"Эффи Брист" - читать интересную книгу автора (Фонтане Теодор)

Глава двадцать третья

На вокзале Фридрихштрассе в Берлине было много встречающих. Тем не менее Эффи из окна купе сразу узнала в толпе свою маму и стоявшего рядом кузена Бриста. Радости свидания не было конца. В багажном отделении все было быстро улажено, и через какие-нибудь пять-шесть минут дрожки покатили их вдоль линии конки через Доротеенштрассе в сторону Шадовштрассе. Розвиту решительно все приводило в восторг, к тому же она была рада за Аннхен – девочка к каждому огоньку тянула ручонки.

Но вот и приехали. В пансионе на углу Шадовштрассе Эффи ожидали две комнаты. Они, правда, оказались не рядом, как она думала, но все же в одном коридоре с номером матери. Как только вещи расставили, а Аннхен уложили в огороженную сеткой кроватку, Эффи снова появилась в комнате госпожи Брист, маленьком уютном салоне с камином, в котором едва теплился слабый огонь, – на улице было тепло. На круглом столе, освещенном настольной лампой, стояли три столовых прибора, а на маленьком столике в углу все было готово для чая.

– Ты очаровательно устроилась, мама, – сказала Эффи, садясь на диван. Однако она тут же вскочила: ей не терпелось похозяйничать за чайным столом.

– Ты не возражаешь, если чай по-прежнему буду разливать я?

– Ну, конечно, моя милая Эффи. Мне не наливай, пейте вдвоем с Дагобертом. Ничего не поделаешь, мне приходится отказаться от чая, хотя это для меня нелегко.

– Это, наверное, из-за твоих глаз. Ну, расскажи мне скорей, мама, что у тебя с глазами. В дрожках, а они еще так громыхали, мы без конца говорили об Инштеттене и о нашей карьере, мы, кажется, чересчур увлеклись, так, право, нельзя. Поверь, твои глаза мне гораздо важнее. А они мне кажутся прежними, по крайней мере в одном отношении – они смотрят на меня по-прежнему

нежно и ласково.

И Эффи бросилась к матери, чтобы поцеловать ее руку.

– Ты все такая же порывистая! Совсем моя прежняя

Эффи!

– Нет, мамочка, к сожалению, это не так. Я бы хотела быть прежней! Брак, однако, меняет людей.

Кузен Брист рассмеялся.

– Я что-то этого не замечаю, кузина. Ты только стала красивей, чем прежде, вот и вся перемена! А порывистость осталась, по-моему, прежней.

– Как и у ее кузена, – подхватила мама. Но Эффи ни за что не хотела согласиться.

– Знаешь, Дагоберт, я готова считать тебя кем угодно, но только не знатоком человеческой души. Как это ни странно, но именно вы, офицеры, особенно молодые,: совершенно не разбираетесь в людях. Да и кого вы видите? Вечно вращаетесь в своей среде, знаете только друг друга да своих рекрутов, а кавалеристы – плюс своих лошадей. Эти-то вообще ничего не понимают.

– Интересно, откуда моя дорогая кузина набралась такой премудрости? Ты же не знакома ни с одним офицером. В Кессине, например, – я где-то об этом читал – даже от гусар отказались, случай, можно сказать, беспрецедентный в истории. А если ты вспоминаешь про прежние годы, то это не в счет, – ты была совсем еще маленькой, когда у вас были на постое Ратеноверские гусары.

– Я могла бы возразить, что дети гораздо наблюдательнее взрослых, но не собираюсь этого делать. Все это просто чепуха. Я хочу знать, что у мамы с глазами.

Госпожа фон Брист рассказала, что окулист объясняет ее болезнь приливами крови к голове. Поэтому у нее и рябит в глазах. Нужна диета, нужно отказаться от пива, чая и кофе и время от времени пускать кровь. Тогда, видимо, дело поправится.

