"Клошмерль" - читать интересную книгу автора (Шевалье Габриэль)

9 ПРАЗДНИК СВЯТОГО РОХА

Каждый год в Клошмерле справлялся праздник святого Роха, покровителя городка. Несколько дней подряд веселился Клошмерль на этом празднике, который отмечался 16 августа, сразу же после Успения, в ту пору, когда виноград уже зреет сам по себе. Клошмерляне были неутомимыми едоками и выпивохами, и нередко случалось, что праздник затягивался на целую неделю, если, конечно, этому не мешала дурная погода.

Читателя может удивить то обстоятельство, что горожане сделали покровителем Клошмерля именно святого Роха, предпочтя его многим другим святым, которые тоже были людьми больших и разнообразных заслуг. Само собой разумеется, святой Рох не был специально предназначен для роли покровителя местных виноделов, но поскольку выбор не может быть абсолютно безосновательным, мы попытались обнаружить его истоки. Результаты наших изысканий позволили нам определить истинные причины этого выбора.

До XVI века на землях, принадлежащих Клошмерлю, виноградников ещё не было. В те времена участки, заключённые между лесными угодьями, отводились только под садоводство и земледелие. На пастбища выгонялся скот. Здесь было много коз и свиней. Местность славилась своими колбасами и сырами. Большинство земледельцев было вилланами – испольщиками и крепостными аббатства, которое насчитывало около трёхсот монахов, подчинённых уставу святого Бенедикта. Приор монастыря зависел от архиепископа-графа Лионского. Нравы местного населения были нравами того времени – не лучше и не хуже.

В 1431 году разразилась знаменитая эпидемия чумы, которая молниеносно распространялась по округе, повергая в ужас города и селения. В поисках прибежища несчастные покидали окрестные сёла и со всех сторон сбегались в городок Клошмерль, насчитывавший в те времена 1300 жителей. Горожане не отказывали беглецам в приюте, но весь городок трепетал от страха, боясь, что кто-нибудь из них занесёт страшную заразу. И тогда приор монастыря собрал народ. Клошмерляне поклялись посвятить себя святому Роху, избавителю от мора, если Клошмерль будет пощажён чумой. В тот же день было составлено на церковной латыни обязательство, его записали с большой точностью на толстом пергаменте и скрепили печатями. (Этот документ позднее перешёл во владение семейства Куртебишей, которые издавна пользовались в округе большим влиянием.)

На следующий день после этого события, отмеченного торжественной процессией, в город пришла чума. За несколько месяцев она унесла 986 жертв (более 1000, согласно некоторым историографам), в их числе был и сам приop. Это довело численность населения до 630-ти человек, включая беженцев. Затем мор прекратился. Тогда новый приор собрал 630 уцелевших горожан, чтобы обсудить вопрос о том, сотворил ли святой Рох чудо. Приор, только что вступивший в должность, склонен был видеть в свершившемся чудотворное деяние. Того же мнения придерживались и монахи, чьё положение весьма выиграло от многочисленных смертей. Все уцелевшие быстро согласились, что святой Рох воистину содеял чудо, и чудо великое, ибо их оставалось ещё 630, чтобы обсуждать свершившееся, и 630, чтобы разделить между собой земли, недавно ещё кормившие 1300 человек. Все с лёгкостью признали, что мёртвые погибли во искупление своих грехов – их осудило само небо в своём всеблагом милосердии. Все уцелевшие с радостью примкнули к этому мнению. Кроме одного.

Это был жалкий чудак и пустомеля, по имени Рено ля Фурш, один из тех злополучных субъектов, которые всегда мешают обществу двигаться верным путём. Рено ля Фурш выступил в самый разгар диспута, намереваясь нарушить душевное спокойствие клошмерлян и изменить их единодушное решение. Не принимая во внимание благочестивые рассуждения приора, он заговорил с неуместной наивностью:

– Мы не можем решить вопрос о чуде до тех пор, пока тысяча мертвецов, добро которых мы сейчас делим, не воскреснут, чтобы высказать своё мнение.

