"Перелом" - читать интересную книгу автора (Френсис Дик)

Глава 4

Небольшая частная палата в северной лондонской больнице, куда моего отца положили после автомобильной катастрофы, казалось, полностью была забита какими-то каркасами, веревками, блоками и противовесами, окружающими его постель. Обвисшие шторы в цветах закрывали единственное окно с высоким подоконником, из которого был виден кусок стены стоящего напротив здания и полоска неба. Раковина располагалась на уровне груди, и вместо обычных ручек из нее торчали рычаги, которые надо было поворачивать локтями. Кроме того, перед кроватью стояло нечто напоминающее кресло для посетителей и тумбочка, на которой в стакане воды лежала вставная челюсть.

У бледно-желтых, цвета маргарина, стен не красовались корзины цветов, а тумбочка не была завалена визитными карточками с пожеланиями скорейшего выздоровления. Отец не любил цветов и сразу отправил бы их другим больным, что же касается пожеланий, не думаю, чтобы его знакомые могли допустить такой промах: отец считал подобные записки крайне вульгарными.

Палата, в которой он лежал, была просто отвратительной и совсем не в его вкусе, хотя он мог позволить себе вполне нормальное содержание. Мне же, особенно в первые дни, казалось, что эффективнее этой больницы на свете и быть не может. В конце концов, как небрежно сообщил мне один врач, здешние док гора только тем и занимаются, что складывают остатки тел после автомобильных катастроф, столь часто происходящих на лондонских шоссе. Они привыкли к этому. В этом госпитале куда больше пациентов после аварий, чем обычных больных.

Врач также сказал, что, по его мнению, я напрасно настаиваю на отдельной палате: в общей будет не так скучно. Я заверил его, что он плохо знает моего отца. Врач пожал плечами и признался, что отдельные палаты оставляют желать лучшего. И он оказался прав. Отсюда хотелось бежать при первой возможности.

Когда я зашел навестить отца днем, он спал. Непрекращающаяся боль, которую ему пришлось вынести на прошлой неделе, наложила отпечаток на его лицо: морщины углубились, под глазами легли черные тени, кожа стала серой, и во сне отец выглядел таким беззащитным, каким я никогда его не видел. Уголки рта, всегда крепко сжатого, были опущены. Прядь седых волос ниспадала на лоб, придавая лицу умиротворенное выражение, которое могло ввести в заблуждение людей, с ним незнакомых.

Он не был добрым отцом В детстве я испытывал постоянный страх перед ним, в юности стал презирать и только за последние несколько лет научился понимать его. Он обращался со мной сурово вовсе не потому, что хотел от меня избавиться, и не потому, что я был ему неприятен: просто у него не хватало воображения, и он не умел любить. Отец ни разу в жизни меня не ударил, но безжалостно наказывал одиночеством, не понимая, что пустяк – с его точки зрения – может обернуться для ребенка настоящей трагедией. Когда тебя запирают в спальне по три-четыре дня кряду, это нельзя назвать слишком жестоким, но я мучался от унижения и стыда, и мне никак не удавалось – хотя я старался изо всех сил, пока не стал самым послушным и забитым мальчишкой в Ньюмаркете, – вести себя таким образом, чтобы он не квалифицировал буквально каждый мой шаг как тяжелый проступок.

Он послал меня учиться в Итон, что на поверку оказалось не менее жестоким, и, когда мне исполнилось шестнадцать лет, я убежал из дома.

Я знал, что он так и не простил мне этого. Тетя передала мне его гневные слова о том, что он научил меня беспрекословно слушаться и ездить верхом на прекрасных лошадях, – какой отец сделал бы больше для своего сына?

Он не предпринял никаких попыток вернуть меня, и в течение дальнейших лет, за которые я добился успеха и стал независим от него в финансовом отношении, мы ни разу не поговорили. В конце концов, после четырнадцатилетнего перерыва я отправился на скачки в Ас-кот, зная, что он там будет, с твердым намерением помириться.

