"Книга воздуха и теней" - читать интересную книгу автора (Грубер Майкл)
10
Крозетти сидел в машине отца — черном «плимуте-фьюри» 1968 года выпуска — и наблюдал за домом 161 по Тауэр-роуд, чувствуя себя ужасно глупо. Двухэтажный каркасный дом, явно нуждавшийся в покраске, был окружен поросшей сорняками лужайкой и низкой оградой. Ряд коричневатых кустов можжевельника — вот и все, к чему, по-видимому, сводилось огородничество X. Олруд. Это имя значилось на обшарпанном почтовом ящике, прибитом к покосившемуся столбу. В проезде стоял покрытый ржавчиной зеленый «чеви-седан» с поднятым капотом и разбросанными вокруг инструментами. К дому был пристроен открытый гараж, внутри него виднелись красный трактор и силуэты каких-то сельскохозяйственных принадлежностей. Место выглядело запущенным, как будто и оно само, и его обитатели потерпели крах и жили в ожидании второго дыхания.
Это было в субботу. Крозетти покинул город на рассвете, проехал почти триста миль до Пенсильвании по шоссе 1-80 и 79 и добрался до Брэддока в начале четвертого. Брэддок построен вокруг единственного перекрестка с двумя заправочными станциями, «Макдоналдсом», пиццерией, игровым видеозалом, двумя барами, продовольственным магазином, прачечной и группой старых кирпичных зданий, где когда-то располагались магазины, а теперь нижние этажи оккупировали торговцы подержанным хламом и службы для бедствующих. Позади них громоздились многоквартирные дома, видимо построенные в те времена, когда еще не закрылись шахты и заводы. Крозетти даже представить себе не мог, кто живет в них сейчас.
Найти Тауэр-роуд и жалкий дом по распечатанной с компьютера карте оказалось совсем нетрудно. Прибыв на место, Крозетти постучал в дверь — безрезультатно. Убедившись, что дверь не заперта, он толкнул ее, вошел и позвал:
— Эй! Кто-нибудь дома?
Никакого ответа; дом был пуст, без сомнения. Однако люди в нем жили: все в беспорядке, но грязи нет, на полу игрушки, маленькие машинки и пластиковые пистолеты, телевизор с большим экраном. Тут принимали и спутниковые каналы — позади дома сканировала небеса белая «тарелка». Перед телевизором громоздилось глубокое кресло, обтянутое коричневым винилом, к нему придвинута продавленная кушетка. На узкой каминной полке стояли фотографии в рамках, но разглядеть их от двери не представлялось возможным, а входить внутрь Крозетти не решался. Странно, подумал он, что не слышно лая собак. Разве не во всех сельских домах держат собак? Впрочем, откуда ему знать. Он обошел дом и на заднем дворе обнаружил детскую площадку; все предметы на ней выгорели на солнце и явно предназначались для очень маленьких детей. В центре возвышалось приспособление для сушки белья, похожее на перевернутый зонтик. Оно пустовало, некоторые веревки были порваны и слабо покачивались на легком ветерке. На заднем крыльце стояла старая стиральная машина. Крозетти заглянул в нее: сухо, повсюду паутина.
Закончив обследование, он уселся в автомобиль и стал думать об увиденном и о том, как глупо было тащиться сюда из-за одной найденной на улице почтовой карточки. Ведь он до сих пор не знал, имела ли Кэролайн Ролли какое-либо отношение к этому дому. Может, она тоже подобрала карточку на дороге или нашла в старой книге. Нет, сказал он себе, не думай об этом. Доверься внутреннему голосу. Открытка связана с ней и с той фотографией двух женщин и детей. Ну, здесь точно есть ребенок, притом мальчик. Крозетти взял снимок и принялся снова разглядывать его. Надо полагать, его «щелкнули» лет пять назад или около того, судя по лицу Кэролайн. Мальчику сейчас должно быть лет восемь-девять. На подъездной дорожке валялся велосипед, как раз подходящий для такого возраста; разбросанные в доме и на дворе игрушки тоже указывали на это. Девичьих игрушек он не заметил, как и второго велосипеда. Интересно, мелькнула мысль, что стало с девочкой со снимка? Нет, постой — во дворе была песочница, а в ней кукла Барби, потрепанная и голая. Может, девочка тоже здесь. Если только Барби не забыл какой-нибудь гость. Или если ее не украли.
Он окинул взглядом задний двор. Солнечный день, суббота, ни белья на сушилке, ни одежды, вывешенной для проветривания; стиральной машиной тоже вроде бы не пользуются. Вывод таков: здесь, скорее всего, нет женщин. Здесь живет мужчина с ребенком (или двумя детьми), и сегодня, в субботу, он поехал в город, чтобы постирать белье в прачечной-автомате, потому что негоже мужчине дома возиться с бельем. И в городе он наверняка решил покрасоваться перед женщинами, дать им понять, что не против развлечься. Или, пока машина сушит белье, он пошел в видеозал и выпил пару кружек пива. А ребенок (дети) ест свое мороженое и развлекается видеоиграми.
Крозетти поймал себя на том, что прокручивает в уме эти картинки, точно делая документальный фильм из жизни X. Олруд. То, что он появился на свет в семье полицейского детектива и библиотекарши, не объясняло для него тот факт, что он всю жизнь, с детства, придумывал истории о людях. Именно поэтому он хотел снимать фильмы и именно поэтому думал, что у него получится. Свою способность наблюдать и делать умозаключения он считал врожденным даром; так музыкант-самородок не задумывается, откуда у него в голове звучит тайная музыка.
В последний раз он поел на автозаправке, а было уже почти четыре, и он чувствовал голод. Мелькнула мысль вернуться в город и перекусить. Он уже собрался включить двигатель, как вдруг увидел приближающиеся со стороны города клубы дыма, а потом зеленый грузовик, который замедлил движение, проехал мимо и свернул на подъездную дорожку дома 161 по Тауэр-роуд. Не без удовлетворения Крозетти отметил, что в машине сидят мужчина и мальчик лет девяти, чья головка едва возвышается над приборной доской. Грузовик слишком быстро пошел на поворот и передним колесом задел валяющийся на подъездной дороге детский велосипед.
Завизжали тормоза, послышались гневный возглас мужчины и пронзительный крик ребенка. Дверь со стороны водителя распахнулась, и на землю спрыгнул коренастый человек на несколько лет старше Крозетти, одетый в джинсы и чистую белую тенниску. У него был заметный живот и грубо вырезанное красное лицо — такие лица всегда кажутся сердитыми. Он обежал грузовик, снова выругался, ногой отпихнул с дороги велосипед и рывком распахнул пассажирскую дверцу. Пронзительные крики стали слышнее, и до Крозетти дошло, что внутри сидит второй пассажир, младше мальчика; он отметил также, что дети не пристегнуты ремнями безопасности. Мужчина вытащил из грузовика мальчика и, вцепившись в ребенка, несколько раз ударил его по лицу; тяжелые шлепки услышал даже Крозетти. При этом мужчина кричал на мальчика: сколько раз надо повторять, чтобы ты не бросал этот проклятый велосипед на этой проклятой дороге? Уж не воображаешь ли ты, засранец, что я когда-нибудь куплю тебе новый велосипед или вообще что-нибудь куплю?
