Гейман АлександрЖизнь кота

Александр Гейман

ЖИЗНЬ КОТА

- Именно такой!

Калачиком с детский кулачок, совсем не пушистый, с какой-то сморщеной голой кожей на морде, кот лежал под кроватью в закутке меж стеной и какой-то доской. Ничего котеночье-милого в нем не было, и Брат - тогда он ещё не знал, что он Брат кота, но уже был им - Брат разглядывал кота с очень странным чувством.

- А другие где? - "котята" имел в виду Брат.

- А нет других, одним окотилась, - объяснил хозяин кошки.

- Стало быть... - и Брат вспомнил, как когда-то давно, подростком, он выбирал себе собаку, и тогда три овчаренка сбились в кучу посреди комнаты и дружно пищали, призывая нервничающую в подвале мать, а вот четвертая успела оползать комнату и теперь с интересом наблюдала сестер, укрывшись за ножкой стола. В тот раз Брат, выбрав было щенка поздоровей из трех пищащих, в последний момент догадался и схватился вот за ту, за ножкой стола. Собака действительно оказалась умной, хотя и излишне самостоятельной, на глаз Брата, но ведь сам выбирал - а вот теперь, теперь выбор был сделан заранее, раз один котенок, и Брат опознал в этом решение, которое ему полагалось принять. Но котенок был ещё мал, брать рано, и вернувшись домой Брат рассказал, что котенок-то есть, посветлее, чем обычно у Марфы, но не такой, не белый и пушистый, как просила мать Брата, толстая старуха, Бабушка, как она велела звать себя постояльцам-корейцам, Гене и Розе.

- Именно такой! - одобрила Толстый Человек Бабушка месяц спустя, наклонясь и разглядывая котенка, мягко опущенного на пол рукой Брата.

Именно такой: пушистый, с белым пузиком и полосатым серо-черным чепраком на спине. Еще у кота были миленькие рыжие пятнышки на лапах и у носа, а сам нос был двуцветен - половина черная, а половина игрушечно-розовая. И конечно, мордочка была снизу белая, с такой же челкой на лбу, а вот выше шла серо-черная шапочка, с полосками.

А кот задрав голову стоял на вытертой дорожке у входа в комнату и, в свою очередь, сам разглядывал наклонившуюся над ним толстую старуху в очках. Ему было любопытно, и вероятно, он уже успел забыть, как запищал дорогой, когда скрылся из виду дом, откуда нес его Брат, и как Брат успокаивал, что ему, Барсику, у них - у Брата и Толстой Бабушки - будет хорошо.

- Марсик, Марсик, пойдем, - позвала меж тем толстая старуха в очках, подзывая котенка на кухню, где были килечьи головы в миске и разведенное сухое молоко - чего-то получше не припасли, завтра уж.

- Тогда уж Барсик, - возразил Брат, пользуясь случаем ввести загодя припасенное имя.

- Ну, Барсик, - согласилась Толстая Бабушка, и в квартире появился кот.

Да, вот именно: кот, а не котенок - у_ж_е кот, а не - _потом_, когда-нибудь кот. Имен и прозвищ у Барсика перебывало множество, по мере обнаружения разных черт и повадок - он был и барсуком, и Барчиком, и Ведеркиным - за пристрастие спать в оцинкованном ведре, и рыськой - из-за яростных нападений с поджатыми ушами, и даже "дамой, приятной во всех отношениях", это уж так называла его Толстая Бабушка, любуясь на спящую пушистую прелесть, - а вот при всем том он был сразу принят полноценно как кот - хотя Бабушка до последнего сомневалась, а не кошку ли ей подсунули, потому что не находила ярко выраженной половой обозначенности в положенном месте.

Повод для таких сомнений давала Бабушке также и неиссякаемая живость кота - ведь кошки, как известно, куда сноровистей котов, как и вообще в животном мире самки жизненней самцов, и Брат сам наблюдал, как у той же Марфы котята-кошки пушистыми клубочками катались по квартире, а юный кот, даром что крупнее, как полный тютя давал себя и объесть, и отодвинуть от миски, да и вообще не отличался проворством. Но принесенный котенок был шустрей любой кошки, что Брат приписывал его единственности - та сила, что от матери причиталось целому выводку котят, пришлось на него одного. Днем Барсик играл с людьми - когда не ел и не спал - а ночью резвился сам по себе, и уж тут бесился так, что со столов все летело на пол, порой со скатертью вместе, и до утра всякие ручки или коробочки, гоняемые котом, шоркали по полу.

Не меньше игровитости, кота отличала и поразительная обучаемость. В семье прежде жила не одна собака, и теперь Брат, мысленно сравнивая, пересмотрел свои воззрения и с удивлением заключил, что ум кошек - по крайней мере, вот этого котенка - повыше собачьего. Возможно, дело облегчалось тем, что кот отвел Брату роль наставника, "мамы", но так или иначе, хватало одного, редко двух уроков, чтобы установить правило или запрет - а вот собак-то приходилось именно натаскивать, дрессировать. Так, в поломанном тройнике, воткнутом в розетку над письменным столом Брата, в нижней части были оголены контакты, и когда кот пополз было по столу под этот тройник, Брат строго пресек это и воспретил, шлепнув слегка по морде. Очевидно, в отсутствие Брата Барсик все-таки проделал запретное ползание, потому что через несколько дней на глазах у Брата снова полез в недозволенное место, оборачиваясь и задорно поблескивая глазенками - "вот, ты запрещал, а у меня получается пролезть, смотри!" Пролезть-то получается, но и током ударить очень даже хорошо может получиться, и Брат не мешкая выдернул злосчастный тройник из розетки, наощупь воткнул шнур лампы, а потом уж нашлепал котовую морду - и после этого Барсик оставил свои _проползновения_: значит, и вправду нельзя - факт мироздания, подлежащий принятию. Еще Брата очень позабавило, как Барсик, понаблюдав за письменными трудами Брата, стал подражать ему, играя ручкой - и не то чтобы просто катал её по столу, нет, он зажимал ручку между передними лапами и, удерживая вертикально, водил по столу, подражая движениям Брата и считая, очевидно, это одной из игр и пробуя её на занимательность, - ну, а Брат посчитал это напоминанием, что он ведь и в самом деле со своим писанием даже самым серьезным, "мыслительским", - занят людской, не кошачьей, но тоже игрой, и много хмыкал и посмеивался. И уж совсем кот изумил людей, когда совершенно самостоятельно, безо всякой натаски, стал приносить к их ногам всякие кидальные шарики, особенно контапку от ремня, которую очень любил гонять по дому из-за её кожаности и удобного размера. "Прямо ловчий гепард", - говорил Брат, хотя это было не подношением добычи, а безмолвной просьбой снова бросить шарик, чтобы поймать его на лету или кинуться вдогонку.

Само собой, эта кипучая жизненность и смышленость быстро завоевали Барсику место в сердце и квартире Толстой Бабушки. Не долее трех дней продержался запрет на ночное посещение кухни, потом пала комната Брата и комната Розы с Геной, и вообще всякие запретные зоны исчезли, как молоко с блюдечка по отшлепывающему котовому язычку. Толстая Бабушка, надо сказать, любила, чтобы все было по ней, по _е_ё_, это в общении быстротекущем и эпизодическом она была гибка и обходительна, выявляя качества отменного сталкера, а вот в соприкосновении долгосрочном, в проживании, являла образец великолепного мелюзгового тирана, добиваясь и в прямом натиске, и вымогая ползучей сапой - то есть, со страшной силой капая на мозги, чтобы все шло сообразно её установлениям, а отклонения от того умело использовала как повод для бурного выяснения отношений.

Но кот - кот был другое. На кота проливались милости и щедроты. Под кота строился распорядок дня. Нужды кота почитались и предупреждались. Это Розе возбранялось в три часа ночи идти мимо Бабушки в ванну и это от Брата требовали побыстрее освободить кухню - а вот коту было невозбранно: он маленький.

Всё было дозволено коту, всё возможно. Прибежит Барсик и примется драть дермантин на стенке Бабушкина дивана - "весь диван изодрал". Залезет в горшок с цветком и начнет рыть землю - "Барсик, зачем ты герань разрыл?" Дожевывает Бабушка хлеб, а кот, чуя мясной запах и потрясенно не дождавшись своей доли, залезет ей в рот и вытащит кусок - "ну что, думал, колбаса? обманули!" Посрет Барсик и заскребет лапой пол в туалете - "посрал? ай да молодец, ай да умница!" Идет Гена из ванны, помывшись, с закатанными штанинами, сверкая голыми икрами, а Барсик как накинется сзади из засады, да как вцепится, да ещё зубами прокусит до крови, и даже вскрикнет Гена от боли и, отшвырнув кота, юркнет скорей за дверь - "не смеет корейская нога пинать русского кота".

И не смела нога. "Барся", - присев над котом, теребила Барсиковы усы кореянка Роза, а кот, лежа на боку, упоенно дрыгал задними лапами, довольно-таки чувствительно царапая ступню, но обижаться было нельзя - кот маленький, кот играет, кот Бабушкин, а Бабушка умела заставить ходить по половице - впрочем, не придираясь по-пустому, а именно требуя, чтобы было по _е_ё_ - и главное, чтобы никого домой не водили и закрывали дверь на кухню, когда готовят свои пахучие дальневосточные кушанья, а ещё не пускали кота к себе. С этим непусканием неутомимо сражался кот, выслеживая миг неосторожно открытой двери и устремляясь туда с проворстовм, не дающим возможности перехвата. Иногда Толстая Бабушка смирялась с таким прорывом, но долго не находя кота в обозримости, мучилась сердцем - не подвергают ли там маленькую зверьку тайному мучению, и отправлялась к корейцам, выдворяя Барсика назад. Тогда кот принимался шерудить лапой, пытаясь открыть запертую дверь - очевидно, в самой запретности он находил какой-то вызов и упражнял волю, в опытном порядке нащупывая меру гибкости и упорства, наилучшую в этом обитаемом мире - и иногда, при неплотной затворенности, преуспевал и вновь прорывался к корейцам, шельмец. Иногда Барсик действительно выскакивал оттуда несколько шало, но уж вряд ли там его всерьез обижали - доброе было сердце у Розы, и Бабушку полюбила, и Брата, и Барсика заодно уж, хотя до того говорила Бабушке, что не любит кошек: "Собака хорошо, а кошка фыр-р, фыр-р, не люблю" - то есть, не нравится ей урчащее приставание кошек, а ещё как-то рассказывала Бабушке, как принесла домой, маленькая, с улицы щенка и как мать её отругала, потому что и так живут плохо, а ещё этого кормить. И то ли просто совпало, то ли притащил Барсик в дом корейскую удачу, но пошла торговля у корейцев, и Роза принялась каждый раз приносить с рынка мороженку или плод какой, а ещё пробовала угощала Брата с Бабушкой своей стряпней. Вообще-то, то, что Брат пробовал, было вкусно, но они с Бабушкой все же этой корейской кухни как-то опасались, и заметив это, а ещё то, что подношениями Бабушка делится с Братом, Роза стала приносить с рынка по две мороженки или йогурта или там банана, чтобы обоим - сначала время от времени, а уж потом буквально каждый день и не хотела слушать увещевания Бабушки, что зачем деньги тратит. Мороженки Розины были в упаковке, и кот живо смекнул спешно бежать на хруст разрываемого целлофана - само собой, прежде всего вымогал свою долю у Бабушки, а уж потом трусил к Брату, тот давал поменьше, и все вылизав, кот бежал обратно к Бабушке. Та рассказыала: "Сегодня стала елочные игрушки перекладывать из кульков, зашуршала - ох, прибежал! - думал, мороженка" - и уже корейцы ушли, а кот ещё долго так прибегал, до того привык.

Видя восприимчивость Барсика, Брат сильно огорчался, что эта доверчивая готовность освоить новое пропадает как-то впустую. Именно теперь, в пору этой отзывчивости к познанию, так чувствовал Брат, кота можно было научить чему угодно, чему-то очень важному, лучшему - тому, возможно, что так долго ждут звери от человека и что он сам о себе ещё не очень-то знает. А то что же это, - вспоминал Брат Хлебниковский "Сад", отнимаем зверей у леса, развиться их природной науке не позволяем, а уж коли не даем прорасти их чудесным возможностям, так, значит, надо предложить свое, что-то ещё чудесней! Но Брат тоже был из несведущих обычным искателем на ступени самых первых предвосхищений и проникновений, и теперь он только угадывал эту великую возможность и невольно сожалел об упускаемом шансе. Блестели глазенки кота, - не ночным мерцанием, а игровитым, когда тем больше сияния, чем хитроумней и дерзостней затеянная каверза, и Брат пленялся и одновременно не верил своим глазам: то был блеск нагваля, то был Дух, сознание - и что мог предложить ему Брат? Поиграть веревочкой? Впрочем, кот-то играл - и если Брат не имел чему научить кота, то, наблюдая его охотничьи повадки, немало извлек для себя - так, Барсик пускался в атаку только тогда, когда сам её подготовил, а до того игнорировал всякое пододвигание приманки под нос, это уж став взрослым он позволял себе импровизации, молниеносно когтя появившуюся в пределах досягаемости добычу.

- Ты бы продал Барсика за миллион долларов? - спрашивала Толстая Бабушка.

- Да я его бы и за сотню продал, - отвечал Брат. - Ну, в хорошие руки только, конечно.

- Вот ты какой, - сокрушалась Бабушка. - Нет, нельзя: он член! подразумевалось: семьи. Про себя же у людей давно уже было решено, что они в этой семье Бабушка и Брат: - Ну что, брат кот? как дела? - спрашивал Брат кота у кота-брата.

Одно, одно омрачало хрустальную Бабушкину радость от котового проживания: кот не урчал, а стало быть, не мог побаловать людей очевидным _ухослышным_ - свидетельством своего расположения и ответного приятия членов семьи. Дело тут было в поврежденных голосовых связках, - очевидно, мать неаккуратно таскала котенка, задевая клычком горлышко, хозяин Марфы признавался, что у них уже бывали из-за того случаи безголосости у котят. И когда кот забирался к кому-нибудь на колени, то убеждаться в Барсиковой ласковости приходилось на ощупь, приложив палец под голову и осязая довольно-таки сильную вибрацию котового горла. А уж мяукал кот и вовсе сипленько: слышалось не звучное "мяу", а шепелявое "мя", и кот, уяснив, что его обычно не слышат, научился проситься к Брату в комнату - а дверь прикрывалась плотно - не звуковым, а зрительным сигналом: просовывал под дверь лапку и держал, пока Брат не заметит. Брат, впрочем, сам научился шепотом произносить это "мя", получалось шепеляво и одновременно громко - и надо же, кот откликался. Привыкнув, Брат и в гостях приветствовал хозяйских кошек тем же сиплым "мя!", забывая, что у них-то с гласностью порядок, и заставляя животных недоуменно таращиться на столь странный акцент.

Летом Брат стал выводить кота на улицу. Ошеломленный столь беспримерным увеличением мира, Барсик приходил в чрезвычайное возбуждение и начинал носиться из конца в конец разведанного участка новооткрытой суши из цветника в цветник, что находились по обе стороны от крыльца. "Барсик, Барсик!" - звал Брат и шевелил перед носом кота какой-нибудь веточкой, пытаясь перебить эту переполошенность - и на миг это удавалось, кот отвлекался, во взгляд возращалась осмысленность, в движения - плавность, но потом глаза вновь округлялись и теряли блеск, и начиналось прежнее мельтешение вдоль стены. Это было, считая безголосость, вторым слабым местом кота - захлест эмоций, слабый самоконтроль, отсутствие выдержки - в пиковых ситуациях Барсик легко впадал в крайность, рыбирая решения предельного регистра - бегство, нападение - и не умел держать центр. С другой стороны, а где - или у кого - мог тому научиться кот? Разве что у умной кошки - и таковую местное кошачье сообщество отрядило шустрому котенку в качестве добровольной наставницы.

Старожил двора - Брат не знал её имени, но давно видел в окрестностях - умная кошка чрезвычайно заинтересовалась новобранцем. Но взбудораженный Барсик, а пребывал он в той самой взъяренности обилием мира, выгибал спину и угрожающе надвигался, и не дал к себе подступиться, и даже загнал кошку под машину. Однако кошка, очевидно, положила своей обязанностью опекать несмышленыша, а была она очень умна. Брат наблюдал, как она переходит улицу - кошка делала это на слух, подходила к краю мостовой и наклоняла ухо в направлении, откуда появлялись машины. Определив, что опасности нет, она резво, но не опрометью, направлялась на противоположную сторону, где-то на трети пути останавливалась и снова слушала улицу - и Брат сам видел, как кошка вернулась назад с треть-дороги, предпочтя перестраховаться, потому что поток машин покатил лишь спустя минуту.

Накануне у Брата было видение, как кот сверзился с тополя. Так и произошло, - правда, не сразу: когда кот вскочил на тополь - не на увиденный Братом, а на соседний - и стал карабкаться вверх, умная кошка запрыгнула на ствол следом и лапой за хвост стянула Барсика вниз. Можно было думать, что предостережение отработано, но как бы не так. Днем позже Барсик снова полез на тополь, уже тот самый. Умной кошки рядом не случилось, а Брат опоздал перехватить и нарочно отошел, опасаясь, что если он будет пытаться согнать кота вниз, тот заберется ещё выше. Стервец метнулся-таки вверх по стволу, но сорвался с гладкой коры, только веточки затрещали, шмякнулся на землю, вывихнул ногу, сказал "мя", был обнюхан ещё одной дворовой кошкой и унесен домой Братом, которому Толстая Бабушка устроила разнос, что проглядел кота.

Нога зажила быстро, прогулки продолжились, и на одной из них умная кошка стала играть с котом в пятнашки. Игру затеял кот: символически вопроизвел атаку на кошку и отбежал, легши под ноги Брату - очевидно, решил им прикрыться на первый случай. Кошка приняла приглашение - и приблизившись, лапой задела кота, а потом отбежала сама и стала ждать ответа Барсика. Так они перебегАлись один к другому несколько раз, и Брат заметил, что умная кошка уводит котенка все дальше по двору - как показалось Брату, желая ознакомить его с местностью.

