"Варвары" - читать интересную книгу автора (Пакулов Глеб Иосифович)

V ОСТРОВ

Два брата-старика, добывающие рыбу для ольвийских перекупщиков-рыботорговцев, были застигнуты бурей у одного из островов, милях в двадцати от Ольвии. Буря расходилась великая, но страх перед нею был ничтожен из-за боязни потерять сети.

Пока один ударами весел удерживал прыгающую на волнах плоскодонку, другой вытаскивал снасти. Так они маялись долго. Но мало-помалу дождь кончился, воссияла луна, а утихший ветер дал морю успокоиться. И хотя вал был еще высоким, но теперь он стал положе, накатистее. Сумасшедшая пляска волн уже не мешала работе, и куча мокрых сетей росла на дне лодки. Старик, мах за махом, выхватывал из воды последнюю, когда увидел такое, от чего ужасом сковало его уставшее тело. Вцепив настывшие пальцы в щербатые борта лодки, смотрел он, как то пропадая под водой, то появляясь ненадолго, к ним все ближе и ближе подшвыривает валами косматую голову. Второй старик тоже увидел ее, бросил весла и ничком ткнулся в кучу мокрых снастей.

– Помилуй нас, Посейдон, хозяин морей и хлябей! – просительно, со страхом взвыл он.

Очередным валом голову подбросило к лодке, ударило о борт, и она, освещенная луной, начала проваливаться в черную глубь. Старик видел вокруг нее медленное шевеление белых волос, стайку кефали и тусклый серпик в ухе.

– Это человек! – крикнул он. – Серьга в ухе!

Второй старик подхватился с сетей, глянул за борт и плюхнулся на сиденье.

– Бросай снасть! – простонал он, ударяя веслами.

Старший, совершенно лысый, но еще крепкий старик, повернул к нему черное от загара лицо, все в светлых брызгах.

– Человек заплыл в сеть, – проговорил он, сдерживая дрожь в голосе и подергивая конец снасти. – Видишь? Вставай и помоги.

Творя заклинания и обмирая, братья подняли сеть, а с ней и мастера. С трудом перевалили большое тело через борт лодки, при этом порядком зачерпнули воды от подступившего вала. Передохнули, сели вдвоем за греби и заторопились к острову. Плоскодонку покачивало, тело мастера валяло со стороны на сторону. Он застонал. Со стоном его вырвало водой. Это и вернуло к жизни. Когда лодка приткнулась в затишье к берегу, Лог уже силился приподняться. Уверовав окончательно, что выловили они не какое-нибудь чудовище, а человека, по виду иноземного купца с потонувшего судна, старики повеселели. Дружно выволокли мастера на берег и, разъезжаясь ногами на смоченных дождем валунах, снесли его в свой рыбачий шалаш, напоили крутым кипятком.

Лог пришел в себя, Намолчавшиеся наедине с морем старики были словоохотливы, а слушатель внимательным и благодарным. Так он узнал, что братья промышляют рыбу на мелководье, солят ее, сушат, и этого хватает на продажу, чтобы на вырученные деньги пережить зимние месяцы. В холодное время не рыбачат, да и добыча бывает скудной. Завтра они отправляются к следующему островку. Надо успеть до осенних штормов обловить все прибрежные мели. Это их участки.

По рассказу стариков Лог предположил, что попал он все же туда, куда хотел, а именно – на Белый остров. Чтобы быть уверенным, спросил об этом.

– Белым зовется, – подтвердил старший рыбак. – Вот спадет темень, увидишь. В том конце острова скала есть светлая. Вот по ней и прозвали. С моря смотришь – голова утячья из воды торчит: клюв на зеркало положила, а над клювом набалдашник сияет. Мы-то на самом кончике клюва шалаш держим из-за рыбы. Тут она все крутится, на мели, а там приглубло.

– А скала, набалдашник-то, прямо вниз обрывается, и дна не видать, – вставил второй рыбак. – Да и не плаваем мы туда и не ходим. Ну его! – Он махнул рукой, виновато посмотрел на старшего, будто ненароком проговорился, открыл незнакомому одним им известную тайну.

– Что не ходите-то? – живо спросил Лог. Он уже подумал, не нашли ли старики мастерскую Сосандра. Где ей быть, как не в скалах.

– Не все там ладно, вот что! – старший раскрылил руки, хлопнул по коленкам. – Огонек по ночам блуждает, а тут, кроме нас, никого. Кто ходит? Что за огонек?

Старик посопел нависшим над губой носом, покрутил отблескивающим от костра коричневым черепом. Сцепив натруженные руки, все в путанице бугристых вен, строго уставился на жаркие уголья.

– Известно, кто, – помолчав, заговорил он. – Душа бродит, оболочку свою усопшую отыскивает. Нельзя ей так-то вот, без ничего, к праотцам являться.

– И все молчком, все тишко-о-ом! – пропел второй рыбак.

– А чего ей в темени-то шуметь? – продолжал старший. – Хоть она ничего из себя, туман вроде бы, а все одно – робеет ночью. Да как не робеть?.. Вот уж с солнышком испарится, улетит ввысь да чайкой перекинется, тогда небось выкричится.

Лог окончательно утвердился в мысли, что старики ненароком видели Сосандра. Рыбаки замолчали, но, казалось, и молча они продолжали свой разговор, который, по всему было видно, возник у них не сегодня, он давний, на сто ладов переговоренный в ненастные, безработные дни, а сейчас вели его исключительно для гостя.

– Вернетесь в Ольвию, найдите человека по имени Астидамант, – попросил Лог. – Он друг мне и знает, куда я направился. Надвратником служит. Передайте, на месте я, добрался.

Старики понимающе закивали.

– Знаем Астидаманта, – выщербленным ртом улыбнулся старший. – Веселый и справедливый страж… А как прикажет гость? Поведать ли другу о печальном?

– Поведайте, – Лог сконфуженно наморщил нос. – Мол, упал с корабля в море, а вы сетью выловили вместо рыбины и на продажу привезли. Пусть проверит – не протух ли товар.

– Ты тоже веселый. Это от страха минувшего, – заключил старик. – Другие, бывает, хохочут не переставая. Это худо. Значит, душа уже в чайку перекинулась и выход ищет, да найти не может. Умирают такие. Ты – ничего, жить будешь.

– Выходит, надо отец. – Мастер помрачнел. Вновь ему представилась ночь, волны, мачты корабля, уходящего в темень, и недосягаемый огонек маяка.

– Тебе бы крепко все это заспать, – сказал старик. – Молодому сон на все случаи лекарь.

– Я видел маяк, когда плыл к острову. Где он?

– А на срединном островке. Между Белым и тем, где храм Посейдона, – ответил рыбак. – От нас он в пятьсот стадий. Ты уплыл в сторону.

– В Ольвии я найду вас и отблагодарю, – тихо пообещал мастер.

– Ну что ж, люди мы бедные, – просто согласился рыбак. – Как угодно господину. Вот тут ложись, а мы огонек поддерживать будем. Сети переберем, починим, а там и спать некогда.

Он взбил постель – слой высушенной морской травы, сверху застлал рядном. Лог вытянулся на ней и сразу поплыл куда-то, закачался. И пока сон борол его, он все еще, будто сквозь стену, слышал стариковское бормотанье:

– А мы уж и спать было легли, а тут буря. Брат говорит: «Сети совьет, порвет, как жить станем?» …Эх-хэ-хэ! Новые-то дорогоньки. Ну, встали, пошли, поплыли. Тяну сеть, а тут диво, да прямо к лодке…


Проснулся Лог поздно. Никого в шалаше уже не было. Он лежал на своей подстилке, осматривал новое жилище. Сколочено было оно из разнообразных плах и брусьев. Все это обломки судов, выброшенные на берег. Сквозь редкий настил торчали плети усохших водорослей, полутемное нутро шалаша часто продернули солнечные нити. Щелей было много. В центре, обложенный каменьями, чуть чадил костерок. Дым от него вытягивался в оставленную над входом дыру. В углу навалены дрова, тут же, на холстине, большая связка сушеной рыбы, два плоских круга хлеба и амфора с водой. Одежда Лога висела в центре шалаша. У костерка, на воткнутых в землю палках, подсыхали наморщенные сапоги.

Мастер встал с постели, постоял, пережидая головокружение, потом вышел из шалаша под солнце. Тело ныло не столько от усталости, сколько от долгого и неподвижного лежания. Он растер затекшую руку, сощурясь поднял к солнцу лицо в четких отпечатках морской травы и громко, со вскриком чихнул. Сонливость прошла. Он вытер выступившие слезы, потянулся. Увидел под ногами увесистый камень, поднял его, прицелился в поблескивающий над водой валун. Камень с фурканьем пролетел мимо. Над местом падения сверкнул высокий всплеск. Растревоженные чайки поднялись тучей и, словно того дожидались, начали свое хлопотливое дело – взлетать и падать, выхватывая из воды зазевавшуюся рыбешку. Безмятежная гладь моря зарябила от их ныряний и частых белесых обронок. Прибрежные камни были как побеленные. На земле толстым слоем лежал помет, сыро пахло морем, гниющими водорослями, рыбой и птичьей клеткой. У самого уреза воды дрались из-за рыбешки два бурых краба. Костяной стук клешней по горбатым спинкам, разбежки и наскоки. Уже давно подхватила и унесла рыбешку проворная чайка, но крабы продолжали бой.

Улыбаясь всему вновь обретенному миру, Лог вернулся в шалаш, собрал в охапку одежду, вышел на воздух. Здесь облачился. Теперь дал знать о себе голод. Он вынес амфору, двух рыб и ломоть хлеба. Сел на землю подогнув ноги калачиком, отдирал зубами от рыбы длинные дольки высохшего мяса, жевал, чувствуя солоноватый привкус моря, откусывал от черствого ломтя и запивал водой. Ел с удовольствием, не спешил. Вторую рыбину сунул за пояс. В карман кафтана опустил хлеб и зашагал в конец острова, к белой скале, над которой снежный маятой клубились чаячьи стаи.

До скалы дошел быстро. Удивленно смотрел на отвесную громадину, испещренную, трещинами, выветренную причудливо и обточенную штормами… Глыбы лежали у подножия, торчали из воды белыми головками или маячили сквозь толщу воды.

Лог поднял с теневой стороны кусок розоватого камня, и почудилось: он теплит ладонь. Да, материала много, но где же Сосандр прячет мастерскую. Пока этот вопрос крутился в уме, цепкий взгляд по едва приметным признакам уже определил – здесь, рядом. Вот на глыбе свежие царапины, должно, ее ворочали ломиком, но унести оказалось не под силу. А с этого места камень исчез: на земле, в глубоком продаве, бледные побеги травы, так и засохшей, не вобрав в себя животворного солнца, не позеленев. Значит, Сосандр приезжал сюда совсем недавно, в конце лета.

Так, исследуя всякую заметину, Лог спустился к самой подошве скалы. Тут была удобная бухточка с кольцевым бережком из белого песка и мраморной гальки. В скале, под нависшим карнизом, зияла широкая щель. Лог присвистнул: «А прячет ли Сосандр свою мастерскую? – подумал он. – Всякому, кто захочет, открыто тайное. Просто надеется, что лишний глаз сюда не заглянет».

Он спрыгнул с выступа на белый бережок, прошел по нему к щели, заглянул внутрь. Сыростью, как ожидал, не потянуло, а глаза не уперлись в темноту. Лог вошел в щель и через несколько шагов оказался в большом сводчатом гроте. Сквозь пролом в стене сияло солнце, и все было видно отчетливо. Несколько заготовок, слегка обтесанных, стояло у стен, одна готовая статуя была помещена в центре грота так, чтобы на нее падал прямой свет из пролома.