Крозетти задумался, стоит ли вмешаться, но тут мужчина перестал бить мальчика, оттолкнул его и вытащил из кабины девочку лет четырех. Ее лицо, перекошенное от боли и испуга, покраснело, в том числе и от крови, стекавшей из раны на губе. Она извивалась, словно ящерица, в руках взрослого, дугой выгибая спину. Мужчина велел ей молчать — дескать, ничего страшного не случилось, а вот если она не закроет рот сейчас же, он всыплет ей как следует, и пусть тогда орет, сколько влезет. Крики сменились ужасными хлюпающими звуками, и мужчина понес девочку к дому.
Вскоре послышался громкий звук телевизора. Крозетти вылез из машины и подошел к мальчику. Тот так и лежал, скорчившись, на земле. Он плакал, причем довольно странно — большими глотками втягивая воздух и выдыхая его вместе с придушенными, почти беззвучными рыданиями. Крозетти присел на корточки рядом с велосипедом, осмотрел его, пошел туда, где рядом с «седаном» валялись инструменты, нашел среди них гаечный ключ, тяжелые плоскогубцы и вернулся к велосипеду. Снял переднее колесо, распрямил руль, поставил ногу на переднюю вилку, распрямил и ее, потом с помощью плоскогубцев кое-как привел в порядок спицы переднего колеса. Работая, он чувствовал на себе взгляд мальчика и слышал, что рыдания сменились сопением. На глаз выровнял обод колеса, установил его на место и, приподняв переднюю часть велосипеда, крутанул колесо. Оно вихлялось, но, в общем, вращалось свободно. Крозетти сказал:
— Говорят, душа похожа на колесо. Если согнется, ее уже не выправишь. Вообще-то тут требуется новое колесо, приятель, но и это еще послужит, если гонять по не слишком неровной дороге. Как тебя звать?
— Эммет, — после паузы ответил мальчик и вытер лицо тыльной стороной ладони, лишь размазав слезы и пыль.
В точку, подумал Крозетти — имя с почтовой карточки. Он с новым интересом посмотрел на мальчика. Симпатичный, только слишком худенький, с широко расставленными умными голубыми глазами и большим тонкогубым ртом. Крозетти подумал, что знает, от кого ребенок его унаследовал. Волосы острижены так коротко, что невозможно определить цвет.
— Меня зовут Ал, — сказал Крозетти. — Послушай, Эммет, не поможешь ли мне кое в чем?
Мальчик заколебался, потом кивнул. Крозетти достал из заднего кармана распечатку подправленной фотографии Кэролайн Ролли, развернул ее и показал мальчику.
— Знаешь этих женщин?
Когда мальчик увидел фотографию, глаза у него широко распахнулись.
— Это моя мама и тетя Эмили. Раньше она жила с нами, но потом умерла.
— Ну… да. Она сбежала. Он запер ее в подвале, но она вылезла оттуда ночью, а утром ее уже не было. Куда она пошла, мистер?
— Хотел бы я знать, Эммет. Очень хотел бы, — рассеянно ответил Крозетти.
Внешность мальчика и другие подтверждения его догадок — все это водоворотом проносилось в сознании, вызывая сильное внутреннее напряжение. К стыду своему, Крозетти подумал о той единственной ночи, что он провел с Ролли, о том, как она себя вела с ним и что чувствовала; и о том, как она вела себя с мужем, этим грубым человеком, в спальне их жалкого дома. Ему страшно захотелось убраться отсюда и заодно (хотя, ясное дело, сделать так гораздо труднее) выкинуть из сердца саму мысль о женщине, известной ему под именем Кэролайн Ролли. Ему было жаль детей, оставшихся с отцом, но тут ничего не поделаешь. Еще одно пятно на репутации Кэролайн.
Он пошел прочь, и мальчик крикнул ему вслед:
— Вы знаете ее? Мою маму?
— Нет, — ответил Крозетти. — На самом деле, я ее не знаю.
Он сел в машину и уехал. Мальчик пробежал несколько шагов, зажав фотографию в руке, но потом остановился и исчез за клубами дорожной пыли.
Крозетти нашел «Макдоналдс», взял большой гамбургер, жареную картошку и колу. Прикончив все это, он хотел заказать еще, но потом передумал. Он всегда много ел от огорчения и знал, что, если не будет следить за собой, растолстеет, как Орсон Уэллс,[42] но без его достижений, компенсирующих вялую мускулатуру. Он попытался успокоиться, но никак не мог сосредоточиться на дороге и пару раз свернул не туда, куда следовало.
Когда он наконец выехал на шоссе, в голове начал вызревать сценарий фильма «Кэролайн Ролли». Неплохое название; его можно использовать и без разрешения, поскольку миссис Олруд, скорее всего, тоже придумала себе имя. Итак: тяжелое детство, пусть так. Девочка заперта в подвале. Однако то, что дядя постоянно ее насиловал, слишком отдает порнографией. Пусть лучше дядя Ллойд будет религиозным фанатиком, желающим оградить племянницу от тлетворного влияния мира. Он умирает, или она сбегает. Ей, скажем, семнадцать, она ничего не знает о жизни, никакого понятия о массовой культуре. Что-то вроде истории Каспара Хаузера, снятой Херцогом.[43] Этот дикий случай делает ее местной знаменитостью. Коп, который нашел Кэролайн, влюбляется в нее, потрясенный чистотой и невинностью девушки. Он хочет жениться на ней, и она соглашается, поскольку совсем одинока и не знает, как жить в этом мире. Он со странностями, и, в конце концов, он полицейский; Крозетти знал, на что способны такие парни. Но она подчиняется, и это конец первой части.
Потом мы покажем ее жизнь; у нее рождаются дети, она начинает брать их с собой в местную библиотеку, где встречает мудрого библиотекаря, и этот библиотекарь приобщает ее к искусству и культуре, в общем, просвещает ее. Потом где-то открывается выставка прекрасных книг, и библиотекарь хочет, чтобы она их увидела, но тайком от мужа. Может быть, они едут в Чикаго. И тогда она понимает, что хочет делать книги и жить среди книг. Но что она может? У нее двое детей, она в ловушке, но она решает учиться переплетному делу заочно. Однако муж узнает об этом и избивает ее. Дальше все становится только хуже и хуже, муж запирает ее в подвале — в точности как дядя, — и она сбегает. Это конец второй части.