Но Барсик почему-то не слишком признавал умную кошку как наставницу в этом качестве он предназначил себе рыжего кота, мужского вождя кошачьего сообщества. В садике, недалеко от дома, куда Брат и Бабушка часто ходили с котом, рос клен, не слишком высокий и с наклоненным стволом, как раз такой, чтобы безопасно можно было полазить. Барсик, однако, накануне не мог с него спуститься - может, просто не хотел, так что Брату пришлось самому забираться и скидывать горе-верхолаза на руки Бабушке. Встретив после того в садике рыжего кота, Барсик долго вертелся возле, а потом рыжий кот забрался на ту самую развилку и грациозно спустился вниз - не по-медвежьи, а на манер куницы или генеты - лапами и мордой вперед, - и сразу же, как ушел рыжий кот, все это повторил Барсик. Как они поняли друг друга? Зверьки даже не нюхались и уж точно не вступали ни в какие перемяукивания, вообще как бы не замечали друг друга. Стало быть, был какой-то способ прямой передачи желаний и нежеланий - может быть, тот же, каким люди понимают друг друга без слов. Что до рыжего кота, то Барсик стал пускаться в форменное преследование при каждой встрече, ходя за ним тенью и наблюдая все действия - а Брат наблюдал, как одна любопытная кошка, дымчато-полосатая, что крутила шуры-муры с котом такой же расцветки, отрывалась от ритуальных игрищ и сверху, с забора, жадно изучала пробегающего под ней незнакомого котенка. В конце концов Барсик нарвался на трепку, когда попробовал полюбопыствовать какой-то встречной кошкой - рыжий кот в прыжке сшиб Барсика со ствола, где тот пытался укрыться, и повалял по земле. Вновь захромавший Барсик отошел, припадая на ушибленную ногу, а рыжий кот снова приступил к нему, пренебрегая Барсиковым грозным шипением, но тут уж вмешался Брат - нечестно, котенок и так отступил, к тому же, хромает - и Брат вицей стегнул рыжего по яйцам. Рыжий кот описал по двору широкий круг и убрался прочь. Больше он не решался трогать Барсика - иногда хотел, но взглядывал на Брата, возвышающегося поблизости, и оставлял пагубное намерение.

А Брат позже как-то видел, как рыжий кот вместе с умной кошкой, два местных авторитета, загнали на дерево какого-то пришлого кота, - кажется, он просто потерялся и прибился в этот двор за неимением чего-то лучшего. Теперь заблудший жался ко краю полого растущего кленового ствола, а рыжий кот и за ним умная кошка сидели в паре метров - не торопясь, спокойные, уверенные в себе, - с явным ожиданием вручения верительных грамот и рассказа о своих обстоятельствах от пришельца. Потом Брат ещё видел, как этого пришлеца преследует другой местный кот, когтя сзади лапой и предлагая померяться силой - этот задира, как заметил ранее Брат, был как раз из неуважаемых во дворе, но теперь этот забитый кот повстречал кого-то, ещё более напуганного и растерянного, чем он сам, и спешил самоутвердиться - и Брат невольно подумал, что и тут все как у людей.

Враги наступали со всех сторон: справа подбежал большой черный кот, про которого Толстой Бабушке одна старуха рассказывала, что он большой драчун и бьет всех котов, прямо надвигался на Барсика ушастый спаниэль, сзади была проволочная сетка забора, но и за ней обнюхивала Барсика через проволоку подоспевшая любопытная кошка - та, что раньше разглядывала Барсика со штакетника сверху. Черный драчливый кот, не обращая внимания на собаку рядом с ним, тянул к Барсику лапу - и Барсик, подражая взрослому, тоже храбро протянул лапой в сторону черного кота. Очевидно, это был ритуал знакомства бойцов - и черного кота не смущало то, что он заманивал в драку несмышленыша, вдвое его меньше. Меж тем, спаниэль присунул морду чуть ли не вплотную, - видимо, пес жил с кошкой и привык дружить с этим племенем, чего не мог знать Барсик - и на виляния хвостом и желание познакомиться кот отвечал боевой стойкой и выражением - на морде - свирепой решимости постоять за себя. А меж тем слева уже выбралась из-под забора любопытная кошка и тоже приблизилась к коту - и вздыбленный Барсик сделал несколько предупредительных напрыгиваний в её сторону. Любопытная кошка зарычала и отбежала в сторону, продолжая наблюдать за происходящим, а Брат удивился он впервые слышал, как рычат кошки - совершенно по-собачьи. Все же ситуация выходила чересчур напряженной - черный кот явно предвкушал потасовку, а глупая собака только мешала, встревая со своим непрошенным дружелюбием в чужую игру.

- Давай-ка его унесем, - предложил Брат Толстой Бабушке, поднял котенка, и они трое покинули чужой двор.

Но черный кот последовал за Барсиком, и когда кота спустили на траву, снова приступил со своими маневрами. Барсик не уходил с рубежа, но, видимо, чувствовал угрозу и постепенно терял уверенность. Приходилось вмешаться:

- Барсик, Барсик! - позвал Брат - и кот - пожалуй, в первый раз за все время - с готовностью откликнулся. До тех пор его надо было дозываться, даже чтобы угостить вкусненьким, кот любил следовать своим внутренным решениям, а не побуждениям извне. Но теперь Барсик сразу воспользовался предлогом, чтобы оставить место на ринге, и побежал к Брату, доверчиво глядя ему в глаза: дескать, не отступил, а - позвали, - и у Брата осталось отчетливое чувство, что хитрость эта была проделана совершенно сознательно. А Толстая Бабушка взяла вичку и прогнала драчливого кота прочь. И правильно - чего это на маленьких!

- В морду мне метит, - распознал Брат, наблюдая с дивана, как разгорается сверкание в глазах кота, внизу у ног людей приготовившегося к прыжку. Барсик очень долго прилаживался, переминался с лапы на лапу, а потом пушистой молнией взлетел по дивану и, погасив уже скорость, мягко ударился лапками в лицо Брату.

- Угадал, - прокомментировала сидящая рядом Толстая Бабушка.

Но это было больше, чем угадкой - каким-то образом Брат понимал и ощущал намерения и душевные движения кота, а тот, в свою очередь, умел почувствовать ожидания людей и, хотя не всегда немедленно, откликался. К примеру, иной раз, когда Брат нагибался в прихожей зашнуровать кроссовки, Барсик пользовался этим, чтобы вспрыгнуть ему на спину, а оттуда перемахивал на вешалку. Брат не учил тому, но когда захотел показать гостям этот трюк, то Барсик отозвался сразу же, едва Брат, наклонясь у дверей, похлопал себя по спине. Затем, безошибочно чуя желание старших похвастаться его игровитостью, кот стал дожидаться наклонения гостевых спин и смело взмахивал по ним на вешалку, сбрасывая на пол головные уборы и лапой играя, если кто из гостей тянулся за своей шапкой или шляпкой. Иногда подобное уловление пожеланий протекало с задержкой, то есть Брату надо было наперед что-то подумать или представить, а час-три-день спустя Барсик проделывал именно это. Возможно, - размышлял Брат, - это потому что у их мозгов мощность меньше, ну, как в компьютере - раз процессор попроще, то и времени больше уходит - пока маленькая головешка эту мыслеграмму расшифрует, время-то и... Но такое соображение не стыковалось с мгновенным бессловесным взаимопониманием в других случаях, и Брат лишь принимал его факт и понятия не имел о причинах, он только удивлялся иной раз, почему образ человека из его сна вдруг моментально свертывается, как картинка на телеэкране, становясь по пробуждении котишкой на столе.

- Ну же, - подбадривал Брат незадачливого следопыта, присев на корточки и подсаживая кота на колено, чтобы было сподручней допрыгнуть до подоконника - это было уже следуюшей весной, кот сиганул на навес, что шел под окнами во всю длину дома, а потом растерялся, не получивши ещё опыта своей взрослой силы и пока по-котеночьи оценивая расстояния и свою собственную прыгучесть. Это было оборотной, слабой стороной обучаемости у людей - в доле случаев, Барсик слишком держался линии уже усвоенного и неохотно от неё отклонялся. Вот и теперь, на навес-то выпустили какая-никакая, а площадка для поисков и прогулок, а потом Брату пришлось вылазить самому и объяснять коту, что высота подоконника ему вполне по силам и если он не запрыгивал туда раньше, то не потому что невозможно, а просто не было случая. Урок Брат повторил уже в квартире, посадивши кота к подоконнику и понуждая запрыгнуть, что кот и проделал, слегка поупрямившись - но при том, поменял направление и запрыгнул все же на стол, а не на подоконник - высота была такая же, зато получалось, что решил сам, _по его_, а не по чужому. От второго же прыжка Барсик уклонился мягко, но непреклонно - разлегся на полу мешком, саботируя дальнейшие упражнения: он все уже понял и не собирался потакать ненужному. И действительно, с тех пор кот с навеса запрыгивал в окно сам, да и к соседям наведывался, а однажды принес и положил к ногам Бабушки пойманного им большого жука. Жука Толстая Бабушка, повизжав, выкинула на асфальт - всяких жук-олень-рогач-носорог, окромя тараканов, она боялась до смерти, но все равно была очень растрогана - ну как же, подношение, хотел порадовать.

Ничего себе шалость, взять да прыгнуть на лицо спящему Брату! Хорошо еще, c головой закутывался во сне Брат, от комаров и мух закрывался, а то бы прямо по рту потоптались наглые немытые лапы. Прыгнув же, убегал Барсик - знал, что делал, озоровал - ночью не прыгал, а днем, когда Брат на полчаса ложился подремать - впрочем, бывало и Бабушке на лицо прыгал. Утрами же было другое, тогда Брат ещё не вставал рано - давал время корейцам собраться на рынок, поэтому до восьми лежал, не на работу, куда торопиться, да и кот тогда ещё не обзавелся привычкой спать с людьми, это уж потом повадился - и чаще прилегал в ноги Брату, а не Толстой Бабушке, а та радовалась котовому прилеганию, поощряла, оглаживала кота, хотя и неудобно ей было ночью - ноги затекали, повернуться боялась - ну, как же милого друга потревожить? Брат моностих сочинил: "Кот в ноги лег - тепло от кота!". Что правда, то правда, умел погреть котишка больное колено или, опять же, ступни, когда никак не согревались при простуде какой-нибудь. Но Брат-то с котом не как Бабушка - надо, так и повернется, и на пол спихнет. И заметил Брат: приспособился кот - когда Брат поворачивался, поднимался и переступал на кровати, пропуская на другое место ноги Брата, а потом снова приваливался к Брату, пушистая грелка, а вот под одеяло не шел, как иные коты любят, впрочем, этого и Брат не хотел. Но это ночью, потом, а в первое лето кот утрами навещал Брата и очень любил проказу: стукнет спящего лапой по лбу - и дёру. Брат остерегался, что кот сдуру по глазам может царапнуть, и стал угадывать эту непрошенную побудку - ещё хвостатый будильник в комнату идет, а Брат уж проснулся, почувствовал, закроет простыней лоб и глаза - а кот тогда лапой по носу, да ещё как-то раз когти не убрал, в пол-носа царапина была.

- Ну, а где же они у него? - в который раз недоумевала Толстая Бабушка, зрительным способом не выявляя у кота мужских половых признаков. Должны же вырасти, он ведь большой уже! Может, это Марфа, а не Барсик?

Осмотр она производила, положив кота себе на колени животом вверх. Кот покорно лежал, слушал - и вдруг выставил из мохнатого чехольчика остренький красный член.

Брат хохотал в совершенном восторге:

- А это ты видела? Убедил теперь?

- Фу, бессовестный! - и Бабушка смахнула кота на пол. Этот случай она потом вспоминала часто: да уж, доказал - понял ведь!

Барсик же не то чтобы понял, а скорее, как бывало, угадал, чего от него хотят, воспринял передаваемое - и откликнулся на запрос. После этого Толстая Бабушка принялась шутливо пугать кота, уложив на колени:

- Ну что, отрежем яйки? А? Отрежем?

Кот цепенел. Один раз она действительно чуть не отрезала мужское сокровище, по ошибке, - нащупала на животе катышек свалявшейся шерсти, а такие она выстригала, пушистая шерсть легко сбивалась в этакий войлок - ну, и теперь тоже собиралась остричь, да неудобно было, Брата позвала, чтоб он стриганул.

- Ты что, старая! - возмутился Брат. - Это же яйцо! Ты поосторожней ножницами-то, а то...

Верно, ошибиться легко было - шерсть длинная, густая, другие коты идут, так у них под хвостом сразу яйца видать, а у Барсика так никогда и не стало видно - штанами все закрывалось, даже у взрослого. Бабушка рассказывала Брату:

- Стала ему расчесывать живот расческой, случайно яйцо задела посмотрел!

Осенью вернулась с дачи Крыска - так в дому меж собой иной раз называли соседку, а потому называли так, что Крысой она была по гороскопу. Когда поселилась, то долго искала подступ к Толстой Бабушке, нравилась та ей, а Брат знал из восточного гороскопа, что "крыса очарована обезьяной" Обезьяной же, и хитрожопейшей, была Толстая Бабушка, и на основании видимого расположения к ней Брат предположительно и вычислил соседкин знак - как-то явно напрашивалось. По наводке Брата Бабушка как-то затеяла разговор насчет гороскопов, и что же? - Крысой соседка и оказалась, а по месяцу Скорпионом, как и сама Толстая Бабушка. И Брат посоветовал Бабушке: "Ты с ней дружи, дружи, у вас совместимость хорошая" - и стала Бабушка дружить, а до того сторонилась. Крыска прямо до неправдоподобия подтверждала облик, приписанный ей восточными звездочетами, - вот вроде зыбкая это вещь, гороскопы, а уж тут сходилось, ничего не скажешь, - а именно, Бабушкина соседка была расчетлива, оборотиста и сентиментальна одновременно. Эта расчетливость сильно сердила Толстую Бабушку - дело в том, что завязав дружбу по сердечной склонности, соседка немедля нагрузила её практическим применением. Много чего тут было - и размещение коробок с разным добром в Бабушкиной квартире, а то у Крыски не повернуться, и присмотр за её квартирой, за квартирантами, пущенными на лето, и совместные походы в Крыскин гараж, на яму, достать и принести то-другое, и даже включение света вечером, чтобы Вале открыть дверь в освещенную квартиру, ну, а главное, Брат с Толстой Бабушкой крепко выручали Крыску с Тобиком, собачонкой, подобранной на улице - выгуливали его раз в день, потому что днем не было Вали дома, у сына сидела с его собакой, а то если с Боем никого не оставить, то пес начинал кидаться на дверь и портить мебель, стресс был у собаки от одиночества, вот и приходилось ездить караулить чужую собаку, а свою поручать соседям. Бабушку почему-то больше всего сердило всучивание ей на лето соседкиных вещей, хотя тут-то какой труд подержать у себя пару кулей или коробок, ещё не нравилось, что Крыска слушать про чужие горести не умела, только начнет Бабушка, а та перебивает: "Это что, а вот у меня..." - и уж не остановить, - а ещё сильно надоело в конце концов гулять с Тобиком, - это да, это и Брату обрыдло, но не в том была обида, не в самих трудах на Крыску, а то Бабушке не нравилось, что та к ней идет с _корыстью_ - а Бабушке хотелось, чтоб её чтили бескорыстно, вот как Роза: её никто не заставлял с этими мороженками, отказывалась Бабушка, а та все равно принесет и на табурет положит у дивана.

И ведь не права была Бабушка в своих обидах - во-первых, от Крыски тоже добра было много, мало что ли она подарила - и сумок джинсовых, хороших, без сносу, и курток таких же несколько, Брату и внукам Бабушкиным, и стелек отличных много пар, сама всё шила - на продажу на рынке, и хорошо брали, даже пенсию с книжки не снимала Крыска, а ещё овощами делилась с дачи, и ягоды посылала с оказией, смородины по ведру каждое лето, и угостить Бабушку всегда любила стряпней своей, а ещё с соседкиного телефона Бабушка дочери звонила или Брат куда ему надо, не надо бы и считаться - кто кому чего, а главное - совсем не в корысти дело-то, Крыска и без выгоды могла порадеть ближнему - как-то раз вообще постороннюю женщину у себя три месяца держала, пожалела за её злосчастные обстоятельства - ну, а женщина та, уж как водится, аферисткой оказалось, умела пронять людей на жалость правда, Крыска-таки, уходя из дому, на ключ её запирала. Так что просто расположенность, склад такой практический был у Крыски - ну, видит, что вот, в руки прямо плывет возможность пользу устроить, а ей ведь на самом деле надо, вот и устраивала. Объяснял все это Брат Бабушке, да она и сама понимала, а все равно сердилась: "Ну, вот не может она..." - и как-то в сердцах даже сказку написала про толстую - а сама-то уж не тоньше стала - и неряшливую Крысу, как та Крота обставила. А Крыска-то и две рубашки в больницу потом дала, и сама сколько раз приходила сидела, и на похороны дала двести рублей, и к телефону звала, когда звонили чуть не в час ночи... Да и в конце-то концов, у кого нет недостатков - "хороших нет, все люди" такой афоризм Брат как-то раз услыхал у народа. Но Толстая Бабушка, как по опыту вывел Брат, чисто энергетически нуждалась в периодическом бурном выяснении отношений, чтобы кто-нибудь был перед ней неправ, а она в сражении восстановила попранные права - и иногда Брат имитировал участие в таких разборках, но поскольку калач он был тертый, то поживиться им Бабушке не слишком удавалось, так что оставалось язвительно ворчать на соседей: не то чтобы Толстая Бабушка не могла поругаться, могла, ещё как, но тут уж в ней верх над Скорпионом брала Обезьяна - с дерева наблюдала за схваткой тигров, это уж приходя домой она делилась с Братом: "Вот такая-то с той-то подруги, стояли разговаривали вместе, а как та ушла, она всю её обосрала". Но дальше Брата Бабушка никому не передавала, умна была, с обезьяньей ловкостью все скругляла и поставить себя умела, - а с другой стороны, зато и пламя-то, пар, раж в себе оставляла и жалящую язвительность Скорпионову внутрь себя обращала, а это ведь психосоматику нехорошую дает. "Сколько энергии-то", - восхищался Брат при вспышках Толстой Бабушки и приобняв за плечи, сверху - на голову выше был - изрекал: "Гнев - это желание сражаться, но с тем ли ты сражаешься и за то?" - и обезоруживал, умиротворял домовоительницу - ценила ум и смешное, меткое слово любила, да и сама восхитительно высказаться могла, а энергии у ней действительно было много - Брат вздыхал: "Да, будь у меня столько, я бы не то что Тапахрицей, а Чубайсом в РАО ЕЭС сидел!"