Когда я сказал: “Мистер Гриффон...” – отец отвернулся от группы окружавших его людей и вопросительно поднял брови. Он меня не узнал. Испытывая скорее удовлетворение, чем неловкость, я пояснил: “Я ваш сын... Нейл"

Кроме удивления, на лице его не отразилось никаких чувств, и после молчаливого соглашения, что мы обоюдно не будем друг другу высказывать претензий, он предложил в любое время заезжать в гости, если Ньюмаркет будет мне по пути.

С тех пор я навещал его три-четыре раза в год, к завтраку или обеду, но ни разу не останавливался в доме и в тридцать лет научился смотреть на него совсем другими глазами, чем в пятнадцать. Его поведение ничуть не изменилось, и он все так же старался что-то запрещать, критиковать или высказывать свое неодобрение, но так как я больше не нуждался в его мнении и он не мог запереть меня в спальне, когда я спорил, его общество даже доставляло мне какое-то болезненное удовольствие.

Когда после автомобильной катастрофы меня срочно вызвали в Роули Лодж, я решил, что не буду спать в старой постели, а выберу любую другую спальню. Но в конце концов я улегся в своей комнате, благо она была для меня приготовлена, в то время как в остальных все предметы покрывал слой пыли.

Множество воспоминаний затеснилось в моей голове, когда я увидел знакомую с детства мебель и сотню раз перечитанные книги на маленькой книжной полке; но, как бы цинично я ни пытался улыбаться, мне так и не удалось в эту первую ночь заснуть с закрытой дверью.

* * *

Я сел в кресло и принялся читать “Тайме”, лежавший у отца на кровати. Желтая веснушчатая рука с вздувшимися венами беспомощно распростерлась на простыне, придавив очки в роговой оправе, снятые отцом перед сном. Я неожиданно вспомнил, что, когда мне исполнилось семнадцать лет, я купил точно такую же оправу, только с простыми стеклами, чтобы выглядеть солиднее и старше в глазах моих клиентов. Не знаю, очки ли помогли, но дела мои пошли успешно.

Отец заворочался, застонал, и восковые пальцы конвульсивно сжались в кулак. Я встал. Лицо отца было искажено болью, на лбу выступили капли пота, но он почувствовал, что в палате кто-то есть, и быстро открыл глаза, всем своим видом показывая, что ничего особенного не происходит.

– А-а.., это ты.

– Я позову сестру.

– Не надо. Сейчас.., пройдет.

Тем не менее я его не послушался, и сестра, взглянув на часы, приколотые вверх циферблатом к нагрудному карману халата, заявила, что пришло время принять таблетки.

После того как отец проглотил лекарство и боль утихла, я обратил внимание, что за время моего отсутствия он успел вставить зубы. Стакан на тумбочке был пуст. У отца слишком сильно было развито чувство собственного достоинства.

– Ты нашел кого-нибудь на мое место? – спросил он.

– Тебе удобно лежать? Может, поправить подушки? – предложил я.

– Оставь подушки в покое, – отрезал он. – Ты нашел хорошего тренера?

Я знал, что теперь отец не успокоится, пока не добьется ответа.

– Нет, – сказал я. – В этом нет необходимости.

– Что это значит?

– Я решил остаться сам.

Его нижняя челюсть отвалилась, совсем как у Этти, и решительно захлопнулась.

– Невозможно. Ты – полный профан в конном спорте. Тебе не выиграть ни одной скачки.

– Лошади в прекрасной форме, Этти – тоже, а заявки ты можешь составлять, лежа в постели.

– Я категорически запрещаю. Ты найдешь знающего тренера, кандидатуру которого я одобрю. Не хватает только, чтобы драгоценными чистокровками занимались дилетанты. Изволь слушаться. Ты меня слышишь? Изволь слушаться.

От болеутоляющих таблеток зрачки отца сузились, хотя язык еще не начал заплетаться.

– С лошадьми все будет в порядке, – сказал я и подумал о Лунном Камне, Счастливчике Линдсее и двухлетке с разбитым коленом, страшно жалея, что не могу раз и навсегда избавиться от всех неприятностей и, не сходя с места, передать бразды правления Бредону.

