"Книга воздуха и теней" - читать интересную книгу автора (Грубер Майкл)

4

Рыдания продолжались примерно минут пять и закончились серией глубоких судорожных вздохов. Крозетти несколько раз спрашивал Кэролайн, из-за чего она так расстроилась, но не получил ответа; едва перестав вздрагивать, она отодвинулась от него и исчезла за перегородкой туалета. Он услышал звуки льющейся воды, шаги, а потом приятный для уха шелест, свидетельствующий о том, что она переодевается. Может, облачится во что-то более уютное, подумал Крозетти с предвкушением, необычным для него.

Однако когда она появилась снова, на ней был серый рабочий комбинезон, волосы плотно повязаны шарфом цвета индиго, а на лице не осталось ни следа ее обычного легкого макияжа. И ни следа недавней вспышки рыданий. Она походила на заключенную или монашку.

— Вам лучше? — спросил он, когда она подошла к нему.

Не отвечая, она принялась вкладывать сухие полотенца в книги.

Он тоже взялся за третий том, но спустя несколько минут молчаливой работы произнес:

— И?..

Никакой реакции.

— Кэролайн?

— Что?

— Вы не хотите рассказать, что вас так расстроило?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду вашу недавнюю истерику.

— Я бы не назвала это истерикой. Я вечно пускаю слезу, когда выпью.

— Пускаете слезу?

Он пристально смотрел на нее, она — на него. Кроме слегка покрасневших век, ни одна ее черта не свидетельствовала о том, что она не всегда была спокойной, холодноватой Кэролайн Ролли. Эта Ролли холодно произнесла:

— Прошу прощения, что побеспокоила вас. Если не возражаете, я не хотела бы это обсуждать.

И вернулась к работе.

Крозетти пришлось этим удовлетвориться. Ясное дело, ему ничто не светило: ни душевной близости, ни физического контакта. Она не собиралась делиться с ним мрачными секретами. Некоторое время они работали в молчании. Крозетти убрал скудные остатки ужина. Ролли сидела на стуле и с помощью своих средневековых инструментов делала что-то непонятное с наполовину распотрошенными книгами.

Не зная, чем заняться, Крозетти вернулся к страницам рукописи, теперь почти высохшим. Он расправил их и разложил на кухонном столе, взял с рабочего стола Ролли увеличительное стекло и принялся рассматривать страницы. Некоторые буквы не вызывали сомнений — гласные мало чем отличались от современных, и он легко разбирал короткие слова вроде предлогов «от» или «по». Однако совсем иначе дело обстояло с реальным чтением текста. Многие слова оказались искажены или оборваны, было много абсолютно неузнаваемых букв. Большая часть слов оставалась непонятна. Кроме того, некоторые страницы казались написанными на незнакомом иностранном языке, и орфография мешала определить, на каком именно. Есть ли такие слова, как «хртхд»? Или «уфдпг»?

Он решил пока не обращать внимания на текст, сосредоточившись на материале и характере страниц. Все сорок восемь листов были размера ин-фолио и, по-видимому, подразделялись на три группы.

Первая группа — восемнадцать страниц прекрасной тонкой бумаги, исписанных очень густо и аккуратно, хотя и с множеством зачеркнутых слов или даже строчек; в отдельных местах часть текста перечеркнута крест-накрест.

Вторая группа — двадцать шесть страниц более плотной бумаги, исписанных крупнее, беспорядочнее, с большим количеством клякс; несмотря на это, почерк — по крайней мере, на неопытный взгляд Крозетти — был тот же, что и в первой группе. На каждой странице второй группы с одной стороны тянулся ряд дырочек, как будто их вырвали из записной книжки. Другая особенность второй группы состояла в том, что текст, кажется, был написан поверх выцветших коричневатых колонок цифр. В сознании Крозетти всплыло слово «палимпсест», и он почувствовал удовлетворение, хотя понимал, что эта аналогия не совсем точна: палимпсестом называют пергамент, с которого соскабливают первоначальный текст, чтобы написать новый. Очевидно, бумага из второй группы прежде использовалась для чего-то другого.

На оставшихся четырех страницах виднелись сделанные карандашом правки; здесь сорт бумаги был другой, и почерк тоже выглядел иначе. Крозетти поднял листки к свету, и подтвердилась еще одна его догадка: страницы отличались и разными водяными знаками. На первых восемнадцати страницах — изогнутый почтовый рог и буквы «А» и «М»; на двадцати шести страницах второй группы — что-то вроде герба; и на последних четырех — корона.

Но как эта подборка стала набивкой для книжных обложек середины восемнадцатого столетия? Крозетти представил себе переплетчика той эпохи. Стол у него, наверно, не сильно отличался от того, за каким под светом настольной лампы сейчас работала Ролли; ее ярко освещенная тонкая шея выглядела очень уязвимой по контрасту с темным шарфом. Можно предположить, что стол переписчика был из крепкого английского дуба, весь в рубцах и пятнах. На нем лежит кипа ненужных бумаг. Переплетчик вытаскивает из нее шесть листов, острым ножом подравнивает их до нужного размера и аккуратно вкладывает под крышку переплета.

Это чистое везение, подумал Крозетти, что так много страниц, написанных одной и той же рукой, оказались под обложкой «Путешествий» Черчилля. Однако тут же мелькнула новая мысль. Он представил себе, что после смерти какого-то старика вдова или другие наследники решают избавиться от бумаг покойного. Они связывают их в пачки, выносят на крыльцо и посылают парнишку за торговцем старыми бумагами. Тот приходит, сговаривается о цене и уносит пачки. Теперь у нас есть комната под кладовую, говорит жена наследника, весь этот старый пыльный хлам долой, уф!.. Спустя какое-то время торговец бумагами получает заказ от лондонского переплетчика, своего постоянного клиента: тому нужна кипа старых бумаг.