Да, так Крыска - во-первых, Тобик раньше любил забежать к Брату и Бабушке в дом - за своих держал, а тут не пошел, не видел кота, а чуял только - и все равно, сразу признал, что тут уже чужое, нет ему ходу, хозяин есть, забито. Во-вторых, Крыска, уже после всех перетаскиваний вещей из машины наверх, зашла к Бабушке и первый раз увидела на коробе кота, в прихожей у двери, а кот всегда там позицию занимал при звонках в дверь - не удрать в подъезд, так хоть полюбопытствовать на пришедших. Лицо Крыскино приняло выражение той детской зависти, что проступает на лице, когда другому куплено что-то красивое или вкусное, а у тебя нету. "Так от него ведь шерсти много", - "Ничего не много, я его отеребливаю все время!" - "А куда он ходит, это ведь такая возня, песок в коробку все время новый сыпать", - "Зачем песок, мы ему каретку купили", - и Бабушка споро слазила в ванную и показала каретку с решеткой-надставкой. Не сумевши принизить достоинств пушистого Бабушкиного приобретения, Крыска сказала, что заведет такого же - это при Тобике? тебе его мало? не уживутся же! - не уживутся, признала и Крыска, Тобик на старости стал совсем недружелюбен и даже с Боем на даче - обоих брала Крыска - постоянно грызся, а был вдесятеро меньше. И удалилась Крыска с тем же выражением ревнивой зависти на лице, но то её утешало, что кот - глухонемой, как неудачно выразилась Толстая Бабушка, а сделала она это по своей привычке выставлять болячки и напасти, чтобы побудить окружающих к сочувствию и содействию - и такая жизненная стратегия заставляла Брата содрогаться: сочувствие вещь фальшивая, а показывать свои больные места и вообще опасно, жизнь тетка жестокая, по ним же и приложится - да ведь горбатого могила исправит, любила себя пожалеть Толстая Бабушка и других в это вовлечь старалась, - и только головой тряс Брат, негодуя: ну зачем, зачем выполнять делание несчастья, если счастливо жить куда лучше? А что в-третьих, насчет Крыски-то, теперь, иногда пуская Крыскино мясо к себе в морозилку, Бабушка отрезала тут-там по болоньке, незаметной висюльке, мясной полоске - себе никогда не стала бы, а Барсику. Лиха беда начало потом, бывало, и сама соседкин холодильник навещала, и если видела, что можно чуток срезать, то и там срезала. "Барчику мясо украла", заговорщицки-радостно, как об удачной проделке, сообщала Бабушка Брату - и из-за толстых стекол испускала взор восьмилетней школьницы, которая напроказничала с вареньем, а потом ловко выкрутилась и смеется, "тащится" втайне, празднуя свой выигрыш. С этой озорницей-первоклассницей легко было Брату, союзницей ему была против остальных: паникер, нытик, мелюзговый тиран, другие ипостаси Бабушкины - совладай-ка с ними со всеми в одиночку, ну, конечно, и по уму рассудить могла Бабушка, и по совести, если только себе не потакала, а уж это любила.

Вершиной её драматического искусства Брат по праву считал сценку, произошедшую по возвращении из больницы после удаления катаракты во втором глазу, это было ещё до кота. Про свое лечение Бабушка уже успела рассказать тому-другому в подъезде, но, видимо, считала это событие слишком значимым и не снискавшим ещё должного общественного признания. Она заклеила левое стекло своих очков лейкопластырем и почаще стала выглядывать в подъезд на звуки шагов.

- А зачем вы лейкопластырем стекло в очках заклеили? - удивилась пришедшая с каким-то соседским делом Крыска.

- Не хочу, чтобы меня спрашивали, что у меня с глазом, - выдала исчерпывающее объяснение Толстая Бабушка.

Брат, стоявший у Бабушки за плечом, так и покатился, а Крыска, тоже отменный сталкер, женщина ж, только наскоро отмерила понимающий взгляд Брату, и сочуственно закивала головой.

Этой же осенью Барсик стал топтаться. Сперва забирался на руку Брату, вертелся, пристраивался, а Брат не сразу понял - забавно было, поднимет кота на руке-локте, а коту неудобно, он и спрыгнет. Барсик попробовал забираться на Бабушкин ватный халат, Розин подарок, на спинке дивана оставляемый, но тут уж старшие поняли, что к чему, и с халата Бабушка кота погнала. У Брата на кровати валялось желтое покрывало, иногда он под ним дремал - это-то покрывало и повадился топтать Барсик. Делал это кот с большим воодушевлением и очень долго: сначала закусывал середку покрывала и начинал сучить ногами, поворачиваясь на месте справа-налево, из покрывала скручивалась этакая кулема, и тогда кот начинал её разматывать, поворачиваясь в другую сторону, и так мотал витки то посолонь, то против солнца и наконец спрыгивал с кровати на пол, почему-то непременно стаскивая за собой и покрывало, кулемой скрученное - может, просто челюсти сводило, не сразу разжать мог, в раже-то, - а уж потом уходил прочь, равнодушный к предмету своей любви.

Бабушка повадилась было усовещать кота - придет, сядет на табуретку у письменного стола, нагнется ко кровати и выговаривает:

- Тебе не стыдно? А? Не стыдно? Чем ты это занимаешься? А? Бессовестный!

Кот не находил нужным отвлекаться - и то сказать, нельзя, дело-то первостепеннной важности - и продолжал сучить ногами, кругообразно топча Дуньку и лишь изредка бросая на Бабушку равнодушный взгляд. Но уж этот вуайеризм Брат пресекал и выпроваживал Бабушку:

- Иди, иди давай - не мешай! Человек работает!

И пресек Брат - перестала Бабушка ходить смотреть на котовое дрочканье. А желтое покрывало она прозвала Дульсинеей - ну, а Брат опростил это до Дуньки, а раз Дунька, то и Евдокия. Теперь, когда Бабушка окликала Брата с дивана: "Где Барсик?", тот отвечал:

- Трудится. - Или: - С Евдокеюшкой!

В конце концов Бабушка приняла Барсикову Дульсинею, даже хвалить стала:

- Мне, конечно, не нравится, что он топчется, но вот догадался же он, нашел же выход! Нет, умный кот! умный!

Умный кот на первых порах топтался по четыре раза за вечер и восхищал Брата совсем не умом. "Да, - думал Брат, - я в его годы так не мог - чтоб четыре раза почти подряд! Это ведь по сорока минут топтаться - как его ноги держат!"

Конечно, Брат прибеднялся - в юные годы и у него были сопоставимые рекорды. Юность, юность!.. Гормоны! Интерес новизны! Эстафетная палочка новой жизни! Первое прикосновение пальчиком к щелке!.. и не только пальчиком!.. и не только к щелке! эх!.. где ты, романтика? - скрученной Дунькой на полу валяешься, оттоптана и позабыта!..

Весной кот чего-то заболел. Если чумка кошачья, то где бы и заразиться мог? Всю зиму дома сидел, близко никаких кошек не было. Правда, по подъезду иногда спускался поссать на первом этаже у батареи кастрированный кот Шура, пугливый, толстый, непушистый, но хозяйкой все равно любимый. Роза очень смеялась, когда Толстая Бабушка показывала ей Шуру на лестнице и говорила, что этого кота тоже зовут Саша. Но и с Шурой не нюхался Барсик, а вот что-то занемог, не ел почти, в ведро забирался в ванной, клубком сворачивался и спал все дни. А у Брата самого была тяжелая неделя подрядился у приятеля в магазине продавать всякую музыку на кассетах, и боком ему такая торговля вышла: и накололи, один псевдокраснопиджачник, кидала, гондурас, и как-то подвымотался, смены длинные, только ночевал дома.

Утром же, как началась выходная неделя, в комнату Брата вошла Толстая Бабушка и заявила:

- Саша, у Барсика стригучий лишай, его надо умерщвлять!

А кот днем раньше как будто бы начал поправляться, поел, из ванной на подоконник перебрался.

- Какой ещё лишай!

- Вот, смотри! - и Бабушка показала проплешины около ушей, - места, где у кошек отродясь шерсть прорежена. Ненаблюдательны люди - и Брат так и не смог точно вспомнить, как тут у кота росло раньше и как вообще у кошек обстоит с шерстью на лбу над глазами. Вроде и знал, что от природы здесь залысины, а уверенности не было.

Пока взрослые обсуждали Барсиков лишай, кот носился по квратире, с подоконника на диван, с дивана на ковер, к потолку и обратно, бесился, совсем как в прошлое лето котенком, и то и дело взглядывал в глаза людям и у Брата возникло отчетливое чувство, будто кот понимает, что люди обсуждают его болезнь, и нарочно показывает - да вот же я, здоровенький, живенький, уже поправился - не надо меня умерщвлять!

В газете разыскали вызов ветеринара на дом, и в отсутствие Брата частнопрактикующий ветврач явился осмотреть Барсика. Сначала он ничего не нашел, потом на трех волосках в микроскопе обнаружил какой-то грибок, прописал мазь, содрал сто рублей - по нынешнему доллару почти пятьсот - сел на велосипед и поехал назад, в офис за два квартала. Да ещё предложил Бабушке охолостить честного кота.

- Себе отрежь, - ответила Бабушка - ветеринар дико посмотрел на нее.

Кота неделю донимали, мазая вокруг ушей йодом и "Микосептином", а никакого лишая и грибка, конечно, не было. Брат так и не понял, зачем Бабушке понадобилось изобретать этот мнимый лишай - и заключил, что то была полусознательная провокация с целью проверки Братовых чувств коту:

- Это так кота любишь? - укоряла Бабушка, встречая в иных случаях отказ потрафить милому другу - катышки там выстричь или речную рыбешку посмотреть в магазине.

Бабушка-то любила - и мало-помалу её воспитание, а то есть её потакание, начали пересиливать природную расположенность и здоровые наклонности кошачьего племени. Брат вообще определял её линию как неуклонное растление. Кот, поначалу оставляющий без внимания все попытки Толстой Бабушки привлечь к себе его внимание, мало-помалу приучился вести себя сообразно её линии. Он обучился пугаться громких окриков, а заодно всяких стуков, хлопаний, гроханий, поскольку за ними, даже если и не в адрес кота, следовало выражение Бабушкиного неудовольствия - лопнувшая на улице автобусная шина, упавшая миска и тому подобные неожиданности заставляли тревожную Бабушку ругаться и сердиться, а поскольку кот был уже вовлечен Бабушкой в соучастие её переживаниям, то и ему приходилось это участие как-то обозначать - удирать, прятаться, запрыгивать на шкафчики от расправы или угрозы. Конечно, тут не было настоящего страха - запрыгнув на шифонер или вешалку, кот оттуда лапой играл с мнимо карающей дланью, и собственно шлепков за побег в подъезд или разрытый горшок кот не боялся, но вот нести _зеркальную повинность_, то есть отражать Бабушкины действия и настроения, ему-таки теперь приходилось.

В конце концов кот освоил науку подлаживания и умащивания - он стал забираться на колени к Бабушке, ложиться на бок и урчать, неслышно, но усердно, а лапами время от времени поцарапывал Бабушкины грудь и живот. Это Бабушку очень умиляло, хотя она и понимала:

- Да себя, себя, это он себя любит! - возражала она на замечания Брата - дескать, вот как кот тебя любит. И все равно бывала тронута и долго оглаживала и трепала милого друга, приговаривая: - Забрался? Ну? Жопа! А ты мне нужен? А? Барсучок! Ох ты жопа! Да люблю, люблю! - и снова гладила пушистую спинку и почесывала бороду.

Бабушка ещё пыталась научить кота лизать её в щеку, по-собачьи, но уж это кот не принимал - отворачивался и отпихивался лапой, на что Бабушка радовалась:

- Он мне морщинки лапой разглаживает! - но фигушки, какие морщинки, просто не хотел - а ведь понимал, чего от него ждут и в считанных случаях, по настроению, исполнял - так, когда Брат ездил в Москву получить деньги за рассказ от одной заковыристой бабы и вернулся на четвертый день, то кот, притихший от долгой разлуки и поднесенный к Братовой щеке, мягко укусил её - ну, а уж Бабушке какая радость была от этих редких признаний!

Наиболее очевидно растление кота простиралось, естественно, в область его пищевых повадок. Если в первый день пребывания на земле Брата и Толстой Старухи кот, вопреки сытому раздутому пузику, сожрал все килькины головы в чашке, то теперь и самое кильку загребал лапой, выразительно глядя в глаза Толстой Бабушке, а уж если снисходил, разнообразия ради, до кильки, то сжевывал тушки, роняя килечьи головы на пол и в миску. Такими были воспитательные последствия проживания в одних стенах с Толстой Бабушкой, а ещё миновавшая прожорливость поры быстрого роста. Умерившаяся способность кота к поглощению пищи просто не справлялась с размерами баловства и потакания, что готова была расточить на него Толстая Бабушка - не сенбернар же, маленькая зверька, и хотя, нарочно обученный Бабушкой, Барсик шел на кухню и залезши на стул цеплял Толстую Старуху лапой во время разделки мяса, из кусков болоньки, кинутых ему, кот съедал один-два, а остальное оставлял втуне и снова вспрыгивал на табуретку, чтобы повторить усвоенный ритуал - а меж тем, Брат хорошо помнил, как получив в первый раз мясной обрезок, кот добрые полчаса гонял его по комнате, толкая лапой туда-сюда или подкидывая в воздух и когтя на лету, и это была не просто игра - котом руководило великое правило: всякая пища должна быть оплачена работой тела. Но у Барсика просто не было возможности исполнять этот закон здоровья, и бегал он теперь больше по утрам и сам по себе, проносясь мимо шевелящейся веревочки и катящихся кидальных шариков, когда кто-нибудь из семьи пробовал поиграть с ним в этот час.

- Говно выбегивает, - говорила Бабушка или просто: - Выбегивает, точно определяя суть происходящего, а Барсик, побегав, действительно шел в ванную, и уж потом, опроставшись, вразвалочку отправлялся на кухню к чашке.

Брат записывал в дневнике: "Сегодня захожу в ванную - в закутке сидит кот и срет. Обычно он стесняется при нас, а тут я его застал. Ну, тоже сел на унитаз. Кот на меня глядит, а я на него. Обычно я долго, а тут быстро. Посрали, я подтерся, а кот лапой заскреб. Главное, дружненько так." Кот, и правда, почему-то избегал отправлять нужду при людях, что, согласно расспросам Брата, для кошек было совсем не свойственно. Но Барсик с очень большой неохотой, только уж при неотложной припертости, заходил в ванную, если там кто-то уже находился, и поссав-посрав торопился уйти, хотя обычно, справив нужду в одиночестве, кот настойчиво тряс лапой каретку, громыхая на всю квартиру, пока Брат или Толстая Старуха не приходили сполоснуть посудину.

- Поссал, - определяла Бабушка по звуку, так как говешки кот обычно просто загребал лапой, не сотрясая ванночку.

- Так чего ж ты сидишь? - побуждал Толстую Старуху Брат, наступательно опережая её повеление убрать за котом.

- Сам иди, - вяло возражала Бабушка, не переставая, однако, прислушиваться к призывам из ванной.

- Изнемогает животное! - и Человек Бабушка не выдерживала, отправляясь выливать напруженное или снаряжая на выручку Брата.

Вообще, выведению шлаков из организма Барсик придавал большое значение и имел на сей счет незыблимые принципы. Так, он строго разграничивал нужду малую и большую и каретку использовал исключительно для жидких выделений. Что же до выделений относительно твердых, то под них кот отводил другое место, под ванной, и в этом была первоначальная ошибка старших. Заметив, что кот облюбовал для сральни дальний угол под ванной, люди долго попускали этому, и уж потом Толстый Человек Бабушка наказала Брату соорудить загородку из досок. Первое столкновение с загородкой создало для Барсика шоковую ситуацию. Брат в это время мылся в ванне и наблюдал, как кот несколько раз забегал и выбегал обратно, и наконец, влетев в ванную, чистоплотное животное завизжало - не может же оно вот так взять и нагадить в неправильном месте, а сил терпеть тоже уже не осталось!

- Барсик, - позвал Брат и пошевелил рукой, привлекая внимание кота к свободному промежутку между днищем ванны и стеной, где коту вполне просторно было развернуться и куда уже была постелена клееночка.

Барсик наклонил голову, взвешивая предложение, пару раз дернул хвостом, признавая справедливость доводов Брата, и, успокоившись, отправился в закуток. Спустя полгода загородку разобрали, но кот уже узаконил простенок для положенных нужд, к тому же, и сам подрос, и вопрос был решен окончательно, а кстати, и клееночку убрали за ненадобностью и неудобностью - говешки кота были сухонькими, и убирать их было одно удовольствие - взять да смести веником на совок, а то ещё возиться с клеенкой.

Проблемы возникали, лишь когда Толстая Бабушка давала коту выпить лишку молока, пренебрегая увещеваниями Брата, что эта пища Барсику уже не по возрасту и ведет к дрисне. Кот, действительно, мог от того дрискануть или же обзавестись прилипшей к штанам (меховой опушке тыльной стороны ног) мокрой говешкой. Ее выстригали, а испачканную котовую жопку мыли разумеется, собственноручно Бабушка, а Брат придерживал кота на трапике. Кот в ту пору ещё не обзавелся водонеприязнью, и спокойно лежал на трапике задраным хвостом к смесителю, блестя глазами и озираясь по сторонам с выражением изумления и восторга, а то есть не вполне понимая назначение производимой процедуры, но одобряя её.

Но если с "посрать" у Барсика все обстояло ко всеобщему согласию, то нассать он мог под порогом у закрытой или даже полуприкрытой двери, поскольку котам, как известно, присуще делать метки. С другой стороны, метки эти встречали возражения со стороны остальных членов семьи, и Барсик живо уяснил соотнесенность запертой двери и отсутствия выговора за напруженную лужицу - он, поврозслев, стал специально дожидаться, когда дверь закрывалась на крючок, и тогда шел к двери туалета ссать: а чё? а кто? я что ль виноват - закрыто было! Это дало Толстой Бабушке отличный новый повод для мелюзговой тирании в отношении Брата, потому что тот, действительно, с утра сидел на горшке долго, а потом ещё и лез в ванну для водных процедур.

- Пусти кота! - колотила Толстая Бабушка в дверь, уловив царапанье. Уже пять минут скоблится, а ты все сидишь!

Брат, досадуя вслух или молча, отпирал защелку и пускал, но кот, как правило, лишь обходил ванную, не присаживаясь на каретку, и снова удалялся, а когда Брат, сделав вывод о ложной тревоге, снова запирался на защелку, вышедший прочь кот мог пристроиться к двери и напрудить. Поэтому Бабушка требовала, чтобы Брат держал дверь открытой, но Брат не соглашался на публичное отправление функций выделения, твердо держась интимности в этом вопросе - и возможно, у людей и перенял эту привычку кот. Достигнутый компромисс состоял в том, что Брат приотворял дверь позже, уже залазя в ванну. Он предавался излюбленному полосканию, сначала в холодной воде, что принято считать упражнением воли закаленных людей, а на самом деле приятная штука. Но потом Брат настраивался на беседу с Богом и любил подольше посмаковать это, тоже очень приятное, занятие, а плескаться час в холоде все-таки как-то уже не в кайф, и потому Брат пускал воду горячую. Шумел кран, лилась вода, унося скверну сего дольнего мира, позвякивала через стену Бабушка кастрюлями на кухне, а к Брату с благой вестью слетал с небеси Бог и присаживался на край ванны.

Принято думать, что Божье слово непременно возвещает что-то космическое и эпохальное - возможно, наверное. Но Брату кота Бог сообщал такое, что иной раз тот буквально выпадывал из ванны, но, участливо поддержанный вышней рукой, успевал схватиться за батарею и оседал на дно ванны, держась за живот.

- Это ещё что, - добавлял Бог, довольный произведенным впечатлением. А то вот есть, слышал, поди, Рогфейер. С ним знаешь что было...

