Гладковская Л АЭммануил Казакевич

Л. А. ГЛАДКОВСКАЯ

Эммануил Казакевич

Вступительная статья

(к собранию сочинений Э. Г. Казакевича в 3-х томах)

Помните ли вы нас, товарищи

потомки, знаете ли о наших

свершениях, догадываетесь ли о наших

страданиях?

/Надпись Казакевича на обложке

"Звезды", подаренной Литературному

музею/

Право обращаться к "товарищам потомкам" от имени своего поколения Казакевич завоевал в Великой Отечественной войне, пройдя все ее испытания на человеческую и гражданскую прочность.

Эммануил Генрихович Казакевич родился 24 февраля 1913 года на Украине (г. Кременчуг Полтавской области). Отрочество и ранняя юность прошли в Харькове. Здесь он и начал писать. Отец, редактор и журналист, поощрял литературные интересы сына. В доме бывали поэты и прозаики. Эта атмосфера помогала развитию привязанности к чтению, воспитанию художественного вкуса. Юноша был очень начитан. Свободно владел немецким языком, особенно увлекался культурой и литературой Германии, но хорошо знал и любил Шекспира, Мольера, русскую классику Первые свои новеллы, стихи, драму, комедию писал на еврейском языке. Одна новелла была напечатана в харьковской молодежной газете.

С молодых лет литературные интересы Казакевича соединялись с общественными. Это было в традициях семьи. Отец, коммунист с 1917 года, опытный газетчик, был всегда на переднем крае жизни. Трудным периодом для семьи были годы гражданской войны, когда мать, выполняя партийное задание по розыску и передаче в детские дома сирот и беспризорных детей, находилась в постоянных разъездах, с туберкулезом легких попала в больницу, и в детском доме временно оказались собственные дети. Пример родителей способствовал развитию общественной активности в энергичной натуре юноши.

Свои комсомольские годы Казакевич прожил напряженно и беспокойно, в начале 1930-х годов уехав на Дальний Восток помогать освоению тогда еще необжитого, девственного края. Его Казакевич считал своей второй родиной. Здесь одно интересное дело сменяется другим. К двадцати пяти годам, когда Казакевич переехал в Москву, он успел побывать корреспондентом "Известий" в Хабаровске, в Биробиджане культинструктором районо, возглавлял переселенческий колхоз в селе Казанка, был начальником строительства первого клуба в области и директором только что организованного театра, председателем областного радиокомитета, заведующим отделом литературы газеты "Биробиджанская звезда". Удалось многое увидеть, узнать, набраться жизненного опыта. Из этого периода Казакевич вышел вполне сложившимся, зрелым человеком. Литературный опыт был невелик, но Казакевич продолжал писать стихи, делал переводы... Еще до войны вышел первый сборник его стихов, и в 1940 году он был принят в Союз советских писателей.

Когда началась война, для него не было выбора. Белобилетник из-за большой близорукости, он не подлежал мобилизации, но 3 июля 1941 года записался в ополчение и стал рядовым 22-го стрелкового полка 8-й Краснопресненской дивизии Московского народного ополчения. "...Каждый мыслящий человек должен теперь быть в армии, если только он не женщина и не баба..."

Свой долг Казакевич выполнял мужественно и бесстрашно. По его фронтовым письмам видно: он гордился тем, что воюет как прирожденный, настоящий солдат. Причем, когда его военная жизнь, как ему казалось, приобретала слишком спокойное течение, он делал решительный и крутой поворот навстречу опасностям. Так было в 1943 году: не довольствуясь работой в газете "Боевые резервы", Казакевич "бежал" на фронт. Так было и позже, когда он предпочел месту при штабе армии беспокойную и опасную жизнь разведчика. В 1944 году после тяжелого ранения у реки Влодавки (Польша), долечиваясь в далеком тылу и боясь попасть в резерв, Казакевич добился командировки в Москву и воспользовался ею, чтобы догнать свою часть, которая воевала уже под Варшавой.

Большую роль в военной судьбе Казакевича сыграл полковник, позже генерал-майор, Выдриган Захарий Петрович. Их дороги сошлись в январе 1942 года. Именно Выдриган помог Казакевичу "бежать" из Владимира на фронт и взял на себя большую долю хлопот по ликвидации длинного хвоста неприятностей и осложнений, вызванных этим "бегством".

Выдриган - старый член партии, профессиональный военный, участник трех войн - увидел в Казакевиче, интеллигенте-очкарике, человека долга, что ценил в людях более всего. Свет их дружбы лежит на многих прекрасных страницах книг писателя.

Казакевич стал превосходным разведчиком. Это признали его товарищи по оружию. Смелый, хладнокровный в сложных ситуациях, он отличался творческим отношением к делу, умел находить нетрафаретные и действенные решения боевых задач. Особая наблюдательность, удивительная находчивость, необыкновенное чутье помогали чувствовать "пульс боевой готовности противостоящего противника"*, разгадывать его намерения. Тому же служила незаурядная способность анализировать факты и оценивать противоречивые сведения. При этом Казакевич, уже будучи начальником дивизионной разведки, не упускал случая отправиться на передний край, самому участвовать в поисках и засадах. За свои военные подвиги он неоднократно награждался орденами и медалями. В марте 1942 года был принят кандидатом в члены партии, а в июле 1944 стал членом ВКП(б).

_______________

* В о л о ц к и й Ф. Ф. Вера в людей - В кн.: Воспоминания о Казакевиче. М., Советский писатель, 1979, с. 111. См. там же. воспоминания Н. Малкина, Н. Пономарева, В. Бухтиярова и др.

"Осолдатившееся" сердце Казакевича чутко реагировало на новые впечатления бытия. На исходе войны - в марте 1945 года - он признавался: "Мне кажется, что я уже все испытал: и страдания, и лишения, и омерзение при виде низости, и восторг при виде благородства, все, чем богата война..." Мысль, что он, свидетель, судья виденного, пережитого, и будущий творец, живет в нем неотступно. Однако пока молчание полное.

