"Варяг" - читать интересную книгу автора (Дойников Глеб Борисович)

Глава 8. Большие хлопоты после дальней дороги.

Окрестности Владивостока. 17 февраля 1904 года.

Дальнейшая дорога домой была не столь насыщена запоминающимися подробностями. Гоняться за встречными пароходами не было времени, подконвойные суда были отпущены, а гарибальдийцы забункерованы с избытком. Единственным ярким событием была встреча с японским дозорным. В этой роли выступал вспомогательный крейсер "Америка-Мару". Из многочисленных мобилизованных и кое-как наскоро вооруженных японский пароходов только он имел тень шанса уйти от владивостокского "Богатыря", выскочи тот из порта на простор. Командир японца, капитан первого ранга Исибаси, однако, трезво оценивал свои шансы в потенциальном забеге с детищем немецких инженеров верфи "Вулкан". Его восемнадцать узлов против двадцати трех богатырских почти наверняка предвещали ему и его команде холодное купание, если встреча произойдет раньше, чем за три часа до заката. Памятуя об этом, он всегда держал под парами все котлы своего парохода. Сия мудрая мера предосторожности и спасла в конце концов и его, и команду заодно с посмеивающимися над "чересчур осторожным стариком" молодыми офицерами.

Сначала "Мару", привлеченный идущими со стороны Японии двумя кораблями с башенным расположением артиллерии¹, пошел навстречу "своему" отряду. Но с полусотни кабельтовых сигнальщик разглядел "Варяга", некстати высунувшегося из-за "Мари-Анны", за которой он до этого пытался прятаться. После недолгой, но бурной дискуссии, начавшейся с пожелания сигнальщику не пить перед вахтой, с листанием справочников Джейна и поминанием демонов и некстати воскресших из пучины моря русских крейсеров, капитан решил не рисковать. "Америка-Мару" развернулся и дал полный ход. Дружный залп с "Корейца" и "Сунгари", казалось, только добавил японцу прыти, ибо ни один их трех крупнокалиберных снарядов не лег ближе полумили от цели. Вслед пытающемуся уйти пароходу, выдавшему порядка девятнадцати узлов при заклепаных предохранительных клапанах на котлах, дружно застучали шестидюймовки "Варяга". За час погони "Варяг" приблизился на шесть кабельтовых и добился одного попадания. Казалось, что к его боевому счету можно будет добавить еще одну жертву, но фортуна наконец перестала играть в одни ворота. На горизонте за гарибальдийцами показались чьи-то дымы, и преследование пришлось прекратить…

Вечером в кают-компании "Варяга" собралось изрядно поредевшее по сравнению с последним сбором, имевшим место быть еще до захвата призов, офицерское собрание. Кто-то сейчас вел во Владивосток "Оклахому", кто-то страдал от нехватки сна на гарибальдийцах, пытаясь быть в пяти местах одновременно, а кто-то просто нес ходовую вахту на мостике. К утру, если не случится неизбежных на море случайностей, крейсер должен был подойти на расстояние, позволяющее связаться с Владивостоком по радио. После ужина мичман Балк попросил гитару у записного корабельного певца Эйлера. Господа офицеры, привычно заулыбавшись, стали ожидать очередной шутки Балка, с некоторых пор прочно занявшего неофициальное, но почетное место корабельного балагура. Помнится, неделю назад кают-компания имела пару дней относительного безделья, когда гарибальдийцев еще только ждали, Балк всех немало повеселил пиратской песенкой… И теперь общество было готово снова грохотать кружками по столу в такт песне и дружно подтягивать полюбившееся - "эй, налейте, дьяволы, налейте, или вы поссоритесь со мною".

Но в этот раз намерения мичмана были немного иными. Первые аккорды, спокойные и размеренные, не слишком отличались от стиля песен, знакомых публике начала XX-го века…

Глаза Руднева, в последнее время ставшего, вопреки старой традиции русского флота, регулярным поситителем подобных посиделок, против чего никто не возражал, недоуменно вскинулись, потом он непонятно отчего нахмурился и почему-то пристально вперился взглядом в Балка (Вадик судорожно пытался припомнить текст слышанной когда-то песни уважаемого, но не слишком любимого автора, и оценить его на предмет соответствия духу времени и исторических несоответствий). Балк тем временем, неожиданно для ожидающих чего-то веселенького слушателей, перешел на совершенно чуждый времени ритм и звучание.

Слушатели уже поняли, что их ожидания несколько не оправдались, но песня, столь непохожая на все слышанное до сих пор, тем не менее захватывала. К счастью для офицеров "Варяга", они слушали не оригинальное исполнение, а несколько приглаженный для начала века вариант. Не столь хриплый и резкий.