И Бог сообщал, как однажды ладонь одного из финансовых столпов обрела непроизвольную способность телекинетически извлекать сама из себя материальный предмет, имеющий неотличимое сходство с собачьим отростком, а выявляла миллионерская ладонь эту мистическую способность во время рукопожатия, которым вышеназванный миллионер демократически обменивался со своими собеседниками, включая собственных подчиненных, деловых партнеров, госчиновников и знаменитых иностранцев. Живописал всю историю, как-никак, Сам Бог Своим Божьим Словом, и в уме Брата вспыхивала отчетливая картинка, от чего минуту-пять-десять он пребывал в состоянии этакого смехового просветления и только мотал головой, и трясся от хохота. Удовольствие это было абсолютным и самодостаточным, и Брату, собственно, уже незачем было записывать увиденное, он свое уже получил, но, видимо, это было нужно Богу, поэтому Брат, хоть и без великой охоты, переносил позже благую весть на бумагу - а если не переносил, то это и по жизни, и по самочувствию отзывалось как-то нехорошо, и Брат наконец уяснил, что надо творить богоугодное и не выделываться со своей засраной нравственностью, которая Богу на фиг не нужна. И Бог не оставлял Брата:

- Слушай, а давай-ка его отпедерируем, - предлагал он другой раз.

- Как, дон-Хуана?!. - моргал в остолбенении Брат. - Обидится же!

- Наоборот, спасибо скажет! - наслаждаясь замешательством Брата возражал Бог. - Мы же ему степень свободы увеличим! А то все как на икону дон Хуан, дон Хуан... А он раз и...

Брат, под диктовку Бога, записывал рассказ про тантрическую магию, педерируя хотя и не дон-Хуана, но все равно великих и волшебных гуру, а заодно уж включал в историю тихого корейца Костю, в корействе Ку Цура, который к тому времени сменил ушедших с квартиры Розу и Гену и которого Бог подсказал Брату малость попревращать в кота - ну, а где кот, там и Бабушка.

На этот рассказ Толстая Бабушка сочла необходимым написать опровержение - сказку под названием "Гусыч и Берлиоз". Гусычем был Брат, из-за псевдонима Густав Густов, так он подписывал статейки в местной автогазете, а вот почему кот оказался Берлиозом, этого и Бабушка не могла объяснить - "Мастера и Маргариту" она так и не прочитала, не признавала Булгакова - да что Булгакова, она и Толстого критиковала, классический был вкус у Бабушки, Лермонтовым и Гоголем заканчивался - ну, а творения Брата она и подавно не признавала и читать не желала, даже если бралась, что-нибудь да мешало - то шрифт нечеткий, то голова болит, и про Куцурову тантрическую магию Бабушка прочитала втихаря, ненароком. Дело тут было в отторжении Братова писательства, не нравилось Бабушке, особенно стихосложение - ей хотелось, чтобы он стал сельским учителем - "вот идет по деревне, и все здороваются", а мечта такая была, очевидно, потому, что в свое время сама Бабушка училась в педучилище, да не доучилась - да уж, мечта Бабушкина, а отдуваться Брату - идет по деревне и все... вяяяяяя. Но в общем, Брата устраивало это оттеснение его писательства в слепую зону как бы нету, а на нет и суда нет, а то ведь надо принимать, что вот, сын может, - а она, стало быть, нет, что он _прав_ - а она, стало быть, перед ним ошибалась - болезненно все это было для Бабушки, она даже в лице нерадостно переменилась, когда Брат однажды сообщил, что его книгой стали в издательстве заниматься, всерьез уже. Вообще, по Бабушкиной литературной критичности Брат опознавал писательскую ревность, она особенно свойственна писателям начинающим - им надо свое против чужого отстоять - или писателям неудавшимся - ну, а тем уж чем-нибудь да надо утешаться. А коли есть ревность, значит есть пусть не дар, но задаток - и что же, поощренная Братом, Бабушка вовсю принялась писать сказки. Не все уцелели, особенно Брат жалел сказку про паучка Петю, как он путешествовал на луну и обратно поздно узнал, что написана такая сказка, да выброшена в ведро. Сказка если выбрасывалась, то так, чтобы сверху из ведра было можно достать незапачканную - да вот беда, вынесено было уже ведро, а заново писать не стала Бабушка. Пропала сказка.

Что до кота, то литературные материи его вряд ли интересовали, зато сильно интересовала вода и ванна. В котёнстве Барсик совершенно не боялся воды, вопреки общепринятому мнению о кошачьей водобоязни. Нет, коту она была в диковинку и в радость - принесет, бывало, бабушка таз воды к дивану помыть ступни, а кот заберется в таз и ходит, пузом касаясь мокрого и таращась на блики, покачивающиеся с водой. А то на ведро поломойное встанет и лапой болтает - что это за субстанция такая - прозрачная, вроде нету, и мокрая - значит, есть! Когда же кот подрос, то стал запрыгивать и в ванну. Там он мог часами сидеть у водосточной дырки, наблюдая, как шевелится внизу вот это мокрое и уже не прозрачное, а мутное существо - и иногда пробовал цеплять лапой. Эта загадка природы навсегда осталась для Барсика предметом нескончаемого любопытства - уже и годы спустя он мог вот так же часами просиживать у дырки. А может, кот принимал её за норку и караулил, не появится ли кто? Короче, ванну кот полюбил и порой даже спал там, клубочком свернувшись на дне и пренебрегая неудобством намоченной шерсти. Ну, а когда утром ванну занимал Брат, то кот вскакивал на бортик и начинал расхаживать туда-сюда, не смущаясь Божьим присутствием - умные существа один другому не мешали, кот Бога не замечал, а Бог пропускал кота пройти и снова присаживался на край и продолжал возвещать Брату Свое Слово. Барсик же то играл со струей из крана, то просто садился и наблюдал за полосканиями Брата, а уж когда тот поднимался из обмелевшей ванны, то кот спрыгивал на дно и расхаживал взад-вперед в теплом и мокром. Он и мыть себя позволял Бабушке - видимо, в кайф было - лежал себе на трапике, а Бабушка поливала душем.

Но как-то раз Гена пустил в ванную очень горячую воду и набежало до краев. Кот наведался в ещё открытую ванную и, видимо, по обыкновению сиганул на бортик, а может сразу через него, на дно. Брат не видел этого он видел только, как из ванной заполошно выбежал кот, на морде которого застыло выражение неподдельного кошачьего горя. Вода с кота бежала ручьем, и о произошедшем легко было догадаться - ухнул, козел, с головой в горячую воду, - что называется, принял ванну! С тех пор Барсик стал бояться воды и уже не давал мыть себе жопку - впрочем, и говешки к шерсти уже не прилипали. Спустя сколько-то месяцев кот снова стал забираться в ванну, но теперь уже сначала вставал на задние лапы и старался заглянуть через борт нет ли там чего, а уж потом запрыгивал на бортик. И у дырки дежурить снова принялся, а вот воды все-таки стал побаиваться. Разлюбил.

Еще одно важное происшествие с ванной - важное скорее для людей, чем для кота, - случилось, когда однажды утром Толстая Бабушка обнаружила в ней мышь. Пушистая, не в серой, а черной шерстке, - очевидно, то был ещё мышиный детеныш - мышка сновала по дну ванны, поглядывая вверх, не умея выбраться по крутой стенке, не зная, чего ожидать, и мешая страх с любопытством. Собственно, отчасти из-за мышей в свое время и завели кота в ту пору на нижнем этаже делали большой ремонт, вскрывали полы, и мыши ринулись вверх по перекрытиям и всем щелям. А под ванной, в месте, куда никак нельзя было дотянуться, как раз и была такая щель, и заделать её не было возможности не снимая с места ванну или не долбя стену со стороны кухни - ни с тем, ни с другим Брат связываться не собирался - "ага, лежи больше",корила Толстая Бабушка. С появлением кота мыши просто ушли кстати, и ремонт внизу закончился, - и вот какую-то юную и неопытную занесло в дом, да ещё в ванну.

Кот спал. Кота принесли, предвкушая его радость от возможности поохотиться и свое удовольствия от его нового подвига. Брат поставил кота на доски над ванной, и Барсик спрыгнул и убежал на подоконник.

- Не увидел он её, что ли? - досадовал Брат и снова принес кота. На сей раз он направил его морду в сторону мыши - вот, гляди - и сбросил на дно. Игнорируя мышь, метнувшуюся у него прямо из-под лапы, кот возмущенно выпрыгнул из ванны и вновь убежал. Мышь пришлось убивать Брату, веником, исполнять котовую службу, но не в том было огорчение, а в том, что в коте обманулись. "Мыши испугался", - ворчала и Бабушка - хотя тут, видимо, был не испуг, а отказ. Никак того не ожидали - ведь шустрый, и за воробьями охотился, и жука с навеса принес, и на скоблящие звуки, нарочно скребла Бабушка или Брат матрац, всегда прибегал - уверен был Брат, что поймает кот мышь. Не стал! Бабушка по заказу Брата сшила черную мышку из тряпья, в натуральную величину, с хвостиком, но даже игрушечной мышью кот играл нехотя, с каким-то отвращением - не нравилось. А Брат помнил, как когда-то на заимку, где он студентом по ночам сторожил, принесли в цех кошечку, котенка ещё - а крысы там просто кишели. Вдвое меньше была Барсика, сидела облизывала крохотные лапки, Брат ещё думал, что кошечку-то саму там съедят. И что же? - каждое утро в цеху рабочие стали находить по две-три задавленных крысы - вот что такое кошка-охотница! А этот... Нет, ну это что за блядство - мышей не ловить!

Бабушка защищала кота: "Взяли, разбудили, принесли сонного..." Кот был не виноват. Зачем кот, если есть Брат? Это с ним Бабушка производила разбирательства и учиняла критику, по всем жизненным пунктам осуждая позицию Брата. Брат не хотел жениться, Брат не искал работу - шабашки не в счет, Брат был лентяй и лежебока, Брат был неряха, Брат маялся дурью со своим писательством, - ебнутый, короче. "Да, - с готовностью соглашался Брат, - таков я. Но чего ж ты хочешь от ебнутого?" Список Бабушкиных хотений был велик, но, в общем, сводился к тому, чтобы у дочери, сына и внуков все было хорошо - а это исполнить Брату было всяко не по силам. Неисполненные хотения заменялись претензиями: "В школу идти не хочешь, работу искать не хочешь, пенсия у меня маленькая... На писульки надеешься? Не накормят они тебя, не нужны они никому!" Писульки ко времени кота Брата подкармливали как раз более всего другого - он и сценаристом поработал в местной телекомпании на рекламе, и в той же автогазетке получал строчно, даже продал пару рассказов в местную эротическую газету, это до кота еще. Но Толстая Бабушка, исполняя _карму_, прололжала насылать порчу с прилежностью истинного мелюзгового тиранчика - причем, и эти сцены разыгрывая обаятельно и остроумно. "Сколько мы можем держать корейцев... Барашек плохо ходит, нету его!"

Барашком были подношения Крыски, а потом и Розины, не только её мороженки - Роза подарила много: и двои шерстяные гетры, одни сама связала, и туфли Брату, и два халата Бабушке, и ещё разные одежные мелочи. По-семейному это назвалось барашком, из-за сказки про то, как на деревне парни пошли искать клад и пригласили одного мужичка, а тот отказался: дескать, чего искать, будет на то Божья воля, так и в окно бросит. Кладоискатели нашли в лесу только задранного барана и со зла кинули мужику в окно - вот, мол, на тебе Божий дар. Мужик утром обнаружил тушу, стал убирать - посыпались золотые монеты. Брату сказка была в новинку, Бабушка-то слыхала, а в семье появилось словечко "барашек" - шла Бабушка от Крыски со стельками для внука и объявляла: "Барашка подкинули".

"Мама, чего ты хочешь?" - спрашивал Брат на Бабушкины приставания. "Хочу творогу со сметаной, хочу пирога с горбушей, пельменей домашних, шанег с картошкой, сыру, колбасы ветчинной хорошей, окорока, болгарских маринованных помидорчиков, куриных окорочков, жареных в майонезе, китайской лапши с пряностями! - и сияла под очками мечта, излагаемая с неотразимостью детской невинной просьбы. - ТощО мне, голодаем же мы!" Но Брат знал, что они живут хорошо и счастливо, а в доме, где кот загребает лапой мясные болоньки и шкурку от горбуши, не голодают. "Не гневи ты Небо, - урезонивал Брат, - ведь ты прямо как будто несчастье выпрашиваешь!" "По-твоему, мы хорошо живем?" "А ещё бы нет. Мы каждый день едим, у нас есть крыша над головой, мы здоро..." От таких речей Бабушка свирепела, а ещё её начинало ломать, когда Брат садился за кухонный стол и составлял бюджет на новый месяц. Выслушивая цифры планируемого рациона и усматривая свое обделение в горбуше или колбасе, Бабушка сердилась и уходила на диван - не хочу-де слушать, во всем готов уже отказать, Плюшкин. Толстую Бабушку не обделяли, и одной рыбины горбуши, любила её Бабушка, на неделю вполне хватало, но Бабушке так не нравилось, а нравилось, чтобы придти в магазин и покупать все, что увидела и захотелось. Однако по магазинам уже давно ходил Брат, покупая нужное и по средствам, а _непосредственный_ Человек Бабушка сосредоточилась на внутрихозяйственных трудах, стирая, готовя, по два раза на дню подмывая кухню, стряпая - и очень даже превкусно, пирог с горбушей или пирожки с печенкой, где сейчас такие поешь, или с клюквой пирожки, а то ещё сдобные маленькие рогалики, виточки с вареньем, угощенные Братом женщины на работе всегда рецепт спрашивали, - что говорить, хорошо жили, дружно, с веселым сердцем, и действительно, не надо бы сердить Небо, Брат бы обиделся на его месте - впрочем, оно уж всякого от людей успело наслушаться и прощало, не забывало Брата и Бабушку. Когда требовалась какая-нибудь работа по литературной части, Небо приглашало Брата зайти в квартиру ко Крыске и включить телек на канале, который не ловился дома, - и как раз в момент объявления конкурса на новой местной телекомпании - и участвовал Брат, и первый приз выигрывал, пылесос-часы-фрукты-чай-кофе, приятно вспомнить, а главное, завязывал знакомство и устраивался на фирму, а когда в этой телекомпании начинали делить власть и все летело под откос и денег который месяц не платили, а взять негде было, то проходил мимо старинный школьный друг, как раз когда Брат в окно выставлялся, и заходил в гости и послушав про обстоятельства Брата, а Брат и в голове не держал, просто так рассказывал, - доставал друг сотню баксов и оставлял _так_, просто чтоб выручить, а потом сей же год Небо посылало корейцев Бабушке на квартиру, не столь уж много они платили, но все ведь деньги - как бы вместо ежемесячной Братовой зарплаты, пособие, гарантия, а сверх того уж как получится. Имя Гены, как подглядела Бабушка в паспорте, по-настоящему было что-то вроде Хуан - и Брат потом говорил знакомым, что его кормит Хуан: "Я же не сказал - дон Хуан. Просто Хуан." Просто Хуан, посланный просто Небом, потом привел в дом просто Розу, а уж та истинно ангел была - умом-то Брат понимал, а почувствовал уж потом, спустя время: что за долги кармические им с Бабушкой возвращались, да и то не в точности почувствовал, а _астрально_ - это не объяснить, испытать надо. Хорошие люди, дай им Будда по вере их в новой жизни, а в этой хотя бы торговли хорошей - ну, а если мы что задолжали, то отдадим, не заржавеет.

Так что Небо дружественно было к Брату с Бабушкой - свое было, ближнее, Митра, Макрай. Да Бабушка, воспитуемая Братом, и сама это признавала, - особенно, своего пирога с горбушей накушавшись, просто норов свой не могла обуздать. Тоска брала Бабушку ни с того ни с сего, радости не было в жизни, а чем порадоваться? - вкусненьким. И Брат вывел насчет того теорию: что имеется тут пирамида энергий, телесно-душевно-духовных, много ярусов, и когда человек не кормит себя вот этими верхними, душевно-духовными энергиями, то стало быть, приходится все перегонять снизу, из пищи почерпать, а это невыгодно, в смысле конвертации - пищевых калорий съешь тысячу, а выход наверх будет в одну душевную калорию, а в духовную так и вовсе одна сотая - это ж сколько жрать-то придется! От того и толстеют. Но как было обратить Толстую Бабушку к духовным практикам и самодисциплине? Брат и сам с этим плюхался, чего там, а уж Бабушку и за _рекап_ усадить не мог, а чего бы проще. "Видимо, - потом уж заключил Брат, - действительно заманивать сюда надо, исподволь так". Вот и получалось энергии у Бабушки много, а все подрезается индульгенцией. Она и в лес с Братом отправившись начинала жаловаться не пройдя и полсотни метров от дороги - ой, плохо, нет грибов, сердится на них лес. Нельзя так с лесом! Ты зайди, поздоровайся, назовись, пожелай блага всему произрастанию и обитанию, особо - хозяйке и хозяину, объясни, с какой нуждой явился, извинись заранее за потоптанных мурашек и травинки - и уж сколько дадут собрать, за то и спасибо. "Мама, мы же только в лес зашли", - вразумляет Брат - все равно стонет Бабушка: нет грибов. Как нет? По ведру домой несли - это из пригородного исхоженного всеми леса. "Любит тебя лес", признавала Толстая Бабушка, - да и Бабушку любил, уж поблагодарить на прощание и она понимала. А как-то, давно, курили ещё тогда оба, сели отдохнуть на пеньки, она взяла да спросила: "Как думаешь, а чем тут лесной дедушко питается?" - а Брата и дернуло: "Да говном, наверное, всяким". "Нет, ты что? Грибочками, ягодками, корешками..." - завертелась Бабушка и полпачки сигарет на пеньке оставила - дедушке покурить. И что ты скажешь? Вроде бы просто некак, как свой двор знал Брат этот бор, а ведь колесо сделали на обратном пути, поплутали-таки. Нет, лес обижать нельзя - а уж Небо-то!

Враг напал внезапно, без повода, вероломно, со спины - и застав Барсика врасплох, успел повалять его в траве, прежде чем вмешалась Бабушка и разняла драчунов. Врагом был пестрый кот - новый вожак двора, вместо пропавших куда-то прошлогодних рыжего и черного котов. Пестрый был детсадовский - жил там вместе с умной кошкой, но, видимо, не был ей сын, и Брат помнил, как прошлое лето Барсик прикрывался от этого детсадовского кота, держась ближе к рыжему: рыжему коту отвлекаться на котенка было ниже достоинства, а вот на пестрого детсадовского он выставлял грозное око, и тот, обозначив позой "а я что, я просто иду себе", по кривой обходил младшего и старшего и направлялся в свой садик. Теперь же защитой Барсика была Толстая Бабушка, но она оплошала, проглядела угрозу, а прозошло это уже следующим летом, когда возобновились прогулки с котом. Кот в первый же раз умчался с умной кошкой, и хорошо, она сама его привела назад, пяти минут не прошло, а то где бы искать потом. _Отпускать_ кота было исключено, для Бабушки, сердце бы все равно не выдержало, всю ночь бы на улицу ходила кота смотреть. И опасно - машины, собаки, бомжи, мальчишки жестокие - нет, нельзя. Таким образом, коту отныне светили лишь прогулки по навесу, но Брат подсказал Бабушке сшить шлейку - объяснил, куда что приделать - собаку державши, знал это - и Бабушка сшила из голубой тесемки шлейку с завязками. В ней-то теперь и гулял кот, уже почти всегда с Бабушкой. Наскучив ходить по траве за котом - кот не собака, за человеком бок-о-бок трусить не станет - Бабушка брала Барсика на руки, на плечо, мордой назад, и уносила домой или присаживалась на скамейку. Бабушкиного кота стали знать все старухи окрест, с Бабушкой они общались охотно, но Барсик, даром такой ласковый и понятливый дома, их к себе не очень-то и подпускал - мог укусить или цапнуть лапой за непрошенные поглаживания. Ну, а когда гулял с Братом, то пользовался возможностью и принимался за исследование окрестностей, и, как понял Брат, кот запоминал местность, потому что в следующий раз отправлялся изучать кусты-дорожки уже вокруг другого дома.