– Если ты считаешь, – сказал он не без угрозы, – что управлять скаковыми конюшнями так же просто, как продавать антикварные вещи, ты сильно ошибаешься.

– Я больше не занимаюсь антиквариатом, – спокойно ответил я. Как будто он этого не знал.

– Это два принципиально разных дела, – заявил он – Любое дело подчиняется одним и тем же принципам.

– Чушь.

– Необходимо установить реальные цены и удовлетворить спрос покупателей.

– Не думаю, что тебе удастся удовлетворить спрос на фаворитов. – Голос его звучал презрительно.

– Почему же, – скромно ответил я. – Не вижу ничего сложного.

– Вот как? – ледяным тоном осведомился он. – Ты действительно так думаешь?

– Да. Если только ты поможешь советами. Он окинул меня долгим взглядом, пытаясь подыскать подходящий ответ. Зрачки его серых глаз сузились в точки. Челюсть расслабилась.

– Ты должен найти замену, – сказал он чуть заплетающимся языком.

Я неопределенно мотнул головой, и наш спор на сегодняшний день закончился. Потом он начал расспрашивать о проездках, по-видимому забыв, что считает меня некомпетентным в этом вопросе, и внимательно выслушал мой отчет о нагрузках по интенсивности и дистанции. Когда через некоторое время я собрался уходить, он опять спал.

* * *

Я вложил ключ в замочную скважину своей собственной квартиры в Хэмпстеде и открыл дверь. Голос Джилли гулко разнесся по прихожей:

– Я в спальне.

Мне не удалось удержаться от улыбки. Джилли красила стены.

– Думала, ты не придешь сегодня вечером, – сказала она, подставляя лицо для поцелуя и разводя руки в стороны, чтобы не испачкать меня краской. На лбу у нее сиял светло-желтый мазок, блестящие каштановые волосы запылились, но она была в хорошем настроении и прекрасно выглядела. Несмотря на свои тридцать шесть лет, Джилли имела замечательную фигуру, которой могла позавидовать любая манекенщица, и во взгляде ее серо-зеленых глаз сквозил незаурядный ум – Как тебе нравится этот цвет? – спросила она. – А еще я купила коричневый с зеленым ковер и совершенно жуткие, розовые в полоску, занавески.

– Ты шутишь.

– Колер просто восхитительный.

– Э-э-э... – сказал я, и она весело рассмеялась. Когда Джилли переехала жить ко мне, моя квартира была выдержана в строгом вкусе: белые стены, голубые шторы, старинная полированная мебель. Она не стала заниматься перестановкой, но Шаратон и Чиппендейл lt;Знаменитые мебельные мастера XVIII вgt; перевернулись бы в гробу, увидев заново отремонтированную комнату, где стояли произведения их рук.

– Ты очень устало выглядишь, – сказала она. – Хочешь кофе?

– И сандвич, если дома есть хлеб. Она задумалась:

– Где-то должны быть хрустящие хлебцы. Джилли вечно сидела на диетах, это выражалось в том, что она просто переставала делать покупки. В результате мы все время ходили по ресторанам, и, естественно, эффект от ее диет получался обратным задуманному.

Она внимательно выслушивала мои рассуждения по поводу протеинов, содержащихся в яйцах и сыре, и со счастливым выражением на лице продолжала уплетать все подряд, заставляя меня усомниться в том, что ей действительно хочется обладать фигурой, достойной первого приза на конкурсе красоты. Она серьезно садилась на диету лишь в том случае, если действительно начинала полнеть, и тогда скидывала несколько килограммов. Она это могла, если хотела. Что, впрочем, случалось крайне редко.

– Как отец? – спросила она, когда я прожевывал очередную порцию хрустящего хлебца со свежими помидорами, нарезанными кружочками.

– У него сильные боли.

– Неужели врачи не могут их снять?

– Почему же. Сестра сказала мне сегодня, что через день-два все будет в порядке. Врачи больше не беспокоятся за его ногу. Рана заживает, и скоро ему станет легче.