На лицах нескольких слушателей появились понимающие улыбки. Действительно, и для многих из них путь в море начинался со страниц прочитанных в детстве книг. Песня, столь странно и чуждо звучащая, все же была про них. Это они сейчас были на своей первой войне, а все, что было до, это все же детство и юность.

Мичман Губонин отчего-то часто заморгал и поспешно отвернулся в угол. Только теперь Вадик вспомнил, насколько он был дружен с покойным ныне Александром Шиллингом и как изменился после боя, став более замкнутым и резким как с подчиненными, так и с другими офицерами.

Совершенно неправильное, по всем музыкальным канонам начала века, резкое и грубое окончание песни как гвоздем вбило основную мысль в уши слушателей. Притихшие и задумчивые офицеры разошлись по каютам, а Балка уволок к себе разъяренный Руднев.

– Ты бы хоть предупреждал! Ну и нафига? Тебе что, неймется? Славы первого абордажника российского парового флота тебе мало, подавай еще и ярлык главного барда страны?

– Да ладно тебе, нормальная песня. Никаких анахронизмов нет. Почему нельзя-то?

– Стиль никак в эту эпоху не вписывается. Понимаешь? Еще пара таких выступлений, и попалишь ты нас Василий, чует мое сердце.

Как будто отзываясь на слова капитана, в дверь осторожно постучали.

– Кто там? - Тоном, подразумевающим "кого еще черт принес", спросил Руднев. Черт, как ни странно, принес корабельного священника, отца Михаила. Войдя и плотно притворив за собой дверь, отец Михаил с минуту молча смотрел в глаза то Балку, то Рудневу, собираясь с мыслями и явно не зная, с чего начать разговор. Потом наконец выпалил.

– Господа, простите, но кто вы?

– Отец Михаил, простите, но я не понимаю вопроса. - Выразительно посмотрев на Балка, ответил Руднев.

– Судя по тому, что я каждое утро вижу в зеркале, я - Всеволод Федорович Руднев. А это - мичман Василий Балк, которого, я надеюсь, за героический абордаж его величество произведет в лейтенанты. Если сомневаетесь, можете по последней моде Петербуржского полицмейстерства, Скотланд-Ярда и лично Шерлока Холмса проверить наши отпечатки пальцев. - С очаровательной улыбкой сообщил священнику Руднев.

– Ну, про отпечатки пальцев я не в курсе, Всеволод Федорович. Но вот отпечаток души у вас как-то подозрительно изменился. Я достаточно давно знаю и Руднева и Балка, вы не они. Не мог Балк, не отличающийся особым слухом и никогда ничего в жизни не сочинивший, сам придумать эти песни. Не верю я, и что Руднев мог без приказа из-под шпица самовольно пойти на абордаж кораблей под британским флагом. У вас желания исповедаться случайно не возникало в последнее время?

– Батюшка, поверьте, если я исповедуюсь, то вы или меня в желтый дом сдать захотите, или святой водой кропить станете. Может, все же не стоит?

– Всеволод Федорович, а и мне тоже терять нечего. Боюсь, по возвращению в Россию меня святой Синод все одно сана лишит.

– Это то еще почему? - Встрял в разговор необычно примолкший Балк, сразу же заработавший очередное зыркание командира.

– Ну так как же, господа! Я же командовал стрельбой из орудия. А как сказано "Ибо если кто погибнет от руки твоей, будешь извергут из сана". Так-то вот. Но и не помочь раненному матросу, из последних сил напрягающемуся, чтобы перекричать шум боя, было бы не по христиански. Одна из тех ситуаций, когда что не сделай, все не верно.

– Ну, во-первых, вы не командовали, а только увеличивали громкость данных, выдаваемых канониром, да и вряд ли та пушка хоть раз куда попала с таким наведением, так что никто от вашей руки не погиб. Это я вам как артиллерист гарантирую.

– А сие старцев из Синода интересовать не будет. Намерение сиречь действие.

– Ну, я вообще никогда не понимал, как можно благословлять людей на совершение того, что сам делать не можешь или не хочешь². А как же Пересвет с Ослябей? Я не про броненосцы, а про…

– Юноша, не вам мне рассказывать, кто такие были Пересвет с Ослябей, поверьте. Они, в отличие от меня, были иноками, монахами, то есть не рукоположенными. А я совершил то, чего не имел права делать. А про благословения на бой… Ну, не нами заведено, не нам и менять. Хотя точка зрения ваша своей оригинальностью только подтверждает мои подозрения. Так как же насчет исповеди?

