"Пророк" - читать интересную книгу автора (Перетти Фрэнк)

9

В уме Карла теснились многоликие образы, сердце его билось учащенно, переполненное различными чувствами, неприятными и приятными – последних было немного, – когда во вторник он сел за работу в мастерской дедушки, предварительно расчистив место у южных окон, установив мольберт, разложив кисточки и краски.

Он привез с собой несколько старых работ и развесил картины там и сям на стене, просто для поддержания творческого вдохновения. Прямо у окна он поместил выполненный в холодных – в основном сине-голубых – тонах пейзаж, рассеченный на части беспорядочными разорванными линиями, а на верстаке установил сюрреалистический портрет человека с напряженным, мучительно искаженным лицом, который закрывает ладонями уши, оглушенный кричащими, несовместимыми красками, окружающими его со всех сторон. На стену он повесил картину, изображавшую что-то вроде дикой вспышки раздражения – мощный взрыв хаотических цветов, притягивающий взгляд зрителя к центру, где ничего не было.

Настало время все начинать заново. Освещение было идеальным, как он и ожидал. Карл взял кисточку и уставился на чистый холст. Если бы он мог передать чувство потерянности, безвольного движения по течению. Да, бесцельное, бессмысленное движение в пространстве... подобное странствию одинокой планеты без солнца, или отпущенного в небо воздушного шарика, или корабля на бесконечной однообразной плоскости воды. Да, может быть, так.

Кисть задвигалась по холсту. Незначительность. Незначительность крохотной точки, крохотной души в огромном море...чего? Смятения? Тогда смятения особого рода. Не полного хаоса. Просто голоса и цвета подступают со всех сторон, сталкиваются, вытесняют, подавляют друг друга, привлекают к себе взгляд, ведут ожесточенную борьбу за ум, за внимание, за веру. Зритель не должен отдыхать, поэтому его кисть не отдыхала.

В скором времени Карл остановился. «Получается все также, – подумал он. Я пишу знакомый старый вздор. Я – ничтожный атом, увлекаемый бесконечным, бессмысленным круговоротом жизни».

А отец? Где его место во всем этом? Есть ли у него прочная точка опоры или он тоже плывет по течению? Или они оба одинаково безвольно кружатся в этом водовороте?

Карл уставился на холст в ожидании, когда в уме пробудится некий образ возникнет в сознании и, повинуясь движению руки, перетечет на белый холст. Какое место занимает Джон Баррет в схеме этой... этой реальности, которую он пытается уловить? Явно не в этом углу. Это слишком отстранено. Но и не в центре, нет. Во всяком случае, пока. Сейчас лучше всего его образ выразить белым пятном, пустым местом где-то за цветовым ядром картины. Но нет. Образ отца предполагает своего рода присутствие, но присутствие скрытое, неуловимое. Настолько неуловимое, что это даже раздражает. Как жизнь. Как смысл. Как предназначение.

Все скрыто и неуловимо. Дразнит его. Истина играет с ним в прятки.

Карл отложил кисть в сторону. Он ищет в пустоте. Потом взгляд его упал на переносной телевизор, стоящий на верстаке. Дедушка никогда не держал здесь телевизора. Карл принес его из комнаты отца. Это был телевизор отца.

«Мой отец. Телевизор моего отца. Мой отец – телевизор».

Карл подошел к маленькому аппарату и уставился на темный экран. Он походил на глаз акулы: совершенно бесстрастный, холодный, бездушный.

Джон сидел за своим столом перед монитором компьютера, редактируя сценарий пятичасовой программы, когда кто-то легко дотронулся до его плеча. Лесли Олбрайт.

– Можешь отвлечься на минутку?

– Конечно.

Лесли пододвинула кресло поближе и села. Она действительно была славной девушкой – временами излишне резкой, но ее глубокие карие глаза всегда излучали доброту, участие и никогда не глядели холодно.

– После вчерашнего я не знаю, с чего начать, но мы должны поговорить, Джон. – Она увидела текст сценария на мониторе. – Я не займу у тебя много времени.

– Извини за вчерашнее. У меня был ужасный день. Ужасная неделя.

– Да, конечно. Все верно, и нам следовало помнить об этом. Нам следовало дать тебе возможность отдохнуть, а не набрасываться на тебя. Извини. Извини за боль, которую мы причинили тебе.

Джон не собирался тупо глазеть на Лесли и не собирался так долго мешкать с ответом, но просто это казалось настолько странным, настолько необычным чтобы кто-то здесь, в отделе новостей говорил таким тоном, приносил извинения.