– Врач говорил сначала всего о двух неделях лечения, но я знаю врачей – – две недели постепенно превращаются самое малое в шесть. Не сомневаюсь, что проторчу в Берлине до приезда Инштеттена и увижу, как вы устроитесь на новой квартире. Не скрою, – это самое приятное событие, только оно и утешает меня. Но мне хочется, чтобы вы подыскали себе что-нибудь очень хорошее. Я уже думала об этом. Мне кажется, на Ландгра-фенштрассе или на Кейтштрассе можно найти элегантную и не слишком дорогую квартиру. Вам теперь придется ограничивать себя в расходах. Место Инштеттена очень почетно, но не очень доходно. Брист тоже жалуется на дела. Цены все время падают, и он постоянно твердит: не будь охранных пошлин, давно пришлось бы надеть суму и распрощаться с Гоген-Кремменом. Но, как тебе известно, он любит преувеличивать. Ну, а теперь о другом. Нет ничего скучнее, чем разговор о болезнях. Даже самые близкие слушают о них только потому, что иначе нельзя. А ну, Дагоберт, расскажи что-нибудь интересное. Я думаю, Эффи тоже не откажется послушать какую-нибудь историю, ну, что-нибудь из «Флигенде блеттер» или из «Кладдерадатча»[87]. Правда, говорят, он стал теперь не такой интересный.

– Ну, нет, он все такой же, как раньше. У них ведь подвизаются Штрудельвиц и Прудельвиц, и все получается как-то само собой.

– А мне больше по вкусу Карлхен Миссник[88] и Виппхен из Бернау[89].

– Да, они, пожалуй, самые удачные. Но, пардон, прелестная кузина, Виппхен ведь не из «Кладдерадатча». Ему, бедному, сейчас нечем заняться, – к сожалению, мы ни с кем не воюем. Нашему брату тоже нечего делать, нечем заполнить вот этой пустоты.

И он провел рукой от петлицы к плечу. – Ах, это все пустое тщеславие. Лучше расскажи что-нибудь. Чем, например, теперь здесь развлекаются?

– Видишь ли, кузина, сейчас у нас в моде особые шутки, так называемые «библейские остроты». Их, правда, признают не все.

– Библейские остроты? А что это такое? Библия и остроты, по-моему, вещи несовместимые.

– Вот поэтому я и сказал, что их признают не все. Но, признают их там или нет, они сейчас, однако, в очень большой цене, все равно что яйца чибисов. Мода! Ничего не попишешь!

– Ну, если они не слишком глупы, расскажи что-нибудь на пробу.

– Отлично. Я только хочу добавить, что это-как раз для тебя. Видишь ли, это очень тонкая штука, смесь простых библейских фраз и чего-нибудь заковыристого. Сами вопросы – эти остроты всегда имеют форму вопроса – очень просты и несложны, ну, например: «Кто был первым кучером на свете?» А ну, угадай.

– Наверное, Аполлон.

– Очень хорошо. Ты просто гений, Эффи. Я бы никогда до этого не додумался! И все-таки ты не угадала.

– Ну, кто же тогда?

– Первым кучером было «Несчастье». Ибо уже в книге Иова написано: «Несчастье не должно задавить меня». Не важно: «задавить» или «подавить», это не имеет значения.

Эффи, пожимая плечами, повторила эту фразу и пояснение к ней, но, несмотря на все усилия, не могла постичь сути дела; она явно относилась к тем избранным натурам, которым природа отказала в особом органе для понимания шуток подобного рода, и кузен Брист попал в незавидное положение человека, который вынужден несколько раз объяснять другому, в чем заключается соль данной остроты.

– Ах, наконец поняла! Извини, что не сразу сообразила. Но ведь это в самом деле очень глупо и нелепо.

– Да, это, конечно, неумно, – смалодушничал Дагоберт.

– Глупо, и не к месту, и не делает чести Берлину. Тут стараешься уехать из Кессина, чтоб снова оказаться среди умных людей, и, на тебе! – первое, что услышала здесь – «библейская острота»! Мама тоже молчит, а это тоже говорит о многом. И все-таки я собираюсь облегчить тебе отступление...

– Каким образом, милая кузина?