– Ведь он уже не молод. – Я кивнул.

– Шестьдесят семь.

– В этом возрасте кости долго срастаются.

– Гм-м...

– Ты уже подыскал кого-нибудь на его место?

– Нет. Я сам решил остаться.

– Вот это да, – сказала она. – Впрочем, я могла бы и раньше догадаться.

Я вопросительно посмотрел на нее, перестав жевать.

– Тебя хлебом не корми, только дай доказать самому себе, что ты любое дело осилишь.

– Только не это, – с чувством сказал я.

– Ты не будешь пользоваться в конюшнях популярностью, – предсказала Джилли, – доведешь отца до сердечного приступа и добьешься колоссальных успехов.

– Первое – верно, второе – тоже, третье – мимо цели.

– Для тебя нет ничего невозможного. – Она с улыбкой покачала головой и налила мне рюмку превосходного “Шато Лафита” 1961 года, которым святотатственно запивала любую пищу, от черной икры до тушеных бобов. Когда мы стали жить вместе, я сначала решил, что все ее имущество состоит из меховых курток и ящиков с вином, которые она унаследовала от отца с матерью, погибших в Марокко при землетрясении. Куртки она продала, потому что пришла к выводу, что они ее полнят, а вино постепенно, по рюмке, исчезало из пыльных бутылок, за каждую из которых торговцы этим товаром готовы были заложить душу дьяволу.

– Такое вино – вложение капитала, – сказал мне один из них чуть не со слезами в голосе.

– Но должен же его кто-то пить, – резонно заметила Джилли, вынимая пробку из “Шеваль Бланк” 1961 года.

Джилли была богата благодаря своей бабке, оставившей ей наследство, и считала, что лучше изредка пить вино, нежели выгодно его продать. Она очень удивилась, узнав, что я придерживаюсь того же мнения, пока я не объяснил ей, что квартира заставлена бесценной мебелью, в то время как можно было с тем же успехом пользоваться современной.

Поэтому мы иногда сидели, положив ноги на испанский обеденный ореховый стол шестнадцатого века, при одном виде которого коллекционеры падали на колени и начинали рыдать, и пили ее вино из бокалов уотерфордского стекла восемнадцатого века, смеясь друг над другом: для чего нужны деньги, если их не тратить?

Однажды Джилли сказала:

– Не понимаю, что особенного ты нашел в этом столе? Неужели его ценность только в том, что он сделан еще во времена Великой Армады? Ты только посмотри на ножки, такое впечатление, что их моль поела...

– В шестнадцатом веке каменные полы поливали пивом для отбелки. Но то, что хорошо для камня, вредно дереву, на которое все время попадают брызги.

– Значит, гнилые ножки доказывают его подлинность?

– Ты все понимаешь с полуслова.

Этот стол был мне дороже всей моей коллекции, потому что он принес мне счастье. Через шесть месяцев после окончания Итона, на деньги, заработанные подметанием полов в Сотби', я приобрел тележку и стал объезжать пригороды, покупая почти все, что мне предлагали. Хлам я продавал в лавки старьевщиков, более ценные вещи – маклерам и в семнадцать лет уже подумывал об открытии собственного магазина.

Испанский стол я увидел в гараже человека, у которого только что купил комод поздней викторианской эпохи. Я посмотрел на ажурные железные оковки, скрепляющие четыре мощные ножки, столешницу в четыре дюйма толщиной и почувствовал, что мне становится нехорошо.

Хозяин использовал стол, как верстак, – на ореховой поверхности громоздилось множество банок с краской.

– Если хотите, могу купить, – сказал я.

– Да это же старый рабочий стол.

– Э-э-э.., сколько вы за него хотите?

Он посмотрел на мою тележку, куда только что помог погрузить комод. Помял в руках двадцать фунтов стерлингов, которые я ему заплатил. Окинул взглядом мои вылинявшие джинсы и старую куртку.

– Нет, парень, – добродушно сказал он, – не могу я тебя грабить. Ты только взгляни, у него все ножки внизу сгнили.

