеры и владельцы небольшими группами стояли рядом. Сильный, холодный северный ветер разогнал облака, и солнце сверкало с ослепительно высокого неба. Разноцветные формы жокеев переливались на свету всеми цветами радуги, как детские игрушки.

Томми Хойлэйк в ярко-зеленом камзоле подошел к нам, широко улыбаясь, и его беспечность еще больше убедила майора Барнетта в том, что лошадь, владельцем половинной доли которой он является, пробежит плохо.

– Послушайте, – с трудом сказал он, обращаясь к Томми, – только не придите последним, если почувствуете, что все пропало, ради бога, прыгайте с лошади и сделайте вид, что она охромела или седло свалилось, в общем, все, что угодно, лишь бы не поползли слухи, что жеребец никуда не годится. Иначе он потеряет всякую цену как производитель.

– Я не думаю, что он придет последним, сэр, – рассудительно ответил Томми и бросил на меня вопросительный взгляд.

– Действуйте по плану, – сказал я, – и не полагайтесь на каприз богов.

Он ухмыльнулся, вскочил в седло, махнул своей шапочкой майору Барнетту и все с тем же беспечным видом уехал.

Майор Барнетт отошел поближе к канатам наблюдать за скачками, и я облегченно вздохнул. В горле у меня пересохло. А если все-таки отец прав.., и я не умею отличить хорошую лошадь от почтового ящика? Что ж, надо быть честным и, если лошадь действительно пробежит из рук вон плохо, признаться в своей ошибке и просить пощады.

Гороховый Пудинг не пробежал из рук вон плохо.

Лошади прошли кентером милю по прямой от трибун, повернулись, выстроились в одну линию и поскакали обратно галопом. Я не привык наблюдать за скачками в бинокль с такого расстояния, поэтому долгое время мне вообще не удавалось различить Томми Хойлэйка, хотя я примерно предполагал, где он находится: по жеребьевке ему достался двадцать первый номер, стало быть, его следовало искать в середине. Через некоторое время я опустил бинокль и просто смотрел на приближающуюся к трибунам разноцветную массу, разделившуюся на две группы по обе стороны поля. Группы сближались до тех пор, пока между ними не остался свободным лишь центр бровки – создавалось такое впечатление, что одновременно проводятся разные скачки.

Я услышал имя Томми от комментатора, прежде чем увидел ярко-зеленый камзол:

– А теперь, со стороны трибун, резвый рывок сделал Гороховый Пудинг. За два фарлонга до финиша Гороховый Пудинг поравнялся с Легким, Барсук отстал на полкорпуса; со стороны поля – Волей-Неволей, за ним – Термометр, Беспокойный Студент, Марганец... – Комментатор скороговоркой продолжал перечислять клички, но я перестал слышать.

С меня было достаточно новости, что у жеребца хватило сил сделать рывок за два фарлонга до финиша. С этого момента мне действительно стало все равно, выиграет он или нет. Но он выиграл. Выиграл, опередив Барсука на полголовы, упрямо вытягивая вперед морду, когда казалось, что его вот-вот достанут. Томми Хойлэйк ритмично двигался в седле, подстегивая жеребца и выжимая из него последние крупицы воли к победе, упрямого нежелания признать себя побежденным.

В загоне для расседлывания победивших скакунов майор Барнетт пребывал в шоке, но Томми Хойлэйк спрыгнул на землю и, широко улыбаясь, сказал:

– Надо же. Все-таки что-то в нем есть.

– Да, – ответил я и объяснил возбужденным репортерам, что приз Линкольна может выиграть кто и когда угодно, в любой день недели, если только иметь лошадь, немного счастья, программу тренировок конюшен моего отца и второго жокея страны.

Человек двадцать неожиданно захотели как можно ближе познакомиться с майором Барнеттом, и в результате он поддался на их уговоры пойти в бар, чтобы промочить горло, пересохшее от чествования победителя. Майор смиренно попросил меня присоединиться к их компании, но, так как наши глаза встретились именно в тот момент, когда он, оправившись от изумления, начал рассказывать, что никогда не сомневался в достоинствах Горохового Пудинга, я решил не смущать его и отказался.

Толпа потихоньку рассосалась, шум утих, и я неожиданно столкнулся с Алессандро, которого вот уже два дня как привозил в Донкастер частично оправившийся шофер.

Лицо Алессандро было бледно, насколько это позволял желтый оттенок кожи, а черные глаза совсем ввалились. Он смотрел на меня, дрожа от возбуждения, и казалось, никак не мог произнести слов, вертевшихся на кончике его языка. Я посмотрел на него абсолютно бесстрастно и стал ждать.

