"Варвары" - читать интересную книгу автора (Пакулов Глеб Иосифович)

IV ПЕРСИДА

По бывшей маннейской земле, теперь, после молниеносных походов Дария, ставшей персидской, скакали два всадника. Из каких земель они, каких краев, узнать по виду было нельзя. Закутаны в обыкновенные дорожные плащи, головы прикрыты кожаными шапочками с назатыльниками. Но человек, побывавший на севере за землями саков, легко бы по выговору признал в одном сармата. Однако всадники не останавливались в местах людных, ночевали у скудного костерка, не вступали ни в какие разговоры, ничего не выспрашивали сами. По этому можно было заключить, что путь к цели их путешествия был им известен хорошо.

Младший, по виду арап с черной бородкой и короткими усами, держался в седле легко, но второй, с иссеченными морщинами лицом, выглядел совсем худо.

– Конец дороги скоро ли? – в который раз за этот день спросил старик, когда младший, придержав коня, поравнялся с ним. – Или ты не так держишь путь?

– Так, так, – убежденно и звонко ответил молодой. – Скоро очень уже. Ты меня нет ругать. Ниневия там. Мы быстро.

Они замолчали, но ненадолго. Снова тот же вопрос тот же ответ. К вечеру старому стало еще хуже. Они съехали в сторону от редкопроезжей к сумеркам дороги, въехали в заросли кустарника и молодой помог спутнику спешиться. Сармат прохромал несколько шагов и свалился. Пока больной постанывал, молодой собрал костерок, обложил его камнем-плитняком.

– Пить, – попросил старик. – Дай мне воды. Много холодной воды!

Молодой удрученно покачал головой.

– Нет вода, – печально пропел он. – Ты, господин, много пить, все выпить. Другой не набрал, места нет.

Хромого сармата лихорадило. Он то горел от жара, то стучал зубами от озноба и лез в костер. Молодой спутник пощупал плитняк, нашел, что он достаточно нагрелся и стал обкладывать им больного. Тому полегчало. Он поворочал воспаленными глазами, остановил жуткий взгляд на спутнике, сказал:

– Я должен въехать в Ниневию. Должен увидеть Дария! Только тогда отпущу тебя в твою Нубию. Богатой отпущу, Ледия, ты знаешь. Золото твое у меня в переметной суме.

– Знаю, господин, – поправляя фальшивую бородку, с готовностью подтвердила девушка. – A-a… если ты умереть?

– Не-ет! – хромой оскалился. – Не жди. А если допустишь до этого, золото не бери. На него после смерти моей ляжет черное заклятье Мугаджара. Ты хочешь попасть ему в когти и погубить душу?

– Яй-яй! Мой язык совсем дурной! – испуганно прокричала Ледия. – Нельзя умереть! Я уже есть много-много несчастья, не надо погубить душа. Скоро Ниневия. Сам дашь.

Больной бредил. Говорил долго и путано, говорил слова жуткие. Потом речь его стала совсем бессвязной. Он, казалось, уснул. Но это был не сон, скорее обморок. Девушка испугалась его неживого вида, стала трясти, но хромой не высказывал жизни, только отвисшая челюсть болталась, постукивая от встряхиваний зубами. Ледия вскрикнула. Ужас подступил к ее сердцу, сжал и выжал из него кровь. Девушка побледнела. Мечта о родной земле, до которой они почти добралась после долгих лет скитаний, до которой подать рукой, стоит только въехать в пески Эдема, земля эта снова погибла для нее. Богатая, она могла бы купить караван верблюдов, нанять охрану из быстрых всадников и появиться в Нубии со щедрым товаром, свободной и счастливой. Теперь же всего этого не будет. Хромой, пообещавший за показ дороги свободу и золото, умирает. Что станется с ней? Свобода? Но разве это свобода, если рядом лежит то, что нельзя взять, что действительно сделало бы ее независимой. Значит, снова ее схватят на дороге, беззащитную чужеземку, снова рабство и чужие стылые края?

В отчаянье сорвала она фальшивую бородку и усы, вскочила на ноги. Закусив губу, соображала быстро и смело. Еще раз встряхнув сармата, она бросилась в сторону дороги, мало надеясь встретить кого-нибудь, не зная, что принесет встреча, но бежала к ней, будто опаздывала.

Нубийка стояла на дороге, и дорога в сумерках гляделась сиреневой от покрывшей ее красой пыли. Отдельные купы редких деревьев и кустарников пугали сплошными черными пятнами. Ночная птица распорола недвижный воздух и упала в жесткую траву. Жалобно заверещал в когтях какой-то зверек, и все снова стихло. Ледия села на обочину, опустила подбородок на колени. От дороги пахло нагретой пылью, щекотало ноздри. Девушка сидела долго, пока ей не почудилось отдаленное постукивание телеги. Она вскочила и пошла навстречу звуку. Скоро показалась одноконная повозка. Увидев на дороге человеческую фигуру, двое соскочили с нее, в руках блеснули мечи.

– Я нет грабить! – горячо взмолилась нубийка на ломаном сарматском языке. Она стащила шапочку и скрученные в узел волосы сползли с макушки, упали на плечи.

– Это девушка! – шепнул один другому. – Как она странно говорит, отец. Язык какой-то… Выведай, чего ей надо, ведь ты толмач.

– Погоди-ка верещать, Азгур. – Отец отстранил юношу, бросил меч в повозку и пошел к нубийке.

– Я понял тебя, – сказал он.

И тут узнал в ней танцовщицу сарматского царевича Когула. Встречал ее, когда посольство персов гостило у хитроумного царя сарматов. Сейчас они стояли лицом к лицу, и толмач видел – она не признала его. И немудрено: теперь он был не в белом посольском плаще и голова не была обмотана белым персидским тюрбаном.

Но хотя толмач и удивился неожиданной встрече, виду не подал. «Как она оказалась здесь в многодневном лошадином пробеге от берегов Танаиса? – думал он. – Сбежала? Но как удалось одной?»

– Кто ты и куда держишь путь? – осторожно поинтересовался он по-сарматски.

– Ехали из Нубии в Тайшебаини, – дрожащим голосом ответила нубийка. – Маленький караван всего. Белую кость элефанта везли торговать. Там! – Показала в сторону от дороги. – Нас грабили. Я боюсь, и я убежал с одним дядька. Он тут! – Снова показала, теперь в другую сторону. – Совсем больной.

Толмач слушал внимательно и, конечно, не верил рассказу о караване из Нубии. Насторожило другое. Зачем говорит лживо человеку, которому все равно откуда и куда она пробирается? Кто тот больной?

– Я помогу тебе, – успокоил он девушку, решив выведать ее тайну. – Но мы едем в другую сторону от Тайшебаини. Или везти вас в Ниневию?

– Да, да! – обрадовалась нубийка. – Ниневия хорошо! Помоги!

Она не оглядываясь пошла от дороги. Толмач махнул сыну, и они зашагали следом. Вскоре увидели силуэты двух пасущихся коней, а невдалеке от них, у прогоревшего костра, закутанного человека. Он был без сознания. Толмач отвернул край плаща, вгляделся в лицо больного, удивленно выпрямился. Перед ним лежал хромой сармат – нянька и наставник царевича, советник самого Агафарсиса.

«Ага-а. Черная лихорадка схватила за полу, прижала к земле, – со злостью подумал толмач. – Не в Тайшебаини путь твой, а в Ниневию. Зачем хочешь видеть Дария? Или Агафарсис послал получить золото за предательство? Или какую новую беду подвигаешь на моих братьев?»