И поскольку страницы с карандашными пометками исписаны другим почерком, переплетчик, наверно, случайно сунул их в тома той же книги, для которой предназначалась купленная старая бумага покойника, измышленного Крозетти. Да, так вполне могло произойти. Эта мысль принесла ему чувство удовлетворения: душа жаждала открытия. Однако после долгой работы с увеличительным стеклом в тщетной попытке сложить из черно-коричневых закорючек слова у него разболелась голова. Он отложил лупу, пересек лофт и спросил Ролли:

— У вас есть аспирин?

Ему пришлось повторить вопрос, прежде чем она почти рыкнула на него:

— Нет!

— У всех есть аспирин, Кэролайн.

Она швырнула на стол инструмент, испустила трагический вздох, слезла со стула, зашагала прочь и вернулась с пластиковой бутылочкой. Она с такой силой сунула лекарство в руку Крозетти, что таблетки застучали, как крошечные кастаньеты.

— Спасибо, — официальным тоном поблагодарил он, проглотил три таблетки и вернулся на кухню.

В нормальной ситуации он предпочел бы посидеть, а еще лучше — полежать в тихом месте, пока не утихнет болезненная пульсация. Но удобного кресла у Ролли не было, а прилечь на ее постель он поостерегся. Поэтому он с мрачным видом расположился у кухонного стола и сидел там, шелестя старыми бумагами. Будь Кэролайн Ролли нормальным человеком, думал он, они могли бы вдвоем поломать голову над этой загадкой. У нее должны быть книги и по водяным знакам, и по начертанию букв в первой половине семнадцатого столетия. По крайней мере, она наверняка знает, к кому обратиться за консультацией.

Едва мелькнула эта мысль, как он просиял и вытащил из кармана мобильный телефон. Посмотрел на часы: еще нет одиннадцати. В одиннадцать его мать смотрит «Сегодня вечером» и в течение часа не отвечает на телефонные звонки, чтобы, не дай бог, не пропустить чего-нибудь об апокалипсисе. Но сейчас она сидит в кресле с книгой.

— Это я, — сказал он, когда она взяла трубку.

— Где ты?

— В Ред-Хуке, в доме Кэролайн Ролли.

— Она живет в Ред-Хуке?

— Тут вполне прилично, ма.

— Там доки и гангстеры. С какой стати такая стильная девушка живет в Ред-Хуке?

Миссис Крозетти несколько раз встречалась с Кэролайн в магазине и впоследствии сообщила сыну свое мнение с подтекстом: будь он поумнее, уже сделал бы несколько заходов.

— Как ты там оказался? — продолжила она с ноткой надежды в голосе. — Наконец предпринял что-то?

— Не я, ма. Пожар. Ей надо поработать дома над несколькими тяжелыми книгами — она что-то вроде любителя-переплетчика, — и я помог ей дотащить их из города.

— И потом застрял.

— Мы поели. Я собираюсь вот-вот уйти.

— Значит, еще рано арендовать свадебный зал. Или беспокоить отца Лазарро.

— Наверное, ма. Прости. Послушай, я, собственно, вот почему звоню… Тебе известно что-нибудь о водяных знаках начала семнадцатого столетия или о манере письма той эпохи?

— Ну, что касается манеры письма, это Даусон и Кеннеди-Скиптон, «Почерки елизаветинских времен, 1500–1650». Справочник. Неплохие источники можно найти в Интернете… ну, знаешь, интерактивные консультации со специалистами. Водяные знаки — это Грейвел… нет, постой, Грейвел — с тысяча семисотого. Подожди секундочку, дай подумать… Да, это Хивуд, «Водяные знаки семнадцатого и восемнадцатого столетий». А зачем тебе?

— Ну, мы нашли какую-то старую рукопись под обложками книг, которые Ролли собирается восстановить. Хотелось бы узнать, что там такое.

Он записал то, что сказал мать, на корешке какой-то квитанции из бумажника.

— Тебе нужно поговорить с Фанни Добровиц. Хочешь, я позвоню ей в библиотеку?

— Нет, спасибо. Не стоит тратить ее время, пока я не убедился, что это не старый список покупок или что-то в этом роде. Часть рукописи на иностранном языке.

— Правда? На каком?

— Не могу сказать. Забавный такой, но не французский и не итальянский. Больше похоже на армянский или албанский. Но, может, мне так кажется из-за того, что я не в состоянии разобрать почерк.

— Интересно. Здорово. Помогает держать мозги в рабочем состоянии. Хотелось бы мне, чтобы ты продолжил образование.

— Ма, а я что делаю? Коплю деньги, чтобы учиться дальше.

— Я имею в виду настоящее учебное заведение.

— Кинофакультет в университете — настоящее учебное заведение, ма.

Миссис Крозетти промолчала, но сын без труда представил себе выражение ее лица. Она выбрала себе профессию, когда была намного старше, чем он сейчас. Она помогла бы ему деньгами, если бы речь шла о серьезном образовании, но делать кино? Нет, спасибо!

Крозетти вздохнул, а она сказала:

— Мне пора. Ты поздно вернешься?

— Может, очень поздно. Мы прокладываем бумажными полотенцами влажные книги.