Заявление отпетого негодяя. Однако у этого Рено был хорошо подвешен язык. Это был язык нерадивого раба, который легко забывал о работе в поле и предпочитал проводить время в крамольных спорах, расположившись в полутёмной хижине, в компании таких же ничтожеств, как и он. Рено ля Фурш развернул свои рассуждения с большим искусством, пользуясь малопонятным языком, сочетавшим в себе вульгарную латынь с романским и кельтским диалектами. В те времена жители Клошмерля были совсем простыми, неграмотными людьми. Они совершали немалые усилия, чтобы понять выступления приора и Рено. Дело было летом, и горожане истекали потом, вены на их лбах набухали от прилива крови.

В конце концов, разгорячённый своей нечестивой диалектикой, Рено ля Фурш начал кричать так, что совсем заглушил голос приора. Слушая эту нахальную трескотню, клошмерляне стали убеждаться, что Рено прав, и святой Рох, может, ничего и не сделал. Приор почувствовал перемену в настроении. К счастью, он был человеком хладнокровным, образованным и далеко не лишённым церковной изворотливости. Он попросил перерыва под тем предлогом, что ему следует обратиться к трудам отцов церкви – там содержатся полезные советы для власть имущих. Когда дискуссия возобновилась, приор заявил, что отцы церкви предписывают при подобных разногласиях удваивать налоги с земледельцев в пользу монастырей. Все клошмерляне мгновенно поняли, что Рено ля Фурш был не прав и святой Рох действительно совершил чудо. Совратитель был объявлен еретиком. На городской площади тут же сложили славный костёр и, как только стемнело, сожгли на нём Рено ля Фурша. Это окончило, ко всеобщему удовольствию, день, посвящённый славе святого Роха. Ведь в те времена у людей было так мало развлечений! С тех пор клошмерляне были беззаветно верны своему святому Роху.

О вышеизложенных событиях 1431 года с очаровательной наивностью рассказывает и другой документ той эпохи. Мы имеем его перевод благодаря блестящему эрудиту, многочисленные дипломы которого говорят о его обширных познаниях и научной непогрешимости. Итак, мы не можем поставить под сомнение события, заставившие клошмерлян XV столетия избрать святого Роха своим покровителем.

Всем известно, какой прекрасный месяц август. Но август 1923 года в Клошмерле был совершенно необыкновенным, словно на земле вдруг попробовали устроить рай. Благоприятные воздушные течения беспрепятственно продвигались по горным долинам, и небеса над Клошмерлем были совершенно безмятежны. Начиная с 26 июля пятьдесят два дня подряд стояла такая погода. К счастью, по ночам она прерывалась дождями, но шли они только после полуночи и никому не мешали. Это был идеальный, почти столичный способ орошения: встав поутру, клошмерляне выходили на дороги, чистые, как аллеи парка, и поля, благоухающие, как лесная чаща. Мы не станем описывать великолепие небесной лазури, нависшей над великолепием зелёных холмов, покрытых виноградниками. Заря, захваченная врасплох ярким дневным светом, приводила в порядок белокурую дымку своих волос и торопилась исчезнуть, оставляя на горизонте розоватый след своей оскорблённой стыдливости. А вслед за ней появлялся день с таким свежим ликом, что всякий ощущал себя свидетелем начала мироздания.

Каждое утро птицы заливались звонкими трелями прирождённых виртуозов, издавая такие арпеджио, которым мог бы позавидовать любой скрипач. Цветы благоухали без удержу и приоткрывали свои венчики так же, как беспечные принцессы расстёгивают свои мантии. Природа дышала, как новобрачная при первом поцелуе. Поднявшись спозаранку, Сиприен Босолей восхищался не переставая. «Мать честная! – говорил он. – И кто же всё это так ловко сумел состряпать! Ясно одно: парень не бьш ни одноруким, ни слабоумным».

Это была его утренняя молитва, – наивная хвала создателю всего сущего. Постигая величие божьего мира, Сиприен Босолей на минуту забывал о том, что он всегда делал в первую очередь, и обильно орошал себе ногу (к счастью, она сразу же высыхала). Клошмерляне положительно опьянели от непостижимой, подавляющей красоты мира, от его улыбок, трепета, от его благозвучных мелодий; они опьянели от радости жить в этом сладостном мире. Вечера тонули в бесконечности. Их затихающая мелодия волновала души самых отъявленных скептиков. А знойные полдни душным пологом обволакивали городок. Приходилось искать прохладу в комнатах с каменным полом, где были закрыты ставни и пахло фруктами и козьим сыром. Там клошмерляне укладывались вздремнуть после обеда, предварительно приготовив ведро колодезной воды, чтобы прополоскать рот после сна.

