"METPO" - читать интересную книгу автора (Глуховский Дмитрий)

Глава 10

Перед Павелецкой никаких дозоров видно не было, расступилась только, давая проехать и уважительно глядя на их дрезину, кучка бродяг, сидевшая беззаботно метров за тридцать от выхода на станцию.

- А что, здесь никто не живёт? – спросил Артём, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно, но ему совсем не хотелось остаться одному на заброшенной станции, без оружия, еды и документов.

- На Павелецкой? – товарищ Русаков удивлённо посмотрел на него. – Конечно, живут!

- Но почему тогда никаких застав нет? – упорствовал Артём.

- Так это ж Павелецкая! – встрял Банзай, причём название станции он произнёс очень значительно и по слогам. – Кто же её тронет?

Артём понял, что прав был тот древний мудрец, который умирая, заявил, что знает только то, что ничего не знает. Все они говорили о неприкосновенности Павелецкой как о чём-то не требующем объяснений и ясном каждому.

- Не знаешь, что ли? – не поверил Банзай. – Погоди, сейчас сам всё увидишь!

Павелецкая поразила его воображение с первого взгляда. Потолки здесь были такими высокими, что факелы, сидевшие во вбитых в стены кольцах, не доставали до них своими трепещущими сполохами, и это создавало пугающее и завораживающее впечатление бесконечности прямо у него над головой. Огромные круглые арки держались на стройных узких колоннах, которые неведомым образом поддерживали такие могучие своды. Пространство между арками было заполнено потускневшим, но всё ещё напоминавшем о былом величии бронзовым литьём, и хотя здесь были только традиционные серп и молот, в обрамлении этих арок полузабытые символы разрушенной империи смотрелись так же гордо и вызывающе, как когда-то. Нескончаемый ряд колонн, местами залитый подрагивающим кровавым светом факелов, таял во тьме где-то неимоверно далеко, и не верилось, что там он обрывается. Казалось, что просто свет пламени, лижущего такие же грациозные мраморные опоры через сотни и тысячи шагов отсюда, просто не может пробиться через густой, осязаемый почти, мрак. Эта станция была, верно, некогда жилищем циклопа, и поэтому здесь всё было такое гигантское...

Неужели никто не смеет посягать на неё только потому что она так красива?

Банзай перевёл двигатель на холостые обороты, и дрезина катилась всё медленнее, постепенно останавливаясь, а Артём всё жадно смотрел на диковинную станцию. В чём же дело? Почему её никто не осмеливается беспокоить? В чём её святость? Не только ведь в том, что она похожа на сказочный подземный дворец больше, чем на транспортную конструкцию?

Вокруг остановившейся дрезины собралась тем временем целая толпа оборванных и немытых мальчишек всех возрастов. Они завистливо оглядывали машину, а один даже осмелился спрыгнуть на пути и трогал двигатель, уважительно цыкая, пока бородатый не прогнал его.

- Всё, товарищ Артём. Здесь наши пути расходятся, - прервал его размышления комиссар. – Мы с товарищами посовещались, и решили сделать тебе небольшой подарок. Держи! – и протянул Артёму автомат, наверное, один из снятых с убитых Артёмовых конвоиров. - И вот ещё, - в его руке лежал фонарь, которым освещал себе дорогу усатый фашист в чёрном мундире. – Это всё трофейное, так что бери смело. Это твоё по праву. Мы бы остались здесь ещё, но задерживаться нельзя. Кто знает, до куда решится фашистская гадина за нами гнаться. А за Павелецкую они точно не посмеют сунуться.

Несмотря на новообретённую твёрдость и решимость, сердце у Артёма неприятно потянуло, когда Банзай жал ему руку, желая удачи, Максим хлопнул дружески по плечу, а бородатый дядя Фёдор сунул ему недопитую бутыль своего зелья, не зная, чего бы ещё подарить:

- Давай, парень, встретимся ещё. Живы будем – не помрём!

Товарищ Русаков тряхнул ещё раз его руку, и его красивое мужественное лицо приняло возвышенное выражение:

- Товарищ Артём! На прощание я хочу сказать тебе две вещи. Во-первых, верь в свою звезду. Как говаривал товарищ Эрнесто Че Гевара, аста ла викториа сьемпре! И во-вторых, и это самое главное – НО ПАСАРАН!

Все остальные бойцы подняли вверх сжатые в кулак правые руки и хором повторили заклинание «но пасаран!». Артёму ничего не оставалось делать, как тоже сжать кулак и сказать в ответ так решительно и революционно, как только получилось «но пасаран!», хотя лично для него этот ритуал и был полной абракадаброй, но портить торжественный миг прощания глупыми вопросами ему не хотелось. Очевидно, он всё сделал правильно, потому что товарищ Русаков взглянул на него горделиво и удовлетворённо и торжественно отдал ему честь.

Потом мотор затарахтел громче, и, окутанная сизым облаком гари, провожаемая стайкой радостно визжащих детей, дрезина канула в темноту. Он снова был совсем один, так далеко от своего дома, как никогда прежде.

 Первое, на что он обратил внимание, идя вдоль платформы – это часы. Здесь тоже были часы, как и на ВДНХ, и не одни, над входом в туннели, а много, и только за пару минут Артём насчитал четыре штуки. На ВДНХ время было скорее чем-то символическим, как книги, как попытки сделать школу для детей – в знак того, что жители станции продолжают бороться, что они не хотят опускаться, что они остаются людьми. Но тут, казалось, часы играли какую-то другую, несоизмеримо более важную роль. Побродив ещё немного, он подметил и другие странности: во-первых, на самой станции не было заметно никакого жилья, разве что несколько сцепленных вагонов, стоявшие на втором пути и уходившие в туннель, так что в зале была видна только небольшая их часть, и Артём не заметил их сразу. Торговцы всякой всячиной, какие-то мастерские - всего этого здесь было вдоволь, но ни одной жилой палатки, ни даже просто ширмы, за которой можно было бы переночевать. Валялись только на картонных подстилках нищие и бомжи, но и их было не очень много. А все сновавшие по станции люди время от времени подходили к часам, некоторые, у которых были свои, беспокойно сверяли их с красными цифрами на табло, и снова принимались за свои дела. Вот бы Хана сюда, подумал Артём, интересно, что он сказал бы на это.

В отличие от Китай-Города, где к путникам проявляли оживлённый интерес, пытались накормить, продать, затащить куда-то, здесь все казались погружёнными в свои дела, и до Артёма им не было никакого дела, и его чувство одиночества, оттенённое вначале любопытством, стало прорезаться всё сильнее.

Пытаясь отвлечься от нарастающей тоски, он снова начал вглядываться в окружающих. Он и людей ожидал увидеть здесь каких-то других, с наполненными особым, только им доступным смыслом лицами, ведь жизнь на такой станции не могла не наложить печать на их судьбу. На первый взгляд вокруг суетились, кричали, работали, ссорились, может, умирали, обычные, такие же как все остальные, которых он видел, люди. Но чем пристальней он их рассматривал, тем больше пробирал его озноб: как-то необычно много здесь было среди молодых калек и уродов: кто без пальцев, кто покрытый мерзкой коростой, у кого грубая культя на месте отпиленной третьей руки. Взрослые были зачастую лысыми, болезненными, и здоровых крепких людей здесь почти не встречалось. Их чахлый, выродившийся вид так контрастировал с мрачным величием станции, на которой они жили, что несоответствие это чуть не физически было больно для глаз.