Писать не хватало ни времени, ни душевного спокойствия, а, главное, новое содержание, которым полнилась душа, еще должно было отстояться, прежде чем найдет выход в художественном слове. "Как губка впитываю я в себя все, что вижу и слышу, и настанет такой день, - верю, что он настанет, когда все это выльется в большую книгу".

Казакевич был демобилизован и вернулся в Москву 28 февраля 1946 года. Надежды на большую книгу оправдались. В сущности, ее и составили написанные одна за другой повести о войне, а также романы - один, задуманный еще в армии, и другой, прямое его продолжение. Между ними есть глубинная внутренняя связь. В них последовательно развивается одна и та же тема "человек на войне", взятая с нравственной стороны, открыт и художественно исследован тип героя - "рыцаря без страха и упрека", обнаруживший тягу писателя к прекрасному.

Советская литература сразу после окончания войны поставила перед собой гигантскую задачу осмыслить ее итоги, разобраться в истоках невероятной стойкости и безграничного самопожертвования советского человека, измерить цену победы, извлечь духовный опыт, исторический опыт для последующего развития человечества.

Общая задача решалась по-разному, в книгах разных по масштабам и по подходу к материалу. Одни носили мемуарно-хроникальный характер, представляли собой очерковый жанр, покоряя читателей подлинностью судеб и событий ("Люди с чистой совестью" П. Вершигоры, "В Крымском подполье" И. Козлова, "Подпольный обком действует" А. Федорова). Другие, отправляясь от реальных фактов, искали выход к обобщениям в вымышленных сюжетах и образах ("Знаменосцы" О. Гончара, "Ночь полководца" Г. Березко и др.). Читателям полюбилась "Повесть о настоящем человеке" Б. Полевого, сумевшего использовать исключительную судьбу, чтобы рельефно показать наиболее типичные черты советского, воистину настоящего человека. Но по достоинству были оценены и попытки литературы показать героическое в обыкновенном, в буднях войны, в ее повседневной прозе. О плодотворности этого пути можно судить по повести В. Пановой "Спутники".

В мощном хоре послевоенных голосов отчетливо, сильно зазвучал и голос Казакевича. Его неповторимые оттенки слышны уже в "Звезде", принесшей писателю известность. С этой повести и начался новый Казакевич. Он знает, что такое пекло войны, соизмеримое с кругами дантова ада. Но в трагический мир входит с любовью и чувством восхищения советским человеком, чтобы утвердиться в понимании главных ценностей жизни. Казакевича и прежде влекли к себе незаурядные личности, героические судьбы, он искал их в истории. Война открыла ему таких героев в современности, предъявив к человеку высочайшие требования, призвав к действию все лучшее, чем богат народ.

"Звезда" посвящена разведчикам. Выбор подсказан не только фронтовой биографией писателя, но и художественными соображениями. Учтен особый драматизм и своего рода парадоксальность положения разведчика. Выполнение воинского долга для него дело будничное, но одновременно всегда связано с экстремальными ситуациями, ближе других ставит его к смерти, заставляет "вечно быть у нее на виду". Разведчик обладает свободой, немыслимой в пехотной части, его жизнь или смерть зависит прямо и непосредственно от его инициативы, самостоятельности, опытности, надежности, ответственности. В то же время он должен как бы отрешиться от самого себя, быть готовым "в любое мгновение исчезнуть, раствориться в безмолвии лесов, в неровностях почвы, в мерцающих тенях сумерек".

С высокой ролью каждого сочетается необычайная роль спайки в группе, взаимодействие и взаимопонимание ее членов, составляющих как бы один организм.

Все это отразилось в сюжете повести, в расстановке персонажей, в их отношениях друг с другом.

В описании событий писатель точен и деловит. В повести обнаруживаются следы приказов и распоряжений, разведсводок и оперативных донесений, боевых характеристик вражеских частей и протоколов допросов военнопленных, - в свое время они прошли через руки Казакевича или составлялись им самим и могли бы образовать документальный пласт повести. Но писатель скрыл его, сделал незаметным, растворил в общей поэтической задаче. Прав был А. Твардовским, который увидел у Казакевича новую ступень освоения материала Великой Отечественной войны в "художественной организации материала, независимой от паспортной подлинности имен героев, календарной точности времени и географической - места действия";* это и привело к созданию "блестящего образца жанра собственно повести".

_______________

* Воспоминания о Э. Казакевиче, с. 5.

Прозаическое, "деловое" начало органически переплетено с поэтическим. Одно просвечивает через другое. Писатель охотно пользуется понятиями и терминами военного быта, когда оттеняет будничность того, что происходит; прибегает к языку воинских уставов и, хотя называет его торжественным, выделяет курсивом, но имеет вполне конкретное, прозаическое содержание. Он не боится ввести в повествование цифровые обозначения войск противника, конкретные (и вполне реальные) имена главарей, употребив их затем в нарицательном значении "карьеристов и карателей, вешателей и убийц".

Однако с "прозаизмами" в повести соседствует язык, высвечивающий поэтическое содержание реальной жизни. Он словно совершает некий сдвиг в границах изображаемого, укрупняет его, придает ему небудничный характер.

Автор замечает, что "при безжизненном свете немецких ракет" разведчиков словно "видит весь мир", но изображает их так, будто их и в самом деле "видит весь мир". Позывные разведгруппы и дивизии - Звезда и Земля - получают условно-поэтическое, символическое значение. Разговор Звезды с Землей начинает восприниматься как "таинственный межпланетный разговор", при котором люди чувствуют себя "словно затерянными в мировом пространстве". На той же поэтической волне возникает и ассоциативный образ "игры" ("древней игры, в которой действующих лиц только двое: человек и смерть"), хотя и за ним вполне определенный смысл - на крайней ступени смертельного риска слишком многое принадлежит воле случая и ничего нельзя предугадать.

О выполненном задании читаем: "Так ширились круги вокруг Травкина, расходясь волнами по земле: до самого Берлина и до самой Москвы". В масштабах дивизии, корпуса, армии, фронта это имеет свое конкретное наполнение, но не исчерпывается им. Поэтический образ заставляет думать об общечеловеческом, непреходящем значении подвига Травкина и его товарищей, о том нравственном значении, которое не знает границ времени и пространства.