– Бери его, Азгур, – приказал он юноше. – Оставим на лечение у брата. Слышишь, девушка? У брата его оставим. Это по дороге. Там из него выгонят хворь. Поймай, красавица, коней и веди к повозке.

Хромой оказался легким, будто болел долго и трудно. Они уложили его на солому, прикрыли чем было. Толмач облокотился о высокое колесо, задумался. Подтыкая под больного плащ, Азгур оглянулся на отца, спросил:

– Знаешь его?

– Ш-ш-ш! – Толмач погрозил пальцем.

Подошла нубийка, ведя под уздцы коней. Лошади понуро опустили головы, фыркали в пыльную дорогу. Они не успели отдохнуть за дневной перегон. Толмач привязал их к задку повозки, постоял, глядя на луну, потом повернулся к нубийке.

– Садись. Помоги ей, сын. Я пойду рядом.

Азгур подсадил нубийку, устроил на передке, рядом с собой. Легонько похлопал вожжами по спине коня, и повозка тронулась.

Ехали молча и долго. Только когда просинь начала заливать подрагивающие на утреннике звезды, а по самому краю горизонта легла блеклая полоска еще не скорой зари, они свернули с наезженной дороги, проехали мимо редких лачуг и возле одной остановились. Из-за глинобитной ограды залаял пес, но тут же успокоился, узнав в приезжих своих. На лай собаки вышел брат толмача – высохший, седой старик в длиннополом халате на голое тело. Почесывая костлявую грудь и позевывая, он перекинулся с братом несколькими словами, отбросил жерди, запирающие въезд во двор, и ушел досыпать.

Азгур взял хромого в охапку, внес в лачугу. Толмач распряг коня, поманил Ледию за собой, и они вошли следом, помогли устроить больного у очага, вздули огонь.

Сармат не приходил в себя. Он бессознательно отпил воды из поднесенного к губам кувшина и перевернулся набок, лицом к огню, изредка что-то шептал, вскрикивал, поводя пустыми глазами. По знаку отца юноша сходил к повозке, принес мешок с продуктами. Ледия жадно нахватала еды в обе руки, быстро жевала, поглядывая на мешок. Неожиданно сармат подогнул ноги и сел. Ледия отпрянула, с ужасом глядя, как хромой слепо шарит вокруг себя тряскими руками, таращит и без того безумные глаза. Не найдя того, чего искал, сармат повалился на пол.

– Сумку… принеси, – полувнятно прошептал он по-сарматски. На миг глаза его осмысленно прошлись по лицам сидящих, но он тут же застонал и скрючился, грудкой пропыленного тряпья горбатясь у невесело горящего очага. Нубийка поняла его, начала подниматься, но толмач придержал ее за локоть.

– Пес спущен, – сказал он. – Я принесу, что велит. Сиди, облегчай его страдания.

Ледия всполошено сверкнула на толмача глазами, но подобравший ее на дороге человек мягко улыбался и был добр. Она склонилась над сарматом.

Толмач вышел. Повозка и его распряженный конь стояли в углу маленького двора, там же хрумкали соломой и лошади сармата. Он подошел к той, у седла которой была приторочена плоская кожаная сума, отвязал, но назад не пошел, а присел на корточки и распустил ремни сумы. В свете полыхающей зари перед глазами толмача рябили насыпанные в суму монеты, какие-то белые слитки, две небольшие серебряные чашки и что-то еще – завернутое в кусок замши. Сверток был мал, но упакован тщательно. Толмач взвесил его на ладони, оглядел завязанные ремешки.

– Что ж он хранит крепче, чем золото? – буркнул толмач. – Ишь, замотал как.

Он распутал ремешки, развернул замшу и удивленно наморщил лоб, глядя на бронзовый наконечник копья. Неопределенно хмыкнув, вновь стал заворачивать его, но наконечник выпал на землю и его пришлось взять в голые руки. И тут толмач даже привстал от догадки: на его ладони лежало не острие копья, а невиданный доселе трехлопастной наконечник стрелы. Тяжелый, большой. Какой же должен быть лук, чтобы метать такие стрелы? Наконечник был похож на летящего сокола: так же прямо, чуть отогнув назад концы крыльев, торчали по сторонам втулки острые лопасти. Только, в отличие от сокола, у него сверху торчало еще одно крыло-лопасть, чуть поменьше боковых, с просверленной наискось дыркой.

Скрипнула дверь лачуги, и толмач воровато оглянулся. К нему быстро шла нубийка.

«Хоть бы пес залаял на нее, отпугнул бы!» – подумал толмач. Но собака лежала тихо, поглядывая на девушку красными от зари глазами.

– Ты долго нет, – сказала она, подозрительно уставясь на сумку. – Больной дядька кричит: «Давай, давай!» Его голова теперь ум есть. Хозяин травой ладил.

– Сейчас отнесем, – ответил толмач. – Уронил ее, монеты высыпались, собирал пока.

– Не собирал! – Нубийка тряхнула головой. – Два ремень сразу нет развязаться. Эта сумка вся мой, дай. Дядька ее мне подарить, как приедем Ниневия.

– Ты погоди, – толмач отвел ее руку. – Это тебе зачем, скажи?

Нубийка присела рядом, вытаращила на наконечник и без того круглые глаза, опасливо тронула его пальцем.

– Мне это нет надо. – Она передернула плечами, заискивающе улыбнулась – Это дядька кому подарить в Ниневии.

– Откуда знаешь?

– О-о! – Ледия уперла в лоб палец. – Тут слабеть от болезнь, как пьяный все о большой стрела говорить.

Толмач нахмурился, сунул наконечник за пазуху, поднял с земли плоский камень и начал заворачивать и увязывать его в замшу. Нубийка протестующе схватилась за его пальцы.

– Зачем?

– Ты показывала ему дорогу от самого Танаиса? – строго спросил толмач. – Бывала в этих краях?

– Да, – подтвердила удивленная нубийка. – Верно, Танаис. Все знаешь как?

Толмач освободил пальцы, уставился в глаза Ледии.

– В Ниневию он может въехать и без тебя, – сказал ей. – Этот город рядом. Бери сумку и отправляйся домой. Ведь он обещал отпустить тебя на родину?

– Да, – снова кивнула девушка. – Нубия родина.

– Держи. – Толмач поднял сумку, намереваясь вытряхнуть из нее монеты в полу ее плаща, но Ледия отпрянула, вскочила на ноги.

– Боюсь! – вскрикнула она. – Пусть сам даст. Не хочу погубить душа. У меня все уже нет, кроме душа. Не давай!

Толмач подумал и направился к повозке. Там нашел кусок полотна, высыпал из сумки все, что в ней было, связал узелком и насильно всунул в руки Ледии.

– Бери, глупая женщина! – прикрикнул он. – В Ниневии тебя сделают трижды рабой. Вот твой конь. Садись, и пусть боги наладят тебе дорогу счастливой.

Нубийка в ужасе прижала узелок к груди, между тем как толмач отвязал коня, подвел к ней, взял за локотки и подбросил в седло.

– За душу свою не бойся. На мне теперь твой грех. – Он улыбнулся полумертвой от страха и радости девушке, перекинул через голову коня повод. – Скачи спиной к солнцу. Там твоя земля.

Толмач хлестнул коня пустой сумкой. Конь рванул со двора, перескочил через жерди ворот, сбив верхнюю копытом, пронесся мимо лачуг, оставляя за собой красноватый шлейф пыли. Нубийка ловко держалась в седле, правила ладно. Толмач опустил в суму замшевый сверточек, вошел в хижину. Больной сидел у очага, пил из чашки душистый настой трав. Рядом грустили брат толмача и сын. При виде вошедшего сармат дернулся.