Посреди широкой платформы двумя прямоугольными проёмами, уходящими вглубину, открывался переход на Кольцо, к Ганзе. Но здесь не было и пограничников Ганзы, ни пропускного пункта, как на Проспекте Мира, а ведь говорил же кто-то Артёму, что Ганза держит в своём железном кулаке и все смежные станции. Нет, тут явно творилось что-то странное, слишком много вопросов оставалось здесь без ответа.

Он так и не дошёл до противоположного края зала, купив себе сначала за пять патронов миску рубленых жареных грибов и стакан гниловатой, отдающей горечью воды, и с отвращением проглотил эту дрянь, сидя на перевёрнутом пластмассовом ящике, в каких раньше хранилась стеклотара. Потом дошёл до поезда, надеясь, что тут ему удасться остановиться передохнуть, потому что силы уже были на исходе, а тело всё так же болело после допроса. Но состав был совсем другим, чем тот, на Китай-Городе, вагоны - ободранные и совсем пустые, кое-где обожжённые и оплавленные, мягкие кожаные диваны вырваны и куда-то унесены, повсюду виднелись нестираемые пятна въевшейся крови, по полу рассыпаны пустые гильзы. Это место явно не было подходящим пристанищем, а больше напоминало крепость, выдержавшую не одну осаду.

Пока он боязливо осматривал поезд, прошло вроде совсем немного времени, но, вернувшись на платформу, станцию он не узнал. Прилавки опустели, гомон стих, и кроме нескольких неприкаянных бродяг, сбившихся в кучку недалеко от перехода, на платформе больше не было видно ни одной души. Стало заметно темнее, потухли факелы с той стороны, где Артём вышел на станцию, горело только несколько в центре зала, да ещё вдалеке, в противоположном его конце полыхал неяркий костёр. На часах было восемь часов вечера с небольшим. Что произошло? Артём поспешно, наколько позволяла боль в членах, зашагал вперёд. Переход был заперт с обеих сторон, не просто обычными плетёными металлическими дверцами, а надёжными воротами, обитыми железом. На второй лестнице стояли точно такие же, но одна их часть была приоткрыта, и за ней шли ещё добротные решётки, сваренные, как в казематах на Тверской, из толстой арматуры. За ними был виден столик, освещённый слабой лампадкой, за которым сидел охранник в застиранной серо-синей форме.

- После восьми вход запрещён, - отрезал он в ответ на просьбу пустить внутрь. – Ворота открываются в шесть утра, - и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

Артём опешил. Почему после восьми вечера жизнь на станции прекращалась? И что ему было теперь делать? Бомжи, копошившиеся в своих картонных коробках, выглядели совсем отталкивающе, к ним не хотелось даже подходить, и он решил попытать счастья у костерка, мерцающего в противоположном конце зала.

 Уже издалека стало ясно, что это не сборище бродяг, а пограничная застава, или что-то похожее: на фоне огня виднелись крепкие мужские фигуры, угадывались резкие контуры автоматных стволов; но вот что там можно было стеречь, сидя на самой платформе? Посты надо выставлять в туннелях, на подходах к станции, чем дальше, тем лучше, а так... Если и выползет оттуда какая тварь, или нападут бандиты – они даже и сделать ничего не успеют, вот как на Китай-Городе случилось. Но подойдя ближе, он приметил и ещё кое-что: сзади, за костром, вспыхивал время от времени яркий белый луч, направленный вроде бы вверх, какой-то необычно короткий, словно отрезанный в самом начале, бьющий не в потолок, а исчезающий вопреки всем законам физики через несколько метров. Прожектор включался не часто, через определённые промежутки времени, и наверное, поэтому Артём не заметил его раньше. Что же это могло быть?

Он подошёл к костру, вежливо поздоровался, объяснив, что сам здесь проездом, и по незнанию пропустил закрытие ворот, и спросил, нельзя ли ему передохнуть здесь, с остальными.

- Передохнуть? – насмешливо переспросил его ближайший к нему, взлохмаченный темноволосый мужчина с крупным, мясистым носом, невысокий, но казавшийся очень сильным. – Тут, юноша, отдыхать не придётся. Если до утра дотянете – и то хорошо.

На Артёмов вопрос, что такого опасного в сидении у костра посреди платформы, тот ничего не сказал, а только полукивком указал себе за спину, где зажигался прожектор. Остальные были заняты своим разговором, и не обратили на него никакого внимания. Тогда он решил выяснить наконец, что же здесь происходит, и побрёл к прожектору. То, что он увидел здесь, удивило его и одновременно многое объяснило.

В самом конце зала стояла небольшая будка, вроде тех, что бывают иногда у эскалаторов на переходах на другие линии. Вокруг были навалены мешки, кое-где закреплены массивные железные листы, один из дозорных снимал чехлы с весьма грозного вида орудий, а другой сидел в этой будке. На ней и был установлен тот самый прожектор, светивший вверх. Вверх! Никакой заслонки, никакого барьера здесь и в помине не было, сразу за будкой начинались бессчётные ступени эскалаторов, карабкавшиеся на самую поверхность. И луч прожектора бил именно туда, беспокойно шныряя от стенки к стенке, будто пытаясь высмотреть кого-то в кромешной тьме, но выхватывая из неё только поросшие чем-то бурым остовы ламп, отсыревший потолок, с которого огромными кусками отваливалась штукатурка, а дальше... Дальше ничего было не видно.

Всё сразу встало на свои места.

По какой-то причине здесь не было обычного металлического заслона, отрезавшего станцию от поверхности, ни здесь, ни наверху. Станция сообщалась со внешним миром напрямую, и её жители находились под постоянной угрозой вторжения. Они дышали здесь заражённым воздухом, пили, наверное, заражённую воду, вот почему, наверное, она была такой странной на вкус... Поэтому здесь было намного больше мутаций среди молодых, чем, например, на ВДНХ. Поэтому взрослые были такие зачахшие: оголяя и начищая до блеска их черепа, истощая и заставляя разлагаться заживо тела, их постепенно съедала лучевая болезнь. Но и это ещё, видимо, было не всё, иначе как объяснить то, что вся станция вымирала после восьми часов вечера, а темноволосый дежурный у костра сказал, что и до утра здесь дожить – большое дело?

Поколебавшись, Артём приблизился к человеку, сидящему в будке.

- Вечер добрый, - отозвался тот на его приветствие.

Было ему лет около пятидесяти, но он уже порядком облысел, оставшиеся серые волосы спутались на висках и затылке, тёмные глаза с люботытством глядели на Артёма, а простенький, на завязках, бронежилет не мог скрыть круглого животика. На груди у него висел бинокль, и рядом с ним – свисток.

- Присаживайся, - указал он Артёму на ближайший мешок. – Они там, понимаешь, веселятся, оставили меня здесь одного прозябать. Дай хоть с тобой поболтаю. Кто это тебе глаз так оформил?