Конечно, это все же не было настоящей школой жизни. Рыжий кот - не тот, другой, немного моложе Барсика, отпускаемый из дому своей хозяйкой, на примеривания Врага умел отвечать боевой стойкой и до конца держал паузу - а ведь был слабей Барсика и при встречах с ним старался обойти стороной. Барсик же сам лез ко Врагу - зачем, спрашивается? - а когда услышал предупредительный звучок, то стушевался и - в этот раз проглядел уже Брат сам был атакован, кинулся бежать, был настигнут, отбросил Врага ударом задним лап - ну, так встань теперь, вздыбь спину и грозно тряси башкой! дескать, только сунься! - нет, снова бежать, заполошный! и куда бежать хоть бы под Братову защиту! - и опять настиг Барсика Враг, только очаянное мявканье донеслось до Брата из-за угла. Брат поспел к моменту, когда Враг рысцой трусил по двору, уже не преследуя Барсика, а Барсик бежал с другой стороны дома с дикими глазами, бездумно, оглушенный своим страхом, совершенно потеряв центр. Вот так же он запаниковал потом на плече у Бабушки, завидев большого пса. Сиди он у Бабушки - и никакой опасности, но кот спрыгнул на землю и попытался удрать к дереву, а пес, привлеченный бегущей приманкой, естественно, напал и даже успел куснуть пушистого беглеца. Кота отобрали, хозяина собаки дружно принялись ругать старухи, а Толстая Бабушка была ещё и исцарапана мил-другом. Пришедщий домой Брат выслушал историю и отправился со словом утешения к коту. Барсик лежал на подоконнике раскрытого окна на боку и дышал, высунув язычок - не отошел еще, переживал произошедшее. Стресс был у кота.

- Ну что, досталось? - и Брат потрепал брата-кота по загривку, а кот вдруг совершенно по-человечески тяжело вздохнул - да уж, еле ушел. Козел!

Свою неудачу с Врагом Барсик переживал тяжело, даже как-то приболел от того и целый месяц не топтал Дуньку. Видимо, слишком много пляшет от гормонов, - сделал Брат вывод позже. Не в трусости было дело - очевидно, кот _физиологически_ считал себя неготовым вступать в схватку с Врагом неготовым не по силам, а по зрелости. Видимо, в этой ситуации для него было предпочтительней получить трепку без боя, нежели проиграть бой. А вот через два года, когда на прогулках Барсик стал делать метки через каждые двадцать метров, то повстречав какого-то неизвестного кота, сам грозно закрутил башкой, а кот был покрупнее Барсика, но, видимо, моложе - и отступил. Этого кота Барсик позже и потрепал, упустил Брат поводок ("Да пусть, пусть расслабится!" - дружно закричал двор), - ну, а в этот раз бегство противника кот отпраздновал тем, что четыре раза за вечер топтал Дуньку. Как не топтать - герой! "А вот интересно, - размышлял Брат, - как с этим у спортсменов? Ну, у мужиков-то примерно так же, а вот у женщин? Выиграли матч - и компас на койку кажет, а продули, так и... А может, наоборот, утешиться хочется? Интересно, изучал это кто-нибудь?"

Гибли кошки. Не вернулся с дачи драчливый черный кот. Попал под машину Рыжик, ровесник Барсика, - видимо, не нашлось для него умной кошки, чтобы преподать курс перехода улицы. Пропала и сама умная кошка - Брат видел из окна, как она бежит через дорогу на ту сторону и вдруг подумал, стал знать, что этот поход у неё последний - а умная кошка не знала этого. Может, это было не колесо грузовика, а собачьи клыки или крысиный яд в зря съеденной приманке, но каково бы ни было орудие смерти, жизненный опыт и чуткое ухо не помогли кошке, в тяжбе за жизнь смерть посчитала эти доводы пренебрежимыми, и кошка уже не вернулась с _той_ стороны. И грудью, встав на дыбы и выставив перед собой лапы с выпущенными когтями, приняла смерть какая-то неизвестная кошка, не в силах бежать из окружения своры бродячих собак - закаленных и безжалостных бойцов за помойку и место под солнцем. Куда-то пропал и Враг, вероятней всего, тоже погиб, потому что из детсада его никто не гнал, а сам убегать он был не дурак - не Барсик, который при первой возможности нырял в щель открытых дверей и мчался вниз к выходу из подъезда. И получалось, что школа-то жизни она школа, но с точки зрения выживания, а ведь по-земному именно этот счет _последний_, Барсик лучше распоряжался отведенным ему шансом, а уличные кошки быстро истощали свою удачу, свой личный счет в банке жизни, подвергая её слишком частым испытаниям и тратя слишком значительные суммы.

Меж тем с Бабушкиной квартиры ушли Роза с Геной, а потом и сменившие их Костя с Тоней, потому что китайский рынок перенесли на окраину, злые языки это решение мэра объясняли желанием отодвинуть конкурентов - ему-де принадлежит универмаг в центре, а китайский дешевый рынок сбивает торговлю. Как бы то ни было, требовалось восполнить потерянный источник дохода, а после ангела Розы Бабушка не могла ужиться уже ни с кем - она, пожалуй, и сама не сознавала этого, но в сердце Бабушки тлело ожидание даруемой мороженки, а мороженка та была не мороженка, а знак любви, иносказательное признание. Но пускаемые для пробы ближние зарубежцы были скупы, сами норовили устроить все на дармовщинку, и дарить мороженку никому из них и в голову бы не пришло - а Брат подсказывать не стал, нечего. Так что Брат с Бабушкой перестали пускать на квартиру, и тогда Брат махнул рукой на работу _интеллигентную_, такой не отламывалось, и устроился сторожем на автостоянку. Не шибко и искал - всего-то потребовалась пара звонков, _случайных_ - Небо и теперь подставило свое плечо. Бабушке не нравилось, тревожилась за Брата, но это бы ничего, а вот приходилось приворовывать, иначе бы Брат невольно закладывал напарников, выставляя честные цифры и тем самым высвечивая левые пути своих сменщиков. Теперь идя утром с работы Брат покупал по пути колбасу и картошку, а остальное откладывал в семейную кубышку. Больше всего забавляло - такова уж ирония нашей перевернутой жизни, - что самый жирный и практически _непроверяемый_ навар приходился именно на те ночи, когда делались проверки. Брат с удовольствием показывал машины на стоянке, менеджер Дима карандашом производил сличение с журналом, устанавливал стопроцентное совпадение факта и акта и отбывал со словом поощрения, а про себя - явно огорченный неловом. Брат пересчитывал закроенные деньги и гадал: "Может, ему просто отстегивать надо?" И хотя все это было забавно, доходно, да и выходила этакая тренировка в сталкинге, Брату тоже не нравилось, затягивало это - придешь на смену и начинаешь рассчитывать, сколько удастся нагнать в этот раз, - надлежало же ничего не ждать, а просто позволить приплыть в руки тому, чему предстоит приплыть. Так что ленивый Брат устроился ещё и дворником, а потом к этому добавилась шабашка на выборах, опять же, не интеллигентская, не статеечки, а чернорабочая - пикеты, листовки там раздать, - ну, а ещё была литература и пару раз в неделю Интернет, хорошая штука, разместив там кое-что из своих вещей Брат прямо гору с сердца спихнул: если что есть у него хорошее, а ведь есть, то вот, пожалуйста, людям открыто.

В свой срок закончились выборы, с них да со сторожевания помаленьку накопилось на старенький компьютер, и Брат ушел с автостоянки, оставил пытать воровское счастье деду, сменщику, которого сильно уважал за мастеровитость, а пуще того за кураж его мошеннический, за _безупречную_ жадность - на глазах Брата, не прячась, росчерком пера отправлял дед в свой карман по три сотни, получив с водителя долг, а в журнале исправлял - и исправлял-то по-детстки, но сходило с рук, хлопал ушами менеджер Дима, не тех и не так проверял - а вот дед проверял записи сменщиков и в похожем случае высчитывал, сколько закроенных денег на его смены пришлось и требовал своей доли, если кому другому удавалось хапнуть. Мало того что первый вор, так сам же и стучать начал на своих напарников, в журнале подчеркивал записи криводушные и знаки вопроса ставил - видимо, не мог с собой сладить, ну как же такое вынести, что не ему одному, а ещё кому-то накапало левых денег, да и заложить, похоже, в радость было, для советского-то человека. На зоне такому бы недолго живым ходить, а здесь в доверие попал, средоточил в своих руках взимание платы с постоянных клиентов - ну и, прилипло, надо понимать, к рукам-то. И Брат иной раз думал, что _наверху как внизу_, а люди везде одинаковы - так, наверно, и в правительстве с этим точно так же: кто больше всех ворует, тот и по бумагам министерским всех честнее выходит - да поди, ещё сам и стучит на других на манер деда, - да уж, русский прогресс, и смех, и грех.

Ну да что нам министры, "негру политика", насрать на них, о коте и Толстой Бабушке речь. А Бабушка повадилась ходить с Братом на участок, с метлой, посильным ей инструментом - Братову раздвигу она и поднять не могла, но от стены, где лопатой неудобно брать, снег отметала - ну и, тоже прок. Когда же пригрело красное солнышко, Бабушка и вовсе вперед Брата стала убегать с метелкой. Брату это было не сильно нужно, он потом без Бабушки один мел три участка, а тут двое на один двор, но Толстой Бабушке это было в радость - при деле оказывалась, вместе и почти наравне с Братом, нужная, и опять же, случай представлялся вернуть себе командные высоты: эту кучу собери, из тех кустов вымети. Не противился Брат, рад был за Бабушку человек в работе полноценней себя чувствует, а уж осенью, в листопад, он и вовсю за руку уводил Бабушку с участка - остановиться не могла, нравилось листья по земле заметать, но хорошего-то помаленьку, ударит-ка снова в спину, застонет же. Толстая Бабушка сердилась на Брата и яростно колотила метлой в землю, требуя продолжения работы, а Брат с удовольствием отмечал, что не иссяк, не иссяк ещё Бабушкин запас сил, стара, да не слаба ещё - и слава Богу. И семейная пара дворников - две метлы, железный совок, бачок и Бабушкина легкая коробка - возвращалась с участка, образцово исполнив благородный труд водворения чистоты. "Пат и Паташонок", - говорила Бабушка, подразумевая комплекцию их двоих и внешний вид. А Брат целовал Бабушку в седенькую и лысенькую голову, ради того прикрываемую платком даже дома, и говорил: "Хороший и толстый друг" - или: "Не забуду ваш труд". Последнее тоже было из семейных крылатых фраз, это, как и "стресс у собаки", вошло через Крыску: один раз её угораздило пригласить на дачу пьющую бабу, помочь с огородом летом. Пьющая женщина - тощая, очкастая, "Проблема", такое прозвище Валя с Бабушкой ей потом дали, устроила дебош в первую же неделю и была отчислена Крыской в город. Не смутясь тем, она позже пришла и к Бабушке, передать через неё письмо Крыске, а в письме среди прочего было предложение: "Не забудьте мой труд" - в смысле, вознаграждение за него. "Не забудьте" было подчеркнуто одной чертой, "мой" - двумя, а "труд" аж тремя чертами. Так и стали после говорить Брат и Бабушка, ну, а кот ничего не говорил, лежал на Братовом проигрывателе и приветственно вытягивал лапу при приближении старших, эту лапку Брат трепал и приговаривал: "Брат пришел, и коту радость", а кот спрыгивал на пол и отправлялся на кухню напомнить Бабушке о почетной обязанности кормить котов.

Однако платили за метлу мало, лишь потом расценки подняли до сносных, и Брату пришлось бы действительно тощо, но произошло неизбежное: как-то он дал в Интернет рассказ, из тех вот, Божьих, про корейскую педерацию как раз - и рассказ был замечен и напечатан порнографической газетой. Заплатили очень даже неплохо, просили слать еще, и так напечатали несколько рассказов с Божьим словом, таких же, да дамский рассказ, это уж в бабском журнальчике, и получилось так, что Брат оказался вдруг не _любителем_, а _профессиональным_ писателем, поскольку печатки кормили лучше, чем метла и даже автостоянка. Брат давно уж прикидывал, что, по идее-то, должен быть спрос на его книгу со смехом Божьим, но, видно, Небо лучше знало сроки, и только сейчас открывало миру Божье слово, в смысле, печатным образом. Сокрушался ли Брат, что его глагол звучит со страниц порнографического издания? Конечно, нет, - а удивлялся и того меньше. Это редактор думал, что сила тут в "высокохудожественном раскрытии темы основного инстинкта", а Брат знал, что причина даже не так в его веселом сердце, а просто люди любят, когда с ними разговаривает Бог. Лишь с виду кажется, будто они стараются оградиться от Бога - воюют, религию придумали, богатство, науку опасную, дома вот взрывают - ну прямо зажмурились, отвернулись, руки прижали к ушам и бубнят: "Не слушаю-не слушаю-не слушаю!.." - а вот и неправда, сквозь жмурочку, сквозь щелочку, а слушают, ведь каждому хочется, чтоб с ним говорил Бог, только чтоб на самом деле, а не казенный - и уж когда на самом деле, то все и всё слышат.

В общем, Братова печатаемость для него событием не стала - а вот для Бабушки очень даже. Присылаемые из редакции номера эротического издания Бабушка читала от корки до корки - пропуская, опять же, лишь рассказы Брата, хотя они-то были совсем невинны - а потом, все так же громко плюясь, ахая и неприлично выражаясь, ещё и садилась отгадывать - консультируясь у Брата - порнографический кроссворд. "Что такое дефлорация?" - "Лишение девственности". - "Да? А кто тогда тот, кто производит дефлорацию?" - "А сколько букв?" - "Восемь". - "Целколом, наверное". - "Целк... Тьфу, блять, ещё это загадывают!.. подходит..." Потом Бабушка нашла выход - пропускала неприличное и отгадывала прочее - любила кроссворды и отгадывала много, блистая иной раз эрудицией совсем неожиданной - а как же, любознательна ведь была, пытлива, сметлива, сообразно обезьяньему зодиаку своему. В отличие от Бабушки, Брат не читал порнографическую газету: кто, с кем, в какую дырку - про это уж давно было читано, а теперь и вообще скучно. Посмеяться, в письменном виде, одно, в крайнем случае, девок красивых поразглядывать, а читать? Это уж для подростков или вот наших замечательных пенсионерок, им пользительно, а Брату интересно было другое, эзотерическое, но сюда он Бабушку не пускал, все равно бесполезно, не в коня корм. Не то чтобы деревья в лесу рассказывали что-то очень необычное и чудесное - да нет, ничего такого космического, а наоборот, все очень приземленное - вот, весна, надо гнать из земли сок и снова жить, но чудесным и необычным было то, как это удавалось услышать, а ещё Брат понимал, что его суета нигде и никому не нужна, и даже мысли об этом были все той же суетой, но понимание это уравнивало его жизнь со всякой другой, а поэтому делало её столь же важной - и это успокаивало, с запасом, этак вглубь.

- Где был, что видел? - спрашивала Бабушка.

- В библиотеке, - на голубом глазу отвечал Брат.

Кот, снюхивая с кроссовок Брата речные или лесные запахи, имел на сей счет иное мнение, но он своих не выдавал, не дед с автостоянки, имел понятие.

Эротическое чтение подвигло Толстую Бабушку на написание сказки про зайца Фомку, как он ездил в Австралию совращать сумчатых зайчих. В каком-то смысле это было желание Бабушки участвовать, не отставать от Брата, осуждала, спорила, а тянулась за ним, вместе хотелось быть. В _нерадикулитное_ лето и землянику с ним собирала, шла потом по песчаной тропке вся распаренная, и дворничать вот стала в помощь, и эротическую газету теперь приняла, тем более, платили же, и даже Крыске тем похвалилась и дочери, сестре Братовой. Это Бабушку брала тоска, а Брат жил радостно, и уже одно это было притягательно, тем более, если чем-нибудь нужно заполнить жизнь. Когда Брат шел на кухню, то и Бабушка шла с ним за компанию, принимая от него токи здоровой охотки поесть - а ведь за компанию не только есть, но жить вкусней.

- Как я тебе завидую, - сказала как-то Бабушка, - гляжу на тебя какой ты всемогущий!

- Как?..

- Ну, все можешь - поехать, куда хочешь, все сделать, работать...

А Брат и сам чувствовал, что входит в пору. В счастливые минуты он ощущал себя этаким разросшимся деревом, высоким, широкоствольным - аж секвойей какой. Что-то важное и красивое уже было понято, поднято, открыто, излучено, а главное, открывалось, близко, что-то, совсем уже удивительное и верхнее, и до Неба было рукой подать, загадай что хочешь, вот только себе уже ничего не было нужно, но именно поэтому в эти светлые минуты Брат сожалел, что вот бы ещё приобщить к тому два сопутственные существования, кота и Бабушку. Он вспоминал, как когда-то давно Толстая Бабушка пожаловалась ему: "Я вот все не могу понять: как же так, вот ты и Алла, мои дети, я вас родила, а вы - умрете... Неправильно устроил Бог". И теперь Брат чувствовал что-то похожее и тоже желал хотя бы для ближних вот этого счастливого свершения и нежелания, и думал, что надо бы их как-то туда захватить.

Но не умел того Брат, и жизнь текла как текла, а с нею - обмен энергий и уроков. И Брат прикидывал так, что они двое, пожалуй, преподают друг другу один и тот же предмет - науку терпения. Брат тому обучал, так сказать, личным примером, но, в свою очередь, и сам был вынужден набираться терпения, а уж характер Толстой Бабушки к тому просто обязывал. Вот и получалось - ещё как посмотреть, кто кому был лучшим учителем.

- Вот, - сообщила Толстая Бабушка проходящему на кухню Брату кота, Андреа дель Бока сказала, что отцу её дочери нет места.

- Где? - неосторожно уточнил Брат, застанный врасплох и не предполагая какого-либо опасного разворота беседы.

- В пизде! - и толстые стекла очков пожилой зрительницы телесериалов гневно блеснули, а лицо приняло оскорбленное и боевое выражение.

Постановка пьесы "он делает вид, будто не понял, чтобы нарочно поизмываться" была осуществлена молниеносно и с подлинным сценическим реализмом. Поняв, что попался, Брат прокрутил в голове возможные варианты: ...нет места - на съемочной площадке, в каюте океанического лайнера, среди общества благородных людей? Где нет места отцу дочери? Нет, все-таки непонятно.

- Мама, я не понял - где нет места мужу дель Боки?

- В пизде! - непристойный ответ был повторен с ещё большим запалом и исчерпывающей убедительностью.