Статуя поразила мастера законченностью форм. Он ходил вокруг нее взволнованный, приниженный высоким искусством другого. Перед ним стояла нагая девочка-подросток, еще не открывшая мир, еще едва познающая себя. Чуть опустив плечо и отставив острый локоток, девочка горсткой старалась подхватить вот только сейчас начавшую выбугриваться грудь. Руку другую подняла к изумленному лицу и пальчиком отогнула вниз пухлую губу.

Лог опустился перед статуей на камень. Так вот она, простота и правдивость, чему учил его Сосандр, к чему терпеливо подвигал. Не только строгих богов и надменно застывших героев высекали его нервные руки. Тоскующий художник, боясь быть непонятым и проклятым за свое незаказное искусство, прятался от людей и извлекал из камня живое и близкое, как эта девочка, увиденная им на улочках Ольвии.

Но чем больше смотрел он на статую, тем все сильнее, неотвязчивее росло в нем чувство протеста. Да, Сосандр сработал статую великолепно, но то, от чего предостерегал он Лога, уже грозило этой девочке. Но что?

И Лог понял: Сосандр, как обычно раскрасит глаза и тело статуи. Под краской скроется фактура теплого мрамора и пропадет искренность. Еще не видя краски, Лог ощущал ее присутствие, и это уже теперь вызвало чувство протеста.

«Ты, Лог, свободен в выборе натуры, а я вынужден работать на потребу храмов!» – вспомнил он горькие слова Сосандра и прикрыл глаза, чтобы представить его бледное лицо с выбоинками худобы на бритых щеках и пристально-грустный взгляд. Когда снова открыл их и посмотрел на статую – радость тихо подступила к нему и принесла успокоение за судьбу девочки. Зачем было прятаться Сосандру от людских глаз, чтобы и вдали от них строго следовать опутавшим руки канонам? Для кого, для чьей «потребы» сработал он это чудо, раскрепостив мастерство своё? Конечно же, для себя. Сюда он приезжает и бунтовать, и царствовать. Нет, кисть не тронет ее. Вечно стоять в пещере этой каменной диве.

Лог по-приятельски пожал ее отставленный локоток, и, показалось, в ладонь толкнулись токи живой крови. Он суеверно отдернул руку, пытливо заглянул в лицо статуи, потом, смутившись, отвернулся и пошел вдоль стен, оглядывая потаенную мастерскую Сосандра.

По тому, что открылось ему, Лог заключил, что художник приезжал сюда не часто, но живал подолгу. Сложенный добротный очаг и посуда, немалый запас сухарей и муки говорили об этом. В нише было устроено просторное ложе, аккуратно прикрытое бараньим одеялом, из-под которого выглядывал тугой угол малиновой подушки. Нашлись в мастерской инструменты. Лог им обрадовался, как утраченным и вновь обретенным друзьям. Нежно перекладывал из руки в руку стамески и зубила, ногтем прошелся по острым горбикам рашпиля. Два молотка – тяжелый и легкий – лежали в чаше, выдолбленной капающей с потолка водой. Отполированные рукоятки торчали вверх, будто просились в руки. Лог зачерпнул из чаши ладонью, отпил. Вода была холодной и пресной, с чуть известковистым вкусом.

Прямо у входа в пещеру лежала огромная глыба песчаника. Хотя бухточка защищала ее от штормовых волн, она за долгий свой век обточилась дождями, приливными водами: некогда острые углы сгладились, ближе к подошве ее густо обметала прозелень, въелась в наметившиеся трещинки и разбежалась по ним тонкими веточками. У самой воды, чуть наклонившись к морю, стояла глыба. Лог обошел ее вокруг. Крупных трещин не было, а мелкие не глубоки, уйдут в отброс при обработке. Запустив пальцы в бороду, Лог стоял перед глыбой, уже видя то, что он откроет в ней, когда сколет, соскоблит лишнее. И не эллинским образцам в подражание, а так, как видит скульптуру сам, еще в толстенной рубашке из камня.

Взволнованный найденным решением, мастер вскарабкался на скалу, долго стоял на обрывистом утесе, глядел вдаль и ничего не видел, кроме воображенной скульптуры. Сколько ночей мучило его одно и то же видение! Теперь он поймал его, вызволит из камня. В память грядущим векам оставит скульптуру о времени жестоком, отшумевшем сечами и пирами, когда жизнь человеческая была только в воле богов и плену суеверий. Он улыбнулся. Над морем, что раскинулось по всему окоему, вдруг вспыхнули глаза Олы, надвинулись черно, обволокли. И в этой черноте заметались желтые искры. Мастер покачнулся, сел на землю. Далекая вода под скалой притягивала к себе. Кружилась голова, слабыми стали руки, мелкая трясь мельтешила пальцами. Он опрокинулся на спину и так лежал долго. Головокружение прошло, и небо вновь стало голубым и высоким.

Под утесом носились чайки, взмывали и, высмотрев добычу, отчаянно срывались вниз, раскалывая синюю стеклину дремотного моря. Они проносились над мастером, косили любопытным глазом, потом в плавном падении уходили за скалу, оставляя на воде крылатый росчерк. Сонным кружением опустилось белое перо, и тотчас вода взбурлила, мелькнул радужный хвост рыбины, и перо исчезло, но тут же всплыло и закачалось на мелких круговых волнах. Было в этом мире крикливо, радостно и ясно.


С потоком беженцев из Манны сын толмача Азгур достиг Каспийского побережья и кружным путем, где на повозке, где на гребных барках, где пристав к каравану, пробрался через земли синдов к берегу Боспора Киммерийского. Оборванный, голодный, весь в синяках, лежал он на берегу пролива, зная, что там, за громадой воды, находится Таврида, а за ней родина отца.

Теперь, когда до цели осталось совсем немного, он не расслабился, не забылся, кто он и зачем послан в далекую Скифию. Дважды ловленный по дороге, проданный и вновь бежавший, он сохранил наконечник, спрятав его так, что даже опытные руки перекупщиков не нащупали то, за что Дарий озолотил бы всякого, только доставь ему тайное оружие скифов. А сколько платили на крикливых торжищах за молодого раба Азгура? Столько, сколько стоил баран. А он хранил наконечник в огромной ране на животе, примотав ее плотно тряпицей. Недобрый запах шел от раны, полученной от разбойников-караванщиков еще там, в песчаных дюнах Прикаспия. Ему брезговали подавать милостыню, били, признавая за прокаженного, и он брел пешком в стороне от других нищих, больше похожий на скелет, обвешанный чудовищным тряпьем. Он падал от голода, но всякий раз отрывал себя от земли и упрямо шел вперед, помня наказ отца, чутьем зверя угадывая нужные дороги.

Влево от Азгура берег был пустынен и тих. Справа – оседлав крутояр и выставив из-под себя далеко в море белый язык песчаной косы, раскинулся портовый городок. Суетливый и шумный, особенно теперь – в дни осенних перебросок товаров – он прямо пах сушеными фигами, дынями, перцем и жареной рыбой. Мокрые тела грузчиков, перехваченные по бедрам узкими тряпицами, гнулись под тюками, волоча их с кораблей в распахнутые пасти портовых лабазов. Кучерявые негры-рабы отчаянно пели какую-то свою бесконечную песню. И так же бесконечно, как их песня, сновали туда-сюда, отсвечивая чернолаковыми телами, похожие издали на вереницы суетливых муравьев.

Дальнейший путь в Скифию вел по берегу Меотиды, чтобы, обогнув ее, переправиться через Танаис или прямо здесь на каком-нибудь судне пересечь Боспор, а там землею тавров пробраться к ставке Агая. Второй путь был намного ближе и потому заманчивей, ибо обещал скорый конец опасным скитаниям. И Азгур решился. Как попадет на корабль, он не знал. Случай поможет.

Юноша поднялся. Колючим кустарником спустился по отлогому берегу к морю, забрел в него. Соленая вода приятно охлаждала. Больно и сладко саднили на ногах царапины и порезы. Однако рана на животе мучила все сильнее. «Надо промыть морской водой и приложить листья эвкалиптового дерева», – подумал он, как о давно известном ему способе. Но откуда пришло это?.. Все в тех же песках порубанный караванщиками манней жаловался, умирая, что если бы в Каспии была очень соленая целебная вода, он вылечился бы, да вот беда – негде взять тут эвкалиптовых листьев.

– А я дошел сюда, где соленая вода и растут заживляющие листья, – близкий к обмороку, прошептал Азгур. Он отступил на песок, сел на мусор и гниющие водоросли, выброшенные недавним штормом. Под руку попала дохлая медуза, студенисто продавилась сквозь пальцы. Машинально вытер руку о рваную полу халата, развязал тряпицу и выковырнул вдавленный в рану наконечник. Он почернел от крови, будто его обложила многовековая патина. Азгур на четвереньках забрел в воду, черпал ладонью, плескал на рану. Долго ополаскивал, и, чудо! – силы вернулись к ему. Уже на окрепших ногах вышел из моря, подобрал халат и ушел в кустарник, под высокие деревья, как считал – эвкалиптовые, те самые, что растят на себе целебные листья.

Когда Азгур снова вышел на берег и пошел в сторону галдящего порта, наконечник держал в кулаке. Бодрость от купания в море прошла, рана заныла с новой злостью. Он едва тащился, твердя себе, что если повалится, то последним делом на этом свете будет взмах руки и плеск наконечника в море. Только бы забросить подальше. Потому, что мертвому он ему не нужен, а пока жив, обязан держать при себе. Ни раньше и не позже, а на грани жизни и смерти расстанется с ним. Иначе, выбрось и не умри, скифы не поверят и не примут к себе человека из Персиды, как не уверяй, что сделал все возможное. А если не хватит сил в последний раз взмахнуть рукой и наконечник останется лежать с ним, мертвым? Тогда к чему все муки? Разве нельзя было легко и с выгодой для себя изменить последней воле отца? И Азгур хрипло рассмеялся, представив себя клятвопреступником, презирая за эти пришедшие в голову мысли.

Юноша прошел сквозь цепочки негров-носильщиков, не обращая внимания на брань, даже не вздрогнув от хлесткого удара бичом. Здесь кричали и ругались на незнакомом ему языке, а там, где у свайного причала на мелкой волне грудка кораблей чертила небо красными копьями мачт, оттуда неслись понятные слова. Сын толмача, он и себя готовил к отцовской должности, вечерами проворачивая вслед за отцом тяжелые глыбы чужеземных фраз. И хотя ученье не пошло гладко и определен был ему иной путь, Азгур мог объясняться и со скифами и с эллинами. Теперь он брел на звук эллинских голосов.

На палубе крайнего корабля рядом с роскошно одетой женщиной стоял капитан в алой феске с двумя кинжалами, засунутыми за синий пояс, туго стянувший в талии зеленую куртку без рукавов. Женщина была бледна. Несмотря на теплую погоду, куталась в плащ, морщилась от речей капитана. Азгур привалился к причальной тумбе с накинутой петлей толстого каната, слушал и не верил, что перед ним свои.

– Мало тебе, что мы едва вырвались из лап корсаров! – кричал капитан, яростно жестикулируя. – Так нет, женщина, ты еще тянешь нас прямо в пасть персидскому шакалу! Разве у моего корабля крылья, а не паруса? Нельзя прорваться в Пирей! Флот врага, как пробка, закупорил вход в Дарданеллы!