-  Не можем, понимаешь, ничего мало-мальски приличного смастерить, - сокрушённо рассказывал он, указывая рукой на проём, - здесь не железку, здесь бетоном бы надо, железку пробовали уже, да только без толку, как осень, всё к чертям водой сносит, причём сначала накапливается, а потом как прорывает... Было так пару раз, и много народу погибло, с тех пор мы уж так, обходимся. Только вот жизни здесь спокойной нет, как на других станциях, постоянно ждём, что ни ночь – то мразь какая-нибудь ползти начинает. Днём-то они не суются, то ли спят, то ли наоборот, поверху шастают. А вот как стемнеет – хоть караул кричи. Ну, мы здесь приноровились, конечно, после восьми – все в переход, там и живём, а здесь больше по хозяйственной части. Погоди-ка...- прервался он, щёлкнул тумблером на пульте, и прожектор ярко вспыхнул.

Разговор продолжился только после того, как белый луч облизал все три эскалатора, прошёлся по потолку и стенам и наконец успокоенно погас.

- Там, наверху, - ткнул он пальцем в потолок, приглушая голос, - Павелецкий вокзал. Там он, по крайней мере, когда-то стоял. Богом проклятое место. Уж не знаю, куда там от него шли рельсы, только сейчас там что-то страшное творится. Такие звуки иногда доходят, что мороз по коже. А уж когда вниз поползут...- он примолк.

- Мы их «приезжими» называем, тварей этих, которые сверху лезут, - продолжил он через пару минут. – Из-за вокзала. Ну вроде и не так страшно. Пару раз «приезжие», что посильнее были, этот кордон сметали. Видал, у нас там поезд отогнанный стоит на путях? До него добрались. Снизу им не открыли бы – там женщины, дети, если «приезжие» туда пролезут – всё, дело табак. Да мужики наши и сами это понимали, отступили к поезду, там засели, и несколько тварей положили. Но и сами... осталось их в живых всего двое из десяти. Один «приезжий» ушёл, к Новокузнецкой пополз, его утром выследить хотели, за ним такая полоса густой слизи оставалась, но он в боковой туннель свернул, вниз, а мы туда не суёмся. У нас своих бед хватает.

- Я вот слышал, что на Павелецкую никто никогда не нападает, - вспомнил Артём свой вопрос, - это правда?

- Конечно, - важно кивнул тот. – Кто нас трогать будет? Если бы мы здесь не держали оборону, они бы отсюда по всей ветке расползлись. Нет, на нас никто руку не поднимет. Ганза вот и та переход почти весь нам отдала, в самом-самом конце их блокпост. Оружие подкидывают, только чтобы мы их прикрывали. Любят они чужими руками жар загребать, я тебе скажу! Как тебя звать, говоришь? А я – Марк. Погоди-ка, Артём, что-то там шебуршит...- и торопливо снова включил прожектор.

- Нет, послышалось, наверное, - неуверенно сказал он через минуту.

Но Артёма по капле наполняло тягостное ощущение опасности. Как и Марк, он внимательно вглядывался вверх, но там где тот видел только шарахающиеся тени разбитых ламп, Артёму чудились застывшие в слепящем луче зловещие фантастические силуэты. Сначала он думал, что это его воображение играет с ним опять, но один из странных контуров еле заметно шевельнулся, как только пятно света миновало его.

- Подождите... – прошептал он. – Попробуйте вон в тот угол, где такая большая трещина, только резко.

И, словно пригвождённое к месту лучом, где-то далеко, дальше середины эскалатора, замерло на мгновенье что-то большое, костлявое, а потом вдруг ринулось вниз. Марк поймал выпрыгивающий из рук свисток и дунул изо всех сил, и в ту же секунду все сидевшие у костра сорвались со своих мест и бросились к позиции.

Там, как выяснилось, был ещё один прожектор, послабее, но хитро скомбинированный с необычным тяжёлым пулемётом. Артём таких раньше никогда не видел, у него был длинный ствол с раструбом на конце, прицел напоминал своей формой паутину, а патроны вползали внутрь масляно блестевшей лентой.

- Вон он, около десятой! - нашарил лучом «приезжего» хриплый худой мужик, подсевший к Марку. – Дай бинокль... Лёха! Десятая, правый ряд!

- Есть! Всё, милый, приехали, теперь сиди спокойно, - забормотал пулемётчик, наводясь на затаившуюся чёрную тень. – Держу его!

Громыхнула оглушительная очередь, десятая снизу лампа разлетелась вдребезги, и сверху что-то пронзительно заверещало.

- Кажись, накрыли, - определил хриплый. - Ну-ка, посвети ещё... Вон лежит. Готов, зараза.

Но сверху ещё долго, не меньше часа, доносились тяжёлые, почти человеческие стоны, от которых Артёму становилось не по себе. Но когда он предложил добить «приезжего», чтобы тот не мучался, ему ответили:

- Хочешь, сбегай, добей. У нас тут, пацан, не тир, каждый патрон на счету.

Марка сменили, и они с Артёмом отправились к костру. Он прикурил от огня самокрутку, и задумался о чём-то, а Артём стал прислушиваться к общему разговору.

- Вот Лёха вчера про кришнаитов рассказывал, - низким, утробным голосом говорил массивный мужчина с низким лбом и мощной шеей, - которые на Октябрьском Поле сидят, и что они хотят в Курчатовский Институт забраться, чтобы ядерный реактор рвануть и всем устроить нирвану, но пока никак не соберутся. Ну, я тут вспомнил, чего со мной было четыре года назад, когда я ещё на Савёловской жил. Я однажды по делам собрался на Белорусскую. Тогда у меня связи были на Новослободской, так что я прямо через Ганзу пошёл. Ну, прихожу на Белорусскую, быстро добрался, кого надо встретил, мы с ним дельце обделали, думаю, надо обмыть. Он мне говорит, ты мол осторожнее, здесь пьяные часто пропадают. Ну, я ему – да ладно, брось, такое дело нельзя оставить, в общем, банку мы сним на двоих раздавили. Последнее, что помню – это как он на четвереньках ползает и кричит «Я –Луноход-1!». Просыпаюсь – матерь божья! – весь связанный, во рту кляп, башка наголо обрита, сам лежу в какой-то каморке, наверное, в бывшей ментовке. Что за напасть, думаю. Через полчаса приходят какие-то черти и тащат меня за шкирку в зал. Куда я попал – так и не понял, все названия сорваны, стены все чем-то измазаны, пол в крови, костры горят, пол-станции перекопано, и вниз уходит глубоченный котлован, метров двадцать по крайней мере, а то и все тридцать. На полу и на потолке звёзды нарисованы, такие, знаете, одной линией, как дети рисуют. Ну, я думал – может к красным попал? Потом башкой повертел - не похоже. Меня к этому котловану подвели, а там верёвка вниз идёт, говорят, лезь по верёвке. И калашом подталкивают. Я туда глянул – а там народу куча, на дне, с ломами, лопатами, и яму эту глубже копают. Землю наверх на лебёдке вытаскивают, грузят в вагонетки и куда-то отвозят. Ну, делать нечего, эти ребята с калашами – бешеные какие-то, все в татуировках с ног до головы, так я подумал - уголовщина какая-то. На зону, наверное, попал. Эти, типа, авторитеты, подкоп делают, сбежать хотят. А сявки на них батрачат. Но потом понял – фигня выходит. Какая в метро зона, если здесь даже ментов нет? Я говорю им, высоты боюсь, рухну сейчас прямо этим на башку, пользы от меня будет немного. Они посовещались, и поставили меня землю, которая снизу выходит, на вагонетки грузить. Наручники, падлы, надели, и на ноги цепи какие-то, вот и поди погрузи. Ну, я всё никак понять не мог, чем они занимаются. Работёнка, прямо скажем, не простая. Я то что, - повёл он своими аршинными плечами, - там вот послабее были, так кто на землю валился, они поднимали, и волокли куда-то к лестницам. Потом я мимо проходил один раз, смотрю, у них там там типа чурбан такой, как на Красной Площади раньше стоял, где бошки рубили, в него топор здоровый всажен, а вокруг всё в кровище и головы на палках торчат. Меня чуть не вывернуло. Нет, думаю, надо отсюда делать ноги, пока из меня чучело не набили.