– Я... Я ценю это, Лесли. Спасибо тебе.

– И, Джон, хочешь верь, хочешь нет, но я не знала, что тогда на митинге выступал твой отец. Идея поместить его на задний план вообще принадлежала не мне.

Джон ободряюще улыбнулся.

– Я знаю. Тебя поставили туда Тина и Раш. Я в состоянии сложить два и два.

– Все равно извини. Вероятно, мне следовало поступить по-своему. Следовало стать наверху лестницы. Оттуда и вид открывался лучший, и меня было бы лучше слышно, и я лучше слышала бы режиссера... – Она замолчала и обвела взглядом отдел, полный людей, занятых работой над программой новостей. – Но я не могла. Я должна была делать то, что мне говорили.

– Я понимаю.

– Да, конечно, ты понимаешь.

– Ты находишься на поле боя, прямо в гуще событий, а режиссер, сидящий в комнате без окон, со своими собственными представлениями о реальности, говорит тебе «изображай реальность по-моему; она именно такая, а не иная; покажи мне то, а не это».

Лесли невольно рассмеялась.

– Да, ты понимаешь. – Потом спросила: – А как бы ты поступил на моем месте?

– Правильно.

Это была шутка. Лесли поняла, что это шутка, но не такая, которой смеешься.

– Знаешь, я всегда думала, что именно так и поступаю. Джон попытался закрыть тему.

– Ладно, не бери в голову. Что было, то было. Но Лесли не успокоилась.

– Но это не все... Не знаю, как сказать. Я не возражаю против того, чтобы быть пехотинцем, солдатом на поле боя... Но, похоже, все мы, даже генералы, находимся во власти некой силы. – Она напряженно размышляла, пытаясь подобрать слова для того, чтобы выразить свою мысль. – Очень трудно четко сформулировать суть дела, но... у меня такое ощущение, словно все мы, сами того не зная, оказались в брюхе огромного чудовища и теперь думаем, что управляем обстоятельствами, а оно плывет вместе с нами, куда ему заблагорассудится.

Джон просто пожал плечами.

– М-м... Пожалуй, в некотором смысле такова вся жизнь.

– Да, наверное. Ладно, не буду больше отрывать тебя. Спасибо, что уделил мне время.

– И тебе спасибо.

Она вернулась к своему столу, к работе.

Телефон Джона зазвонил.

– Джон Баррет.

– Джон, это Бен. Зайди ко мне в офис на минутку.

Что ж... Джон не особо удивился. Бен Оливер, директор программы новостей, вызывал его для разговора. По пути в офис Бена Джон прошел мимо той маленькой карикатуры, прилепленной к фанерной стенке между отделом и студией – той самой, с изображением служащего за вычетом седалищных ягодичных мышц. Он начал размышлять о том, каково будет вести программу новостей стоя.

Кабинет Бена находился в дальнем конце отдела, сразу за столом синоптика, рядом с офисом Тины Льюис. Кабинет итак был небольшим, а Бен обычно настолько загромождал его книгами, бумагами и разными памятными вещами и подарками огромная цветная фотография вертолета Шестого канала являлась одним из самых дорогих сокровищ, – что он казался совсем уж маленьким, больше похожим на пещеру или... логово льва?.. чем на офис.

Бен ждал его.

– Закрой дверь и сядь. – Он говорил голосом старого, усталого радиокомментатора – низким и звучным, мрачным и слегка вибрирующим.

Джон закрыл дверь. Это означало, что рассчитывать на непринужденную беседу о том о сем не приходится.

Бен был хладнокровным, привыкшим идти напролом человеком, но его резкие манеры снискали ему репутацию горячей головы. Отсюда и карикатура на стене. Худой, с изможденным лицом, отмеченным печатью постоянных забот и волнений, он почти все время жевал резинку, поскольку пытался бросить курить трубку.

Как только щелкнул язычок замка, Бен начал разговор; он сидел, откинувшись на спинку кресла, держа в зубах карандаш, словно вожделенную трубку, и глядел не на Джона, а на стену напротив.

– Мне звонил Кадзу, Харли Кадзу, президент Лиги защиты прав гомосексуалистов. Он хотел поговорить с тобой, но я сказал ему, что он обратился по верному адресу, то есть к директору программы, и что мне важнее, чем кому бы то ни было, знать о его претензиях, и что я от его лица выскажу все претензии в самых недвусмысленных выражениях ответственным лицам, что я обо всем позабочусь, образумлю тебя и отгрызу твою драгоценную задницу к черту.