– Кто это? – выкрикнул он. – Где моя рабыня?

– Я подобрал тебя ночью у костра. Больного и одного, – ответил толмач. – О какой говоришь рабыне? Ты мне велел сходить к лошадям.

Толмач посмотрел на брата и сына, призывая их в свидетели, что все было именно так. Те дружно закивали.

– Одного у костра, – повторил хромой. – Благодарю тебя и оплачу щедро доброту твою. Я вижу в руках у тебя суму. Эта черная ворона могла оставить ее пустой! Целы ли монеты?

– Не знаю. – Толмач протянул сармату сумку. Тот поспешней, чем следовало, схватился за нее, распустил ремни и носом сунулся внутрь.

– Обокрала! – без горечи вздохнул сармат. – Ни монетки!

– Не знаю, – повторил толмач.

Сармат завязал ремни сумы, повеселел.

– Я найду, чем отблагодарить тебя, – бодро заверил он. – Отвези меня в Ниневию, и ты станешь богат. Сам я еще слаб и боюсь дороги в одиночестве. А торговые дела ждут меня. Я купец. Богат мой товар.

– Слушаюсь, господин, – поклонился толмач. – Если ехать сейчас, то к полудню увидим ее красномедные ворота.

Пока они сидели и разговаривали, старуха хозяйка возилась во дворе возле небольшого таганка. Скоро она вернулась, поставила перед мужчинами варево – куски верблюжатины с ломтями отварного теста, залитыми чесночным соусом. Хромой с удовольствием поел и совсем ожил. На скулах потеплела кожа, разгладились морщины. Только неистовый блеск глаз говорил о недавней летучей болезни. С помощью Азгура он поднялся на еще слабые ноги, прохромал к повозке. Его взгромоздили наверх, на солому, и уже оттуда он сказал старику, хозяину дома:

– Коня возьми за травный настой. Ты большой исцелитель, я не забуду тебя, и ты получишь достойное место.

– Стар я, – ответил старик. – Какое мне надо место…

Хромой заулыбался.

– Возле молодого царя сам сможешь помолодеть. – Он расслабленно посмеялся, будто пролаял. – Бери, бери. Конь добрый.

Старик без благодарных слов взял коня, перевязал его к столбу коновязи, потом отодвинул жерди ворот. Повозка покатила, загромыхала по неровной дороге, и скоро лачуга отдалилась, спряталась за льющимся с неба золотистым сиянием будущего солнца.

Ехали часа три, все больше молча. Тряская дорога повлияла на хромого плохо. Видно, действие целебных трав выветрилось на ухабинах, и сармат снова пожелтел, нет-нет да начинал дрожать, хотя здешнее солнце пекло совсем по-летнему, да и толмач набросил на него свой шерстяной плащ. Правда, когда показались мощные стены Ниневии, хромой заметно оживился, в глазах появилось острое любопытство, даже лихорадка, казалось, отступила от него в виду грозного бастиона владыки полумира.

Но перед въездом в город им пришлось остановиться. В Ниневию не пускали. Из ворот выступало войско, заняв всю ширину дороги. Путники съехали на обочину и пристроились в хвост длинной веренице арб и телег, запряженных круторогими волами, лошадьми, ослами. Там и сям над длинным обозом торчали верблюжьи горбы. К одной телеге был привязан слоненок, покрытый пестрым ковриком. Сармат с изумлением глядел, как диковинная животина гибкой кошкой захватывает пучки травы и прячет куда-то под шею.

– Это кто такое? – спросил хромой.

– Элефант, – ответил толмач, глядя на выезжающее войско.

Мычали волы, ржали и взвизгивали кони, покусывая друг друга за холки, лягались. Длинно и истошно вопили ослы. Однако люди не пытались усмирить их. Люди стояли всяк у своей повозки и почтительно взирали на проходящие войска. Топот, пыль, блеск доспехов и щитов – все это очень интересовало сармата. Он вприщур рассматривал воинов, шевелил губами, будто подсчитывал их, часто восхищенно прищелкивал языком. Толмач, как только они пристроились к обозу, взял сармата за локоть, сказал:

– Сойди на землю, досточтимый гость. Перед лицом молниеносных войск царя Дария нельзя проявлять непочтение. Поспеши!

Он помог хромому сойти с повозки и вовремя: к ним подлетел всадник в шлеме, увитом желтой чалмой, и на подскоке заносил руку с нагайкой. Но, увидя людей, уже смиренно стоящих у колеса, он крутнулся с конем так близко от них, что хвост коня секанул по их лицам.

– Я вас, торгашьи души! – оборотясь на скаку, прокричал всадник и засмеялся, будто оскалился.

Толмач покосился на хромого, ожидая увидеть испуг, но тот, потирая щеку, явно любовался бравым всадником.

– Куда они идут? – проговорил сармат. – Ты персид и должен знать. Известно ли тебе, что царь Дарий собирается походом на скифидов?

– Этот поход не против скифидов, – ответил толмач. – В землях маннеев народ восстал и поднял мечи на могущество Персиды. Теперь там будет голо и тихо. Наш царь не прощает измен.

Стоящий рядом с повозкой толмача нищий, оборванный старик с посохом в руке, повернул к разговаривающим лицо, все в глубоких трещинах морщин.

– Ты говоришь о человеке, якобы спустившемся на землю, чтобы управлять делами ее? – Старик с усмешкой ткнул посохом в небо. – Увы вам! Там еще надеются – одумаетесь, оглядитесь и увидите – все достойны и равны. А вы возносите или сами возноситесь до смешного. И теперь поклоняетесь идолу ненасытному. Но объевшийся лев отрыгает лишнее, иначе умрет. Держит ли это в уме ваш многосильный владыка?

Старик хилым телом повис на посохе, заперхал смехом, будто закашлял. Безумные глаза его были светлы и пусты. Он смеялся в нос, зажав меж беззубых десен белый язык и был похож на безобразного зверька.

– О город крови, логовище льва! – хрипел нищий, глядя на Ниневию. – Горе тебе, город крепкий. Ишь как спешат убивать подобных себе! Быстро идут, легко, ибо нет на душе груза сострадания и пуста голова.

– Ты болтаешь опасное, – сказал толмач.

– Что значит опасность? – строго спросил нищий. – Эта штука приходит, когда есть что потерять. Я не боюсь потерять, ибо то, что имею, утратить невозможно. – Он провел рукой. – Солнце, звезды, земля и вода принадлежат мне. Иначе – весь мир. Он безграничнее власти любого царя, выше его гнева и милостей. Мне ли страшиться суетного!

– Он что говорит? – заинтересовался хромой.

– Говорю, что знаю, – ответил старик по-сарматски. – Из века в век иду от народа к народу, ищу Истину, чтобы объявить ее людям. Истина заставит их отбросить мечи. Открыто, без злобы и страха, глянут люди в глаза друг друга, и разум сердец поведет их дорогой добра и любви. Воистину будет так, я вам пророчествую.

Сармат, пораженный словами старика, произнесенными на его родном языке, молчал. Толмач тоже не сказал ни слова. Он пытливо смотрел в безумные глаза странника, надеясь найти в них отгадку того, что так поразило его в нем. Но пусто и тихо было в глазах порока. Не дожидаясь, когда пройдут войска, старик пошел по обочине в сторону Ниневии, и, странное дело, никто его не столкнул в сторону, не опустил на спину плеть. Толмач долго глядел ему вслед, пока хромой не взял его за плечо.