- Ну и кто это был? – нетерпеливо прервал его тот хриплый, который сидел с ними за прожектором.

- Я потом спросил у мужиков, с которыми грузил. Знаешь, кто? Сатанисты, понял! Это в метро! Они, значит, решили, что конец света уже наступил, и метро – это... как он сказал? И что-то он там про круги говорил, я уж не помню.. А метро -ворота в ад.

- Врата, - поправил его пулемётчик.

- Ну. Метро – это врата в ад, а сам ад лежит немного глубже, и дьявол, значит, их там ждёт, надо только до него добраться. Вот и копают. С тех пор уже четыре года прошло. Может, уже докопались.

- А где это? – спросил пулемётчик.

- Не знаю! Вот ей-богу, не знаю. Я выбрался-то оттуда как: меня в вагонетку кинули, пока охрана не смотрела, грунтом присыпали, и долго куда-то катился, потом высыпали, с высоты, я сознание потерял, потом очнулся, пополз, выполз на какие-то рельсы, ну и по ним, вперёд, а они с другими скрещиваются, я на этом перекрёстке и вырубился. Потом меня там кто-то подобрал, и я очнулся на Дубровке только, понял? А тот, кто меня подобрал, уже свалил, добрый человек. Вот и думай, где это...

Они потом заговорили про то, что по слухам, на Площади Ильича и на Римской какая-то эпидемия, и много народу перемерло, но Артём пропустил всё мимо ушей. Идея, что метро – это преддверие ада, или, может, даже первый его круг, загипнотизировала его, и перед глазами встала безумная картина: сотни людей, копошащиеся, как муравьи, роющие вручную бесконечный котлован, шахту в никуда, пока однажды лом одного из них не воткнётся в грунт странно легко, и не провалится вниз, и тогда ад и метро окончательно сольются воедино. Эта страшная мысль не отпускала его до тех пор, пока он силой не вытряхнул её из своей головы.

Потом он подумал, что вот – эта станция живёт почти так же, как ВНДХ – их беспрестанно атакуют какие-то чудовищные создания с поверхности, а они в одиночку сдерживают натиск, и если Павелецкая не выдержит, то они распространятся по всей линии, так что роль ВДНХ вовсе не так исключительна, как ему представлялось раньше. Кто знает, сколько ещё таких станций в метро, каждая из которых прикрывает своё направление, сражаясь не за всеообщее спокойствие, а за собственную шкуру... Можно уходить назад, отступать к центру, подрывая за собой туннели, но тогда оставалось бы всё меньше жизненного пространства, покуда всё оставшиеся в живых не собрались бы на небольшом пятачке и там сами не перегрызли бы друг другу глотки.

Но ведь если ВДНХ ничего особенного собой не представляет, если есть и другие незакрывающиеся выходы на поверхность... Значит... Спохватившись, он запретил себе думать дальше. Это была опасная мысль, и продолжать её нельзя, это просто голос слабости, предательский, слащавый, подсказывающий аргументы за то, чтобы не продолжать Поход, перестать стремиться к Цели. После того, как ей не удалось сломить Артёма лобовым ударом, слабость пытается зайти с тыла. Но нельзя ей поддаваться. Этот путь ведёт в тупик.

Чтобы отвлечься, он снова прислушался к разговору. Сначала обсудили шансы какого-то пушка на какую-то победу. Потом Хриплый начал рассказывать что какие-то отмороженные головорезы напали на Китай-Город, перестреляли кучу народа, но подоспевшая калужская братва всё-таки одолела их, и те отступили обратно к Таганской. Артём хотел было возразить, что вовсе не к Таганской, а к Третьяковской, но тут вмешался ещё какой-то жилистый тип, лица которого было не разглядеть, и сказал, что калужских вообще выбили с Китай-Города, и теперь его контролирует новая группировка, о которой раньше никто не слышал. Хриплый горячо заспорил с ним, а Артёма стало клонить в сон. На этот раз ему не снилось совсем ничего, и спал он так крепко, что даже когда раздался тревожный свист, и все вскочили со своих мест, он так и не смог проснуться. Наверное, тревога была ложной, потому что выстрелов так и не последовало.

Когда его наконец разбудил Марк, на часах было уже без четверти шесть.

- Вставай, отдежурили! – весело потряс он Артёма. – Пойдём, я тебе переход покажу, куда тебя вчера не пустили. Паспорт есть?

Артём отрицательно помотал головой.

- Ну ничего, как-нибудь уладим, - пообещал тот, и действительно, через пару минут они уже стояли в переходе, а охранник умиротворённо посвистывал, перекатывая в ладони два патрона.

Переход был очень долгим, длиннее даже, чем станция, и вдоль одной стены шли брезентовые ширмы, горели довольно яркие лампочки («Ганза заботится» - ухмыльнулся Марк), а вдоль другой тянулась длинная но невысокая, не больше метра, перегородка.

- Это, между прочим, один из самых длинных переходов во всём метро! – гордо заявил Марк. – А это что? А ты не знаешь? Это же знаменитая штука! Половина всех, кто до нас добирается, к ней идут! – ответил он Артёму на вопрос о перегородке. – Погоди, сейчас рано ещё. Попозже начнётся. Вообще-то самое оно – вечером, когда выход на станцию перекрывают, и людям больше заняться нечем. Но, может, днём будет квалификационный забег.

- Нет, ты правда ничего не слышал об этом? Да у нас тут крысиные бега, тотализатор. Мы его ипподромом называем. Надо же, я думал, все знают, - удивился он, когда понял наконец, что Артём не шутит. – Ты как вообще, играть любишь? А я вот, например, игрок.

Артёму было, конечно, интересно посмотреть на бега, но особенно азартным он никогда не был, и теперь, после того, как он проспал столько времени, над его головой грозовой тучей росло и сгущалось чувство вины. Он не мог ждать вечера, он вообще больше не мог ждать. Ему надо было продолжать продвигаться вперёд, слишком много времени и так потеряно зря. Но путь к Полису лежал через Ганзу, и теперь её уже было не миновать.

- Я, наверное, не смогу здесь до вечера остаться, - вслух сказал Артём. – Мне надо идти... к Полянке.

- Да ведь это тебе через Ганзу, - заметил Марк, прищурившись. – Как же ты собрался через Ганзу, если у тебя не только визы, но и паспорта даже нет? Тут, друг, я тебе помочь уже не могу. Но идею подкинуть попробую. Начальник Павелецкой, - не нашей, а кольцевой - большой любитель вот этих самых бегов. Его крыса – Пират, - фаворит. Каждый вечер здесь появляется, при охране и полном блеске. Поставь, если хочешь, лично против него.

- Но ведь мне и ставить нечего, - возразил Артём.

- Поставь себя, в качестве прислуги. Хочешь, я тебя поставлю, - глаза Марка азартно сверкнули. – Выиграем – получишь визу. Проиграем – попадёшь туда всё равно, там уж, правда, от тебя будет зависеть, как ловко ты выкрутишься. Вариант? Вариант.