– Хорошо, – сказал он прерывающимся голосом. – Хорошо. Почему вы молчите? Я ведь знаю, что вы хотите сказать.

– В лишних разговорах нет нужды, – спокойно ответил я. – И смысла.

Мускулы его лица чуть расслабились. Алессандро с трудом сглотнул.

– Тогда я сам скажу. Гороховый Пудинг никогда бы не пришел первым, если бы вы разрешили мне сесть в седло.

– Да, – согласился я.

– Я видел, – сказал он все еще дрожащим голосом. – Я не смог бы так скакать. Я видел... – Это признание было для него мучительным.

– У Томми Хойлэйка, – сказал я в утешение, – руки не лучше ваших, да и воли к победе не больше, чем у вас. Но он достиг полной гармонии с лошадью, прекрасно чувствует ее бег и умеет удивительно собраться на финише. Придет и ваш черед, не сомневайтесь.

Щеки Алессандро не заиграли здоровым румянцем, но скованность исчезла. Правда, выглядел он ошеломленным.

– Я думал... – медленно произнес он. – Я думал.., вы.., как это говорит мисс Крэйг?.. Утрете мне нос.

Я улыбнулся, услышав из его уст идиому, произнесенную очень тщательно, но все же с акцентом.

– Нет, я этого никогда не сделаю. Алессандро глубоко вздохнул и невольно развел руки в стороны.

– Я хочу... – сказал он и не докончил фразы. “Ты хочешь завоевать мир”, – подумал я и сказал:

– Начнете в среду.

Когда фургон привез Горохового Пудинга обратно в Роули Лодж, весь обслуживающий персонал конюшен высыпал в манеж, чтобы поприветствовать победителя. Выражение на лице Этти сейчас никак нельзя было назвать обеспокоенным, и она хлопотала над вернувшимся воином, как наседка над своим цыпленком. Задняя стенка фургона откинулась, жеребец выбежал размять затекшие ноги и со свойственной ему скромностью отреагировал на сияющие улыбки и поздравления (вроде:

"победил-таки, старая вешалка”), которыми его осыпали со всех сторон.

– Не может быть, чтобы каждому победителю устраивали такой прием, – сказал я Этти, когда вышел из дома на неожиданный шум. Я вернулся за полчаса до прибытия фургона и не заметил ничего необычного: конюхи и наездники уже устроили лошадей на ночь и отправились в столовую пить чай.

– Это – первый победитель сезона, – ответила она, и глаза на ее добром простом лице засияли. – И мы не думали.., я хочу сказать, болезнь мистера Гриффона...

– Я ведь говорил, что вы должны больше верить в свои силы, Этти.

– Ребята прямо ожили, – ответила она, не принимая комплимента на свой счет. – Никто не отходил от телевизора. Они так кричали, что, наверное, в “Форбэри Инн” было слышно.

Наш обслуживающий персонал готовился к выходному субботнему вечеру. Позаботившись о Гороховом Пудинге, люди ушли гурьбой, весело смеясь, уничтожать запасы “Золотого Льва”; и только когда я собственными глазами увидел, как они радуются, мне стало понятно, в каком подавленном настроении они находились последнее время. В конце концов, они ведь тоже читали газеты. И привыкли верить моему отцу больше, чем своим глазам.

– Мистер Гриффон так обрадуется, – по-детски простодушно заявила Этти.

Но мистер Гриффон, как и следовало ожидать, не обрадовался.

Я поехал навестить его на следующее утро и увидел, что несколько воскресных газет валяются в корзинке для бумаг. Отец был мрачнее тучи и подозрительно наблюдал за мной, чтобы в корне пресечь всякую попытку с моей стороны позлорадствовать по поводу того, что Гороховый Пудинг пришел первым.

Ему не следовало волноваться. Ничто не могло так испортить отношений в будущем, как сведение счетов, а я слишком долго имел дело с людьми самых различных слоев общества, чтобы не знать азбучных истин.

Я поздравил отца с победой.

Он несколько растерялся, не зная, что ответить, но, по крайней мере, теперь ему не пришлось признаваться в своей ошибке.

– Томми Хойлэйк прекрасно провел скачки, – заявил отец, игнорируя тот факт, что жокей нарушил его инструкции.

– Да, конечно, – вполне искренне согласился я и повторил, что надо благодарить Этти и программу тренировок, разработанную отцом, которой мы преданно следовали.

Он подобрел еще больше, но я, к своему разочарованию и удивлению, неожиданно подумал, что Алессандро поступил куда порядочнее отца, не побоявшись принести извинения и признаться в ошибке. Честно говоря, я даже не подозревал, что Алессандро на это способен.