Образный строй повести поэтизирует душевную красоту людей долга. Художник помещает их в "страну верящих в свое дело и готовых отдать за него жизнь" и безошибочно распознает "земляков" из этой "страны": капитана Гуревича, фанатика в исполнении долга, Мещерского, который делает все ревностно, находя в этом "почти детское удовольствие", сержанта Аниканова, мужественного, спокойного и очень сильного человека, "философа и жизнезнавца". И первый среди них - лейтенант Травкин, скромный, серьезный, верный человек, абсолютно бескорыстный и чистый. Все, что он делает и до ухода в поиск, и во время похода в тыл врага, говорит о его безупречности идейной и моральной. Его авторитет необыкновенно высок. Травкин нравственный камертон для товарищей. Даже честолюбивый бесшабашный Мамочкин любит его "за те качества, каких не хватало ему самому", и безответная любовь Кати, считающей себя "опытной грешницей", - как отсвет очищающей духовной силы Травкина, прекрасного человека и воина.

Атмосфера любви и гордости разведчиков своим командиром определяет психологический климат повести и делает ярко ощутимым великое чувство боевого братства с фронтовыми товарищами, пережитое самим писателем на войне.

Впоследствии, когда были опубликованы письма и стихи Казакевича военной поры, стало ясно, что "Звезда" выразила его "лирическое сердце", что, несмотря на существование реальных прототипов большинства персонажей, Казакевич каждого наделил тем, что было ему всего дороже, - любовью к людям.

Здесь источник того лиризма, который многое определяет в тональности "Звезды", в музыкальности и ее общей композиции, и построения отдельных фраз. Ее повествование порой сближается со стихотворением в прозе, с присущей этой форме энергией авторской мысли и эмоции, поэтическим лаконизмом и музыкальными ритмами. Тональность повести имеет трагическое звучание. "Звезду" можно называть маленькой трагедией. Гибель Травкина и его товарищей, разделивших судьбу предыдущей разведгруппы - отражение общей трагедии войны с неизбежными жертвами, страданиями, потерями. Тревога за ушедших, напряженное ожидание голоса Звезды, а затем и горькое сознание, что Звезда закатилась и погасла, насыщает повесть глубокой печалью.

Цена подвига велика.

Рассказ о войне пронизан жаждой мира. Мысль о ценности мира, ценности человеческой жизни живет в подтексте повести, звучит и открыто. В финале она прорывается душевной болью лейтенанта Бугоркова ("Скорей бы войне конец... Просто пора, чтобы людей перестали убивать"), а за ней боль, изведанная самим писателем. Еще в ноябре 1943 года он писал жене, что пора кончать с войной, "...невмоготу народу... и мне страшно жаль людей".

Простая гуманистическая мысль сделала повесть, написанную сразу по следам войны, созвучной всем последующим десятилетиям, включая и наше время, когда забота о мире стала главной и постоянной заботой человечества.

Автор "Звезды" участвовал в создании советской военной повести с ее напряженными и разнообразными поисками максимальной жизненной правды, с ее тяготением к героике и трагедии войны, с ее пристальным вниманием к нравственному облику человека, наконец, с ее стремлением извлечь из исторического прошлого уроки для современности. В этом смысле В. Быков, Г. Бакланов, Ю. Бондарев, В. Богомолов, В. Кондратьев продолжили традицию, в которую так много вложил Казакевич. Для самого писателя "Звезда" явилась выразительным зачином в теме, которая будет еще много лет занимать его творческое воображение.

В новой повести - "Двое в степи" - та же тема воинского долга, но взятая как бы "от обратного" и получившая новые акценты. У настоящего воина долг становится плотью и кровью, волей к действию, почти инстинктом, но солдатами не рождаются, ими становятся по мере накопления опыта. Трагедия лейтенанта Огаркова в том и состоит, что жизнь спрашивает с него, как с настоящего солдата, а ему еще только предстоит им стать. Его несчастье - это противоречие между отвлеченным представлением о долге, почерпнутом в предшествующей жизни, и реальной неспособностью исполнить его.

В судьбе главного героя немало случайностей. Драматизм войны, в частности, проявляется в том, что человек оказывается во власти случайностей, которых нельзя ни предугадать, ни избежать, особенно в первые месяцы фашистского нашествия, когда противник упорно навязывал нам ход военных действий. И у Огаркова еще нет той стойкости, той твердости духа, какие позволили бы выстоять в любых, самых неожиданных ситуациях. В первый же трудный момент он, боящийся выглядеть в глазах людей "испуганным и жалким беглецом", как раз показывает себя трусом, пасует перед роковым для него стечением обстоятельств.

Но главным стержнем повести является эволюция человека, осужденного на расстрел. Художник проявляет недюжинное мастерство, рисуя противоречивый характер и тщательно мотивируя внутреннее его движение. Огаркову присущи совесть и честь. Сознание страшного содержания слов "мы потеряли дивизию" внезапно открывает размеры собственной вины. Перспектива позорной смерти от пули своих вызывает истинное потрясение, которое и становится толчком к внутренним переменам в нем. Посланные судьбой отсрочки исполнения приговора приносят ему новые испытания, и писатель делает очевидным, что с каждым из них все увереннее в Огаркове берет верх чувство долга. Оно крепнет, вступает в соприкосновение со всем эмоциональным строем человеческой души.

Художник психологически достоверно фиксирует перепады состояний своего героя: ошеломление, ужас, оцепенение, растерянность, ненависть к короткой тени конвоира, радость по поводу возможности доказать случайным боевым спутникам, что достоин их доверия и расположения. И еще большая радость, "горькая, но буйная радость" освобождения после гибели Джурабаева, а затем взявшее верх решение добровольно идти туда, куда тот его вел. Жить виновным, отринутым родной страной Огарков не в силах. В штаб армии приходит в сущности совсем другой человек, который честно заработал право на пересмотр дела и на прощение. Открывшаяся правда о спасении дивизии, которую считали погибшей, сняла с Огаркова часть вины, но ничего уже не могла изменить в том что и как было пережито героем с момента осознания им своего позора до момента прихода в штаб армии.