— Правда? А почему не применить вакуумный насос?

— Долго объяснять, ма. Как бы то ни было, тут командует Кэролайн. Я лишь помогаю.

Он услышал в отдалении музыку и аплодисменты. Мать попрощалась и положила трубку. Его не переставало удивлять, как такое возможно — чтобы женщина, накопившая за время работы несметное множество знаний, способная «разгрызть» за двадцать две минуты любой кроссворд в воскресном «Тайме», смотрела эти встречи со знаменитостями и слушала тяжеловесные шутки весьма посредственных комиков. Она не пропустила ни одного выпуска передачи. По ее словам, это позволяло ей по вечерам не так остро чувствовать одиночество. Стало быть, одинокие люди — основная аудитория таких шоу. Интересно, Ролли смотрит «Сегодня вечером»? Телевизора он здесь не заметил. Может, вампиры не страдают от одиночества.

Крозетти поднялся с жуткого кресла и потянулся. Теперь и спина заболела. Он посмотрел на часы и зашагал к Ролли, все еще трудившейся за столом.

— Что? — спросила она, когда он подошел ближе.

— Время менять полотенца. Что вы делаете?

— Ставлю на место обложку четвертого тома. На первом и втором придется полностью заменить обложки, но эту, думаю, удастся отчистить.

— А что вы берете для прокладки вместо рукописи?

— У меня есть кое-какие ненужные бумаги того времени размера ин-фолио.

— Случайно оказались под рукой, а?

— Если на то пошло, да, — огрызнулась она. — Всегда есть загубленные книги, из которых сохраняют одни карты и вклейки. С кем вы говорили по телефону?

— С мамой. Послушайте… — Он сделал жест в сторону книжных полок. — У вас есть книги о водяных знаках? Я имею в виду… — Он потянулся за бумажником.

— Ну, у меня, конечно, есть Хивуд.

Он развернул корешок квитанции и улыбнулся.

— Конечно. А Даусон и Кеннеди-Скиптон?

— Тоже.

— А я думал, вы не палеограф.

— Я — нет, но Сидни попросил меня прослушать курс по инкунабулам и ранним рукописям, что я и сделала. Все, кто этим занимается, изучают Даусона и Кеннеди-Скиптона.

— Значит, вы можете читать рукописи?

— Немного. Это было несколько лет назад.

Что-то в ее тоне остановило Крозетти от дальнейших расспросов.

— Могу я заглянуть в справочники после того, как мы поменяем полотенца? — поинтересовался он.

— Конечно. Но почерки тех времен… как курица лапой. Все равно, что учиться читать заново.

Они сменили полотенца, она достала с полок две книги и вернулась к работе, а он уселся со справочниками на кухне.

Да, это и впрямь оказалось «как курица лапой». В предисловии к Даусону и Кеннеди-Скиптону говорилось: «Готические рукописные тексты периода пятнадцатого — семнадцатого веков и в Англии, и по всей Европе чрезвычайно трудны для прочтения». Крозетти узнал, что современники Елизаветы и Иакова I не делали различий между п и и, между и и v, между i и j; не ставили они и точки над i. S присутствовало в двух различных формах, а буквы h, s и t соединялись с другими очень странным образом, искажая их форму. Знаки препинания расставляли и слова писали как вздумается. В целях экономии драгоценного пергамента изобретали абсолютно непонятные сокращения, сохранившиеся и тогда, когда в обиход вошла бумага.

Крозетти, однако, решительно приступил к упражнениям из справочника. Там приводились выдержки из разных текстов, где растолковывалось каждое слово. К тому времени, когда он добрался до третьего примера, было уже за полночь. Ролли по-прежнему трудилась. Он подумал, что если на несколько минут позволить уставшим глазам и ноющей спине отдохнуть, то к нему придет второе дыхание. Он снял туфли и прилег на край соломенного тюфяка.

Потом его ушей коснулся странный звон. Выругавшись, он сел и зашарил рукой по постели, пока не нашел источник звука: старомодный будильник того типа, который так любят в мультиках, — с двумя колокольчиками, кнопкой наверху и круглым белым циферблатом. Кэролайн связала колокольчики тесьмой, чтобы, зазвонив, будильник не разбудил и ее тоже, — типичное, хотя и по-своему изящное решение человека, плохо разбирающегося в технике. Он выключил будильник и увидел записку, приклеенную куском липкой ленты:

Записка была написана на узкой полоске плотной антикварной бумаги, черными чернилами, изящным почерком. Раздражение Крозетти мгновенно улетучилось. Он вгляделся в спящую рядом Кэролайн. Копна волос на подушке, ухо, нежный изгиб щеки. Он осторожно наклонился, так что их головы разделяли всего нескольких дюймов. Сделал глубокий вдох и почувствовал запах шампуня, клея, старой кожи и… еще чего-то несравненно более интимного, чисто женского. Крозетти не был новичком с женщинами — он специализировался на девушках, кому нравились простые славные парни, и не более того; к тому же он сомневался, так ли уж ему нравится Кэролайн. Вернее, он был уверен, что она ему не нравится. Тем не менее, вдыхая запах ее кожи, он испытал одно из самых острых эротических ощущений в жизни.

Необъяснимо, но факт. Он приподнял пуховое одеяло и увидел, что на ней темная майка; сквозь тонкую материю проступали выпуклые позвонки. Ниже — смутная белизна. Испытывая острое желание выяснить, надето ли на ней еще что-нибудь, он протянул руку и коснулся бедра — еле-еле, тыльной стороной ладони. Он почувствовал упругую плоть; казалось, его руку пронзил удар тока; Ролли зашевелилась и пробормотала что-то.