– Постой-ка, – сармат прищурился. – Я купец из далекой отсюда стороны, но говорю с соплеменником. Ты почему знаешь мой язык?

– Э-э, – улыбнулся толмач. – В нашем царстве перемешано сорок народов, и я понимаю половину их. Это кормит меня.

– Я тебя видел и знаю где. – Так же щурясь, сказал сармат. – Был ты с посольством у Агафарсиса.

– У тебя цепкий взгляд, – поклонился толмач. – Я тоже узнал в тебе главного визиря царя сарматов, но… если визирю надо было назваться купцом, то, значит, ему так надо. И я промолчал. Я привык молчать.

Хромой приосанился, толкнул костлявым кулаком в плечо толмача.

– Ты мне помог как союзнику, – свысока заговорил он. – Но и я в долгу быть не привык. Есть чем и вам послужить. Дай только увидеться с Дарием.

– Визирь увидит его без особых хлопот, так думаю. – Толмач отвел взгляд от довольного лица хромого, посмотрел через обоз и войска на стены Ниневии, полыхающие глазурью на солнце. – Я вызван во дворец. Скажу кому надо, и царь поспешит увидеть посланника Агафарсиса.

По дороге все шли и ехали воины. Сармат отметил, что по вооружению и одежде один отряд отличался от другого. Как раз мимо них тяжело топала пехота в остроконечных шлемах и длинных, до колен, чешуйчатых кольчугах. Накинув ремни на левое плечо, воины несли громадные щиты. В правой руке, остриями вверх, держали тяжелые копья. Наконечники щетинились над головами, колыхались, перебрасывая от одного к другому солнечные высверки. Казалось, по дороге ползет чудовищный еж.

– Это ассирийская пехота, – пояснил толмач. – За ней этруски из Лидии и фригийцы.

– Много на них железа! – с завистью разглядывая идущих, поражался сармат. – А те, что прошли. Кто они?

– Мидийская конница прошла, халдайцы прошли, мелиды, и эллипийцы, – перечислял толмач. – А вот за фригийцами идет скифская конница.

Хромой вскинулся, привстал на носках. Растерянным стало лицо его.

– Не может быть! – прошептал он. – Это как же так?

Толмач понял его испуг.

– Эти скифы не те, что живут за Танаисом на берегах Понта, – с горечью проговорил он. – На землях маннеев их кибитки. Вот судьба: идут усмирять своих добрых соседей, дымы костров которых мешались с дымами их костров.

– И много скифов?

– Тысячи две. После ухода основного племени их осталось здесь совсем мало. Большого войска не наберешь.

– Ну и ну-ну, – протянул сармат. – А где же воины Персиды?

Толмач печально проводил пропылившую мимо конницу своих соплеменников и только тогда ответил хромому:

– А это все и есть персиды. Но погляди, вон идут чистых кровей сыны Дария. Это «Беспощадные». Враг бежит от них.

В конце колонны ехали всадники на белых конях с богатой сбруей. Ослепительное сияние исходило от них. Белые кони и белые плащи, резкий отблеск бронзовых щитов и шлемов, повязанных белыми тюрбанами, над которыми колыхались витые перья невиданных птиц.

– От каждого войска по отряду, – говорил толмач. – Тут так: все народы сообща бьют какой-нибудь один, поднявший руку на цельность Персиды. В этом свой расчет. Подпертая со всех концов остриями мечей и копий, стоит Персида, и царь Дарий не допустит, чтобы кто-то убрал свой меч или копье. Вот и пошло войско чинить прочность царства. Все прошли, кроме отряда маннейцев. Он заперт в казармах и наполовину прорежен. – Толмач провел пальцем по горлу. – Манна, горе тебе! Воистину сказано: «Зальют пеной смерти все живое».

– У тебя смелый язык, – тихо проговорил сармат. – Ты чем озлоблен?

– Я огорчен. Это не одно и то же, – ответил толмач. – Визирь может сесть в повозку. Войска прошли, и дорога свободна.

Но хотя войско прошло, они еще долго стояли на месте. Постепенно, начиная с головного обоза, стронулись арбы и телеги. Настоявшиеся и наревевшиеся животные легко и споро тянули возы, и вот все это скопище всосалось городом и потекло по его улицам, расползаясь и теряясь среди множества громоздких строений.

Повозка толмача проехала под медными воротами.

С распахнутых тяжеленных створок ворот грозились поднятыми лапами красные пантеры и барсы. Сармат долго оглядывался на мощные стены, облицованные синей и желтой глазурью, с яркими пятнами зверей, пугающими растопыренными когтями и клювастыми головами. Все было необычно и внушало робость. И что это за страна, в которой водятся летающие быки с головами орлов и птицы с рогами баранов?

Ошеломленный увиденным и услышанным, хромой утратил степенность кочевника и говорил много и плохо, бахвалясь тем, чего не было на землях степного народа.

– Мы тоже сильные воины! – убеждал он толмача. – У нас тоже диковинное есть. А уж что я везу царю Дарию, ты и не догадываешься. Ох, не легко было достать мою диковинку! Белоголовый скиф отобрал одну, но я запасливый. – Сармат сплющил глаза, заклохтал горловым смехом. – Я две брал! Кто скажет мне – какой сон приснился сегодня Агаю?

Толмач напряженно слушал, всеми силами стараясь не высказать ошеломления болтовней сармата. Правил конем, поддакивал, кивая головой в синей чалме, но внутри была пустота и холод. Азгур исподлобья взглядывал на отца, тревожно дотрагивался до его колена, но толмач строго на него взыркивал, убитый признанием сармата.

– Видел я, все видел, хоть и смотрел издалека, – напевал хромой. – Тебе, человеку, близкому к сиянию, исходящему от царя Персиды, я говорю – зрел! На двести лошадиных махов улетает эта диковинка. – Сармат хлопнул по сумке. – Где видано такое? Скифские лучники, это… беда смертная. А царь Агай отбирает лучших из всего войска, чтобы доверить им стрелять по врагу из страшных луков. Ты понимаешь, что будет? Мы, сарматы, тоже спим с луком и рождаемся от матерей с пучками стрел в кулаках, но так разить, как они, не умеем. Скифы перебьют все войско, не подпустив его на два полета обычных стрел! Вот я и говорю – диковинка эта не должна застать врасплох царя Дария. Ведь мы союзники, и я постарался. Сколько лишений перенес и страха. Как думаешь, какой я достоин награды?

– Ты ее получишь визирь, – успокоил его толмач. – Но прежде чем предстать перед лицом властелина полумира, тебе надо помыться, сменить одежду, вобравшую пыль дальних дорог.

Ехать дальше на повозке было запрещено: в отдалении высилась царская резиденция – дворец великолепный и строгий. Белокаменная лестница вела к нему от подножия холма, на котором он стоял, сияя лазурью высоких стен, подпертых ослепительными свечами колонн, чуть приуженных в основании.

Видя это благолепие, сармат только покачивал вскруженной головой да прицокивал. Каким же большим и грозным должен быть царь Персиды, если для него одного поставлена вся эта неоглядная юрта!

Толмач свернул в сторону, и повозка покатилась мимо такого, что сармат совсем забеспокоился за верность глаз своих. Немо и подавленно смотрел он на могучие деревья, росшие в воздухе, поддерживаемые легкими перекрытиями арок висячих мостов и крыш. Деревья были столь могучи, что корни их прорвали камень и свешивались над головами корявыми змеями. Здесь чувствовалось запустение, неудержимая сила времени. Кое-где рухнувшие перекрытия были завалены белыми скелетами некогда зеленых олив и других привозных деревьев. Казалось, здесь бродит ассирийская тень царицы Семирамиды, удивившей мир роскошной выдумкой висячих садов.