На жизненной дороге Огаркова встречаются люди, сыгравшие важную роль в его эволюции. Это баптист, который кажется ему сумасшедшим, потому что не хочет воевать. И одно предположение о сходстве с этим человеком ужасает Огаркова. Это дезертир, сосед Марии, столкновение с которым помогает Огаркову осознать обязанность идти в штаб армии. Встречаются и люди, которые укрепляют веру героя в себя. По-человечески сложны и противоречивы взаимоотношения Огаркова и Джурабаева. У них есть своя динамика, связанная с происходящими в герое переменами.

Но роль этих персонажей не исчерпывается участием в судьбе Огаркова. В их расстановке есть даже подчеркнутая рационалистичность, жестковатая расчерченность. Одни фигуры как бы обозначают низшие точки, до которых Огарков может дойти в своем падении. Другие - высшие, до которых герою предстоит подняться.

Джурабаев, у которого есть своя биография, свой характер, является одновременно носителем идеи долга и ее живым воплощением. Поэтическим лейтмотивом становится образ его и осужденного - двух фигур с длинной и короткой тенью в необъятной степи. Да и сама беспредельная степь, "которая была словно окаймлена пулеметной дробью", с горькими следами отступления, - и место военных действий, и обобщенный образ мира, который жизнью и смертью испытывает каждого, лирический образ родной земли, истерзанной врагом, взывающей к освобождению.

Повесть строится на сочетании конкретно-реалистической образности с элементами условно-поэтической символики. Это требует мастерства, художественного такта.

Казакевичу удалось сделать зримым самую суть происходящего, придать наглядность движению авторской мысли, сообщив повести некоторые черты философской притчи.

Суровая и поэтичная, написанная с глубокой верой в человека, она обладает сильным нравственным зарядом, учит ответственности перед Родиной, убеждает в том, что только единство человека со своим народом делает его жизнь исполненной высокого смысла. И в этом плане оказывается гораздо шире собственно военной темы.

Свой первый роман - "Весна на Одере" (1949) - Казакевич посвятил завершающему этапу войны. Задумав роман еще на фронте, писатель закончил его после повестей. Большая форма давалась неизмеримо труднее. Это понятно. Широкий плацдарм событий, множество человеческих судеб, жизненный материал, обязывающий видеть итоги второй мировой войны, пролить свет на будущее Европы, - таких задач перед собой писатель раньше не ставил. А в советской литературе опыт создания эпических полотен о конце войны был еще невелик. Казакевич в числе первых в послевоенной прозе нашел своих героев в могучей лавине войск, вступивших на территорию Германии.

Он избрал панорамный роман, который позволял идти более в ширь, чем в глубь жизни. И тем не менее писателю удалось передать атмосферу этого необыкновенно сложного времени. Внимание к чисто военной канве событий, к наступательным операциям, к жестоким боям за отдельные города и села, наконец, за Берлин сочетается с передачей примет политической катастрофы фашистского режима, "трагического круговорота разных судеб, разбитых надежд и позднего раскаяния", реакции разных слоев немецкого населения на победное наступление советской армии. У одних - паника, толкающая на самоубийство, отчаянные попытки бесполезным сопротивлением отсрочить свою гибель, страх перед ужасами русского нашествия, внушенный фашистской пропагандой, надежды замаскироваться, затеряться, приспособиться, найти милость у англичан и американцев. У других - настороженное ожидание перемен, начало прозрения, освобождение от иллюзий, рождение ненависти и презрения к жадной и бессовестной гитлеровской шайке, которая теперь всех заставляет расплачиваться за свой разбой, сознание бессмысленности дальнейших жертв, желание помочь русским войскам, рост влияния антифашистов, получивших свободу и возможность готовить почву для перестройки всей жизни.

Автор далеко не всегда заботился о сюжетной мотивировке появления тех или иных деталей этой многосложной и пестрой картины. Он использует право знать больше, чем известно его героям. И тогда ведет читателя под восьмиметровую плиту бомбоубежища, где разыгрывается жуткая мелодрама подвальной жизни гитлеровской рейхсканцелярии. Здесь мечется по "своему суженному до размеров крысиной норы государству" Гитлер, угрожает, обвиняет, бушует, плачет, проклинает, еще надеясь предписывать миру свою волю. Казакевичу удается правдивый психологический портрет диктатора, преисполненного обиды на весь мир и ненависти ко всем - к врагам, друзьям, умершим и живым, ко всему немецкому народу.

"Весна на Одере" - также роман о счастье победы советского народа, о его торжестве. Эту тему раскрывают разные фигуры, начиная от рыжеусого солдата, готового всюду на открытой земле рыть свой окопчик, и кончая членом Военного совета генералом Сизокрыловым. Не все они обладают яркой индивидуальностью. Отчасти это просчет автора, но отчасти и сознательный расчет. Красноречиво признание: "Поистине каждый человек, двигавшийся по дороге, мог бы стать героем поэмы или повести". У каждого за плечами две тысячи километров, "о которых только в сказке сказать да пером описать". Отсюда относительная условность выбора персонажей в герои, их "массовидность".

Роман предоставлял автору возможность остановиться достаточно подробно и на лицах чуждых ему по духу. Есть, например, образы полковника Красикова, вызывающего всеобщие антипатии, солдата Пичугина, одержимого жаждой стяжания. И все же на первом плане снова люди долга, прекрасно делающие свое дело, настоящие патриоты. Среди них выделены гвардии майор Лубенцов и капитан Чохов. Казакевич, как видно из его дневника, сомневался, правильно ли поступил, отказавшись от одного масштабного героя и заменив его двумя. Однако постоянное соотнесение этих характеров друг с другом обогатило роман. В духовном облике каждого героя запечатлена его история, биография. Лубенцов - человек открытой души, в его глазах "дружелюбный, жизнерадостный огонек", и лучшей рекомендацией ему служат слова: "Людей с таким огоньком любят дети и солдаты". У Чохова непроницаемые серые решительные глаза, одинокая, угловатая душа, ожесточенная несчастьями. Оба они - очень храбрые люди, но Чохов вынужден признать, что храбрость Лубенцова - "более чистой пробы", ибо он не красуется своей неустрашимостью, она всегда нужна для дела. В разнице характеров - разный уровень их нравственной зрелости.