Артёму этот план совсем не нравился, от него шёл гниловатый душок, продавать себя в рабство, и тем более проигрывать себя в рабство на крысином тотализаторе было как-то обидно. Он решил попробовать пробиться на Ганзу иначе. Несколько часов он вертелся около серьёзных пограничников в сером пятнистом обмундировании – они были одеты точно так же, как и те, на Проспекте Мира, пытался подходить и разговаривать с ними, но те отказывались даже отвечать. После того, как один из них презрительно назвал его одноглазым (это было несправедливо, потому что левый глаз уже начал открываться, хотя всё ещё чертовски болел), и порекомендовал проваливать, Артём бросил наконец бесплодные старания, и начал обход самых тёмных и подозрительных личностей на станции, торговцев оружием, дурью, всех, кто могли оказаться контрабандистами, но никто из них не брался провести Артёма на Ганзу за его автомат и фонарь, или же требовали всё вперёд в обмен на обещание подумать, что можно сделать.

Так подошёл вечер, который Артём встретил в тихом отчаянии, сидя на полу в переходе и погрузившись в самоуничижение. К этому времени в переходе наметилось оживление, взрослые возвращались с работы, со станции, ужинали со своими семьями, дети галдели всё тише, пока их не укладывали спать, и наконец, после того, как заперли ворота, все высыпали из своих палаток и ширм к беговым дорожкам. Народу здесь было много, не меньше трёхсот человек, и найти в такой толпе найти Марка было нелегко. Люди обсуждали, как сегодня побежит Пират, удастся ли Пушку (теперь стало понятно, что это - тоже имя крысы) хоть раз обойти его, звучали ещё и другие клички, но эти двое явно были вне конкуренции.

 К стартовой позиции подходили важные, полные чувства собственного достоинства, счастливые обладатели крыс, неся своих выхоленных питомцев в маленьких клетках. Начальника Павелецкой-кольцевой видно не было, и Марк тоже как сквозь землю провалился, Артём испугался даже, что тот сегодня опять стоит в дозоре и не придёт. Но тогда как же он собирался играть?

Наконец в другом конце перехода показалась небольшая процессия. Шествуя по станции в сопровождении двух угрюмых телохранителей, со значением нёс своё грузное тело обритый наголо старик в очках и красивом чёрном костюме с настоящим галстуком, при пышных ухоженных усах. Один из охранников держал в руке обитую красным бархатом коробку с решётчатой стенкой, в которой металось что-то серое. Это, наверное, и был знаменитый Пират.

Пока телохранитель понёс коробку с крысой к стартовой черте, усатый старик подошёл к судье, восседавшему за столиком на небольшом возвышении, по-хозяйски прогнал со второго стула его помощника, тяжело уселся на табурет и завёл чинную беседу. Второй охранник встал рядом, спиной к столику, широко расставив ноги, и положил ладони на короткий чёрный автомат, висевший у него на груди. Не то что предлагать пари, но и просто приближаться к такому солидному человеку было боязно.

И тут Артём увидел, как к этим почтенным людям подходит запросто неряшливо одетый Марк, почёсывая свою давно немытую голову, и начинает что-то толковать судье. С того расстояния, на котором стоял Артём, слышны были только интонации, но зато было хорошо видно, как усатый старик сначала возмущённо побагровел, потом скорчил надменную гримасу, и в конце-концов, сдавшись, недовольно кивнул и, сняв очки, принялся тщательно протирать их.

Артём стал пробираться сквозь толпу к стартовой позиции, где стоял Марк.

- Всё шито-крыто! – радостно возвестил тот, предвкушающе потирая руки.

На вопрос, что конкретно он имеет в виду, Марк пояснил, что только что навязал старику начальнику личное пари, против Пирата, утверждая, что его новая крыса сделает фаворита в первом же забеге. Пришлось поставить на кон Артёма, говорил Марк, но взамен он потребовал визы по всей Ганзе для него и для себя. Начальник, правда, отверг такое предложение, заявив, что работорговлей не занимается (Артём облегчённо вздохнул), но добавил, что такую самонадеянную наглость надо наказать. Если их крыса проиграет, Марк и Артём должны будут в течение года чистить нужники на Павелецкой-кольцевой. Если она выиграет, что ж, они получат по визе. Он, конечно, был полностью убеждён, что такой исход невозможен, поэтому и согласился. Решил наказать самоуверенных нахалов, посмевших бросить вызов его любимой крысе.

- А у вас есть своя крыса? – осторожно осведомился Артём.

- Конечно! – заверил его Марк. – Просто зверь! Она этого Пирата на куски порвёт! Знаешь, как от меня сегодня удирала? Еле поймал! Чуть не до Новокузнецкой за ней гнался.

- А как её зовут?

- Как зовут? Действительно, как же её зовут? Ну, скажем, Ракета, - предположил Марк. – «Ракета» грозно звучит?

Артём не был уверен, что смысл соревнования заключается в том, чья крыса быстрее порвёт соперника на куски, но смолчал. Потом выяснилось, что свою крысу Марк поймал только сегодня, и на этот раз он не выдержал.

- А откуда вы знаете, что она победит?

- Я в неё верю, Артём! – торжественно произнёс тот. – И вообще, ты знаешь, я ведь давно уже хотел свою крысу, на чужих ставил, они проигрывали, и я думал тогда: ничего, наступит день, и у тебя будет своя, и уж она-то принесёт тебе удачу. Но всё никак не решался, да это и не так просто, надо получить разрешение судьи, а это такая тягомотина... я и подумал, так вся жизнь пройдёт, тебя какой-нибудь «приезжий» сожрёт, или сам помрёшь, а своей, собственной крысы так и не будет. А потом ты мне попался, и я подумал: вот оно! Сейчас или никогда. Если ты и сейчас не рискнёшь, сказал я себе, значит, так и будешь всю оставшуюся жизнь ставить на чужих крыс. И решил: если уж играть, так по-крупному. Мне, конечно, хочется тебе помочь, но это не главное, ты уж извини. А хотелось вот так подойти, и этому хрычу усатому, - понизил голос Марк, - заявить: ставлю лично против вашего Пирата. Он так взбеленился, что заставил судью мою крысу вне очереди аттестовать. И ты знаешь... – прибавил он, чуть помолчав, - за такой момент стоит потом год чистить нужники.

- Но ведь наша крыса точно проиграет! – Артём услышал, как в его голосе звенит отчаяние.

Марк посмотрел на него долгим взглядом, потом улыбнулся тихо, и сказал:

- А вдруг?

Строго оглядев собравшуюся публику, судья пригладил свои седеющие волосы, важно прокашлялся и начал зачитывать клички крыс, участвующих в забеге. Ракета шла на самом последнем месте, но Марк не обратил на это никакого внимания. Больше всех аплодисментов сорвал Пират, а Ракете хлопал только Артём, потому что у Марка были заняты руки, он держал клетку. В этот момент Артём всё ещё надеялся на чудо, которое избавило бы его от бесславного конца в зловонной пучине.