В одном из уцелевших зданий было что-то вроде дома для послов покоренных царств. Тут послы и царьки ждали вызова во дворец, иногда по году, а попав в него, часто не возвращались «Под сады», как звалось это место. Толмач растолковал прислуге дома послов, кто его спутник и к кому прибыл в Ниневию, и хромой попал в умелые руки банщиков, брадобреев и гардеробщиков. Самому толмачу было приказано ждать. Снаряжалось новое посольство в ту сторону, язык которой был ему ведом. Толмач выслушал, пошел к сыну, ожидавшему в повозке. Опасаясь снующих вокруг людей, сказал по-скифски:

– Под солому я положил сверток. Сейчас ты поедешь, и путь твой будет дальним. Не пришлось тебе, сын, обучиться ремеслу ковровщика, обучись другому – стань воином, сразись за Скифию, хоть далека она и тебе не ведома. В свертке то, что должно попасть в руки царя скифов. Расскажи ему о хромом сармате – плохой человек и задумал плохое. Получит Агай этот сверток, все поймет. Путь на родину я рисовал не раз, найдешь. Денег нет. Повозку продай, меч, сбрую. Этого хватит. Конь тебя выручит. Молодой и на ноги легок. Не медли, Азгур. И помни, ты – скиф. Прощай, может, не встретимся.

Честолюбивый и удачливый царь Дарий верил в свое божье предназначение – перекроить лезвиями мечей, соштопать из раздробленных держав один цветастый полог, украсить им землю, и все это будет носить единственное угодное богам имя Персиды. И уже пали под ударами и лежали смирно многие языки и веры. Теперь взгляд молодого царя все чаще и надольше уставлялся на закатный запад. Оттуда дразняще дули ветры роскошной Эллады. И однажды, заполучив доброе предсказание вавилонского оракула, Дарий шевельнул свои бесчисленные рати, и запылили они спиной к востоку, дабы поставить исшарканный в походе сапог Персиды на священно-гордую главу эллинского акрополя. Поставить так, чтобы хрустнули, распадаясь, строгие тела мраморных колонн, возвещая миру о дальних намерениях царя-бога, царя-барса.

Выбелив изумрудную морскую гладь четкими заплатами парусов, к берегам растревоженной Аттики скользил многочисленный флот Персиды. Послушание и повиновение, точнее, робость и страх довлели над народами. Беда, если где-то какой-то покоренный царек упускал из-под контроля преданный и проданный люд свой. Кара падала на головы провинившихся незамедлительно и жестоко. Готовясь к походам в далекую Скифию, Дарий берег свой тыл крепким, неделимым. О войне с Элладой думал легко и просто: народ, избалованный сытой жизнью, развращенный многими искусствами и наукой, не способен защищаться смело и долго. И тогда он повернет войска лицом к Скифии и поставит в истории своих молниеносных походов еще одну жирную точку.

Растопыренные усы на румяном лице царя подергивались. Он с высоты трона смотрел на стоящего перед ним покоренного царька Манны, ждал ответа. Загнутые носки туфель Дария была вровень с глазами царька, и тот, не смея поднять очи на вознесенного над ним владыку полумира, тосковал взглядом перед поправшими многих ногами. Он не робел, не страшился смерти, потому что перешагнул эту грань и умер для себя задолго до визита.

– Народ взбунтовался от голода, сын неба, – сказал царек загнутым носкам туфель. – Непосильны твои поборы, а непобедимые войска твои продолжают разорять все, не щадят арыков и каналов. Вода – кровь пашен – не течет по ним, не живит. Нивы заросли черной травой, от которой мрут даже верблюды. Голод и мор виной бунту, ибо болезненным и голодным думаются разные мысли.

Царек умолк. Взгляд его опустился ниже и в золотой стене высокого трона встретился с другим – острым, выжидающим. Ступени, ведущие на трон, были спрятаны сзади, чтобы всякому казалось, что бессмертный сын неба не восходит на трон, а опускается на него сверху, как и подобает богам. К тому же Дарий не окружал себя явными телохранителями с этой же целью. Лучники и меченосцы стояли внутри трона, каждый строго перед своей узкой бойницей. Поэтому и приглашенных к себе царь не опускал на колени, как бы уважая в них свое подобие, на самом деле для того, чтобы грудь посетителя была на острие мечей и стрел.

– Я должен взять твою жизнь, – сочувственно проговорил Дарий. Пальцы его руки, густо захватанные золотом перстней, шевельнулись, повернули резной, слоновой кости, подлокотник трона, и царек, всплеснув ладошками, провалился вниз. Подавшись вперед, Дарий сощурился, глядя в отверстую яму. На дне ее вспыхнула короткая схватка, завертелся пятнистый клубок, полетели клочья белого халата, и страшный вскрик человека покрыл рык двух голодных барсов. Подрагивая усами, царь смотрел вниз захмелевшими от вида крови глазами, судорожно глотая спазматическую слюну. Потом слабым поворотом подлокотника привел в действие хитрый механизм. Крышка снизу тихо приподнялась и заперла люк на уровне пола.

– Я тоже из рода барсов, – прошептал Дарий, умопомраченно глядя перед собой в дальнюю дань тронного зала. Там тотчас открылась дверь, и один-одинешенек ступил на упругий ворс бесконечного ковра, ведущего к подножию трона, посланец Агафарсиса. Припадая на левую ногу, он пошел к той яркой точке, где должен восседать повелитель Персиды. Половина тронного зала была щедро освещена солнцем, но вторая встречала посетителя полумраком. Здесь все окна были зашторены коврами, и только на самого царя из потаенного отверстия бил сноп света, плавя и переливая в глазах вошедшего золото и многие самоцветы, уничтожая и ослепляя всякого, кто приближался к живому олицетворению божества.

Сармату стало дурно. Неся на вытянутых руках свою сумку с заветным подарком, он чуть было не упал на колени, но, помня строгий указ придворных, волочил и подтаскивал на расслабленных ногах уже не свое тело, пока не уперся носом в туфли Дария.

– Агафарсис шлет! – нервно выкрикнул он, хотя знал, что громко говорить, а тем более кричать, нельзя, но совладать с взвинченным от страха голосом не мог. Таким великим и так высоко вознесенным над людьми и миром явился ему царь Персиды, что, казалось, до слуха его можно только докричаться. И он продолжал выкрикивать.

– Что он принес? – слушая спрятанного за спинкой трона переводчика, спросил Дарий, медленно успокаиваясь от недавнего кровавого зрелища. Крылья его чуткого, с горбинкой носа раздувались.

Сармат достал сверточек и пока распутывал ремешки, успел рассказать о секретном оружии скифов. Но развернул и обмер. Дарий заинтересованно откачнулся от спинки трона, но теперь недоуменно глядел на осколок плоского камня, лежащего на лоскутке замши.

– Нубийка! – серея, простонал хромой. – Золото похитила и его… наконечник…

Он стал широко разевать рот, в горле его забулькало, и сармат рухнул ничком на крышку люка, о котором не подозревал. Но царь уже насытился видом смерти царька маннеев, как насытились и его барсы. И хотя в зале и около никого не было, Дарий проговорил для чьих-то внимательных ушей:

– Пусть не умрет. Оружие, скифами придуманное, он ввез в мою страну. Значит, оно здесь и надо найти его. Этот старик один знает в лицо похитителя. Повелеваю – оживить и всячески помогать ему в розыске.