Главный показатель - отношение к побежденным. Эта серьезная проблема волновала Казакевича еще в период войны, в ее последние месяцы. В феврале 1945 года он пишет с фронта: "Мы, конечно, детей не трогаем - на эту подлость наш солдат просто не способен...", но предупреждает, что возмездие будет жестоко. Снова возвращаясь к этой теме в марте 1945 года, высказывается очень решительно: "Виноватые немцы будут покараны, а невиновные кое-что поймут"*. В романе последние слова почти повторяют Плотников и Середа, размышляя о некоторых исторических итогах войны. Советским людям на немецкой земле с ними приходится считаться. Из общей политической необходимости вытекает нравственная обязанность каждого солдата не забывать о человечности, и эта наука милосердия не всем дается сразу. Чоховым движет лишь безоглядная ненависть даже по отношению к пленным. Может быть, и не надо понимать буквально его намерение спалить первую же немецкую деревню, что лежит на пути советского войска, но оно искренно, и только напоминание Лубенцова о возможности проявить свою прыть в бою с отчаянно сопротивляющейся немецкой армией охладило его. Ему еще тянуться и тянуться до Лубенцова, в котором мужество громить врага сочетается с мужеством милосердия. Быть верным идеалам человечности в исполнении интернационального долга - и значит быть ответственным перед всем миром и за себя, и за свою Родину. К этому Чохов приходит постепенно.

_______________

* Литературное наследство, т. 78, кн. 2, с. 473 и 474.

По-разному эти герои проявляют себя и в любви. Чувствами Чохова всецело продолжает владеть война, и он страшится любви. В сущности, его сердце еще не готово к серьезному чувству. Перелом произойдет позже (уже в романе "Дом на площади"), когда душа Чохова станет мягче и познает, какую силу может сообщить ей любовь.

У Лубенцова сердце открыто для любви. И хотя любовный сюжет занимает в романе скромное место, но все же выявляет существенные оттенки в образе Лубенцова, обнаруживает в его личности дополнительные источники благородства, сердечного огня, человечности.

Образ Лубенцова не исчерпал интереса писателя к фигуре человека долга, возможно, подсказал решение пристальнее вглядеться в сердечную жизнь воюющего человека, и в повести "Сердце друга" (1953), которую Казакевич любил едва ли не больше других своих работ, это решение выполнено.

О чем повесть? Конечно, о том, каких невероятных усилий требует от человека война и с какой самоотверженностью воюют советские люди, в том числе и Павел Акимов, всеми любимый комбат. Но это и повесть о любви, что внезапно настигает тридцатилетнего мужчину, заставив его сначала воздвигать вокруг своего сердца "защитные линии", поскольку воспринимается им как чувство несвоевременное, опасное, почти вредное, а затем покоряет его и живет с ним до последнего его мгновения. Две совершенно разные стихии жизни героя - война и любовь - объединены в одном сюжете. Здесь бьется одно и то же сердце - благородное, щедрое, остро чувствующее чужую боль и поэтому готовое к борьбе против того, что вызывает эту боль. Готовность Акимова отдать жизнь за свободу Родины и другого народа, оказавшегося в беде, не словесное красноречие, а трагическая реальность. Когда-то, еще будучи комсомольцем, он мечтал освободить весь мир от угнетения. Теперь, вспоминая эти романтические, несколько отвлеченные мечтания, Акимов понимает, что жизнь придала им вполне конкретный смысл. Воюя в гнилистых хлябях под Оршей, он сознает, что до начала освобождения Европы от фашизма и впрямь уже недалеко. А на измученной гитлеровцами норвежской земле он реально участвует в освободительной миссии, убеждаясь в ее значении.

Жизнь его обрывается на высокой точке самопожертвования и героизма. И самые последние ее секунды отмечены как раз спаянностью воедино всего, чему отдано его сердце. С почти толстовской смелостью художник воспроизводит угасающее сознание Акимова: "...В его мозгу дрожало радостное и светящееся пятно, заключавшее в себя и ее (Аничку) и все, что он любил в жизни, и именно этому радостному и светящемуся принадлежало его сердце, содрогавшееся от боли и борьбы".

Насыщенная активная жизнь души Акимова открыта для обогащения. Важнейшая примета личности героя - склонность к самокритике, придирчивое отношение к себе, недовольство собой возвращение чувством и мыслью к тому, что вызвало это недовольство, учет собственных ошибок. Такой самоочистительный пафос подтверждает, что его цельность отнюдь не дар небес, а итог усилий, результат сознательных устремлений воли, работы души.

"Сердце друга" - заметная ступенька в биографии художника, отмеченная искусством более сложного понимания человека за счет погружения в его душевную жизнь. Автор учится у Л. Толстого показывать "текучесть человека", добиваться передачи его психических состояний в динамическом рисунке. При этом открывается величие обыкновенной личности, поскольку в ней берут верх самые лучшие побуждения, деятельное желание людям добра.

Искусство, способное видеть в человеке все его нравственные резервы, проявляет себя не только в образе Акимова, но и в других образах повести в Аничке Белозеровой с ее метаморфозами, вызванными материнством; в удивительных превращениях Бадейкина, маленького капитана катера-охотника (невзрачный человек рядом с Акимовым выглядит робким мальчиком, а во время боя с немецкими самолетами становится "необычайно ярой, гневной, почти грозной фигурой").

В "Звезде" Казакевич стремился сознательно возвысить образ конкретного человека до обобщенного значения человека долга. Таким его и хранит народная память. В "Сердце друга" общее благоговейное отношение к героизму получает особую, индивидуальную, даже интимную окраску. Это - как память о близком человеке, в ней продолжают жить его неповторимые, дорогие черты, его личное обаяние.