Потом в третьей части она отправляется в Нью-Йорк и… Нет, так нельзя. Главная мужская роль должна появиться раньше, нужна серия флеш-бэков. Скажем, обычный клерк с непростым прошлым за плечами; к примеру, бывший коп. Они встречаются, влюбляются друг в друга, и она исчезает, и…
Почему она исчезает? Крозетти не знал и чувствовал, что не в состоянии придумать никакой убедительной причины. Может, ее похитили? Нет, слишком мелодраматично. Или у нее появилась возможность раздобыть достаточно денег, чтобы забрать детей у их мерзкого отца? В этом смысла больше. Она сбегает с Булстроудом в надежде найти рукопись Шекспира. В письме Брейсгедла есть ключ, Булстроуд обнаружил его, и они уехали в Англию в поисках помеченного крестиком места. Сотни миллионов, сказала Фанни. Так, наверно, все и было. Значит, герой теперь должен сам найти ключ к этой загадке, узнать, куда они отправились, и встретиться с ними в Англии лицом к лицу. Или лучше пусть будет Канада, да. И еще нужна побочная сюжетная линия: кто-то ищет того же самого; и злобный папаша-полицейский тоже как-то замешан в деле. Потом все они сходятся в старом замке, во тьме, и похищают друг у друга портфель с рукописью. Непременно будут фальшивые портфели, чтобы действие запуталось еще больше. Немного похоже на «Мальтийский сокол»,[44] конечно, но в последней части главная интрига закрутится только вокруг героя и Ролли. Возможно, он спасает ее, или она спасает его, и они убегают с сокровищем? Или сокровище навеки утрачено? Или гадкий отец гибнет, и она отказывается от сокровища, чтобы остаться с героем и детьми…
Он не знал, каков будет финал, но чем дольше размышлял о нем — о пересечении вымысла и реальности, тем больше склонялся к тому, что должен получить некое преимущество над Булстроудом, специалистом по Шекспиру. Лучше всего разгадать шифр, поскольку зашифрованные письма — единственное, чего нет у Булстроуда.
Всю долгую дорогу до города Крозетти предавался фантазиям: вот он лицом к лицу встречается со злобным мужем, они дерутся, Крозетти одерживает победу; вот он находит Кэролайн, действует хладнокровно и тонко, разгадывает ее замыслы, прощает ее; вот с помощью рукописи он становится богачом и взрывает кинематографический мир кинокартиной, сделанной не по коммерческим требованиям, но зато трогающей сердца людей и избавляющей Крозетти от необходимости долго учиться, снимать дешевые студенческие фильмы и быть мальчиком на побегушках у какого-нибудь голливудского придурка…
Домой он приехал около восьми, рухнул в постель, проспал двенадцать часов и проснулся, впервые за последнее время переполненный энергией. Он жалел, что сегодня воскресенье и, значит, приступить сразу к делу нельзя. Он сходил с матерью к мессе, доставив ей тем самым огромное удовольствие. Потом Мэри Пег приготовила потрясающий завтрак, и Крозетти его с благодарностью съел, вспоминая о тощих детишках в жалком сельском доме и искренне радуясь, что родился в такой семье, в какой родился. За завтраком он рассказал матери кое-что из того, что сумел выяснить.
— Значит, она лгала во всем.
— Я бы так не сказал, — возразил Крозетти, до сих пор находящийся во власти придуманной им версии. — То, что она оказалась в скверной ситуации и сбежала, — по-видимому, факт. И еще кое-какие детали, возможно, соответствуют действительности. Мальчик сказал, что тот тип действительно запирал ее в подвале. Возможно, над ней и впрямь надругались в детстве, а потом примерно та же ситуация повторилась, когда она стала взрослой.
— Но она замужем, о чем не обмолвилась ни словом. Вдобавок она бросила своих детей. Мне очень жаль, Алли, но это говорит не в ее пользу. Она могла обратиться к властям.
Крозетти резко встал, отнес тарелку с чашкой к раковине и вымыл их, сердито гремя посудой.
— Верно, но нас там не было, — сказал он. — Не у всех такие счастливые семьи, как наша, а власти могут и испортить дело. Мы понятия не имеем, через что ей пришлось пройти.
— Ладно, ладно, Альберт, вовсе не обязательно бить тарелки, чтобы защитить свою точку зрения. Ты прав, мы не знаем, через что ей пришлось пройти. Меня просто беспокоит то, что ты так сильно увлекся замужней женщиной, которую едва знаешь. Это похоже на навязчивую идею.
Крозетти завернул кран и повернулся к матери.
— Это и
— Никаких проблем, дорогой. — Мэри Пег улыбнулась. — Это все равно, что долгими вечерами играть в скрэббл.[45]
На следующий день она развила бурную деятельность. Она разыскивала пособия по криптографии в Сети и по телефону, задействовала свои широчайшие библиотечные контакты по всему миру. Крозетти позвонил Фанни Добровиц и с радостью узнал, что она полностью разобрала почерк Брейсгедла и уже ввела текст его письма в компьютер. Еще она сделала копию зашифрованных писем, отослала образцы бумаги и чернил в библиотечную лабораторию для анализа, и там пришли к выводу, что рукопись определенно относится к семнадцатому столетию.
— Ну и судьба у этого Брейсгедла, — сказала она. — Его рассказ сам по себе совершит переворот в науке, если, конечно, там написана правда. Ах, как жаль, что ты совершил эту ужасную глупость — продал оригинал!
— Знаю, но теперь уж ничего не поделаешь. — Крозетти с трудом удержался от резкого тона. — Если я сумею найти Кэролайн, то попробую вернуть рукопись. Ну а не появились ли какие-нибудь слухи в библиотечных кругах? Вроде того, что обнаружена рукопись века, или что-то в этом роде?
— Ни звука. Я обзвонила всех, кто занимается рукописями. Если профессор Булстроуд и установил подлинность документа, то никто ничего пока об этом не знает.
— Разве не странно? Я-то думал, он тут же созовет пресс-конференцию.
— Да, но учти: он один раз уже обжегся и не хочет выходить на публику, не будучи абсолютно уверен. Тем не менее в мире есть всего несколько человек, чье суждение не подлежит сомнению, и я поговорила с каждым из них. Услышав имя Булстроуда, они рассмеялись и сказали, что в последнее время тот к ним не обращался.
— Ну, вдруг он отсиживается где-то у себя в замке, тайно злорадствуя. Послушай, ты можешь послать мне эти документы по электронной почте? Я хочу поработать над шифром.
— Конечно, прямо сейчас и пошлю. И телефонный номер моего друга Клима. Думаю, тебе понадобится помощь. На первый взгляд этот шифр не кажется простым.