При такой погоде совершенно невозможно представить себе катастрофы, болезни, землетрясение, плохой урожай винограда и конец света. При такой погоде людям кажется, что они в полной безопасности, их снова тянет к жёнам, они перестают колотить своих малышей, забывают считать гроши и предоставляют всему на свете плыть куда вздумается по океану вселенской благодати.

Всё это стало одной из причин, погубивших Клошмерль. В то время как природа в одиночестве трудилась, наполняя хмельным соком виноградные гроздья, люди, не знающие, чем заняться, предавались словоблудию, вмешивались в дела соседей и в чужие любовные связи. Они немного перепивали из-за чертовской жары, которая источала влагу из тела, сто раз на день заставляя потеть и тотчас же осушая пот лёгким скользящим бризом.

В общем, это была лучшая из всех возможных погод в божьем мире. Была такая погода, что вечное блаженство уже не казалось выдумкой. О такой погоде можно было только мечтать после того, как прозвучит труба, возвещающая о воскрешении мёртвых.

Увы! Люди нашего мира сделаны престранным образом – право же, все они вылеплены по нелепому образцу. Их дурацкими головами хочется бить о стенку с отчаяния. Когда у них есть всё, чтобы быть счастливыми: солнце в избытке, доброе вино в изобилии, полным-полно красивых женщин и сколько угодно досуга, чтобы наслаждаться всем этим, – они не могут удержаться, чтобы всё не испортить своими чисто человеческими глупостями. Это у них сильнее рассудка. Так и поступили наши клошмерльские идиоты, вместо того чтобы сидеть преспокойно в тени и допивать бочонок вина, освобождая место для нового великолепного винограда. Господи всемогущий! Ведь всё это было настоящим чудом в Кане Галилейской: виноград созревал сам по себе, и эти заматерелые лентяи могли преспокойненько бить баклуши – им оставалось только подставлять карманы, куда рекой должны были плыть деньжата.

Повсюду под ясным небом царил мир, знойный, пьянящий мир, переполненный видениями счастья, обещаниями благоденствия и тайных радостей. Оставалось только жить да жить в этом стихийном спокойствии, в этой безмятежности, совершенно не заслуженной человеческим родом.

Но надо полагать, что такой вывод был слишком прост для людей, сгоравших от желания выкинуть какой-нибудь умопомрачительный фортель.

Поскольку в самом центре этого благолепия мерно журчал писсуар, злой гений человечества вознамерился сделать именно его поводом для гражданской войны. Оба лагеря были уже на ножах, и даже кроткий кюре Поносс, затянутый силой в этот конфликт, собирался перейти к действию и произнести в день святого Роха, с высоты церковного амвона, гневные речи в адрес защитников писсуара.

Однако не будем забегать вперёд. Настанет момент, и мы расскажем обо всём по порядку. А пока последим за ходом событий.

* * *

Перед историком встаёт следующий вопрос. Должен ли он передавать в тех же выражениях споры, о которых ему довелось узнать? Следует ли ему точно воспроизводить выражения, вызывающая резкость которых обусловила нижеизложенные факты? Или он обязан смягчать эти выражения, внушенные гневом? Но, если пойти вторым путём, многие события могут показаться необъяснимыми. Слова влекут за собой действия, и, если хочешь показать действие, приходится точно передавать слова. Читатель должен принять во внимание, что мы находимся в самом центре провинции Божоле, в стране доброго вина, легко скользящего в глотку, но пагубного для головы, вина, которое внезапно распаляет красноречие и подсказывает всякие выкрики и брань. К тому же Божоле расположено по соседству с Брессом, Бургундией, Шароле, Лионом, плодородными, тучными, жизнерадостными краями, коих природное изобилие отразилось на языке. Ведь язык порождён землёй, началом всех начал. И лексикон клошмерлян, образный, сочный, имеет, надо признать, явный привкус вина Божоле.