Он отвел глаза от неподвижного сармата, встал с трона и по ступенькам сошел вниз. Пройдя ряд комнат, вошел в свою опочивальню и, зная, что ни один глаз не смеет здесь лицезреть его, снял тяжелый от золотого шитья и каменьев халат, сбросил туфли. В одной рубашке и босиком прошелся по прохладному ковру. Это ему нравилось.

Там, на троне, Дарий как бы раздваивался, и вот такой – простой и смертный – отходил от него, неземного, вечного и, стоя поодаль, наблюдал, тоскливо ожидая часа, когда можно будет снова войти в свою оболочку, потом войти в опочивальню и сбросить с халатом того, другого. Мнительный и трусливый от рождения, Дарий этот свой недостаток давил тщательно, проявляя утонченную жестокость ко всему живому, не позволяя себе раскисать при виде обильной крови, которую не переносил и боялся. Даже чужую.

Он распахнул бронзовые створки единственного окна своей спальни и с удовольствием постоял перед свежей струей осеннего воздуха. Было очень тихо. Сюда не долетал рыночный шум столицы, только от наползающей на город тучи порывами налетал ветер, да погромыхивали раскаты грома поздней грозы. Дарий устал сидеть и теперь чувствовал, как ломота уходит из спины в ноги, и в них начинается щекотный разгон застоявшейся крови. Да, день был хлопотным, и он еще не закончен. Ночью вновь долгая беседа с чудодейственным оракулом из вавилонского святилища, устами которого с Дарием говорят покровители боги: одобряя задуманное им или предостерегая, определяя сроки предпринимаемых царем действ, особенно походов и войн. Вспомнив про оракула, Дарий нахмурился. От войск, посланных в Элладу, несмотря на добрые предсказания чудотворца, приходили дурные вести. Елейноголосые эллины умели не только бренчать на арфах и свободно менять правителей – плохих на еще худших, – эти по-женски чувственные и безалаберные люди неустрашимо стояли в пешем бою на каменистых холмах своей родины и решительно сцеплялись бортами триер с персидскими кораблями, сходясь в абордажную резню с удивительным презрением к смерти. Это печалило. Но печаль прошла, как только царь подумал о присланной из далекого Египта юной наложнице, племяннице фараона Аменхотепа, красавице Этте, стройной и узкобедрой гордячке с глазами вспугнутой газели.

Дарий хорошо понимал, что фараон спешил задобрить молодого и быстрого царя, если не кровосмешением династий, то хотя бы гаремным присутствием племянницы рядом с кто знает о чем помышляющем на завтра царем все ширящейся Персиды. Одной племянницы показалось мало, и фараон поубавил сокровищницы египетских храмов, сотни лет собираемые жрецами. Пот и следы земледельцев переплавлялись в золотые слитки, чтобы содержать многочисленную рать прислужников бога Амона. Жрецы возроптали, но страх перед вторжением Дария сделал их послушными. Теперь эти слитки тяжело легли в подвалах Ниневии. Считалось, что золото жрецов и дары самого фараона отвели от земель плодородного Нила завистливый взгляд Дария. Надолго ли?

Тем временем туча подползла к низкому солнцу, задела его краем, и сразу на Ниневию упала хмарь. Ветер, дувший из-под тучи, ворвался в окно, поднял дыбом рыжие волосы Дария над бледным лбом с янтаринами узко-посаженных глаз. Отвесно хлынул ливень, будто кто дернул за шнурок и опустил звонкий навес из прозрачного стекляруса. Мигом потемнели плоские крыши, по желобам покатились мутные потоки, кружа голубиные перья и мусор. Желтая, с черно-синей подпалиной туча наползла на дворец, навалилась тяжелым брюхом, клочьями проникла в окно, принеся запахи грозы. Блеснула молния, ударил гром. Ослепленный Дарий попятился от окна, бросился под балдахин на широкую кровать, обхватил руками голову. Под пальцами, унизанными перстнями, затрещали волосы, проскочили колкие синие искры.

– О боги милосердные, единственные защитники мои! Отведите огонь гнева небесного от червя ползающего, немыслимого, возжелавшего стать вровень с непостижимыми вами! – зашептал Дарий, зарываясь в пышную постель, в надушенные подушки.

Но гроза прошла скоро и унесла страх. Царь откопался из постели, швырнул на пол одеяло из леопардовых шкур, подбитых голубым шелком и, озлобленный на себя за пережитый страх, заметался по опочивальне, путаясь в длинной рубашке. По пути схватил узкогорлый кувшин и, проливая на впалую грудь розовую воду, жадно сделал несколько больших глотков, утер мокрый, скошенный подбородок, а заодно мазнул рукавом по вспотевшему от испуга лбу. Немного отпустило. Он с неприязнью человека уязвленного посмотрел на окно. Бронзовые створки по-прежнему были открыты, но теперь их грани жарко горели на закатном солнце. Будто не было тучи, не было грозы, принесшей страх стоящему перед окном рыжеволосому человечку. Створки сияли, притянув на себя лучи животворного светила сияли, будто смеялись. Все в мире высшем, вечном было ясным, простым и радостным. Эти или похожие на эти мысли навестили ум оскорбленного Дария, и он не вынес их правды. Вильнув хилым телом, царь размахнулся и запустил кувшином в окно, в безмятежный и вечный собою мир, но мимолетный и тревожный для всякого смертного в нем, даже для него – всесильного владыки, пригнувшего к стопам многие народы. И с правдой этой нельзя ни бороться, ни спорить ему – отмеряющему свой короткий век.

Царь всегда одевался сам. В легком платье, сандалиях, он толкнул боковую дверь, прошел коридором и очутился в женской половине дворца – гареме, убранном цветасто, благоухающем ароматами. При появлении царя многочисленные жены и наложницы, возлежавшие на пышных диванах, кольцом окруживших огромную чашу фонтана, поднялись на ноги, переломились в талиях, отвесив церемониальный поклон божественному мужу и любовнику.

Дарий был бесплоден, и хотя не знал об этом, но вопрос о будущем престолонаследии уже так долго оставался открытым, что он стал искать злую причину не в себе самом, а немилосердии богов и нерадивости жен. Он подошел к фонтану, и женщины со щебетом обступили его, предлагая радостно и бурно кто вина, кто ласку. Мрачные, ожиревшие евнухи засуетились, подсказывая женам, что надо делать, чтобы прогнать печаль молодого царя. Полилась сладострастная, жалобная музыка, задвигались в чувственном танце полуобнаженные фигурки. К царю с кадильницей, из которой лениво поднимались струйки ароматного дыма, подплыла волоокая красавица – старшая любимая жена. Помахав кадильницей перед хмурым царем и не дождавшись его улыбки, она осторожно положила на его плечи ленивые плетни холеных рук, прильнула к груди и, словно умирающая, с открытым ртом и опущенными ресницами, бросившими тень на пол-лица, сползла на пол, припала к сандалиям.

Дарий смотрел на смоль ее волос, испятнанных кровавыми бутонами роз, молчал.

– О, не пролей гнев свой на непотребную меня! – простонала жена, ласкаясь щекой о сандалию. – Я опять не понесла, но это от любви моей жгучей к тебе! Она испепеляет меня, пожирает мою плоть.

Дарий освободил одну ногу, потом вторую.

– Ты могильник моих надежд, – сказал он жене.

Женщина распласталась крестом на лазуритовом полу и, казалось, умерла от жестокого упрека.