Наконец, Руднева, а вернее, его Карпышевскую составляющую, проняло. В конце концов, рано или поздно круг посвященных придется расширять, так почему бы не начать с батюшки? Особенно если он сам столь активно напрашивается на роль подопытного кролика для отработки методики вербовки сторонников. Уж лучше перед беседой с адмиралами и самолично Императором потренироваться на кроли… Гм. На батюшках.

– Ну, вы сами напросились, отец Михаил. Только попытайтесь поверить, козни дьявола тут не при чем, и я не сошел с ума. Все, что я вам расскажу, правда, хотя и весьма невероятная. Верить моему рассказу или посчитать, что я спятил от перенапряжения - ваш выбор. Потом вам "исповедуется" Балк, если захотите. А пока он выйдет и подождет снаружи, чтобы вы не подумали, что мы сговорились. Василий, я сказал выйдет, а не станет за спиной отца Михаила на предмет физического решения возможных осложнений.

Смущенно пожав плечами, Балк, неведомо как оказавшийся за спиной отца Михаила вышел в коридор, оставив однако дверь слегка приоткрытой.

– Потом вы выслушаете и его историю, и там уже сами решайте, что к чему. Итак. Я родился 15 сентября 1981 года…

Спустя три часа отец Михаил, отягощенный невероятными рассказами двух своих духовных подопечных, отправился в свою каюту, где и провел в размышлениях бессонную ночь. Даже если поверить рассказу Балка и Руднева, к чему он к утру склонился, ибо рассказанное было слишком бредово для вымысла и слишком разумно для бреда сумасшедшего (если вообще двое человек могут бредить одинаково), непонятно было, что теперь с этой правдой делать.

Утром следующего дня во Владивостоке проходило совместное собрание командования Отряда крейсеров, гарнизона крепости, береговой обороны и руководства порта. Сие мало управляемое сборище в очередной раз пыталось прийти к единой стратегии ведения крейсерской войны, но как всегда, действовать все предпочитали по методу "лебедя, рака и щуки".

Неразбериха усугублялась шквалом непонятных телеграмм, полученных из Петербурга в последние два дня. В ней после логичного и понятного "в связи с отбытием в Порт-Артур Николая Карловича Рейценштайна начальником отряда крейсеров назначается Карл Петрович Иессен, которому присваивается звание контр-адмирала с 5 февраля 1904 года, и который немедленно выезжает из Порт-Артура во Владивосток" шла явная несуразица. "За действия по потоплению "Асамы" Всеволоду Федоровичу Рудневу присваивается звание контр-адмирала с 4 февраля 1904 года". Какая разница, каким числом, если он потонул вместе с "Варягом"? Что, черт возьми, может означать "внимательно следить за сигналами с моря"? Зачем телеграфисты пол дня потели, принимая и перепроверяя таблицы стрельбы десяти- и восьмимидюймовых орудий системы Армстронга, которых отродясь не было не только во Владивостоке, но вообще в русском флоте? Для чего надо "рассмотреть вопрос о возможности размещения дополнительных 1000 человек экипажей"? Экипажей чего? Под шпицем явно чудили. Причем не только под шпицем - некоторые телеграммы приходили за подписью самого императора.

Долгое и нудное препирательство, в котором армейцы требовали все ресурсы бросить на обеспечение противодесантной обороны Приморья, командиры крейсеров рвались в море, побегать на коммуникациях японцев, а портовое начальство осаживало их, указывая на недостаток запасов угля и слабость ремонтной базы, было неожиданно прервано вбежавшим в залу лейтенантом с "России".

– Господа, у нас на радиотелеграфе уже с пол часа кто-то упорно требует выслать лоцмана для проводки в порт через минные поля.

– И кто же это может быть, японцы? Дождались таки? - Сразу же взвился командир гарнизона.

– А может, какой угольщик блокаду прорвал? - С надеждой в голосе на грядущие рейды пробормотал командир "Громобоя" Николай Дмитриевич Дабич.

Запыхавшийся лейтенант Петров 10-й пожал плечами:

– Не могу знать, но творится что-то весьма странное. Половина отметок от станции типа Попова-Дюкрете, что мы используем. Вторая половина - явно Маркони, то есть вроде как японцы, они еще не все "Телефункеном" заменили. Но самое странное, что подписаны телеграммы "Варягом" и "Корейцем"! Чего уж никак быть не может.

Дружно сорвавшись с мест, господа генералы и капитаны кинулись приводить Владивосток и флот в боевую готовность для отражения атаки коварного врага.