Легко представить, во что вылился при такой отменной погоде праздник святого Роха. Пиршество началось с самого утра 15 августа. Было великое множество цыплят, выпотрошенных накануне, кроликов, замаринованных двумя сутками раньше, зайцев, незаконно заманенных в капканы, тортов, заранее подготовленных и выпеченных булочником, раков, улиток, бараньих ног, окороков, горячих колбас и целая куча других вкусных вещей, приготовляя которые женщины сменяли друг друга у плиты. Между соседями только и было разговоров что о еде.

К вечеру этого дня непомерно большая доза съестного предельно раздула желудки наших клошмерлян. Между тем лучшие блюда были припасены на завтра, так как клошмерляне не таковы, чтобы отказываться от возможности попировать два дня подряд. Когда наступила ночь, устроили иллюминацию, факельное шествие. И на площади, где заранее были сооружены эстрада для музыкантов и «винный фонтан», открылся бал.

Этот «винный фонтан» был одним из обычаев Клошмерля. Прямо на свежем воздухе открываются винные бочки, оплаченные муниципалитетом, и, пока длится праздник, все имеют право пить сколько влезет. Всегда находилось довольно охотников облить водою заплетённые соломой бочки, с тем чтобы вино в них оставалось прохладным. Рядом с фонтаном ставятся большие грифельные доски, и специальный судья записывает на них имена мужчин, желающих состязаться за титул «Бездонной глотки», ежегодно присуждающийся тому, кто выпьет больше других. Он аккуратно отмечает баллы, ибо титула «Бездонной глотки» добиваются многие. Самой знаменитой «Бездонной глоткой» за всю историю Клошмерля был некто Писташе, который однажды в течение четырёх дней выпил триста двадцать один стакан вина. Этот подвиг, совершённый в 1887 году, эксперты считают недосягаемым. Впрочем, к тому моменту, когда был установлен сей рекорд, Писташе исполнилось тридцать лет, он был на высшем пределе своей вместимости, и хотя сохранял этот титул ещё более десяти лет подряд, его талант неудержимо клонился к закату. Он умер в возрасте сорока четырёх лет от цирроза, зашедшего так далеко, что его печень, превратившись в сплошной нарыв, в конце концов лопнула. Но имя его будет жить в веках.

В 1923 году титул «Бездонной глотки» уже три года как принадлежал почтальону Блазо. Это был хорошо тренированный человек: в ту пору, когда приходилось защищать свою репутацию, он умел доходить до шестидесяти стаканов в день. В повседневной жизни его обычный уровень не превышал тридцати стаканов. Но Блазо прямёхонько шёл по пути к циррозу и уже начинал слабеть, и Франсуа Туминьон спал и видел, как бы отнять у него почётный титул.

Итак, часть ночи прошла в питье и танцах. Пили так, как умеют пить в Клошмерле – то есть чрезвычайно много. Плясали так, как пляшут во всех французских деревнях – то есть лихо подскакивали и сильно прижимали к себе (не слишком заботясь о том, чтобы попасть в такт, и без излишней манерности) крепких девиц и славных матрон, которые не носят пустопорожних корсажей и не отличаются противоестественной худобой, каковая, должно быть, делает тоскливыми ночи горожан, имеющих модных жёнушек. Надо отметить, что главные удовольствия ночного бала можно было получить вне пространства, освещённого фонарями. Многочисленные тени удалялись парами далеко за пределы городка и проскальзывали в виноградники. Призраки роились и в глубоком сумраке за живыми изгородями. Трудно сказать, были ли эти сплетённые и необычайно безмолвные тени супругами, но прохожие тактично делали вид, что они в это верят, хотя налицо было одно обстоятельство, ставившее под сомнение супружество незнакомцев: никто не замечал, чтобы тени вступали между собой в споры или обменивались кисло-сладкими словечками, обычными для людей, долгое время живущих вместе. Столь необычайное явление можно было бы приписать действию благоприятной температуры и доброго вина. (Ведь иначе мы будем вынуждены объяснить это милое согласие развращённостью местных нравов.) Самое большее, что могло случиться – некоторая путаница, в результате которой отдельные клошмерляне, занявшись жёнами соседей, забывали о своих собственных, а те, в свою очередь, не желали оставаться среди праздника не при деле, как какие-нибудь никудышницы. К счастью, все клошмерляне, отделённые от своих половин, занимались чужими жёнами, так что в итоге всё объединялось попарно, проявляя при этом некоторую долю фантазии, но с точки зрения симметрии всё обстояло безупречно. Поскольку всё это происходило между клошмерлянами, серьёзных последствий быть не могло. Санитарное состояние городка было превосходным, если не считать рецидивов болезни нотариуса Жиродо, но господин нотариус не смешивался с толпой и не преподносил «тайных пожертвований» в пределах Клошмерля.