Чувствуя все нарастающую неприязнь ко всем этим роскошным женщинам, половина которых, так и не познав его ласк, рано состарилась и разжирела, он направился было в отведенную для египтянки Этты и убранную по его вкусу спальню, но передумал. Постоял у красно-мраморного столика, задумчиво взял горсть сушеной саранчи из затейливой серебряной чаши, бросил в воду фонтана. Рыбешки от всплеска искрами брызнули в глубину и там припали к белому песку, сияя золотисто и округло, будто просыпанные из царской руки тяжеловесные монеты.

Дарий покинул гарем и через множество переходов и лестниц стал подниматься на плоскую крышу дворца. Там, на месте высоком и уединенном, ничто не мешало сосредоточиться, побыть одному или пригласить кого надо для неторопкой беседы. Бывало, с этой крыши кто-нибудь да оступался, пятясь перед царем, быстро меняющим милость на гнев. Но на этот раз его собеседнику беда не грозила. Дарий пришел на встречу с существом, непостижимым для человеческого ума, живущим только волею богов, являя собой их глаза, язык и уши. Этим существом был вавилонский оракул. Дарий не смел ему перечить.

Оракул ждал его. Он то ли сидел, то ли стоял, этого понять было нельзя, так как его скрывал длинный балахон без рукавов, расшитый зелеными звездами и стянутый черным шнурком на изжеванной шее. Царь никогда не видел его переступающего ногами, как все люди. Да и на встречи всегда первым являлся оракул, а уходил первым царь.

Дарий остановился поодаль, почтительно поклонился старцу, пытаясь угадать по лицу – расположены ли боги общаться с ним, но лицо непостижимого было непроницаемо, как маска, как таинственная печать, что ложится на лик усопших.

В ответ оракул кивнул бритой головой, покрашенной белой краской с начертанными по ней знаками луны. Царь приблизился, смиренно опустился на скамеечку, поставленную напротив оракула, который восседал чуть вознесенным над каменными плитами крыши, будто парил в воздухе. Ни раньше, ни теперь Дарий не понимал, как это ему удается. Иногда балахон оракула приподнимался, и тогда царю был отчетливо виден просвет между крышей и висящим над ней провозвестником богов.

Плиты крыши были красны от пылающего заката, фиолетовые тени отбросил он от царя и оракула. Кое-где жарко отблескивали лужицы воды от недавнего ливня, но нагретый за день камень теперь испарял их, а над ним качались ознобные струйки, волнообразно покачивая линию горизонта.

– О ходячий по стопам богов! – приниженным от волнения голосом начал Дарий. – Восемь раз вопрошал я к ушам их и восемь раз не было мне доброго знака начать поход во славу их. Что ответят боги в девятый раз?

На рассеченном морщинами лице оракула, будто легкая тень от промелькнувшей птицы, наладилась было и тут же пропала улыбка.

– Ты нетерпелив, – утробно донесся его голос. – Богам – покровителям твоим – пока не угодно, чтобы воины Персиды расплескали веслами кораблей воды холодного Понта и вытоптали копытами коней скифские степи. Исполни сначала, что начал против Эллады.

Оракул плотно затворил рот, поджав без того тонкие губы. Дарий опустил голову и так сидел, свесив в бессилии меж острых коленок бледные кисти рук. Молчал долго и страшно.

– Неудачи твои временны. Ты возьмешь Афины, – поласковее заговорил оракул. – Я знаю, что пойдешь ты и в Скифию. Скоро.

Дарий при этих словах вскинулся, пронзительно глянул в бесстрастное лицо старца. Однако, как и в первый момент, ничего в нем не уловил. Янтарные глаза царя потемнели.

– Я разобью скифов! – процедил он сквозь зубы. – Зачем о ничтожных ходит много гордых слов? А царя-сыроядца Агая сброшу с этой крыши. Нет! Скормлю барсам!

– Ассирийские владыки страшились скифов, – тихо вставил оракул. – Худой мир с ними лучше доброй войны.

– Ассирийцы были плохими воинами! – возразил Дарий. – Их победили мидяне, а я растрепал мидян! Мне ли бояться скифов?

Оракул качнул головой влево, вправо.

– А они тебя разве боятся? – спросил он. – У тебя их посол.

Видя, что царь не понимает, пояснил:

– Меч, меч – посол скифов.

– Что он скажет больше, чем уже понятно? Агай принял вызов, и только! Что ему оставалось делать? – загорячился Дарий. – Скиф слаб, но горд, и гордыня не дает ему самому нагнуть предо мной шею. Я помогу ему!

– Агай принял вызов, это так. И меч прислал, но какой? – Оракул сделал паузу. – Длиннее твоего на ладонь. Скиф считает себя сильнее, а народ они не робкий. Вот я и говорю – ты пойдешь на Скифию и ты вернешься из Скифии…

– Вернусь с победой! – капризно воскликнул Дарий. – Тогда все народы будут у меня в кулаке. Я буду позволять дышать им только, когда разожму пальцы, чтобы тут же сцепить их еще сильнее, как делает кровавоклювый гриф. Построю для богов моих святилище из золота, выстелю пол слепящими каменьями. Это будет твое жилище, о непостижимый дух, воскуряющий фимиам у небесного алтаря богов!

– Встретит тебя народ цельный и крепкий, как одна каменная глыба. Горе от нее отдельным булыгам, хоть собери их всех в одну груду, – глухо доносилось до ушей Дария. – Вернешься ты один. И обесчещен. Пыль, поднятую великой битвой я вижу. Толпы бегут туда, сюда. Тебя вижу. Бледен ты, и черные птицы побивают тебя крыльями. – Оракул потряс головой, будто отвязываясь от назойливого видения. – Не настаивай, не испытывай терпение богов. В царстве твоем потянуло холодом распрей. Яви ему прочность через разум свой и волю, вложенную в твои руки – быстрые и ловкие. Тогда вновь обратись к богам, но чувствую я – не скоро придет к тебе их доброе слово… На сегодня довольно с тебя. Я и так поведал сущее, приоткрыл тайную завесу судьбы.

И оракул свесил голову, глаза его помутнели, отвалилась челюсть, и дряблая складка кожи подбородка легла на грудь. Отощавшим удавом показался он впечатлительному Дарию. Царь осторожно поднялся со скамейки, попятился к лестнице, ведущей внутрь дворца, и начал спускаться по ней, пока перекрытие крыши не заслонило оракула. Теперь он видел темное небо с одной яркой звездой. Отчего-то защемило сердце, в ногах не стало твердости. И, как человек, обиженный более сильным и не видящий иного способа отомстить обидчику, Дарий сжал кулаки, коротко взвыл, уставясь озлобленным лицом в черный прогал крыши. Потом, как нашкодивший, повернулся и побежал вниз по ступеням, придерживаясь руками о каменную кладку отсыревших стен. Часто и слезливо подмигивала в спину царя одинокая звезда.

Как только царь удалился, к оракулу подсунулся невесть откуда взявшийся человек, закутанный в темный плащ.

– A-a, это ты, пес, – устало признал в нем оракул. – Что вынюхал на миру?

Человек приоткрыл лицо, заговорил, шевеля крашеной бородой:

– У скифов есть тайное оружие. В Персиде снова объявился пророк. Сейчас он здесь, в Ниневии. У святилища говорил народу, что все они братья, рожденные для добра и любви. Бедняки прогнали его палками.

– Про оружие знаю, а за пророком следи. Что еще?

– Царица опять не станет матерью. Наследник не спешит являться.

– Новость ценная, но печальная, – проговорил оракул. – Мне нужны известия о положении дел царя в Элладе.

– Флот наш почти уничтожен, но выход из Пирея заперт.