Получив электронное послание, Крозетти заставил себя сначала распечатать сделанный Фанни «перевод» письма Брейсгедла, а не кинуться изучать его прямо с экрана. Потом он несколько раз перечитал его, в особенности последнюю часть, где говорилось о шпионской миссии, стараясь не слишком ругать себя за то, что упустил оригинал. Он почти сочувствовал ублюдку Булстроуду — открытие было столь грандиозно, что не составляло труда представить, какое впечатление оно произвело на профессора, когда он понял что к чему. Крозетти не позволял себе думать о другой, несравненно более ценной находке (эта мысль, очевидно, немедленно овладела Булстроудом), а также о Кэролайн и о том, как она со всем этим связана. Во время учебы в колледже он проявил себя весьма посредственным студентом, однако умел сконцентрироваться на том, что его по-настоящему интересовало, например на истории кино, — здесь он имел энциклопедические знания. Теперь все его внимание сосредоточилось на шифре Брейсгедла и высокой стопке книг по криптографии, которые мать принесла из разных библиотек.
Последующие шесть дней он только и делал, что ходил на работу, изучал криптографию и трудился над шифром. В воскресенье он снова отправился в церковь и, к собственному удивлению, с непривычным рвением молился о том, чтобы решение нашлось. Вернувшись домой, он собрался снова приступить к работе, но мать остановила его.
— Сделай перерыв, Алли, сегодня же воскресенье.
— Нет, мне в голову пришла одна мысль, я хочу ее проверить.
— Дорогой, ты измотан, в голове у тебя неразбериха. Давай-ка сядь, я наделаю сэндвичей, ты выпьешь пива и расскажешь мне, чем занимаешься. Поверь, это пойдет на пользу.
Он заставил себя сесть, наелся сэндвичей с беконом и сыром, выпил пива — мать оказалась права — почувствовал себя человеком. Когда с едой было покончено, Мэри Пег спросила:
— Ну, ты добился хоть чего-то?
— Только в негативном смысле. Тебе что-нибудь известно о шифрах?
— Лишь на уровне кроссвордов в воскресных газетах.
— То есть практически ничего. Ладно. Самым распространенным типом тайнописи в начале семнадцатого века был тот, что они называли «номенклатурой». Это не совсем шифр, скорее код. Имеется небольшой словарь кодовых слов: к примеру, «ящик» означает «армия», «булавки» это «корабли», и так далее. Сообщение расшифровывается заменой слов и выглядит вполне невинным. То, что у нас здесь имеется, не является «номенклатурой». Думаю, это шифр, о котором Брейсгедл говорит в своем письме. Тот самый, что он изобрел для лорда Данбертона. Тут подстановкой слов не обойдешься. Мне кажется, это то, что называется полиалфавитным шифром.
— Что это означает?
— Он немного сложнее. Я покажу тебе на примере. — Крозетти вышел и вернулся со стопкой бумаг. — Самый простой шифр заменяет одну букву другой, обычно с одинаковым смещением по алфавиту: вместо А пишется D, вместо С — G и так далее. Это так называемое смещение Цезаря, потому что, предположительно, его придумал Юлий Цезарь. Очевидно, что подобный шифр можно взломать за несколько минут, если знать обычную частоту чередования букв в языке послания. Надо полагать, шпионы понимали это и разрабатывали методы для того, чтобы замаскировать частоту чередования букв, применяя разные алфавиты для каждой подстановки в зашифрованном тексте.
— Разные алфавиты? Ты имеешь в виду разные языки?
— Нет, нет, я имею в виду вот что. — Он вытащил из стопки одну страницу и расправил ее на столе. — В шестнадцатом веке архитектор Альберти придумал подстановочный шифр, используя составные алфавиты, расположенные на медных дисках, а немного позже во Франции математик по имени Блэз Виженер изобрел так называемый полиалфавитный подстановочный шифр, где применяли двадцать шесть алфавитов со смещением Цезаря. Брейсгедл наверняка знал о нем, поскольку, по его словам, изучал искусство шифрования. В основе лежит то, что тогда называли tabula recta, или «таблица Виженера». Это двадцать шесть одинаковых алфавитов, написанных один над другим — сначала обычный от А до Z, а каждый последующий начинается со смещением на одну букву вправо, то есть от В до Z плюс А, потом от С до Z плюс А и В, и так далее. Наверху и слева располагаются обычные алфавиты, они служат в качестве индексов.
 |
Ссылка на "таблицу Виженера": http://oldmaglib.com/book/g/Gruber_Michael__The_Book_of_Air_and_Shadows_ris1.jpg
— И каким образом это позволяет скрыть частоту чередования букв?
— Нужен ключ. Например, возьмем в качестве ключа твое имя, Мэри Пег. Семь букв, ни одна не повторяется, это хорошо, — Крозетти записал их карандашом наверху. — Теперь предлагай, какой текст будем шифровать.
— Беги, все раскрыто, — предложила Мэри Пег.
— Всегда своевременно. Теперь давай запишем текст над ключом, вот так.
F L E E A L L I S D I S C O V E R E D
M A R Y P E G M A R Y P E G M AR Y P[46]
— И теперь, чтобы зашифровать, берем первую букву текста, то есть F, и первую букву ключа, то есть М. Потом пробегаем по таблице, вниз по столбцу F и вправо по строке М, и пишем букву, что оказывается на их пересечении — в данном случае R. Следующая комбинация есть L из текста и А из ключа, то есть L остается L. Дальше Е и R, что дает нам V. И теперь мы видим, как это работает: поскольку для следующей Е мы, оказываясь в той же колонке, попадаем в другой ряд, соответствующий букве Y, это дает нам С. Две буквы «е» в слове flee в зашифрованном тексте имеют
Крозетти быстро зашифровал весь текст. Вот что у него получилось:
F L E E A L L I S D I S C O V E R E D
R L V C P P R U S U G H G U H E I C S
— И заметь, что двойное L в слове all искажается тоже, — сказал он. — Такой текст простому частотному анализу не поддается, и за триста лет никто не смог взломать подобный шифр, не зная ключевого слова. Именно его и добивались от шпионов с помощью пыток.
— Как же
— Надо найти длину ключевого слова, и это можно сделать, анализируя повторяющиеся шаблоны в зашифрованном тексте. Это называется методом Казиски-Керкхоффа. В достаточно длинном сообщении или нескольких сообщениях FL снова пересечется с МА и снова даст RL, и будут другие шаблоны из двух-трех букв, и потом ты подсчитаешь расстояние между повторами и вычислишь общие численные множители. В нашем случае, поскольку ключ состоит из семи букв, повторы могут случаться через семь, четырнадцать и двадцать одну букву настолько часто, что это нельзя объяснить случайностью. Очевидно, в наши дни для анализа такого рода применяют статистические методы и компьютер. Как только выяснится, что ключ содержит семь букв, дальше все предельно просто. Остается вычислить семь простых подстановочных алфавитов из таблицы Виженера — это можно сделать с помощью обычного частотного анализа, реконструировать ключевое слово и расшифровать текст. Существуют дешифрующие программы, они справляются с задачей за считанные секунды.
