Галактионова ВераТятька пошутил

Вера Галактионова

ТЯТЬКА ПОШУТИЛ

Соньку Клюшину - бойтесь. Она, чай, знат чего-нибудь. Вы думаете, она просто так? А вот она, може, и не просто так. Ну, вам, конечно, не сказыват... Дед-то ее, Гаврила, поди-кось и ей передал. Когда помирал конёк ведь на крыше подымали. Вот как мучился. Душа-то сё не отлетала. Земля его не брала. А мучилси что? - передать некому. Взрослы-большея к нему не подходют. Знают: колдун помират, кабы не передал. В сторонке все стоят. Похитрея. Он, чай, глядит - одна токо мнука глупа окыл него туды-суды бегат. Ждал-ждал кого поболе - нету. Да вот може ей и передал-успел, пока мужики-то конёк лезли-подымали.

И мать ее, Наталья кривая, знат - и Сонька ваша, чай, знат. Даром что девчонка. Не больно дружитесь. Бойтесь маненько. Рты-то не раскрывайте. Она роду плохого. Хуже не быват.

Вот на что Захаркины слабее колдуны были, а и то. В девках-робятах за мной Петяня Захаркин сё бегал. У ворот догонит - и канфетку в руку скорей сунет. А баушка Груня наша сразу эту канфетку у меня - цоп! "Дай-ка, - баит, - мне, она наговорена". И сама с моей канфёткой сё чаю напьется. "Я стара, баит. - Эта канфета мне не дойствоват, меня уж ни один колдун не приворожит, а тебе не нады - тебе влият".

Правильно. Вы шибко грамотны. Вам про что в книжке не пропишут - вы думаете, того и нету. А вот и не знаете вы ничего. Молодая, мелко плавали. И спина у вас - наружи была. А только если ваша правда, а не моя, тогда и скажите: это что же Гаврила-то всё об заборы головой стукалси? В проулке подойдет, за доски уцепится да и колотится-бьется?.. Чай он колдун, а это его бесы доняли. Оне, колдунищи, когда не колдуют, то нечиста сила трясет-мотат, не отступатся. Колдовать заставлят. Оне если не наколдуют хворают. А бесу душу как продал, так уж он доймет: "колдуй!" Вот как. Вот он об доски-то и колотилси. Гаврила-то, Да чай он самому Барме брат!

А с Бармой еще дедянька в парнях дружился, сказывал. Барма-то, знашь, сам русскай был, а это его татары эдак прозвали. Татары перед базарным днем приезжали да у них всё и останавливались... Двор-от широкай пустой, и в том двору сроду былки единой не росло. Изба темна, никто к ним не ходит, одне татары на полу вповалку по субботам спят, бывало. Им, татарам, и не страшно - сами без креста, без пояса, им чего? Вечером из Тат-Шмалака наедут, а утром до зорьки уж на базаре стоят, лошадей продают. Ну, татары сё у нёво и спрашивают - то про вёдро, то ище про чего: "барма?" да "барма?" Так за нём и пошло: Барма.

Ну и вот, в парнях молоденьких сходил дедянька к Барме. А старичище, бармин отец, только один раз на дедяньку-то и поглядел, С печки свесилси, бородища до поясу, брови шишками сведет - страшнай.

Ну. Возвращатся дяденька домой - и вот ведь как у нёво зубы зачили болеть! Никакого спасу нету. Он в баню скорей - пропарю. А уж когда наколдуют, знай от тепла-жара сразу хуже становится, сама перва примета. Дяденька оттудова, как пуля, выскочил, с голиком березовым в избу влетел, и не больно оделси. А оне, зубы, сильней да сильней. Всё шибче и шибче! Дедянька-то до самого вечеру по избе на карачках ползал, по печке кубарем каталси. И вот кататся дедянька по печке, плачет в голос, криком кричит опух. И Барма всходит:

- Васятк! Айда к девкам!

А онё в робятах ходили к Паньке Курмышенской: она на Курмыше жила и губы медом мазала. Вот она губы медом намажет, а оне ее цолуют.