К тому же эти маленькие отклонения имели причины, делавшие их вполне извинительными. Живя друг подле друга, супруги, в конце концов, слишком хорошо узнают один другого, и чем дальше заходит процесс взаимопознания, тем меньше остаётся возможностей для открытий, тем труднее супругам удовлетворить свою жажду идеала. Эти поиски идеала приходится переносить в другое место, мужчины переключаются на жену соседа, в которой они находят нечто такое, чего недостаёт их собственной. В игру вмешивается воображение. Образ чужой жены полонит рассудок, мужчины переживают неописуемые треволнения, иногда даже хворают, и голова у них решительно идёт кругом. Само собой разумеется, что, если бы им отдали жену соседа взамен их собственной, вскорости произошло бы то же самое, и они заново принялись бы поглядывать по сторонам. А жёны тоже настраиваются на супруга соседки, потому что он глядит на них с большим желанием и любопытством, чем их собственный муженёк, натурально, не обращающий на них ни малейшего внимания. Они не в состоянии уразуметь, что мужья перестают на них глядеть, потому что знают их до малейшей подробности, и что супруг соседки, который так смущает их своими ухватками, потеряет к ним всякий интерес, как только обшарит их вдоль и поперёк. Эти противоречия, к сожалению, присущи человеческой природе. Они усложняют жизнь и внушают людям вечную неудовлетворённость.

Таким образом, ежегодный праздник позволял воплощать в жизнь мечты, месяцами волновавшие горожан. Выйдя из своих домов и смешавшись друг с другом, люди не упускали возможностей, зная, что праздничные вольности отнюдь не долговечны. Эти маленькие шалости отчасти полезны: они играют роль некоего клапана, выпускающего излишки злости, которая могла бы вконец отравить умы некоторым обитателям городка. Впрочем, следует заметить, что недовольные не составляли большинства. В Клошмерле подавляющая часть мужчин довольствовалась собственными жёнами, а большинство жён обходилось своими мужьями. До взаимного обожания дело не доходило, но в большей части семейств мужья и жёны друг друга вполне переносили. Для супругов и это неплохо.

Итак, в том году ночь с 15-го на 16 августа прошла в развлечениях, как и во все предыдущие годы. Около трёх часов ночи люди, один за другим, начали расходиться по домам. На площади остались лишь доблестные и несокрушимые «Глотки», зашедшие слишком далеко в своих возлияниях, и отзвуки их громких речей казались странными в тишине возникающего дня. Эта какофония была настолько невыносимой, что возмущённые птицы перенесли свои сладкозвучные песнопения в соседние деревушки, оставив Клошмерль во власти пьяного гула.

* * *

Шестнадцатого августа в десять часов утра зазвонили к большой мессе. Все женщины Клошмерля отправились в церковь, расфуфырившись в пух и прах столько же из традиционного благочестия, сколько из желания выставить напоказ наиболее удачные свои наряды, которые каждая из них давно уже втихомолку обдумала, стремясь к тому, чтобы тело её выглядело как можно более соблазнительным и произвело бы неотразимое впечатление в тот день, когда его облекут сии одежды. Это были сплошь розовые, нежно-голубые, бледно-зелёные, лимонно-жёлтые и оранжевые платья, короткие и облегающие крестец в соответствии с модами того времени, что позволяло увидеть упругие ноги этих бедовых бабёнок. Если кто-нибудь из них наклонялся, чтобы завязать ботинок или застегнуть штаны своему малышу, можно было увидеть поверх чулка ослепительную белую полоску толстой ляжки (поистине здесь было чем потешиться муженьку). Это зрелище представляло большой интерес для клошмерлян, толпящихся на главной улице городка, и они не теряли ни единой подробности этого парада, предоставляющего возможность точно сравнивать супружеские утехи, выпавшие на долю каждого.