— Тогда почему ты не взломал шифр?
Он со стоном провел пальцами по волосам.
— Если бы я знал… Здесь что-то другое, не просто таблица Виженера.
— А может, это все же она, только ключ очень длинный? Судя по твоим словам, чем длиннее ключ, тем труднее выявить повторяющиеся группы.
— Хорошая мысль. Однако проблема с длинными ключами состоит в том, что их легче забыть и труднее передавать — если ты хочешь часто менять их. Ведь как происходило дело, если возникало желание сменить ключ? Так, чтобы ни один шпион не узнал: шепотом, во тьме, на ухо агенту или в сообщении, на первый взгляд совершенно невинном. В наше время агенту передают так называемый одноразовый пароль — лист бумаги, где записаны выбранные наугад сегменты бесконечно длинного ключа. Агент с его помощью зашифровывает сообщение и сжигает листок. Такой шифр никакой компьютер не взломает. Однако в тысяча шестьсот десятом подобных методов не изобрели.
— Что еще может быть?
— Это может быть так называемая решетка, и тогда мы остаемся с носом. — Увидев недоуменное выражение на лице матери, Крозетти пояснил: — «Картановская решетка» — это кусок плотной бумаги с прорезями на ней, сквозь которые можно прочесть сообщение, если приложить ее к тексту. То есть в данном случае вообще никакого шифра нет. Текст может выглядеть совершенно бессмысленно, но если передвигать по нему решетку, выделяются буквы, которые складываются в слова…
— Знаешь, если бы здесь использовали «решетку», то само сообщение, скорее всего, походило бы на обычное письмо. «Дорогая мамочка, в Лондоне замечательно, купил новый камзол, видел, как собаками травят медведей, жаль, что тебя тут нет, люблю, твой Дик». А приложишь «решетку» и прочтешь: «Беги, все раскрыто». Я имею в виду, что «решетка» позволяет придать сообщению невинный вид, разве нет?
Крозетти стукнул себя кулаком по голове, словно восклицая: «Ну, что я за дурак!»
— Конечно. Это я упустил. Как бы то ни было, я понятия не имею, в каком направлении двигаться дальше.
— Я настаиваю — тебе нужно передохнуть.
— Ты права. — Он потер лицо ладонями. — Какое сегодня число?
— Четырнадцатое октября. А что?
— Сегодня в клубе фестиваль карибских фильмов, и я хотел бы посмотреть «Люди и боги».[47] Может, окунувшись в блестящий мир гаитянского вуду, я почувствую себя освеженным.
— Хорошая мысль, дорогой, — сказала Мэри Пег. Что-то в ее тоне и выражении лица заставило Крозетти остановиться. Он пристально посмотрел на нее.
— В чем дело?
— Ничего особенного. Однако, если не возражаешь, я пока сама поломаю голову над шифром.
— Эх, только время зря потеряешь! — с оттенком самодовольства воскликнул Крозетти. — Это тебе не кроссворды разгадывать.
Он отсутствовал четыре часа, потому что после фильма встретил знакомых парней, тоже помешанных на кино. Они пили кофе, разбирали фильм по косточкам с художественной и технической точек зрения, и он получил обычное удовольствие от интеллектуальной беседы, а потом разговорился с миниатюрной, тонко чувствующей женщиной, снимавшей документальные фильмы, и они обменялись номерами телефонов. Впервые за долгое время Крозетти вновь почувствовал себя человеком. Прошло почти два месяца с тех пор, как история с Ролли началась и закончилась, оставив после себя нечто вроде эмоционального пепла.
Это не любовь, думал он сейчас. Химическое притяжение, безусловно; но, как справедливо заметила его мать, чтобы химия трансформировалась в связь, требуется взаимность и хоть какие-то обязательства, чего в случае с Ролли определенно не было. Она просто исчезла, да еще если вспомнить ее дурацкое письмо, ох. Это сильно задевало Крозетти, причем не столько задевало его собственное достоинство, сколько оскорбляло его представления об эстетике. Все неправильно, он никогда не написал бы ничего подобного в сценарии. Его представления о жизни были неразрывны с кино, и он считал, что раз что-то не должно быть в сценарии, то его не должно быть и в реальности.
Вернувшись домой, он обнаружил, что Мэри Пег в гостиной пьет водку с каким-то незнакомым человеком. Крозетти стоял в дверном проеме и смотрел на мать, которая холодно (с чрезмерной,
Крозетти сел в кресло, мать налила ему ледяной водки, и он почувствовал, что это как раз то, что требуется. Сделав глоток, он с вызовом посмотрел на Мэри Пег. Та вежливо сказала:
— Мистер Клим — друг Фанни. Я попросила его прийти и взглянуть на твой шифр. Поскольку ты задержался.
— А-а… — протянул сын.
— Да, — сказал Клим. — Я посмотрел, даже изучил его, в некоторой степени. Вы правильно поняли: это полиалфавитный подстановочный шифр. Верно и то, что здесь не просто Виженер.
Он говорил с легким акцентом, напомнившим Фанни; манера держаться вежливая, свойственная ученым. От этого охватившее Крозетти негодование немного ослабело.
— Так что же это? — резко спросил он.
— Думаю, это бегущий ключ, — ответил Клим. — Из какой-то книги. Представляете, что это такое? Ключ, по протяженности сравнимый с самим текстом, поэтому метод Казиски-Керкхоффа бесполезен.
— Что-то вроде книжного кода?
— Нет, другое. Книжный код — это все-таки настоящий код. Скажем, мы видим в зашифрованном тексте четырнадцать, семь и шесть. Значит, нужно взять «Мировой альманах» или что-то еще и найти на странице четырнадцать шестое слово в седьмой строке. Или можно задействовать буквы, если угодно: четвертая буква, десятая буква. Для бегущего ключа тоже требуется книга — ее текст применяется в качестве непрерывного ключа. Такой способ, однако, не абсолютно надежен, вопреки мнению многих.
— Почему? Это похоже на разовый пароль.
Клим покачал головой.
— Нет. Разовый пароль имеет очень высокую энтропию,[48] поскольку буквы выбираются наугад. То есть, имея одну букву вашего ключа, вы даже предположить не можете, какими будут остальные двадцать шесть. А если в бегущем ключе, основанном на каком-то английском тексте, вы видите букву Q, какой, по-вашему, окажется следующая?
— U.