Дедянька-то с печки уж и не калякат:

- Како "к девкам", Барма? Я ведь с зубами на стенку лезу.

А Барма и засмеялся:

- Э-э-а!.. Айда, собирайси. Щас всё пройдет. Это ище тятька пошутил!

Ну и что? Шагнул дяденька с Бармой за вороты - и вот быдто рукой сняло! Барма - он ведь много чего умел.

Вот раз в парнях пошли они с дедянькой в караулку. В лесу, в Едельном клину, караулка стояла, в ней сторож лес ухранял. Ну а когда сторожа нету, дедяньку посылали. Оне с Бармой соберутся и пойдут. И вот, дедянька сказыват, ночью стоят оне в лесу. Барма ёму и показыват:

Погляди-ка, Васятк.

А оттудова Долгу гору видать. Глядит дедянька на Долгу гору - она далёко, ночью не разглядишь. И видит: на самой вершине быдто кто костер большущай раздул. И костер этот так видать, как иг не быват сроду. И огонь видать, и дым видать, а вокруг костра вроде темны люди ходют. Глядит дедянька - вот сыматся этот костер большущай вместе с людьми, над лесом подыматся и летит прямо на них, и всё больше да больше делатся. И люди с костром летят и так же в небе вокруг костра ходют, как вроде переговариваются. Дедянька-то испугался: "свят, свят..." А Барма-то тут и засмеялся. Ну. И костер вместе с людями на полнеби рассыпалси.

Ладно. В караулку взошли, свет в лампе вздули. Дедянька взял граненай стакан, самогону налить. Барма-то и говорит:

- Глянь, Васятк. Стакан-то - с трещиной. Лопнул. Дедянька глядит - а как раз по середке по самой вроде надрезано: трещина.

- Эх! Чуть ведь не налил! - баит. - Донышко-то отвалилось ба...

Ну и выкинуть стакан-то хотел. А Барма смеется:

- Погоди, не бросай.

Глянул дедянька - а стакан целай!

- Барма! Да только щас трещина была! А он:

- Наливай, Васятк. Не бойси.

...Да-а, Барма сильнай колдун был. Что Барма, что Гаврила. Ну не сильней, конечно, свово отца. Наталья-то, это Соньки вашей мать, а Барме племянница, она уж потом, позжее переняла. Она ведь молоденька замуж выходила. Мясник муж-то был, квартирешка у него в Сызране окыл вокзала. А оне там, в этих домах, как ведь живут? Под замком и день и ночь, Каждай в своей скворешне сидит, из окошечка высовыватся и на протуар оттудова сверху смотрит. Наталья-то, чай, тогда в театре работала. Артистам одежу кой-какую нарошинску шила и их убряжала. Ну не больно ее там приголубили. Не приветили что-то. Разжаловали. Я, мол, там ее на первом же случае раскусили. Не утерпела, чай, да, може, какому артисту килу и посадила. А там ведь терпеть-то не будут: проштрафилась - айда, ступай. Ну и выгнали. А муж, мясник-то, здоровай-краснай был, не пил, не гулял. Не латрыга, не табашник. Ну - баптист вскорости оказалси! Она от нёво - ба-а-а! - скорея ноги в руки, да и убежала, опять в отцову избу.

И уж когда Наталья от мужа вернулась, да когда стареть начала, тут уж про нее сильнай разговор пошел. Это перед Гаврилиной смертью. Тут много подтверждениев-то было: молоко у коров отымат. А вот оно не сплетни. И раз у Шароновых случилось. Коровушка-матушка мычит, места себе не найдет, и день и два и три. Ее доют - а молока капли нету. А уж сроду ведерница была! Оне, Шароновы, сколь время ума не приложут: что с Дочкой да что с Дочкой? Корову иху Дочкой звали... Только что-то вышел Янька-то Шаронов во двор середь ночи, а дело зимой было, рождественским постом. Мороз как раз несусветнай, бревны в избах трещат. Вот он вышел, да потихоньку - батюшки-светы! Наталья кривая прям наспроть крыльца гола-раздета на снегу стоит и - босиком! Вороты кругом изнутри на запорах, и как она во двор попала - не знай. А корова в сарае прям в стенки бьется, мечется и не мычит, а как человек стоном стонет. И вот глянула Наталья на Яньку, увидала ёво - глядит Янька, а уж на том самом месте никакой Натальи нет: огненнай шар закрутилси, завертелси. И вот шар-то как рассыпится вдребезги! На весь двор только искры до небу. Как только дом не подожегси, Янька-то дивится. Разбилси шар, а под ним вдруг кака-та черна свинья поджара оказалась. Что за свинья? Янька-то стоит-кумекат, в толк не возьмет. Тут свинья захрюкала, дурниной завизжала да к воротам кинулась. А под самыми воротами под землю и провалилась. И ни следов тебе нету, ничего. Снег ровный лежит. А это не свинья черна была, а сама Наталья. Оборотень.