Итак, в течение ряда лет, накапливая многообразный опыт работы в разных жанрах - в повести-трагедии, повести-притче, панорамном романе, психологической повести, писатель не расставался с одним и тем же типом героя, хотя и не повторял себя. Даже в очерке-памфлете "Старые знакомые" (1950), где речь идет о политических преступниках, развязавших вторую мировую войну и после нее жаждущих реванша, возрождения, возникает фигура Аленушкина в уже знакомых очертаниях, напоминая о тех, кто спасал жизнь от коричневой чумы фашизма, в ком и сейчас воплощаются надежды мира.

В романе "Дом на площади" (1956) для героя этого типа найдены ранее не исследованные ракурсы. Идея написать продолжение героической биографии Лубенцова и Чохова в новых исторических условиях определилась в начале 50-х годов, еще до "Сердца друга". Но работу над новым романом отодвигали на время другие замыслы.

"Дом на площади" был задуман как назидательный, остросовременный роман с "ярко выраженной политической нагрузкой". Казакевич был уверен, что создаст книгу серьезную, "то есть чтобы события, в ней описываемые, были взяты до глубины и люди - тоже"*. Материал романа был "своим" - в 1945 году сам Казакевич - советский комендант Альбертштадта, и деятельность Лубенцова как руководящего работника советской военной администрации была ему знакома. Взятый "до глубины" герой открылся в новых для себя гранях. В полной мере проявилась его способность к творчеству социальному, политическому, нравственному, и интернациональный долг он впервые выполняет как боец "мирного" фронта.

_______________

* Запись в дневнике. Цит. по кн.: Б о ч а р о в А. Э. Г. Казакевич. М., Советский писатель, 1965, с. 152.

Лубенцов ежедневно и ежечасно решает задачи по значению воистину исторические. От них зависит настоящее и будущее Германии. Решать эти задачи приходится на виду у всего мира, у самих немцев. Предстоит войти в жизнь чужую и непонятную, иметь дело с обществом, переживающим кризис. Лубенцов сознает, что "мораль исковеркана, опыт революционного движения предан забвению, поруган и обсмеян, этические нормы человеческого поведения чудовищно извращены". Нужно понять эту реальность во всей сложности, чтобы знать, что восстанавливать, что в корне переделать, что спасти, как помочь живым силам нации прийти в движение, укрепить их веру в необходимость и возможность построить жизнь на новых социальных началах, правильно выбрать пути демократизации, денацификации и демилитаризации.

Лубенцов и его резиденция в центре событий, спрессованных во времени. Они заставляют Лубенцова быть дальновидным политиком и дипломатом, тонким психологом, умным аналитиком, терпеливым воспитателем. Подлинно высокие дела требуют от человека многого, и герой на уровне этих требований. Причем служебный долг и личное человеческое чувство в нем нераздельны.

Величайшая ответственность за каждый шаг поддерживает в Лубенцове потребность к самоанализу, самоконтролю. Комендант всегда прав, потому что за ним вооруженная сила, Советская Армия. Но он должен быть действительно всегда прав, во всем соблюдать "советский обиход" и, конечно, быть бескорыстным, добрым, великодушным, морально чистым. Лубенцов как раз таков, для него это естественно и органично.

Коллизия бескорыстия и стяжательства занимает в романе большое место. Подробно разработана сюжетная линия капитана Воробейцева, кривая его падения. Тема собственничества, корыстолюбия волновала писателя постоянно. В дневнике записана клятва: "Пока будет кровь в жилах и сердце будет биться - пусть в пыли, во прахе, - буду бороться против собственничества источника всех человеческих бед, жадности, подлости". На многих страницах романа - отсвет этой клятвы. И Лубенцов взят автором в союзники.

Лубенцов - человек действия, и анализ его взаимоотношений с разными людьми - предмет заботы художника. Речь идет не только о взаимоотношениях с немцами разных умонастроений, в поле зрения сложные отношения с бывшими союзниками, у которых в Германии свои интересы, и уже дает о себе знать их тайная война против СССР. Наконец, есть своя динамика и в отношениях Лубенцова с коллегами. "Счастливчик", привыкший к тому, что его любят и ценят начальники и подчиненные, он вынужден пережить тяжелые часы отчуждения и одиночества в связи с "делом", возникшим после бегства Воробейцева на Запад.

Автор "Дома на площади" проявил незаурядную проницательность, обнаружив явления, против которых партия повела борьбу в ближайшие годы. Лубенцову не раз приходится сталкиваться с тем, что некоторые из его коллег путают бдительность с подозрительностью, готовы прибегнуть к аресту, когда для него нет законных оснований, отказывают людям в доверии, понимая его лишь как наивную и слепую доверчивость. Отсюда и расхождения Лубенцова с сослуживцами, достигшие высшей точки на активе советской военной администрации и показавшие, как может сработать "механизм" невидимого, незаметного нарушения демократизма.

В этом испытании Лубенцов, настоящий коммунист, подтверждает право на идеального героя. Его образом художник, ориентируясь уже на опыт сложнейшей послевоенной действительности, все и до конца досказал о человеке долга.

В последующие годы советская литература открывала для себя новые возможности, распутывая тугие узлы современности, исследуя ее острейшие противоречия, достигая новых глубин в изображении человеческих драм. На передний край литературы вышли герои другого типа, с грузом непреодоленных внутренних противоречий, требующие для своего воплощения бытового потока будней.

Однако притягательная сила героя Казакевича не потускнела за десятилетия. Уместно вспомнить, как в романе Ю. Бондарева "Берег", написанного в 70-е годы, Никитин, писатель, погруженный в современные жизненные бури, тоскует по цельности и чистоте Княжко, своего погибшего фронтового товарища, отсутствие которого теперь чувствуется очень остро. А Княжко сродни герою Казакевича.