– Попытайся или умри как мужчина, – упрямо твердила женщина. – Родина ждет груза. Разве он лежит в трюмах другого корабля?

Капитан отпрыгнул от нее, плюнул за борт. Увидев Азгура, но не признав в нем жалкого нищего, с которым капитану разговаривать зазорно, крикнул, будто призывая юношу подтвердить свое решение:

– Ты только послушай, что требует эта женщина! Разве она капитан? Скажи ей, что это совсем не так! – зло повернулся к Опии. – Ветер дует в сторону Ольвии. Я возвращаюсь!

– Тебя будут судить, – припугнула Опия и только теперь посмотрела на Азгура. – Вывезут в море на лодке позора и будут судить, как вора или труса.

– Пусть судят, пусть утопят капитана Гаегаха! Он трус и собака, да! Меня мало убить, раз сам не смею пойти на дно в обнимку с такой прелестницей, прихватив заодно все тяжеленькое из трюма! – брызгая слюной, заорал капитан. – Но пока тут командую я! И не предрешай волю богов и суд архонтов! Кто послушает тебя, переносная грелка!

Капитан развернулся к Азгуру, вперил в него сумасшедшие глаза.

– Чего ждешь? Есть хочешь? – рявкнул он, явно стараясь заглушить голос Опии. – Сядешь за греби! У меня перебита половина команды! Марш на корабль!

Нос триеры был отвернут от причала на добрых четыре шага и сдерживался канатом на тумбе, а корма прижата к сваям, и с нее на причал был перекинут дощатый трап. По нему бегала поредевшая команда: тащили бочонки с водой, связки сушеной рыбы, амфоры с оливковым маслом, битком набитые корзины. Азгур хотел поблагодарить капитана, но не успел. Тот уже мелькал алой феской где-то на корме среди матросов, не переставая все так же кричать и подпрыгивать.

Юноша откачнулся от тумбы, но тут же опять привалился к ней спиной. Глядя на бледнолицую женщину, как он подумал – жену капитана – и, стыдясь своей немощности, он виновато улыбнулся. Лоб его лоснился от пота, внутри все горело и рвалось на лохмотья. Корабль то исчезал, то вновь появлялся перед глазами, но женщина всегда оставалась на своем месте, по-прежнему глядя на Азгура и не видя его.

– Пить! – просипел он по-персидски.

– Что? – встрепенулась Опия.

– Я не справлюсь с веслами… не умею, – уже по-эллински зашептал Азгур. – Возьмите меня с собой так. Ваши враги персиды ловят меня. Видел их вчера здесь на земле синдов… Это надо спасти, передать.

Юноша разжал кулак, показал почерневший наконечник.

– Заплати этой дрянью капитану, – поморщилась Опия, только теперь разглядев оборванца, и от вони защемила нос тонкими пальцами, с длинными ногтями, краплеными красным. Но что-то в нищем было такое, отчего гетера опустила руку, поднялась и, путаясь в длинном плаще, маленькими шажками приблизилась к борту.

«Он умирает, – подумалось ей. – На эллина не похож. Бегущий из неволи скиф?»

– Что это и кому передать? – спросила она, видя, как из глаз нищего потекли мутные слезы, а протянутая рука со странным предметом на ладони затряслась.

– Скифам. Только самому царю, – ответил Азгур. – Умру я за веслами, не выдюжу. Ты передай, госпожа.

Длинный крик покрыл все другие шумы. Опия глянула в сторону отмели. Оттуда бежал матрос с их триеры и что-то орал, а за ним неслись всадники, поблескивая поднятыми мечами. Нищий всмотрелся в конников, фигура его напружинилась. Он тоскливо вскрикнул, подбежал к трапу и неумело перебрался по нему на корабль. Еще раз оглянулся на всадников, упал за рулевой мостик, зажал ладонями уши. Капитан в два прыжка оказался у трапа, сбил его ногой в море. Оскалив зубы, выхватил кинжал и бросился к причальному канату.

– Персы! – заорал он. – Все на места, отходить!

Лезвие раз, другой отпрыгивало от натянутого каната. Тогда капитан стал пилить его кинжалом, вместо того, чтобы просто скинуть с причальной тумбы. Канат лопнул, и корабль начало относить. Матросы на пристани бросали поклажу, прыгали на палубу через водный прогал. Одни распластывались на настиле, другие, не допрыгнув, повисали на борту, срывались в воду.

– Паруса ставить! – распоряжался капитан, хватаясь за туго свернутую на рее парусину. Теперь он не суетился, команды отдавал четко, сам появляясь там, где было особенно нужно.

– В трюм! – приказал он Опии, вскакивая на мостик и наваливаясь грудью на штурвал.

Гетера, казалось, не слышала его. Она смотрела на бегущего к причалу матроса. Тот не добежал. Стрела влетела ему меж лопаток, и он упал на четвереньки, неловкой рукой ловил древко, промахивался, хватал воздух судорожными пальцами. Всадники мимо него вымахали на причал. Передний взвизгнул, скатился с коня и, припадая на ногу, кинулся к краю пристани, на ходу разбирая кольца волосяного аркана. Петля щелкнула по мостику над головой нищего. Юноша оборотил кровоподтечное лицо к хромому, оскалился загнанным волком.

Что-то обожгло щеку Опии. Она вскрикнула. Две стрелы одна за другой воткнулись в мостик, на котором стоял капитан в распустившейся алой феске. Матросы ползли по реям, растягивая тяжелую парусину. Ветер рвал ее из рук, концы полоскались, хлопали. По мачте вниз скользнул матрос с вогнанной в бок стрелой. Он сел на палубу, руки разжались, и матрос опрокинулся навзничь, затылком на просмоленный настил.

– Держите штурвал! – простонал капитан, горбясь над колесом. Конец его фески, только что хлопавший на ветру, теперь был пришпилен к плечу желтой стрелой. Крови видно не было. Она пропала на алой тряпице.

На мостик вскочил толстогубый матрос. Выкручивая штурвал, он с трудом выправил корабль, начавший заваливаться гнутым носом под ветер, к берегу. Стрелы вымели палубу. Незакрепленный до конца парус одиноко щелкал на ветру: матросы бросили его и сиганули в трюм. Из гребного отделения слышались хлопки кнута надсмотрщика, рев прикованных рабов. Подталкиваемый недружно шлепающими веслами, корабль нехотя отдалялся от порта.

– В трюм, женщина! – капитан ругнулся, раскачивая стрелу, всаженную под лопатку. Он согнул ее, выдернул, зачем-то положил на помост у ног рулевого и между исщетинивших палубу стрел и убитых матросов пошел к мачте закреплять парусину. Нищий ползком добрался до трюма, скрылся внизу. Опия юркнула следом. Но женское любопытство перемогло страх. Да и стоять среди простолюдинов, стиснувших ее мокрыми телами, вдыхать густой запах пота и вонь загнившей солонины, стоящей тут же в пузатых бочонках, было для изнеженной гетеры противнее смерти. Поддерживая на отлете полу шелкового плаща, она пошла наверх, плотно пришлепывая подошвы золоченых сандалий на вытертые ступени.

Триеру раскачивало на разведенной ветром волне. Выйдя на палубу, Опия вскинула колосистыми бровями: рулевой висел на штурвале, и длинные руки его в такт качке терлись по настилу. Капитан сидел у мачты, забросив ноги на убитого матроса. Голова его свесилась набок, феска слетела, открыв черные, коротко стриженные волосы. Гетера опустилась перед ним на колени. Капитан сбоку посмотрел на нее, узнал.

– A-a, это ты, храбрая женщина! Пусть мои трусы разберут оружие, – приказал он затухающим голосом. – Персы захватили меотскую триеру. Она на ходу легче и держит сильных гребцов. Догонит – схватитесь бортами, рубитесь. Не отобьетесь – груз утопите. Мой привет Ольвии…

Капитан хотел приподняться, начал выжимать на руках тяжелое тело, но охнул, глаза расширились, будто пред ним предстало что-то необыкновенное. Руки Гастаха подломились, и он замер на палубе с лицом удивленным, от которого быстро отливала кровь, как из вынутой из воды губки.

Гетера со страхом глянула за корму никем не управляемого судна. Порт отдалился, но хорошо был виден меотский корабль. Он уже отвалил от причала и шел в погоню на веслах. Дружно вылетая из воды, весла разом врезались в нее, и на солнце взблескивали бело и грозно, подобно мечам вымуштрованной когорты. Парусов на мачте не было, но их ставили. Это Опия разглядела и невольно глянула вверх. Над их кораблем пузырился только один парус, укрепленный капитаном. Другой, увязанный в нижней рее, провис до палубы и, отброшенный ветром, тяжело волновался веревочными концами.

Попасть в плен к персидам – такой мысли гетера не допускала. Из богатой и почитаемой храмовой жрицы, из хозяйки собственного большого дома стать наложницей какого-нибудь солдата, копаться в грязи нищей лачуги и терпеть безропотно побои?

– Не-ет! – крикнула она в сторону погони. Красивое лицо ее стало напряженным. Она вскочила, бросилась к трюму. Плащ мешал ей. Ветер забрасывал его Опии на голову, захлестывал ноги. Гетера сорвала его. В просвечивающей тунике, стянутой в талии серебряным шнурком, с волосами, вздыбленными ветром, появилась она у люка. Увидевшие ее матросы оцепенели. Гетера показалась им Медузой Горгоной: те же горящие глаза и змеевитые локоны, вправленные в блесткие гильзочки, стучащие на ветру друг о друга костяным мертвяцким перестуком.

– Пусть трусы умрут внизу! – пал на них ее голос. – Оттуда им ближе к мрачному царству Аида! Храбрые обнимутся со смертью наверху, и солнечная колесница умчит их к доблестным предкам на радостный пир Гелиоса!

«Послушались, как капитана!» – радостно подумала гетера, глядя на сыпанувших вверх матросов. Они уже были вооружены: кто мечом, кто копьем. Многие держали в руках абордажные топоры на длинных рукоятях.

Меотская триера приближалась. Уже были видны персидские лучники, стоящие по бортам. На носу корабля, придерживаясь за деревянную голову клыкастого льва, неподвижно маячил хромой. В свободной руке он держал лук. Набитый стрелами колчан висел на поднятой львиной лапе.

Одного матроса Опия поставила за штурвал, другим приказала закрепить второй парус. Корабль заметно прибавил ходу. Гетера спустилась в гребное отделение. Потные рабы устало ворочали тяжелыми веслами. Хлопал бич надсмотрщика, скрипели ременные уключины, хрипло дышали люди. Увидев Опию, надсмотрщик сложил бич, кнутовищем провел по верхней губе, осыпанной бисером пота. Он тоже устал. В лохматых глазах была злоба.

– Уходи, госпожа, – пролаял он. – Ненароком порежу кнутом.

Опия подошла к нему вплотную, сказала:

– Капитан Гастах умер. Воля его была завещать корабль мне.

– Все умрем до полудня. А пока кому служить – разницы не вижу. – Легко принял известие надсмотрщик, снова распуская кнут и прицеливаясь по нерадивому рабу.

– Я надбавлю матросам по статеру. Рабы тоже получат. А тебе дам полный талант, если придем живые в Ольвию.

– Тогда я еще хочу пожить, госпожа! – надсмотрщик опустил кнут, высунулся по пояс в квадратное окошечко.

– Они идут лучше нас, – определил он, вылазя из иллюминатора. – Не скажет ли теперь госпожа, что мы держим в тех ящиках? Ну, которые погрузили в отсек капитана ночью и тайно?