Джона было нелегко испугать.

– Что я могу сказать, Бен? Мы ошиблись, вот и все. Извините.

Теперь Бен развернулся вместе с креслом и посмотрел на Джона.

– Кроме того, мне звонили из католической церкви. Они пригласили нас приехать и снять картины произведенного в церкви разгрома, пока они все не убрали, поскольку мы, похоже, не заметили этого в первый раз. Они приглашали довольно настойчиво.

Джон никак не прокомментировал это. Он просто легко кивнул головой, показывая, что слушает Бена.

Бен продолжал:

– Я спросил Кадзу, действительно ли у него было триста сексуальных контактов в прошлом году, и если не триста, то сколько, – и он повесил трубку. – Бен увидел вопросительный взгляд Джона и сказал: – Мы же дали такую информацию; я хотел получить от него официальный ответ для телезрителей. – Бен снова развернулся с креслом к столу и спокойно усмехнулся. – У него их было великое множество, это нам известно. Один из его любовников в настоящее время работает у нас в бухгалтерии. Но давай вернемся к повестке дня. Я разговаривал с Рашем...

– О Боже...

Бен взглянул на Джона в упор.

– Послушай, Раш ни в чем не винит тебя. Да, парень всегда кипятится, если ты допускаешь промашки в его программе, и даже если он считает, что ты прав, он никогда не скажет тебе об этом прямо. Но он знает о реальном положении дел, знает, о чем мы умолчали, и я сказал ему то, что собираюсь сказать тебе: ты был прав в своей оплошности. Пусть твой вопрос не имел смысла. На сей раз я принял огонь на себя, так что ты мой должник, но ты был прав. Мы осветили события не лучшим образом. Мы не были честны ни с одной, ни с другой стороной.

Но теперь, когда я потрепал тебя по холке, я собираюсь надрать тебе задницу. Уравновесим таким образом приятное и неприятное. Я хочу предупредить тебя: следи за собой и будь поосторожнее. «Новости» – понятие, которым все мы играем, и все мы это знаем. У нас есть известная свобода действий, Баррет, в известных пределах. Мы можем выбирать, что видеть и о чем говорить, и никто из нас не хочет неприятностей больше, чем может выдержать наш воз. В интимную, сексуальную жизнь людей мы не лезем. Это касается только самого Кадзу и его сексуальных партнеров. О нарушении закона, об актах вандализма, о насилии и порче частной собственности мы можем говорить, – но с открытыми глазами, чтобы не подставить себя под удар сзади.

– Значит, вы не собираетесь посылать оператора на съемку в церковь? спросил Джон.

Бел отрицательно покачал головой.

– Нам следовало бы сделать это, но сейчас мы просто должны дать страстям улечься. Возможно, в следующий раз. Поезд ушел – это уже не новости. Но я велел Эрике поискать какой-нибудь приятный сюжет о католической церкви, и, кажется, она уже нашла приятный сюжет о гомосексуалистах – что-то о хоре гомосексуалистов, переводящем собранные средства в фонд борьбы со СПИДом. Таким образом мы сделаем доброе дело во искупление своих ошибок и, надеюсь, сохраним здесь объективность.

– Звучит неплохо.

– Тогда у меня все. Джон встал с кресла.

– Да, еще одно, – сказал Бен. – Я не люблю разговаривать с типами вроде Харли Кадзу. Поэтому если ты снова вдруг брякнешь что-нибудь и не уладишь недоразумение первым, разговаривать с ними будешь сам.

Джон улыбнулся.

– Договорились.

– Во всем остальном ты работаешь отлично.

– Спасибо.

Карл приготовил холст. Он решил начать карандашом, просто набросать эскиз портрета. Он знал, что персонаж будет жить своей жизнью, стремительно меняться, и, значит, ему предстоит сделать множество попыток истолковать, поймать и запечатлеть лицо и сокрытую за ним душу.

Часы, висевшие на крючке над верстаком, показывали и пять тридцать вечера. Карл включил телевизор, и холодный серый глаз ожил, замерцал и залил помещение разноцветным светом.

Потом Карл услышал музыку – стремительные, захватывающие ритмы. На экране появилась панорама города с высоты птичьего полета: потоки транспорта на улицах, отходящие от причалов паромы.

Потом раздался голос: «С вами Шестой канал, главное информационное агентство города, ваш главный источник свежих новостей».