Он молниеносно вскочил с постели и стоял, судорожно подергиваясь; колени (мыслимое ли дело?) дрожали, пенис набух. Вот черт, несколько раз пробормотал он, и подумал: ух ты, хорошо, что ничего не произошло, но за это надо благодарить не себя. Словно солдат, он промаршировал к раковине и смочил лицо холодной водой. Не плохо бы принять душ, но здесь его не было, как и ванны. Внезапно он представил себе Кэролайн, стоящую на полотенце и легко касающуюся своего тела теплой губкой. Он с усилием отогнал этот образ прочь и начал менять прокладки в книгах.

Наконец с полотенцами было покончено. Ему предстояло убить пару часов до следующей перемены, то есть до пяти утра. Мелькнуло желание порыться в вещах Ролли, обследовать ее нижнее белье, аптечку, документы. Дав этой идее разыграться на экране своего воображения, он отказался от нее. Какой смысл проникать глубже в странности Кэролайн, когда самое разумное — как можно быстрее покончить с дурацким делом и сбежать? Так Зрелый Крозетти убеждал Безумного Ала — новую личность, умирающую от желания залезть под одеяло, сдернуть с Кэролайн Ролли штанишки или, потерпев неудачу, достаточно узнать о ней, чтобы добиться своего со временем.

Однако он обследовал кухню и обнаружил в шкафу (сделанном из вездесущих деревянных досок) упаковку засахаренного печенья и один из крошечных пакетиков с ароматизированным растворимым кофе (в данном случае — с ароматом лесного ореха). Он часто видел их в супермаркете и всегда спрашивал себя, кто покупает такое дерьмо. Теперь он знал. Вскипятив воды в кастрюле, он размешал мерзкое варево и выпил его, исключительно ради кофеина, а потом съел печенье, несвежее и ощущающееся во рту как сладковатый гипс. Судя по запасам, Ролли, очевидно, предпочитала жить охотой.

Слегка взбодрившись от кофе и сладкой закуски, Крозетти установил будильник на пять и снова занялся старыми бумагами. Не прошло и получаса, как он решил, что либо сошел с ума, либо восемнадцать страниц, помеченных водяными знаками с почтовым рогом, исписаны словами на незнакомом языке. Или это код… нет, не код — шифр. Ну-ну, это может быть интересно. Четыре страницы с водяными знаками в виде короны, исписанные другой, более легкой рукой, судя по всему, представляли собой нечто вроде религиозного послания или проповеди:

Интересно, какого рода слезы у Ролли, мимолетно подумал Крозетти? И отложил листы в сторону. Его гораздо больше интересовали двадцать шесть страниц с гербами, исписанные той же рукой, что и восемнадцать на чудном языке. Спустя несколько минут он с радостью обнаружил, что никакой это не иностранный язык, а все тот же английский. Он выхватывал короткие знакомые слова — предлоги «от», «и», «к» — и вскоре обнаружил начало рукописи. По крайней мере, он решил, что это начало. Вверху справа, выше самого текста, стояло короткое посвящение, дата: «25 окт. года 1642», и место: Бавбнри. Нет, здесь что-то не так. Может, это валлийский язык, или… Он снова вгляделся в текст. Внезапно что-то щелкнуло в голове, и он понял, что это Банбери. Крозетти ощутил странный трепет; он был сродни удовлетворению после удачного монтажа фильма, когда сырой материал внезапно обретал форму и наполнялся смыслом.

Это письмо, вскоре понял он, человека по имени Ричард Брейсгедл к жене, которую он называл Нэн. И не просто письмо, а прощальное письмо или… он не мог вспомнить, как такие послания называются. По-видимому, Брейсгедл был смертельно ранен в сражении, хотя Крозетти понятия не имел, где это сражение происходило, кто с кем сражался и в какой войне. Как большинство американцев, он весьма схематически представлял себе историю Европы. Что происходило в 1642 году? Нужно выяснить, и он сделал бы это немедленно, вот только компьютера с широкополосным доступом в Интернет у Ролли, как и многого прочего, не было. Закончив первую страницу, он взял следующую. Там стояла подпись; очевидно, это последняя страница письма. Он занялся ею, потому что листы не были пронумерованы и разложить их по порядку нельзя, предварительно не прочитав.

Он медленно разбирал строчку за строчкой, постепенно привыкая к почерку Брейсгедла. Потом наступил момент, когда Крозетти понял, что с легкостью читает текст, а этот давным-давно умерший солдат для него не менее живой, чем любой участник интернет-чата. Трепет усилился, и романтика палеографии сразила его, словно удар молнии: никто в мире еще не читал этого! Ни одно человеческое существо не видело этих строчек на протяжении трех с половиной столетий, а может, и вообще никогда. За исключением Брейсгедла и его жены. Он словно подглядывал в заднее окошко чужого дома за интимной жизнью посторонних людей.

Крозетти читал и перечитывал текст, с таким упоением расшифровывая каждое слово, смысл которого упускал прежде, что до него не сразу дошла связь между словами «Шакспир» и «пьеса». Он замер, тяжело задышал, выругался; на спине выступил пот. Он встал, глядя на каракули Брейсгедл а и ожидая, что вот-вот они исчезнут, словно золото фей. Но нет, они никуда не делись: Шакспир, пьеса.