– ...Приняв эту библейскую фразу за хорошее предзнаменование, которое было выражено устами моего милого кузена Дагоберта. Да, несчастье не должно меня подавить. Как острота эта фраза никуда не годится, но все-таки я благодарна тебе за нее.

Дагоберт, не без труда выпутавшись из неловкого положения, принялся подшучивать над торжественным тоном, каким Эффи произнесла эти слова, но тут же перестал, заметив, что это ее раздражает.

Как только пробило десять, он встал и начал прощаться, обещая приехать на следующий день, дабы получить и выполнить любое приказание дам.

Едва он ушел, Эффи поднялась и тоже удалилась к себе.

Погода на следующий день была восхитительной. Мать и дочь рано покинули дом – им нужно было прежде всего попасть в глазную больницу. Пока госпожа фон Брист была у врача, Эффи листала в приемной какой-то альбом. Затем они решили заняться квартирой, выбрав для поисков район между Тиргартеном и Зоологическим садом. На Кейтштрассе, куда с самого начала были устремлены их общие помыслы, им довольно скоро попалось нечто весьма подходящее, жаль только, что дом, в котором они облюбовали квартиру, был совсем недавно отстроен.

– Нет, нет, милая Эффи, – сказала госпожа фон Брист, – это для вас не годится. Это нехорошо для здоровья. И потом – тайный советник не может заниматься просушкой квартиры.

Эффи, которой, по правде говоря, квартира очень понравилась, тотчас же с ней согласилась – не в ее интересах было быстро покончить с квартирой. Выиграть время – значит, выиграть все. Ее больше устраивало, если бы поиски затянулись.

– По-моему, эту квартиру нужно все-таки запомнить, мама, уж очень она хорошо расположена, в сущности, это то, о чем я мечтала.

И обе дамы снова поехали в город, пообедали в ресторане, который им порекомендовал кто-то из знакомых, а вечером отправились в оперу, – госпожа фон Брист обещала врачу, что она не столько будет смотреть, сколько слушать.

Так провели они несколько дней. И мать и дочь были искренне рады, что снова видят друг друга и что после долгой разлуки могут наконец наговориться как следует. Эффи, любившая не только поболтать и послушать, но в хорошем настроении умевшая и пофилософствовать, – снова стала беспечной и шаловливой, и мама писала домой, что она счастлива, ибо «девочка» опять весела и здорова, что они как бы снова переживают то чудесное время, когда два года назад в Гоген-Креммене были заняты приготовлением приданого. И кузен Брист тоже не изменился.

Да, все было именно так, только кузен стал появляться у них несколько реже, а на вопрос «почему», притворясь серьезным, говорил:

– Ты для меня слишком опасна, кузина.

Это каждый раз вызывало смех и у матери и у дочери, а Эффи однажды заметила:

– Ты, конечно, еще очень молод, мой дорогой Дагоберт, и все-таки для такой формы ухаживания ты уже недостаточно молод.

Так прошли почти две недели. Инштеттен в своих письмах стал настойчиво требовать, чтобы Эффи наконец вернулась домой, – у него даже вырвалось несколько колких замечаний, кажется, по адресу тещи. Эффи поняла, что откладывать больше нельзя, что квартиру, хочешь не хочешь, нужно снимать и снимать как можно скорей. Ну а что ей делать потом? До переезда в Берлин оставалось всего три недели, а Инштеттен тем не менее настаивал, чтобы она как можно скорей вернулась назад. Что тут делать, как поступить? Она поняла, что возможен один-единственный выход – снова разыграть комедию и притвориться больной.

Это было ей нелегко по многим причинам, но когда Эффи стало окончательно ясно, что это необходимо и неизбежно, она быстро и до малейших подробностей продумала свою новую роль.

– Мамочка, видишь, как болезненно реагирует Инштеттен на мое затянувшееся отсутствие. Нам, кажется, придется уступить. Пойду сегодня сниму квартиру, а завтра уеду. Как мне не хочется расставаться с тобой!

Госпожа фон Брист одобрила это решение.

– А на какой квартире ты думаешь остановиться?

– Конечно, на первой, той, что на Кейтштрассе. Она мне понравилась с первого взгляда, да и тебе, по-моему, тоже. Правда, она еще не просохла, но дело близится к лету, так что это не страшно. Даже если будет немножечко сыро и начнется какой-нибудь ревматизм, у меня, в конце концов, есть Гоген-Креммен.

– Деточка, не накличь беду, ревматизм наживешь и не узнаешь откуда.

Это были слова, на которые Эффи, собственно говоря, и рассчитывала. В тот же день она договорилась относительно квартиры, отправила Инштеттену открытку, сообщая, что завтра выезжает домой, и стала укладывать вещи, готовясь к отъезду. Но наутро к госпоже Брист явилась Розвита и попросила ее прийти в комнату Эффи. Мать застала Эффи в постели.

– Мама, я не в состоянии ехать. У меня ломит все тело, особенно спина. Кажется, у меня ревматизм. Вот никогда бы не поверила, что это так больно.

– Вот видишь! Я же тебе говорила, не дай бог накличешь беду. Ты вчера легкомысленно поговорила об этом, и вот сегодня, пожалуйста. Буду у Швейггера, непременно посоветуюсь с ним, что теперь делать».

– Нет, нет, только не Швейггер. Он специалист по глазам. Еще обидится, что к нему обращаются не по специальности. Я думаю, лучше всего подождать. Может быть, все пройдет само по себе. А сегодня я просто посижу на диете, буду пить только содовую воду и чай. Постараюсь пропотеть; может быть, на этом все кончится.

Госпожа фон Брист нашла, что Эффи в общем права, но ей нужно хорошенько питаться, эта мода – ничего не есть, когда заболеешь, слава богу, прошла, все это глупости, от голодной диеты можно только ослабнуть; она сторонница новой теории – нужно есть как следует.

Эффи, которую не особенно огорчили эти современные взгляды, принялась писать телеграмму Инштеттену, сообщая ему о «неприятном случае», о досадной болезни, которая, надо надеяться, скоро пройдет. Покончив с телеграммой, она сказала Розвите:

– Розвита, достань мне несколько книг. Это будет нетрудно. Я хочу перечитать старые, совсем старые книги.

– Понимаю, сударыня. Библиотека находится рядом. Что прикажете взять?

– Я напишу тебе несколько названий, пусть они подберут. В библиотеке не всегда достанешь, что хочется.

Розвита подала ей карандаш и бумагу, и Эффи стала писать: Вальтер Скотт, «Айвенго» или «Квентин Дорвард»; Купер, «Шпион»; Диккенс, «Давид Копперфильд»; Виллибальд Алексис, «Штаны господина фон Бредова»[90].

Розвита внимательно прочитала записку, вышла в соседнюю комнату и отрезала ножницами последнюю строчку, – ей было стыдно, и за себя и за госпожу, подать записку с таким неприличным названием.

Этот день прошел без особых происшествий. На следующее утро Эффи не почувствовала себя лучше8 на третий день – тоже.

– Так больше нельзя, Эффи. Уж если привяжется какая-нибудь хворь, не так-то легко от нее избавиться. Врачи по крайней мере правы в одном – болезнь нельзя запускать.

Эффи вздохнула.

– Конечно, это так, но я не знаю, какого врача пригласить. Только не молодого! Молодого я буду стесняться.

– Молодые врачи и сами стесняются, а если не стесняются, тем хуже для них. Впрочем, можешь успокоиться, я приглашу к тебе совсем старенького врача, который лечил меня еще тогда, когда я училась в пансионе Гек-кера, стало быть лет двадцать тому назад. Ему и в то время было уже около пятидесяти. У него были великолепные волосы, седые и вьющиеся, – причем он считался любителем дам, однако всегда держался в определенных границах. Впрочем, если врачи забывают об этом, они неизбежно терпят провал: наши женщины, по крайней мере женщины из хорошего общества, еще не испорчены.

– Ты думаешь? Это приятно: ведь некоторые утверждают совершенно обратное. А как его зовут, твоего тайного советника? Я почему-то уверена, что он уже тайный советник.

– Тайный советник Руммшюттель. Эффи звонко рассмеялась.

– Руммшюттель, какая смешная фамилия! Как раз для больного, который пошевельнуться не может.

– По-моему, Эффи, у тебя не такие уж сильные боли.

– Ты права, в данный момент у меня ничего не болит. Но в том-то и дело, что это все время меняется: то очень болит, то проходит совсем.

Тайный советник Руммшюттель не замедлил явиться. Уже на следующий день госпожа фон Брист принимала его.

– Вылитая мама! – сказал он, увидев Эффи.

Мама попыталась было отклонить это сравнение: двадцать лет, даже чуточку больше, за это время можно решительно все позабыть. Но он и слушать не стал. Не всякая головка врезается в память, но уж если какая-нибудь произвела на него впечатление, будьте спокойны, она остается навеки.

– А теперь, милостивая госпожа фон Инштеттен, расскажите, что вас беспокоит и чем я могу вам помочь.

– Ах, господин доктор, это не так-то легко объяснить. Какие-то странные боли: то появляются, то исчезают совсем. Сейчас их словно не бывало. Вначале я думала, что это ревматизм, а теперь уверена, что это невралгия. Болит вся спина, и тогда я не могу разогнуться. У папы тоже бывают такие боли, я часто видела, как он, бедный, страдает. Наверное, это перешло по наследству.

– Весьма вероятно, – сказал Руммшюттель, считая пульс и незаметно, но очень внимательно изучая свою пациентку. – Весьма вероятно, сударыня.

Но про себя он подумал: «Чистое притворство, и не без таланта исполнено. Да, дочь Евы, comme il faut» (Как полагается /франц./).

Однако он и вида не подал, что разобрался в «болезни», и серьезно сказал:

– Что же вам посоветовать, сударыня?! В первую очередь – покой и тепло. А лекарство – скажем, что-нибудь успокаивающее – довершит остальное.

И он поднялся, чтобы написать рецепт: Aqua Amygdalarum amararum – пол-унции, Syrupus florum Aurantii – две унции.

– Я попрошу принимать лекарство, которое вам выписываю, по полчайной ложке через каждые два часа – это успокаивает нервы. И буду настаивать еще вот на чем: никакого умственного напряжения, абсолютно никаких гостей и ничего не читать.

И он указал на книгу, лежащую около Эффи.

– Это Вальтер Скотт.

– Да, тут, пожалуй, не возразишь. Самое лучшее, однако, читать какие-нибудь путевые заметки. Завтра я к вам опять загляну.

Во время визита Эффи держалась прекрасно, разыграв свою роль как по нотам, но едва советник ушел и она осталась одна (мама вышла его проводить), как у нее вспыхнули щеки: она хорошо поняла, что на игру он ответил игрой. Видимо, он очень проницательный человек, обладающий к тому же огромным жизненным опытом: он видит все, но старается не все замечать, отлично зная, что с некоторыми вещами приходится считаться и что даже зло иногда может быть во спасение.

Вскоре вернулась мать, и обе принялись расхваливать умного старика, который сохранил столько молодости, несмотря на свои семьдесят лет.

– А теперь пошли Розвиту в аптеку. Да, он просил тебе передать, что лекарство нужно принимать через три-четыре часа. Он и всегда был таким: пропишет немного и принимать рекомендует не часто, но все такое сильное: сразу же помогает.

Руммшюттель стал приходить через день, а потом через два, – он, кажется, заметил, что его визиты смущают молодую пациентку. Это очень подкупило его, и уже после третьего визита он сделал про себя окончательный вывод: «Видимо, здесь есть какие-то причины, заставляющие поступать именно так». Он давно перестал обижаться на подобные вещи.

В четвертый визит он застал свою пациентку уже не в постели, а в кресле-качалке, с книгой в руках около колыбели ребенка.

– Очень рад вашему выздоровлению, сударыня. Отнюдь не склонен приписывать его действию своих лекарств. Чудесная погода, свежий мартовский воздух и светлые дни – все это гонит болезнь. Еще раз поздравляю, рад от души. А что же я не вижу вашей мамы?

– Она поехала на Кейтштрассе, мы там сняли квартиру. Через несколько дней приезжает мой муж, которого я буду рада представить вам, как только мы приведем квартиру в порядок. Надеюсь, что и в будущем вы не оставите нас. Он поклонился.

– Новая квартира... – продолжала она. – Этот новый дом несколько беспокоит меня. Как вы полагаете, доктор, не будут ли сырые стены...

– Ни в коей мере, сударыня. Прикажите в течение трех-четырех дней протапливать как следует комнаты, оставив двери и окна открытыми, а затем смело въезжайте. Ручаюсь – все будет превосходно. Вашу невралгию не считаю серьезной. Очень рад, что ваше внимательное отношение к состоянию своего здоровья дало мне возможность возобновить старое и завязать новое знакомство.

И он поклонился опять; затем, приветливо заглянув в глазки Анни и попросив передать привет маме, удалился.

Едва лишь дверь закрылась за ним, как Эффи села к столу и стала писать:

«Дорогой Инштеттен! Только что ушел доктор Руммшюттель. Он сказал, что теперь я здорова. Я могла бы уже поехать домой, может быть, даже завтра, но сегодня у нас 24-ое, а 28-го ты приезжаешь в Берлин. По правде говоря, я еще немного слаба. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я совсем откажусь от поездки. Наши вещи уже в пути, так что, если бы я даже и приехала, нам пришлось бы, словно приезжим, жить в гостинице Гоппензака. Мне кажется, следует учесть и расходы: они теперь у нас и без того возрастут. Кстати, с Руммшюттелем нужно будет договориться о гонораре, если мы будем и впредь пользоваться его услугами. К слову сказать, это исключительно любезный человек. Правда, его не считают первоклассным врачом, а завистники и враги величают его даже «дамским доктором». Но в этих колких словах, по-моему, скрывается похвала – к нам, женщинам, далеко не всякий умеет найти подход. Мне кажется, нет ничего страшного в том, что я не попрощалась с нашими знакомыми в Кессине лично. У Гизгюблера я побывала. Жена майора всегда как-то холодно относилась ко мне, прямо до неприличия холодно. Ну, кого я забыла еще? Остаются пастор, доктор Ганнеманн и Крампас. Кланяйся от меня майору. Семьям, живущим в поместьях, я собираюсь послать открытки; Гюльденклее, как ты мне написал, путешествуют по Италии (мне, правда, не совсем понятно, что им там нужно); остаются, следовательно, еще три семьи. Извинись перед ними, если это возможно. Ты прекрасно разбираешься в правилах хорошего тона и всегда находишь нужные слова. Госпоже фон Падден, очаровавшей меня под Новый год, я, кажется, напишу сама и выражу сожаление, что не смогла попрощаться с ней лично. Немедленно сообщи телеграммой, согласен ли ты со мной или нет. Как всегда, твоя Эффи».

Эффи сама отнесла на почту письмо, как будто это могло ускорить ответ. И в самом деле, уже на следующий день пришла телеграмма: «Согласен со всем».

У Эффи сразу полегчало на сердце, и она немедля отправилась на ближайшую стоянку карет.

– На Кейтштрассе, пожалуйста, дом 1-е.

Карета покатила сначала по Унтер-ден-Линден, потом вниз по Тиргартенштрассе и остановилась у дома с их новой квартирой.

Наверху в ужасающем беспорядке лежали прибывшие накануне вещи из Кессина. Но Эффи не обратила на это никакого внимания и прошла на широкий просторный балкон. По ту сторону канала был виден Тиргар-тен, голые ветви деревьев начинали в нем чуть-чуть зеленеть, над головой было чистое голубое небо и смеющееся солнце.

Эффи затрепетала и глубоко вздохнула. Потом, переступив порог комнаты, подняла кверху глаза, сложила молитвенно руки и сказала:

– Ну, а теперь, господи, пусть начнется новая жизнь. Пусть все пойдет по-другому.