Думал Янька думал: чово делать-то? И вот все же сыбразил. Укараулил Наталью, когда она в бане на заднем огороде мылась. Да кочергой дверь-то и подпер. Он в предбаннике сидит ждет, а там, в бане, жарища, долго не просидишь. Наталья-то - торк в дверь. А Янька ей из предбанника:

- Не выпущу! Испортила Дочку нашу, живая теперя не выйдешь! Угорай! - и матерно прибавил.

А колдуны матерно слово больно не любют. Чем матернее слово, тем, знай уж, тижельше им делатса.

Наталья видит - плохо дело. И стала она Яньку уговаривать:

- Открой, Яньк. Не узоруй. Какая такая Дочка? Я и не знаю. Люди про меня хвастают, а ты веришь. А у меня в печке дома пирога не вынуты, я уж и так скорея парилась, вполсилы, и пару хорошего - не дождалась.

А Янька знай матерно ругатся, не открыват.

- Видал тебя! - баит. - Знаю! Выправляй Дочку, такая-сякая, немазана-сухая!.. Ну, Наталья-то и поубещалась:

- Ладно, Яньк... Ступай домой. По-твоему пускай будет...

И опять ее Янька изругал по-всякому - и кочергу убрал, ушел.

Ну и что вы думаете? С того самого дня коровушка у Шароновых повеселела-повеселела, а к вечеру Марья уж ведро надоила: доиться корова стала! А то ведь беда им была. Она, Наталья-то, чай, прикинула: ага, Янька-то что? - смирнай. Да из плену, знашь, кантуженай пришел. Его ведь и на работу всё никуды не брали. Это уж потом он в ДОСААФ устроилси. В ДОСААФе стал роботать, по стрельбе. А то одна надёжа - на корову. Тихай мужичок думала, с рук-то и сойдет. Вот она до коровы-то и добралась.

А вот в другой раз повадилась эта Наталья к Самойловым ходить, А у них, у Самойловых, тогда баушка Оляга помирала. И принесла ей эта сама Наталья блюдо капусты из погреба. "На-ка, - говорит. - Поешь-ка, - говорит, кислого!" И нет бы Ташке-то, Олягиной дочери, либо капусту не брать - ведь знают весь век, что колдунищи! - либо взять, да наотмашь в огород с левой руки закинуть, да Богородицу три раза прочитать. Нет. Ну, Оляга-то и поела. И вот в ночь - что ты будешь делать! - начала Оляга по-собачьи лаять. Все вокруг Оляги бегают:

- Мамань-мамань! Да ты что? Господь с тобой. Уймись. Это ты что теперь как лаишь? Мамынька, не лай!..

А она - пуще заходится, и вот ведь как лаит - на весь дом!

И уж как ей отходить, чего-то вдоль горницы ка-а-ак пролетит! И - в печную трубу. Заслонка-то - звяк-бряк! - грохнулась. А в трубе-то и завыло!.. Ой. Ой, У них у всех волосы дыбом.

Потом уж Ташка с перепугу маненьких бумажоночков нарвала, на каждой аминь написала да во все щелки посовала. И под окошки, и под стол, под стулья, и под дверь, и в подпол подоткнула. Всю избу как есть зааминила. Это чтобы Оляга потом из бору, с могилков, в дом ба не летала мертва. Порчена, знашь, умерла...