— Правильно. Низкая энтропия, как я считаю. Взламывается подобного рода шифр так: мы сравниваем предполагаемый незашифрованный текст с зашифрованным до тех пор, пока не увидим что-то вразумительное.
— Что такое «предполагаемый незашифрованный текст»?
— О, это слова, которые всегда присутствуют в английском тексте. The, and, this[49] и так далее, и тому подобное. Мы изучаем зашифрованный текст и, например, выясняем, что the дает нам ing или shi, если пропустить это сочетание букв через таблицу; а потом используем эти маленькие открытия, чтобы обнаружить другие слова ключа. И в конце концов понимаем, с каким ключом имеем дело — то есть из какой книги он взят. Так можно взломать шифр. Это не очень сложно, но требуется компьютер или большой отряд чрезвычайно сообразительных дам.
Он улыбнулся, обнажив мелкие прокуренные зубы, и сверкнул стеклами очков. У Крозетти возникло впечатление, что когда-то в подчинении Клима был подобный отряд.
— Мой сгодится? — спросил Крозетти. — Я имею в виду компьютер, а не отряд чрезвычайно сообразительных дам.
— Да, если включить его в единую сеть с другими. В мире есть множество людей, готовых взламывать шифры ради удовольствия, и они предоставят нам свои компьютеры в то время, когда им самим они не нужны — к примеру, поздно ночью. А поздняя ночь всегда где-нибудь да наступила. И еще. Нам повезло, что это шифр тысяча шестьсот десятого года.
— Почему?
— Потому что тогда существовало
— Прямо сейчас?
— Да. Есть возражения?
— Ну… ведь уже поздно, — сказал Крозетти.
— Не имеет значения. Я сплю очень мало.
— Я предложила Радиславу бывшую комнату Патти, — вмешалась в разговор Мэри Пег.
Крозетти допил водку, подавив содрогание, какое она обычно вызывала, и встал.
— Ну, ма, ты, по-моему, уже обо всем подумала. Что касается меня, я иду спать.
Утром Крозетти проснулся не от звона будильника, а от стука в дверь, а затем мать принялась яростно трясти его за плечи. Он удивленно воззрился на нее:
— Что случилось?
— Ты должен прочесть вот это.
Она сунула ему «Нью-Йорк тайме», открытую на странице, где писали о местных преступлениях, коррупции и знаменитостях.
АНГЛИЙСКИЙ ПРОФЕССОР НАЙДЕН МЕРТВЫМ
В ЖИЛОМ КОРПУСЕ КОЛУМБИЙСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Заголовок заставил его мгновенно проснуться. Он потер глаза, прочитал заметку, перечитал еще раз. Короткая заметка — полицейские, как обычно, держат рот на замке. Однако в тексте встретилось слово «пытка», и от этого живот у Крозетти свело.
— Звони Патти, — сказал он.
— Уже, — ответила Мэри Пег, — но у нее включен автоответчик. Я оставила сообщение. Она перезвонит. Что скажешь?
— Выглядит скверно. Он исчез сразу после того, как я продал ему рукопись, потом, по-видимому, пробыл пару месяцев в Англии, с Кэролайн или без нее. И едва вернулся сюда, как его замучили до смерти. Может, рукопись пьесы действительно существует? Он узнал, где она, а кто-то узнал о том, что он узнал, и пытал его, добиваясь сведений.
— Альберт, ты рассказываешь какое-то кино. В реальной жизни такие вещи с английскими профессорами не происходят.
— Тогда почему его пытали и убили? Не ради же пароля для доступа к банкомату.
— Может, это месть матери какого-то совращенного им мальчика. Из того, что нам известно о его склонностях, он вполне мог быть замешан в не слишком чистоплотных делах.
— Ма, поверь, кино там или нет, но все происходило именно так… Я хочу встать.
Мать вышла. Принимая душ, Крозетти мысленно вернулся к Ролли и замыслу своего кино; возникла мысль о том, что, возможно, она и есть главная злодейка, эдакая Бриджит О'Шонесси, как ее сыграла Мэри Астор в «Мальтийском соколе». Мать ошибается. Жизнь не просто похожа на кино; кино причина того,
И все это есть в «Соколе», втором его любимом фильме. «Чайнатаун», в конечном счете, о том же самом, только действие осовременено для семидесятых годов. И почему, интересно, ему так нравятся фильмы о плохих девушках? «Бонни и Клайд»,[50] «Ее звали Никита»[51] и множество других. Он спрашивал себя, какую роль играет он сам — мертвого Майлза Арчера, или убитого морского капитана в побочной сюжетной линии, или же Сэма Спейда?[52] «Ты убила Майлза и ответишь за это». И: «Надеюсь, дорогая, тебя не повесят за эту нежную шейку. Да, ангел мой, я тебя сдам». Он почти наизусть знал сценарий и произносил эти строчки с характерной для Богарта шепелявостью, спрашивая себя: смог бы он «сдать» Кэролайн Ролли, если бы до этого дошло? Если бы выяснилось, что она помогала убивать Булстроуда. Или, может, он не стал бы ее «сдавать», а просто вырубил. Стоило лишь представить себе это, и сердце забилось чаще. Он сделал воду похолоднее и подставил разгоряченное лицо под прохладные струи.
Мой господин, сейчас прошло две с лишним недели, как я покинул ваш дом и отчасти добился успеха, о чем и расскажу вам. В пятницу я оставил свое жилище на Бишопсгейт в компании с мистером Уэлисом, который жил со мной все это время, это было тяжкое испытание, он самодовольный пьяница, я устал его слушать, он не раз ставил под угрозу наше дело своими хвастливыми намеками в пивных. Часто мне приходилось уводить его в нашу комнату, угрожая избить. Когда трезвый, он труслив, а когда выпьет, никак не уймешь. Пока не под хмельком, он рассказывал мне о хитростях папистов, говоря, как они обманывают людей на своих мессах и роскошных представлениях, чтобы я при необходимости мог сойти за одного из их числа.
Живут здесь по большей части гуртовщики и еще актеры; об этих последних: половина из них полупаписты, а остальные просто проклятые атеисты, христиан два и обчелся. Идем мы по Бишопсгейт, он бледный, потный после пьянки, хочет остановиться еще выпить, но я не даю, говоря, займемся нашим делом, мистер Уэлис, и вижу страх на его лице. Мы пришли в «Лебедь» у рынка Леденхолл, где, он говорит, часто проживает У. Ш. Мистер Уэлис говорит, что у него привычка снимать комнату здесь или где-нибудь поблизости, когда он не останавливается в доме какого-нибудь важного человека. Раньше он жил рядом с Силвер-стрит, но теперь нет. Раньше он каждый день ходил в театр «Глобус» или в «Блэкфрайарз», но теперь ему эти бордели без надобности, как он, сводник, разбогател через них. В «Лебеде» компания подлая, актеры, никчемные юнцы, картежники и другие негодяи. Уэлис расспрашивает бармена, и тот говорит, мистер У. Ш. арендует наверху комнату и сидит там по утрам со своими бумагами. Тогда Уэлис посылает служанку наверх сказать, что его хочет видеть кровный родственник, то есть я. Вскоре в комнату приходит человек с остроконечной бородкой, среднего роста, с лысой головой, немного толстый, в хорошем камзоле, цвет лица как у мертвого испанца, похож на торговца тканями. Мистер Уэлис представляет меня, дескать, Уилл Шекспир, это ваш кузен из Уорвика, Дик Брейсгедл.