Ближе к обеду, когда орудия крепости и крейсеров ВОКа были заряжены и наведены в сторону моря, на горизонте показались силуэты четырех кораблей. Все это время с моря шли истошные просьбы, приказы а позже и угрозы с одним смыслом - вышлите на миноносце или хоть на чем лоцмана. Но никто в крепости не хотел брать на себя ответственность за выходящие за рамки обыденности действия, и телеграммы одна за одной оставались без ответа. Постояв с пол часа в виду крепости, корабли медленно, в строю кильватера потянулись ко входу в бухту Золотой Рог. Первым шел какой-то транспорт (несмотря на отчаяные вопли капитана "Мари-Анны", что он не подписывался идти первым по минному заграждению, Балк ответил, что русские, как настоящие джентльмены, всегда пропускают дам вперед, так что "Мари-Анне" придется идти первой). В крейсере, идущем за ним, после уменьшения дистанции до шести миль наблюдатели на Русском острове опознали "Варяг". Но вот за "Варягом"…

В русском флоте не было ничего похожего. Хотя эта парочка явно итальянской постройки и шла под русским флагом, тут чувствовался какой-то подвох. Артиллеристы были готовы открыть огонь, как только дистанция сократится до сорока кабельтовых, дальше орудия крепости ну не то чтобы совсем не могли стрелять, снаряды бы долетели и дальше, проблемы были с попаданиями, а также с тем, что никто в мирное время не учился вести огонь на такие дистанции.

Как будто зная об этом (впрочем, "как-будто" в случае с Петровичем можно опустить), неизвестные корабли нагло отдали якоря в пяти с половиной милях от берега. Один из них передал очередную телеграмму, причем матрос, принесший ее со станции телеграфа "Рюрика" господам офицерам, старательно, но безуспешно пытался сдержать неподобающую ухмылку. Лица офицеров, читавших и молча передававших ее друг другу, слегка краснели. Общее мнение выразил командир крейсера Трусов:

– Похоже, это все же не японцы. Так могут лаяться только наши, этому научиться нельзя. Это у нас врожденное.

Почему-то подлинного текста телеграммы для истории не сохранилось. Даже журналы приема телеграмм на станциях радиотелеграфа Владивостока и крейсеров каким-то загадочным образом потеряли страницы, на которых она была записана. Но со слов очевидцев, если опустить крепкие выражения, из которых она состояла на девять десятых, то смысл ее сводился к следующему - "просьба тугодумам из крепости Владивосток не стрелять еще пол часа, я выхожу на катере для опознания. Руднев". Действительно, с одного из броненосных крейсеров спустили паровой катер, он подобрал кого-то с борта "Варяга" и понесся к берегу.

Через двадцать минут на пристани, вырываясь из объятий офицеров, смущенный Руднев пытался отдавать приказания о вводе в порт его кораблей, о необходимости приведения в готовность сухого дока и скорейшей постановки в него "Варяга", о неизбежном набеге Каммимуры и мерах по его отражению, но его никто не слушал. Его и прибывших с ним офицеров на руках отнесли в офицерское собрание, навстречу кораблям его отряда бросились два номерных миноносца, которые развели пары для атаки японцев, но теперь выполняли более приятную роль почетного эскорта.

Через три часа, уже в сумерках, когда "Варяг", "Кореец" и "Сунгари" заняли наконец свои места на рейде, а их команды почти в полном составе выстроились на берегу, перед ними появился слегка пьяный Руднев.

– Господа офицеры, братцы матросы, мои боевые товарищи. Мы с вами совершили то, что сделать было практически невозможно. Мы не только сократили линейный флот Японии на три единицы, мы еще и увеличили наш, русский, на парочку. Я лично буду просить императора о наградах для каждого участника нашего похода. А пока я отпускаю все команды, за исключением дежурной смены, на берег на два дня. И если хоть в каком кабаке, ресторане или борделе вам хоть кто-то заикнется про деньги, я прикажу разнести этот гадючник из главного калибра, который вы своими руками подарили России! Разойдись и гуляй, ребята!!!

С громогласным "Ура!!!", сломав строй, команды бросились сначала качать капитана, а потом волной растеклись по злачным местам города. Рестораны и салоны для господ офицеров, кабаки и дома попроще для матросов и кондукторов.

В следующие два дня японцы могли бы взять Владивосток силами одного батальона. Ибо трезвых в городе практически не было.

1. Все русские броненосцы с таким расположение артиллерии были заперты в Порт-Артуре. Из находившихся во Владивостоке крейсеров орудийными башнями мог похвастаться только "Богатырь". Так что ошибку японского командира можно понять и простить.

2. Балк практически дословно цитирует Хайнлайна, "Звездная пехота". Наверное, читал в детстве, фраза понравилась и запомнилась.