А Наталья и потом к Самойловым нет-нет, да и зявится. Щас дело приищет идет. Таз ей дай - белильну кисть дай. Ничего ей не дают - "у нас у самих нету!" - все равно идет. Ташка-то думала "ну - и не отважу!"

Ташку маненько сгодя стары люди, правда, научили. Подсказали ножницы растопырить. Растопырить - и в растопырку в невидно место стоймя спрятать. Или ухват окыл печки наоборот поставить, рогами вверх. Колдунищи от этого как опутаны становются: тут же чуют. Или в дом не взойдут, а если взошли, то уж не выйдут, покуда ножницы, ухват ли, не опустишь. И вот как просить будут, рожки-то вниз убрать - прям на коленках ползать станут, в ногах все изваляются. А вот если рано почуяли да в дом еще не взошли - эх и ругаться начинают! Так и кидыются с кулаками, что их бесом - рогами, значит, дразнют. А сделать-то ничего и не могут: злость есть - а силы тогда у них нету. Ну только вот эдак вот Самойловы Наталью и отвадили...

Рядом с нашими могилками Олягу-то ведь похоронили. На хорошем месте, на бугорке, на солнышке. Вот всё же лучше нашего кладбища - нету. И в бору, и в сосенках, и место сухое, с песочком. Весной-то как птички поют!.. Не зря которы под старость, где ни живут, а помирать суды едут... Вон Маня сахалинска уж пять разов приезжала. Думат, время подошло, тычьма оттудова летит, с полгода поживет - нет! рано приехала! - глядишь, опять на Сахалин закатилась. Больно боится, кабы ее в Сахалине не зарыли. Никак не хочет.

И вот, Ташка-то говорит, ни разу Оляга из бору не прилетала. Бог все же миловал. А это ведь не сам покойник прилетат, а бес. Покойником обернется и прилетит... А что, быват и летают!

А быват, и нету ничего - узоруют узорники. Вот жила раньше на Зайке Катенька-дурочка. Ну, не дурочка, а маненько глупа. Зато уж сестра ее была такая умна-разумна, такая самостоятельна, что и замуж ни за кого не шла. Катенька-то сестру всё няней звала. Они, как отца похоронили, всё вдвоем и жили, две сестры. Уж она Катеньку не бросала. Не убижала. Ну и тоже умерла. Осталась Катенька в избёнке одна. И вот парнищи - какея ведь есть хулиганы! Разбойной жизни! Витька-та Игнатьев - он любой голос мог подобрать - и не утличишь. Много озоровал. Сроду, знашь, негоднай был, орясина вот какой - до потолка, и голова у нёво роботола только ба как где схулиганить. И вот уж сорок дён прошло, как старша-то сестра померла, эти самые парнищи и спрятались под окошком. А Витька белой простынкой накрылси. И подкараулили, когда Катенька-то уж свет задувать собралась да спать ложиться. И вот она свет задула, а Витька в простынке к ней в окошко и всунулси. Да и зовет тоне-е-нечко, вроде как сестриным голосом, точь-в-точь:

- К-а-атя! Где твой тятя-а?.. - И вот она глупа-глупа, а не больно испугалась. К окошку-то подошла да Витьке-то в лицо как крикнет:

- Мой тятя в бору! А ты, няня, бес!

Ну-у, оне со смеху-то как закатились - и с заваленки все попадали.

Дура-дура - а другой умнай так сказать не скажет. Не догадатся, право слово. Не растерялась!

Это ведь только вы не знай что! - боитесь-трясетесь. А она - не больно... А подумали ба головой: что трястись? Свет горит, дома сидят - трясутся. Чай вот поглядите на меня: я уж век доживаю, и что же я ни одного оборотня не видала? Ни оборотня, ни беса? А вы, девки, прям и не знай что. Чуднэя какея!

Вон-вон - поглядите: вон из-под печки вам бес хвост кажет. ...Да как над вами не смеяться? Комсомольцы, ни во что не верют - а сами боятся. Незнай что!..