Опия строго вгляделась в рябое лицо надсмотрщика и поняла – обманывать нельзя. Надо ушибить его полным доверием.

– Золото и драгоценные камни граждан Ольвии для нашей страдающей родины, – четко произнесла она. – В твоей воле сделать так, что они достанутся ей или попадут к персидам.

Надсмотрщик нахмурился. Брови над длинным носом сдвинулись в один лохматый валик.

– Я человек не добрый, но я эллин, госпожа. – Он лизнул треснувшую губу. – Но есть третий выход. Не пришлось бы им воспользоваться и пополнить сокровищницу Посейдона.

– В крайнем случае, – ответила Опия. – А теперь я скажу рабам.

Она прошла по проходу, на середине остановилась.

– Слушайте. Капитан умер и завещал вас мне. – Гетера обвела взглядом потные ряды гребцов. – Радость ждет каждого, если постараетесь. В Ольвии получите по золотому статеру и…

– Свободу! – крикнул молодой атлет с багровым рубцом от кнута поперек мощной груди.

– Да, – кивнула гетера. – И свободу. Отпускные расписки даст капитан.

– Он мертв! – прохрипело из рядов.

– Надсмехайтесь, пока на нас цепи!

– Мертвый приложит печать, – тихо успокоила Опия, показывая большой палец. – Думаю, я достаточно наобещала вам. Гребите. Там, – показала вперед, – вас ждет воля. Там, – протянула руку в сторону кормы, – пересадят за другие весла, на другие скамьи и набьют новые цепи. Выбирайте.

Рабы загалдели.

– Вперед!

– К свободе!

– Брось кнут! Он теперь не помощник! – надсадно потребовал молодой атлет.

– Послушай их, – мягко попросила гетера. – Пойдем наверх. Там нужен глаз, а не тут.

Матросы уже снесли убитых в одно место на корме. Там, где раньше лежал сползший с мачты моряк, валялся оброненный нищим странный предмет. Гетера брезгливо шевельнула его сандалией. Надсмотрщик поднял его, повертел в пальцах и удивленно присвистнул.

– Что это? – небрежно кивнула Опия.

– Наконечник! – надсмотрщик округлил глаза. – Да какой! Совсем уж неслыханное дело… Нет, не от копья. Это, госпожа, лучной. Но какие же должны быть луки, чтобы метать это. А они есть, раз есть наконечник. Три лопасти и дырка в боку. Зачем она?

Он закусил губу, вопросительно уставился на Опию.

«Ваши враги персиды гонятся за мной, – вспомнила она слова бродяги. – Да нищий ли он, бродяга? Почему хотел передать это скифам? Сам похож на скифа. Откуда вынес необычный наконечник? Почему его ловят персиды, а теперь идут в погоню за кораблем, на котором он спрятался?»

– Это прилетело оттуда? – надсмотрщик повел глазами на догоняющую триеру.

– Нет, – задумчиво отозвалась Опия. – Это прилетело не от персов.

Теперь, восстановив весь ход необычной встречи с хозяином наконечника, поведение персов на причале и как бы вновь увидев глаза нищего, обращенные на летящих к пристани конников, гетера изощренным умом своим определила точно: персам нужен не корабль, а другой трофей. И трофей этот им дороже всех ящиков в капитанской каюте. Они не отстанут, пока не возьмут его.

– Нет, не от персов прилетело, – вскинув голову, Опия глядела на преследователей. – Но полетит в них. Я знаю.

Она решительно высвободила наконечник из пальцев надсмотрщика, замотала его в складку туники, подсунула под серебряный поясок. Надсмотрщик пошевелил бровями, отошел, и над палубой раздался его властный голос:

– Приготовить факелы! Диоскур, и ты, Грак. Тащите жаровни. Пусть будет в них открытый огонь. Мы закидаем их пламенем, эллины. Взбодритесь!

Опия заглянула в трюм. Нищий крепко спал или умер. Он лежал, разбросав руки, открытый рот густо обсели мухи. Нет, он был жив. Грудь, прикрытая лохмотьями, дышала. Гетера задергала ноздрями: из трюма несло по-прежнему. «Как им мало надо? – подумала она. – Живут в хлеву, веселятся. Не от этой ли одури беспечность, презрение к смерти?» Она отошла к борту, посмотрела вниз. Весла поднимались и опускались враз, загребали сильно. Из-под палубы несся дружный хор взвинченных голосов:

– Эй-ко! Эй-ко!

Это рабы сами отсчитывали четкий взмах весел. Поэтому совсем неожиданно в этой слаженной работе произошла заминка, невозможная: одно весло вытянулось над водой и замерло. Об него, с маху, ударилось переднее, задние в махе назад тоже столкнулись с ним. Весла смешались, затрещали, а другой борт загребал как прежде, и корабль начало разворачивать. «Возвращаются!» – ужаснулась гетера, и страх обсыпал обнаженную кожу гусиным ознобом. Мимо прошмыгнул надсмотрщик и с грохотом скатился в гребное отделение. Весло, внесшее сумятицу, сразу же вылетело из загребной щели, закачалось на волнах. Остальные весла ударили, побуровили воду с удвоенной силой. Надсмотрщик вернулся на палубу.

– Один раб оказался персидом, хотел помешать нам уйти от погони. Они сами удавили его цепью, – объяснил он. – Но дело сделал: мы потеряли расстояние в целую стадию.

Гетера повернулась лицом к меотской триере. Хромой все так же стоял на носу, но теперь торжественно надевал на голову шлем. На груди его весело поблескивал панцирь.

– Посадите на свободные скамьи матросов, – приказала Опия. Приказала громко и твердо, так что стоявшие у борта расслышали.

– Это дело рабов! – огрызнулся дюжий матрос. Он стоял, облокотившись на обломок толстой мачты, обитой красной медью.

– Это дело живых. Мертвые не чинятся! – голос Опии зазвенел, как когда-то под рокот арфы.

Матрос тут же отставил мачту.

– Должно быть, верно, – согласился он. – Чем махать этим, лучше помахать веслами. Очень мне будет жаль, если пропадет пузатая амфора с игривым винишком, которую до моего возвращения закопала в землю, знаете кто?

Грак весело подмигнул ему.

– Знаем!

– Дочь виноградаря, крутобедрая Веста! – подхватили развеселившиеся матросы.

– Ну то-то. Кто хочет откопать ее и выдуть со мной – за греби!

Несколько матросов гурьбой повалили в трюм. Человек тридцать, все, что осталось от команды в сто двадцать человек, встали в ряд по борту. Из носового отсека Грак с Диоскуром выкатили бочонок с нефтью, поставили на корме у груды пеньковых факелов. Грак сбегал вниз и приволок бронзовую жаровню. Диоскур широким кинжалом щепал лучину, поглядывал на меотскую триеру и сквозь зубы презрительно сплевывал за корму.

После того, как матросы взялись за весла, корабль уже не терял расстояния. Оно стало постоянным. Понт Эвксинский встретил небольшим штормом, но ветер дул попутный, и к вечеру корабли обогнули южную оконечность Тавриды. Теперь они шли все так же, имея берег по правому борту, но к вечеру ветер упал, разведенная им волна сникла, и вскоре установился полный штиль. Чтобы паруса не тормозили движения, оба корабля спустили их и шли на веслах. Стало ясно – меотская триера догоняет. Поверили в это и персы. У них началось движение, послышались воинственные крики. Лучники пробовали достать эллинов стрелами, но они не долетали. Сверкнув паутинным блеском в лучах утопающего в море солнца, стрелы гасли в сонной воде. Однако в сумерках, когда меотская триера неясным пятном мрачно шлепала за кормой, стрелы с тупым стуком начали всаживаться в корму.

Эллинские матросы собрались под защитой высокого кормового борта и свершали жертвоприношение. В жертву пошел афинский оранжевый петух капитана, будивший по утрам команду залихватским ором. Петух был стар, не один год бороздил с Гастахом воды двух морей и проливов. Матросы мазали кровью оружие, шептали заклятья. Только один Грак не принимал участия в священном обряде. Он пристально глядел на меотскую триеру, по грудь выставясь из-за кормового борта. Стрелы щадили его. Но вот он присел, окликнул:

– Диоскур!

– Э! – отозвался друг.

– Кто кого догоняет, Диоскур? – таинственно зашептал Грак.

– Нашел время шутить! – огрызнулся Диоскур. – Мы удираем.

– Верно! – Грак взял из кучи один факел, через плечо бросил за борт. – Чей корабль столкнется с ним, а?

– Ты зря-то зачем теряешь факелы? – схватил его за руку Диоскур. – Сказано – будем кидать в персидов огонь.

– Правильно, правильно, – освобождая руку, довольно закивал Грак. – Но что факелы! Надо вылить в море этот бочонок, отойти, чтобы между нами и нефтью была чистая вода, и бросить огонь…

Диоскур, пораженный молчал.

– Мудрец! – он хлопнул друга по груди. – Я подниму огонь в жаровне. Ай да Грак! Всегда был веселым выдумщиком, но эта выдумка – грустная для персидов – пусть спасет нас.

Диоскур бросил лучины на уголья, подул. Огоньки побежали по щепкам, высветили его лицо.

– Погаси! – крикнули из кружка молящихся матросов. – Персы будут целить наверняка!

– Сейчас мы их зажарим, – пообещал Грак. Вдвоем подняли тяжелый бочонок на борт, опрокинули. Когда нефть вылилась, столкнули туда же и бочонок.

– Подай-ка. – Грак протянул руку к жаровне. Диоскур взял из огня пылающий факел, протянул другу. Грак взял, но бросить не спешил. Когда, по его расчету, нефть широко разбежалась по морю и меотская триера должна бы идти по ее радужным разводьям, он, прежде чем швырнуть факел, опустил его за борт к самой воде, убедился, что корабль идет по чистому морю, и только тогда широко размахнулся, обсыпав матросов горящими каплями.

– Пламенные объятья от Грака! – крикнул он и швырнул факел.

Огненная стена вздыбилась между кораблями, жаром толкнуло в лица, и все увидели меотскую триеру, со всех концов обложенную огнем. Промасленные борта взялись пламенем, черные фигурки заметались по палубе, и триера ахнула человеческим жутким криком. Горело все: борта, надстройки, канаты на мачтах и сами мачты со скатанными парусами. Горели весла и отсюда казались огненными соломинками.

– Да не постигнет нас кара за невинных рабов в трюме, – заикаясь, пролепетал Диоскур.

– Меоты могли умереть другой смертью, – возразил Грак. – Стоило в порту не брать в руки весел. Трусы всегда между двух смертей.

Теперь пылающая триера осталась позади, одна на выгоревшем море, во тьме. Красным пятнышком долго еще подмигивала она эллинам, пока не исчезла совсем. Опия все это время молча наблюдала за медленной гибелью преследователей. Матросы окружили ее, выкрикивая хвалу, будто она придумала способ спасти им жизни. Ей надоело это.

– Я иду спать в отсек капитана, – заговорила она. Голоса смолкли. – Хочу утром проснуться в Ольвии на честном корабле, а не в море на судне, ставшем корсарским.

Неловкая тишина после ее слов держалась долго. Только рулевой двусмысленно хохотнул, но замолк никем не поддержанный. Опия не уходила, ждала, как отнесутся к ее словам матросы, свободные от жестокой власти капитана, вольные поступить как угодно.