Тогда он говорит, что, наверно, мы родственники по матери, поскольку такой фамилии в Уорвикшире никогда не было. Я говорю, да, моя мать урожденная Арден. Он улыбается, хлопает меня по спине, ведет к столу, подзывает мальчика, чтобы принес нам эля, но мистер Уэлис просит подать вина, хотя его не спрашивали, и угощает знакомых шлюх из своего кувшина. У. Ш. говорит со мной напрямую, но я едва разбираю одно слово из трех, такой странный у него акцент. Видя это, он замолкает, а потом говорит, ты родился не в Уорвикшире. Я говорю, нет, я родился в Лондоне, а юность провел в Тичфилде. Он говорит, что часто бывал в Тичфилде, посещал лорда Саутгемптона. Все это он говорит простым гемпширским говором, как мог бы говорить мой дядя Мэттью, что меня ужасно изумило. Но потом я подумал, он же актер, и это его искусство подражать речи любого человека.
Потом мы разговариваем о наших семьях и узнаем, что оба ведем род от сэра Уолтера Ардена из Парк-холла, но он — через старшего сына Томаса, а я — через Ричарда. Он остается этим весьма доволен. Я рассказываю ему, как моего деда повесили за папизм, хотя сказали, что за измену. Он грустно смотрит на меня, говоря, да, с моим дядей так же обошлись во времена прежней королевы. Так мы беседуем дальше, он хочет, чтобы я рассказал ему мою историю. Я рассказываю о своей жизни мальчиком, а потом учеником литейщика, об огромных пушках, о войне с голландцами. В жизни не встречал человека, кому так нравится слушать другого, ведь люди по большей части любят рассказывать о себе самих, расписывать себя ярче, чем в жизни, но он не такой. При этом я говорю почти только правду, потому что мистер Пиготт сказал, если станешь говорить ложь, сплетай ее с тысячью прядей правды, чтобы она там затерялась.
К этому времени мистер Уэлис выпил больше пинты лучшего вина, напился и начал браниться на У. Ш., говоря, что он уже много недель не играл на сцене, хотя другие, менее опытные, играют. У. Ш. говорит, разве мистер Барбедж много раз не предупреждал тебя? Если ты будешь приходить в театр, накачавшись вином, забывать слова, запинаться, то потеряешь место. Ты так и делал; и теперь вправду потерял место, как и было обещано, я ничего не могу сделать для тебя, но вот тебе пол-ангела,[53] выпей еще вина. Но мистер Уэлис с презрением отпихивает монету и говорит, что ты воображаешь о себе, я еще увижу, как ты болтаешься в петле, капкан на тебя уже налажен. Видя, как оборачивается дело, я с силой бью его в колено, он кричит, отшатывается, но я бью его кружкой по голове, и он падает весь в крови. Тогда его дружки, которых он недавно угощал вином, затевают драку со мной, но У. Ш. приказывает подать к столу вино и шафрановые лепешки и говорит с этими подлыми парнями так любезно, так шутливо, что они успокаиваются. Он велит мальчику-слуге отвести м-ра Уэлиса домой, платит за все, потом уводит меня оттуда, говоря, пойдем туда, где поспокойнее, я хочу еще поговорить с тобой.
Мы идем по Бишопсгейт, потом по Корнхилл к Святому Павлу, он снова расспрашивает про мою жизнь. Я стараюсь изо всех сил, вспоминаю многие вещи, которые забыл. Когда я рассказываю, как был контрабандистом, он останавливает меня и клянется, что никогда прежде не слышал этого слова, записывает его огрызком карандаша в маленькую записную книжку, которую носит с собой, и выглядит таким довольным, словно нашел на дороге шиллинг. Мы приходим в «Сирену» на Фридэй-стрит рядом со Святым Павлом, и там, похоже, многие знают У. Ш., приветствуют его со всем уважением. Он повел меня в угол около камина, где, кажется, было его обычное место, потому что мальчик-слуга, не спрашивая, принес ему маленькую кружку пива и мне тоже, но побольше. Он снова стал выспрашивать про мою жизнь, в особенности на море. Когда он услышал, что я был на «Морском приключении» и потерпел крушение у Бермуд, он сильно разволновался, лицо просияло от удовольствия, снова достал свою книжечку и стал записывать с моих слов. Он расспрашивал про тех, кто живет на берегу Карибского моря, какие у них нравы, обычаи, едят ли они человеческое мясо. Я поклялся, что в жизни не встречал ни одного людоеда, на Бермудах таких нет, но я много рассказывал о том, как мы построили лодки и сбежали из своего заключения на острове в Вирджинию, об индейцах, про которых англичане думают, что они едят человеческое мясо и очень злобные. Он сказал, что читал отчеты об этом, но гораздо лучше услышать из уст того, кто сам был там. Снова расспрашивал меня про кораблекрушение, а именно: как вели себя матросы, что были за пассажиры. Я рассказал ему, как наш боцман ругал губернатора Тома Гейтса, когда он в разгар шторма вышел на палубу, и свалил его в люк концом веревки, за что адмирал кричал, что его нужно высечь, но не успел, потому что вскоре корабль напоролся на скалу.
Когда я вел этот рассказ, У. Ш. подозвал тех, кто только что пришел или уже был там. Идите сюда, этом мой кузен, который был в Новом Свете и потерпел кораблекрушение. Вскоре вокруг собралась большая компания, кто сидел, кто стоял. Некоторые мне не верили, думая, что мой рассказ просто выдумка, которые так любят моряки. Однако У. Ш. сказал им, нет, этот человек говорит правду. В его рассказе нет ни монстров, ни драконов, ни водяных смерчей, ни других небывалых вещей, а только такие опасности, с которыми корабли по правде встречаются в путешествиях. И еще он сказал, я читал отчеты о том кораблекрушении, и все совпадает.