– Я могу заплатить еще двадцатку, – нерешительно предложил я. – Больше у меня с собой нет.

Мне пришлось долго его уговаривать, и в конце концов он согласился взять с меня лишь пятнадцать фунтов. Потом он долго качал головой и советовал мне немного подучиться своему ремеслу, чтобы окончательно Сотби – аукцион в Лондоне по продаже антикварных вещей. не вылететь в трубу. Но я очистил стол, отполировал изумительной красоты ореховую доску и через две недели продал его маклеру, которого знал еще со времен Сотби, за двести семьдесят фунтов стерлингов.

Вскоре после этого я открыл свой первый магазин и больше не знал горя. Когда через двенадцать лет я продал дело американскому синдикату, у меня было уже одиннадцать магазинов, светлых, чистых, заполненных настоящими произведениями искусства.

Через некоторое время, повинуясь какому-то сентиментальному чувству, я разыскал и купил ореховый стол, а затем отправился в тот самый гараж и доплатил бывшему хозяину верстака двести фунтов, от чего с ним едва не приключился инфаркт. Так что теперь я считал, что кто-кто, а уж я имею полное право класть на него ноги, когда мне вздумается.

– Послушай, откуда у тебя столько ссадин? – спросила Джилли, садясь на постель и глядя, как я раздеваюсь.

Я скосил глаза на темно-вишневые синяки.

– На меня напал осьминог. Она засмеялась.

– Ты безнадежен.

– И мне необходимо вернуться в Ньюмаркет завтра к семи утра.

– Тогда ложись спать. Уже полночь.

Я забрался в постель, лег рядом, и мы вместе стали решать кроссворд в “Таймсе”. Мы всегда разгадывали кроссворды перед сном, так что к тому времени, как Джилли потушила свет, я окончательно расслабился и успокоился.

– Я люблю тебя, – сказала Джилли. – Не веришь?

– Конечно, верю, – скромно ответил я. Она обняла меня.

– Хочешь, скажу тебе одну вещь?

– Что?

– Четыре по вертикали не “галлюцинация”, а “галлюциноген”.

Я расхохотался.

– Спасибо.

– Мне почему-то показалось, что тебе будет интересно.

Я поцеловал ее перед сном.

Джилли разбудила меня, как исправный будильник, ровно в пять часов утра. Она встала и, не приводя себя в порядок, сварила кофе. Распущенные каштановые волосы чуть спутались и в художественном беспорядке обрамляли нежный овал ее лица. Она всегда прекрасно выглядела по утрам. Помешивая сливки в чашке с крепким черным кофе, Джилли уселась напротив меня за кухонный стол.

– У тебя действительно неприятности? – спросила она как бы между прочим.

Я намазал хрустящий хлебец маслом и потянулся за медом.

– В некотором роде.

– Не хочешь говорить?

– Не могу, – коротко ответил я. – Потом.

– Голова у тебя, конечно, насквозь деревянная, – заметила она, – но тело такое же уязвимое, как у всех.

Я удивленно посмотрел на нее, перестав жевать. Она сморщила нос.

– Когда-то я считала тебя человеком загадочным, способным взволновать женскую душу.

– Спасибо.

– А сейчас ты волнуешь меня не больше, чем старые домашние тапочки.

– Как мило, – пробормотал я.

– Мне казалось, что ты волшебник, способный одним мановением руки избавить от банкротства кого угодно.., а теперь выяснилось, что никакое это не волшебство, а самый обычный здравый смысл...

– Я ужасно скучный, – согласился я, запивая крошки хлебца остатками кофе.

– Я тебя знаю, как облупленного, – сказала она. – С головы до пят. Эти синяки... – Внезапно она задрожала, хотя в кухне было тепло.

– Джилли, – заявил я прокурорским тоном. – Ты страдаешь от интуиции. – И тем самым выдал себя с головой.

– Нет.., от знания, – ответила она. – Побереги себя.

– Ну, конечно.

– Ведь если с тобой что-то случится, – серьезно объяснила она, – где еще я найду квартиру на первом этаже с таким удобным винным погребом?