Со времени моего последнего визита больничная палата стала напоминать контору. Фирменную тумбочку у постели заменил большой стол на колесиках, таких же, как у кровати. На столе красовался телефон, с помощью которого отец развил такую бурную деятельность, лежала кипа “Скаковых календарей”, номера “Спортивной жизни”, бланки заявок, три книги с описанием скачек прошлого года и полузаваленные бумагами отчеты Этти, написанные знакомым школьным почерком.

– Неужели у тебя нет машинки? – легкомысленно спросил я, и отец жестким голосом ответил, что договорился с местной машинисткой, которая придет на следующей неделе и будет печатать под его диктовку.

– Замечательно! – воодушевленно воскликнул я, но на него и это не подействовало. В том, что приз Линкольна все-таки был выигран, он видел серьезную угрозу своему авторитету, и его поведение ясно говорило, что данный авторитет он не собирается уступать ни мне, ни Этти.

Отец сам себя поставил в очень щекотливое двойственное положение. Каждая новая победа будет крайне мучительна для его самолюбия и в то же время необходима с финансовой точки зрения. Слишком много денег вложил он в долевых лошадей, и, если теперь лошади плохо выступят на скачках, их стоимость резко упадет.

Понять его было нетрудно, а вот убедить...

– Не дождусь, когда ты, наконец, вернешься, – сказал я, но и это ни к чему не привело. Оказалось, что дела на поправку идут медленно, и напоминанием о его прикованности к постели я только испортил отцу настроение.

– Несут всякую чушь, что кости у стариков срастаются плохо, – раздраженно сказал он. – Столько недель прошло, а врачи не могут даже сказать, когда снимут меня с вытяжки. Я просил наложить гипс.., черт побери, все ходят в гипсе.., но они утверждают, что в моем случае это невозможно.

– Тебе повезло, что ногу не отняли, – сказал я. – Врачи сначала думали, что без ампутации не обойтись.

– Лучше бы ее отрезали, – фыркнул он. – Тогда я давно уже был бы в Роули Лодж.

Я принес с собой еще несколько маленьких бутылок шампанского, но отец отказался пить. “Наверное, решил, что это будет выглядеть, как чествование победителя”, – подумал я.

* * *

Джилли сдавила меня в своих объятиях.

– Я же говорила! – воскликнула она.

– И оказалась права, – покорно согласился я. – А так как благодаря твоей уверенности я выиграл две тысячи фунтов стерлингов, приглашаю тебя в “Императрицу”.

– Не бери греха на душу! – воскликнула она. – Разве не видишь, как я поправилась? Десять дней назад это платье сидело на мне, как влитое, а сейчас смотреть противно.

– Мне не нравятся костлявые женщины, – примирительно пробормотал я.

– Да.., но нельзя же быть жирной.

– Значит, грейпфрут?

Она вздохнула, задумалась, отправилась за своей кремовой курткой и, одевшись, весело сказала:

– Разве можно отмечать победу Горохового Пудинга грейпфрутом?

Мы отметили ее, заказав “Шато фижак” 1964 года, и, из уважения к черным сургучным печатям на бутылке, закусили дыней и бифштексом, упорно отвергая пудинги.

За чашкой кофе Джилли спросила, не забыл ли я о том, что она хочет поехать в Ньюмаркет.

– Нет, – ответил я резче, чем мне хотелось. Она немного обиделась, и это было так на нее не похоже, что я довольно сильно забеспокоился.

– Помнишь мои синяки, недель пять тому назад? – спросил я.

– Да.

– Видишь ли.., они появились в результате одной крайне неприятной ссоры с человеком, который понимает только язык угроз. До сих пор мне удавалось избегать крупных неприятностей, но сейчас наши отношения зашли в тупик. – Я перевел дыхание. – Мне бы не хотелось нарушать существующее равновесие. Мне бы не хотелось давать ему точку опоры. Мне бы не хотелось, чтобы, угрожая близкому мне существу, он заставил меня выполнять свою волю. А если ты приедешь в Ньюмаркет...

Джилли долгое время смотрела на меня – от ее обиды не осталось и следа.

– Архимед говорил, – через некоторое время сказала она, – что с помощью рычага может перевернуть весь мир.

– А?

– Если дать ему точку опоры, – пояснила она, улыбаясь. – Необразованный ты человек.

– В таком случае не будем давать Архимеду точку опоры.

– Да. – Она вздохнула. – Успокойся, я к тебе не приеду, пока сам не пригласишь.