В последовавшей затем перебранке с выяснением, кто перед кем выделывается (исходное слово заменено в целях общественной нравственности) и кто кому задуряет (аналогичная замена) голову, в конце концов удалось установить, что отцу ребенка Андреи дель Боки нет места _в её жизни_, а не то чтобы именно в пизде (незаменимое слово. Тем паче - денотат его!).

А с другой-то стороны, - размышлял потом Брат, - пизда, она ведь подательница жизни. Если он отец дочери, а его перестали допускать, значит, на фиг не нужен. В пизде нет места, так в жизни тем более! Можно было и догадаться.

Осенью, убирая утром двор, Брат услышал где-то не так высоко над головой странный звук, крик какой-то птицы. Он не стал поднимать головы было темно, и он решил, что птица сидит в ветвях и разглядеть будет нельзя. Клик повторился, но Брат старался выполнять самонаблюдение в действии и снова не посмотрел на небо, не стал отвлекаться. А вот Толстая Бабушка посмотрела - летели журавли, она видела их впервые, но узнала. И это было сильным огорчением и большим уроком для Брата: вот, он со своими _упражнениями_ не поверил откликнуться Небу и не увидел замечательных птиц, а его толстая, _индульгирующая_ как стадо слонов мать увидела.

Иной раз, вспоминая жизнь, Толстая Бабушка рассказывала Брату, как в детстве ей казалось, что где-то на Земле живет девочка, во всем такая же, как она, то есть даже сама же она, "я". Брат на это ощущал внутри что-то слишком неопределенное и не знал, какое дать истолкование, и уж потом только стал знать об этом _по-читанному_ - а впрочем, и он позже припомнил кое-какие детские разговоры на эту тему, но эту детскую эзотерику он успел забыть - а вот Бабушка помнила и до сих пор хотела увидеть ту девочку, только как?

- Умираю! - громко, но как-то шамкающе простонала Толстая Бабушка и воздела руки с постели в сторону сына. - Умираю я, Саша!

Это Брату напрочь не понравилось - из всевозможных настроений такое было самым болезнетворным. Толстая Бабушка и здесь желала вести себя ненакормленным птенцом, орущим и разевающим клюв, чтобы обязанные кормить родители не забывали положенной заботы. Что ж, очень даже полезно в ином случае, а порой так и вовсе пиршество для ценителей драматического жанра, но вот только не сейчас, совершенно противопоказано, и хуже всего, Брат опять оказался не готов, а ведь, кажется, знал, кого навещает.

- Ну, ещё чего, - строго возразил он, присаживаясь на край больничной койки. - Какое - "умираю". Жизнь - дар, даже лишний месяц, даже день. Чего это бросаться, жизнью-то.

Сказанное было святой истиной, да только Брат был застан врасплох и не смог вложить в слова необратимой силы: _р_е_ш_е_н_и_я_, чтобы отразить и распылить по ветру выпущенный только что заряд самовреждения.

- Да? - неуверенно переспросила Толстая Бабушка. - Так что же это, из-за одного дня так мучиться?

Семь дней назад у ней приключились какие-то опоясывающие боли в спине. Подумали на остеохондроз, а "хандроз", как называла свою хворь Бабушка, никакая "скорая" не облегчит, тот же диклофенак был и дома, да усердный массаж Брата, и, как раньше, оставалось лишь ждать, когда само отпустит. Но не отпустило, и утром Бабушка сама пошла к Крыске и вызвала "скорую". Когда Брат вернулся со своих дворничьих работ, сильно стонущая Толстая Бабушка уже садилась в машину, и он еле успел собрать узелок бельишка и не переодевшись поехал со всеми. Медицина назначила на вечер удаление желчного пузыря - диагноз Брат знал со слов Толстой Бабушки, он навещал её в тот же день. Это успокоило Брата - болезненно, но в общем-то пустяк, а операция, говорят, заурядная.

Но не желчный пузырь - поджелудочная железа, острый панкреатит или панкреонекроз, так называлась болезнь, и операция шла четыре часа, и все обстояло очень невесело, как рассказал той же ночью Брату делавший операцию хирург, а Брат, хоть и не медик, сам когда-то читал что-то из популярной медицины и понимал, что дела плохи.

А все-таки не безнадежны - другой врач днем написал, какие лекарства надо купить, Брат заскочил домой, залез в кубышку, и уже к вечеру Божье слово, напечатанное в порнографической газете, превратилось в дорогое лекарство "Сандостатин" и было вручено дежурному в реанимации, а назавтра удалось купить ещё две упаковки, половину денег дала сестра, и теперь оставалось ждать.

Четыре дня на звонки в реанимации сообщали, что состояние тяжелое, на пятый сказали, что стабильное и показания нормальные, а на шестой день, восьмого марта, выяснилось, что из реанимации Толстую Бабушку отправили поправляться в общую палату. Обнадеженный Брат поторопился в больницу - и обнаружил, что обнадежиться он поторопился.

С этой минуты началось то, что называется выхаживание или уход за больным. Ходить, и правда, пришлось вдосталь - не говоря о суете вокруг койки, Брату требовалось по три-четыре раза на дню бегать домой и обратно, благо больница была в десяти минутах, а уход за больной был действительно _уходом _з_а_ - в мамину болезнь, очень далеко, а разыскатель из Брата был хреновенький, и по неопытности он, конечно, много чего делал не так. И уж этот уход не был идиллическим сидением у родной кроватки с благостным состраданием на лице, со вслушиванием в бред и с дачей ложечки питья на слабую просьбу очнувшегося от забытья. Хотя Толстая Бабушка, пока не отошла от наркоза и оболванивающих снадобий, и лепила иной раз что-нибудь не то, вроде черно-белого тигренка, подаренного врачам в реанимации, но была в сознании, бреда не было, а была рвота и стоны бесперечь, а потом, когда на следующие сутки пришел другой врач и Толстой Бабушке кое-как запихали в ноздрю зонд и откачали из желудка давившие воды, тогда стало можно пить и воздух оглашал поминутный призыв. Толстая Бабушка получала ложку воды, лежала минуту-две, снова ощущала сухость во рту и жар по телу и, взглядывая сквозь очки на Брата, ангельски-кротко повторяла свое: "Пить!" и слегка шевелила лежащими поверх одеяла руками - дескать, а вот я, такая, снова хочу, и куда теперь деваться. Положенную ей на ночь в кровать полуторалитровую бутыль минералки она выпила всю и, конечно, наутро обмочилась, оставить с ней на ночь никого не нашлось, а сама она была не ходячая да и судно подложить под себя не могла - что называется, жопа тяжела. И уж тогда догадались налить тарелку воды и накидать клочков ваты, чтобы просто протирать рот - но и эту вату к месту употребления доставляла рука Брата, а не Бабушки, так ей нравилось.

А ещё было поднятие тела - "Подвинь тушу", - говорила Толстая Бабушка - и подтягивание выше по кровати, потому что нужно было положение полулежа, а Бабушка все время сползала, ещё был вынос судна и перестилка простыни и пеленок, опять же с поворотом и передвижкой тела, ещё были поездки на рентген, через всю больницу и в лифте, для снимка там надо было глотать барий, а Толстую Бабушку и так тошнило, и этот барий она выблевывала струей, так что седая врачиха-рентегенолог едва успевала отдернуть лицо, ещё было мучение с заталкиванием зонда в ноздрю, чтобы оттекали воды из желудка, ещё была сдача крови, потому что через неделю было ухудшение и снова увозили в реанимацию, ещё было, попозже, кормление с ложечки и растирание тела с мазями от опрелости, а ещё мытье заблеванного пола у кровати, накидывание и удаление одеял, грелка для мерзнущих ног - да что там, всего не перечесть.

Нельзя сказать, чтобы Толстая Бабушка сдалась на милость болезни и совсем не боролась. Так поступала глухая старуха Азанова, лежащая в койке слева, а была она ещё толще Бабушки, правда, горшок подкладывала под себя сама, - вот та действительно неумолимо вгоняла себя в могилу, а у ней был-то всего-навсего вырезан желчный пузырь, после этого люди на второй-третий день встают и ходят. Но старуха Азанова не хотела ходить, а хотела, чтобы все прошло само, а ей всё подавали и приносили и ни к чему слушать вздор энергичной сестры старше на десять лет, которая убеждала Азанову самой заняться своим выздоровлением. Не присуще живому сдаваться смерти, так что вряд ли это было волей безучастной души старухи Азанововй, решившей осовободиться от бестолкового воплощения, - нет, это была лишь привычка плыть по течению, и теперь это было течением к смерти. И Брату было горько видеть эту близко лежащую карикатуру на его мать, ведь хотя и Толстая Бабушка ждала, чтобы _е_ё_ _в_ы_л_е_ч_и_л_и_, и не понимала, что выздоровливать надо самой, хотя она полагала, что мир обязан срочно сбежаться и толпиться вокруг нее, сострадая и обихаживая, но болезнь её действительно была серьезной и уход действительно требовался, и выздоровлению не обойтись было без дружественного лечения.

И Толстая Бабушка как раз пускала в ход все охотничьи и воинские приемы, которыми обучилась, шестьдесят восемь лет сражаясь с этой неласковой жизнью - и вот именно теперь подводилась черта и по _последней истине_ выяснялось, на что они годятся и какую добычу приносят. И с одной стороны, громкое испускание стонов было тратой энергии и почти не достигало ушей сидящих в отдалении медесестер и врачей, а все ж таки хоть как-то обращало внимание и побуждало хоть к каким-то врачебным действиям, а на угрозы соседок по палате, что они отлупят её валенком за эти стоны, Толстая Бабушка умело отшучивалась, а ещё не забывала хвалить медесестер и врачих за красоту и заботу и желать им личного счастья - и ведь выгадывала себе толику услуг и сочувствия хоть у двух-трех поотзывчивее. Когда обнаружилось, что найти кого-нибудь сидеть с ней ночью почти невозможно, а Толстая Бабушка требовала, чтобы её на ночь одну не оставляли, то она же сама подсказала Брату позвать её сестру и племянницу, а то есть, как подобает отличному сталкеру, в решающий момент бросила на стол припасенные козыри: сестра была свободна, тоже на пенсии, а племянница так вообще работала медсестрой в реанимации, чего Брат даже и не помнил. И конечно, в тот же вечер в палату явились та и другая, с кучей уколов, с охапкой разовых простыней, с готовностью сопереживать и поочередно дежурить ночь. А ещё у Толстой Бабушки побывали все соседки, Крыска целых три раза и долго сидела, и Лиза дважды, и Маргарита, а ещё женщины с работы, хотя она уж тринадцать лет мало кого видала после выхода на пенсию, а вот все по разу да приезжали, да ещё с другого конца города. И хотя от их бульонов и отваров и детского питания не было проку, зато было великое облегчение Брату, можно было отлучиться домой на два, а то и добрых три часа, а это было сильно надо, ведь те же постирушки надо было делать каждый день, даже не по разу на дню - и простыни, и пеленки менять приходилось за день раза два-три, а ещё Брат стал потом стирать и тошнильные платки, утирать рвоту, тошнило бесперечь, так что никаких простынь не хватило бы, если раздирать на тряпки, и надо было стирать и сушить, а ещё забегать в аптеки за тем-другим, готовить себе, коту, да ещё утром убирать снег и долбить лед, а тут нечаянная передышка, праздник, а раз Брату выпадало послабление, приход, то стало быть, больше доставалось и Толстой Бабушке. Ну и, конечно, ещё были всякие процедуры, капельницы и ФэГээСы, всякая медицинская механика, на какую имела право бесплатного обслуживания Толстая Бабушка как законный гражданин государства, вот только почти все эти процедуры и лечебная техника, чтобы когда-то _п_о_т_о_м_ стало хорошо, при применении, _с_е_й_ч_а_с_, доставляли неудобства и боль, - а Толстая Бабушка оставалась верна себе и не понимала насчет "хорошо потом", зато нисколько не желала терпеть, чтобы было плохо теперь, и видит Бог, в этом слишком много самой последней правды и неправды, чтобы это мог судить какой-то иной Судия никто как Бог, и ещё неизвестно, что Он-то скажет, - уж конечно, совсем не то, что берутся говорить взамен него всякие уполномоченные жрецы, сами ведь ни хрена не знают, а туда же - а насколько знал Бога Брат, Ему как раз должна была нравиться эта его толстая хитрожопая детка, метко блюющая в лицо рентгенологу и ворующая у соседки мяско для своего Барчика.

Сказать иначе, Толстая Бабушка и здесь проводила свою линию, когда вовне выплескиваются неудовольствия и пожелания, а потом там что-нибудь делается и оттуда появляется кто-то или что-то с нужным благом - и в общем-то, на такой же женской магии и построено все наше общество, с мнимым господством мужского ума, с этими мужскими изобретениями и сооружениями, а они ведь лишь подновляют реквизит во все той же старой пьесе. И оно конечно, магия белого человека самая сильная и самая научная, она умеет послать глаз аж к Сатурну и разглядывать его спутники, а ещё может подслушивать дельфинов или вот залезть в желудок стеклянной лампочкой, что называется фэ-гэ-какая-то-там-скопия и позволяет увидеть, что, оказывается, в двенадцатиперстной кишке, у самой заслонки с желудком, образовалась язва и не дает заслонять желудок, потому-то туда и заплескиваются всякие воды из кишок и идет тошнота, да только чтобы выяснить это, понадобилось, чтобы профессор неделю спустя посоветовал это самое ФэГээС на обходе, а не сказал бы, так остальные никто уж и догадаться не могут, уж такая несообразительность, да и кстати, само-то изобретение бесплатной гарантированной медицины, с нормами ухода и так далее, а как же, хорошая штука, только санитарка и медсестра лишний раз не заглянут в палату, разве что за отдельные деньги, потому что уже научились правилу как можно меньше тратиться и как можно больше себя экономить, умрет так умрет. Или изобретение родства, тоже детородной магии дело, на кого ж и полагаться, как не на своих - вот сестра и племянница, как бы без них - да вот так, без них, одной всю ночь на мокрых или обдристанных пеленках, потому что у племянницы не каждый раз получается приехать, свои заморочки с дочерьми или запившей матерью, а мать-то потому и запила, что на первом порыве сострадания дела не сделать, надо дежурить через ночь, а тяжело, около умирающей-то, "ты вот свою дочь жалеешь, а мы с Ольгой должны ездить", и вот не знаешь, то ли приедет кто, то ли уж лучше санитарке дать тридцатник, хоть зайдет пару раз проведать, а дочь - что дочь, у ней самой какая-то похожая хворь, назначили стационар каждый день, а свою дочь, Бабушкину внучку, к Толстой Бабушке посылать страшно - к такой-то, лежащей колодой, больной, всей в трубках, блюющей, это если бы посидеть попоить с ложечки, а так ведь ребенок двадцати лет изжалеется и сама занеможет, лицом ткнувшись в боль и умирание.

И получалось, что все козыри и ставки Толстой Бабушки проигрывались одна за другой, и только Брат - бездетный, неженатый, неустроенный, во всем сошедший с родительской линии - только он оставался с ней до последнего, но как раз потому, что не держался закона Бабушкиной охоты и умел быть вне волшебного круга, в какой она старалась заключить весь досягаемый мир, чтобы он слушался и служил. И если Брат исполнял все требуемое, от пеленок и судна до кормления и обмываний, и не отшатывался от страдания и болезни, то вела его не сыновняя привязанность, а мера, в которой Брат сдерживал её свободой от всех привязанностей - случись нужда, с тем же прилежанием и неукоснительностью он мог бы ходить и за старухой Азановой, лишь отрешенность неисчерпаема, да и милосердие ведь тогда милосердие, когда не разбирает своих и чужих, а вот на родственности такое не вытянуть, попрет саможаление и сожрет все благие порывания. И уж меньше всего Брат верил в государственную магию, ничего-то она на самом деле не может, только дурить и брать, рожать-то детей Толстая Бабушка должна была на самом деле, как и тратиться на работу, на хлам предрассудков и убеждений, на телевизор этот, а теперь, когда дошло до точки, государство могло дать ей лишь набор имитаций, как бы заботу и как бы лечение - а чего ещё ждать, не государство же создает жизнь и здоровье, оно их лишь тратит.

Но и сам Брат попадался почти на том же. И он слишком долго ожидал, что от лечения будет толк и что все само помаленьку начнет заживать и поправляться, и уж только под конец, когда было опоздано, догадался и предложил Толстой Бабушке: "Мама, а давай-ка мы раз в день будем делать маленькую зарядку. Пусть недолго, пусть через боль, а все равно. А то смотри, ты лежишь, а болезнь за тебя решает и тебе приказывает. А так будет, что не она тебе, а ты ей диктуешь, а она подчиняется" - и Бабушка кивнула: правильно, согласна, - но только пускай завтра. Да уж, завтра... а другой не то что ошибкой, но слабостью Брата была его мизерная продвинутость в делах заповедных. С родительской-то линии он сошел, но и в тайноведении не преуспел и теперь не мог предложить Толстой Бабушке никаких таких целебных очисток и заговоров, массажа там по точкам и прочего, ну, конечно, немного пробовал танцевать, а уж больше полагался на Небо - а Небо, хоть и было свое, ближнее, и неизменно сопутствовало Брату по дороге в больницу, а на выходе участливо брало за руку и вело обратно, но, видимо, тоже ни хрена не могло - пустить пушистый снег, для успокоения души и давления, или там ветром выдуть мусор с участка, это да, а вот починить неработающую поджелудку ближнее Небо не понимало и теперь, сильно сочувствуя, лишь приникало к стеклу и вздыхая переминалось за окном во дворе, чего Толстая Бабушка даже не замечала. Хуже того, Брату не только не давалось привлечь своих волшебных помощников, но в конце концов он должен был бороться уже и с ними. Утром он смотрел свои вещие знаки, и можно было даже не звонить в реанимацию или двоюродной сестре, потому что знаки не ошибались - но когда они стали показывать сплошь порчу и упадок, то Брат, чего, конечно, делать никак нельзя, - начинал упорно переспрашивать их, домогаясь опровержения и "симптомов выздоровления", а это ведь все равно что припудривать отражение в зеркале, детские хитрости, да и толку от них, если в последний день он шел на улицу покупать детский крем, мазать маме спину и пятки, а в аптеке вдруг не оказывалось крема, как и "Белизны" в лавке на улочке, стало быть, уже не понадобится ни стирать, ни мазать, куда уж вразумительней знаки и некак переиграть - и Брату оставалось только отодвинуть свое безучастное внутреннее знание всего заранее и исполнять все то, что можно исполнить.