Стремление общества к идеальному вечно. Литература считается с этим. Ни сама логика ее движения, ни мода не могут отменить благородной обязанности удовлетворять потребность в положительно прекрасном. Воплощать идеалы народа в ярких реальных характерах - одна из ведущих традиций советской литературы. Казакевич развивает ее. Более всего ему близок Н. Островский. "Мы, советские писатели, многим обязаны ему", - признавал Казакевич. Травкина и его сверстников он считал младшими братьями Павла Корчагина. На герое Казакевича - печать забот и тревог иного этапа истории нашего общества, но он, подобно герою Островского, воплощает нравственный максимум своей эпохи. Писатель видел его так же близко, лицом к лицу, чувствуя свое духовное родство с ним и хотел, чтобы он мог быть, как сам Островский, "мерилом для наших поступков, образцом верности своему делу, своей Родине, своей партии"*.

_______________

* Заметка помечена 25 июня 1949 г. - В кн.: Н. Островский. Сборник материалов. Краснодар, 1952, с. 177.

В рассказе "При свете дня" (1961) Казакевич вернулся еще раз к своему герою, чтобы задуматься о нравственном и гражданском смысле темы человеческой памяти. В капитане Нечаеве, память о котором свято хранит бывший его солдат Андрей Слепцов, "чистое золото самопожертвования ради общего дела". Он отдал жизнь за любимую Родину "и нам завещал отдать, если придется". Солдаты любили своего комбата не только за храбрость, но и как очень верного, душевного, совестливого человека.

В драматизме рассказа живет и надежда на духовную преемственность прекрасного, и тревога по поводу того, что может помешать надежде осуществиться. С большим мастерством художник создает само это драматическое напряжение исключительно за счет разноречивых состояний участников встречи, происшедшей в стенах московской квартиры вскоре после войны. Слепцов, выполняя долг фронтовой дружбы, издалека специально приезжает в Москву, чтобы навестить вдову и сына Нечаева, передать им его вещи, а главное, разделить с ними память о дорогом погибшем человеке, образ которого он неизменно хранит в своем сердце. Слепцов потрясен равнодушием вдовы к прошлому, поспешностью ее второго замужества, необъяснимым забвением человека, который так преданно ее любил, наконец, очевидной ненужностью своего вторжения в ее теперешнюю жизнь. Сильна и реакция Ольги Петровны на встречу со Слепцовым. Здесь и растерянность перед неожиданностью встречи, и горечь недоумения от того, что образ, воссозданный чужим человеком, далек от ее собственного представления о муже, и попытка оправдать свое новое замужество, и готовность казнить себя за то, что проглядела замечательного человека. Драматизм происходящего усилен тем, что нынешний муж Ольги Петровны осудил ее за черствость к Слепцову. Каждый участник встречи выносит из пережитого нечто такое, что по своему значению далеко выходит за границы частного, личного. "Ожесточенное сердце" Слепцова смирялось мыслью о маленькой девочке, именно она, вся в будущем, рождает надежду на преемственность прекрасного. Для Ольги Петровны, может быть, впервые приоткрылась беда ее эгоизма и принесла с собой догадку о красоте и силе человечности. Юра дает клятву быть подобным отцу, и его чистое детское обещание накладывает обязательства и на него и на близких - они должны ему помочь "самоочищением от всякой скверны". Для новых поколений убедительна лишь правда личного примера. К. Симонов находил, что этот рассказ "полон ума и чувства"*. Он и в самом деле достойно завершал цикл произведений, связанных с Великой Отечественной войной.

_______________

* С и м о н о в К. Рассказ, о котором думаешь. - Известия, 1961, 16 августа.

Со второй половины 1950-х годов Казакевич был захвачен работой над новой темой, посвятил себя грандиозной задаче - создать образ Ленина. К ней он был подготовлен всеми прежними годами работы, ибо образ Ленина наивысшее воплощение того героя, который занимал в творчестве Казакевича центральное место. Вместе с тем писатель сознавал "почти вогнутую крутизну" нового замысла.

Казакевич опирался на богатую традицию советской литературы, ее замечательных мастеров - Горького, Маяковского, Погодина, которые создали фундамент Ленинианы, показали образцы достижения поэзии правды в ленинском образе.

В разработку вечной для нашей литературы темы Казакевич внес свой опыт: предметом его внимания стала мысль Ленина, ее рождение, ее движение. Художник дерзнул проникнуть во внутренний мир необыкновенной, поистине великой личности теоретика и вождя революции, исходя из того, что "только в процессе деятельности познается человек. Мысль - тоже деятельность, переживания, сомнения и преодоление их - тоже деятельность"

Особенности замысла вполне объясняют выбор "шалашного" подполья Ленина июля - августа 1917 года. Этот краткий период в соответствии с исторической правдой показан как череда дней относительного, вынужденного покоя, если можно это назвать покоем. "Тихий" период заполнен мыслительной деятельностью. Вместе с тем это канун грандиозной бури, время решений, определяющих дальнейшую судьбу революции. Маленький пятачок в пространстве мощью ленинского гения превращается в стартовую площадку для событий всемирно-исторического значения. "Наступила пора либо возглавить революционную Россию, либо умереть" В жесткости выбора - драматизм исторического момента и драматизм личности великого человека. Надо обладать огромной силой духа, чтобы быть уверенным в скором взятии власти большевиками, думать об этом как о реальности не на броневике у Финляндского вокзала в окружении питерского пролетариата с красными знаменами, а в подполье перед лицом ежедневной смертельной опасности. Это не самообольщение, а результат глубокого понимания сложнейшей политической ситуации, вывод из безошибочной классовой оценки Временного правительства, буржуазных и мелкобуржуазных партий, не способных решить ни одной из задач революции. Таким показал Ленина Казакевич.

Читатель повести приобщен к творческой лаборатории Ленина, к блестящей работе его аналитической мысли, имеющей дело с пестрым ворохом газетной информации, со множеством фактов, характерных для данного исторического момента.

Заходит ли речь о существе того, что Ленин вычитывает из газет, или о задуманных им статьях, возникает ли потребность прояснить свою позицию в споре с заочным или находящимся рядом оппонентом, - перед нами активная ленинская мысль, покоряющая мощью истины, силой напора, энергией убеждения.