Затем судья сделал холостой выстрел из своего Макарова, и хозяева открыли клетки. Ракета вырвалась из клетки первой, так что сердце у Артёма радостно сжалось, но зато потом, когда остальные крысы бросились вперёд через весь переход, кто медленнее, кто быстрее, Ракета, не оправдывая своего гордого имени, забилась в угол метров через пять от старта, да так там и осталась. Подгонять крыс по правилам было запрещено, и Артём с опаской посмотрел на Марка, ожидая, что тот будет убит горем. Но лицо у того своим выражением напоминало скорее капитана крейсера, который отдаёт приказ о затоплении боевого корабля, только чтобы он не досталось врагу, как в потрёпанной книжке про какую-то войну русских с кем-то там ещё, которая лежала у них в библиотеке.

Через пару минут первые крысы добрались до финиша, выиграл Пират, на втором месте было что-то неразборчивое, а Пушок пришёл третьим. Артём бросил взгляд на судейский столик. Усатый старик, протирая той же тряпочкой, которой до этого чистил стёкла очков, вспотевший от волнения лысый череп, обсуждал результаты с судьёй. Артём понадеялся уже, что про них забыли, как старик вдруг хлопнул себя по лбу и ласково улыбаясь, поманил к себе пальцем Марка.

Сейчас он чувствовал себя сейчас почти как в тот момент, когда его вели на казнь, разве что ощущение было не таким сильным. Пробираясь вслед за Марком к судейскому столику, он утешал себя тем, что так или иначе проход на территорию Ганзы теперь ему открыт, надо только найти способ сбежать.

Но впереди его ждал позор.

Учтиво пригласив их подняться на помост, усатый обратился к публике и вкратце изложил суть заключённого пари, а потом громогласно объявил, что оба неудачника отправляются, как и было договорено, на работы по очищению санитарных сооружений, сроком на год, считая с сегодняшнего дня. Невесть откуда появились два пограничника Ганзы, у Артёма отобрали его автомат, заверив, что главный противник в ближайший год у него будет неопасный, и пообещали вернуть оружие по окончанию срока. Потом, под свист и улюлюкание толпы, их проводили на Кольцевую.

Переход выходил из-под пола в центре зала, как и на смежной станции, но на этом всё сходство между двумя Павелецкими заканчивалось. Кольцевая производила очень странное впечатление: с одной стороны, потолок здесь был низкий, и настоящих колонн не было совсем – через равные промежутки в стене шли арки, и ширина арки была такой же, как ширина промежутка. Казалось, первая Павелецкая далась строителям легко, словно грунт там был мягче, и сквозь него было просто пробиваться, а тут шла какая-то твёрдая, упрямая порода, прогрызаться через которую было мучительно тяжело. Но почему-то не создавалось здесь того тягостного, тоскливого настроя, как на Тверской – может, оттого, что света на этой станции было непривычно много, а стены были украшены незамысловатыми узорами, и по краям арок из стен выступали имитации старинных колонн, как на картинках из книжки «Мифы Древней Греции», которую Женька ему никогда не давал забрать домой. Одним словом, это было не самое плохое место для принудительных работ.

И, конечно, сразу было ясно, что это – территория Ганзы. Во-первых, всё было необычно чисто, уютно, и на потолке мягко светились забранные в стеклянные корпуса лампы, а не просто одинокие лампочки, как на всех остальных станциях, которые ему приходилось видеть. В самом зале, который, правда, не был таким просторным, как на станции-близнеце, не стояло ни одной палатки, но зато много было рабочих столов, на которых возвышались горы замысловатых деталей, за ними сидели люди в синих спецовках, и в воздухе стоял приятный лёгкий запах машинного масла. Рабочий день здесь, наверное, заканчивался позже, чем на первой Павелецкой. На стенах висели знамёна Ганзы – коричневый круг на белом фоне, плакаты, призывавшие повысить производительность труда и выдержки из какого-то А. Смита. Под самым большим штандартом, между двумя застывшими солдатами почётного караула, стоял застеклённый столик, и, когда Артёма проводили мимо, он специально задержался, чтобы полюбопытствовать, что же за святыни лежат под стеклом.

Там, на красном бархате, любовно подсвеченные крошечными лампочками из фонарика, покоились только две книги. Одна была превосходно сохранившимся солидным изданием в чёрной обложке, тиснёная золотом надпись на которой гласила «Адам Смит. Богатство народов». Другая – изрядно зачитанная книжка в порванной и заклеенной узкими бумажными полосками тонкой обложке, на которой жирными цветастыми буквами значилось «Дейл Карнеги. Как перестать беспокоиться и начать жить»

Об обоих авторах Артём ничего никогда не слышал, поэтому гораздо больше его занял вопрос, не остатками ли этого самого бархата начальник станции обил клетку своей любимой крысы, и что бы это значило.

Один путь был свободен, и по нему время от времени проезжали гружёные ящиками дрезины, в основном ручные, но продымила раз и моторизованная, задержалась на станции, прежде чем отправиться дальше, и Артём с благоговением разглядывал несколько секунд, пока его не увели, крепких бойцов в чёрной форме и чёрно-белых тельняшках, восседавших на ней. На голове у каждого из них громоздились приборы ночного видения, на груди висели странные короткие автоматы, а тела были надёжно защищены долгими тяжёлыми бронежилетами. Их командир, поглаживая огромный тёмно-зелёный шлем с забралом, лежавший у него на коленях, перекинулся парой слов с охранниками станции, одетыми в обычный серый камуфляж, и дрезина скрылась в туннеле.

На втором пути стоял полный состав, и он был даже в лучшем состоянии, чем тот, что Артём видел на Кузнецком Мосту. За зашторенными окнами, наверное, находились жилые отсеки, но были и другие, открытые, и сквозь них виднелись письменные столы с печатными машинками, за ними – делового вида люди, а на табличке, прикрученной над с шипением открывавшимися иногда дверьми, было выгравировано «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОФИС»

Эта станция произвела на Артёма просто-таки неизгладимое впечатление. Нет, она не поразила его, как первая Павелецкая, здесь не было и следа того таинственного мрачноватого великолепия, напоминания выродившимся потомкам о минувшем сверхчеловеческом величии и мощи создателей метро. Но зато люди здесь жили так, словно и не кипело за пределами кольцевой линии, ни внутри, ни снаружи упадочное, разлагающее безумие метро, тут жизнь шла размеренно, благоустроенно, после рабочего дня наступал заслуженный отдых, молодёжь уходила не в иллюзорный мир дури, а на предприятия – чем раньше начнёшь карьеру, тем дальше продвинешься, а люди зрелые не боялись, что как только их руки потеряют силу, их вышвырнут в туннель на съедение крысам. Теперь становилось понятно, почему Ганза пропускала на свои станции так мало и так неохотно. Количество мест в рае ограничено, и только в ад вход всегда свободный.

- Вот, наконец, и эмигрировал! – довольно осматриваясь по сторонам, радовался Марк.

В конце платформы в стеклянной кабине с надписью «дежурный» сидел ещё один пограничник и стоял небольшой крашеный в бело-красную полоску шлагбаум, и когда следовавшие мимо дрезины подъезжали к нему, почтительно замирая, пограничник с важным видом выходил из кабины, просматривал документы, иногда груз, и поднимал наконец перекладину. Артём отметил про себя, что все пограничники и таможенники очень гордятся своим местом, и сразу видно, что они занимаются любимым делом. С другой стороны, такую работу нельзя не любить, подумал он потом.