Но все-таки, до этого выпала счастливая неделька, когда вроде как можно стало кормить и Толстая Бабушка "пошла" - не ногами еще, а на поправку. Были, конечно, накуплены всякие баночки детского питания, да и в больнице, как с удивлением обнаружил Брат - пробовал, - готовили очень прилично и даже вкусно, но в Толстую Бабушку много не лезло, и успехи в сражении теперь измерялись числом съеденных ложек каши и творожно-клубничного пюре, а ещё перестало тошнить, уже и подбородок, обтираемый облепиховым маслом, весь зажил, зато стало дристать. Но и этого врага как будто удалось потеснить, и высшей точкой, блестящей победой, прямо триумфом была почти наполовину съеденная тарелка каши, а трофеем здесь был четко оформленный кал. Что против этого шлем Гектора! - говно, а не трофей - ну, на что он годится, из него и судна-то не выйдет, разве только стоя в него поссать, да и то, наверно, набок повалится, а тут оформленный кал, прелесть, и олимпийские боги спешно слетались полюбоваться, толпясь и выхватывая судно друг у друга из рук, восхищенно качали головами, не находя слов и не веря глазам своим, а растерянный Ахилл с чепуховой своей победой стоял в стороне, никому не нужный - да уйди ты со своим золотым шлемом, не срамись, тоже мне, подвиг. А уж когда Толстая Бабушка вечером на дорогу стала выговаривать Брату, почему он не найдет хорошую работу - "Работу ищи, работу!", то он убедился, что мать его стала похожа сама на себя, и дело действительно подвигается на лад.

А уже моча стала идти с кровью, сначала немного, думали, от катетера или там лекарств, а потом уж одна почти кровь, - "Инфильтрация", - говорил завотделением, а то есть в крови копились всякие яды и не удалялись печенью и почками. А язва не рассосалась, но разрослась, а в желудке обнаружилось прободение... И к Толстой Бабушке в палату снова стали ходить всякие специалисты и толковали о новой операции, и снова стали делать капельницу, и опять пошла тошнота, и опять рентгены и блевание барием. Опозоренная неподвластностью своего собственного тела, униженная лишением очков - чести и достоинства слабовидящего человека, отсеченная от дружественной поддержки стен родного жилища, нагая, как в миг рождения, Толстая Бабушка лежала на перепачканных простынях под склоненными над ней санитаркой, медсестрой и врачом, и только глаза её неправдоподобно лучились - а может, так казалось потому, что их просто не закрывали толстые стекла. И неделю толковали о новой операции, но не делали, и вторую толковали, и Брат шел домой чувствуя себя обмелевшей рекой, сердце замирало, и вдруг, давным-давно думать о них забыл, напоминали о себе болячки и ушибы совсем детских лет, как если бы и правда ушла вода и обнажились разные коряги и мусор на речном дне.

В последнюю ночь двоюродная сестра позвонила Брату: "По-моему, она уходит", но Толстая Бабушка ушла позже, утром, подставила Брату обтереть подбородок масляной ваткой, полежала, с хрипом совершая вдох-выдох, а из трубки во рту толчками двигалась коричневая грязь и никак не могла скатиться с другого конца в бутылку, и вдруг потекла струей, без помех - а вот дыхание остановилось. Вечером же Брат сидел рядом с сестрой у постели, и та говорила: "Может, ещё обойдется" - то есть, может, дотянет два дня до новой операции, а Толстая Бабушка возразила: "Нет, я сегодня умру" - и когда Ольга и Брат заговорили о чем-то, заругалась: "Не мешайте!" - ну как же, человек важным делом занят, а ему мешают, и Брат поневоле улыбнулся, а когда сестра вышла покурить, стал - впервые в жизни - тихонько читать Толстой Бабушке свои самые красивые стихи, почему-то вдруг захотелось, изнутри, а ещё пообещал написать рассказ "Жизнь кота". "Это будет очень хороший рассказ, про меня, тебя и кота Барсика", - и кажется, Толстая Бабушка слабо кивнула, а ещё Брат на всякий случай рассказал из тибетский книги, что надо уходить в белый свет, не пугаться, или уж в крайнем случае в синий.

Вот, а потом были похороны и все положенное, набежавшие соседки сами все сготовили, а ещё с завистью - Бабушкино богатство - порассматривали вальяжно лежащего в коробке кота: "Барон", ну, незачем пересказывать, а Брат, оставшись дома один, отрешенно и вчуже думал о том, что дар маминой смерти почти что напрасен, потому что он и так уже имел все то, с чем теперь оставался - характер, болячки, сновидения, тропу, книги, решения, которые уже давно научился принимать сам и которые отстоял как _свои_, и умирать ей совсем было не нужно, а вот от его смерти, думал Брат, будет много пользы, потому что сестре останется квартира, чтобы поселить её детей, да еще, наверное, деньги от издания его книг, ведь печатать его все равно потом станет выгодно, особенно, книгу со смешным Божьим словом, посмеяться-то все любят, а ещё хорошо пойдет сказка про камскую ведьму Инну, на прибыль издателям, ну, это как водится, и ещё очень может быть, его смерть станет подарком для каких-нибудь новейших филологов, что ж, своя братья, пускай - и выходило, что в его жизни куда больше силы, но гордости от этого Брат не испытывал, по фиг, - и к тому же, он ошибался, как понял уже позже: ведь он получал _одиночество_, дар _последней свободы_ - а он-то такого подарка не передавал никому, - ну, разве что коту.

Кот Барсик ничего не знал об этих размышлениях и происшествиях. В первый день он даже не обратил внимание на долгое отсутствие Толстой Бабушки. Но обнаружив её пропажу, Барсик просидел два дня у входной двери, настораживаясь и привставая, когда хлопала дверь внизу или звякали ключи, поворачиваясь в замках соседки, той самой Крыски, к которой могла заглянуть Бабушка и возвращения её от которой ожидал теперь кот. Но открывалась соседкина дверь, шлепал когтями о бетонный пол пес Тобик, звенели сцепки поводка, возилась с замками Крыска - а Толстый Человек Бабушка не появлялась из долгих гостей, и через несколько дней Барсик перестал бегать к двери на железные стуки внизу и на лестничной площадке.

Вскоре он уже стал забираться на колени к Брату. Брат, удивленный этой новой повадкой, пробовал уносить кота и кидать ему Дуньку. Но кот не хотел топтать Дуньку, это была грубая физиология, а Барсик искал сердечного тепла и полноценного человеческого общения и убегал с кровати за Братом на кухню или к дивану.

- Каждый хочет любить - и барсук, и кошак, - понимающе вздыхал Брат и наскоро гладил кота, трепал загривок и спину.

Плохо было то, что Брат тоже стал редко бывать дома, а когда приходил, то был весь какой-то сумрачный, на взводе, недоступный, мало сидел на табурете и диване, а все бегал по кухне, по комнатам, доставая всякие тряпки, гремел кастрюлями с кипятком в ванной - как водится, и горячую воду заодно отключили, и Брату приходилось её кипятить, перестирывая испачканное белье и изблеванные платочки. И хотя коту всегда было вдосталь еды в чашке, не вдосталь было простого человеческого общения, и Барсик шел на кухню и сновал под ногами у Брата, так что в один день Брат даже заорал на него, что изумило кота, и он ещё несколько раз пробовал пристать к Брату, не веря его запрету быть рядом - и уж только потом, уйдя из дому и прийдя ближе к ночи, Брат сам позвал его на диван и стал рассказывать неутешительные новости.

Понимал ли его кот? И вообще - помнил ли он ещё Бабушку? Да должен был - узнавал же он племянников Брата, что появлялись в дому раз-другой в полгода. Но когда в доме стоял гроб, а Брат ночью выпустил кота из другой комнаты немного поразмяться - вопреки настоятельным советам старух не подпускать кота к покойнику - Барсик заинтересовался лишь тазом с марганцовкой, поставленным на пол под домовиной. Он даже не стал нюхать тело Бабушки, когда Брат сам поднял и поднес кота ближе - и похоже, так почувствовал Брат, кот просто не захотел ничего знать о мертвом и уже ушедшем - он ходил по комнате, нюхая запахи, заглядывая в ванную и на кухню, предпочитая знаться с ощутимым, вещественным, посюсторонним, живым, среди которого уже не было Толстой Бабушки, было только мертвое, не интересное коту тело в гробу на табуретках, а не Толстая Бабушка, её не было, нигде - а меж тем, её великое сновидение, по-прежнему реющее над миром и городом, продолжало достигать чувств и памяти кота. И в нем, исполняя все по вере её, Бог располагал Толстую Бабушку в центре мира так, что оно великим колесом обращалось вокруг этой своей оси, за что Бабушка милостиво жаловала мироздание знаками своего приятия и удовлетворения. Мироздание же, вдохновленное таким поощрением, рассылало, как спицы к ободу колеса, эту благодать на все окраины, а от окраин, к середке, поступали всяческие подношения, всеугождение и радостное предупреждение всех желаний. Тут сходились лучшие вкусы мира, и сюда стекались все его дары и приятности, и кореянка Роза, как кот Барсик жука к ногам, вновь приносила и возлагала на табуретку к дивану мороженку и ещё китайскую лапшу с пряностями - и не из выгоды, не по тайному заднему умыслу, а потому что хороший человек и хорошо относится, а ещё звери во множестве своем давали ведать свои повадки, потому что по телевизору весь день крупно показывали передачи про животных, занятных обезьянок и цветастых рыб. Но хотя это сновидение изобиловало сметаной и колбасой, кот не шел в него, он бежал за Братом, и лапки Барсика оттискивали на речном песке цепочку следов, что бок-о-бок со следами подошв Брата оставалась тут уже навсегда - ведь Река была изумительно чистой и покойной, её волна не слизывала с песка отпечатки проходящих по берегу - не то что волны, ни морщинки, ни сквознячка, ни негодных озорников, что могли бы назло испортить чужой след, так что всегда можно сходить и проверить отпечаталась там котовая лапа или нет. А Брат знай себе шагал по берегу, не оглядываясь на брата-кота, который, любопытно же, кое-когда останавливался и макал лапу в мокрую прозрачность, этой воды коту было не боязно, она не кусалась горячим ртом и не студила. И наконец, они оказывались у какого-то очень большого дерева, если глядеть издали, могло показаться, что это тополь, роняющий пух, или вообще идет снег, так густо сыпалось вокруг что-то серебристое. Но Брат достигал дерева как-то так сразу вдруг, и становилось видно, что это не снег и не тополиный пух, а серебристые листья, и летят они с дерева густо-густо, но ветки дерева не оставалось нагими, потому что новые листья вырастали на нем каждый миг, а ещё удивительно было то, что не только листья, но и само дерево все было каким-то серебристо-лучистым, светящимся, и Барсик даже не загадывал вскарабкаться по стволу, он вообще не находил особого интереса в этом дереве, не для кошек оно, уж больно большое. Но Брат останавливался именно здесь, глядел на листья, что во множестве слетали с ветвей и таяли в воздухе не достигнув земли, почему-то вздыхал, а затем невесть откуда доставал и прикладывал к губам рожок не то флейту не то горн, кот в этом не разбирался, и начинал играть музыку. И поскольку в этом бесконечном листопаде была печаль неизбывного прощания, то и Брат хотел сыграть мелодию печальную-печальную, расставально-пронзительную, а музыка получалась проникновенная и светлая-светлая, потому что едва Брат направлял на то свое дыхание, как из рожка не то горна сама собой появлялась мелодия, и сразу, не мешкая, каким-то горным серпантином начинала забираться ввысь, да так высоко, прямо небо с овчинку казалось, вот то дальнее небо, даже у Брата дух захватывало, тако высокуще, тут и он ещё не гостил, потом, успеется, но музыке-то было видней, и Брат не противился, только удивлялся безмятежной радости, что простиралась с этой его-не его мелодией - совсем не загадывал, ну прям краснощекий горнист трубит побудку в детском лагере, только покойнее, мягче, как-то неколебимо покойно - вот и кот, трус такой, и то не пугается громкой музыки - а кот-то и не слышал ничего, никаких этих духовых флейт-фаготов, ему открывалось другое: как вылетают из раструба горна мотыльки и бабочки и порхая туда-сюда, опускаются на воду - и живенькое глазенко, конечно же, прыгало и сводя лапки вместе, ловило ещё в воздухе эту радужно - и серебристокрылую дичь, ну, а если промахивалось, то тоже не беда, ведь мотыльки, упадая в Реку, одевались в золотое перо и сновали по-над дном искрящей мелюзгой, и тогда кот лез в воду и лапкой когтил эту восхитительную добычу. В этом, разумеется, нет ничего удивительного, ведь ухо котов умно не для музыки, им что фа-бемоль, что ми-диез, расталдыкивать попусту - не находит, видишь ли, существенной разницы, скотина бестолковая, а вот то ли дело сунуть лапку в мокрую прозрачность да поймать золотого карасика, уж это коты понимают.

май-октябрь 2001 г.

ПРИЛОЖЕНИЕ

МАМИНЫ СКАЗКИ

ГУСЫЧ

ПАВУШКА

ВЕСЕЛЫЙ КОЗЕЛ

ВЕЛИКАЯ КВАКША

ДУШЕНЬКА

НЕНАСЫТНАЯ ЖАБА

КОЗЕЛ-ДОНОСЧИК

ОБЕЗЬЯНА ГАНЯ

ИНДЮК-МЗДОИМЕЦ

ВАСИЛИСА И ЖАБРАИЛ

ВЕТЕР

ГОВОРЛИВЫЙ ГУСЬ

ХРУСТАЛЬНАЯ МЕЧТА РУССКОГО ЗАЙЦА ФОМКИ

ГУСЫЧ

В квартире жил человек, звали его Гусыч, и жил кот Берлиоз. Почему их так звали, никто не знал, да в этом ли дело. Гусыч был большой, лет так около ста ему было - самый сок в мужской жизни. Был он очень умный, но сильно ленивый, брюки он носил год на левой стороне, второй год на правой, которые ему вылизывал его кот Берлиоз, вернее, делал вид, что вылизывал, такой был кот хитрюга. Кот был хитрый и притворялся немым, безголосым, когда Гусыч был дома, он не мяукал, не пел свои песни-мурлыки, но как только Гусыч уходил из дома, кот пел чудесные песни и сочинял для Гусыча сказки и байки, прийдя домой, Гусыч садился за стол и переписывал байки Берлиоза, а кот сидел рядом указывал, какие строки оставить, а какие нет, те смахивал пушистым хвостом. Гусыч ненавидел одну старушенцию, на которую писал ехидные пасквили, и Берлиоз сердился на Гусыча и выждав момент, когда Гусыч снимал брюки, кусал его гусиные лапки и царапал его за байки про старуху. Гусыч давал слово не трогать старуху, тогда Берлиоз уходил довольный, а Гусыч садился писать байки, которые сочинял во сне, или садился лениться и ленился долго и много, что даже пятки чесались.

ПАВУШКА*

_____

* с этой сказки и далее вниз в основном оставлена авторская пунктуация

В зеленом и райском лесу жила прекрасная птица Павушка. Была она несказанной красоты. Все в ней было прекрасно: маленькая головка сидела на точеной лебединой шейке, украшенная мягким пухом и разноцветными перьями. Ноги её были длинные и стройные, но особенно был прекрасен хвост яркими перьями с золотистыми отливом, которым Павушка очень гордилась и хвасталась перед подругами: "Нет меня прекрасней, нет мне здесь пары, нет для меня здесь равного по красоте жениха, уйду я от вас и пока не найду себе жениха, не вернусь к вам". И ушла. Долго шла и увидела могучего Орла. Орел, я пришла к тебе, очень ты мне нравишься, буду с тобой жить. Ну что же сказал Орел: живи. Орел был птицей царской, охотился и приносил добычу Павушке, но обжилась она и стала ворчать: разве это еда, разве это счастье? Рассердился Орел и прогнал Павушку. И пошла Павушка дальше. Долго шла и лесом и горами. И вдруг увидела Попугая, тот сидел на ветке и щелкал громко своим клювом. Понравился Павушке Попугай, Попугай, я пришла к тебе, я хочу с тобой жить. Живи сказал Попугай. Жили они жили, надоела Попугаю Пава стал он её передразнивать, клевать её в голову, дергать из хвоста красивые перья и втыкать их себе в хвост, да так ощипал её, и стала она птица облезлая и драная и прогнал её Попугай. И решила Павушка идти дальше. Долго шла. Наконец показались её родные места. Увидели её подруги, не узнали, горько плакала Павушка, у всех подруг дети выросли, внуки, а она как перст одна. Все смеялись над Павой и кричали за суженым ходила, хвост потеряла, красота увяла. Живи Пава проще, где родился там сгодился, будешь хозяйкой в доме.

И осталась Пава в своем лесу одна-одинешенька.

ВЕСЕЛЫЙ КОЗЕЛ

Солнце грело бока веселому козлу, грело и рожки и хвостик, в общем всего грело и было этому козлу очень хорошо, весело было, дождик полил вымочило козла, отряхнулся козел от дождинок тряхнул бородой и опять весело ему, подул ветерок прохладный высушил его от дождя и запрыгал козел от радости хорошо ему, весело жить. Так и жил козел веселый и радостный. Трава зеленая, небо синее, тучки белые как лебеди плывут по небу.

Но вот увидел веселый козел великолепную лань и влюбился, и нету ему покоя, день и ночь ходит смотреть на гордую лань да не решится сказать ей о своей любви, и не мило ему ни солнце теплое, ни летний дождь, ни веселый, шаловливый ветерок. Все стало плохо, куда делось его веселье, потускнела его шерстка, повылиняла, рога стали гнуться, совсем стал плох козел. День ото дня сохнет, а лань все забыть не может. Прошло много лет и стал козел старый, никому не нужный и пришел он на полянку и думает и зачем это я сох по гордой лани, чем она лучше моих подруг козочек? И решил козел забыть её, и стал смотреть на солнце, и на теплый шаловливый дождик свои бока подставлял и стал снова здоровым и сильным веселым козлом, которому всегда хорошо и в дождь и ветер, да так и бегает по горам по лугам радуется всему, доволен, такой он веселый козел.

ВЕЛИКАЯ КВАКША

Жаба сидела на кочке и пыжилась от гордости, а гордилась она тем, что на лбу у неё была огромная шишка, которая день ото дня становилась все больше, вот я такая умная, весь мой ум и прозорливость находятся в этой шишке, все я вижу, все знаю о каждом, что кого ждет, кто чем дышит, вижу все и знаю все про всех. Простые лягушки боялись жабы и пресмыкались перед ней, носили корзинками комаров и мух, чесали ей брюшко, чистили её кочку, и тихонько квакали ей на ночь о её могучей шишке. Жаба млела от лести и считала что ей все дозволено, все возможно. А шишка все росла и закрыла ей глаза, и ничего не видела жаба вокруг ни зеленого пруда, ни кувшинки, которые цвели в пруду. Заплакала жаба от бессилия, и никто уже не замечал жабу, не холил и не кормил квакшу. Сидит и плачет жаба и жалеет себя и свою гордость проклинает. Зачем я такой была, зачем мне все подношения. Лучше быть простой лягушкой да и жить в свое удовольствие. Услыхал её причитания ерш и пожалел квакшу, прыгнул к ней на кочку и продырявил её шишку на лбу своими колючками, уменьшилась шишка, а затем совсем исчезла. Рада квакша, расцеловала ерша и попрыгала по болоту. Села на кочку и думает, зачем мне мое величие и гордость? А ведь просто жить и радоваться солнцу и изумрудной травке куда лучше, чем пыжиться и гордиться. И весело стало ей и хорошо, да какая я великая квакша, просто я обыкновенная лягушка, а подругам лягушкам сказала, не гордитесь и не пыжьтесь, а не забывайте мою великую шишку.