Крозетти был человек осторожный, не склонный к азартным играм, но случилось так, что однажды ему в руки попал лотерейный билет. Он сидел перед телевизором, на экране девочка вытаскивала из барабана пинг-понговые шарики с номерами, а он сравнивал их с цифрами на своем билете и не смог удержаться от радостного возгласа, когда все совпало. Но тут на крик явилась мать и указала ему: выигравший билет должен заканчиваться не на 8–3, а на 3–8. Вообще-то он в жизни ничего не выигрывал и не ждал этого; он вырос в семье трудяг, где никто не рассчитывал на удачу. И теперь вот такое.

Крозетти не был ученым, но хотя бы в школьные годы «проходил» Шекспира. Поэтому понимал — то, что он сейчас держит в руках, находка невероятного значения. Насколько он знал, Шекспир (фамилию которого, и это тоже знал Крозетти, можно написать бесчисленным множеством способов) никогда не попадал под официальное правительственное расследование. Но обвинение в папизме! К какой конфессии принадлежал Шекспир, если вообще принадлежал, — это один из главнейших вопросов шекспироведения; и если имеется официальное мнение его современников… А кто такой лорд Д.? И, в конце концов, кто такой сам Ричард Брейсгедл? И в качестве вишенки на торте — пожалуйста, упоминание о рукописи пьесы, созданной, по крайней мере, до 1642 года.

Крозетти попытался вычислить, какую пьесу может быть «приказано написать от имени короля». Боже, почему он так невнимательно учил английскую литературу!.. Нет, стоп — пьеса наверняка имеет отношение к королю Иакову. Какой-то дворянин пытался убить его в шотландском замке, и еще там было колдовство; об этом рассказывали в документальном фильме, который Крозетти вместе с матерью смотрел по телевидению. Он схватил телефон… нет, звонить еще слишком рано… может, Ролли? Но он представлял себе, какой у нее будет вид, если разбудить ее в десять минут пятого с вопросом о…

И тут вдруг его озарило. Труппа Шекспира хотела поставить шотландскую пьесу, чтобы польстить новому королю. Нужно было напомнить о его трудном побеге, приукрасить его родственника Банко, отразить необычное монаршее увлечение колдовством — и домашний драматург сочинил «Макбета».

Крозетти вспомнил о необходимости дышать и широко раскрыл рот, жадно хватая воздух. Он знал, что не существует авторских рукописей ни одной из пьес Шекспира; остались лишь несколько подписей и сомнительные строчки пьесы, над которой он якобы работал. Возможно, оригинал «Макбета» все еще лежит в каком-нибудь английском подвале… У Крозетти голова пошла кругом. Он мало знал о ценах на рукописи, но вполне мог экстраполировать. Слишком огромная сумма, чтобы задумываться о ней, но он не мог не прикидывать открывающиеся возможности. Одно то, что у него уже есть, плюс, возможно, зашифрованный отчет о слежке за подозреваемым в неблагонадежности Уильямом Шекспиром — этого достаточно, чтобы поступить на кинофакультет. И оплатить не только учебу, но и первый фильм…

При условии, конечно, что восемнадцать страниц тонкой бумаги с водяными знаками в виде почтового рога представляют собой тайные письма, о которых упоминает Брейсгедл, и что они зашифрованы на основе английского, а не какого-то иностранного языка. Опять появлялась теория о проданных старьевщику бумагах покойника, и все зависело от того, использовал ли переплетчик для томов «Путешествия» листы из одной и той же кипы бумаг.

Крозетти расправил одну из страниц и принялся изучать ее через увеличительное стекло.

Или не так. Может, первое слово «Птммг» или «Птмнг». Крозетти подумал: даже если не сомневаться, что строчки зашифрованы, расшифровать их невозможно. Для этого нужно не только знать контекст, но и то, что в точности означало каждое английское слово в те времена. По крайней мере, так обстоит дело для самого Крозетти. Адресат этих писем, хорошо знакомый с почерком Брейсгедла, возможно, сумел бы прочесть зашифрованный текст и преобразовать его в исходный.

О шифрах Крозетти знал только то, что можно извлечь из фильмов, шпионских романов и телевидения. На основании этих источников он представлял себе зашифрованный текст в виде одинаковых групп по пять-шесть букв или цифр. Ничего похожего здесь не было. Это выглядело как обычное письмо со «словами» разной длины. Может, в те времена именно так шифровали послания? Он наугад предположил, по аналогии с техническим прогрессом в других областях, что здесь применен весьма примитивный шифр. Он вспомнил, в чем разница между шифром и кодом: для кода требуется кодирующая книга, или надо запомнить перечень слов, имеющих отличный от общепринятого смысл. Но тогда это выглядело бы как простой английский; например, фраза «пастор не смог купить свинью» означала бы «некто подозревается в укрывании священника». И как это развернуть в исходный текст?

Но Крозетти знал, что перед ним шифр. Да и Брейсгедл в своем прощальном письме употребил это слово.

Задребезжал будильник, и он торопливо заставил его замолчать. Ролли перевернулась и пробормотала что-то. Внезапно ее глаза широко распахнулись. На лице возникло выражение ужаса, тело содрогнулось. Он собрался сказать что-то успокаивающее, но она снова закрыла глаза, отвернулась и натянула одеяло на голову.

— Кэролайн? С вами все в порядке?

Никакого ответа. Крозетти пожал плечами и отправился менять «пеленки». То есть прокладки. Теперь они были едва влажными, и страницы казались почти сухими и прохладными на ощупь: чудесное действие капилляров. Они немного загибались на краях, как это обычно бывает с высохшей после увлажнения бумагой, и больше не обладали идеальной гладкостью, присущей старинным книгам. Интересно, подумал он, как Ролли собирается это исправлять?