Заведя за ограду, от которой в туннель тянулась чугунная дорожка, и отходили в стену коридоры служебных помещений, их ознакомили с вверенным хозяйством. Напоминавший о чём-то грустном желтоватый кафель, выгребные ямы, горделиво увенчанные настоящими унитазными стульчаками, невыразимо грязные спецовки, обросшие чем-то жутким совковые лопаты, тачка с одним колесом, выделывающим дикие восьмёрки, вагонетка, которую надо нагружать и отгонять к ближайшей уходящей в глубину штольне, и чудовищное, невообразимое зловоние, въедающееся в каждую нитку одежды, пропитывающее собой каждый волос от корня до кончика, втирающееся под кожу, так что начинаешь думать, что оно теперь стало частью твоей природы и пребудет с тобою вечно, отпугивая тебе подобных и заставляя их свернуть с твоего пути ещё раньше, чем они тебя увидят.

Первый день этой однообразной работы тянулся так медленно, что Артём решил - им дали бесконечную смену, они будут выгребать, кидать, катить, снова выгребать, снова катить, опорожнять и возвращаться обратно только для того, чтобы этот треклятый цикл повторился ещё раз. Работе не было видно ни конца, ни края, постоянно приходили новые посетители. Ни они, ни охранники, стоявшие у входа в помещение и в конечном пункте их маршрута – у штольни, не скрывали своего отвращения к бедным работягам. Брезгливо сторонились, зажимая нос рукой, или, кто поделикатнее, набирая полную грудь воздуха, чтобы случайно не вдохнуть поблизости c Артёмом и Марком. На их лицах читалось такое омерзение, что Артём с удивлением спрашивал себя, не из их ли внутренностей берётся всё это праздничное великолепие, от которого они так поспешно и решительно отрекаются? В конце дня, когда руки были истёрты до мяса, несмотря на огромные холщовые рукавицы, Артёму показалось, что он постиг истинную природу человека, как и смысл его жизни. Человек теперь виделся ему как хитроумная машина по переведению продуктов и производству дерьма, функционирующая почти без сбоев на протяжении всей жизни, у которой не было никакого смысла, если под словом «смысл» иметь в виду какую-то конечную цель. Смысл был в процессе – истребить как можно больше пищи, переработать её поскорее и извергнуть отбросы – всё, что осталось от дымящихся свиных отбивных, сочных тушёных грибов, пышных лепёшек – теперь испорченное и осквернённое, и прибавить ему работы. Черты лица всех приходящих стирались, они становились безликими механизмами по уничтожению прекрасного и полезного, создающими взамен уродливое и никчемное. Артём был озлоблен на них и чувстовал к ним не меньшее отвращение, чем они к нему. Марк стоически терпел, и время от времени подбодрял себя и Артёма высказываниями вроде «Ничего-ничего, мне и раньше говорили, что в эмиграции всегда поначалу трудно»

И главное, ни в первый, ни во второй день никакой возможности сбежать не предоставилось, охрана была бдительна, и хотя всего-то и надо было, что уйти в туннель дальше штольни – это было как раз нужное направление – к Добрынинской, сделать это так и не получилось. Ночевали они в соседней каморке, на ночь двери тщательно запирались, и в любое время суток на посту, в стеклянной кабине при въезде на станцию, сидел стражник.

Наступили третьи сутки на станции, но время здесь шло не сутками, оно ползло, как слизень, секундами непрекращающегося кошмара, Артём уже привык к мысли, что никто больше никогда не подойдёт к нему и не заговорит, и ему уготована теперь судьба изгоя, словно он перестал быть человеком и превратился в какое-то немыслимо уродливое существо, в котором люди видят не просто что-то гадкое и отталкивающее, но ещё и нечто неуловимо родственное, и это отпугивает и отвращает их ещё больше, как будто от него можно заразиться этим уродством, как будто он - прокажённый.

Сначала он строил планы побега. Потом пришла гулкая пустота отчаяния. После неё наступило мутное отупение, когда разум отстранился от его жизни, сжался, втянул в себя ниточки чувств и ощущений и закуклился где-то в уголке его сознания. Он продолжал работать механически, движения его отточились до автоматизма, надо было только выгребать, кидать, катить, снова выгребать, снова катить, опорожнять и возвращаться обратно побыстрее, потому что пора снова выгребать. Сны потеряли осмысленность, и в них он, как и наяву, бесконечно бежал, выгребал, толкал, толкал, выгребал, и бежал.

К вечеру пятого дня Артём налетел вместе с тачкой на валявшуюся на полу лопату и опрокинул всё содержимое, а потом ещё и упал туда же сам. Когда он поднялся медленно с пола, что-то вдруг щёлкнуло почти слышно у него в голове, и вместо того, чтобы бежать за ведром и тряпкой, он мерным шагом направился ко входу в туннель. Он сам ощущал сейчас себя настолько мерзким, настолько отвратительным, таким антиподом человека, что ни на секунду не сомневался, что его аура должна оттолкнуть от него любого. И именно в этот момент, по невероятному стечению обстоятельств, неизменно торчавший в конце его обычной дороги охранник почему-то отсутствовал. Ни на секунду не задумываясь о том, что его могут преследовать, теми же деревянными, неосмысленными движениями, которыми он до этого выгребал и грузил, он зашагал вперёд по шпалам, вслепую, но почти не спотыкаясь, он шёл всё быстрее и быстрее, пока не перешёл на бег, но разум его и тогда не вернулся к управлению его телом, он всё ещё боязливо жался, забившись в свой угол. Сзади не было слышно ни криков, ни топота преследователей, и только дрезина, гружёная товаром, освещавшая свой путь неярким фонарём, проскрипела мимо, и Артём просто вжался в стену, пропуская её вперёд. Люди на ней то ли не заметили его, то ли не сочли нужным обращать на него внимание, их взгляд скользнул по нему, не задержавшись, и они не произнесли ни слова. Внезапно его охватило ощущение собственной неуязвимости, дарованной падением; покрытый вонючей жижей, он словно сделался невидим, и это придало ему сил, и сознание стало постепенно зажигаться вновь. Ему удалось это! Неведомым образом, вопреки здравому смыслу, вопреки всему - ему удалось бежать с чёртовой станции, и никто даже не преследует его. Это было странно, это было удивительно, но ему показалось, что если сейчас он хотя бы попробует осмыслить произошедшее, препарировать чудо холодным скальпелем рацио, магия сразу же рассеется и в спину немедленно ударит луч прожектора с патрульной дрезины.

В конце туннеля показался свет. Он замедлил шаг и через минуту вступил на станцию метро Добрынинская.

Пограничник удовлетворился немудрящим «Сантехника вызывали?» и поскорее пропустил его мимо, откровенно разгоняя воздух вокруг себя ладонью и прижав вторую ко рту. Дальше надо было идти вперёд, уходить скорее с территории Ганзы, пока не опомнилась наконец охрана, пока не застучали за спиной окованные сапоги, не загремели предупредительные выстрелы в воздух, а потом... Скорее.

Ни на кого не глядя, опустив глаза в пол, и кожей ощущая то омерзение, которое окружающие испытывают к нему, создавая вокруг себя вакуум, через какую толпу он не пробирался бы, Артём шагал к пограничному посту. Что говорить теперь? Что говорить теперь? Опять вопросы, опять требования предъявить паспорт, что ему отвечать?