– Спи, госпожа, спокойно, – с нажимом заверил надсмотрщик. – Мы дрались с корсарами, ты сама видела – как. А потом… Кто желает рано или поздно навестить Ольвию, волоча на себе цепи, чтобы на глазах сограждан повиснуть для просушки на рее? У нас в Ольвии семьи, госпожа.

Толпа матросов одобрительно шумнула.

– Да чтобы кто-то откопал мою амфору и распил ее с моей Вестой? Не-ет! – весело прогудел здоровяк, что уводил матросов на помощь гребцам. – А ну-ка, дай встану!

Он столкнул с мостика рулевого и тяжелой тушей навис над штурвалом.

– А я попрошу, пусть Эол пришлет свежака в паруса! – крикнул Грак и, вытянув губы, начал выдувать жалобный свист, очень похожий на завывание ветра.

Опия улыбнулась своей обвораживающей улыбкой и пошла в каюту успокоенная. Путь ей освещал факелом надсмотрщик.


Проснулась гетера от легкого постукивания в дверь. Ее будили. В щелях дубовых ставен искрились солнечные полосы. Корабль легко покачивало. Набросив плащ, Опия вышла на палубу. Было позднее утро. Солнце ярилось в безоблачном небе, тонкая пленка тумана стлалась над самым морем, пологий берег был оранжевым и желтым.

Осень выметала свои последние жаркие краски, но золотой перелив их не отдавал теплотой. Берега смотрелись стылыми, усопшими. Кончался месяц октябрь.

Опию знобило. Дул верховой устойчивый ветер. Паруса упруго округлились. От хорошего хода по бортам шелестела вода.

«Накликал-таки ветра Грак», – подумала она. Здоровяк, по-прежнему стоящий за рулем, увидев гетеру, оповестил:

– Видна Ольвия.

Гетера кивнула, прошла на нос корабля, но как ни всматривалась, города не разглядела. По всему, он был еще далеко, и только глаза, привыкшие к морским просторам, могли различить его.

Ночью Опия не сомкнула глаз и только перед рассветом вздремнула: вечером, как только надсмотрщик зажег от факела светильники, вышел, она села писать отпускные расписки на рабов. К тому же ее мучило предстоящее появление в Ольвии, из которой, как она думала, уезжала навсегда в ту памятную ночь. Теперь предстояло объяснить кое-кому о внезапно и неизвестно куда исчезнувшем Логе, этом варваре-скифиде, так безраздельно завладевшем ее умом и сердцем. Что ж, она спасала его от мести отвергнутых поклонников, но он сам распорядился своей судьбой. Человек волен распоряжаться собой. А что было именно так – подтвердит рулевой, тот, второй, с отрезанным ухом, что хотел приковать Лога к веслам. Потом этот наконечник. Он лежит в заветной элефантовой кости шкатулке среди золота и самоцветов. С ним связана какая-то неприятная история. Для скифов или для персов? Какая? Ясно одно – он нужен и тем, и другим. И ей нужен! Только бы выведать, что за тайна опутала его. О, тогда она сыграет на нем.

Опия все куталась в плащ, но озноб не отпускал. «Вот умереть бы мгновенно, – подумала она. – Уйти от тревог, забот, страха». Но подумала об этом просто и легко. Знала – не умрет молодая, здоровая, как сама богиня Гигиена. К тому же… Было страшно представить себя лежащей без движения, когда нельзя будет глянуть на себя хотя бы со стороны – все так же ли удачно наложены румяна, завиты волосы?.. Нет, смерть – это плохо. Но и сейчас ей плохо. И, верить, всем плохо. Одному Ксару хорошо. Ведь вышло в общем так, как он хотел. Она хоть и невольно, но помогла ему отделаться от Лога, чем-то мешавшего старейшине. Чем? Такой большой голубоглазый ребенок, мягкий, как воск. Ребенок?..

Гетера прерывисто вздохнула. С гибелью Лога рассеялись мечты о тихой, обеспеченной жизни в шумных Афинах, у подножия Акрополя, под крышей большого ухоженного дома. Она приглядела его давно, еще когда только начинала свое роскошное жречество в храме любвеобильной Афродиты и сына ее, шалуна Эрота. Дом во все времена года захлестнут прибоем цветов, студеная бьет из-под беседки вода, утекая звонливо по медным желобам в глубину обширного сада. В мечтах она видела себя возлегающей на подстриженной траве. Ее голова на коленях Лога. Рядом бегает белоголовая девочка – ее дочь, гоняется за прозрачнокрылыми стрекозами. Девочка виснет на шее отца, тормошит. В розовых пальчиках бьется пучеглазая стрекоза, а дочь хохочет, хохочет, блестя влажными зубами…

Дрожь прошла по телу Опии. Она встряхнулась, избавляясь от видения, пристально вгляделась в далекий берег. Теперь гетера увидела Ольвию.

«Присвоила корабль, а зачем? – спросила себя. – Только для того, чтобы обуздать кучу мужчин, направить их силу на выполнение страстного желания жить, остаться свободной, сохранить свое? Присвоила? Но капитан бывал так любезен, что мог вполне подарить его на самом деле попроси об этом в подходящее время».

Гетера крикнула надсмотрщика, потребовала ключи. Тот безропотно отдал, с любопытством проводил ее воспаленными глазами.

Гребцы, кто как, спали на своих скамьях, но с появлением госпожи подняли головы. С надеждой, мольбой, недоверием разглядывали ее и молчали. Тоже молча Опия отомкнула крайнего, и цепь брякнула на пол.

– Вот ключи! – она тряхнула ими. – Снимите цепи и поднимитесь наверх. Уже видна Ольвия, и я сдержу свое обещание. Вы свободны. Отпускную расписку и золотой статер получит каждый.

Рабы не шевелились. Радость, если она велика, тоже сковывает человека, как цепи. Многие плакали. Только когда Опия покинула их, в гребном отделении взыграла радость. Гребцы смеялись, обнимали друг друга. Молодой атлет дико отплясывал. Потом, будто опомнившись и поверив в свое освобождение, они ринулись наверх, к солнцу.

Опия вышла из каюты с тяжелой сумкой, прошла сквозь толпу замолкших рабов, остановилась возле мертвого капитана. При своей короткой и бурной жизни он не научился писать. Это гетера знала: не раз видела капитана, прикладывающего палец к документам. Теперь гетера принесла ему на последнюю подпись квадратики пергамента с одной на них фразой – «Вольноотпущенник капитана Гастаха». Не забыла прихватить и коробочку с подушечкой, пропитанной соком чернильного ореха. Все это – пергамент и коробочка – нашлось в каюте.

– Ты слышал, о чем я говорила им вчера? – обратилась Опия к надсмотрщику и повела глазами на почтительно замерших в стороне рабов.

– Да, госпожа, – кивнул он.

– Помоги капитану выполнить мою волю.

Она подала коробочку. На крышке лежала стопка пергаментных квадратиков. Надсмотрщик взял, опустился рядом с капитаном на колени, поднял его плохо гнущуюся руку, придавил большой палец к подушечке. Палец почернел.

– О ты, ведущий страшный счет людским грехам, ты, Аид, видишь – не моя на то прихоть! – укатив глаза под низкий лоб, прошептал надсмотрщик и припечатал капитанский палец к отпускной расписке.

Рабы стояли тихо, будто боялись, что если они чем-нибудь выдадут свою радость, спугнут начатое дело. Гетера повернулась к ним, остановила взгляд на молодом атлете.

– Подойди, – позвала она.

Рабы, с завистью и тревогой одновременно, уставились на первого счастливца. Атлет побледнел, судорожно задергал ртом, словно ему вдруг не стало хватать воздуха. Трудно сдвинулся с места и, проволакивая пальцами босых ног по настилу, подошел к Опии.

– Откуда ты? – поинтересовалась гетера. – Ты родился от раба?

Атлет облизал губы.

– Нет, госпожа. Я из Урарту… В горах мой дом. – От волненья во рту было сухо, язык царапался и плохо повиновался ему. – В битве за Тайшебаини пленен был ишкузами.

– Скифами? – уточнила гетера.

– Мы зовем их иначе. Продали в Пирей эллинам.

Опия протянула ему пергамент, сверху положила золотую монету.

– Ты свободен. Правда, не очень богат, но для начала хватит, – сказала она атлету и сразу отвернулась от него к другому. Каждого спрашивала, откуда он, вручала отпускную и один статер.

Надсмотрщик уже не возводил глаза при очередной припечатке капитанского пальца. Он спешил закончить неприятную обязанность и заполучить свой талант – целое состояние, за которое, рискуя ежедневно, надо было отплавать на судне два длинных года.


На волноломе жители Ольвии встречали корабль. Еще только-только на горизонте показались далекие паруса, с надвратного портика разнесся сначала тревожный, потом развеселый звон. Давно не видевшие судов у стен Ольвии, люди радостно побежали встречать его, перебрасываясь словами о том, не из Афин ли спешит к ним посланец с долгожданной вестью о победе над персами, вторгшимися на земли далекой родины. Иначе как бы проплыл он невредимо по запертому проливу, где у Геракловых столбов, на дне, покоится не один эллинский корабль.

Суматоху эту в Ольвии наделал вечно возбужденный Астидамант, за что от коллегии архонтов, в полном составе явившейся на берег, выслушал много упреков, так как поэт перепутал порядок звонов и вместо торжественного ударил тревогу. Покаявшись, но вполне довольный собой, поэт тут же набросал приветственные строки, не забыв упомянуть о себе – первоузревшем в образе парусов радостнотрепетные крылья благовестной Ники.

Едва корабль притерся бортом в стене волнолома – горожане хлынули на палубу в надежде добрых вестей и встречи с родными. В этой толкучке с корабля никем не замеченная сошла Опия в простеньком плаще с капюшоном, бросив в каюте громоздкую шкатулку элефантовой кости, переложив ее содержимое в сумку. Она протиснулась мимо поэта, кричащего стихи не слушающей его толпе, прошла под городскими воротами в обезлюдевший город.

Радость на волноломе кончилась. Это она поняла по сникшему людскому гулу. Потом донеслись вопли – близкие оплакивали погибших. Гетера улыбнулась своему дому, семеня к нему поспешно, радуясь солнцу, усохшим плетям винограда, перехлестнувшим через каменную ограду, всему, чего могла еще так недавно лишиться. В щели капюшона блестел ее влажный глаз, в нем рябили тени пролетающих мимо деревьев. Она подбежала к своему дому, оглянулась, не видит ли кто ее возвращения и, успокоенная, проскользнула в калитку.

Дом был пуст. Даже собака увязалась за слугами, всполошенными набатом Астидаманта. Гетера взбежала на крыльцо, прошла по залам в свою опочивальню, скинула плащ и немедленно ушла в бассейн. Когда, разморенная долгим купанием, завернутая в одну простыню, гетера вернулась в свою комнату, она от неожиданности вскрикнула: за мраморным столиком, уставленным баночками румян и белил, сидел, положив волосатые кулаки на ее сумку, старейшина скифов Ксар.

– Думал, ты потерялась совсем, – проговорил он. – Однако долго пропадала.

Многоопытная гетера постаралась не выдать испуга от внезапного появления Ксара, а разыграть удивление. Это у нее получилось.

– Плещусь себе и не знаю о госте дорогом. А он ждет, – заворковала Опия, встряхивая навесом мокрых волос. – Тебе интересно, где я была эти дни?

Ксар шевельнул рукой, будто отгрудил ее слова.

– К тебе приходили с моим золотом, и ты взяла его, – раздельно сказал он. – Теперь я пришел взять слова о деле. Ты выполнила то, за что я обогатил тебя?