Работая, он услышал звуки из «спальни»: покашливание, шуршание ткани, плеск текущей воды, зубная щетка в действии, снова шуршание одежды, снова звуки воды, металлический стук кастрюли, звук открываемого шкафа. Он как раз заканчивал последний том, когда Кэролайн подошла к нему, одетая во вчерашний комбинезон, черные ботинки и яркие голубые носки; в руках она держала две кружки этого скверного ароматизированного кофе. Одну она протянула Крозетти.

— К сожалению, сливок у меня нет. И молока тоже.

— Все в порядке. Простите, что напугал вас, когда выключал будильник. У вас был такой вид, словно вы готовы выпрыгнуть из кожи.

Она одарила его бесстрастным взглядом и слегка пожала плечами. Открыла первый попавшийся том «Путешествий» и пощупала бумагу.

— Хорошо. Почти сухо.

— Что вы собираетесь делать с загибающимися краями?

— Придавлю их или отглажу. Эта льняная бумага очень похожа на ткань. Отутюжу края, если понадобится, а потом подрежу и позолочу заново обрезы. — Она повернулась к Крозетти и улыбнулась. — Спасибо за помощь. Простите, что сердилась на вас вечером. Я не очень общительный человек.

— На первом же свидании вы пустили меня к себе в постель. Я бы сказал, так поступают только общительные люди.

Он тут же пожалел о своих словах — ее улыбка увяла, а на лице появилось настороженное выражение. Потом, по обыкновению, она сделала вид, будто ничего двусмысленного не прозвучало, и сообщила о своих планах на сегодняшний день. Ей нужно выйти, купить кожу для обложек и договориться о восстановлении узорных форзацев; в Нью-Йорке есть специализированные магазины, где делают такие вещи.

— Хотите, чтобы я поехал с вами?

— Не думаю, что есть необходимость. Это скучно. И утомительно.

— Мне не привыкать к скучной и утомительной работе.

— Нет, спасибо. Думаю, я справлюсь сама. И… ну… я хотела бы отправиться прямо сейчас.

— Вы выгоняете меня?

— Ну зачем же так? Но у вас наверняка есть собственные дела…

— Ничего такого, что помешало бы мне сопровождать вас, тащить свертки и надеяться увидеть вашу редкую улыбку.

За усилия он тут же был вознагражден ею (в смысле, улыбкой). Чтобы развить успех, он спросил:

— Не хотите посмотреть, что я обнаружил в рукописях из-под обложек?

— И что же?

— Ну, для начала, они написаны человеком, знавшим Уильяма Шекспира.

На это она отреагировала, хотя не совсем так, как ему хотелось бы. Глаза у нее удивленно расширились, а потом недоверчиво округлились.

— Что-то плохо верится.

— Пойдемте, я покажу вам.

С этими словами он повел ее к кухонному столу, где стопкой были сложены листы рукописи. Указал на ключевые строчки и высказал свое мнение насчет зашифрованных страниц. Кэролайн долго разглядывала рукопись через увеличительное стекло. Он сидел рядом, вдыхая запах ее волос. Он не поцеловал ее в шею, хотя желание сделать это было настолько сильным, что пришлось стиснуть зубы.

— Не вижу ничего особенного, — наконец произнесла она. — В некоторых местностях Англии Шекспир — очень распространенная фамилия. К тому же это может быть и не Шекспир, а Шекспайр или Шакспир.

— Ой, бросьте! — воскликнул он. — Шакспир, который писал пьесы? Для короля? Который подозревался в приверженности папизму и был достаточно значительной персоной, чтобы за ним установили слежку?

— Шекспир не был папистом.

— А вдруг был? Я видел по телевидению программу, где определенно говорилось, что был, тайно. Или, по крайней мере, вырос в католической семье.

— Ну-ну. Значит, на основе двухчасового изучения почерка начала семнадцатого столетия и телевизионной программы мы сделали грандиозное литературное открытие?

— А зашифрованные письма?

— Они, скорее всего, на голландском.

— К черту голландский! Это шифр.

— О, вы и по шифрам эксперт? По шифрам начала семнадцатого века?

— Ладно, прекрасно! Лучшая подруга матери, Фанни Добровиц, случайно возглавляет в Нью-Йоркской публичной библиотеке отдел рукописей и архивов. Я покажу бумаги ей.

С этими словами Крозетти взглянул ей в лицо и заметил, что она тяжело задышала, а кожа вокруг ее ноздрей слегка побледнела. Это свидетельствовало… о чем? О том, что колесики в голове у нее вертятся и она что-то замышляет. Он уже видел нечто подобное, когда назвал жульничеством ее манипуляции с книгами.

— Делайте что хотите, — пожала плечами она, — но не думаю, что вам удастся обнаружить эксперта мирового класса по рукописям первой половины семнадцатого века в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Девяносто процентов того, что у них хранится, американского происхождения. Главным образом, архивы местных писателей и знаменитых семей.

Он зашагал к рабочего столу, взял коричневую упаковочную бумагу, в которой они вчера принесли «Путешествие», и нарочито резкими, неловкими движениями — чтобы продемонстрировать раздражение — начал заворачивать в нее рукопись.