Казакевич воссоздает раздумья Ленина, уделяет большое внимание его внутренним монологам, наполняет емким подтекстом моменты молчаливой задумчивости, что ведет к иллюзии необыкновенно близкого общения с личностью Ленина.

В очерке "Ленин в Париже" Казакевич писал: "В местах, где жили великие и любимые тобой люди, ты испытываешь странное чувство частичного перевоплощения в этих людей, то есть ты ставишь себя на их место и смотришь на все окружающее их глазами". Благодаря такому "частичному перевоплощению" писатель попытался не только войти в круг интересов и увлечений Ленина, посмотреть на все его глазами, но также передать авторской речью оттенки голоса Ленина, его интонации, его эмоции.

В "Синей тетради" Ленин прежде всего человек мысли, но в то же время и человек сильных чувств, можно сказать, человек страсти. "Политика высшая страсть человечества в XX веке (в России во всяком случае)", записывает Казакевич в дневнике. Комментируя "равнодушно-насмешливое отношение Ленина к бесчисленным нападкам и клеветам", Казакевич усматривает в этом умение "отметать чувствования ради дела", но само дело Ленина постоянно требует от него разных эмоций: печали и радости, горечи и восхищения, сомнения и ликований, тревоги и удивления, скорби и гнева, ярости и удовольствия. Всего и не перечесть. "Кипения других страстей, страдания и чаяния масс, коварные происки партий" могут захватить Ленина целиком. Воистину здесь, как признал Н. Погодин, "живет, горит, бьется могучее ленинское сердце"*.

_______________

* П о г о д и н Н. Ново, талантливо, интересно. - Известия, 1961, 2 июля.

Казакевич отчетливо представлял себе, что лишь прикоснулся к огромному материку ленинской темы, поэтому предполагал и дальше писать о Ленине, имея в виду и рассказы и книгу "Жизнь Ленина". И все же автору "Синей тетради" удалось показать плодотворность для советского искусства избранного пути. Это подтвердили художники, пошедшие тем же путем, достаточно вспомнить "Рассказы о Лени не" и "Ленин в Польше" Е. Габриловича, пьесы М. Шатрова "Шестое июля" и "Так победим!". Теперь прямое обращение к ленинской мысли, к его внутренней жизни стало в искусстве необходимым.

Работа над образом Ленина отозвалась на творческих позициях писателя, на всем его миропонимании, укрепила и обогатила историзм его взгляда на действительность. Это видно по задуманной повести "Иностранная коллегия", которая посвящалась подпольной большевистской организации, созданной в Одессе в 1919 году. "Среди героев повести француженка Жанна Лябурб, о которой писал Ленин*. И особенно отразилось на замысле "гигантского", по определению Казакевича, романа, точнее, серии отдельных книг, которые должны были составить эпопею, своеобразную энциклопедию советской жизни за двадцать лет. Судьбу русского молодого человека после Октябрьской революции Казакевич думал раскрыть в широких связях с движением истории. В сюжет он предполагал включить исторических лиц под реальными и вымышленными именами, показать их роль в политике, культуре, экономике, чтобы будущие поколения могли увидеть и оценить "всю нашу боль, всю нашу радость, - такую боль и такую радость, какие немногие поколения знали".

_______________

* К а з а к е в и ч Э. Эпопея народной жизни. - В мире книг, 1962, No 4, с. 42.

Замысел эпопеи пришел к писателю в начале 50-х годов, он занят им был до конца жизни, тщательно обдумывал отдельные части, написал несколько глав, чувствуя, что должен работать над ним долгие годы. Представление об этом незавершенном произведении читатель данного трехтомника может составить по очерку "В столице Черной Металлургии" (1959) и небольшому, но емкому и яркому рассказу "Приезд отца в гости к сыну". Казакевич радовался, что в рассказе выдержал нечто вроде экзамена на "умение живописать человека в самых обычных, самых нормальных, даже тривиальных обстоятельствах".

Для очерка характерны зримые приметы стремительного движения истории на примере судьбы Магнитогорска, "чуда" первой пятилетки, обязанного своим рождением "великой одержимости целого народа, "ленинской закваске" народного организма Советской Руси".

Были задуманы, даже начаты и другие произведения. Их писатель посвящал непосредственно проблемам коммунистической этики. Казакевич был уверен, что "настало время деятельного, спокойного соревнования с капиталистическим миром по таким показателям, как производительность и культура труда, а также: а) доброта, б) чистота, в) любовь к людям, г) яростная ненависть к насилию, холуйству и хамству". И сознавал обязанность литературы содействовать победе советского человека в этом соревновании.

В этих замыслах много личного, остро пережитого. Недаром он не раз помогал людям, попавшим в беду, его доброта и отзывчивость были действенными. И множество людей, а не только близкие друзья испытали это на себе. Отвечая на вопрос анкеты, должна ли проповедь писателя соответствовать его личному поведению, Казакевич написал: "Да, да и да". Энергия и темпераментность ответа говорят сами за себя. До конца жизни он оставался человеком высокой морали, гражданского мужества.

Казакевич умер 22 сентября 1962 года. Тяжелая болезнь сразила его в разгар работы над осуществлением интересных, перспективных замыслов. Он ими был так увлечен, что порой ему казалось, будто все предшествующее явилось лишь подготовкой к настоящему искусству. Но времени уже не оставалось, хотя писатель и пытался вырвать его у судьбы - подобно раненому солдату, не покидающему пост, продолжал работать, понемногу диктовал даже в последние дни, отказываясь от обезболивающей маски, после нее тускнеют мысли.

Масштаб таланта, как думал сам писатель, можно определить по тому, удалось ли ему "оттиснуть очертания своего лица (или хотя бы ладони) на огромном изменчивом железном лице времени". Ничто так сильно не выражает дух и характер эпохи, как ее нравственный максимум, воплощенный в художественном образе. Писатель нашел его, уловил черты неповторимой эпохи. И лучшие книги Казакевича вошли в золотой фонд советской литературы.

Л. А. Г л а д к о в с к а я