В гостинице Торбайона, откуда всё было видно, как из первых рядов ложи, скопилось множество мужчин, – их головы успели уже помутиться от избытка разнообразных напитков, и они страшно галдели, мешая солёные шутки с похвальбой. Но ярче всех здесь блистал Франсуа Туминьон. Накануне он выпил сорок три стакана вина и теперь отставал только на семь рывков от почтальона Блазо, с лёгкостью опустошившего полсотни стаканов, Франсуа Туминьон уверял, что на сей раз он всенепременно добьётся титула «Бездонной глотки». Его уверенность, должно быть, происходила от опьянения.

К половине одиннадцатого разговор перешёл на писсуар, и тотчас же забушевали страсти.

– Поговаривают, – бросил вскользь Торбайон, – что Поносс в своей проповеди выскажется против.

– Никак он не выскажется – на этот счёт я спокоен – заявил Бенуа Плокен, человек скептического склада.

– Так он же сказал, что скажет. А потом ещё раз об этом было сказано – вот всё, что я могу сказать, – настаивал Артюр Торбайон. – Всё это из-за Пютешки. Это она жмёт на педали, и я не очень-то удивлюсь, если Поносс всё-таки скажет…

– А за их спиной орудует Куртебишка!

– Да и Жиродо! Если нужно сподличать, этот тип всегда готов.

– Значит, выходит, он может и сказать?

– Я думаю, наверняка скажет!

– Да, они уже давненько что-то замышляют!

– Это кончится тем, что они его сроют, наш писсуарчик, если возьмутся за это дело всем скопом. Вы потом припомните мои слова.

Гневные мысли забурлили в помутневшем мозгу Франсуа Туминьона. После стычки с Жюстиной Пюте всё, что касалось писсуара, задевало его за живое. Он поднялся и произнёс перед собранием уравновешенных горожан слова, обязывающие ко многому.

– А мне начхать на Пютешку и Куртебишку, Поносса и Жиродо! Начнём с того, что писсуар стоит рядом с моей стеной! Я не позволю, чтоб его разрушали! Я не допущу, чтоб его уничтожили! Не допущу!

Это было явным преувеличением, и люди благоразумные поставили под сомнение слова Франсуа Туминьона. Рассудительные клошмерляне только посмеивались:

– Не тебе им помешать, мой бедный Франсуа!

– Не мне, говоришь ты, Артюр? Что ты в этом смыслишь! Так нет же, я им помешаю!

– Ты сейчас не совсем в своём уме, Франсуа, оттого и заносишься! Нужно понимать, о чём говоришь. Если Поносс скажет обо всём этом прямо с церковного амвона, во время большой мессы, да ещё в такой праздничный день, как сегодня, это распалит женщин, и уж тогда ты ничего не сделаешь.

Эти слова, сказанные спокойным тоном, привели Туминьона в бешенство.

– Думаешь, ничего не смогу сделать? Ты уверен, что я ничего не смогу сделать? Я не такой болван, как некоторые, и кулачок у меня – будь здоров! Я сумею заткнуть глотку этому Поноссу!

Благоразумные собутыльники сострадательно пожимали плечами. Кто-то посоветовал:

– Пойди проспись, Франсуа. Ведь ты нализался в стельку.

– Какой это забулдыга осмелился назвать меня пьяным? Что, трус, не признаёшься? И правильно делаешь! Я бы заткнул тебе глотку так же, как заткну её Поноссу!

– Так ты говоришь, что заткну глотку Поноссу? А где ж ты это сделаешь?

– Я ему заткну глотку прямо в церкви, чёрт побери!