– Он утонул, – ответила Опия. – Это не то, чего я хотела, но… Тебе-то мешал Лог? Не все ли равно – в моих ли объятиях, или его навечно обняла Кора? Если не угодила – верну золото.

Теперь Опия смотрела на руки Ксара, лежащие на сумке. Заглянул ли он в нее? Конечно. И увидел наконечник. Знает ли он, что это за штука и чья? Надо выяснить и если что – уступить его с выгодой для себя. Но Ксар сам заговорил об этом, поначалу ошарашив сообщением:

– Придумываешь пустое. Хорошо бы утонул. Он жив, скрывается на каком-то острове.

Гетера ушибленно опустилась на скамью. Пальцы нервно комкали простыню, запахнутую на высокой груди.

– Нельзя обмануть Ксара, как нельзя напиться из двух ритонов сразу, – холодя Опию глазами, продолжал старейшина. – Лог хитрый, но дурак. Зачем связался с женщиной! Разве сам не мог передать персидам тайное оружие скифов?

– Лгун! – очнувшись от страшных слов, вскинулась гетера. – Наконечник обронил нищий в Боспорском порту! Хочешь – проверь. Этот человек еще на корабле.

Она ненавистно рассматривала Ксара и тяжело дышала, стиснув зубы. На щеках заалели пятна. Ее обвинили в шпионстве, в заговоре с персами, а она спасла от них сокровища, принадлежащие Элладе!

– Знал, кому обронить, а? – Ксар хитро прищурил глаз. – Нищий тоже в сговоре с вами?

– Ах, какой ты! – простонала гетера. – Что за сговор? За нищим охотились персы, потом погнались за нами. Нищий повторял одно: «Надо передать скифам». Он обронил, я подобрала. Вот как спасла это ваше… тайное оружие. Все просто!

– Так, пусть так, – постукивая пальцами по сумке, согласился Ксар. – Сейчас знать хочу, что дальше с наконечником делать будешь?

– Тебе не отдам, – капризно подобрала губы гетера. – Ты злой мужчина и плохо разговариваешь со мной. Отвезу вашему царю.

– Задумала хорошо, – Ксар поднялся, обогнув столик, вплотную подошел к Опии. Запрокинув голову, большеглазая гетера белела испуганным лицом. Почувствовав, что необходимо оставить недобрый разговор, Опия совсем некстати зашептала:

– Раз Лог не утонул, я найду его и сделаю, как ты хочешь. Он будет мой навсегда. Я люблю его. Поверь, он не передавал персам наконечник. Я подтвержу это вашему Агаю.

– Ладно, – Ксар кивнул. – Теперь покажи мне свою баню.

Опия облегченно вздохнула, поднялась. «Благодарение богам, он успокоился, – подумалось ей. – Помоется, совсем отмякнет… Но зачем берет мою сумку? Ведь согласился, сказал: «Ладно». Или боится оставить здесь, без присмотра, а в бассейне отдаст мне?»

Гетера пошла впереди, оглядываясь на Ксара, бледно улыбалась. Старейшина вперевалку по-беркутиному мрачно шел следом. Опия отодвинула дверь в сторону, отступила с дороги, чтобы пропустить его в купальню, но Ксар взял ее за руку, силой втащил в бассейн и задвинул за собой дверь.


Весь октябрь Лог не выпускал из рук инструменты. Спал мало, но и во сне видел себя за работой над глыбой. Всего один раз отлучился он из потаенной мастерской: сходил в рыбачий шалаш и принес оттуда каравай хлеба с остатком сушеной рыбы. Когда кончилась еда, он ухитрялся ловить крабов – мелких и горьковатых на вкус, глушил доской рыбу. Дров по берегу острова было много: море возвращало затонувшие корабли обломками, приносило откуда-то издалека диковинные деревья с лохмотьями корневищ. Наступали холода, но они не чувствовались в пещере, возле пылающего очага. Мастер рубил топором высохший на ветру и солнце плавник и, когда он весело сгорал, оставив грудку жарких, потрескивающих угольков, насаживал на рожни добытую рыбу, втыкал вокруг очага. Подрумяненная, она разваливалась в руках на белые ароматные дольки. Иногда Лог баловал себя мясом бакланов. Великое множество их селилось на карнизах скалы рядом с колониями чаек. Но чаек мастер не трогал. Помнил притчу рыбаков о человечьих душах, перекинувшихся в белых, стонущих птиц.

И наступил час, когда Лог понял – все! Больше ничего ни убавить, ни прибавить к скульптуре нельзя. Она вырвалась из-под рук и теперь была и жила своей жизнью. Мастер даже не отступил, чтобы полюбоваться на нее со стороны. Знал – получилось. Усталый, сразу почувствовав себя неудельцем, поднялся на вершину скалы, уселся на камень и долго глядел в море, туда, где за туманным отчерком горизонта должна бы стоять Ольвия.

Он не скучал по людям, пока работал, и даже не вспоминал о них. Только черноглазая Ола являлась к нему во снах.

«Кто ты мне, жена? Боязно думать так о тебе, дочь царя. Пропасть-то какая выглубилась между нами! Пошире воды отсюда до Ольвии».

В отчаянье мотал головой, спорил с собой, убеждал в несбыточности их любви, корил себя, уличал в трусости.

«Была бы ты, Ола, на корабле вместо той – красивой, как эллинские богини в их храмах, и такой же холодной, несмотря на улыбки и яркие румяна».

– Будь очагом в моей кибитке и защитой ее, – с горечью повторил он слова царевны и затосковал. Тоской дремучей, безысходной.

Дни сменялись днями. Чаще штормило море. Холодный туман висел над островом до самого полудня, сея на камни мокрую пыль. Лог метался по нему из одного конца в другой, отыскивая выход к людям. В приступе отчаянья связал плотик из бревен, но прибой выбросил его вместе с ним на берег. Вымокший и оборванный возвратился в пещеру. На скульптуру не глядел по-прежнему, боялся теперь увидеть в ней не то, чего добивался, терзая и обласкивая глыбу. Нагнув голову, проходил мимо по белому бережку в мастерскую и так же шел мимо, чтобы подняться на скалу, на свой безнадежный пост.

«Боги, помогите мне вырваться отсюда, – заклинал он, сидя на камне. – Дайте пробраться вверх по Борисфену, где у порогов пашут землю и растят хлеб скифы добросердечного Мадия. Нет, не Мадия, а Куна. Живут ладно, крепко. Тихо там у них. В безопасности Ола… Услал ее царь. За то ли, что взяла за руку и привела к владычному шатру царского человека? «Пожалела, как пожалела бы всякая женщина». Нет, царь! Не как всякая. Не от страха перед Дарием укатилась ее кибитка к далеким порогам. После гибели Ольдоя, царевича, страшишься за последнюю кровь свою: не замутилась бы она от любви к простолюдину в твоих высоких потомках. Ладно, с царем не спорят. Но я найду ее за любым пределом».


Мастер спал в пещере, когда сквозь сон услышал частые всплески. Было тихо, море не штормило, белый свет косо падал в мастерскую сквозь высокий пролом. Лог прислушался. Так плещет и урчит вода только от гребков веслами. И хотя Лог надеялся, что старики нашли Астидаманта и передали ему слова выловленного ими в море, он старался не думать о скорой присылке судна. Зачем травить себя, бывает всякое. Злые духи только и ждут поры навредить человеку.

Он поднялся с ложа, на всякий случай взял в руку топор. Вышел из пещеры и еще несморгнувшими сон глазами увидел совсем рядом большую лодку. Поморгал – не исчезла! Надвигается на него, а на носу стоит Ола, и улыбка расцветила ее смуглое лицо. За ней видны Скил и Сосандр. Все молчат. Только поскрипывают уключины, да шлепают весла. Лог выронил топор. Шальной от неожиданной встречи побрел к ним, буровя коленями воду, скользя на камнях и балансируя раскинутыми руками.

Лодка вошла в бухточку. Старики, спасшие мастера, сложили весла. Лог ухватил лодку за крутой нос, повел к берегу. И тут молчание прервал Сосандр.

– Что вижу? Стой, чудотворный скифид! – закричал он голосом удивленным и зычным. – Зачем не я изваял это! Но знал я – в камне грубом явишь свое умение, а мрамор оставишь нам!

Теперь все смотрели на скульптуру. У самого края берега сидел, подтянув колени к подбородку, озябший раб. Грубый плащ облепил его мощное тело, бритый череп был лобаст и могуч, будто мысли расперли его изнутри и, не найдя выхода, отразились в прищуренных глазах, устремленных в даль моря. Губы разъехались в едкой полуулыбке человека, познавшего бессмыслицу людской суеты. Избегая смерти, он пришел под защиту алтаря Милосердия, с надеждой прижался к нему, но ощутил спиной угол, как лезвие топора, прижатого сзади. И рухнула вера. Обманутый, смотрит он на других, еще надеющихся. И усмехается наивной их вере.

Лог впервые за много дней глянул на скульптуру. Его раб смотрел на своего создателя, все о нем зная, все предугадывая, но не жалея, а так – с усмешкой, сквозь мастера, словно разглядел сущее в тумане грядущего, но обрести его не надеется: слишком уж куцая жизнь человечья.

Ола подошла к скульптуре, провела ладошкой по могучему лбу, будто утерла многотрудную испарину. Сосандр задумчиво проговорил:

– Вот ведь как. Может, впервые царская рука коснулась ласково своей головы. Мудрые утверждают – государству народ голова. А тебе, Лог, тебе я больше не наставник. Твори сам и сам защищай свое творение. Отныне не камень одолевать станешь – он тебе послушен – а людей, чьи взгляды на искусство бывают тверже камня.

– Но как бы ни дорог был меч, он себя окупит, – подбодрил Скил. Он взял Сосандра под локоть, и они пошли в пещеру. Рыбаки отъехали наловить рыбы. Ленивые наплески волн мягко шуршали песком, вокруг все стало опять тихо и пустынно, но теперь рядом с Логом стояла Ола, и это было непостижимым.

– Ты вот она, а я не верю, – глухим от волненья голосом басил мастер, прижимая к себе девушку. Другой рукой гладил ее голову, топил пальцы в волосах, расчесывал.

– Больше не расстанусь с тобой, – твердила Ола. – Всюду мне страшно одной. На Борисфене чуть не выкрали. Так и не знаю – кто. Скил говорил, что царь персидов требовал у отца отослать меня к нему в гарем.

«Как мне уберечь тебя? Сколько кругом зла», – думал мастер, лаская гордую и сильную на людях, но такую беспомощную при нем царевну.

– Почему не спросишь, как я оказалась тут? – она подняла к нему розовое от волнения лицо с четкими мазками бровей. – Ведь это Скил приехал за мной на Борисфен и увез сюда. Теперь даже отец не знает, где я. А как мы искали тебя! Всякого наслушались. Думала – надо умереть.

И хорошо, и тревожно было мастеру. Хорошо – держать ее, хрупкую, у груди, слушать ласковый шепот, перебирать волосы. Тревожно – от мысли, что все это хорошее ненадежно, злые силы доберутся сюда и разъединят, поставят каждого на его раз и навсегда уготованное место.

– Скил давно хотел меня взять женой, – шептала Ола. – Отец был рад этому, ты знаешь. Но… я всегда обижала Скила, чтобы он возненавидел меня и отказался. Боялась его, страшного. А он не злой, а добрый. Я ему открыла про нас с тобой еще там, до отъезда на Борисфен. Какие глаза стали! И шрамы! Ну, как угли совсем. Испугалась. Только он говорит: «Царевна, будет по-твоему. Но дай обещание не удалять меня от себя ни сейчас, ни потом. Особенно потом». Это он про смерть отца подумал. И… о нас с тобой.