Его голова была опущена так низко, что подбородок упирался в грудь, и он совсем ничего не видел вокруг себя, так что из всей станции ему запомнились только аккуратные тёмные гранитные плиты, которыми был выложен пол. Он шёл вперёд, замирая в ожидании того момента, когда услышит грубый голос, приказывающий ему стоять на месте. Граница Ганзы была всё ближе. Сейчас... Вот сейчас...

- Это ещё что за дрянь? – раздался над ухом сдавленный гадливый голос.

Вот оно.

- Я...это... Заплутал.. Я не местный сам... – заплетаясь то ли от смущения, то ли вживаясь в роль, забормотал Артём.

- Проваливай отсюда, слышь, ты, мурло?! – голос звучал очень убедительно, почти гипнотически, хотелось ему немедленно подчиниться.

- Дык я... Мне бы... – промямлил Артём, боясь, как бы не переиграть.

- Попрошайничать на территории Ганзы строго запрещено! – сурово сообщил голос, и на этот раз он долетал уже с большего расстояния.

- Дык чуть-чуть... у меня детки малые...– он понял наконец, куда надо давить, и оживился.

- Какие ещё детки? Совсем оборзел?! – рассвирипел невидимый пограничник. – Попов, Ломако, ко мне! Выбросить эту мразь отсюда!

Ни Попов, ни Ломако не желали марать об Артёма руки, и поэтому его просто вытолкали в спину стволами автоматов, а вслед летела раздражённая брань старшего. Для Артёма она звучала, как небесные флейты.

Серпуховская! Ганза осталась позади!

Он впервые поднял теперь взгляд, но то, что он читал в глазах окружавших его людей, заставило его опять уткнуться в пол. Здесь уже была не Ганза, он снова окунулся в грязный нищий бедлам, царивший во всём остальном метро, но даже и для него Артём был слишком мерзок. Чудесная броня, спасшая его по дороге, делавшая его невидимым, заставлявшая людей отворачиваться от беглеца и не замечать его, пропускать его через все заставы и посты, теперь опять превратилась в смердящую навозную коросту. Видимо, двенадцать уже пробило.

Теперь, когда спало первое ликование, та чужая, словно взятая взаймы сила, что заставляла его упрямо идти через перегон от Павелецкой к Добрынинской, разом ушла и оставила его наедине с самим собой, голодным, смертельно усталым, не имеющим за душой ничего, издающим непереносимое зловоние, всё ещё несущим следы побоев недельной давности.

Нищие, рядом с которым он присел к стене, решив, что теперь такой компании он больше не может чураться, с чертыханиями расползлись от него в разные стороны, и теперь он остался совсем один. Обхватив себя руками за плечи, чтобы было не так холодно, он закрыл глаза и долго так сидел, не думая совсем ни о чём, пока его не сморил сон.

Он шёл по нескончаемому туннелю, который был длиннее, чем все те перегоны, через которые ему пришлось пройти в своей жизни, вместе взятые. Туннель петлял, то поднимался, то, спотыкаясь, катился вниз, и не было в нём ни единого прямого участка дольше десяти шагов, так что всё время была надежда, что он закончится за ближайшим поворотом, но он всё не кончался и не кончался, а идти становилось всё сложнее, болели сбитые в кровь ноги, ныла спина, каждый новый шаг отзывался эхом боли по всему телу, но покуда была надежда, что выход совсем недалеко, может, сразу за этим углом, Артём находил в себе ещё силы, чтобы идти. А потом ему вдруг пришла в голову простая, но страшная мысль: а что, если у туннеля нет выхода? Если вход и выход замкнуты, соединены воедино, если кто-то незримый и всемогущий опустил его, барахтающегося, как крысу, безуспешно пытающуюся тяпнуть за палец экспериментатора, в этот лабиринт без выхода, чтобы он тащился вперёд, пока не выбьется из сил, пока не упадёт, сделав это безо всякой цели, просто для забавы. Крыса в лабиринте. Белка в колесе. Но тогда, подумал он, если продолжение пути не приводит к выходу, может, отказ от бессмысленного движения вперёд дарит освобождение? Он сел на шпалы, не потому что устал, а потому, что его путь был окончен. И стены вокруг исчезли, а он подумал – чтобы достичь цели, чтобы завершить поход, надо просто перестать идти. Потом эта мысль расплылась и исчезла.

Когда он проснулся, его охватила непонятная тревога, и сначала он всё не мог сообразить – что произошло, и только потом начал вспоминать кусочки сна, составлять из этих осколков мозаику, но они никак не держались вместе, расползались, не хватало клея, который бы воссоединил и скрепил их воедино. И этим клеем была какая-то мысль, которая пришла ему во сне, она была стержнем, сердцевиной видения, она придавала ему значение. Без неё это была просто груда рваной холстины, с ней – прекрасная картина, полная волшебного смысла, открывающая бескрайние зовущие горизонты. И этой мысли он не помнил. Он грыз кулаки, вцеплялся в свою грязную голову грязными руками, губы выплетали что-то нечленораздельное, и проходящие мимо смотрели на него боязливо и неприязненно. А мысль не желала возвращаться. И тогда он медленно, осторожно, словно пытаясь за волосок вытянуть из болота завязшего, начал восстанавливать её из обрывков воспоминаний. И – о чудо! – ловко ухватившись за один из образов, он вдруг вспомнил её в том самом первозданном виде, в котором она прозвучала в его сновидении.

Чтобы завершить поход, надо просто перестать идти.

Но теперь, под ярким светом бодрствующего сознания, она показалась ему простой, банальной, жалкой, не заслуживающей никакого внимания. Чтобы закончить поход, надо перестать идти? Ну разумеется. Перестань идти, и твой поход закончится. Чего уж проще. Но разве это выход? И разве это - то окончание похода, к которому он стремился?

Часто бывает, что мысль, кажущаяся во сне гениальной, при пробуждении оказывается бессмысленным сочетанием слов...

- О возлюбленный брат мой! Скверна на теле твоём и в душе твоей, - услышал он голос прямо над своей головой.

Это было для него так неожиданно, что и возвращённая мысль, и горечь разочарования от её возвращения мгновенно растаяли. Он даже и не догадался отнести обращение на свой счёт, настолько он уже успел привыкнуть к мысли, что люди разбегаются от него в стороны ещё до того, как он успеет промолвить одно слово.

- Мы привечаем всех сирых и убогих, - продолжал голос, он звучал так мягко, так успокаивающе, так ласково, что Артём, не выдержав, кинул сначала косой взгляд влево, а потом угрюмо глянул вправо, боясь обнаружить там кого-либо другого, к кому и обращался говоривший.

Но поблизости больше никого не было. Разговаривали с ним. Тогда он медленно поднял голову, пока не встретился глазами с невысоким улыбающимся мужчиной в просторном балахоне, русоволосым и розовощёким, который дружески тянул ему руку. Любое участие Артёму сейчас было жизненно необходимо, и он, несмело улыбнувшись, тоже протянул руку. Почему он не шарахается от меня, как все остальные, подумал Артём. Он даже готов пожать мне руку. Почему он сам подошёл ко мне, когда все вокруг стараются находиться как можно дальше от меня?

- Я помогу тебе, брат мой! – продолжил розовощёкий. – Мы с братьями дадим тебе приют, и вернём тебе душевные силы твои.

Артём только согласно кивнул, но ему хватило и этого.

- Так позволь мне отвести тебя в Сторожевую Башню, о возлюбленный брат мой, - пропел он, и, цепко ухватив Артёма за руку, повлёк его за собой.