ДУШЕНЬКА

В одной обширной норке жила себе поживала толстая и неряшливая крыса. Звали крысу Душенька. Душенька была себе на уме, запасала себе на будущую жизнь запасы. Делала она это искусно. Вся её норка была забита продуктами и товарами, нужными и не очень, но крыса была запасливая и всем знакомым говорила: я - Скорпион запасливый, люблю, чтобы всего было много (по гороскопу крыса была Скорпионом). Но продукты все прибывали и прибывали, уже и ложить было некуда, так она к соседям повадилась - то одно положит на время, то другое. Так и жила в заботах о пище насущной.

Прослышал о такой домовитой крысе Крот и решил её навестить. Пришел в теплый денек и постучался в норку к Душеньке. Впустила его хозяйка, приняла достойно, что есть в закоулках, все поставила на стол, потчует Крота. Крот был красивый и тоже толстый, особенно была хороша шубка, так и лоснилась, блестела, как шелк. Гордился ей Крот и берег шубку. Да вот видел Крот плохо, не разглядел Душеньку. А была она очень неряшливая, в норке её было все вверх дном и сама всегда неопрятная. Решил Крот просить её стать его женой. Подумала Душенька и согласилась, а сама думает: перво-наперво обследую его закрома. А Крот был хозяин хороший, любил чистоту и аккуратно вещи и продукты хранил, всюду порядок и чистота. Проверила все крыса, обнюхала и осмотрела все и решила выйти замуж за Крота. Поживу, - думает Душенька, - и перетаскаю все к себе в норку, ещё буду богаче, ещё заживу сытней, а как все перетаскаю, так и Крот не нужен будет мне.

Стали Крот жить с Душенькой. Кормит Крота сытно из его запасов, своих не трогает. Зерно уже все перетаскала и коренья, и зелень, и жучков всяких. Пусто стало у Крота и грязно, да он и не видит, как у него в доме дела, полностью верит Душеньке. Обчистила его Душенька подчистую и говорит Кроту: не нравится мне у тебя жить, очень уж пусто у тебя, то ли дело в моей норке - каждый уголок заполнен едой. Ухожу я от тебя, живи один. Вильнула хвостом на прощанье и исчезла в своей норке.

Переживал очень Крот, шубка вся поистерлась, мех у шубки облез, глаза совсем не видят, все всматривается в кусты, не прийдет ли обратно его Душенька. Долго тосковал так Крот и совсем обессилел, а утром однажды пришли к нему братья кроты и смотрят: нет Крота, только шкурка его лежит в норке, высох весь Крот от тоски по Душеньке.

А Душенька пожила одна в своей домовитой квартирке и решила проведать Крота. Пришла и ахнула: нет Крота, только шкурка лежит высохшая. Посмотрела Душенька шкурку на свет, не съела ли её моль и потащила её к себе: вот пригодится шкурка, на шубку и шапку сгодится, вот тепло-то будет мне и память о Кроте вечная, пока шубку ношу.

НЕНАСЫТНАЯ ЖАБА

Жаба сидела на кочке и грела свои бугристые бока на солнышке и думала: Вот лето пришло, солнце пригревает, комарья и мошек полно да и кочек болотных хватает. Вот жизнь-то настала. Вот только почему-то не наедаюсь я. Ну что тот комар или мошка - мелюзга. Сколько стоит трудов чтобы насытиться. Вот бы медведя поймать: то-то мяса будет, насытюсь наконец, подумала и решила изловить медведя. Поскакала жаба с кочки на кочку и прискакала в лес. В лесу было прохладно и не так сыро, но очень красиво. Цвели лютики и ромашки, колокольчики звенели, синели незабудки и анютины глазки, краснела земляника в траве. Красиво, сказала жаба, но мне некогда любоваться, надо найти медведя и заманить в болото, где он толстый и утонет, а мясо мне достанется. Искала его долго и наконец увидела сидит он на пеньке и отдыхает. Подскочила жаба к нему и говорит: Медведь я хочу показать тебе кто у нас на болоте про тебя байки рассказывает и грозится побить тебя.

Заревел медведь рассвирепел и кричит: Веди меня к нему, да он у меня узнает как меня обзывать и грозить мне. Жаба прыгнула медведю на спину и стала показывать свое болото как к нему пройти. Прибежал медведь к болоту и кричит ну где твой зверь, что грозит мне? да вот прыгай медведь как я с кочки на кочку до середины болота, там он и живет. Медведь разбежался и прыгнул на кочку и провалился в болото, и никто ему не помог выбраться, только комары жалобно пищали, да жаба прыгала от радости: то-то мне мяса будет! утонул медведь только хвостик видно, да много ли в медвежьем хвостике мяса, вот ведь какая жаба ненасытная оказалась. И запрыгала жаба на свою любимую мокрую кочку ловить комаров да мошек.

КОЗЕЛ-ДОНОСЧИК

Козел жил не тужил, был он козел толстый и пугливый, но рога у него были великолепные, загнутые кверху и изогнутые винтом, спиральные. Время от времени он подходил к озерку и смотрел в воду, какой он красивый: бородка шелковистая, копытца точеные, ножки стройные, но всех краше были рога, и гордился он ими. Лежит козел на лужайке, открутит рога (т.к. они винтообразные), полюбуется и обратно прикрутит. И стал козел думать, как бы их половчее использовать, и решил все про всех зверей узнавать, записывать, кто что говорит и докладывать старосте леса медведю обо всех зверюшках, кто о чем говорит, кто чем недоволен. Запишет, что сказал заяц о медведе, и тут же спрячет в рог, и так про всех зверей. И собирал только плохое и все кляузничал про всех. Вот уже и рог полный накопился, да вот бежал он от волка, зацепился за дерево и потерял рог вместе с кляузами да не скоро хватился потери. А в это время шел по лесу лось и нашел его рог, сел на пенек, прочитал все ябеды, собрал всех жителей лесных и рассказал о доносчике-козле. Рассердились зверушки и решили рог вместе с ябедами сжечь, а козлу не отдать рог, пусть все знают, отчего он с одним рогом, как увидят его, козла безрогого, так знай - идет кляузник-козел. Все презирали козла и тихонько смеялись над ним - поделом тебе, козел, ходи с одним рогом всю свою козлиную жизнь.

ОБЕЗЬЯНА ГАНЯ

В джунглях было сумрачно и душно. Солнце не проглядывало сквозь густые заросли ветвей и лиан. На одном из деревьев было свито уютное гнездышко, и лежала там и отдыхала-нежилась обезьяна. Здесь она жила вместе со своими подругами. Обезьяну все звали Ганя, очень она была проказливая и смешливая. И ещё очень любила смотреться в озерца луж после дождика и корчить там всякие рожицы и гримасы. Лежит в своем гнезде и придумывает всякие шалости. Скатает ком из трав и колючек и подбросит кому-нибудь в гнездо: пусть сядет на колючки, а я посмотрю, как она завизжит. Или бросит пустой орех в пробегающего зверька, а сама спрячется в листве, а зверек поозирается вокруг и, не найдя никого, побежит по своим делам дальше. Или ночью подкрадется к осиному гнезду, оторвет его вместе с осами и бросит в пробегающего тигра. Искусают осы тигра, сам себя не узнает распухшего от укусов. А то свяжет ночью двух обезьянок хвостами вместе, крепко свяжет, а утром они и сами не поймут, как они оказались связанными, дергают друг друга, а развязать не могут, крепко связала их Ганя.

Долго проказничала Ганя и дурачилась. Надоели зверью проказы и шалости обезьяны, собрались они на поляне и стали думать, что делать с ней. Думали, думали и решили идти ко Всевышнему и просить его наделить обезьян разумом, чтобы перестали шалить и строить всякие забавы и проказы. Пришли ко Всевышнему и просят избавить от обезьян. Выслушал Всевышний и сказал: пусть будет так, как просите. Будет у них разум и прекратят они шутить над вами. Пошли звери обратно и пришли к тому месту, где жили обезьяны, смотрят - нет ни одной, а на их месте под деревьями горит костер, у костра сидят люди, одетые в шкуры и жарят кабана на костре. Смотрят звери на них с ужасом. А один человек все хлопал себя по животу, скалил зубы и похихикивал, ну совсем как Ганя, её копия. Страшно стало зверью, уж лучше бы обезьяны были, те не убивали зверье и только проказничали, ну да что делать - сами просили дать обезьянам разум, вот и исполнилась их просьба. Разбежалось зверье по норам и укрытиям, затаилось. А Всевышний сказал зверью: запомните истину от добра добра не ищут, поняли звери все, да было поздно, силен оказался человек и умен, и коварен.

ИНДЮК-МЗДОИМЕЦ

На птичьем дворе было шумно, шел суд, судьей был индюк, звали индюка Цезарь, был он справедливый, судил по чести и совести, все обиженные и оскорбленные приходили к нему. Прославился Цезарь и возгордился, вот я какой умный да справедливый, честный да совестливый. Нет мне равных на птичьем дворе да и вокруг тоже. Гордость индюка одолела, совсем загордился, пыжится от гордости, ото всех нос воротит. И стал совсем невозможным, все стали его побаиваться, да и оплату стал требовать непомерную, а если кто не мог расплатиться заставлял того работать на него, взятки брал и немалые, совсем обнаглел индюк, только и было слышно его наставления и угрозы. Житья нет всем пернатым, совсем разорил жителей двора птичьего.

И все птичье подворье возроптало, и сговорились все и побили индюка, повыдергали перья из хвоста, нечем стало гордиться индюку, сильно прижали его жители пернатые и отобрали от него все судейские принадлежности и заставили его чистить и убирать двор. И все вздохнули свободно, и выбрали нового судью, доброго и умного селезня. И снова все идет хорошо на дворе, только индюк недоволен и что-то вечно бормочет про себя.

ВАСИЛИСА И ЖАБРАИЛ

Жаба сидела на зеленой влажной кочке и млела на солнышке и радовалась жизни. Звали жабу Василиса, была она толстая и важная, всем была довольна, вот только хотелось ей посмотреть другие земли и болота, и жалела она, что не летает и прыгает плохо, вот бы умела летать, улетела бы в другие земли и болота и насмотрелась бы на все чудеса и может быть нашла бы себе жениха толстого и важного принца Жабраила, такого же как я, достойного меня Василисы. Да вот летать не могу и прыгать далеко не умею, но пересилила себя и решила уйти от своего болота навсегда. Одела на лапки загодя сшитые туфли на пружинках, как стукнет лапками обутыми в туфли, так и подпрыгнет метров на пять и поскакала быстро-быстро от своего болота и любимой кочки. Прыгала так день и ночь, день и ночь, и оказалась так далеко от своего болота, и стало ей очень страшно от неизвестности и грустно, сколько проскакала, а все кругом лес да болота, болота да лес. Да делать нечего, не останавливаться же на пол-пути, и однажды увидела она огромное зеркальное озеро, все в золотых лучах солнца, а на озере на кочке стоял прекрасный дворец из зеленых водорослей сплетенный. Чей это такой прекрасный дворец, думала Василиса-жаба, наверное Жабраил тут живет. И поскакала ко дворцу, у входа стояли два жука-плавунца с сабельками на боку, важные, толстые, они строго следили за порядком и охраняли дворец. Чей это дворец? спросила жаба Василиса. Ничей, ответили плавунцы. А от кого его охраняете? От такой как ты любопытной, - ответили плавунцы и потащили её в водоросли и закрыли в том дворце. Еду ей приносили комаров, мошек, всякую живность, чтоб чего доброго не похудела жаба. Ни солнца не видела, ни дождика, одни только скользкие водоросли окружали её. Но плавунцы ей говорили, подожди, скоро придет Жабраил, кушай только больше, а то он не любит худых. Жаба ела и ждала. Ждала и ела, такая жизнь её стала.

Пришла весна, солнце грело бока жабы и вот однажды на краю болота прилетели белые птицы, красивые настоящие принцы, так казалось жабе. И вот один самый красивый самый важный подлетел ко дворцу, жуки-плавунцы вытащили жабу из водорослей и отдали Аисту. Схватил Аист жабу за лапку и мигом проглотил её, вкусная оказалась жаба, толстая. Вот так и кончилось путешествие Василисы, остались на кочках только туфельки на пружинках. Вот так-то. От добра добра не ищут.

ВЕТЕР

Ветер жил за высокой горой, жил не тужил, летал в теплые и холодные страны, разгонял тучи и снова и снова кружил над землей и морями - то шаловливо разбросает листья в саду и гонит их по земле, то умчится на море нагонять волны на берег и отгонять их обратно в море. Но пришла пора и захотелось ему жениться, понравилась ему морская царевна, дочь царя морского, да жалко было царю дочь свою красавицу отдать ветру непостоянному, непоседливому, нет, сказал царь, не отдам дочь тебе, нет в тебе того, чего достойна моя дочь. Разгневался ветер и стал бушевать над морем, такие страшные волны вздымал вокруг и стал топить корабли и всякую водную живность выбрасывать на берег с огромными волнами. И день бушует над морем, и два, разгулялся не на шутку. Плохо стало всем живущим тварям морским и взмолились они обращаясь к ветру, утихни батюшка ветер. Нет, не утихну, говорит ветер, пока не отдаст царь морской мне в жены свою дочь красавицу. пошли все твари морские прочь и поплыли к царю морскому, отдай дочь ветру, иначе все погибнем. Нечего делать отдал свою дочь красавицу шаловливому ветру, утих ветер, умчал её в свое ветреное царство.

Прошло много времени, так и жили они, и родились у них три сына ураган, вихрь и шалунишка, самый любимый из всех, самый проказливый. Да вот все скучала по морю синему все тосковала царевна по прохладе морской, по дворцу своему. И просится у ветра побывать дома, посмотреть на батюшку своего. Долго просилась и умоляла ветра наконец согласился ветер и домчал её до моря. И дал ей про все три дня жизни морской, и велел возвратиться вовремя. Мелькнула рыбкой в волнах царевна и уплыла в подводное царство. Долго ждал царевну ветер, да так и не дождался её возвращения, с тех пор и буянит он на море, гонит волны на берег и обратно да все ждет и ждет свою ненаглядную, топит корабли, нагоняет страх на тварей морских. Да потом затихнет, успокоится, станет ласковым, теплым и жалобно стонет и зовет свою любимую, и нет ему покоя свет не мил без любимой, и так летает он по морям над землей зовя свою ненаглядную.

ГОВОРЛИВЫЙ ГУСЬ

Жил да был Гусь. Гусь как гусь, ни роста великого, ни оперенья красивого, ни осанки величавой не было у него, но зато он умел говорить, т.е. гагакать. С утра только солнце взойдет, он уже всех всполошил, только его и слышно, по делу и без дела говорит, что да как всех поучает, обо всем знает больше всех, даже глаза закатит от удовольствия, сам себя слушает и слова никому не даст вставить, так и жил он на дворе среди индеек и куриц и петухов и другой живности. Надоел всем своим гагаканьем и задумались птицы на птичьем дворе и обсудили как избавиться от говоруна, и решили отдавать ему лучший корм со своего стола. Кто несет ему гусеницу, кто жирного червяка, кто орех найденный в саду. Возомнил Гусь вот я какой, все меня почитают, все любят, и пуще прежнего всех поучает, всех заговаривает. Толстый стал, лоснится от такой жизни. Но вот и зима на дворе наступила, хозяйка дома обошла свое хозяйство и выбрала его жирного Гуся на жаркое к рождеству.

Обрадовался Гусь, вот я какой важный и толстый, даже хозяйке приглянулся, и не знал он, что его ожидает. Жаркое получилось отличное, все ели и хвалили Гуся. А на дворе стало тихо, все жили спокойно и не слушали Гусиных нравоучений. И если кто снова начинал гагакать и кудахтать без конца, то все сразу вспоминали болтливого Гуся, и снова на дворе становилось чинно и спокойно.

ХРУСТАЛЬНАЯ МЕЧТА РУССКОГО ЗАЙЦА ФОМКИ

Фомка сидел на пеньке и очень крепко думал. А думал он о своей мечте, а мечта его была о далекой Австралии, вернее, не совсем о ней, а о её фауне, скорее об её сумчатых зайцах. А Фомка был Русский Заяц, совсем русский, никакой не сумчатый, обыкновенный. Мысль об Австралии грызла его день и ночь, не ест, не пьет, а все тоскует и сохнет, совсем зачах. Наконец, он решился покинуть свою зайчиху и лес свой и отправился в дальний поход. Долго он добирался до заветной страны и пешком шел, и плыл на плоту, и на пароме переплывал совсем бесплатно как и подобает зайцу. Добрался наконец через год с гаком. Сил у него не было совсем, уже не думал ни о чем кроме как отдохнуть, сил набраться. Через месяц отошел от путешествия, поправился, и направился в ближайший лес смотреть чудеса австралийские лесные. Долго присматривался к лесным братьям зайцам и особенно стал смотреть на зайчих, не похожие они на русских зайцев совсем другие, толстые, с сумками на животе.

И решил заяц сплести себе из травы сумку, ведь он был простой не сумчатый. Сплел быстро привязал к себе на живот, шерсткой прикрыл, совсем стал похож на местных зайцев и решил он всех зайчих отбить у зайцев. Сделал он из толстой палки член, отполировал его и положил его себе в сумку. Стал подкарауливать одиноких зайчих, увидит зайчиху и говорит: давай покажу тебе кое-что, чего нет у твоего зайца. Вот какой у меня ..., а что у твоего только одно название, что ... да и сколько тебе надо я могу целый день с тобой миловаться. Согласилась зайчиха, а заяц прыг на нее, свою охотку сбил и лег в траву, лапы кверху, и говорит зайчихе, понравилось тебе, так посылай своих подруг и знакомых зайчих. Всех приголублю, всех обласкаю, и наказывает зайчихе, в день по пять зайчих, и установил очередь. Скоро всех зайчих перепробовал, и стали зайчихи рожать зайчат, совсем таких как Фомка, не похожих на своих местных, рассвирепели зайцы, обругали своих зайчих, били их и спрашивали, откуда такие зайчата родились непохожие. Признались неверные зайчихи и рассказали, как заманил их русский заяц Фомка, обманул показывая им зайчихам свой член, а сам такой же как и их зайцы и никакой он не силач в амурных делах, а такой же слабак, как все зайцы. Собрались обманутые зайцы и решили проучить Фомку, подкараулили его и так его колотили, оторвали все мужское достоинство, и остался Фомка ни с чем, заяц без яиц, а только с деревянным членом, лежащим рядом с избитым Фомкой.

Но поправился Фомка зажили его синяки и шишки, успокоился он и засобирался домой. Долго ли он шел, но вернулся в свой лес, к зайчихе, и вечерами среди своих друзей рассказывал он о сумчатых зайцах, об их зайчихах, которые родили совсем не сумчатых, а русских зайчишек. И хвастался своим друзьям, что исполнил он свою мечту, сбылось его желание, и сколько же у него зайчишек там уйма, вот только свою жену нечем приласкать, оторвали ему все прелести. И горько смотрел заяц на отполированный член, и тосковал о своем оторванном, но своем хуишке.

1999-2000