– На-аш! – насмешливо оборвал шпиона оракул. – Не знающий привязанности и любви, не ведающий, где теплятся очаги твоей родины, ты не должен произносить слово «наш». Твой только хлеб, который получаешь из рук моих. Говоришь, прогнали палками… Глупцы. Помоги сойти.

Человек проворно подхватил с плит крыши конец балахона, приподнял его к подмышкам оракула, потом рывком поднял старца на вытянутые руки, шагнул с ним в сторону и поставил на ноги. На том месте, где только что сидел оракул, теперь поблескивал ящик из железных отполированных зеркал. Внутри его было кресло, на котором во время приемов восседал оракул. Свойство зеркал отражать создавало иллюзию парения старца над крышей, но кто бы посмел усомниться, что это не на самом деле.

Оракул зашаркал в противоположную сторону от лестницы, ведущей внутрь дворца, по которой только что спустился Дарий. У него был свой вход и выход. Человек в темном плаще подхватил ящик и, сгибаясь под его тяжестью, двинулся следом. Когда огромный диск луны выкатился на небо и пролил свет на угомонившуюся землю, его лучи никого не нащупали на опустевшей крыше, только вспыхнули в непросохших лужицах, и они заиграли, будто слетевшие сюда порезвиться лунночешуистые рыбины.

После встречи с Дарием хромой сармат попал в руки главного полководца царя, того самого бритощекого посла, который возглавлял посольство в далекую Скифию и склонил к предательскому союзу с Персидой скудоумного вождя сарматов. Рассказ хромого о грозном оружии скифов, выкраденном им и ввезенном в Перейду, но так досадно утраченном, поразил полководца и взбесил. Немедленно были направлены на розыск нубийки сотни подслухов-сыщиков, благо их хватало, ибо в разношерстной и обширной державе каждый третий был осведомителем. Хромой тоже не слазил с седла, объезжая столицу, заглядывая во все явные и тайные уголки многогрешного города. Ему повезло.

Ледия, сияющая, выезжала из ворот Ниневии на белом верблюде, покрытом роскошным карфагенским ковром. Закутанная в пестрый бурнус, нубийка поминутно оглядывалась на идущих следом трех навьюченных разным добром верблюдов, весело распоряжалась нанятыми погонщиками. Важно жестикулируя смуглой рукой с поблескивающими на ней новыми браслетами, она наслаждалась своей неожиданной свободой и властью женщины богатой, почитаемой. Когда перед нею возник перекошенный злобой и радостью сармат, она тоскливо закричала, захлестнув большеглазое лицо концом бурнуса.

Погонщики было подступили к хромому, но повсюду следующая за сарматом стража быстро навела порядок, после которого на земле распластались бездыханно двое защитников хозяйки каравана, а остальные скрылись средь предворотной толчеи, гомона и пыли.

Нубийку сармат стащил с верблюда, сорвал бурнус и для начала свалил ударами нагайки на землю, потом испинал ногами.

– Отдавай наконечник! – потребовал он, целясь сапогом в посеревшее лицо девушки. – Отдавай или тебя растопчут копыта этих тварей!

Сармат рукоятью нагайки ткнул в сторону бесконечной вереницы выходящих и въезжающих в город ослов и верблюдов.

Неискушенная в делах военных, Ледия, однако, сразу сообразила, что от нее надо свирепому визирю. Нет, не золото требовал он, даже не вспоминал о нем, а ту штучку, которую спрятал толмач, их спаситель и провожатый. Умопомраченно взирая, как воины сбрасывают на землю и вспарывают ее тюки, она без роздыха прокричала хромому обо всем, чему была свидетельницей, разумеется – невольной. Сармат только что видел толмача во дворе посольского дома, поэтому сразу отмяк, даже улыбнулся нубийке.

– Небось к Когулу спешила, соскучилась, а?

– Да-да! – закричала вскруженной от горя головой Ледия. – Небось надо!

– Эй! Возьмите ее в казарму, – распорядился хромой.

Он сел на коня и помчал во всю мочь к дому послов. Следом скакала стража. По ветру полоскались цветные полотнища Лединого товара, разграбленного и поделенного. Саму хозяйку, посадив впереди себя, мчал краснобородый сотник. Он что-то кричал ей на ухо, придерживая за талию могучей рукой, и она, повинуясь новому повороту судьбы, уже осваивала свое положение: бледно улыбалась, прижимаясь боком к сильному телу всадника, и кокетливо жмурилась, кто знает, возможно, от бьющего по глазам ветра.

Посольство, с которым отбывал толмач, было готово в дорогу и уже собиралось выезжать со двора, когда хромой и многочисленная стража появились в воротах. Сам толмач стоял у колодца, помогал наполнять водой кожаные бурдюки. Сармат кулем свалился с коня и, припадая на ногу, бросился к колодцу, радуясь скорой поимке дерзкого похитителя. Но стражники опередили его. Мрачные, исполнительные, набегали они на толмача, и он догадался: «Смерть». Не желая попасть в их руки и принять мучительный конец, он растолкал своих товарищей, встал на обвод колодца, согнулся, будто измеряя глубину, и бросился вниз головой. Из глубокой и узкой щели не скоро донесся звук всплеска. Не скоро извлекли из него и толмача. Обшарили, перемяли в пальцах одежду, но наконечник не нашли. Перерыли взятые толмачом в дорогу немногие вещи – пусто. Но как бывает всегда, нашлись те, кто видел толмача, шепчущегося с сыном, как юноша что-то перепрятывал, потом поспешно съехал с посольского двора.

С изворотливостью человека, которому самому грозит расплата за чужой недоказанный грех, сармат сопоставил факты и пришел к верному заключению: надо ловить сына толмача. Наконечник у него, и он отправился с ним в далекую Скифию.

Срочно объявили грандиозный розыск. По всем вероятным дорогам, ведущим в ставку Агая, наладилась большая погоня. Юношу в лицо знали многие. Розыск и погоня сожгли по пути дом его дяди, где хромой очнулся благодаря травному настою хозяина, чуть позже, но в тот же день вырезали всех домочадцев самого толмача. Оставив за собой клубы печального дыма, розыск, напав на след Азгура, ушел вперед к землям Манны. Во главе погони мчал сам хромой.

Манна, расположенная на самой северной оконечности обширной персидской державы, из-за отдаленности от центральной власти жестоко обиралась посаженными на ней наместниками Дария. Маннейский же царек, оставленный у власти лишь потому, что сложил оружие по первому требованию, ничего не смог сделать для своего народа. Его армия влилась в персидскую, составленную из армий многих покоренных держав, но свинченную жесточайшей дисциплиной, являющую собой грозную военную организацию. К тому же войска маннейцев были выведены для досмотра во Фригию и там расквартированы, а фригийские введены в Манну. Дарий считал – на чужой земле воины будут послушны и исполнительны. Перетасовка такая была обязательной, и сам царь следил за ней тщательно. Но если царек не мог защитить народ, то сам народ Манны – почти сплошь земледельцы, бьющиеся над своей скудной землей – этот народ не однажды брался за оружие. Так было и теперь. Царек и наместники бежали, фригийские воины отступили. Сам царек оказался в Ниневии и нашел там печальный конец. Но плохо вооруженные, необученные народные дружины не выстояли перед натиском войск, посланных Дарием. После двух-трех сражений они дрогнули и рассыпались. Однако Дарий на этот раз не ограничился только усмирением бунтовщиков. Запылала Манна. Было похоже, что «сын неба» решил оставить на ее месте каменистую пустыню. Население бросилось вон из страны: кто на север, чтобы там, в горах, переждать лихолетье, кто на восток – к Каспийскому морю.

В этом, втором потоке народа и затерялся Азгур, сын толмача.