— Ох, не обижайтесь! — воскликнула она у него за спиной непривычно высоким голосом. — Простите, я совсем не умею себя вести. Вы так разволновались, и я просто…

Он обернулся. Ее губы сложились подковкой; казалось, она вот-вот опять ударится в плач. Но нет. Она продолжила тем же взвинченным тоном:

— Я ни с кем не встречаюсь. Я не живу. Единственный человек, с кем я разговаривала на протяжении многих лет, это Сидни, а он только прикидывается моим наставником, чтобы лапать меня и…

— Сидни лапает вас?

— О, он совершенно безвреден. Воображает себя большим повесой, а на самом деле лишь угощает меня дорогими обедами и жмет ногу под скатертью. А в магазине, когда случается выгодная продажа, кладет руку мне на бедро и не торопится убирать. И целует в губы якобы отеческим поцелуем. Он, наверно, последний человек в Нью-Йорке, который все еще жует кунжут. Вот предел моей распущенности. Я нуждаюсь в работе и еде. Кроме вас, я в жизни никому об этом не рассказывала. У меня нет друзей, нет денег, мне негде жить…

— Вы живете здесь.

— Нелегально, как вы догадались. Это здание признано негодным для проживания. Здесь хранили ДДТ, и оно полностью заражено. Хозяин думает, что я тут только работаю. Ему тоже нравится меня лапать. Вы первый мужчина моего возраста, которого я привела сюда, на протяжении… ну, не знаю… многих лет.

И который тоже умирает от желания дотронуться до тебя, подумал Крозетти, но сказал лишь:

— Черт возьми, это грустно.

— Да, достойно сожаления. Вы так порядочно повели себя со мной, а я так скверно обращалась с вами. Типично для меня! Окажись вы подлецом, я бы, наверно, целовала вам ноги.

— Я могу попытаться стать подлецом, Кэролайн. Напишу в знаменитую Школу Подлецов и пройду курс обучения.

Она устремила на него пристальный взгляд и… рассмеялась. Это был странный лающий звук, не слишком отличающийся от рыданий.

— Вы теперь ненавидите меня, правда?

— Нет, что вы, — как можно искреннее ответил Крозетти.

Интересно, подумал он, что вынуждает ее жить в изоляции? Она не толстуха, не уродина; напротив, вполне нормальная и даже «стильная» женщина, по выражению его матери. С какой стати ей прятаться в темных закоулках? И если она не красавица, то… Какое слово подходит? А-а, да: притягательная женщина. Когда у нее открытое выражение лица, вот как сейчас, когда она не хмурится, не уходит в себя… она способна притянуть его к себе даже из Занзибара.

— Совсем наоборот, по правде говоря, — добавил он.

— Нет? Но я так скверно обращалась с вами.

— Да, и теперь я дам вам минуту подумать, как вы можете это поправить. — Он уставился на свои часы, демонстративно постукивая ногой.

— Я знаю, что нужно сделать, — сказала она через несколько мгновений. — Я познакомлю вас с настоящим экспертом в области рукописей первой половины семнадцатого столетия, одним из лучших в мире. Позвоню ему и все устрою. Вы можете отправиться вместе со мной и поскучать, пока я буду договариваться о телячьей коже и форзацах под мрамор, а потом мы встретимся с Эндрю.

— Эндрю?

— Да. Эндрю Булстроуд. Нас познакомил Сидни. Именно у него я прослушала курс по английским рукописям и инкунабулам. Только вам придется немного подождать. Я должна помыться, а потом я вам позвоню. Подождите меня внизу, ладно?

Несмотря на его неподобающую жизнь, дела мистера Матфея процветали, потому что ремесло свое он знал хорошо и был, как говорили, лучшим железных дел мастером во всем графстве Сассекс. Он заключил контракт с королевской артиллерией, и это была наша основная работа: делать железные пушки. Поначалу меня приставили таскать и возить грузы, как я был несведущ в литейном ремесле. И хотя я печалился из-за нехватки времени изучать то, что нравилось, я по-прежнему не забывал Божью заповедь: что бы ты ни делал, вкладывай в это все силы, поскольку в могиле, куда все мы идем, нет ни работы, ни механизмов, ни знаний, ни мудрости.

Лить железо можно только весной, поскольку летом мелеют потоки воды, чтобы вращать мельницы, без чего не будут работать кузнечные мехи, которые раздувают печь, чтобы ковать железные изделия. Летом нужно привозить железную руду и древесный уголь и увозить то, что сделано, прежде чем дороги встанут. Поэтому нас в эти несколько месяцев гоняли, точно псов: мы пасли свиней, возили железную руду и уголь, прочищали оправки и литейные формы, доставали охлажденные куски из отливочных раковин, выбивали их из литников и обрабатывали изделия до гладкости напильником.

И что бы мы ни делали, хозяин говорил, что я неряха, тупица, неуклюжий, да к тому же лупил меня руками или палкой, обзывал грязным Диком или безруким Диком, а другие обзывали так же или еще хуже. Однако я не бунтовал, подставлял другую щеку, как повелел нам Господь наш Иисус Христос. Я поклялся, что буду учиться этому делу, хотя оно и против моих склонностей, чтобы у хозяина не было причин презирать меня, разве что немного. И в жарком дыму этого места, а оно казалось мне похожим на то, которое, согласно нашей вере, станет уделом грешников (то есть ад), к моему удивлению, я стал находить какое-то удовольствие. Было радостно видеть, как расплавленное железо льется из устья горна в литейную форму, разбрасывая искры, похожие на звезды в небе, и думать, что это немного похоже на работу, которую Господь делает в нашем мире. Я по-прежнему не любил это дело, но все равно хотел, чтобы оно было сделано. Потому что эти пушки будут стрелять во врагов английских протестантов. Все знают, что английским пушкам нет равных в мире, так пусть Испания трепещет.