Эти слова снискали супругу Жюдит Туминьон несколько мгновений уважения. Воцарилась глубокая тишина. Крепкую же пульку отлил Туминьон! Да, пулька была крепенькой, и это порождало безрассудную, но непреодолимую надежду: а вдруг случится какая-нибудь заваруха… Всё-таки… Хоть один разочек… Разумеется, никто не верил этому хвастовству, но оно разжигало желание, извечно дремлющее в сердцах людей, – желание стать свидетелем всяческих потрясений, конечно, при условии, что пострадает кто-то другой. Вот как складывались события. Будущее было ещё неясным и, без сомнения, зависело от слов, которые должны будут последовать за этой паузой. Туминьон стоял, раздуваясь от гордости, наслаждаясь произведённым впечатлением. Он был опьянён властью над присутствующими и готов был на всё, чтобы сохранять этот эфемерный престиж. Но в равной степени он мог бы сесть на место и утихомириться, довольствуясь легко добытой славой, если бы никто не потребовал от него большего. Это была одна из тех минут нерешительности, которые определяют судьбу.

Великая надежда была на грани угасания, от неё уже готовы были отказаться. К несчастью, на этом сборище присутствовал коварный Жюль Ларудель, субъект с землистой кожей, с измученным, изборождённым лицом и кривой усмешкой, один из тех людей, которые делают вид, будто рассуждают мирно и здраво и желают удержать собеседника от необдуманных поступков, а на самом деле играют на человеческом честолюбии и толкают людей на крайности. Его ехидный голосок едким уксусом пролился на уязвленное самолюбие Франсуа Туминьона.

– Ты всё мелешь, мелешь, Франсуа, несёшь всякую околесицу, а сам ведь ничего не сделаешь. Ты хвастун – только и всего. Было бы лучше, если б ты заткнул глотку самому себе.

– Я ничего не сделаю?

– Ты просто смешон! Ведь ты же молодец только на словах, да и то издалека. А когда нужно поговорить с кем следует в открытую да напрямки, ты умеешь помалкивать, как и все остальные. У себя в церкви Поносс может говорить всё что вздумается, ему нечего беспокоиться, что ты ему помешаешь.

– Ты думаешь, я испугался твоего Поносса?

– Он тебя ещё заставит пить святую водицу из церковной чаши, мой бедный Франсуа. А когда наступит час сыграть в ящик, ты ещё пошлёшь за Поноссом и его молитвами. Чем нести всякую галиматью, лучше бы пошёл проспался. Я уже не говорю про то, что Жюдит задаст тебе жару, если заметит, в каком виде ты отсюда выходишь.

Расчёт был верен. Подобные речи производят на хвастунов самое прискорбное действие. Франсуа Туминьон схватил винную бутылку за горлышко и обрушил её на стол с такой силой, что подпрыгнули стаканы.

– Тысяча чертей! – вскричал он. – Хочешь пари, что я отсюда пойду прямёхонько в церковь?

– Мне жаль тебя, Франсуа, – ответил подстрекатель с притворным сочувствием. – Говорят тебе, пойди проспись.

Это прозвучало новым вызовом обостренному самолюбию пьянчуги. Туминьон снова хлопнул бутылкой по столу. Теперь он окончательно вышел из себя.

– Хочешь пари, что я немедля пойду и скажу обо всём Поноссу прямо в лицо?

– О чём это ты ему скажешь?

– Да что мне на него начхать!

Но Жюль Ларудель лишь презрительно промолчал в ответ. Своё молчание опасный интриган сопроводил скорбной улыбкой. При этом он очень заметно подмигнул, как бы призывая добрых людей убедиться в бредовых намерениях одержимого.

Его оскорбительная мимика довела ярость Туминьона до предела.

– Сто чертей вам в душу! – проревел он. – Что ж, по-вашему, я не мужчина и в штанах у меня пусто? Эта вонючка осмеливается утверждать, что я не пойду! Посмотрим, как я не пойду! Посмотрим, как я побоюсь говорить с Поноссом! Эй вы, задомордая команда! Так вы говорите, что я не пойду? Прямиком отсюда я и пойду в церковь! Прямиком отсюда я пойду и скажу этому попу всё, что думаю! Так что, пошли вместе?

Они пошли все: Артюр Торбайон, Жюль Ларудель, Бенуа Плокен, Филибен Добар, Дельфин Лагаш, Оноре Бродекен, Топен Машавуан, Ребулад, Пуапанель и другие – человек двадцать, а то и больше.