Кадры, быстро сменяющие друг друга. Те же, что и вчера.

Голос сказал: «А сейчас в эфире отдел новостей Шестого канала, с вами Джон Баррет...»

Карл был готов. Джон Баррет на секунду появился на экране.

Потом он исчез, вытесненный лицами Эли Даунс, Бинга Дингэма и Хэла Розена.

«Так, подожди. Он сейчас вернется».

Голос: «С вами команда новостей Шестого канала. Новости в пять тридцать!» – И на экране появился отец, сидящий рядом с Эли Даунс.

Карл держал карандаш наготове. Все тот же взятый средне – крупным планом кадр с двумя телеведущими. Сейчас лицо Джона Баррета на экране было довольно маленьким.

– Крушение поезда под Мендлстоном... – говорил Джон Баррет.

Карл набросал на холсте несколько линий.

– Водители автобусов выражают тревогу по поводу участившихся случаев грабежей на автобусных маршрутах... – сказала Эли Даунс.

В кадре. Выезжающие из гаража автобусы.

Карл добавил еще несколько штрихов – по памяти, ориентируясь на свое первое впечатление. Так или иначе, он воссоздаст лицо Джона Баррета, пусть по крохам, пусть запечатлевая на холсте летучие мгновения, проблески, намеки. Так или иначе, детали головоломки сложатся в единое целое.

«Ну давай, Джон Баррет! Задержись на экране подольше. Просто немного подольше».

0'кей, выпуск в пять тридцать прошел гладко. Никаких ляпов, никаких непредвиденных осложнений: профессионально сделанная, аккуратная программа новостей – какой и должна быть, какой и была обычно. Нет, может, даже лучше. На сей раз Джон не крутил большими пальцами, он проследил за этим.

Неужели он наконец возвращается в нормальное состояние? Может, да, а может, и нет. Джон прошел через отдел к своему столу и плюхнулся в кресло. Было десять минут седьмого. Шли «Вечерние новости Си-Би-Эс». Вероятно, Макс Брювер уже дома. Вероятно, садится за стол и не хочет, чтобы его беспокоили звонками.

Вероятно, Джон вовсе не хочет ему звонить. Но, вероятно, Карл спросит Джона, звонил ли он, и тогда Джону придется придумывать отговорку, почему он не позвонил, которой Карл, по всей видимости, не поверит.

«0'кей, Джон, спори горячку в последний раз, а потом, может статься, жизнь войдет в нормальную колею».

Он вытащил из бумажника клочок бумаги, положил его перед собой на клавиатуру компьютера и набрал номер.

– Алло? – Отнюдь не доброе «алло», и, судя по голосу, этот парень далеко не тщедушен.

– Алло... Это Макс Брювер?

– Да. Кто говорит?

– Это Джон Баррет из новостей Шесто...

В ответ парень выругался самым непристойным образом.

– Простите?

– Думаешь, это чертовски забавно, да? Думаешь, никто тебя не тронет, никто тебя не найдёт...

– Мистер Брювер, с вами говорит Джон Баррет из...

– Нет, никакой ты не Джон Баррет! Послушай, ты убил его, по-твоему, его одного. Но я умер тоже, ясно? Я умер, и ты забудешь обо мне, потому что я забыл о тебе!

– Мистер Брювер, кажется, вы не поняли...

– Попробуй только сунься сюда, только попробуй – и я оторву тебе голову! Я искромсаю тебя на такие мелкие кусочки, что ни одна собака их не отыщет!

Возня, грохот, щелчок. Короткие гудки.

Джон медленно положил трубку на рычаг. «Что ж, доброго вам вечера». Рэйчел предупреждала, что этот парень злобен.

Нет. Парень не злобен. Он испуган. И что он такое сказал? Что-то об убийстве Джона Баррета?

Папа. Джон Баррет. Пленка видеозаписи начала прокручиваться в уме Джона. Чернокожий мужчина на митинге губернатора, здоровенный верзила, расшвыривающий людей в стороны, размахивающий кулаками в толпе, прямо возле Папы. Макс. Папа называл его Максом! Джон поднял трубку и снова набрал номер. Он должен был объяснить недоразумение, объяснить, кто он такой на самом деле. Но на сей раз Макс Брювер не поднял трубку. Джон набрал Мамин номер. «0'кей, Карл, ты хотел разобраться с этой историей, теперь тебе представился такой случай. Я не собираюсь идти к этому парню один».