Так прошел один год, второй, и в год третий в Благовещение стоял я перед мастером Мэтью, ожидая своих заработанных денег, и он сказал: ну, Ричард, тяжко я гонял тебя? И как человек честный, я сказал, да. Он засмеялся и сказал, ты, однако, подрос на две пяди, стал тяжелее, чем каменный груз, все, что нужно, усвоил, и теперь настоящий литейщик: ты же понимаешь, мы колотим по железу не потому, что презираем его, а чтобы сделать его прочнее.

После этого он стал ко мне добрее и начал объяснять все таинства искусства литья. А именно, как понять, хорошая руда или нет, когда и чего в нее добавить, когда выпускать расплавленный металл, как управлять кузнечными мехами так, чтобы жар не сгубил железо, как определить, какой жар нужен для первого простого грязного железа, второго для котелков и другой посуды, третьего для инструментов, четвертого для маленьких пушек, вроде фальконетов, и последнего для больших пушек — королевских, полупушек и кулеврин. Также как подготовить оправку с помощью веревки и глины, как заполнять литейную форму, чтобы она не треснула и металл не пролился, как делать приспособления из веревок и шкивов, чтобы поднимать тяжелые грузы. Так прошел еще год, я возрос в мастерстве так сильно, что хозяин стал сажать меня за свой стол и кормил хорошо. Потом в конце этого года он показал мне, как стрелять из пушек.

Как ты женщина, Нэн, тебе трудно это понять, но, впервые услышав рев пушек, я пропал. Мне страсть как захотелось слышать его снова и снова, и видеть, как летят ядра, я чувствовал какое-то опьянение силой. А это было лето года пятого, мне уже минуло пятнадцать, и мой хозяин увидел это и по доброте своей сказал, парень, мне нужно остаться, чтобы приглядеть, как будут починять мельничный лоток и колесо, а ты поезжай с нашими кулевринами в Тауэр, посмотри, как артиллеристы их испытывают. Я очень обрадовался, потому что все это время не видел мать и отца, и тогда мы нагрузили две телеги пушками, положили их на солому, шесть быков тянули каждую, с нами были люди нанятые, чтобы править и охранять, и я отправился из Тичфилда в Портсмут, а оттуда люггером в Грейвсенд, потом сменил люггер на баржу и поплыл вверх по реке к Тауэру. До этого я никогда не плавал на судах, мне очень понравилось, и морская болезнь меня не донимала, как некоторых других на борту.

Пушки доставили в Тауэр без повреждений, за что я от всего сердца возблагодарил Господа, поскольку довезти два груза по 48 центнеров в каждом, да с дорогами, какие они были в те дни, дело немалое. Матросы много пили, обычная беда на море. Я пошел на Рыбную улицу, и семья по-дружески встретила меня, только они удивились, каким взрослым я стал, задержали меня допоздна, рассказывали, что случилось за все годы, что я с ними не виделся. Но мой отец хотел обращаться со мной как раньше, чего я едва мог вынести, как теперь был мужчиной, а не мальчиком. И все же я терпел это ради матери, ради мира в доме, согласно заповеди: почитай отца. У нас появилась новая служанка Маргарет Эймс, угрюмая лицемерка, хоть и добрая христианка, которая по какой-то причине невзлюбила меня.

На следующее утро спозаранку я отправился в Тауэр на стрельбы. Артиллерийский офицер по имени Питер Гастингс поразился моей молодости. Он ожидал увидеть моего хозяина, как бывало прежде. В обе кулеврины заложили двойной заряд, посмотреть, не разорвет ли их, но, слава Богу, нет. Потом я сидел с мистером Гастингсом и другими офицерами, разговор был очень веселый, но непристойный. Многие из их компании были мастера-пушкари и недавно вернулись с войны с Голландией. Этот разговор нравился мне, потому что я очень желал познакомиться с их искусством и заставлял отвечать на мои вопросы, а именно: как лучше установить пушку на поле, как правильно прицелиться, чтобы поразить цель, какие бывают сорта пороха, как смешивать и сохранять его, как посчитать, на каком расстоянии цель. Последний вопрос поставил их в тупик, они заспорили между собой, один говорил, что только на глаз, а другой сказал, нет, надо пристреляться, глядеть внимательно при каждом выстреле, куда упало ядро, и прикидывать, добавить или убавить пороха, а также учесть, что ядра нагреваются по мере как идет день, потому что горячее ядро от того же заряда летит дальше.

Тогда я спросил их, почему они не применяют метод синусов и треугольников, на что они изумились, поскольку никогда об этом не слышали. Ну, я нарисовал им маленькую картинку, показал, как с помощью квадранта и измерительной линейки длиной в один ярд определить расстояние от одной точки до другой, которая далеко. Они захотели посмотреть этот метод безотлагательно, я взял для примера далекое дерево, посчитал, потом мы дошли до него, и они были очень довольны, как все совпало с моими расчетами. Тогда большой добродушный человек Томас Кин хлопнул меня по плечу и сказал: парень, я сделаю из тебя истинного артиллериста, если тебе когда-нибудь надоест лить пушки, иди ко мне в помощники, будем воевать, всех испанцев перебьем. На это я поблагодарил его, но сказал, что пока о войне и не помышляю. Как мало, Господи, знаем мы о твоих замыслах насчет нас.