– Скил умный человек, – успокоил Лог. – Много знает. Его за это уважает ольвийский стратег. Быть бы Скилу царем.

Мастер пересказал заветные думы старейшины, высказанные им на пиру у Сосандра. Пораженная, слушала Ола, но все поняла и решительно оценила:

– Правильно хочет. А царем быть ему не обязательно. Пусть лучше будет рядом с царем-единомышленником. Мы еще построим скифские города. Ведь я обещала ни в чем не мешать ему. И тебе.

Она прижалась, счастливая, к нему, затаилась, соображая, дошел ли до него ее намек.

– Ты радуешься, а мне тревожно, – с хрипотцой заговорил Лог. – Время такое – бойся. Ведь Скил готовил Ольдоя к тому же, а что вышло? Я боюсь за тебя, царевна Ола.

– Ольдой сам погубил себя, – ласково возразила она. – Нельзя было озлоблять народ и вызывать гнев богов. Не этому учил его Скил. Еще хорошо, что отец простил смерть Ольдоя. Ксар поведал ему, как все было. Если бы не он – быть великой резне.

– Не люблю Ксара, – угрюмо сказал мастер. – Он ко всем недоверчив, слова ласкового не обронит. Сторожит доброту, как дракон яблоки. И не только доброту.

Ола удивленно привстала на носках, заглянула в самые глаза Лога.

– Ты читал эллинских поэтов.

– Нет. Слушал и запомнил. Но скоро сам буду читать и писать по-ихнему.

– Как хорошо! – обрадовалась Ола. – Меня мать обучила языку и письму. – Она вдруг нахмурилась. – А ты что имел в виду, когда помянул о драконе и яблоках? Ведь имел, правда?

– Имел. – Лог наморщил нос. – Яблоки – это ты, а дракон – Ксар.

– А ты у меня зачем, мой Геракл? – игриво спросила она.

Откинув голову, прочитала нараспев:

На западной грани земельнойЕсть сад, где поют Геспериды.Там в зелени древа,Склонившего тяжкие ветви,Плоды золотыеСверкали и прятались в листьях.И ствол обвивая багровый,То древо бессменно дракон сторожил.Убитый лежит он Гераклом,И с дерева сняты плоды.[1]

С закрытыми глазами потянулась к нему, и первый поцелуй их был, как ожог. Царевна застонала, оттолкнулась от груди Лога, истомно посмотрела на него.

– Муж мой, – зашептала. – Никогда не зови меня царевной. Захочешь – здесь жить станем. И царствовать. На острове. Одни. Будешь ловить рыбу, я готовить пищу. Хорошо нам покажется и тихо. Попросим, пусть привезут козу. Я умею делать сыр, ты останешься мной доволен.

Она снова прильнула к нему. Так их застал вышедший из пещеры Скил.

– Царевна, – виновато окликнул он.

Лог при появлении старейшины смутился. Ола почувствовала это, оторвала голову от груди, улыбнулась ему ободряюще и только потом посмотрела на Скила. Руки ее нехотя сползли с шеи мастера.

– Мы сейчас уезжаем – объявил старейшина. – Надо мне поговорить с Логом. В пещере тепло и сухо, а ты, царевна, голодна. Там художник нажарил мяса и разогрел вино.

– Говоришь со мной, как с ребенком, уговариваешь. – С наигранной капризностью ответила Ола, направляясь к пещере. По пути коснулась руки Скила. – Поступай, как надо тебе. Приказывай, я послушаюсь.

Он сконфуженно кашлянул в горсть, подождал, пока она скроется в мастерской.

– То, что вы на острове, не знает никто, – заговорил старейшина, исподлобья глядя вверх на Лога. – Рыбаки будут молчать. Знаешь, зачем я делаю это? Я, советник Агая, покоящий руку на спинке трона?

– Старейшина! – Лог благодарно прижал ладони к сердцу. – О многом догадываюсь, но ты мне сам, как видно, сказать опасаешься. Но все равно, как отблагодарить тебя? Да есть ли у меня чем?

– Пока нет, но будет, – строго ответил Скил. – Но не в расчете на отблагодарение труды мои. Знай, хотят извести род Агая. Самого царя убрать не решаются. Велики заслуги его и велика к нему любовь народа. Царя не уберут, устрашатся… Ждут, когда царь сам осиротит подданных. Давно ждут и… поторапливают. Убрали Ольдоя. Теперь смерть ходит за Олой. Дуб скорее сохнет, если обрубить все ветви. В этом их расчет.

– Да кто они?! – не выдержал Лог.

– Скажу… Я привез Олу сюда спрятать до поры. Вот ведь до чего дожили: кровную царевну у себя уберечь не надеемся. – Он отвел глаза, помолчал, потом быстро возвратил взгляд на Лога. – Но привез не только укрыть от кинжала или стрелы. Царевне люб ты. Знаю об этом крепко. Пусть небесная царица Табити да ты сохраните ее для народа. А там – сын ваш займет место деда. Так надо. Нельзя угаснуть древнему роду Агая! Нельзя, чтоб попусту сгинул и труд жизни моей.

Изуродованная щека Скила задергалась. Он прикрыл ее ладонью, отвернулся. С моря возвращалась рыбачья лодка. Мастер замер, не смея нарушить молчание старейшины. Скил сам заговорил, глядя на море:

– Доставили вам много еды и одежды. Станет мало, старики привезут еще. Тебе в Ольвии показываться нельзя. Там есть посланные Агаем причинить тебе вред.

– За что? – Лог побледнел.

Скил покосился на него.

– За то, что царевна любит тебя, так скажу. – Он усмехнулся глазами. – Царю донесли – ты передал персидской шпионке придуманный тобою наконечник.

– Опии? – Лог отступил, сел на скальный выступ. – Какая она шпионка?

– Так донес Ксар, – ответил Скил, и шрамы на лице порозовели. – Я там боялся, а вдруг он прав. Ведь Ксар привез наконечник царю, якобы отобранный им у гетеры, которая хотела передать его персидам от имени твоего.

– Но!..

– Послушай. – Скил придержал его руку. – Ксар донес, что ты убоялся возмездия и сбежал в Персиду. Пусть так и думает Агай. Пока.

– Но откуда у Опии наконечник?!

– Нечаянно попал к ней. Ксар отнял, чтобы погубить тебя, овладеть Олой и троном.

– Ксар убил Опию? – глядя в сторону, спросил Лог.

– Ее вынули из воды в ее доме, но разум отступил от женщины.

Лог потерянно молчал. Да и что было сказать, если гетера не может уличить Ксара во лжи. Неужели придется скрываться от незаслуженного гнева и мести Агая и до самой смерти от своего народа. К чему тогда добытое с таким трудом умение обращаться с камнем? Ведь он теперь может не только высекать фигуры.

– У Ксара сила под руками огромная, – продолжал старейшина. – Он все может. И так повернуть и этак. Ты, Лог, смятенье из сердца отринь. Мне всю правду рассказал сын толмача. Хорошо, что он мне достался, а не Ксару. Азгура я тоже спрятал до времени. Представлю Агаю, когда придет час. Сейчас нельзя. Врага ждем, а тут свой носит в душе темное. Страшными бывают такие люди, если полезешь в душу к ним с факелом. Не переносят света. Резать начинают и правых и левых, только бы не дать себя разглядеть.

В бухточку вошла лодка, ткнулась носом в песок. Скил поддернул ее на берег, взял из лодки меч, панцирь и щит. Рыбак подал ему набитый стрелами горит и лук. Все это старейшина сложил на песок.

– Рыбу оставьте здесь, – сказал он рыбакам. – Мы сейчас отправляемся.

Лог, встревоженный словами Скила, подошел к лодке.

– Знает ли Ола о доносе на меня? – спросил он, глядя на сваленное в песок снаряжение. – Как мне жить, старейшина?

– Не надо ей знать. Пока это дело мужчин. – Скил оглянулся на пещеру. – Ехать надо, ехать! Не пошел бы Ксар к трону по колено в крови. Раз исчезла Ола и тебя нигде найти не могут, может заподозрить неладное. Меня уже ненавидит в открытую. Догадывается о чем-то. Двести тысяч всадников Ксара все еще кружат по степи у царского шатра. У наших людей скот начал пропадать целыми гуртами. В дальней степи пастухов порубили. Уцелевший говорил, так кричали: «Секи их, царских гладкобоких!» Вот какое творится. Агай многого не видит или делает вид. Стар он совсем.

– Ола думает – Ксар человек надежный. – Мастер вздохнул.

Скил помолчал, тиская в кулаке бороду, ответил:

– Для себя надежный. Охранной тысячей командовал Ксар, сопровождая Ольдоя в разъездах. Когда у стен Ольвии царевича убили, Ксар подал это так, будто все воины обозлились и всяк порывался взять его жизнь. Свалил убийство на всеобщий ответ. Но всего одна стрела ударила Ольдоя, да и та была отравлена. Агай этого не знает, я знаю. Древко они обломили, наконечник остался в спине. Ночью я охранял тело в шатре. Никто не видел, к утру дело шло. Я взрезал спину, достал наконечник и воткнул в холку коня. Издох конь почти сразу. – Скил сплюнул. – Наверняка стреляли. Не верю, что Ксар не знал, кто. Заговор уже тогда был. Давний он. А нарыв, как ни пучится, все равно лопнуть должен когда-то.

– Что же царь не обезвредит Ксара?

– А как? – Скил дернул плечом. – Вину надо доказать, за руку схватить. Без этого нельзя. Кочевники его любят, а они наша главная сила. Взбунтуются, все пропало. Вот тебе и ответ на вопрос. Ксар губит род Агая, а заодно и Скифию.

Старейшина показал на сваленные мешки и узлы.

– Здесь много чего. Зиму вам жить надо. Предсказатели говорят – холода настанут невиданные. Люди слышали – баран в стаде выл по-волчьи.

Из пещеры вышли Сосандр и Ола.

– Поехали, – обратился к художнику Скил.

– Сразу? – удивился Сосандр.

– Мне надо, – твердо сказал старейшина. – За себя сам скажи.

– Ну что ж! Надо, так надо. – Сосандр обнял Лога за плечи. – Твой раб, друже, убил в себе раба. Это главное. Теперь ему, свободному, умереть не страшно. Прощай.

Скил кивнул Логу и хотел было ступить в лодку, но Ола схватила его за руку, придержала. Он удивленно обернулся. Царевна глядела на него благодарно и печально. Он поднял ладонь, покрутил ею, мол, не надо, но Ола затрясла головой, подтянулась к нему и поцеловала в страшный рубец на щеке. Старейшина побледнел, шагнул в лодку и потерянно махнул гребцам:

– Отваливай!

Сосандр уже на ходу прыгнул к ним, зацепил ногой за воду. Широкий росплеск обдал рыбаков. Скил отряхнул от воды волосы, сел на дно лодки. Сосандр схватил весло и стал помогать рыбакам вывести шаланду из залива. Пока она не скрылась за скалой, Лог с Олой все стояли на белом берегу. Над ними метельно носилась стая чаек, вдвое выросшая за месяцы хлопотного наполненного любовью лета.


Хромой сармат не погиб на пылающей меотской триере. Прыгнув за борт, он с несколькими персами достиг недалекого берега. Призывая на помощь всех богов, чтобы отвели их от рук разбойников тавров, они двинулись кромкой моря назад, к проливу. Неудача с поимкой Азгура не подтолкнула хромого вернуться в свои степи. Он боялся другого, как бы Дарий не посчитал бегство за подстроенный обман с наконечником и не обрушил удар на сарматов. Да и Агафарсис не встретил бы лаской неудачливого посла. Так, терзаясь, чувствуя себя меж двух бед, хромой двигался к Ниневии. Уцелевшие персы стали зорко следить за ним, надеясь подставить кочевника под ярость царя за пустую погоню. Но к немалой радости сармата, Дарий принял его спокойно, выслушал терпеливо и отпустил живым. Правда, ни подарков, ни посулов Агафарсису не передал. На радостях хромой отобрал Ледию у краснобородого сотника и маленьким караваном отбыл восвояси, рассуждая по дороге, что Дария не очень встревожило новое оружие скифов, что стоило ему приезжать сюда вообще, терпеть лишения и чуть не помереть, как собаке. Чтобы возвращение в стайбу выглядело солидным и настроило Агафарсиса на добрый прием, хромой правдами и неправдами приобрел всевозможных товаров, намереваясь выдать их за подарки самого Дария.

Ошибался сарматский визирь. Долго еще не был спокоен царь Персиды после его отъезда. И только когда сопротивление эллинов было сломлено и по гористой Элладе забелели казармы персидских гарнизонов, он вздохнул облегченно. День, в который прибыл гонец с известием о поражении эллинов, Дарий объявил праздничным. Никто не смел грустить и работать. Веселилась Персида. Сам царь предался праздности, оставил всякие дела и снизошел до милости великой: посетил гарем и пробыл там весь день, осыпая женщин ласками, щедро одаривая драгоценными безделушками из переполненных сокровищниц.

Светлым, веселым вечером поднялся он на крышу дворца. Зимние месяцы переживала Персида. Было прохладно, и Дарий облачился в теплый халат. К его удивлению, оракула на своем месте не оказалось. Царь присел на скамеечку и стал поджидать его. Легко и радостно думалось Дарию о скором походе на Скифию. Лазутчики доносили, что там сейчас зима, с неба валится холодный белый пух, и в нем тонут ноги. Лошади кочевников отощали, ранней весной не понесут всадников быстро. Говорят, замерзли проливы, а по Понту ветер носит твердые куски – лед, тающий в руке и совсем почему-то не соленый. Скифы живут у костров. Может, они к весне сами превратятся в лед? Что за страна? Такой еще нет в его Персиде. Скорее бы нанизать ее, чудную, на ожерелье покоренных царств.

Долго сидел Дарий, но оракул все не являлся. Царь почувствовал раздражение. «Упрямый старик, – подумал он. – Не только не может договориться с богами, но и заставляет себя ждать. Богов много. У каждого народа свои. И оракулов тоже много. Не вынуждай меня, непостижимый, обратиться к ним. Может, посговорчивее. Доносили же – бродит по Персиде пророк из земли Вениаминовой, проповедует добро. Тоже посланец богов, хоть и вредный старик. Однако о чудесах его наслышан и о речах тоже. Поговорить бы с ним, разуверить, что не одно голое добро – добро. Когда я воинами соединю все народы в один, наступит спокойствие. А пока я должен делами доказать – нет сильнее меня».

– И ты, Иеремия, утверждаешь – могуч Агай? Враки! И все другие твои пророчества не для меня, устроителя вселенной, – вслух сказал Дарий. – Едина станет держава на земле, и царь над ней един. Не как на небе, там все сложно и непонятно. А раз боги сражаются друг с другом – тесно и многовластно.

Дарий ясно представил себе пророка: седобородого, со втянутыми щеками. Топнул на него. Старец почему-то опустился на плиты крыши, подогнул ноги калачиком.

– Ты встань перед царем царей! – закричал Дарий. Над крышей долго звучал его одинокий, рассерженный голос. Пророк поднялся. Стоял устало. Царь подумал, что ему надо бы дать в руки посох. И тут же сунул его старцу.

«Вот и благо, вот и хорошо, – зашамкал пророк. – Дак ведь воистину – силен Агай. Силен… А ты не воинствуй, не раздымливай страдания по свету белому. А ты дымишь, противишься. Господь за это на нас, его пророков, ропщет, твердя: «Врачуете раны народа моего легкомысленно, говоря: Мир! Мир! А мира нет. Ибо польстились суетой царей, пошли за ними и осуетились». Вот и говорю тебе: не губи! Все люди, все человеки. Слышишь? Человечество давно едино, как един над ним бог!»

– Врешь, – возразил Дарий. – Богов много.

«То боги ложные суть, – уперся старик. – Един бог Добра, Истины, Света».

– Что-то не тот разговор, – отмахнулся Дарий. – Обо всем этом знаю. Доносили твои речи до ушей моих.

И заставил старца говорить другое.

«Ты смел и удачлив, – зашептал пророк, и начало царю понравилось. – Зачем зря сидишь тут без дела? Не слушай своего оракула. Робок он и скудоумен. Беседы сильной не выносит, в сон клонит его. А так и царство проспать не долго. Заметил я – бог не кажет ему лица своего. Отсюда суетность в голове и страх перед будущим».

– Да, он набросил аркан на мою волю, когда снимет, не знаю?

«А не снимет. Нельзя ему».

– Ты сними!

«Бог не велит, – смиренно отказался старец. – Это делам моим противно. Злу не место в душе пророка».

Дарий засверкал глазами, махнул на него рукой и испугался, когда пророк от ветра задрожал, стал таять. Царь тут же вернул его в прежний образ, упрекнул:

– Ты тоже не выносишь беседы сильной. Приказываю вещать лестное слуху моему!

Старик зевнул, нисколько не стесняясь присутствия царя, чем вверг его в смятение. Дарию захотелось крикнуть, дунуть на него, но слова пророка удержали его.

«Будь по-твоему. Сидишь тут, придумываешь всякое, меня казнишь прихотью ты, сильный, молодой, непобедимый».

– Так, так, – кивал Дарий.

«Добр твой оракул и тебя опутывает добротой, – скрипел старик. – От доброты рушатся царства, ибо она есть ржа. Не поддавайся ей, царь!»

– Не поддамся! – вскрикнул Дарий. Он сидел, свесив голову, прикрыв глаза. Здесь, на крыше, гулял вольный ветер, шевелил его рыжие кудри.

«Все люди злы, – вплетался в его мысли настойчивый, как грезилось ему, шепот. – Глупы и лживы. Истина добра и любви не нужна им. Они побивают ее каменьями».

– Делают правильно, – сквозь зубы процедил Дарий и закрыл лицо ладонями. Нестерпимая боль сжала виски, надавила на глазные яблоки, будто кто вжимал их в череп жесткими пальцами.

«Великий дар оплеван ими, так пусть же падет на жестоких и великая скорбь. Только так образумятся злом живущие. Тебе не дает покоя Скифия. Веди в нее войска свои смело. Столкни человеков в бойне невиданной. Может, от зрелища страшного тупость отпрянет от них, и они задумаются».

– Да, пора в поход, – проговорил Дарий. – Прихвачу с собой всех приближенных, всех мудрецов-книгочеев, гарем и евнухов. Пусть видят мой триумф. Сегодня же узнать, готов ли мост через Босфор на Балканы.

Так он сидел долго, и боль постепенно отступила. «Иеремия. Его тоже возьму в поход, – подумал Дарий. – Кто он? Сумасшедший шептун или посланец неба? Прикажу привести ко мне немедленно».

Послышались шаркающие шаги. Царь посмотрел перед собой и увидел оракула. Оракул подошел вплотную, и на Дария пахнуло холодным и нежилым, как из заброшенного колодца.

– Давно стою, за тобой наблюдаю, – ласково, как с ребенком, заговорил оракул, прижимая к груди витой серебряный жезл. – Не в себе ты, царь. Искусным лекарям доверь тело свое, а дух исцелят жертвоприношения богам, твоим покровителям.

Дарий молчал. Оракул вкрадчиво спросил:

– С кем ты беседовал сейчас?

– С ним, – глухо отозвался Дарий. – О котором много ходит великих слухов.

Оракул печально глядел на царя.

– Я понял тебя. – Он коснулся кудрей Дария. – Это Иеремия. Сеятель добра и любви. Пророк, развеивающий страдания…

– Он говорит обратное! – перебил Дарий, глядя на мягкие туфли оракула и не удивляясь, что видит его ноги впервые. – Советует идти на Скифию. О тебе плохо сказал.

Оракул тряхнул жезлом, отчего легкий колпак, прикрывающий бледную лысину, съехал ему на ухо.

– Очнись! – прикрикнул он. – Не повторил ли тебе Иеремия свои проповеди, что говорит, не таясь, на базарах?

Дарий пошевелил пересохшими губами, вытер с лица пот, который стекал по шее за воротник халата, щекотно капал с кончика острого носа, топил глаза. Телу царя было жарко, в то время как внутри выстуживалась кровь и холодило под ложечкой. Оракул поднял к небу острое лицо, повертел шеей, будто отыскивал луну.

– Бывал Иеремия в Скифии, – назидательно выговорил он. – Слушай, что не захотел от него услышать о людях Агая: «Народ издалека, народ древний, языка которого ты не знаешь. Колчан его, как открытый гроб все они храбры. Если войдет в царство твое – пожрет жатву твою и хлеб твой, истребит сынов и дочерей твоих, пожрет овец и коров, истребит виноградники и смоквы твои и разрушит мечом города, на которые ты надеешься. – Оракул опустил голову, исподлобья посмотрел на мокрое лицо Дария. – Пришли они из северной страны. Держат лук и короткое копье. Жестоки они, не знают жалости! Голос их ревет, как море. Скачут на конях, выстроились, как один человек. Набеги их я видел и сечи видел. Раньше ассирийцы, маннейцы или мидяне услышат весть о них – опускают руки. Туга и боль схватывали их, как рожающую. Не выходили в поле, не отправлялись в дорогу, ибо скифский меч страшный наводил ужас со всех сторон». Вот что Иеремия говорит на базарах.

– В решении моем я давно утвердился! – зло ответил Дарий.

Оракул строго одернул его:

– Боги утверждают!.. Сегодня беседа моя с ними была долгой. Но и теперь они не позволяют начинать поход. Планета твоя, царь, светит тебе плохо.

Дарий посмотрел по направлению его протянутой руки, черно легший на небо, и у самого конца ее увидел красную звезду. Она переливалась, подрагивала в густой синеве одна-одинешенька.

– Пусть! – отрешенно отозвался Дарий. – Пора исполнить заветное. Сна лишился. Звезда… Что звезда! Этот. Иеремия. Он позволяет.

– Ты призвал к себе его дух, – прокаркал оракул. – Принудил говорить вредное. Советую послушать, что он говорит во плоти.

– Я договорился с духом, – упрямо повторил Дарий. – Пока приду в Скифию, настанет тепло. Оружием новым, если оно есть, не напуган. Прикажу утолщить панцири и щиты всему войску. Когда стрелы начнут отпрыгивать от неуязвимых, скифы придут в ужас и покорятся. Прощай, непостижимый.

Дарий вскочил со скамеечки, пробежал по крыше, нырнул вниз. Легкий топоток его быстрых ног донесся до слуха оскорбленного оракула.

«Вырвался барс из клетки рук моих, – тоскливо подумал он. – Себя губит – ладно. Царство рушит, вот беда. И не он Агая, а меня скиф сбросит с этой крыши. Доносили – не жалует чужих оракулов».