Так он оправдал меня перед ними. Когда я закончил рассказ, они сидели вокруг, разговаривали, я такого разговора никогда прежде не слышал, но вспомнить его трудно, потому что все с шутками, и в голове ничего не застряло. По крайней мере, в моей голове. Много сквернословия, но вперемежку с другими, невинными речами. Что один ни скажет, то другой переиначит, а потом и третий, так что я уже и не понимаю, о чем они. Это у них называется «остроумие»: один из них м-р Джонсон показывал остроумие на латыни, на греческом, но понимали его немногие, и все равно все смеялись и называли его тупым педантом. Он тоже пишет всякие мерзкие пьесы, по словам этих мошенников, он всего лишь второй после У. Ш., хотя сам считает себя первым. Самодовольный, тщеславный человек, думаю, отъявленный папист, сильно ругал протестантскую веру и проповедников. Тут У. Ш. похвастался обо мне, что я воевал во Фландрии против испанцев. М-р Джонсон говорит, что тоже был там, подробно расспрашивает меня о боях, об осадах, в которых я принимал участие, под чьим командованием я был. Я ему отвечаю; но когда он узнал, что я был артиллеристом, говорит, тьфу, это не солдатское дело, а просто перевозить груз на лошадях да подстилать под него солому. Рассказывает, как он храбро сражался со своим копьем. Было ясно, что все не раз уже это слышали, стали насмехаться над ним, сделали Остроумие из его копья, говоря, что он насадил на него больше фламандских девиц, чем испанцев, из чего я понял, что они имеют в виду его член. У. Ш. все больше слушал, но стоило ему открыть рот, и все внимание было на нем. М-р Джонсон все хвастался своим остроумием с латинскими фразами, много пил, ел, и вся ля-ля-ля, а потом приподнял зад и громко выпустил ветры. У. Ш. мгновенно сказал, вот как говорит «бакалавр гуманитарных наук», слушайте и учитесь; и все расхохотались, даже м-р Джонсон. Но я не понял шутки.
Часы проходили незаметно, уже стало почти темно. У. Ш. говорит, Дик, у меня дело в театре «Блэкфрайарз», пошли со мной, поскольку я желаю еще с тобой поговорить. Ну, я иду с ним, и он спрашивает, чем я сейчас занимаюсь и не собираюсь ли вернуться на море? Я говорю, нет, я покончил с морем после того кораблекрушения и к войне меня тоже не тянет, но хотелось бы как-то устроиться, чтобы быть уверенным, что у меня будет кусок хлеба, и постель на ночь, и добрый огонь, поскольку есть у меня намерение когда-нибудь жениться. Он говорит, а чем Дик может зарабатывать себе на хлеб, кроме как воевать, заниматься контрабандой и стрелять из пушек? Я говорю, что хорошо соображаю с числами, могу найти работу как землемер. Но здесь мы приходим в театр, представление уже закончено, зрители еще расходятся, многие одеты богато в меха и парчу, но много и простого люда. Нам приходится проталкиваться сквозь толпу слуг с носилками, среди коней и грумов, которые ждут хозяев, а потом через огромную комнату, где горит много свечей, но их уже начинают гасить. Мы приходим в маленькую комнату за сценой, где стоят несколько человек. Один очень красивый, весь в черном бархате, все еще с краской на лице, два других похожи на торговцев, еще один похож на писца; еще двое крепкие, вооруженные кортиками, у одного из них нет ушей, а у другого всего один глаз. По именам, как я узнал, их зовут: первый Дик Барбедж, актер; Джон Хеннинг, пайщик театральной труппы; Генри Уоткинс, пайщик от домовладельца; Николас Паси ведает деньгами и ведет бухгалтерские книги труппы «Слуги его величества». Спейд и Уайт — те двое с оружием, Спейд одноглазый. Не считая этих двоих, все остальные ссорились и грубо обзывали друг друга.
У. Ш., войдя в комнату, говорит, что у вас тут случилось, джентльмены, из-за чего шум? И тогда ему рассказывают, из-за денег, которые зрители платят каждый вечер. Актеры-пайщики должны иметь свою часть, домовладелец свою, и все это считается по-разному.[54]
У м-ра Паси есть книга, куда он записывает все деньги, но я подглядел, что там, и увидел, что она ведется плохо, в старой манере, как у какого-нибудь жалкого торговца рыбой, а не в таком важном деле, как театр. Из-за неумения, а может, по злому умыслу теряется много выгоды. У. Ш. говорит, добрый м-р Паси, сходите за счетной машиной, мы своими глазами посмотрим, как сделаны расчеты, ведь можно и ошибиться. Услышав это мудрое предложение, они заулыбались, а м-р Паси вышел. Тут я спрашиваю У. Ш., как считаются отдельные части, изучаю бухгалтерскую книгу, что лежит открытая, замечаю пометки, которые человек оставляет, когда работает со счетной машиной, и вижу, что он делает неправильно. М-р Паси не возвращается, м-р Барбедж кричит Спейду сходить за ним, я беру огрызок карандаша и делю суммы на части, как нужно. Тут возвращается Спейд, ведя за собой м-ра Паси, который несет свою счетную машину и чуть не роняет ее; сейчас он уже пьян так сильно, что не может разобраться в бумагах, в которых, по правде говоря, не смог бы разобраться ни один человек, даже будучи трезвым. Я показываю им свои расчеты, объясняю методы. Кто это такой? — удивляются они. Я вижу, что У. Ш. мне улыбается, потому что ему нравится, когда человек проявляет умение в любом деле. Дальше я говорю, джентльмены, это пустое дело расспрашивать того, кто делает подсчеты, поскольку по тому, как все у вас тут записано, нет способа под небесами понять, какой доход вы получаете. Дальше я говорю, что хотя ничего не имею против этого человека, поскольку совсем его не знаю, но дело поставлено так, что любой может обокрасть вас, а вы ничего не узнаете. Это как если бы вы с завязанными глазами шли в середине ночи по улице с полной горстью денег и не сжимали бы пальцы. Тогда они заговорили все разом, что нужно меня нанять, чтобы я проверил эту двойную бухгалтерию и подсчитал все паи. Тут У. Ш. говорит, что он за меня, потому что я его кузен.
После этого У. Ш. повел меня ужинать в «Сирену», очень веселился со своими друзьями, как я уже рассказывал прежде, потом отвел меня в постель в комнате рядом со своей собственной в доме, который он арендует около «Блэкфрайарз». Я громко рассмеялся, он спросил почему, я говорю, вы тогда, наверно, имели в виду, что он бакалавр пердежных наук, потому что он громко выпускал газы. Он улыбнулся, говоря, мы сделаем из тебя умника, Дик, не пройдет и недели, как ты поймешь эту шутку. Потом, уже в постели, я думал, что все у меня вышло хорошо, поскольку я заделался другом этих злобных негодяев, что, я думаю, даст мне большое преимущество в нашем деле.
Со всем почтением к вашему лордству, пусть Господь хранит вас и благословит наше предприятие.
Из Лондона пятница 10 января 1610 Ричард Брейсгедл.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |