Голубева Антонина ГригорьевнаМальчик из Уржума

Антонина Григорьевна Голубева

Мальчик из Уржума

Повесть о детстве и юности С.М.Кирова

ОГЛАВЛЕНИЕ

От автора

Глава I. Домик на Полстоваловской и его обитатели

Глава II. Кузьмовна

Глава III. Сережина бабушка

Глава IV. Сироты

Глава V. Нужда

Глава VI. В приют

Глава VII. "Дом призрения"

Глава VIII. Воспитанники

Глава IX. Приютское житье

Глава X. Домой

Глава XI. В школу

Глава XII. Приютские и городские

Глава XIII. У.Г.У.

Глава XIV. Учителя и ученики

Глава XV. Саня - реалист

Глава XVI. Второклассник

Глава XVII. Спектакль

Глава XVIII. Почему это так?

Глава XIX. Уржумское начальство

Глава XX. "Благодетели"

Глава XXI. В Казани

Глава XXII. Угловой жилец

Глава XXIII. Новые места, новые люди

Глава XXIV. Соединенное промышленное

Глава XXV. Знакомство со студентом

Глава XXVI. Каторжные

Глава XXVII. Случай с двигателем

Глава XXVIII. "Благодетели" отказываются

Глава XXIX. Жизнь втроем

Глава XXX. Друзья детства встречаются вновь

Глава XXXI. "Крамольники"

Глава XXXII. Домик под горой

Глава XXXIII. Первое поручение

Глава XXXIV. "Искра" на Уржумке

Глава XXXV. Тайная типография

Глава XXXVI. Когда город спал

Глава XXXVII. Последний год в Казани

Глава XXXVIII. Школьный бунт

Глава XXXIX. Возвращение из Казани

Глава XL. Сергей уезжает

Перед тем как написать эту книгу, я побывала в маленьком городке Кировского края - Уржуме.

Слово "Уржум" по-марийски значит: "увидел белку". Жители Уржума рассказывают, что когда-то, много лет тому назад, здесь, в дремучих лесах, водилось много белок.

Из Ленинграда в Уржум ехать нужно долго: сначала на поезде до города Кирова, а потом 165 километров на лошадях. Это зимой. Летом можно ехать на пароходе от города Кирова до самого Уржума.

Я отправилась в Уржум зимой. Реки замерзли, и оставалось одно: нанять лошадей. Ямщик мне попался старый и неразговорчивый. Лошаденка у него была рыжая, маленькая и мохнатая. В низкие широкие розвальни он наложил много сена.

Зимы в этих местах суровые. Закутанная в теплый платок, в огромном тулупе и валенках выше колен, влезла я в розвальни, и мы тронулись в путь.

- Эй, дедушка, когда в Уржуме будем? - крикнула я своему ямщику.

- В Уржуме? Больно прыткая! Сесть еще не успела, - пробурчал старик.

Так он мне ничего и не ответил. А когда я снова попробовала завести разговор, он только покосился на меня через плечо и зачмокал на лошадь:

- Ну ты, хохряк! Шевели ногами!

Полозья саней резко поскрипывали на поворотах, под дугой позванивал колокольчик. Я дремала. Проснулась от сильного толчка. Дорога шла под гору. Справа виднелась замерзшая речонка. Избы, занесенные чуть ли не до самых крыш снегом, казались издали сугробами, из которых торчат трубы и радиоантенны.

- Колхоз "Новый путь", - сказал ямщик не оборачиваясь. - Здесь поить будем!

Мы привернули к первой избе, и я выбралась из сена. В колхозе мы переночевали, а на рассвете - снова в путь.

Едешь, едешь - всё одно и то же. Надоест глядеть - зажмуришься, подремлешь, а как откроешь глаза - опять то же самое. Сосны да елки, елки да сосны, словно мы и с места не трогались. Вдоль дороги торчат из снега полосатые верстовые столбы. Перегоны здесь длинные. Пока от одного колхоза до другого доберешься, столбов десять насчитаешь, а то и больше.

Еду-еду я и всё думаю: что же это за город такой - Уржум? Знакомых у меня там нет, и еду я туда в первый раз...

Одно только мне известно: есть в Уржуме маленький домик, где родился и жил замечательный человек, которого знает вся наша страна. Нет у нас города, в котором бы не было улицы, завода, школы или пионерского отряда его имени. Звали этого человека Сергей Миронович Киров.

Хорошо бы разыскать в Уржуме школу, где он учился. Может быть, в одном из классов до сих пор еще стоит поцарапанная, облупившаяся парта, на которой он сидел.

Может, найдутся в Уржуме и люди, которые знали его с детства.

- Дедушка! - спрашиваю ямщика. - Скоро ли в Уржум-то приедем?

- Потерпи еще малость.

Так мы ехали четыре дня, а на пятые сутки под вечер впереди засверкали веселые огоньки.

- Вот тебе и Уржум! - сказал ямщик.

Лошаденка бойко затрусила вниз, и скоро мы въехали на базарную площадь. Здесь было пусто и тихо, только большая косматая собака бегала между ларьками, вынюхивая снег, да на крыльце возле кооператива дремал сторож, завернувшись в бараний тулуп.

Мой ямщик снял заскорузлые варежки, сунул их за пояс и, обернувшись ко мне, неожиданно заговорил. Я никак не думала, что он такой разговорчивый.

- А зовут меня Тимофей Палыч, - сказал ямщик. - Мы здешние, уржумские... Проживаем здесь семьдесят два года. Каждый столбик, каждый камешек я тут знаю. Вот, к примеру сказать, кто в этом дому живет? Не знаешь? А я знаю. Живет здесь учитель Спасский, Владислав Павлович. Он здешний, уржумский, отец его доктором у нас был. Вон, видишь, у него в окошке свет горит. Поздно ложится. А тут наискосок кто жил? Жил тут купец Царегородцев. Он от каменной болезни помер. Криком кричал на всю улицу... А вон там, под горой, где забор белый каменный, арестный дом стоял, - там теперь, кажись, склады... А вот в этом доме, в низку - лавка купца Харламова и почта помещались. Богатейший был человек купец Харламов. Старик причмокнул и покрутил головой. - У него в лавке три лампы-молнии горели. Двух приказчиков и мальчишку держал. Теперь в этом помещении советская власть Дом колхозника устроила... Вылезай, пассажирка, приехали.

Старик дернул за проволоку от колокольчика у ворот двухэтажного каменного дома. Минуты через две нам открыла ворота женщина, закутанная в большой пуховый платок. Старик остался на темном дворе распрягать лошадь, а я пошла за женщиной в дом.

- Вы откуда едете? - спросила она меня, когда мы вошли в контору.

- Из Ленинграда.

- В командировку или на работу к нам?

- В командировку. Хочу написать книжку о детстве товарища Кирова. Надо вот людей найти, которые его знали.

Женщина всплеснула руками.

- В этом деле я вам очень могу помочь! Через улицу живет один гражданин, по фамилии Самарцев, по имени-отчеству Александр Матвеевич. Они с Сергей Мироновичем росли вместе, - так этот человек вам много чего рассказать может.

Я обрадовалась.

- Как бы мне к нему поскорей попасть? Я бы хоть сейчас пошла.

В эту минуту в контору вошел мой ямщик.

- Тимофей Палыч, - сказала женщина, - не отведешь ли свою пассажирку на улицу Свободы к Самарцеву? Я бы и сама свела, да нынче я дежурная.

- А по-старому это какая улица будет? Полстоваловская, что ли? спросил ямщик.

- Ну да, Полстоваловская, а теперь улица Свободы.

- Что ж, отвести можно. Здесь рукой подать.

Через полчаса ямщик повел меня на Полстоваловскую. Падал густой снег. Узенькие мостки вдоль домов были бугристые и скользкие. Снегу намело чуть не до окон.

- Ишь, какая распута началась. Хорошо, во-время приехали, а то застряли бы в дороге.

Мы прошли две маленькие улочки, очень похожие одна на другую, и свернули влево.

- Ну, вот и добрались, - сказал старик, остановившись возле старого деревянного дома. - Давай, пассажирка, стучать. Пускай хозяева гостей принимают.

Дверь нам открыла маленькая седая старушка с вязаньем в руках.

- Самарцевы еще не спят? - спросил старик.

- Да, кажись, уж легли...

Ямщик мой шагнул вперед.

- Как это легли? Разбудить надо. Она, небось, из Ленинграда приехала!

В дальней комнате кто-то закашлял, и хриплый мужской голос спросил:

- Кто там?

- А вы разве не спите, Александр Матвеевич? - сказала старушка. - К вам тут из Ленинграда пришли, то есть приехали.

В комнате еще раз кашлянули. Потом заскрипел отодвинутый стул, и в кухню, щурясь на свет, вошел высокий седой человек в белой косоворотке и в черных валенках.

- Прошу вас в комнату, - сказал он. - Чем могу быть вам полезен?

Я объяснила, зачем приехала.

- Ну что ж, расскажу всё, что знаю. Мы с Сережей вместе росли. Я его в детстве Серьгой звал. Настоящая фамилия его Костриков. На этой самой улице мы с ним жили, через один дом отсюда... Только вот говорить-то я, к сожалению, не мастер... Ну, да уж как умею!..

Много чего рассказал мне в этот вечер Александр Матвеевич Самарцев.

Поздно ушла я от него. Нигде уж огни не горели. Весь Уржум спал тем глубоким сном, каким спят глухие деревни зимней ночью. И так же, как в деревне, где-то во дворах лаяли собаки.

А утром я пошла смотреть маленький домик рядом с Самарцевским - ночью его не разглядеть было.

Домик старый, бревенчатый, потемневший от времени, глубоко осевший в землю. Тусклые стекла подвальных окошек еле поблескивают над землей.

Походила я по улицам, зашла в школу, где раньше было Уржумское городское училище, а вечером повел меня Александр Матвеевич к людям, которые хорошо знали Сергея Мироновича Кирова, когда он был еще Сережей Костриковым. Одни из них знали его ребенком, другие с ним в школе учились, третьи встречали его уже юношей. Рассказы этих людей очень помогли мне в работе над книжкой.

Но больше всего узнала я о детстве Сергея Мироновича Кирова от его сестер, Анны Мироновны и Елизаветы Мироновны.

Глава I

ДОМИК НА ПОЛСТОВАЛОВСКОЙ

И ЕГО ОБИТАТЕЛИ

В 1886 году - больше полвека тому назад - электрического света и в больших юродах почти еще не было, а уж в Уржуме и подавно. Улицы еле-еле освещались керосиновыми фонарями. Зимой бывало наметет на фонари снегу, чуть огонек мерцает. От ветра и дождя фонари частенько и вовсе гасли. И в домах тоже керосин жгли. У богатых были бронзовые и фарфоровые лампы с цветными стеклянными абажурами, а у тех, кто попроще, - жестяные коптилки.

На улицах, особенно осенью, такая темнота и грязища была, что ни проехать, ни пройти. Грязь до самого лета не просыхала и потом превращалась в сухую, едкую пыль. Ну и пылища стояла в городе! Трава у дороги и листья на деревьях в середине лета покрывались серым густым налетом.

Только и было хорошего в городе, что быстрая река Уржумка да еще старые тополя на главной улице.

На плане, который висел в городской управе, улица эта называлась Воскресенской, но сами уржумцы прозвали ее "Большая улица" и никакого другого названия знать не хотели.

С первыми теплыми днями здесь, на Большой, появлялся известный всему городу старый цыган шарманщик с облезлым зеленым попугаем, который сидел у него на голове, вцепившись когтями в грязные курчавые волосы своего хозяина. Старик-шарманщик останавливался под окнами купеческих домов. Во дворы заходить ему было страшно, так как почти в каждом дворе гремел цепью огромный злой пес. За шарманщиком по пятам бегала толпа уржумских мальчишек с тех улиц, куда шарманщик заглядывал редко. На боковых улочках жили люди бедные: сапожники, печники, и здесь уж, конечно, старику-шарманщику рассчитывать было не на что. Самим еле-еле на житье хватало.

И домишки на этих улочках были плохонькие, деревянные, не то, что на Большой, где дома сплошь были каменные, с высокими тесовыми воротами. В каменных домах жило уржумское купечество и начальство. Самым важным домом считался на Воскресенской дом полицейского управления. Здесь у ворот, возле полосатой будки, всегда стоял часовой, усатый солдат с ружьем. Стоял он навытяжку, грудь колесом и, не мигая, смотрел в одну точку. Уржумские мальчишки как-то раз поспорили между собой на две копейки: оловянные глаза у часового или настоящие. А через два квартала от полицейского управления тянулся длинный белый дом с решетчатыми окнами - острог. Уржумские ребята потихоньку от взрослых часто бегали глядеть, как к острогу пригоняли партию арестантов, оборванных, растрепанных, с распухшими лицами. Иной раз среди арестантов были люди в студенческих тужурках, в пиджаках, в черных косоворотках. Этих людей уржумцы звали "политиками" или "крамольниками".

Арестанты шли по самой середине улицы, а по краям ее ехали верхом, с шашками наголо, конвоиры. Они привставали на стременах и сердито кричали на мальчишек:

- Осади назад!

Лошади косили глазами и похрапывали.

"Политики", которых пригоняли в Уржум, оставались здесь не меньше, чем три года, а иные и пять лет. Жили они как будто на воле, а на самом деле им и шагу ступить не давали без ведома полиции. Они были ссыльные.

На Полстоваловской улице, где родился и провел детство Сережа Костриков, жила целая колония ссыльных. Одни из них отбывали свой срок и уезжали, а на их место пригоняли других. Ссыльные занимали дом в конце Полстоваловской, под горой, а Сережина семья жила в начале той же улицы, в третьем доме с края.

Семья Костриковых была не слишком велика: отец, мать да трое ребят старшая Анюта, средний Сережа и младшая Лиза. Еще была у Сережи старая бабушка, Меланья Авдеевна, или, как ее все запросто звали, Маланья. Только жила она отдельно. Служила в няньках у чиновника Перевозчикова.

Костриковы занимали меньшую половину дома, а большую половину сдавали в наем Самарцевым. Окон в доме было пять, и все они выходили на улицу: три окошка самарцевских, два - костриковских.

Отец Сережи перебивался случайными грошовыми заработками. Пробовал он одно время и служить - устроился объездчиком в лесничестве. Но жалованья там платили так мало, что семья еле-еле сводила концы с концами. В доме было бедно и незатейливо. На кухне стоял дощатый кривобокий стол, накрытый старой клеенкой, да две скамейки по бокам. На стене висели часы со ржавым маятником. Часы эти всегда спешили. На каланче бывало еще только двенадцать пробьет, а у Костриковых - глядишь, уже половина второго.

В углу на кухне примостилась деревянная скрипучая кровать. На ней спала мать Сережи. Ребята спали на полатях, по-деревенски.

Кроме кухни, была еще одна комната. Называлась она важно "горницей", а всего богатства было в ней четыре крашеных старых стула, с которых давным-давно облезла краска, да стол с вязаной скатертью.

Здесь же в углу стоял старый шкаф для чайной посуды. Верх у него был стеклянный, а низ деревянный, с тремя ящиками, - нижний ящик никогда не открывался. Посуда в шкафу всегда красовалась на одном и том же месте. Для постных щей, которые варили каждый день в доме, довольно было чугуна да глиняной миски, а для каши и картошки хватало горшка. Простая еда была у Костриковых. Дети иной раз еще козье молоко пили от своей козы Шимки да под пасху и рождество лакомились белыми баранками.

Когда Сереже исполнилось шесть лет, приглянулась ему на базаре игрушка - деревянная лошадка, серая в черных яблоках, с хвостом из новой мочалы. Стоила эта радость всего-навсего шесть копеек. Только копеек лишних у матери не было, и лошадку Сергею не купили. В утешенье сшила ему мать из тряпок мячик, только я всего. Но Сережа со своим приятелем, Санькой Самарцевым, умели обходиться и без игрушек. Играли они в деревянные чурбачки, которые принес им однажды знакомый плотник, в лунки и в салки.

Летом самым любимым их занятием было купанье в Уржумке. Они сидели в речке часами - до тех пор, пока, бывало, кожа у них не посинеет и не покроется пупырышками. Плавали наперегонки, валялись в песке. Обваляются с ног до головы - и бултых в воду. Так целый день и жили у реки. На головы лопухи надевали, чтобы солнце не припекало, вот и вся одёжа.

А по вечерам собирали они во дворе у себя соседских ребят, в чикало-бегало играли или в пряталки.

Много во дворе разных углов, где можно отлично схорониться. Например, на конюшне или в яме под сараем. Эту яму вырыла собака Шарик, когда у нее народились щенята. Здесь было холодновато, сыро. Прятались еще мальчики в огороде и в темных сенях, за старой рассохшейся бочкой.

Да мало ли места было. Двор велик!

Иной раз ребята во время игры в пряталки переодевались. Наденут чужую рубашку и выставят нарочно плечо или локоть из-за угла. Тот, кто водит, сразу и попадается. "Санька! - орет, - Санька!" А это вовсе и не Санька, а Колька Сазонов в Санькиной рубашке. Но в пряталки или в чикало-бегало можно было играть только в большой компании. А вот когда Сережа и Саня вдвоем оставались, то чаще всего строили из песка и глины запруду или крепость. Работа не всегда ладилась. Иной раз дело до ссоры доходило. Саня хоть и старше был на два года и уже в школе учился, но был какой-то тихий и вялый: начнет работать с охотой, да сразу же и остынет, сидит на земле и еле-еле мнет глину ладонями. А Сережа не такой - чуть выскочит на двор, сейчас же кричит: "А давай, Сань, строить!.. А давай палки стругать!.. А давай за щуренками пойдем!.." ("Щуренками" ребята маленьких щук называли.)

Ловить рыбу мальчишки ходили на пруд возле мельницы. Если ловля была удачная, возвращались домой вприпрыжку, с визгом, с хохотом. А Серьга хохотал больше всех. В горле у него так и булькало.

Соседи его "живчиком" звали, а домашние - "спросом". Это потому, что ему всё на свете знать надо было. Он и к Саньке с вопросами частенько приставал. Раскроет букварь и всё просит: выучи да выучи читать.

Санька, чтобы отвязаться, показал ему как-то первые попавшиеся на глаза три буквы: П, С и О.

Сережа буквам сразу же клички придумал: П - это ворота, О - баранка, а С - полбаранки. Эти три буквы он всё время на земле палкой писал, а потом вздумал их на стене сарая углем вывести. Громадные кривые буквы О, П и С. Влетело ему за это от отца здорово. С тех пор он больше стен не пачкал. Но учением интересоваться не перестал. Каждый день расспрашивал он Саню про школу: что там да как там? А дома всё бубнил: "Ну, когда я в школу пойду? Отдайте меня в школу!"

"Куда тебе в школу итти - мал еще", - говорила Сережина мать.

Глава II

КУЗЬМОВНА

Сережину мать звали Екатериной Кузьминичной, а соседки запросто кликали ее Кузьмовной.

Была она худенькая, маленькая, с карими глазами. Говорила всегда тихо и медленно. Все ребята во дворе ее любили, а свои подавно.

Сереже исполнилось семь лет, когда отец его вздумал пойти на заработки в другой город. Из Уржума каждую весну много народа уходило в Вятку, на "чугунку" - так называли тогда железную дорогу - да на кожевенный и лесопильный заводы.

В городе отец рассчитывал подработать немного, а к осени вернуться домой. Но уже заморозки начались, выпал снег, а отец всё не возвращался, словно в воду канул человек. Пропал без вести. Ходили слухи, что он там в Вятке и помер. Но толком ничего никто не знал.

Сколько раз Кузьмовна бегала к знакомому писарю, сколько пятаков переплатила ему за письма и прошения, а из Вятки всё не было ответа. Пришлось Кузьмовне самой пойти на заработки, чтобы прокормить себя и троих ребятишек.

Грамоты она не знала, ремеслу ее не обучили. Значит, оставалось ей одно - поденщина: то стирка по чиновничьим и купеческим домам, то мытье полов, то уборка перед праздниками.

Начиналась такая работа до света, а кончалась затемно. Платили поденщицам в те времена по четвертаку, по тридцати копеек в день, да и эти деньги отдавали не сразу. Сколько бывало за свой четвертак приходилось кланяться!

"Загляни, голубушка, послезавтра, сейчас мелких нет", или - "некогда", или - "не до тебя".

Вместе с соседкой Устиньей Степановной уходила Кузьмовна на весь день из дому, а ребят в обеих квартирах запирали они на замок. Сидят, сидят ребята под замком, скучно им станет, и начнут они перекликаться через стенку, а то на печку залезут, кулаками в стенку стучат.

- Серьга, это ты? - кричит Саня.

- Я!

- А это ты, Сань?

Так и перекликаются.

Только скоро это им надоело - через стенку что-то глуховато слышно было.

И вот решили ребята продолбить чем-нибудь в стенке хоть маленькую дырку, чтобы легче было разговаривать. Печки в обеих половинах дома находились у одной и той же стены. Взяли мальчики косари и давай отбивать штукатурку.

И такой тут стук пошел, будто печники в доме работают.

С утра принимались за дело. Матери - за дверь, а ребята - на печку. Даже пятилетняя Лиза, Сережина сестренка, и та помогала в работе - отбитую штукатурку в кучу складывала. Деревянная стена под штукатуркой совсем тонкой оказалась, а всё же пробивать ее пришлось с неделю. По целым дням ребята не слезали с печки. Заберут с собой кусок черного хлеба, воды в ковшике, да и долбят стенку, сколько сил хватает.

И, наконец, как-то утром, долбанули они разика три, смотрят - дыра получилась. Да еще какая дыра! Руку просунуть можно. Ну и было тут радости! Все по очереди в дыру руку совали и здоровались. По имени и отчеству друг друга величали:

- Здрасьте, Сергей Мироныч!

- Здрасьте, Александр Матвеич!

- Это вы, Анна Мироновна?

- Я. А это вы, Анна Матвеевна?

- Я!

А к вечеру заткнули дыру старым валенком и тряпками, чтобы матери не заметили. Они после прихода с работы всегда на печке грелись. Придут усталые, иззябшие, напьются чаю с черным хлебом да и полезут на печку. Лежат, греют спины и между собой через стенку переговариваются.

- Ну что, Кузьмовна, отдышалась? - кричит Самарцева.

- Немножко отлегло. Горячего чайку выпила, вот и обошлось, - отвечает Кузьмовна покашливая.

У нее уже давно сильно грудь болела. Иной раз она до слез кашляла. Надо было ей лечиться, да ни денег для этого, ни времени не хватало.

Однажды вечером улеглись обе подруги отдохнуть и, как всегда, разговорились.

- Степановна, а Степановна, - говорит вдруг Сережина мать. - Что-то тебя нынче уж больно хорошо слышно, - будто ты со мной рядом на одной печке лежишь?

- Да и тебя, Кузьмовна, я сегодня уж очень хорошо слышу, - отвечает Самарцева. - Трубы, что ли, открыты?..

Стали они осматривать стенку - каждая со своей стороны - и нашли дыру. Вот удивились. Откуда дыра взялась?

Тут они сразу и догадались: не иначе как ребята провертели.

Им самим так удобнее было: не надо горло надрывать, перекликаясь через стенку. Да и в хозяйстве эта дыра пригодилась.

Понадобится Устинье Степановне поварешка, луковица или щепотка соли, она бывало и кричит:

- Соседка, пошли, если есть, луковку взаймы!

Схватит Сергей луковицу и мигом на печку, а там уже Санька дожидается, через дыру руку просунул и пальцами шевелит.

- Кто сильней, давай тягаться, - скажет Санька.

Забудут ребята о луковице, схватятся за руки и перетягивают друг друга до тех пор, пока Устинья Степановна не позовет Саньку с печки.

Ребята старались где только можно найти себе забаву и развлечение. Сладостей и игрушек купить было не на что. Матерям за поденщину платили гроши, только на черный хлеб хватало.

Работа у матерей была нелегкая. По господам ходить - полы мыть, белье стирать. В холод, в метель да ветер они двуручные корзины белья на Уржумку таскали полоскать в проруби. Самарцева - та хоть покрепче была, а Кузьмовна каждый день силы теряла. Продуло ее как-то на речке, и начала она кашлять еще больше.

Пойдет по воду, а бабы головами вслед качают.

- Плохи дела у Кузьмовны нынче. Неполные ведра и то еле волочит. Чахотка у ней. До весны не дотянет.

И верно, не дотянула. Слегла Кузьмовна в постель. Волосы сама себе расчесать не может - руки не поднимаются.

Пришлось бабке Маланье, ее свекрови, уйти от акцизного чиновника Перевозчикова, у которого она служила в няньках. За больной ходить надо было, за ребятами смотреть, щи варить.

С полгода болела Кузьмовна. Все думали: авось поправится. А она всё хуже и хуже. Раз утром в декабре месяце подошла бабка к кровати Кузьмовны. Видит - совсем плохо дело. Закричала:

- Ребята! Мать помирает!

Сережа с сестрами, не подозревая беды, сидели в это время на полатях. Спрыгнули ребята с полатей, подбежали к матери.

Мать лежала на кровати, широко раскинув руки; на ее желтых, провалившихся щеках горел лихорадочный румянец.

Мать тяжело дышала, и глаза ее были закрыты.

- Мам! - тихонько окликнула Анюта. - Мам!

Мать не отвечала. Анюта затряслась и заплакала тоненьким голоском; глядя на нее, заревела и маленькая Лиза, Сергей стоял молча, опустив голову.

- Чего вы, глупые, чего? - тихо сказала Кузьмовна, открывая глаза.

- Не помирай, - всхлипнула Анюта.

Сергей вдруг ткнулся головой в плечо матери и тоже заплакал.

Кузьмовна сделала усилие, приподнялась на подушке и обняла Сергея.

- Дурачки, идите играйте. Не помру я, - сказала она и погладила по голове маленькую Лизу.

Ребята успокоились и полезли на полати играть в "гости".

На следующее утро Анюта проснулась раньше, чем обычно. Она свесилась с полатей, поглядела вниз - и замерла.

Внизу около кровати матери суетились бабушка и Устинья Степановна. За их спинами матери было не видно, но по тому, как вздыхала бабушка, а Устинья Степановна закрывала мать простыней, - Анюта поняла, что случилось что-то страшное.

На столе горела маленькая лампочка, за окном была еще ночь.

- Вот и отстрадалась наша Катеринушка! - сказала бабушка и концом головного платка вытерла слезы.

Два дня в дом Костриковых ходили соседи прощаться с Катериной Кузьмовной. А на третий к воротам подъехали простые деревянные сани, запряженные мохноногой лошаденкой, и Кузьмовну повезли на кладбище.

День был морозный и ветреный. За гробом шли бабушка Маланья с внуками и Устинья Степановна со своими ребятами. Итти было трудно - намело много снега. Ребята по колено увязали в сугробах. На полдороге бабушка Маланья посадила Лизу и Сергея в сани рядом с гробом.

На кладбище было тихо. Стояли застывшие белые деревья, на крестах и палисадниках шапками лежал снег. Узкие кладбищенские дорожки затерялись среди сугробов. Похоронили Кузьмовну в дальнем конце - у старой ограды.

Не успели забросать могилу землей, как вдруг повалил густой снег и через минуту покрыл белым покровом могилу матери.

Глава III

СЕРЕЖИНА БАБУШКА

Сережина бабушка, Маланья Авдеевна, родилась в деревне Глазовского уезда. Тут она и замуж вышла, но жить ей с мужем не пришлось. Сережиного деда, Ивана Пантелеевича, взяли смолоду в солдаты и угнали на Кавказ. Было это при царе Николае Первом. В то время по царскому закону в солдатах служили целых двадцать пять лет.

Уходил на службу молодой парень, а возвращался он домой стариком. Да хорошо еще, если возвращался.

Бабушка Маланья Авдеевна так и не дождалась своего мужа. Он прослужил шесть лет, заболел лихорадкой и умер на Кавказе в военном госпитале. Пришлось Маланье с маленьким сыном у людей в няньках служить - сначала в деревне, потом в городе. Питомцы разные ей попадались - и ласковые, и упрямые, и послушные, и озорные. Няньке тут выбирать не приходится, ее дело - забавлять барчонка и ухаживать за ним, как господа прикажут. А случалось, что и не за одним, а за целым выводком ходить надо было.

Начнут господские дети в стадо играть: кто мычит, кто хрюкает, кто блеет. А няньку заставляют собакой быть. Ползает бабушка Маланья на четвереньках по комнате и лает. Отказаться никак нельзя. Дети в слезы. Сейчас же к матери с жалобой:

- Няня играть с нами не хочет!

А барыня с выговором:

- Какая же ты нянька, если детей забавлять не умеешь? Придется тебе расчет дать!

Пока Маланья Авдеевна еще молодой была, ей это с полгоря было. И на четвереньках бывало бегает, и мячик с крыши или из канавы достает. Но под старость трудно уж ей было не то что в канаву, а и под стол вместе с детьми залезать, когда барчата в казаки-разбойники или в прятки играли... Однажды заставили они бабку Маланью сесть верхом на перила лестницы да и съехать вниз. Долго отказывалась бабушка от этой поездки - дети и слушать ее не хотели. Маленький барчонок уже плакать начал и ногами стучать.

- Ну, воля ваша, - сказала бабушка, села на перила и поехала.

Ничего, жива осталась, а только ладони в кровь ободрала. Три дня у нее руки, точно култышки, обвязаны были.

На первом месте, у барина Антушевского, прожила бабушка Маланья тринадцать лет. И вдруг барина по службе из Глазовского уезда в город Уржум перевели. Стали господа няньку уговаривать:

- Поедем с нами. Как приедем в Уржум, найдем мы себе другую няню, а тебя обратно на родину отправим. Войди, Маланья, в наше положение.

Ну и послушалась бабушка Маланья, вошла в положение, поехала с господами в Уржум, а они, вместо благодарности, обидели ее.

Был раньше такой порядок: как наймется кто к господам в услужение, у него сейчас же паспорт отбирают. А без паспорта никуда не сунешься.

Приехала бабушка с господами в Уржум, прожила там три месяца и стала к себе на родину собираться.

- Ищите себе, барыня, новую няньку. Я домой поеду.

А барыня и слушать не желает и паспорта не отдает. Что тут делать? Куда жаловаться пойдешь?..

Махнула рукой бабушка Маланья, поплакала, погоревала и осталась навсегда в Уржуме.

От Антушевского перешла к другим господам служить, а когда совсем старой стала, поступила к акцизному чиновнику Перевозчикову.

"Послужу годков пять, а там, авось, чиновник пожалеет и за верную службу пристроит меня в богадельню, успокою там свои старые кости", думала бабушка.

Но вышло всё по-иному.

Глава IV

СИРОТЫ

Подходил к концу пятый год нянькиной службы у чиновника Перевозчикова. Уже чиновник насчет бабки Маланьи прошение в богадельню подал. Уже бабка подарила чиновниковой кухарке свою цветистую шаль с бахромой, - куда, мол, такая шаль в богадельне!

А тут вдруг умерла от чахотки сноха Маланьи, Кузьмовна, оставив круглыми сиротами троих ребят. Пришлось бабушке своих родных внучат на старости лет няньчить. А было ей тогда восемьдесят два года.

Взяла бабушка расчет и вместо богадельни переселилась на Полстоваловскую улицу. Перенесла туда свой зеленый сундучок, где лежало ее добро, накопленное за многолетнюю службу: три платья, фланелевая кофта, платок кашемировый, прюнелевые башмаки да белья несколько штук.

Началась у бабушки новая жизнь. Внуки маленькие были, и дела с ними хватало. И обед сварить надо, и ребят обшить, и за водой на речку сбегать. Нелегко было старухе с хозяйством справляться.

Стала бабушка себе помощницу готовить Анюту к работе приучать. Анюте всего десять лет было. Бабушка ее то в лавку пошлет за хлебом или керосином, то пол мыть заставит, то белье полоскать. Старалась Анюта, как могла, угодить бабушке. Иной раз и Сережа ей помогал. Станет Анюта картошку чистить, а он тут как тут: "Давай почищу". Но не успеет и одну картошку очистить, как бабушка отбирала у него нож.

- Картошку нужно чистить с умом. Кожицу тонюсенько срезать, а ты вон сколько добра испортил. Так и в рот ничего не останется, - говорила бабушка.

Сережа неохотно отдавал ножик и сейчас же находил себе другое дело. Начинал косарем колоть лучинки на самовар, а то отправлялся с Анютой на речку полоскать белье. Анюта тащила корзину с бельем, а он шел рядом и держался за край корзины.

На реке Анюта пробиралась по камешкам туда, где вода была чище и глубже, а Сережа оставался на берегу. Он собирал ракушки, строил из песка запруду и посматривал на Анюту.

- Не потони, Нютка! - кричал он сердито, когда сестра слишком низко наклонялась над водой.

Однажды Сережа не выдержал и по камешкам отправился к Анюте. Она обернулась:

- Ты зачем здесь?

- Я тебя буду за юбку держать, чтобы не потонула.

И, стоя на соседнем камне, Сережа крепко держал сестру за подол до тех пор, пока она не выполоскала белье.

Бабушка Маланья вставала на рассвете, как только петухи пропоют, и долго молилась перед иконой. Пока ребята спали, она доила козу Шимку, приносила воду с реки, топила печку, а там, глядишь, просыпались и ребята. Начинались беготня и шум. Сережа гонялся за Лизой, Лиза пищала и пряталась за бабушкиной юбкой.

Бабушка ставила на стол чугун горячей картошки. Ребята подбегали к столу, усаживались на табуретки и тянулись к чугуну. Каждому хотелось схватить картофелину покрупнее.

- Тише вы, разбойники! - кричала бабушка. - С голодного острова, что ли? Чего хватаете? От горячей пищи кишки сохнут.

Пока внуки сидели за столом, она всё их наставляла и учила.

- Раз вы сироты, так и жить вам надо по-сиротски. Баклуши не бить, старшим угождать, к работе привыкать.

Была она старушка маленькая, толстая. Седые, мягкие, как пух, волосы заплетала в две косы и закрывала черной чехлушечкой.

Любила бабушка нюхать табак. Говорила, что табак хорошо действует на зрение: "Как понюхаю, так в глазах и просветлеет".

Табакерка была у нее черная, с крышкой, на которой была нарисована нарядная барыня в шляпке с голубым бантом и с букетом цветов в руках. Эту табакерку подарили ей господа на именины. Одевалась бабушка аккуратно. Поверх длинной широкой юбки и кофты носила темный, в горошинку, ситцевый фартук. И ребят к аккуратности приучала:

- Спать ложишься, так одёжу на место клади, чтобы утром спросонья не искать. Дыру заметишь, сразу зашей, чтобы еще больше не разорвалось. Что откуда возьмешь, обратно на место положь.

Очень сердилась бабушка, когда кто-нибудь из ребят разбивал по неосторожности тарелку или чашку.

- Наживать не умеете, только всё портите и ломаете! А "купил" в доме-то нет. Раззоридомки!..

Однажды, вскоре после смерти матери, произошел случай, который надолго остался в памяти ребят. Как-то вечером сидели они на печке и ели кашу. Перед ними на низенькой скамеечке стояла глиняная чашка. Вдруг Сережа нечаянно толкнул скамейку, чашка упала и раскололась.

- А я бабушке скажу, - прошептала маленькая Лиза.

Она любила докладывать бабушке про всякую мелочь - только и бегала за ней весь день и надоедала: "Бабушка, а Сережа твою иголку пополам сломал! Бабушка, а Анюта Шимкино молоко расплескала!"

Когда чашка разбилась, все ребята перетрусили.

Сережа повертел черепки в руках и сказал:

- Чашку можно воском склеить.

Он слез с печи, достал из-за иконы свечку, зажег ее и слепил воском расколотую чашку.

- Дай я тихонечко на полку поставлю. Может, бабушка и не заметит, сказала Анюта.

- Я сам поставлю, - ответил Сережа и, пододвинув табуретку, влез на нее и потянулся к полке. Дотянулся до полки и прислонил чашку разбитым краем к стенке.

Утром, когда бабушка хотела достать чашку с полки, на голову ей так и посыпались черепки. А один большой черепок остался у нее в руках.

- Это чья же работа? - сказала бабушка, показывая черепок.

Ребята молчали.

- Сейчас же признавайтесь, кто чашку разбил.

Лиза только хотела было нажаловаться, как вдруг Сережа сказал:

- Это я разбил...

- Ей-богу, бабушка, он, а не мы. Мы не разбивали, - закрестилась Лиза.

- Ах вы, разбойники, ах вы, раззорители! - закричала бабушка и, чтобы никому не было обидно, выдрала всех троих.

Бабушка Маланья была иной раз непрочь и припугнуть ребят.

- Вот брошу вас и уеду, куда глаза глядят. Живите одни, как знаете, раз такие озорники и неслухи, - грозилась она.

Однажды, когда ребята опрокинули в сенях кувшин с квасом, бабушка отшлепала их и пошла нанимать лошадь, чтобы ехать в деревню Поповку. Целый день ребята просидели одни дома. Сережа несколько раз выбегал к воротам поглядеть, не идет ли бабушка, но бабушка всё не шла. Маленькая Лиза со страха начала реветь. Как же они теперь без бабушки жить будут? Откуда денег достать, чтобы хлеба купить? А ночью как одним спать? Страшно ведь!..

Только под вечер, когда стемнело, вернулась домой бабушка. Ребята поджидали ее во дворе около дома. В три голоса начали они упрашивать бабушку остаться с ними и не уезжать в Поповку.

Бабушка не сразу согласилась.

- Я уж и лошадь наняла у Ивана Павловича, только сундучок взять осталось. Ну, да так и быть, на этот раз останусь. Только смотрите - не озоруйте у меня!

Строгая была бабушка Маланья. Но бывало стоило ей начать рассказывать сказки, как ребята забывали обо всех ее строгостях и воркотне. Рассказывать бабушка была мастерица. Больше всего ребята любили сказку про "Сиротку". Сказка была такая:

В некотором царстве да в некотором государстве жили-были муж с женой. И была у них дочка. Жили они припеваючи, да вдруг случилась беда: заболела и померла мать. Осталась дочка сироткой. Стали соседи отца уговаривать: женись, мол, да женись, одному мужику со всем в доме не управиться, - и хозяйство, и дочка на руках. Подумал мужик, подумал и женился. Пришла мачеха в дом, а с ней вместе горе пришло. Ведьмой оказалась мачеха. Такая зловредная баба, с утра до вечера падчерицу корит. Всё ей не так да не эдак. То бьет сиротку, то голодом морит. А та себе поплачет, поплачет втихомолку, а пожаловаться отцу не смеет.

Скоро родилась у мачехи своя дочка. Совсем житья не стало сироте. Раз утром отец и говорит ей: "Собирайся, дочка, поедем в лес". Поехали они в лес. А в лесу отец и признался: "Велела мне мачеха тебя в лесу оставить, велела она тебе руки отрубить". Заплакала девочка, положила руки на пень. Отсек топором отец ей руки по локоть. Сел на лошадь да и ускакал. Ходит сиротка безрукая по лесу, плачет навзрыд. Тихо в лесу, только в ответ ей кукушка кричит: ку-ку, ку-ку. На ночь залезла девочка в дупло, чтобы медведь ее не съел, а утром опять побрела по лесу пристанище искать. Шла, шла и набрела на маленькую избушку в лесу, - видно, охотники тут когда-то жили. Осталась сиротка в этой избушке жить.

Идет год за годом, растет сиротка, как березка, в лесу. Красавица девушка стала, только безрукая.

И вот надумала девушка пойти в ту сторону, где больше солнце греет. Шла она, шла и увидела большой фруктовый сад. Видит - висят на дереве яблоки заморские. Невиданные птицы на деревьях поют. Хотела сиротка сорвать яблоко, а не может - рук нет, ртом тоже не достать - высоко. Стоит бедная, смотрит на яблоню. Вдруг слышит - сзади кто-то говорит: "Сорви, красавица, яблоко, сорви". Оглянулась она и обомлела. Стоит перед ней раскрасавец молодой. Одежда на нем золотая в брильянтовых камнях, - как солнце горит.

Стала сиротка вытягивать вперед свои обрубочки. Глядит - выросли они, и стали на них расти пальцы. Сначала большой, потом указательный, потом средний, за ним безымянный, - одного мизинца не хватает, а под конец и мизинец вырос. На обеих руках по пяти пальцев выросло. Заплакала от радости сиротка. Подошел к ней красавец, сорвал ей яблоко "белый налив" и повел ее к себе во дворец.

С той поры стали они жить-поживать да добра наживать.

Ребята знали эту сказку наизусть, а всё-таки любили ее слушать. А еще нравилась им бабушкина песня про добра молодца. Подперев щеку рукой, пела ее бабушка тоненьким жалобным голоском:

Разъезжает молодец на добром коне,

Выпали у молодца вожжицы из рук.

Спали у удалого перчаточки с рук.

Знамо мне, удалому, в солдаты итти,

Моей молодой жене солдаткой быть,

Моим малым детушкам плакать-горевать...

Грустная была песня, а хорошая. Сережа слушал бы ее всю ночь напролет. Да бабушка засиживаться не любила. Керосин жалела жечь зря.

Глава V

НУЖДА

За покойного мужа-солдата бабушка получала пенсию - тридцать шесть рублей в год да рубль семьдесят копеек квартирных. В году двенадцать месяцев. Разделишь эти деньги на двенадцать, так на месяц только три рубля придется, а в месяце тридцать дней. Три рубля на тридцать разделишь, так только по гривеннику в день выходит.

Попробуй проживи на гривенник вчетвером, чтоб все были сыты, обуты и одеты.

У бабушки руки опускались - что тут делать, как быть? Не хватает ни на что ее солдатской пенсии. Придется, видно, надеть внукам через плечо холщевые сумы и послать побираться. Пойдут они по домам, станут под окошком, запоют в три голоса:

- Подайте милостыньку сироткам. Подайте корочку хлебца.

Иные хозяева нищих от окошка прогоняют. А то и злыми собаками припугнут.

Начала бабушка советоваться с людьми. Пошла к своей соседке, к Санькиной матери, Устинье Степановне.

- Как быть, Степановна? Пропадаем. Хлеба черного ребятам, и того вдосталь нет. Уж не долог мой век - помру. Пенсия в казну пойдет, а что с внуками будет?

Думали они, думали вместе и рассудили так: одно остается - пойти бабушке в приют, попросить, чтобы взяли туда ее внуков.

Но просить легко, а выпросить трудно.

Приют содержался на деньги купцов и чиновников. Было в приюте всего сорок мест. А бедняков, желающих отдать в приют своих ребят, в городе больше сотни насчитывалось. Без знакомого человека тут уж никак не обойдешься. И надумала бабушка Маланья сходить к своему прежнему хозяину, чиновнику Перевозчикову. У него большое знакомство среди уржумского начальства было, и сам с женой часто в гости к председателю благотворительного общества хаживал - в карты играть.

Надела бабушка самую лучшую кофту, вытащила из зеленого сундука кашемировый платок: как-никак к господам идет - надо поприличнее одеться. Пришла она к чиновнику Перевозчикову, стала просить похлопотать за ее внуков, чтоб их в приют приняли.

- Откажут тебе, Маланья Авдеевна, - сказал Перевозчиков. - У тебя ведь собственный дом имеется. Домовладелицей считаешься.

Бабушка от обиды чуть не заплакала.

- Ну и дом! У иного скворца скворечник лучше. Из-под пола дует, стены осели, двери скособочились. Окна силком открывать приходится: все рамы порассохлись. Одна слава, что дом!

Выслушал Перевозчиков бабушку, почесал подбородок.

- Ну ладно, старая. Придет комиссия, посмотрит твой дом. Но ведь ты, кажись, кроме всего прочего, николаевская солдатка, пенсию за мужа получаешь.

- Вот, батюшка, от этой самой пенсии я и прошу внуков в приют устроить. До того эта пенсия велика, - заплакала бабушка Маланья и стала по пальцам считать, сколько в день на четырех человек от ее большой пенсии приходится.

Получилось по две копейки с грошиком на человека.

- Ну ладно, Маланья Авдеевна, иди домой - похлопочу за твоих внуков, пообещал Перевозчиков и велел бабушке Маланье заглянуть к нему через недельку.

Поблагодарила его бабушка, поклонилась в пояс и пошла домой. У ворот ее встретила Лидия Ивановна, жена Перевозчикова. Поговорила с ней и тоже пообещала похлопотать за внуков. Бабушка и ей в пояс поклонилась. Ребятам о приюте старуха пока еще ничего не говорила.

Жалела их, уж очень тосковали ребята после смерти матери. Особенно скучал Сережа. Увидит материнскую шаль на гвоздике и расплачется. Наденет бабушка старую выцветшую кофту Кузьмовны, Сережа посмотрит и сразу вспомнит, как мать в этой самой кофте ходила с ним в лавку Шамова и купила ему как-то розовый мятный пряник. А иной раз позабудет, что у него мать умерла. Заиграется на дворе, захочется ему есть, вбежит в сени, раскроет дверь нараспашку и крикнет:

- Мама! Мам!..

И остановится на полуслове. Вспомнит, что нет у него больше матери. Постоит один в темных сенях и пойдет тихонько обратно во двор.

Несколько раз начинала бабушка с ребятами разговор о том, что не прокормить ей, старой, троих внучат. Ведь ей, может, помереть скоро придется, а они когда еще на ноги станут.

Ребята слушали и не знали, куда она клонит. А старуха думала про приют и всё ждала, что-то скажет ей чиновник Перевозчиков. Долгой показалась ей эта неделя. Но вот наступил срок. Опять пришла старая к Перевозчикову, а он говорит: "Зайди-ка еще через недельку". Три раза бегала бабушка к чиновнику и только на четвертый ответ получила.

- Ну, поздравляю, Маланья Авдеевна. Одного можно в приют устроить, сказал Перевозчиков.

- Как одного? Я, батюшка, за троих просила.

- Нельзя всех в приют принять. Возраст не подходит, - стал объяснять Перевозчиков. - Сколько лет старшей?

- Анюте-то? Одиннадцать будет.

- Многовато.

- А Лизаньке пять годков исполнилось. Тоже не подходит?

- Это маловато.

- Сереже восемь стукнуло.

- Ну вот эти годы самые подходящие для приюта. Сережу и веди.

"Чего ж тут рассуждать, надо сразу соглашаться", - подумала бабушка и стала благодарить Перевозчикова.

Придя домой, рассказала она об этом Устинье Степановне.

- Ну что ж, - ответила та, - для мальчика, пожалуй, и лучше, что он в приют попадет. Ему образование, ремесло обязательно нужно. А в приюте, говорят, мальчиков сапожному ремеслу и переплетному учат да еще корзины и шляпы из соломы плести.

"И верно, - подумала бабушка, - вырастет Сережа, будет у него свой кусок хлеба, а с ремеслом человек никогда не пропадет. Будет Сережа сапожником и, может, до такого мастерства дойдет, что станет господские башмаки шить с высокими каблуками. За такие башмаки уржумские богачи с Большой улицы дорого платят".

Глава VI

В ПРИЮТ

И вот позвала бабушка Сережу со двора, где он с ребятами играл.

Начала с ним разговор издалека. Вспомнила про свою молодость, когда еще без очков нитку в самую тонкую иголку вдевала и лучше всех песни в деревне пела. А сарафана праздничного у ней не было. В бедности жили - тоже сиротой выросла.

Слушает Сережа бабушку, а сам с ноги на ногу переступает - хочется ему на двор к ребятам убежать, да нельзя. Бабушка всё говорит и говорит. Про сарафан кончила рассказывать, про теленка начала, какой у них в деревне занятный теленок был, весь рыжий, а на лбу и на груди по белому пятнышку. Заслушался Сережа, а бабушка вдруг и говорит:

- Завтра мы с тобой в приют пойдем.

- Не хочу в приют.

- Что ты, Сереженька, как это - "не хочу"? Что мы будем делать, на что жить станем? А в приюте тебе хорошо будет. Мальчиков в приюте много.

- Не пойду! Не хочу! - закричал Сережа. Да как затопает ногами, как заплачет. Затрясся весь...

Начала его бабушка уговаривать. Да разве уговоришь! Боится Сережа приюта. Он хоть сам в приюте не был, да они с Санькой не раз видели приютских. Их каждое воскресенье утром водят к обедне в острожную церковь.

Идут они по-двое, тихо-тихо, словно старички и старушки, даже спину по-стариковски гнут. Что девочки, что мальчики - все наголо острижены. У девочек длинные серые платья, а у мальчиков темные ситцевые рубахи и черные штаны. Позади тетенька всегда идет, - верно начальница ихняя, строгая такая, в черной длинной юбке. На глазах очки в золотой оправе. Черный шнурок от очков за ухо заложен. Если день пасмурный, так начальница в руке зонтик с костяной ручкой держит.

Вот теперь и ему тоже придется ходить с приютскими. И мальчишки с Воскресенской улицы будут дразнить его из-за угла: "Сиротская вошь, куда ползешь?"

Уж из приюта не выпустят! Не побежишь с Санькой на Уржумку купаться. Не придется больше прятаться на старом сеновале и ловить у мельницы щуренков.

- Бабушка, миленькая, не отдавай в приют! Я работать буду. Рыбу стану ловить, на базаре продавать. А то пойду дрова пилить.

Бабушка даже заплакала, слушая его. А потом пришла Устинья Степановна и стала уговаривать бабушку отложить еще на один день отправку Сережи. Может быть, за день мальчишка успокоится и сам поймет, что ему нужно итти в приют.

- Придется, видно, еще на денек оставить, - согласилась бабушка.

Ночью, когда все заснули, Сережа на полатях долго просил сестру Анюту, чтобы она уговорила бабушку не отдавать его в приют.

Только бы не отдавала, а уж он постарается много денег заработать. Можно будет каждый день варить щи, кашу, а черного хлеба будет столько, что даже не съесть. Ну, а если без приюта никак нельзя, так пусть отдают всех троих, а то почему это он один оказался дома лишний?

- Попросишь?

- Попрошу, - пообещала Анюта.

* * *

Просьбы Анюты не помогли. Через день бабушка, не говоря ни слова, стала собирать Сережу в приют. В это утро к ним зашла Лидия Ивановна Перевозчикова. На Лидии Ивановне была белая батистовая кофточка в прошивках и шелковая черная юбка, которая шуршала на ходу. На серебряной цепочке раскачивалась желтая кожаная сумочка - ридикюль. От Лидии Ивановны хорошо пахло духами, и сама она была ласковая и грустная.

- Я слышала, что ты, Сережа, боишься итти в приют? А там так хорошо! Ребяток много, тебе с ними будет весело. В приюте много игрушек есть, книжек. Отдельная кроватка у тебя будет, а потом ты в школу пойдешь.

Сережа слушал Лидию Ивановну и глядел исподлобья.

Она присела перед ним на корточки, провела по его стриженой голове рукой. Руки у нее были белые, мягкие, от них тоже пахло духами.

- А если тебе не понравится в приюте, ты можешь прийти обратно домой, - сказала Лидия Ивановна и слегка потрепала его по щеке. - Захочешь и уйдешь - вот и всё!..

Эти слова Лидии Ивановны понравились Сереже больше всего.

Кроватка, игрушки, товарищи - всё это хорошо, а дома жить всё-таки лучше. Сережа повеселел.

Бабушка надела на него самую лучшую голубую ситцевую рубашку.

Он без слез простился с сестрами и Санькой. Чего горевать, если он, может быть, уже завтра домой придет!..

Они вышли из дому.

Слева пошла бабушка, держа Сережу за руку, справа - Лидия Ивановна. Она шуршала шелковой юбкой и размахивала ридикюльчиком.

У калитки дома долго стояли и глядели ему вслед Анюта, Лиза и Санька.

Глава VII

"ДОМ ПРИЗРЕНИЯ"

Приютский дом был последним домом на краю Воскресенской улицы. Серым забором он отгородился от остальных домов. Над воротами на большой ржавой вывеске было написано:

ДОМ ПРИЗРЕНИЯ

МАЛОЛЕТНИХ ДЕТЕЙ

Всю дорогу Сережа шел спокойно, но как только подошли к приютским воротам, он начал вырываться.

- Ну чего ты? Ведь мы только в гости идем! - сказала Лидия Ивановна.

Сережа успокоился, но боязливо покосился на приютские ворота. Его удивила и испугала большая вывеска. Вывески в Уржуме он видел только над бакалейными, винными лавками да еще над воротами белого дома, у которого стоял усатый часовой. Но в лавках торговали, в белом доме жили городовые с шашкой на боку. А здесь вывеска зачем?

Перед тем как войти в приютский двор, бабушка оглядела Сережу, одернула на нем рубашку и погладила рукой гладко остриженную голову. Губы у бабушки шевелились. Она шептала молитву.

Бабушка открыла калитку, и они вошли в приютский двор. Кособокая низенькая калитка, скрипя, захлопнулась за ними. И тут Сережа увидел страшный дом, который называется "приютом". Посредине длинного и просторного двора, заросшего травой, стояло двухэтажное угрюмое здание. Деревянные его стены потемнели от старости, окна были маленькие и тусклые. Красная железная крыша от солнца выгорела полосами. От ворот к дому шла аллейка низеньких, чахлых кустов акаций. Под окнами росли кусты сирени и три молодых тополя. На дворе было тихо, словно в этом доме никто и не жил. Ветер около крыльца раскачивал полотенца на веревке.

Чтобы попасть в дом, нужно было подняться по старым ступенькам на узкое крыльцо с навесом, украшенным обломанными зубцами.

Лидия Ивановна быстро пошла через двор к крыльцу. За ней шел Сережа, а сзади, придерживая обеими руками широкую длинную юбку, торопилась бабушка.

Перед тем как взойти на крыльцо, Сережа еще раз оглядел двор. "Наверное, приютских увели гулять", - подумал Сережа и вошел в сени.

В длинных узких сенях было прохладно, пахло новой мочалкой и жареным луком. На второй этаж нужно было подняться по узенькой лестнице с желтыми перилами. Старые ступени поскрипывали под ногами.

- Ну вот мы и пришли, - сказала Лидия Ивановна улыбаясь и погладила по голове Сережу.

В маленькой комнате было темно и прохладно, как в погребе. В простенке между окнами стоял приземистый старый шкаф. Не успел Сережа оглядеться, как в комнату вошла высокая женщина в золотых очках - та самая, которая водила приютских в церковь.

Бабушка закланялась.

- Здравствуйте, Юлия Константиновна, - сказала Перевозчикова.

- Бумаги принесли? - спросила Юлия Константиновна, оглядывая Сережу серыми близорукими глазами.

Бабушка стала торопливо доставать бумаги из кармана своей синей широченной юбки. Руки у бабушки тряслись, и она никак не могла отстегнуть английскую булавку, которой был заколот карман. Наконец она вытащила маленький сверточек, завернутый в носовой платок. Развязав платок, она подала начальнице бумаги, а узелок с Сережиным бельем положила на табуретку.

- Фамилия как? - спросила Юлия Константиновна, держа близко перед собой развернутую плотную бумагу.

- Костриков, Сергей, - поклонилась бабушка.

- Лет?

- Восемь. Он за десять дён до Благовещенья родился.

- Хорошо, - шумно вздохнула начальница, словно пожалела, что Сережа родился за десять дней до Благовещенья. Потом она достала из вязаной черной сумочки связку ключей и подошла к шкафу, похожему на домик.

Дверцы со скрипом открылись. Сережа вытянул шею и посмотрел, что там такое в этом большом шкафу, но на полках не было ничего особенного - только самые обыкновенные вещи. Тетради в синих обложках, карандаши, коробочки с перьями, высокая кипа белой бумаги. В глубине на полке прятались узкогорлые бутылки с чернилами и пузатая бутылка с клеем. Юлия Константиновна положила на верхнюю полку Сережины бумаги и снова заперла шкаф. Ключи, зазвенев, снова исчезли в черной вязаной сумке.

Сережа от испуга покраснел до слез и сильно дернул бабушку за юбку. Он только сейчас вспомнил, как бабушка рассказывала ему и сестрам про свою барыню-хозяйку, которая вот так же отобрала от нее паспорт, и из-за этого бабушке пришлось на всю жизнь остаться в Уржуме. Верно, и ему придется остаться навсегда в приюте. Бабушка, должно быть, отдала его паспорт в приют!

- Спасибо, Юлия Константиновна, спасибо, - закланялась бабушка.

У Сережи задрожали губы, он хотел было заплакать, но Юлия Константиновна подошла к нему, взяла его за руку и подвела к окну.

Сережа увидел, что во двор с улицы входят приютские. У всех круглые, как шар, головы. Из окна не разберешь, кто из них девочка, кто мальчик.

- Ну, пойдем, Серьга, к ребятишкам, - сказала Юлия Константиновна. Сереже это понравилось. Так называл его только Санька.

Он вышел в коридор за Юлией Константиновной. Бабушка шла позади. Когда они спустились по лестнице, бабушка вдруг засуетилась и быстро, точно клюнула, поцеловала Сережу в макушку. Сережа вытер голову и обернулся, но бабушки уже не было. Она ушла через другую дверь.

- Пойдем, пойдем, - сказала Юлия Константиновна и вывела Сережу на крыльцо.

Приютские с криком носились по двору. Видимо, они только что вернулись с реки. У девочек в руках были цветы - кувшинки с длинными стеблями, а на бритых головах венки. Мальчики размахивали ивовыми прутьями.

- Дети! Вот вам еще новый товарищ.

Юлия Константиновна подтолкнула Сережу вперед и, быстро вбежав на крыльцо, исчезла в сенях.

К Сереже подошли две девочки. Они остановились перед ним и начали перешептываться. Одна из них, маленькая, остроносая и черненькая, похожая на грача, вдруг громко фыркнула и закрыла лицо фартуком. Сережа насупился и отвернулся в сторону. Кто-то ударил его по спине.

- Эй ты, головастый! Давай играть!

Перед Сережей стоял плотный мальчишка с короткой губой и открытыми розовыми деснами.

- А во что?

- В чикало-бегало. Меня Васькой зовут, а тебя как?

- Сергеем.

- Бежим к сараю, там у меня лапта спрятана, - сказал Васька.

Они побежали к сараю. Посреди двора стояла маленькая девочка и, нагнувшись, втыкала в песок цветы ровными рядами - делала садик. Васька на бегу растоптал ее цветы и грядки. Девочка заплакала.

- Реви громче! - крикнул Васька и дал ей тумака.

Она упала носом в песок - на свои грядки.

- Это ты за что ее? - спросил Сережа останавливаясь.

- А так, - буркнул Васька. - Пускай не лезет!..

- Она и не лезла, - сказал Сережа.

- Поговори еще! - крикнул Васька. - Я и тебе наклею.

- А ну, попробуй!..

Сережа выставил вперед плечо и налетел на белобрысого. Васька встретил его кулаками.

- Что там такое? - раздался вдруг из окна голос Юлии Константиновны.

- Юлия Константиновна, новенький дерется! - крикнул Васька.

- Врет, врет, он сам начал! - закричали приютские.

- Поди сюда, Василий, - позвала Юлия Константиновна.

Васька побежал на крыльцо, грозя Сереже кулаком.

Девочка всё еще сидела на песке, вытирая фартуком слезы.

- Зинка, хватит реветь, вставай! - крикнула ей подруга.

Зинка встала, отряхнула платье и, засунув палец в рот, уставилась на Сережу.

Трое мальчишек переглянулись. Один из них, курносый, подтолкнул своих товарищей и что-то шепнул им на ухо.

- Жених и невеста! Жених и невеста! - закричали они неожиданно хором.

А курносый мальчишка, вытаращив глаза, запрыгал перед Сережей. Сережа покраснел и наклонил голову, точно собирался бодаться. Мальчишки подступили ближе.

- Жених и невеста! Невеста без места! - кричали они изо всех сил.

Сережа круто повернулся и побежал к дому.

- Ябедник! Ябедник! Жаловаться побег! - орал ему вслед курносый.

Сережа, добежав до стены дома, уткнулся лицом в стену.

- Гляди, гляди, - ревет! - смеялись девочки.

Но Сережа не собирался плакать. Он с минуту постоял у стены и вдруг бросился бежать к воротам. С шумом распахнув калитку, он выскочил на улицу.

- Юлия Константиновна, Юлия Константиновна! Новенький убежал! завопили приютские и бросились ловить Сережу.

Он не успел еще перебежать дорогу, как приютские схватили его и с криком потащили обратно во двор. Сережа вырывался изо всех сил. Но это не помогало - ребят было много. Калитка захлопнулась. Один из приютских запер ее на щеколду.

- Пустите меня! Я всё равно убегу. Пустите! Ну! - рванулся в последний раз Сережа.

Глава VIII

ВОСПИТАННИКИ

Через неделю приютской жизни Сережа увидел, что ребята не так уж похожи друг на друга, как ему показалось в первый раз. Тут были и тихонькие и озорные, и ловкие и неуклюжие, и плаксы и веселые. Самым отчаянным драчуном - грозой всего приюта - был Васька Новогодов, тот самый, который прозвал Сережу "головастым" и ударил Зинку.

Васька Новогодов попал в приют три года тому назад. Его нашли под Новый год на паперти собора. Он стоял, посиневший от холода, в рваном и грязном тулупчике, голова его была обмотана грубым вязаным платком. Длинные концы платка, перекрещенные на груди, торчали сзади наподобие двух ушей.

- Ты о чем, девочка, плачешь? - спросила сердобольная старуха-нищенка.

- Ма-а-амка ушла! - заревел еще громче Васька.

Старуха побежала за городовым. Тот взял его за руку и, ворча и ругаясь, повел Ваську в приют. Когда в приюте Ваську раздели, то он оказался белоголовым мальчишкой в деревенской розовой рубашке, подпоясанной веревкой, и в драных штанах, заправленных в большие старые валенки.

Имя свое он сказал сразу. Зовут его Васька. Лошадь, на которой они ехали из деревни, рыжая и зовут ее Малька, потому что она маленькая. А мать его зовут "мамка".

Больше о себе он сказать ничего не мог. На вид ему было четыре-пять лет, и поэтому его записали в приютской книге Василием, пяти лет отроду, по фамилии Новогодов. Такую фамилию ему придумал приютский поп, которого ребята называли: батюшка, а взрослые - отец Константин.

- Младенец сей был найден в канун Нового года, а потому пусть и называется отныне Василий Новогодов, - рассудил поп.

Таких, как Васька, в приюте было немало. Девочку Полю подкинула тетка, которая морила ее голодом. Поля всегда так торопилась есть, точно боялась, что у нее отнимут чашку с едой. Приютские ее прозвали: "Полька-жадина". Были еще два мальчика-подкидыша "неразлучники". Они всегда ходили вместе, держась за руки. И если один из них падал, ушибался и начинал плакать, то другой за компанию ревел еще громче.

На первый взгляд Сереже показалось, что у всех приютских волосы одного и того же цвета, но потом он заметил, что стоило только после стрижки немножко отрасти волосам, как в приюте появлялись всякие ребята: русые, белобрысые, черные, и было даже двое рыжих.

Дни шли за днями. Скоро Сережа понял, что бежать из приюта трудно, почти невозможно. Во-первых, сами ребята смотрели друг за другом, а потом у ворот на скамейке всегда сидел дворник Палладий - длиннобородый пожилой и строгий мужик. На нем был белый холщевый фартук и лапти на босу ногу. Рыжие волосы он подстригал в скобку и густо мазал лампадным маслом.

- Балуете! Вот я вам ужо! - тряс рыжей бородой Палладий и сердито грозил коричневым пальцем. Приютские его боялись больше, чем начальницы.

Оставалась у Сережи одна надежда - дождаться бабушки. Он решил, что, как только она к нему придет в воскресенье, он станет перед ней на колени и начнет просить ее, чтобы она взяла его домой. О том, что бабушка может не прийти, он даже боялся думать. От этих страшных мыслей замирало сердце и холодели руки.

Играя с ребятами на дворе, Сережа не спускал глаз с калитки. Из спальни он поминутно поглядывал в окно, не открывается ли калитка, не идет ли бабушка. Но бабушка не шла. Правда, она приходила в приют, и не один раз, справиться о внуке, но только в те часы, когда ребят уводили на прогулку.

Каждый раз, возвращаясь в приют, Сережа узнавал от маленькой Зинки, которая не ходила на прогулку, потому что у нее вечно болели то уши, то зубы, что нынче опять приходила его бабушка. Сережа забирался за сарай и плакал там потихоньку, чтобы ребята не видели. Он сердился на бабушку за то, что она приходит в такие часы, когда его нет дома. Он не понимал, что бабушка это делает нарочно - не хочет его расстраивать.

Глава IX

ПРИЮТСКОЕ ЖИТЬЕ

День в приюте начинался с восьми часов утра. Наверх, в спальню, длинную комнату с низкими окнами на север, приходила толстая сторожиха Дарья и будила ребят.

- Вставайте!.. Вставайте!.. - выкрикивала она хриплым голосом, икая после каждого слова.

Приютские говорили, что Дарью "сглазили" и у нее страшная и неизлечимая болезнь - "икота".

Каждое утро Дарья сдергивала с Васьки Новогодова одеяло и звонко шлепала его по спине. Васька любил поспать и всегда вставал последним.

Толкая друг друга, топая босыми ногами по деревянному полу, ребята бежали гурьбой на кухню умываться.

Пять жестяных умывальников, приколоченных к длинной доске, звенели и громыхали так, что слышно было даже наверху в спальне. Брызги летели во все стороны, и около рукомойника на полу стояли большие лужи. На лестнице от мокрых ног оставались следы.

После умыванья каждому нужно было повесить личное полотенце "по форме": сложить пополам и перекинуть через заднюю спинку кровати. Если кто этого не делал, того наказывали.

Повесив полотенце, ребята сбегали вниз в столовую, которая находилась рядом с кухней. Это была мрачная комната с закопченными стенами и большой иконой в углу, настолько темной, что на ней нельзя было ничего разобрать, кроме тонкой коричневой руки, поднятой кверху. Посредине столовой стояли длинные некрашеные столы, а по бокам их - деревянные лавки. В столовой ребят выстраивали между лавками и столом - на молитву. Стоять было неудобно. Сзади в ноги вдавливался край скамейки, а в живот и грудь упирался край стола.

Дежурный - кто-нибудь из ребят постарше - выходил вперед и начинал читать молитву. Читать надо было быстро, без запинки, а то попадало от батюшки. За первой молитвой шла вторая. Ее пели хором. Маленькие ребята только шевелили губами. Молитва была трудная, некоторые слова им было просто невозможно выговорить, например: "даждь нам днесь". После молитвы приютские усаживались за стол. Мальчики сидели отдельно от девочек. На столе кучкой лежали деревянные крашеные ложки. На каждой ложке на черенке ножичком была сделана какая-нибудь отметка, зазубринка, крестик или буква, чтобы каждый мог узнать свою ложку.

Утро начиналось с завтрака. Чай давали только два раза в неделю: в пятницу и среду. На завтрак варили гороховый кисель с постным маслом, иногда толокно с молоком, изредка давали одно молоко.

Ели ребята из глиняных чашек - пять человек из одной чашки. Когда наливали молоко, то в чашку крошили кусочки черного хлеба. Ребята зорко следили друг за другом - каждому хотелось побольше молока, поменьше хлеба.

Белый хлеб ребята получали только два раза в год: на пасху и на рождество. Накануне этих праздников Дарья пекла в русской печке маленькие кругленькие булочки с изюмом. Две изюминки на каждую булочку. Один раз жадной Поле посчастливилось: она нашла в булке целых четыре изюминки верно, Дарья обсчиталась. С тех пор все ребята надеялись найти как-нибудь в своей булочке лишнюю изюминку, только никто больше не находил.

Кончали завтрак, опять читали и пели молитву, а затем шли в мастерские. Мальчики - в переплетную, сапожную и столярную, а девочки - в швейную, где подрубали полотенца, шили наволочки и мешки. Иногда в приютскую швейную приносили заказ от какой-нибудь купчихи на пододеяльники. Вот уж боялись тогда испортить работу - шили не дыша. Особенно трудно было петли метать. Но зато если купчиха оставалась довольна, то присылала в приют пшена на кашу или крупчатки для "салмы".

Как-то раз утром на завтрак подали странное кушанье.

- Салма, салма... - зашептались за столом ребята.

- Это не простое кушанье, а татарское - важно сказал Сереже его сосед, рыжий Пашка, который, если на него смотреть сбоку, был очень похож на зайца.

Сереже было очень интересно попробовать новое кушанье. Он думал, что это рыба вроде сома.

Но в чашки налили мутного серого супа, в котором плавала крупно нарезанная лапша и горох - всё вместе. Ребята, причмокивая губами, начали есть салму. Некоторые так спешили, что давились и кашляли. Нужно было поскорей съесть, чтобы успеть попросить вторую порцию.

Сережа никак не поспевал за ребятами. Он не привык есть так быстро. Бабушка не позволяла торопиться, говорила, что от горячей пищи кишки сохнут. Здесь же нужно было поторапливаться. В этот день Сережа вылез из-за стола голодный и сердитый. Он так и не понял, понравилась ему салма или нет.

Кроме салмы, готовили еще в приюте кушанье, которое называлось "кулага". Это был густой кисель из проросшего овса, темнокоричневого цвета, с запахом хлебного кваса. Только и было радости от этой кулаги, что ею можно было отлично вымазать щеки и нос соседу - кулага была сладкая и липкая.

Но за это в приюте наказывали. Наказания здесь были не такие, как дома. Дома бабка мимоходом дернет за ухо или за вихор - вот и всё. А тут оставляли без обеда, а то ставили в столовой на колени. Васька Новогодов стоял чаще всех. Он даже иногда сам приходил и становился в углу на колени. Лучше уж в углу постоять, чем остаться без обеда.

В два часа начинался обед. Ребят опять выстраивали на молитву. Обед был из двух блюд: суп или щи, а на второе - каша. После обеда нужно было снова молиться.

В девять часов вечера читали и пели молитвы перед ужином и доедали остатки обеда. Потом опять молились и в десять часов ложились спать. Перед сном читали особенную молитву - не богу, а ночному ангелу-хранителю. Ангел должен был ночью сторожить приютских ребят.

Рыжий Пашка рассказал как-то Сереже, что он несколько раз нарочно не спал, чтобы подкараулить ангела, но ни разу никого не видел. Может, ангел куда и ходит по ночам, да только не в приют.

- Мы как монахи здесь живем, всё только молимся, - ворчал Пашка. - А толку никакого. Уж скорей бы осень пришла.

- А что осенью будет? - спросил Сережа.

- Осенью мы хоть учиться в приходскую школу пойдем. У нас в приюте своей-то нету.

- А меня возьмут?

- А тебе сколько?

- Скоро девять, - сказал Сережа. На самом же деле до девяти ему нужно было расти еще полгода.

Пашка прищурился и, оглядев его небольшую коренастую фигуру, сказал:

- Там разберутся!..

* * *

Летом перед обедом ежедневно водили ребят купаться. Река была рядом. Сразу же за приютским домом начинался отлогий косогор.

По берегам Уржумки росли душистые тополя, березы и ивы с опущенными, словно мокрыми ветками. Приютские ребята сбегали по высокой траве вниз на берег, а некоторые ложились и с хохотом и визгом скатывались по косогору к речке.

Правда, место здесь было даже лучше, чем против собора, где купались городские, - здесь и песок был почище и трава не такая примятая. Но купаться с приютскими Сереже было скучно. В воду и из воды ребята лезли по команде. Юлия Константиновна стояла на берегу в белом, гладью вышитом полотняном платье, держала в руке розовый шелковый зонтик и нараспев кричала:

- Дети, в воду! Де-ти, в во-ду!

Потом осторожно садилась на песок на разостланное полотенце, читала книгу и посматривала поверх очков на ребят.

Приютские заметили, что если Юлии Константиновне книга попадалась неинтересная, то купанье выходило плохое. Юлия Константиновна перелистает книжку, посидит-посидит, вздохнет, а потом и начнет командовать:

- Дети, не кричать!.. Дети, далеко не уплывать!.. Дети, не нырять!.. Дети, песком не кидаться!..

Ну какой интерес от такого купанья, когда и пошевелиться нельзя!

Но зато, если книга попадалась интересная, то Юлия Константиновна читала не отрываясь, даже глаз не поднимала.

Вот тогда-то начиналось раздолье!

Прожив три недели в приюте, Сережа понял, что Лидия Ивановна его обманула. Ничего из того, что она обещала, не оказалось в приюте. Игрушек не было. Приютские играли деревянными чурбачками и тряпочным мячиком, точно таким, какой был у Сережи дома. Одно только оказалось правдой. У каждого приютского была своя отдельная деревянная койка. Но тоненькие, набитые слежавшейся соломой грязные матрацы были жестки, а из подушек то и дело вылезала солома и больно кололась.

Простынь приютским не полагалось, спали на одних матрацах. В каждой щелке, в каждом уголку спальни жили клопы. По ночам они ползали по стенам целыми стаями, гуляли по полу и даже падали с потолка.

- А Лидия-то Ивановна хвастала, что в приюте всего много. Выдумала всё, - жаловался Сережа Пашке.

- А ты за это, как она придет в приют, подбеги сзади да и плюнь ей на юбку, - учил Пашка.

Но Лидия Ивановна и не думала приходить в приют.

Глава X

ДОМОЙ

Третья неделя подходила к концу, когда Юлия Константиновна решила отпустить Сережу домой. В воскресенье - отпускной день в приюте - она позвала его в канцелярию, в ту самую комнату, где в большом шкафу на полке были заперты его бумаги.

- Иди-ка сейчас, Сережа, в спальню, надень сапоги, чистую рубашку и отправляйся домой. А вечером тебя бабушка обратно в приют приведет. Понял? - спросила Юлия Константиновна и взяла его за подбородок.

- Понял! - строго и будто нехотя ответил Сережа. Он не совсем поверил словам начальницы, подумал, что она шутит.

- Что же ты стоишь? Иди! - сказала Юлия Константиновна и стала перебирать на столе какие-то бумаги.

Видно, не шутит!..

Сережа побежал наверх в спальню, прыгая через две ступеньки. Второпях он надел рубаху наизнанку. Пришлось стянуть ее и надеть второй раз.

Сапоги натягивал так, что чуть не оторвал у них ушки.

Наконец всё было готово.

Сережа спустился вниз, осторожно держась за перила. В грубых и тяжелых сапогах ноги не сгибались и сделались точно каменные. Он вышел на двор и оглянулся.

Ему казалось, что сейчас непременно позовет из окна Юлия Константиновна и скажет: "Нечего тебе домой ходить. Оставайся-ка лучше в приюте". Но его никто не позвал назад, и он благополучно дошел до калитки. Калитка с визгом распахнулась и плотно захлопнулась за Сережей.

На Воскресенской улице было тихо, - видно, все еще были в церкви. Только посредине дороги в пыли копошились куры, да чья-то коза общипывала сквозь палисадник кусты сирени.

Сережа перевел дух, выпрямился и что было сил припустился бежать. Ему казалось, что его приютские тяжелые сапоги стучат на всю улицу. Он бежал, боясь оглянуться назад.

Красный, вспотевший, тяжело дыша, Сережа остановился около аптеки, чтобы передохнуть. В окнах аптеки поблескивали цветные стеклянные шары, которые очень нравились Сереже. Раньше, когда он жил дома, он и Санька часто бегали любоваться на них. Теперь было не до шаров. Сережа облизнул губы, рукавом рубашки вытер с лица пот и опять пустился бежать дальше.

На углу Буйской и Воскресенской улицы из-за густой зелени уже виднелась Воскресенская церковь, точно большая белая глыба. А от церкви до дома оставалось рукой подать. Сейчас только нужно будет свернуть направо в Буйскую улицу, пробежать мимо церковного забора, потом мимо двухэтажного каменного дома купца Казанцева, потом мимо бакалейной лавки Людмилы Васильевны, а там уж и пустырь старовера Проньки, которого все считали сумасшедшим стариком, потому что он перед каждым встречным снимал шапку и низко кланялся. А рядом с пустырем Проньки его, Сережи, дом. Дом в пять окошек на улицу. Там все свои: бабушка Маланья, сестры Анюта и Лиза и товарищ Санька.

Вот он, вот он - дом!

Сережа добежал и с разбегу ударил ногой в калитку. Она отлетела в сторону. На дворе, спиной к воротам, на корточках сидел Санька и усердно строил из камешков и земли запруду. Маленькая Лиза, щурясь от яркого солнца, сгребала в кучу песок железной ржавой банкой. У сарая бабушка развешивала на веревке мокрое белье. Всё было по-старому, на своем месте.

- Са-а-нь-ка! - закричал Сережа так громко, что бабушка выронила из рук мокрое белье.

- Ишь ты, какой стал! - сказал Санька, осматривая обстриженную под первый номер голову Сережи, серую мешковатую рубаху и сапоги с торчащими ушками.

Сережа опустил голову и тоже оглядел свои штаны, рубаху и сапоги.

- Какой - такой?.. Какой был, такой и остался. Пойдем на речку купаться?..

- Куда? К собору?

- Да нет! Давай на тот конец реки пойдем, - сказал Сережа.

- Этакую даль! - протянул Санька, вытирая грязные руки о штаны.

- Зато там песок хороший, Сань, да и острог посмотрим.

Они побежали по Полстоваловской улице и только в самом конце ее, возле дома ссыльных, остановились. На крыльце сидела с книгой в руках женщина с короткими волосами, в мужской рубашке, подпоясанной шнурком, а возле нее стоял какой-то мужчина с длинными волосами, немного покороче, чем у попа. Он что-то рассказывал стриженой женщине, и оба они громко смеялись.

- Гляди, крамольники! - толкнул Саня товарища.

Сережа хотел остановиться и посмотреть на них, но тут с Воскресенской улицы донесся топот ног и громкая песня со свистом.

- Солдаты!.. Бежим!.. - крикнул Саня.

Они выбежали на Воскресенскую улицу и увидели, как, поднимая тучи пыли, с ученья возвращаются солдаты в парусиновых рубашках с красными погонами на плечах. Все они были в плоских, как блин, бескозырках с большими белыми кокардами. Казалось, что все солдаты похожи друг на друга, как близнецы. Все загорелые, потные и белозубые. Они громко пели. Иногда в середине песни они так пронзительно свистели, что у прохожих звенело в ушах.

Солдатушки, бравы ребятушки,

Где же ваши жены?..

спрашивали солдаты и сами же себе отвечали:

Наши жены - пушки заряжены,

Вот где наши жены.

Мальчики проводили солдат до собора и побежали на речку. Купались в Уржумке часа три, пока не надоело. Плавали, ныряли, фыркали до тех пор, пока женщина, полоскавшая белье с плота, не обругала их чертенятами и не пообещала пожаловаться на них бабушке.

Прямо с Уржумки Сережа и Саня побежали за город, в Солдатский лес, который начинался сразу же за Казанской улицей.

В лесу Сережа снял с себя рубашку, и они начали собирать в нее шишки. Из шишек и сухих сосновых веток развели большой костер. Над костром вился сизый пахучий дым, а внизу под ветками громко трещало.

- А теперь давай прыгать, - сказал Сережа и, разбежавшись, перепрыгнул через костер.

Санька тоже прыгнул через огонь, да так, что на нем чуть не загорелись штаны.

- Мне прыгать трудновато, у меня ноги длинные, мешают, - пробормотал он, оправдываясь.

- Прыгай еще, - предложил Сережа.

- Не хочется.

Домой они вернулись к обеду. Бабушка в этот день нажарила ржаных лепешек, которые пекла обычно только по большим праздникам.

В сумерках мальчики играли на улице под окнами в разные игры, и Сережа даже забыл, что придется возвращаться в приют.

Но вот наступил вечер. На улице совсем стемнело и стало прохладно. Бабушка раскрыла окно и ласково сказала:

- Сереженька, а нам пора в приют итти.

Опять в приют! В приют, где дерутся мальчишки и фискалят друг на друга, где ставят на колени, где кусаются клопы...

Ему захотелось зареветь, но он удержался от слез, потому что у ворот стояли мальчишки.

Сережа съежился, засопел носом и боком пошел с улицы во двор, загребая по дороге пыль своими тяжелыми сапогами.

Глава XI

В ШКОЛУ

В одно осеннее утро, когда приютские кончили завтракать, Юлия Константиновна вошла в столовую и сказала:

- Ну, дети! Завтра вы пойдете учиться в школу.

- В школу! - зашумели и загалдели ребята. Один из мальчиков схватил ложку и стал стучать ею по столу. Всем надоела приютская жизнь, а в школе будет что-то новое.

В это утро ребята молились кое-как. Дежурный молитву читал так быстро, что даже стал заикаться.

После молитвы приютские собрались в кучу. Разговор у всех был один и тот же - о школе.

Те, кто уже в прошлом году ходил в школу, рассказывали другим про занятия, про переменки и про учителя Сократа Ивановича, который всегда чихал и называл школьников "зябликами". А те ребята, которые должны были пойти в школу в первый раз, расспрашивали, дают ли приютским на руки тетрадки и удается ли им иной раз после школы хоть немного побегать по улице.

- А новеньких в школу поведут? - спрашивал Сережа то у одного, то у другого из приютских.

- Сам пойдешь! Школа-то рядом, только дорогу перебежать, - засмеялся Васька Новогодов.

- А учитель не дерется? - спросила черненькая косая девочка с испуганным лицом.

- Меня не тронет, а ты - косой заяц, тебя станет лупить! - крикнул Васька.

- А может, тебя самого из школы прогонят!

- Что? Что? Меня прогонят из школы? Как бы не так! - закричал Васька и щелкнул кого-то из ребят по лбу.

- Юлия Константиновна, Юлия Константиновна! Васька опять дерется! закричали ребята.

Васька успел дать несколько тумаков двум маленьким девочкам и ударил по голове мальчика с завязанной щекой.

На шум в комнату торопливо вошла Юлия Константиновна.

- Опять?! - сказала она строго и показала пальцем на дверь, которая вела в столовую.

- Ладно уж, - крякнул Васька и, засунув руки в карманы, пошел становиться на колени.

Начальница, не торопясь, пошла за ним.

- Юлия Константиновна! - бросился Сережа вдогонку. - А вы не знаете, меня в школу возьмут?..

- Как же, обязательно возьмут, - сказала Юлия Константиновна не оборачиваясь.

Сережа от радости скатился кубарем с лестницы, выбежал на двор и чуть не сбил с ног рыжего Пашку, который тащил из кухни помойное ведро.

- Пашка! Завтра в школу пойду!

- Подумаешь, невидаль! - заворчал Пашка. - Несется глаза вылупя, а тут человек помои тащит.

В глубине двора, возле сарая пять маленьких приютских девочек, держась за руки, топтались в хороводе и пели унылыми голосами любимую песню Юлии Константиновны:

Там вдали за рекой

Раздается порой:

Ку-ку! ку-ку!

Сережа с разгона так и врезался в хоровод.

Девочки завизжали и бросились врассыпную.

Сережа с минуту постоял в раздумье и повернул к воротам.

А что если сейчас побежать домой и рассказать всё Саньке? Дом близко, рукой подать. Можно успеть до обеда вернуться обратно. Никто ничего не заметит. Сережа распахнул калитку, выскочил за ворота - и налетел прямо на дворника Палладия.

- Ты это куда же, земляк, собрался? А? - удивился Палладий, поворачивая к Сереже рыжую бороду.

Сережа ничего не ответил дворнику и, поглядев на него исподлобья, молча вернулся во двор. Придется, видно, ждать до воскресенья. Раньше никак не убежишь!

Ночью ребята шевелились и ворочались больше, чем всегда. Сережа просыпался раза три - он всё боялся, что проспит и приютские без него уйдут в школу.

Последний раз, когда он проснулся, никак нельзя было разобрать - вечер это или уже утро. За окошком было темно, и внизу на кухне не хлопали дверью. Значит, еще ночь. Сережа высунулся из-под одеяла.

- Ты чего не спишь? - вдруг спросил его с соседней койки рыжий Пашка. Голос у него был хриплый, - видно, он тоже только что проснулся.

- А ты чего? - спросил Сережа и, натянув на голову одеяло, оставил сбоку маленькую щелочку, в которую и стал разглядывать спальню.

Скоро на соседних койках завозились и зашептались приютские.

- Вставать пора! - сказал кто-то из ребят, и все разом принялись одеваться.

Когда Дарья пришла будить детей, они были уже одеты.

- Эку рань поднялись, беспокойные! - проворчала Дарья и вышла из спальни.

Оправив кровати, ребята побежали умываться, а потом пошли завтракать.

Когда они доедали гороховый кисель, в столовой появилась Юлия Константиновна.

На ней было черное платье с высоким воротником и белой кружевной рюшкой вокруг шеи. На грудь Юлия Константиновна приколола маленькие золотые часики.

Волосы у нее были завиты и лежали волнами.

Юлия Константиновна оглядела приютских и велела стать в пары.

Стуча сапогами, перешептываясь и толкаясь, ребята выстроились в узком проходе между стеной и скамейками.

В столовую прихрамывая вошла Дарья, неся на вытянутой руке стопку носовых платков.

Юлия Константиновна начала раздавать приютским носовые платки. Платки были большие, и на углу каждого красными нитками была вышита метка: Д.П.М.Д. - Дом призрения малолетних детей.

Но это было еще не все. Как только роздали платки, Дарья принесла сумки - добротные, из сурового полотна. Они были похожи на кошели, с которыми уржумские хозяйки ходили на базар. Только у этих сумок были не две лямки, а одна длинная лямка, и их можно было надевать через плечо. На каждой сумке сбоку темнела круглая приютская печать.

Потом ребят вывели на двор, и Юлия Константиновна, в черной тальме и белых кружевных перчатках, вышла на крыльцо.

- Дети, за мной! - скомандовала она и, подобрав длинную юбку, медленно пошла к воротам.

Пары потянулись за ней.

У ворот дворник Палладий, в чистом фартуке, низко поклонился Юлии Константиновне.

- Пошли? - спросил он и распахнул калитку.

- Пошли! - сказала Юлия Константиновна.

Приютские шли важно по улице. Им казалось, что сегодня день особенный - вроде воскресенья, хотя все отлично знали, что был вторник.

Из ворот одного дома вышла женщина с тяжелой бельевой корзинкой на плече; она остановилась, опустила корзинку на землю и долго глядела вслед приютским.

- Куда это их, сирот, повели? - сказала она, покачивая головой.

- В школу, тетенька! - крикнула девочка из последней пары.

Ребята старались итти в ногу. Кто-то даже начал считать:

- Раз, два! Раз, два!

Но считать и маршировать пришлось недолго - школа была на этой же улице, только наискосок. Около маленькой желтой калитки Юлия Константиновна сказала:

- Дети, не толкаться! Входите по одному.

А как не толкаться, когда всякому хочется поскорей попасть на школьный двор, а калитка такая узкая!

Школьный двор ничем не отличался от остальных уржумских дворов. Был он мал, порос травою; в глубине двора был садик, а в садике виднелся кругленький столик и скамеечки, - видно, учитель здесь летом пил чай.

На палисаднике висело детское голубое одеяло и маленькая рубашонка.

У крылечка разгуливали толстые утки.

- Это чьи утки? - спросил Сережа у Пашки.

- Учителевы, - ответил Пашка и хотел еще что-то прибавить, но не успел.

Приютских ввели в темные сени.

Только что вымытый пол еще не просох, и ребята на цыпочках прошли через сени до входных дверей.

Из комнат доносился топот, какая-то возня и детские голоса. Вдруг дверь приоткрылась, и ребята увидели Сократа Ивановича, маленького бледного человека в синей косоворотке.

- Проходите, зяблики, в залу! - крикнул он. - Сейчас будем молитву читать.

- В залу, - громким шопотом сказала Юлия Константиновна и, шумя юбкой, пошла впереди ребят.

Залой называлась небольшая пустая комната с низким потолком и тремя скамейками у стен.

Здесь было полутемно, потому что перед окнами росли густые кусты сирени.

- Темно, как у нас в столовой, - сказал кто-то из приютских.

В залу вошел приютский поп, отец Константин. Он, как всегда, пригладил рукой длинные волосы, поправил на груди крест и начал читать молитву.

И молитва тоже была знакомая. Ее в приюте читали каждый день. После молитвы ребят повели в класс.

Здесь Сережа впервые увидел школьные парты. Ему очень понравилось, что парта - это и столик и скамейка вместе. А еще больше понравилось, что в ящик парты можно прятать книги и сумку.

Его посадили рядом с Пашкой.

Сережа не успел толком разглядеть класс, как вошел учитель Сократ Иванович, и начался урок.

- Ну, зяблики, кто из вас знает буквы, поднимите руку, - сказал Сократ Иванович.

Сережа знал уже три буквы - те самые, которые ему когда-то показал Санька. Но поднять руку побоялся. Он оглядел через плечо класс и увидел, что всего только двое из приютских подняли руки. Да и те держали руки так близко от лица, что нельзя было понять, подпирают ли они рукой щеку или хотят отвечать учителю.

Тут Сережа набрался храбрости и стал медленно вытягивать руку кверху.

Сократ Иванович его заметил.

- Ну, отвечай. Ты сколько букв знаешь?

- Три!

- Какие?..

- Пы, сы, о.

- Отлично. А изобразить их на доске сможешь?

Сережа замялся.

- Можешь написать их на доске? - спросил еще раз учитель.

- Я палкой на земле писал и углем на сарае тоже писал, - тихо ответил Сережа.

- А ну, попробуй теперь мелом написать на доске.

Сережа вылез из-за парты и пошел к большой черной доске.

Сократ Иванович дал ему кусок мела.

Доска была высокая, на подставке. Даже до середины ее Сережа никак не мог дотянуться, хоть и привстал на цыпочки.

- Пиши внизу, - сказал Сократ Иванович.

Сережа написал внизу с края доски две огромных буквы.

- О - баранка. Сы - полбаранки, - бормотал он про себя, выводя буквы.

Как пишется буква "П", он вдруг позабыл.

- Ты что там шепчешь? - спросил Сократ Иванович.

- Сы - полбаранки, - повторил Сережа тихо, - пишется так.

- Молодец! Ну иди на место. А как твоя фамилия, "полбаранки"?

- Костриков, Сергей.

- Ну, иди, Костриков Сергей, на место.

В этот день Сережа узнал еще три новых буквы, но не вразброд, как показывал ему Санька, а по порядку: А, Б, В.

Так началось Сережино ученье.

Прошла первая школьная неделя, и опять наступило воскресенье.

На завтрак дали ненавистную кулагу. Сережа глотал ее с трудом - только бы поскорей доесть.

После завтрака, как обычно, начали читать молитву, а после молитвы к Юлии Константиновне подошел учитель закона божия, отец Константин. Они вышли оба в коридор, и батюшка, придерживая на груди крест, принялся что-то рассказывать начальнице. Медленно ходили они взад и вперед по длинному коридору, а позади, словно тень, шагал Сережа. Ему хотелось скорей домой, а без позволения уходить не разрешалось. Перебивать Юлию Константиновну, когда она с кем-нибудь разговаривала, тоже не полагалось. Хочешь не хочешь - жди, пока она кончит.

Наконец батюшка распрощался и пошел вниз.

Сережа опрометью бросился к Юлии Константиновне.

- Заждался, небось! Ну, иди домой, - сказала Юлия Константиновна.

Сережа поглубже нахлобучил картуз и пустился бежать. Он перевел дух только возле своего дома. Калитка была раскрыта. Двор пуст. Сережа вошел в дом. В кухне на полу сидела Лиза и укачивала куклу.

- Бабушка! Сережа пришел!

Бабушка выглянула из-за печки.

- Ты что это такой красный да потный? - удивилась она. - Уж не подрался ли с кем?

- Я теперь, бабушка, в школу хожу! - выпалил Сережа.

- Вот и хорошо. Грамотным человеком станешь, - сказала бабушка и перекрестилась. Сама она не умела ни читать, ни писать.

- Бабушка, я пойду к Сане!

- Иди, да с мальчишками не озоруй.

Но Сережа, уже не слушая ее, хлопнул дверью.

Саньки, как назло, не было дома, и Сереже добрых полчаса пришлось просидеть на камне у ворот.

Наконец Санька появился, - оказалось, что его посылали в лавочку. Сережа чуть увидел его, сразу же выпалил все свои новости:

- Уже вызывали... Сократ Иваныч каждый день нам по три новых буквы показывает. Скоро научит читать и писать и в уме складывать!..

В это время бабушка позвала их в дом.

- Ну, грамотеи, - крикнула она из окошка, - идите домой - оладьи есть!

Когда на улице стемнело, бабушка начала собираться провожать Сережу в приют. Надев на плечи старую шаль, она вышла на двор, посмотрела на высокую крапиву около сарая и сказала вздыхая:

- Ну, я собралась. Пойдем-ка в приют.

- Я сам нынче пойду, - ответил Сережа и подтянул за ушки сапоги.

- Ишь ты! - сказала бабушка. - Ну сам, так сам. - Она махнула рукой и пошла обратно в дом.

В этот вечер Сережа один, без провожатых, отправился в приют.

* * *

Всё больше и больше Сережа привыкал к приютской жизни. С тех пор как он начал ходить в школу, приют уже не казался ему таким постылым, как раньше. Начальница, Юлия Константиновна, была им очень довольна. С мальчиками он непрочь был подраться, но девочек и маленьких ребят не обижал, не щелкал их по стриженым затылкам, не драл за уши, как другие приютские. В школе он учился хорошо, а в приютской мастерской, где плели корзины и шляпы, старик-мастер Пал Палыч им нахвалиться не мог. Никто из ребят не умел так искусно плести донышки для соломенных шляп и ручки для корзин, как Сережа. У всех ребят донышки получались либо вытянутые наподобие колбасы, либо острые. А такие шляпы на рынке никто не хотел покупать.

Бабушка Маланья частенько рассказывала Саниной матери про Сережины успехи.

- В приюте, Степановна, говорят: толк из Сережи выйдет. К ученью способности обнаружил. И характер у него настойчивый. Другой ребенок попишет, попишет и бросит, если у него что не выходит. А наш вспотеет весь, а уж своего добьется. Я упорная, а он еще упорнее. Прошлой осенью какой с ним случай вышел. Играл он во дворе, дом из песка строил. Так занялся, что ничего кругом не слышит и не видит. Вдруг дождь как хлынет. Я за Сергеем: "Иди домой!" кричу, а он и ухом не ведет. Выскочила я под дождь, схватила его за руку и в сени втащила. Только отвернулась - он опять на двор. А дождь так и хлещет, словно из ведра. Я ему из окошка кулаком грожу: иди, мол, озорник, в дом. А он сидит на корточках, весь мокрый, грязный, и кричит: "Дом дострою и приду!" Я только рукой махнула. Весь в меня характером вышел!

Глава XII

ПРИЮТСКИЕ И ГОРОДСКИЕ

Наступила зима. Начались первые заморозки. По утрам лужи около крыльца затягивались тоненькой, прозрачной корочкой льда. Стены, забор, калитка и даже старая бочка возле сарая - всё побелело от инея.

- Зима, зима! - кричали ребята и бежали на двор пробовать первый лед.

Хрупкий и прозрачный, он сразу же ломался под ногами, и темная вода заливала сапоги. К полудню от инея на крыше не оставалось и следа. Иней быстро таял.

- А вдруг зима совсем не придет? - горевали ребята.

Но зима пришла.

Однажды утром в воскресенье приютские проснулись в восемь часов, поглядели в окошко - и ахнули. За окошком падал снег, и не какими-нибудь мелкими снежинками, а целыми хлопьями.

Снегом засыпало весь приютский двор. Снег лежал на крышах и на деревьях. Даже небо, казалось, стало какого-то белого цвета.

После завтрака приютским роздали зимнюю одежду. Мальчики и девочки получили теплые ватные пальто серого цвета. Рукава пальто были вшиты сборками и походили на фонари. Кроме пальто, ребятам выдали рукавицы и валенки. На каждом валенке чернела круглая печать уржумского приюта. Девочки повязали стриженые головы большими шерстяными платками, а мальчики надели круглые, стеганые на вате шапки. Пальто были сшиты на рост. Полы путались в ногах, а рукава были так длинны, что из них виднелись только кончики пальцев.

- Поп! поп! - дразнили друг друга мальчишки.

На дворе дворник Палладий разгребал сугробы большой деревянной лопатой. Сережа подбежал к нему.

- Ну, помощник! Вот и зима пришла, - сказал Палладий и похлопал себя по бокам.

"Помощником" дворник стал называть Сережу недавно, после того, как во дворе рассыпалась целая поленница дров и Сережа помог ему собрать дрова.

- Дай мне, Палладий, лопату! Гору пойду строить, - попросил Сережа.

- Возьми, только потом на место поставь!

Сережа отправился за ворота на берег Уржумки. В длинном ватном пальто, маленький и широкоплечий, он шел по двору, переваливаясь с ноги на ногу и таща по снегу за собой огромную лопату.

- Эй, катышок! Возьми лопату на плечо, ловчей будет! - закричал вслед Палладий.

Сережа вскинул лопату, как ружье, на плечо и не спеша вышел из калитки.

В это воскресенье приютские насыпали на берегу замерзшей Уржумки большую снежную гору. Работы всем было по горло. А больше всех старался Сережа. Он сгребал снег, утаптывал его валенками и придумал такую штуку: чтобы скорее насыпать гору, таскать снег на рогожке. Даже дворник Палладий пришел помогать ребятам и, когда гора была готова, вылил на нее три ведра воды.

К вечеру гора подмерзла, и приютские начали кататься. Но кататься было не очень-то удобно. Санок в приюте не было, и приходилось съезжать с горы на пальтишках или подстилать рогожу.

Васька Новогодов с вечера облил свою рогожу водой и оставил ее на ночь во дворе. Рогожа замерзла и стала точно лубяная. Но не успел Васька съехать с горы, как лед на его рогоже стал трескаться и осыпаться, словно стекло. Только пальто сзади подмокло, а толку никакого.

Как-то вечером, когда приютские вышли на улицу поиграть в снежки, они заметили, что с высокого крутого берега Уржумки катится вниз прямо на лед какой-то темный комок. Подошли поближе, пригляделись и узнали в этом темном комке Ваську Новогодова.

- Эй, ребята, давайте-ка и мы с берега кататься! - крикнул Пашка. Здесь покруче, чем на нашей горке, будет! До самой середины реки катить можно.

Он разостлал свою рогожу и только было хотел съехать с берега, как внизу из-за сугроба вынырнул запыхавшийся Васька Новогодов.

- Ты еще чего выдумал, рыжий петух? С моей горы кататься собрался? Вот как дам - полетишь вверх тормашками!

Пашка послушно подобрал свою рогожу и, озираясь, пошел к приютской горке.

После этого случая ребята боялись даже близко подходить к "Васькиной горе".

Так прошло несколько дней. Но вот как-то под вечер приютские снова забрели на "Васькин берег". Уже темнело. Снег голубел, словно кто-то облил всю землю слабым раствором синьки. На реке у берега пухлой периной лежал снег. Так и хотелось разбежаться и броситься сверху плашмя в пышные, мягкие сугробы.

Ребята подошли к самому краю и заглянули вниз. Там внизу, почти на середине Уржумки, топтался Васька Новогодов, стряхивая с себя снег.

Сережа постоял с минуту на горе и вдруг не спеша начал расстилать свою рогожку.

- От Васьки попадет, не езди! - закричали хором приютские.

Сережа, не слушая их, молча уселся на рогожу.

- Ой, смотрите, поехал, поехал! - завизжала Зинка.

И верно, Сережа уже катился вниз с высокого обледенелого берега, взметая за собой снежное облако. Долго глядели ребята, как мелькала среди сугробов его большая круглая шапка.

А минут через десять с речки мимо приютских пробежал Васька Новогодов. Подмышкой у него торчала свернутая в трубку рогожа. На бегу он оборачивался и грозил кому-то кулаком.

Дворник Палладий рассказывал потом, что, вбежав во двор, Васька перво-наперво принялся изо всех сил колотить ногами в бочку, а потом бросил рогожку на землю и заревел во всё горло.

А на другой день на "Васькину гору" отправились вместе с Сережей еще несколько мальчиков.

- Поехали, ребята! Чего бояться? - звал их с собой Сережа.

- Боязно. Тут больно берег крутой.

- Нет, не страшно, - уговаривал Сережа, - только в ушах здорово свистит, и снег в лицо бьет. Глаза крепче зажмурить надо! Только и всего!

Сережа съехал с берега первым, а за ним и все остальные.

* * *

Недели через две после этого произошло событие, о котором долго говорили приютские.

В приходской школе, кроме приютских, учились также и дети уржумских купцов и зажиточных мещан. Между приютскими и городскими издавна была вражда. Стоило приютским выйти со школьного двора на улицу, как их начинали дразнить:

- Приютская вошь, куда ползешь?

Приютские молчали, потому что боялись связываться с городскими. Те были и покрупнее и покрепче, - как-никак дома жили, а не на приютских хлебах. И главным коноводом у городских был краснощекий Лешка, сын приказчика с Воскресенской улицы. Был он одним классом старше Сережи.

Однажды во время большой перемены подставил он Сереже ногу. Сережа растянулся на полу и больно ушиб колено. А приказчиков сын, довольный своей шуткой, убежал в класс.

Прозвенел звонок. Сережа прихрамывая пошел на свое место.

Весь урок сидел он хмурый, глядел в угол и раздумывал: как бы это показать городским, что приютские тоже за себя постоять могут? Неужели же так и сносить от них щелчки, пинки и обидные слова? Да и за что? Ведь он не сам пошел в приют - его бабушка туда отдала.

Урок окончился, учитель вышел из класса. Сережа, насупившись, продолжал сидеть на парте.

- Пошли, Костриков, домой, - сказал ему Пашка.

Сережа встал и начал укладывать в полотняную сумку пенал и книжки.

В маленькой темной раздевалке осталось к этому времени всего только четыре пальто. Уже все ученики разошлись по домам.

Сережа оделся и вышел с товарищами на двор. Он шел, всё еще прихрамывая.

- Больно?

- А то нет! - сердито буркнул Сережа.

На школьном дворе было пусто.

- Ну, сегодня нас не тронут. Все домой ушли! - обрадовался Пашка.

Но только он это сказал, как из ворот соседнего дома с криком вылетели городские. Впереди бежал Лешка в большой беличьей шапке, надетой набекрень.

- Бей приютских! - закричал он.

Пашка и еще двое приютских пустились наутек. Сережа остался один посредине улицы. Лешка подскочил к нему и сбил с него шапку.

- Дай ему еще, дай! Мало! - закричали городские, подбрасывая Сережину шапку ногами.

Сережа и не думал ее отнимать у них. Он стоял на месте, наклонив большую, коротко остриженную голову, и тяжело дышал. Лешка развернулся и хватил его кулаком в грудь. Сережа шагнул назад, потом вперед. Коленки у него подогнулись.

- Прощения просит! - заорали городские.

Но в эту самую минуту Сережа с размаху ударил Лешку головой в живот. Тот раскинул руки и упал навзничь. Сережа, не давая ему опомниться, навалился на него всем телом. Лешка дергался, пробовал вырваться, но Сережа держал его крепко.

- Пусти! - завопил Лешка на всю улицу и стал пинаться ногами.

- А будешь драться?

- Пусти!

- А будешь?..

- Пу-у-у-сти! Слышишь - пу-сти!..

Лешка вертел головой, ища глазами товарищей. Но они стояли у забора и даже не собирались итти ему на выручку.

- Говори, будешь? Будешь? - спрашивал Сережа, сопя и пыхтя.

- Не буду, - наконец ответил Лешка, но так тихо, чтобы приятели его не слышали.

- Смотри у меня, - сказал Сергей и поднялся с земли.

Он не торопясь отряхнул снег с пальто и валенок и оглянулся по сторонам. С другого конца улицы бежали приютские. Они всё видели из-за угла. Лица у них сияли, как новые гривенники. Пашка поднял с земли Сережину шапку, ударил ею о колено и подал Сереже. А в это время Лешка у забора ругался со своей командой.

- Чего же вы смотрели, когда он на меня накинулся? - говорил Лешка сквозь зубы и сжимал кулаки.

- Один на одного всегда дерется, - оправдывались его приятели.

Весь вечер в приюте только и было разговоров, что о Сереже.

- А Костриков ему как даст!.. Как даст!.. - захлебываясь рассказывал Пашка.

- Теперь мы городским покажем! - засмеялся один из приютских.

Первый раз за всё время городским не удалось поколотить приютского.

Глава XIII

У.Г.У.

Сереже исполнилось одиннадцать лет, когда он окончил приходскую школу. Тех, кто учился хорошо в школе, отдавали учиться дальше, в Уржумское городское училище, которое ребята называли по первым буквам: УГУ.

Но попасть в УГУ было дело трудное. Это не то, что из класса в класс перейти - здесь отбирают самых лучших учеников.

- Кострикову что? Его сразу же примут в УГУ! - завидовали одноклассники Сереже.

- Еще бы не приняли, когда у него всё пятерки да четверки.

И верно, Сережа был первый, кого назвал Сократ Иванович, когда объявлял о переводе школьников в УГУ.

Училище помещалось на Полстоваловской улице, в белом двухэтажном доме с парадным крыльцом под железным зеленым навесом. Рядом с деревянными сутулыми домиками дом казался нарядным и большим.

Через парадную дверь ходили только учителя, а ученики, чтобы не запачкать сапогами каменной лестницы, бегали с черного хода, мимо кухни директора.

Здесь всегда пахло вкусными жирными щами и жареным мясом. А в дни стирки густой белый пар клубился и плавал по кухне, словно туман над болотом.

Во дворе школы был разбит маленький садик, где росли две сутулые елки да несколько тополей, обглоданных козами.

В глубине двора возвышались столбы с перекладиной, похожие на виселицу, и "гиганты" - гигантские шаги, на которых запрещалось бегать, такие они были гнилые и старые.

Ученики Уржумского городского училища задирали носы перед ребятами из приходского. Их училище помещалось в большом каменном доме.

Учились в нем одни только мальчики, не то что в приходском, где и девчонки и мальчишки сидели вместе. А главное - ученики Уржумского городского училища носили форму: серые брюки и курточки такого же серого, мышиного цвета, подпоясанные кожаным ремнем с медной пряжкой, на которой стояли три буквы: У.Г.У.

Пряжку ученики начищали мелом до ослепительного блеска и любили ходить нараспашку, чтобы лишний раз щегольнуть перед приходскими своей формой. Правда, у многих из них форменные курточки и штаны были сшиты из такого грубого сукна, что ворсинки торчали из него, точно щетина. Но всё-таки это была форма.

Санька Самарцев щеголял в ней уже целых два года. А теперь и Сережин черед пришел. Будут они ходить по улице одинаковые, и никто не догадается, кто из них приютский, а кто нет.

Хоть они и в разных классах, но всё же можно встречаться на переменках, а после уроков возвращаться вместе из школы. Да еще домой можно будет иной раз забежать, благо бабушкин дом здесь же на Полстоваловской.

Но всё вышло по-иному. Как-то в воскресенье Саня встретил Сережу, чем-то озабоченный.

- А у меня новость, - заявил он с важностью, - в УГУ я больше учиться не буду, а осенью поеду в Вятку, в реальное училище.

И он сказал Сереже, что ему больше не придется гулять с ним по воскресеньям, потому что он должен всё лето заниматься, чтобы подготовиться в реальное. Если он выдержит экзамен, то будет называться "реалист" и станет носить форму не хуже, чем у студентов.

- А в реальном трудно учиться? - спросил Сережа.

- Еще бы не трудно! Одна геометрия чего стоит...

- А если уроки хорошо учить?

- Не знаю, - помотал головой Саня и, оглядевшись по сторонам, добавил таинственным шопотом: - Завтра я к крамольникам пойду.

- Зачем?

- Они меня будут в реальное готовить. Они ведь ученые - студенты. За меня хлопотала библиотекарша - она их знакомая, а мать ей белье стирает.

- А меня возьмешь к ним? - спросил Сережа.

- Как-нибудь возьму, - пообещал Саня.

- Ты когда к ним пойдешь, так погляди хорошенько, как у них там всё, попросил Сережа.

- Ладно, - согласился Санька и стал считать по пальцам все предметы, по которым ему придется готовиться.

Санька загнул пять пальцев на одной руке и два на другой.

- Закон, русский, арифметика, естествоведение, география и рисование, да еще устный русский и письменный русский... Пропадешь!

- А сколько в УГУ уроков? - спросил Сережа.

- Тоже хватит, - сказал Санька и начал рассказывать про УГУ такие страсти, что Сережа не знал, верить или нет. По словам Сани, директор, Алексей Михайлович Костров, был злой, как лютый зверь: чуть что - он щипал ребят, бил их линейкой и таскал за волосы.

- А тебя драл? - спросил Сережа.

- Драл. Один раз за волосы, два раза линейкой.

- А если уроки хорошо готовить?

- Ну, тогда не так дерется, а всё-таки попадает.

В следующее воскресенье Саня встретил Сергея на углу Буйской и Воскресенской.

- У крамольников был, - сказал Саня шопотом и так подмигнул глазом, что у Сережи захватило дух.

Мальчики побежали во двор и уселись на бревне под навесом сарая. Саня наклонился к Сереже и зашептал ему что-то на ухо.

- Ничего не слышу, говори громче, - рассердился Сережа.

Саня огляделся по сторонам и начал вполголоса рассказывать о крамольниках.

Сережа узнал, что самого главного крамольника зовут Дмитрий Спиридонович Мавромати; он-то и занимается с Саней.

Заниматься с крамольником не очень страшно. Дмитрий Спиридонович не дерется и не кричит, как директор Костров, только если неверно ответишь ему, он начинает постукивать по столу карандашиком. Сидит и стучит себе: тук, тук, тук. До тех пор стучать не перестанет, пока не поправишься или вовсе не замолчишь. А когда диктант пишешь, он не стоит над душой сзади, а ходит по комнате. И задачки все Дмитрий Спиридонович из головы выдумывает.

В задачнике задачки скучные: то про воду - сколько ведер воды из одного водоема в другой перелили, то про пешеходов - сколько верст они из одного города в другой прошли, а вот у крамольника задачки особенные. Первую задачу он выдумал про рыбу - сколько рыбы поймали рыбаки неводом и сколько денег за нее выручили? Всех рыб учитель по именам называл. Сколько плотвы, сколько щук, сколько окуней, сколько налимов. Вторая задача была еще лучше - про табун лошадей. Надо было сосчитать, сколько гнедых, пегих, вороных, серых, караковых, чалых, белых. Здорово интересно!

С виду Дмитрий Спиридонович на всех других крамольников похож: длинные волосы и очки носит, только очки безо всякого ободка, одни стеклышки на шнурочке.

- У нашей Юлии Константиновны очки тоже на черной веревочке, только в ободке, - сказал Сергей, а потом попросил Саню рассказать, что делают крамольники у себя дома.

- Книжки читают, а один крамольник себе рубашку зашивал, - ответил Саня и стал торопливо рассказывать, как после занятий новый учитель позвал его пить чай. Чай они пили с белыми баранками. Кроме Дмитрия Спиридоновича, было там еще три крамольника: один высокий, с кудрявыми волосами, второй бородатый, - кажется, сердитый, а третий с завязанной шеей. Разливала чай женщина, тоже крамольница. Ее все называли "панна Мария". На ней была мужская косоворотка с белыми пуговицами, подпоясанная ремнем, а волосы были подстрижены и причесаны назад, как у Дмитрия Спиридоновича.

- А еще чего видел? - спросил Сергей.

- Всё! - отрезал Санька и замолчал.

Ему нечего было больше рассказывать.

По правде сказать, он был не слишком доволен крамольниками, он ожидал, что увидит что-нибудь особенное - не такое, как у всех уржумцев, а у них было всё самое обыкновенное: и старый самовар с погнутой конфоркой, и чайные чашки с голубыми цветочками, и стеклянная пузатая сахарница. И сидят крамольники на обыкновенных табуретках и спят на узких железных кроватях под стегаными ватными одеялами. А на окошках у них растут в горшках фикусы и дерево столетник, как у бабушки Маланьи.

- Врут про них, - сказал, помолчав, Саня.

- Кто?

- Да все уржумские. Говорят, что крамольники антихристы, ничего не боятся и что у них дома бомбы и пистолеты, чтобы царя убивать, а я ничего такого не видал.

- А зачем врут?

- Затем, чтобы народ стращать, - сказал Санька. Потом подумал и прибавил: - А кто их знает, - может, и правду говорят? Может, они, крамольники, хитрые и нарочно всё припрятали, когда я пришел. Кто их знает!

Глава XIV

УЧИТЕЛЯ И УЧЕНИКИ

Осенью 1897 года Саню повезли в Вятку, в реальное училище, а Сережа начал учиться в УГУ.

В первый же день, придя в школу на молебен, Сережа увидел страшного и сердитого директора Кострова, о котором ему рассказывал Саня.

Молебен должен был начаться в девять часов в зале, во втором этаже. Зал был совершенно пуст. Только вдоль стен стояли стулья, а против двери красовался большой, во весь рост, портрет царя в золоченой раме. Справа и слева от царя висели картины безо всяких рам. На одной были нарисованы перистые яркозеленые деревья, а среди них распластался на земле тигр; на ветках деревьев сидели оранжевые обезьяны; из круглого синего озера высовывал зубастую пасть крокодил. Картина называлась "тропический лес".

Остальные картины были попроще: морское дно с крабами, медузами и звездами, северное сияние, сталактитовая пещера.

В ожидании молебна новички гурьбой ходили по коридору и заглядывали в зал и в классы. Нашлись даже такие смельчаки, которые подошли к дверям учительской и заглянули в замочную скважину. Разглядеть им, правда, ничего не удалось, так как скважину заслоняло что-то лиловое. Но зато они услышали, как в учительской разговаривают двое. Один как будто лаял хриплым отрывистым голосом, другой покашливал и рокотал баском.

Сережа стоял вместе с другими в коридоре и смотрел, как двое новичков боролись около лестницы.

Вдруг тяжелая дверь учительской распахнулась настежь. Из комнаты, сгорбив спину, вышел быстрыми шагами высокий худой человек. Руки у него были заложены назад. Бледное, будто заспанное лицо с припухшими веками казалось сердитым. Густые его брови шевелились, точно две черных гусеницы.

- Директор, директор, - зашептали в коридоре.

- Вы где находитесь, а? - закричал директор и так посмотрел на мальчиков, что те попятились назад, а один из них споткнулся на ступеньке и чуть не полетел кубарем с лестницы.

- Немедленно в зал, на молебен! - лающим голосом скомандовал Костров.

Новички шарахнулись. Незнакомый учитель выстроил новичков парами и повел их в зал.

Седой длинноносый старик-священник в лиловой рясе начал служить молебен. Служил он долго, неторопливо, слова произносил невнятно, - Сережа слушал его, а сам не спускал глаз с оранжевого, белолапого тигра в тропическом лесу.

* * *

Прошел месяц.

Все новички теперь уже хорошо знали причуды каждого учителя, а сколько было учителей, столько было и причуд. Инспектор Верещагин, Гавриил Николаевич, больше всего заботился о том, чтобы ученики хорошо читали по-славянски. Он всегда ставил ученикам в пример дьякона из кладбищенской церкви, который ревел таким голосом, что пламя на церковных свечах дрожало, точно от ветра.

Если ученик читал неуверенно, запинался или тянул слова, Верещагин вырывал у него книгу из рук и, склонив голову набок, передразнивал.

- Бэ-э-э, бэ-э-э, - блеял он по-козлиному и тряс головой.

- Ну что, хорошо? - спрашивал инспектор и сейчас же добавлял: - Вот так же и ты, дурак, яко овен, священное писание читаешь.

Старик-священник был большой любитель рыбной ловли. Его часто видели на улицах Уржума в подоткнутом подряснике, с ведром и удочкой в руках. Он часто брал с собой учеников и очень завидовал, если улов у них был больше, чем у него.

- Ну, - говорил какой-нибудь неудачливый счастливец. - Сколько я вчера окуней наловил!.. Теперь батя наверняка двойку влепит, а то и кол.

Больше всех ребята любили учителя арифметики и русского языка, Никифора Савельевича Морозова.

Толстый, розовый, он начисто брил голову, щеки и подбородок и оставлял только маленькие усики, словно приклеенные к верхней губе. Серые навыкате глаза его были всегда прищурены.

Зимой и летом Морозов носил белую полотняную рубаху, вышитую по подолу, по вороту и по краям рукавов васильками и ромашками.

Кто-то из жителей Уржума за вышитую рубашку прозвал его "малороссом", а за бритое лицо - "артистом".

Второе прозвище Никифору Савельевичу и в самом деле подходило, потому что в любительских спектаклях никто лучше его не играл комических ролей. Он даже иногда и женские роли играл. Какую-нибудь сваху, монахиню, а то и купчиху.

Во время урока Никифор Савельевич расхаживал по классу, размахивал руками, прищелкивал пальцами и приподнимался на цыпочки.

А голос-то, голос какой у него был! Весной через открытое окно на всю Полстоваловскую улицу было слышно, как объясняет он арифметические правила у себя в классе.

В те удачные дни, когда ребята отвечали Никифору Савельевичу уроки без запинки, а в письменной работе делали мало ошибок, Никифор Савельевич ровно за пятнадцать минут до звонка таинственно подмигивал одним глазом и закрывал журнал - это означало, что урок окончен и что сейчас Никифор Савельевич вытащит из папки книжку в кожаном переплете с золотыми буквами на обложке и скажет:

- Ну, сегодня я вам, друзья, почитаю сочинения Николая Васильевича Гоголя.

Тогда в классе проносился радостный приглушенный вздох, шарканье подошв и шопот. Ученики усаживались половчее и поудобнее. А через минуту шум и шарканье стихали, и в классе наступала мертвая тишина.

Никифор Савельевич, держа близко перед собой раскрытую книгу, начинал читать, а читал он замечательно. Особенно жадно слушали ребята повесть Гоголя "Вий". Они замирали, когда Никифор Савельевич читал страшное место о том, как гроб с ведьмой летал по церкви вокруг бурсака. Проходило пятнадцать минут, в коридоре трещал звонок на переменку, потом второй звонок к началу урока, а ребята не двигались с мест. А ведь с каким нетерпением ждали они звонка на других уроках!

Учение в УГУ давалось Сереже легко. Скоро он сделался первым учеником и любимцем Морозова. Бывало подойдет к нему Никифор Савельевич на уроке арифметики, заглянет в тетрадку через плечо и скажет:

- Покажи-ка, покажи. Это ты интересный способ придумал!

И усядется рядом с Сережей на парту. Ему приходилось садиться на самый кончик скамейки - толстый был очень и дальше пролезть не мог.

Сережа был одним из самых младших в классе. Рядом с ним сидели на партах рослые парни, чуть пониже директора Кострова. Парней этих звали Чемеков и Филиппов.

Чемеков был сын церковного старосты и сидел второй год в первом классе, а было ему четырнадцать лет.

Никифор Савельевич частенько говорил про Чемекова, что он ленивее осла и сонливее зимней мухи, а сам Чемеков хвастался, что его дома отец дерет каждую субботу за плохие отметки, а ему хоть бы что!

- Ну и пускай дерет, - от ученья у меня голова болит, - говорил он, позевывая.

Друг и приятель Чемекова, Филиппов тоже сидел второй год в первом классе. Большего щеголя во всем УГУ не было. Он носил ботинки с необычайно длинными утиными носками и только и делал, что чистил их то ладонью, то носовым платком, то промокашкой. Свои жидкие белесые волосы он мазал какой-то душистой помадой, которая пахла на весь класс.

Оба приятеля - щеголь и лентяй - так плохо учились, что раз во время классной диктовки в их письменных работах Никифор Савельевич насчитал ровно по тридцати восьми ошибок в каждой. Дело в том, что приятели сидели на одной парте и всегда списывали друг у друга.

- Чем башку помадой мазать, лучше мозги бы, Филиппов, прочистил, громогласно отчитывал его Морозов. - Борода ведь вырастет, когда городское окончишь!

Глава XV

САНЯ - РЕАЛИСТ

Саня приехал из Вятки на каникулы в жаркий июньский день. В длинном ватном пальто, в черной фуражке с желтым кантом и золоченым гербом реального училища, он важно и не спеша шел по Воскресенской улице. Ему было очень жарко, пот катил с него градом, но он и не собирался снять с себя ватное пальто.

Ему очень хотелось, чтобы все видели его новую форму, в которой он казался еще выше и еще тоньше, чем обычно. Но, как назло, смотреть на него было некому. Сонные и пустые уржумские улицы изнывали от зноя. Нигде не было ни души. Только посредине дороги лежала старая лохматая собака с высунутым от жары языком. Собака посмотрела на него и лениво закрыла глаза.

Саня подошел к своему дому, толкнул калитку и вошел во двор. Посредине двора бабушка Маланья развешивала мокрое белье.

- Вы к кому, молодой человек? - закричала бабушка и, приставив руки к бровям, стала вглядываться в незнакомца.

- Это я, бабушка Маланья! Ты разве меня не узнала? - засмеялся Саня, очень польщенный, что его приняли за молодого человека.

- Саня? Ишь ты, как вытянулся! Старое старится, молодое растет. А это что же, форма у тебя такая? - кивнула бабушка на черное пальто и, подойдя к Сане, начала щупать материю.

- Хорошее сукно. Почем набирали? - спросила бабушка.

Из дома выбежали Санина мать и сестры. Все окружили его, целовали, что-то спрашивали, перебивая друг друга. Мать, обняв сына за плечи, то плакала, то смеялась. Все были в сборе. Не хватало одного Сережи.

- Ну, как Серьга? Перешел во второй класс? - спросил Саня.

- Перешел. Его в школе хвалят - хорошо учится. Завтра придет, так наговоритесь досыта, - ответила бабушка.

- Не завтра, а послезавтра, - завтра, небось, суббота, а Сережа в воскресенье приходит, - вмешалась в разговор восьмилетняя Лиза.

- Наш пострел везде поспел, - засмеялась бабушка и слегка дернула Лизу за рыженькую косицу.

Через два дня товарищи встретились. Первое, что показал Саня Сергею, это свою новую форму. Он надел ватное пальто с блестящими пуговицами и фуражку. Заложив одну руку в карман, а другую за борт пальто, он не спеша прошелся взад и вперед по двору. Сережа сидел на бревне и глядел на товарища.

- Ничего пальто, только очень длинное, ходить мешает.

- С непривычки мешает, а потом ничего, - сказал Саня и стал объяснять, что в реальном висит на стене в канцелярии приказ, где сказано, что от земли до края шинели должно быть не больше чем два с половиной вершка.

Саня снял шинель и остался в черных брюках и в черной курточке, перехваченной кожаным ремнем с большой медной пряжкой.

- У нас на одну букву больше, чем у вас. У вас У.Г.У., а у нас А.В.Р.У., - сказал Саня, поглаживая пряжку.

Сережа очень обиделся, что Санька всё время говорил "у нас" и "у вас".

- А что такое АВРУ? - спросил он.

- Александровское вятское реальное училище, - отчеканил Санька.

- А почему Александровское?

- Потому что в честь Александра, царя. - И, помолчав, добавил: Хочешь, примерь мою форму!

Сергей надел на себя пальто и фуражку. Фуражка оказалась ему мала, а пальто не сходилось в груди, хотя полы его волочились по земле, а из рукавов не было видно рук.

- Ты словно поп в рясе, - засмеялся Саня.

Сережа торопливо стал стаскивать тяжелое ватное пальто.

- Давай-ка лучше сбегаем к нам на училищный двор, - сказал он Сане. Я тебе кое-что покажу.

- Чего я там не видел, - лениво ответил Санька, но всё-таки пошел.

Придя на школьный двор, Сергей сел на землю и стал снимать сапоги.

- Это зачем?

Сережа улыбнулся и вместо ответа снял с себя куртку, а потом подвернул брюки выше колен.

Подбежав к трапеции, он ловко ухватился за перекладину лестницы. Перебирая руками перекладины, одну за другой, он стал подтягиваться на вытянутых руках до самого верха. Тело его слегка раскачивалось из стороны в сторону.

- У нас на гимнастике только учитель так умеет. Он офицер, - сказал Саня.

- Это я за год наловчился! - крикнул Сережа сверху и, спрыгнув на землю, вытер руки о траву. - Сейчас будет фокус-покус номер два!

Он подбежал к толстому столбу рядом с лестницей и, обхватив столб ногами, быстро и ловко начал взбираться наверх. Очутившись на верхушке столба, он перепрыгнул на трапецию, которая была рядом, и принялся раскачиваться на руках. А под конец два раза перекувырнулся через голову.

- Обезьяна, настоящая обезьяна, - сказал Санька.

Обезьян он никогда в жизни не видел, но слышал, что обезьяны умеют ловко лазить по деревьям.

Когда Сергей показал Сане все свои фокусы, они уселись на траву и начали разговаривать.

Саня рассказал о своих новых школьных товарищах, об учителях и о самом городе Вятке.

По его словам выходило, что Вятка - это огромный город, немногим меньше Петербурга. Дома там все каменные и есть даже трехэтажные. В городском саду с утра до вечера играет оркестр военной духовой музыки. А в соборе служит сам архиерей.

Сережа лежал на траве и, подперев голову руками, жадно слушал товарища.

На самом деле Вятка была захолустным провинциальным городком, где улицы освещались так же, как и в Уржуме, керосиновыми фонарями. Осенью и весной из-за непролазной грязи нельзя было отличить мостовую от панели. Одним только способом и можно было пробираться в это время по городу: прижимаясь к домам и хватаясь руками то за стены, то за оконные наличники.

- А еще в Вятке крамольники живут, как у нас в Уржуме, - сказал напоследок Саня.

Это была правда. В Вятку начали высылать политических ссыльных еще раньше, чем в Уржум.

Саня наконец замолчал.

Теперь была Сережина очередь рассказывать товарищу новости. Сережа призадумался.

Чем удивишь Саньку - ведь он и сам уржумский, сам учился в УГУ!

Приятели посидели на скамейке еще немного и пошли обратно на Полстоваловскую.

Дома Саня начал показывать Сереже свои учебники, которые он привез из Вятки.

- А это по какому? - спросил Сергей, раскрывая одну из книжек.

- Это по-немецки.

- Ты умеешь разве?

- Умею. И читать и писать.

- А говорить?

- Тоже. Только не очень много.

- Ну, а скажи, как по-немецки будет стол?

- Дер тыш.

- А стул?

- Дер штуль.

- А коза? - спросил Сережа, увидев за окном на дворе старую Шимку.

- Мы козы еще не проходили!

- Я тоже хочу учиться по-немецки, - сказал Сергей и снова стал перелистывать немецкую книжку.

- В Уржуме немецких учителей нет, они только в Вятке живут.

- Ну и что же? Вот кончу УГУ и тоже в Вятку поеду учиться, - ответил Сергей.

Саня усмехнулся, но не стал с ним спорить.

* * *

Когда на другой день Сережа после обеда прибежал из приюта к бабке во двор, Санька был уже не вятский, а прежний - уржумский.

Шинель, фуражку с гербом, штаны, куртку и даже ремень - всё отняла и спрятала в сундук мать, чтобы Санька зря не трепал формы.

Санька стоял во дворе в полукоротких штанах и в прошлогодней рубахе с полукороткими рукавами и мыл в кадке под капелью грязные босые ноги.

- Пойдем на мельницу за окунями, - позвал Сережа Саньку.

Санька сбегал в сени за ведром и удочками, и товарищи отправились по знакомой дороге к мельнице. Сначала шли нога за ногу, загребая и поднимая столбы пыли по дороге, а потом вздумали бежать наперегонки. Так припустились, что только пустое ведро брякало да удочки за плечами тряслись.

- А ты в Вятке рыбу ловить ходил? - спросил Сережа, когда они уселись на отлогом берегу пруда, около мельницы.

- Ходил, - нехотя ответил Санька и забросил удочку.

- А в Вятке какая рыба водится?

- Да ну тебя с этой Вяткой! Рыба как рыба... У нас в Уржумке окуни, пожалуй, пожирней будут.

И Сережа понял, что Санька хоть и расхваливал Вятку, но по душе ему больше Уржум.

До самого конца июля Санька ни разу не заикнулся больше о Вятке и не вспоминал о своем АВРУ. Только за неделю до отъезда, когда мать вытащила из сундука его форму, он вдруг сказал:

- Эх, кончилось леточко! Скоро мне опять придется в Вятку ехать.

Глава XVI

ВТОРОКЛАССНИК

Саня опять уехал в свою Вятку, в АВРУ, а Сережа остался у себя в Уржуме, на Воскресенской, в "Доме призрения".

Через неделю, пятнадцатого августа, должны были начаться в УГУ занятия.

Все говорили, что во втором классе учиться будет потруднее. Прибавят еще один урок - географию, и занятия будут кончаться на час позже.

А по русскому станут задавать не пересказы, как в первом классе, а сочинения. Это значит - надо будет "сочинять", - всё придется выдумывать самому из головы. И всё-таки Сережа шел в класс веселый. Для приютских школа была не то, что для городских. Здесь они иной раз забывали, что они "приютские".

В классе Сережа опять занял вторую парту около окна.

Первый урок был русский. Начался он как обычно: Никифор Савельевич вошел в класс точно так же, как входил в прошлом году. Левой рукой он прижимал к груди толстую папку, а правой рукой быстро размахивал.

Только рубашка у него была новая - не белая, а суровая и вышитая не васильками и ромашками, а маками.

Еще ребята заметили, что Никифор Савельевич за лето очень загорел даже его наголо бритая, словно лысая, голова стала коричневой.

- Ну, друзья, нагулялись, отдохнули? - спросил Никифор Савельевич, отдуваясь, и сам же ответил: - Нагулялись, отдохнули. А теперь будем учиться! Напишите-ка, друзья, сегодня для начала классное сочинение.

Все переглянулись.

- На тему "Наш двор", - громко сказал Никифор Савельевич и уселся за стол.

Ну, это дело не такое уж трудное - написать про школьный двор. Пожалуй, это даже легче, чем пересказ; там запомнить надо, что после чего, а здесь гляди себе в окно и пиши.

Так и начинать сразу можно: "Наш двор не очень большой. В правом углу нашего школьного двора стоит сарай с дровами, а напротив сарая стоят гиганты и рядом трапеция..." - и так дальше, всё по порядку.

Но хоть сочинение о школьном дворе показалось всем очень легким, писали его ребята долго.

А Сережа, который всегда подавал пересказы первым, подал Никифору Савельевичу в этот день работу перед самым звонком, вместе с Филипповым. Никифор Савельевич сложил в стопку голубые тетрадки с сочинениями и взял их с собой домой. К завтрашнему утру он обещал проверить и принести тетрадки.

- Лучшее из ваших сочинений, друзья, я прочитаю вам вслух, - сказал Морозов, выходя из класса.

Наутро Никифор Савельевич вошел в класс и сразу же сказал:

- Послушаем сочинение Кострикова Сергея "Наш двор".

И, раскрыв верхнюю тетрадку, он начал читать так же громко и раздельно, как читал "Вия".

Сочинение удивило весь класс. В нем говорилось, что на школьном дворе под высокими деревьями растет трава и очень много цветов, что площадка посыпана песком. Трапеции, скамейки, гиганты выкрашены зеленой масляной краской, а посреди двора стоят новые, высокие качели с толстыми канатами. Зато про старый сарай и про дрова в сочинении не было ни слова.

Не успел Никифор Савельевич дочитать это сочинение, как школьники, словно по команде, уставились в окна. За окнами был маленький пыльный двор, чахлые пожелтевшие тополя, обглоданные козами, и старые гиганты, на которых ветер раскачивал полусгнившую веревку, завязанную узлами.

- Всё наврал, - пробубнил Чемеков. - Ничего этого у нас нет - ни скамеек, ни качелей.

- А может, будут! - тихо ответил Костриков.

- Будут! - Кто-то из ребят на последней парте фыркнул.

- Хорошее сочинение, - сказал Морозов. - Толково написано!

Смех сразу же смолк.

После уроков Морозов подозвал к себе Сережу.

- Ты книжки читать любишь? - спросил он.

- Когда интересные, люблю.

- А что же ты читал?

Сережа назвал три книги, которые ему очень понравились. Он их брал в школьной библиотеке. Книги эти были: Аксакова "Детские годы Багрова внука", Лажечникова "Ледяной дом" и "Робинзон Крузо".

- Вот что, брат, забеги ко мне завтра после уроков, я тебе одну хорошую книжицу дам, - пообещал Никифор Савельевич.

Сережа обрадовался. В школьной библиотеке он перебрал все книги. Уже читать было нечего.

В городе было четыре библиотеки. На Воскресенской - три: городская, земская и частная. И одна библиотека-читальня - на Казанской улице. Но все четыре библиотеки были для взрослых. Детей туда не очень-то пускали. Только в библиотеку-читальню на Казанской ребята иногда заглядывали.

Старушка-библиотекарша позволяла иной раз двум-трем ребятам посидеть в уголку и посмотреть картинки (книги в читальне на дом не выдавались, их можно было читать и разглядывать только на месте, в библиотеке).

Давала библиотекарша ребятам свободные книжки, то есть такие, которых никто не брал. Хоть не так уж много народу приходило сюда, но ребятам редко удавалось дочитать до конца интересную книжку. Придешь бывало в читальню на другой день, а ее, как назло, читает какой-нибудь дяденька или тетенька.

Перед тем как дать книгу, старушка-библиотекарша просила ребят показать ей руки. Если руки были грязные, книга не выдавалась. Старушка была хоть и добрая, но строгая. Она ни за что не позволяла нескольким мальчикам садиться рядом за один стол, а рассаживала их по разным концам зала, чтобы не шумели и не перешептывались.

Чаще всего Сережа брал у старушки "Ниву" за целый год или другой журнал - "Природа и люди".

В журналах были картинки и маленькие рассказы и статейки, которые он успевал прочитать за те полчаса или час, когда забегал сюда между школой и приютом.

В журнале "Нива" было много картинок, разные попадались. Иногда интересные, - например, "Крепость в горах" или "Охота на бенгальского тигра". А то скучные - всякие боярышни за пяльцами да продавщицы цветов.

Другое дело - в журнале "Природа и люди". Там что ни страница, то глаз не оторвешь.

На одной картинке изображено "Извержение вулкана". Страшная картина. Черный дым валит из кратера, и огонь выбивается из него языками. По склонам огнедышащей горы катятся огромные камни, и падают вниз вырванные с корнями деревья. А под горой бегут, спасаясь от потоков лавы, женщины и мужчины с детьми на руках.

Но особенно долго просиживал Сережа над картинкой "Кораблекрушение".

Трехмачтовый корабль накренился набок. Вода захлестывает и заливает палубы и каюты.

А рядом с погибающим кораблем на гребнях огромных волн колышутся две шлюпки с пассажирами и матросами. Люди растрепаны, полуодеты, - видно, кораблекрушение случилось среди ночи. На их лицах страх и отчаяние.

Только один человек не ищет спасения. Он спокоен. Это капитан корабля. Смелый и решительный, он стоит с подзорной трубой в руках на покосившемся мостике и отдает последнюю команду... Из подписи к этой картинке Сережа узнал, что капитан должен последним сойти с гибнущего корабля. Таков морской закон.

В условленный день Сережа получил от Никифора Савельевича обещанную книжицу. Называлась она "Дети капитана Гранта", сочинение Жюля Верна.

Кто знает, - может быть, этот капитан Грант видал на своем веку не меньше опасностей, чем капитан с картинки? Скорей бы узнать, что это за капитан и какие у него дети!

Вечером в приюте Сережа долго сидел за длинным дощатым столом и читал Жюля Верна. Читал, пока не погасили лампу, но и в темноте он всё еще представлял себе море, яхту и острова с дикарями.

Утром Сережа захватил с собой "Детей капитана Гранта" в училище. Может быть, удастся хоть на переменках почитать еще немного.

Сереже повезло. Первый урок в этот день был закон божий, и старик-поп рассказывал новую притчу о блудном сыне. Поп сидел за своим столом, а не разгуливал, как обычно, между партами по всему классу. Сережа потихоньку вытащил из-под парты книжку и читал ее весь урок до звонка. На перемене он тоже не выпускал книгу из рук. Сидел на подоконнике в углу зала и перелистывал страницу за страницей.

Его окружили ребята.

- Интересно, Костриков? - спросил один из парней, заглядывая через плечо в книгу.

Названия на обложке нельзя было прочитать, потому что Сережа, боясь испачкать переплет, обернул книгу в синюю плотную бумагу из-под сахара, которую дала ему приютская кухарка Дарья.

- Еще как интересно-то! - сказал Сережа. - Не оторвешься.

Тут ребята обступили его еще теснее и заставили подробно рассказать все четыре главы, которые он успел прочесть.

- Теперь он из-за этой книжки задачки будет худо решать! - сказал Чемеков, когда после звонка все пошли в класс.

Но никакой беды с Сережей из-за "Детей капитана Гранта" не приключилось.

Учение шло у него своим чередом.

Как-то во время перемены в класс вошел Никифор Савельевич и увидел, что рядом с Костриковым на парте сидит верзила Филиппов. Оба сидят красные, хмурые. Не то поссорились, не то подрались - не поймешь!

У Филиппова даже припомаженный кок растрепан и взъерошен.

Сергей рядом с Филипповым малышом кажется - макушка его достает только до второй пуговицы на куртке Филиппова.

Морозов остановился в дверях и стал прислушиваться к тому, о чем они говорят.

Говорил, в сущности, один только Сережа, а Филиппов, отвернувшись к окну, молчал и тер кулаком красные глаза.

- А потом сложишь, - долбил Сережа в самое ухо Филиппову, - это как раз и будет, сколько верст пешеходы прошли вместе, а потом вычтешь. Получишь, на сколько один прошел меньше другого, а потом...

- ...А потом во время переменки из класса выходить надо, - сказал Никифор Савельевич, подходя к самой парте.

Оба от неожиданности даже вздрогнули.

- Почему в классе сидите?

Филиппов и Сергей ничего не ответили.

- Почему, спрашиваю, в классе сидите?..

- Да я тут с Костриковым задачу решаю, - пробормотал Филиппов.

- А почему у тебя глаза на мокром месте? Чего ревел?

- Это просто так! - буркнул Филиппов.

- Как это просто так?

- Да он меня в коридор не пускает. За ремень под партой держит. Пока задачку не решу.

Еле сдерживая смех, Никифор Савельевич вышел из класса.

Сережа Костриков был его любимый ученик. В те дни, когда ребята делали в диктовке много ошибок и Никифор Савельевич, хлопая дверью, уходил с пол-урока, весь класс обступал Сергея.

- Костриков, иди попроси Никифора Савельевича. Он для тебя будет...

Что "будет" - ученики не договаривали, но Сергей сам понимал, в чем дело. Он бежал в учительскую, и обычно через несколько минут Никифор Савельевич возвращался в класс.

Прищурив глаза, заложив руки назад, учитель вприпрыжку принимался ходить по классу. Потом останавливался посредине и, подняв кверху указательный палец, говорил школьникам:

- Хотел я вам почитать одну интересную книжку, но теперь раздумал и читать не буду. Не буду! Урок плохо приготовили. Недоволен я вами, друзья! Недоволен!

После этих слов Никифор Савельевич снова направлялся к дверям. Ученики вскакивали с парт и бросались за Морозовым.

- Простите, Никифор Савельевич, мы больше не будем. Почитайте нам что-нибудь, простите нас! - кричали ребята.

- Ну уж так и быть! Сегодня я почитаю. Но не лентяям читать буду, а тем, у кого головы на плечах. Голова, друзья, для того дана, чтобы ею думать, а не для того, чтобы на ней вихры помадить!

Все ученики при этих словах Никифора Савельевича обязательно поворачивались и смотрели на Филиппова.

Глава XVII

СПЕКТАКЛЬ

Шел второй год Сережиного ученья в УГУ и пятый год его жизни в приюте, когда случилось событие, которое сильно взволновало всех ребят. Для приюта построили новый дом. Деньги на постройку пожертвовали уржумские купцы, которых отец Константин называл "благодетелями".

Старый приют был настолько плох, что давно уже боялись, как бы он не рухнул и не придавил всех воспитанников.

Новый деревянный дом выстроили здесь же, во дворе, в двух шагах от старого. Давно уже в приюте не было, такого волнения, как в день новоселья.

Что там ни говори, а всё-таки новый дом. И жизнь в нем, верно, будет тоже новая, не такая, как прежде.

Но дом оказался ничуть не лучше старого.

Комнаты были также малы, спальни также тесно набиты койками. Уборная, как и в старом доме, помещалась в холодных и темных сенях; рядом с кухней, на стене, висели всё те же, давно знакомые, рукомойники. А в коридоре уже на другой день после переезда запахло мочалкой и жареным луком.

Только тем и отличался новый дом от старого, что бревенчатые стены, еще не успев потемнеть, пахли лесом, и на них выступали капли смолы, когда печки бывали жарко натоплены.

Новый приютский дом пришел осмотреть сам председатель совета Уржумского благотворительного общества - Польнер. Это был пожилой человек в очках и в длинном черном сюртуке. Ходил он слегка сутулясь, заложив левую руку за спину, мягко и осторожно ступая, словно шел по льду.

Приютским он не сказал ни слова, может быть, он их даже не заметил. Низко опустив голову, обошел он дом и так же неслышно исчез, как и появился. Приютская кухарка Дарья сказала, что он человек непьющий, скромный, как девушка, и уж теперь-то, после его прихода, для приютских начнется житье.

Но надежды на Польнера и на новую жизнь не сбылись. Всё шло по-прежнему, так же скучно и однообразно, как раньше. Так же по утрам приходила будить ребят Дарья, так же по пятницам и средам ели они липкую кулагу и гороховый кисель с постным маслом, так же наказывали их за всякие провинности - ставили столбом посредине столовой, и так же после ужина сразу гасили лампу. Это для Сережи было обиднее всего: нельзя было читать книги.

А книги Никифор Савельевич давал замечательные - и Гоголя, и Тургенева, и стихи Некрасова.

Рано утром, как только начинало светать, Сережа поднимался с кровати и, завернувшись в одеяло, усаживался на окно. За окном было темно, и звезды еще не все успевали погаснуть в ночном небе. Понемногу рассветало, а Сережа сидел на холодном подоконнике, с трудом разбирая слова.

- Сидит, как домовой, на окошке, людей только пугает! Вот погоди, скажу Юлии Константиновне, что сам не спишь и другим не даешь, - ворчал и грозился проснувшийся Пашка.

В ту же зиму, под Новый год, Юлия Константиновна решила устроить спектакль, в котором участвовали бы сами ребята. Пьесу выбрала она грустную, под названием "Сиротка". Говорилось в этой пьесе про девочку, у которой померли родители. Сиротке очень плохо жилось до тех пор, пока ее не взял к себе на воспитание добрый старик-лесник. Но как только лесник взял ее к себе, пьеса и кончилась.

Всем ребятам очень хотелось играть в пьесе. Роль сиротки досталась Наташе Козловой, и все девочки ей завидовали. Маленькая, бледная Наташа славилась на весь приют своим голосом. Ей дали главную роль потому, что сиротке полагалось по пьесе много петь. Играть лесника досталось Пашке. Это были самые интересные роли.

К спектаклю готовились долго. Репетиции устраивали в канцелярии, за плотно закрытой дверью. Все, кто не участвовали в спектакле, изнывали от любопытства, бегали подслушивать и подсматривать в замочную скважину. Репетировали пьесу по два, а то и по три раза в день. Ребята с непривычки уставали и путали слова. На одной из репетиций двое "артистов" горько расплакались и не захотели читать в третий раз свою роль.

Юлия Константиновна рассердилась. После репетиции она приказала упрямым "артистам" пойти в столовую и стать на колени. Теперь уж "артисты" стали завидовать тем, кто не участвовал в спектакле.

Три недели готовили пьесу - репетировали ее и рисовали декорацию: большущую русскую печь с заслонкой, похожей издали на огромную черную заплату, и стену с дверью, которая не открывалась.

И вот, наконец, пришел Новый год, а с ним и тревожный день спектакля. "Артисты" с утра так волновались, что за завтраком даже не прикоснулись к жареной картошке, самому любимому блюду приютских. Наташа Козлова то и дело бегала в коридор и пила из кадки ледяную воду. От страха ее бросало то в жар, то в холод. К полудню она охрипла.

Юлия Константиновна сперва разбранила ее, а затем заставила выпить несколько сырых яиц.

Рыжий Пашка всё утро ходил по коридору и зубрил по бумажке роль.

- Милая моя, кроткая сиротка, - читал он, вытягивая шею. - Теперь уж ты не будешь одна-одинешенька на белом свете. Ты станешь жить со мной в моем тихом лесном домике и покоить мою старость...

Пока Пашка долбил роль, у Сережи было дела по горло.

Юлия Константиновна поручила ему повесить занавес. Задача эта не такая уж мудреная - вбей два гвоздя в стенку и протяни веревку между гвоздями, а потом вешай на веревку занавес из трех сшитых одеял.

Да вот беда, самого главного у Сережи под рукой не оказалось. Были гвозди, да ржавые и погнутые - в стенку никак не лезли, и веревка тоже негодная - гнилая. Как на такую веревку занавес повесишь, так он сразу и оборвется.

Пошел Сережа по двору искать, нет ли где гвоздика. И вдруг в углу сарая отыскал он целый ящик гвоздей. Гвозди хорошие, только самую малость ржавчиной тронуты. Там же, в сарае, под ломаными санями нашел Сережа и веревку, недержаную, новую, добротную. Дарья как только ее увидела, так сразу на нее польстилась.

- После представления белье на ней буду вешать.

К вечеру все в приюте сбились с ног. Мальчики перетаскивали из столовой в залу длинные скамейки, девочки торопливо дошивали занавес из одеял, а Сережа Костриков с дворником Палладием и Васькой Новогодовым устанавливали декорации.

Наконец часов в шесть начали собираться гости.

Первым пришел один из попечителей приюта, купец Харламов, высокий толстый человек в сюртуке, с медалью на груди. С ним рядом шла, подпрыгивая на каждом шагу и вертя во все стороны маленькой остроносой головкой, сухопарая женщина в атласном платье. Потом пришел сутулый рыжий доктор, у которого были такие волосатые руки, что издали казалось, будто он в шерстяных рыжих перчатках. Затем явились две старушки в кружевных накидках. Старушки привели с собой внуков - белокурую толстенькую девочку с красными бантами в косичках и мальчика в синем бархатном костюме и белом пикейном воротничке. Дети, никого не боясь, принялись хохотать, бегать по коридору и ловить друг друга.

Гостей рассадили в первом и втором рядах, на стульях. Приютские устроились сзади, на высоких скамейках. Занавес долго не поднимался. Из-за кулис слышался чей-то громкий шопот и шарканье ног. Там все "артисты" столпились вокруг Пашки, которому Юлия Константиновна привязывала бороду из мочалки. Пашка оттягивал бороду вниз, хныкал и божился, что борода мешает ему говорить и даже дышать, потому что тесемки, на которых она держится, слишком туго стягивают ему щеки.

Наконец прозвонил колокольчик, тот самый колокольчик, который всегда собирал ребят на обед. И вот занавес, сшитый из серых одеял, испещренный по краям круглыми приютскими печатями, медленно пополз в сторону. Приютские, затаив дыхание и вытянув шеи, уставились на сцену.

Между картонной печкой и картонной стеной у настоящего окна сидела, подперев голову рукой, сиротка в красном сарафане. Она смотрела в окошко. Посидев с минуту, сиротка вздохнула два раза, так, как ее учили на репетиции, и, сложив руки на груди калачиком, запела дрожащим, тоненьким голоском:

Трудно в свете жить сиротинушке

Без родимого отца-батюшки,

Без родимой своей матушки,

Без сестер и братьев,

Сиротке круглому.

Приютские слушали, раскрыв рты. Две девочки, которые сидели обнявшись на крайней скамейке, украдкой всхлипнули.

На сцене появилась Катя Столярова, которая представляла злую соседку. Она была в повойнике, и под платье у нее была подсунута подушка, которую она придерживала обеими руками на животе, боясь, чтобы подушка не упала.

- Катька-то, Катька!.. - зафыркали приютские.

Злая соседка надавала сиротке оплеух и велела ей нарубить три вязанки дров и натаскать с речки шесть ведер воды. Сиротка вытерла фартуком слезы и запела песню еще грустнее, чем первая. Под конец пьесы из-за правой кулисы на сцену вышел лесник - Пашка. На нем было зимнее приютское пальто и меховая шапка-ушанка дворника Палладия. За спиной у Пашки висело игрушечное ружье.

На Пашку нельзя было глядеть без смеха. На груди у него веером лежала желтая мочальная борода, а на верхней губе были густо выведены углем лихо закрученные усы.

- Здравствуй, сиротка, - сказал лесник, поворачиваясь к публике спиной.

Видно было, что он боится посмотреть на зрителей.

- На публику гляди, на публику, - шептала из-за кулис Юлия Константиновна, да так громко, что слышно было в последнем ряду.

Не слышал ее один только Пашка.

Сережа, который стоял у занавеса, видел, что у Пашки от страха так дрожат руки, словно он только что притащил со двора полное ведро воды.

Но понемногу Пашка успокоился и вошел в роль. Он говорил всё громче и громче и всё сильнее размахивал руками. Ему было жарко в тяжелом ватном пальто. Он снял шапку и почесал затылок. Все увидели, что на Пашкиной голове торчат, наподобие заячьих ушей, концы красных завязок от мочальной бороды. Зрители засмеялись.

- Занавес, занавес! - зашипела Юлия Константиновна.

Сергей, топая сапогами, пробежал через сцену и задернул занавес.

- Ну, зачем ты, дурень, шапку снял? Всю пьесу испортил, - отчитывала Юлия Константиновна за кулисами Пашку.

- Вспотел больно, - оправдывался "лесник".

После спектакля дамы-попечительницы подошли к столпившимся приютским.

- Как тебя зовут, мальчик? - спросила Сергея сухопарая дама в атласном платье.

- Сергей.

Дама погладила Сергея по голове.

- Ах, какие у тебя жесткие волосы, - сказала дама. - Ты, наверно, злой?

- Злой, - хмуро ответил Сергей и повернулся к окошку.

- Боже мой, какой дикарь! - вздохнула дама и покачала головой.

В ночь после спектакля многие из приютских долго не могли заснуть. Все вспоминали Катю Столярову с подушками на животе и лесника Пашку. Сам Пашка ворочался с боку на бок, натягивая на голову одеяло. Сергей, который спал рядом, услышал, что Пашка что-то бормочет. Он прислушался.

- Да ну их совсем с их спектаклем, - бормотал Пашка.

- А у тебя, Паша, хорошо получилось, - сказал Сергей. - Вот только зачем ты шапку...

Но Пашка не дал ему договорить и лягнул его ногой.

Глава XVIII

ПОЧЕМУ ЭТО ТАК?

Перед самым концом учебного года поп вдруг вздумал определить Сергея в церковный хор.

Во время большой перемены он подошел к Сергею, который сидел на подоконнике и читал какую-то книгу.

- Ты только светские песни поешь или и церковные напевы знаешь? спросил поп.

Сергей не знал, что ему ответить.

- Голос у тебя нужный - тенор. Я вчера слышал, как ты на берегу вечером песни пел. Чистый голос... С завтрашнего дня станешь в церковном хоре петь.

И Сереже пришлось петь в церковном хоре, в острожной церкви.

Пело там двадцать человек. Девять приютских да одиннадцать городских. Пели по субботам за всенощной и утром в воскресенье - обедню. Петь на клиросе было стоящее дело. Во-первых, певчие получали по тридцати копеек в месяц; во-вторых, после службы можно было набрать целую кучу свечных огарков и накатать из них твердых восковых шариков, которыми очень удобно перебрасываться, и еще воском хорошо было заливать бабки, когда под рукой не было олова. Одно только было плохо - за каждую ошибку регент бил камертоном по голове.

Сергей любил разглядывать во время службы прихожан. Он давно уже заметил, что люди побогаче и понаряднее стояли в церкви впереди. За ними шли люди попроще, а нищие в лохмотьях теснились в дверях, в уголках, а то и на паперти. С правой и с левой стороны около амвона красовались два глубокие кресла, обитые зеленым плюшем, и перед креслами на полу были разостланы пестрые коврики.

Сергей видел, как в воскресенье за обедней и за всенощной эти места неизменно занимали одни и те же люди: два уржумских купца с женами и детьми. Когда поп выносил крест, купцы всегда прикладывались первыми, а за ними выстраивались гуськом остальные прихожане.

"Почему это так? - раздумывал Сергей. - Нарочно так делают или нечаянно получается?"

Как-то раз утром, перед началом обедни на купеческий коврик встал подслеповатый старик, - видимо, николаевский солдат, - в военной фуражке с полинявшим верхом и с сучковатой палкой в руке. К нему сейчас же подошел церковный староста и что-то сказал. Старик заторопился и сошел с ковра.

Сергей, который всё это видел, при случае спросил у церковного старосты Чемекова, в чем тут дело.

- У каждого в жизни свое место имеется, малец! Мертвые, и те на кладбище по порядку положены. Кто поважнее да побогаче - к церкви поближе, а бедные могут и подальше лежать, у изгороди. Ну, а здесь, как-никак, живые люди, понимать надо! - ответил церковный староста.

Из этого ответа Сергей так ничего и не понял и решил спросить об этом как-нибудь на уроке закона божия у батюшки. Ведь он сам говорил ученикам, что церковь - дом господень и что перед царем небесным все люди равны!

Равны, равны, а одни, небось, в креслах сидят, а другие на паперти топчутся!..

Сергей непременно спросил бы об этом у батюшки, да раздумал после того, как поп поставил на колени одного парня за любопытство. Парень этот задал на уроке вопрос: "Какой царь главнее - земной или небесный?"

Но Сережа не успокоился. Он решил спросить о том же бабушку Маланью. Она в церковь ходит и, наверное, все церковные порядки знает.

Но, видно, Сережа выбрал не подходящее время для расспросов: бабушка мыла пол и поэтому ответила сердито и почти так же непонятно, как и церковный староста:

- Бедным в жизни нужда да маята, а богатым почет да красота... Ты старайся, Сережа, учись! Может, тоже в люди выйдешь!..

Глава XIX

УРЖУМСКОЕ НАЧАЛЬСТВО

В тот год, когда Сережа кончил УГУ, избили полицейского надзирателя, по прозвищу Дергач.

Его нашли на земле, полумертвого от страха, в Солдатском лесу, в двух верстах от Уржума, неподалеку от проселочной дороги.

Избит он был здорово, - видно, кто-то не пожалел кулаков для надзирателя.

С утра до поздней ночи уржумцы передавали друг другу последнюю новость:

- Слышали, Дергача поколотили!

Купцы с Воскресенской улицы только руками разводили.

- Да что же это за история?.. Самого надзирателя!.. Это не к добру. Чего же дальше ждать, ежели такое началось?

На Полстоваловской в маленьком пятиоконном домике Костриковых тоже обсуждался этот случай.

Кривой старичок, ночной караульщик Владимир Иванович, угощал бабку Маланью крепким нюхательным табаком и рассуждал:

- Вот какие дела! На базаре говорят, что это всё политики действуют. Это они с Дергачом рассчитались. Больно лют он до ихнего брата!

- Нет, не политики, - качала головой бабка. - Политики кулаками драться не станут! Это его воры да зимогоры так разукрасили!

- За чем пойдешь, то и найдешь, - поддакивала Устинья Степановна Самарцева. - Зловредный человек этот Дергач. Свечку пусть своему угоднику поставит, что его до смерти не забили. Дождется еще василиск кровожадный!

Сережа слушал эти разговоры, но молчал. Он думал: "Не всё ли равно, кто избил, - политики или зимогоры? Раз он полицейская селедка, так ему и надо!"

Хоть никто в городе открыто полицейских не ругал, разве только пьяные у казёнки, но ребята сами знали им цену.

Летом школьники частенько увязывались следом за партией арестантов, которых полицейские гоняли за город на починку моста и проселочной дороги.

От ребят ничто не укроется. Они не раз слышали, как осипший полицейский надзиратель орал на острожных, обзывая их каторжниками, аспидами и душегубами. От уржумского острога до Солдатского леса всю дорогу не смолкала брань. А когда, наконец, острожники приходили на место работы, Дергач по-хозяйски расхаживал между ними и подбадривал их криком:

- Шевелитесь, черти!.. Заснули, аспиды!..

В ответ молодые арестанты огрызались, а люди постарше только хмурились и поглубже врезались лопатами в землю.

Как-то раз один старик-острожник не то от жары, не то от усталости присел на край канавы и задремал. Заступ его валялся тут же рядом. Ни слова не говоря, Дергач поднял заступ и ударил старика по голове. Да как ударил! Старик только охнул и схватился руками за окровавленный затылок. И тут, видно, кончилось у острожных терпение. Они бросились на Дергача со всех сторон с заступами, кирками и ломами.

Не сдобровать бы Дергачу, если бы не конвоиры с винтовками.

А то еще был такой случай. В острожной церкви учительница из села Антонкова во время всенощной подошла близко к деревянной решетке. По приказу тюремного начальства, здесь выстаивали службу арестанты - и уголовные и политические, все вместе.

Не успела учительница оглянуться, как за ее спиной, словно из-под земли, вырос Дергач.

- Пошла прочь! - гаркнул он чуть не на всю церковь.

Прихожане и арестанты оглянулись, а церковный староста перестал считать свечи у свечного ящика и даже перекрестился.

Испуганная учительница отошла от решетки, а Дергач, выпятив грудь, стал рядом с ней, точно конвойный, да так и простоял до конца всенощной.

Через два дня учительницу вызвали в полицейское управление на допрос.

Дергач божился, что он своими глазами видел, как "учительша" пыталась просунуть сквозь решетку записку политическим. И просунула бы подлая, если бы он, Дергач, ей не помешал.

Антонковскую учительницу в Уржуме хорошо знали. Она была еще молодая, и все помнили, как она кончала гимназию на Воскресенской. И потому, когда ее после допроса перевели в другую школу, почти за сто верст от Уржума, все ее очень жалели.

Через несколько дней после отъезда учительницы Дергач возвращался из бани, распаренный и благодушный, с веником и бельем подмышкой, и вдруг кто-то высыпал на него из-за забора целую кучу мусора, картофельной шелухи и золы.

Дергач кинулся во двор искать виновников, но их и след простыл.

Виновники задворками пробрались в конец улицы и скрылись за калиткой "Дома призрения".

Это были приютские мальчики, и один из них - ученик четвертого класса Уржумского городского училища, Сережа Костриков.

Бабка Маланья Авдеевна об этом так никогда и не узнала. А если бы узнала, так померла бы со страха, - так она боялась начальства. Когда к ней приходил полицейский надзиратель требовать уплаты штрафа за то, что коза Шимка общипала деревья на улице, или за какое-нибудь другое нарушение порядка, - бабушка услужливо пододвигала полицейскому табуретку и смахивала с нее краем фартука пыль. Потом, кряхтя и вздыхая, открывала свой зеленый сундучок и вытаскивала с самого дна какой-то маленький, туго стянутый узелочек. Отвернувшись от полицейского, она быстро, дрожащими руками развязывала узелок и доставала из него бережно припрятанные медяки.

- Господи Иисусе, Никола угодник, Мария египетская, - шептала бабка, пересчитывая копейки.

Надзиратель, получив деньги, еще долго сидел после этого на табуретке и зевал, чесал затылок, а потом вдруг, если бабка всё еще не догадывалась, чего он хочет, ни с того ни с сего начинал жаловаться на свою горькую жизнь. Бабка уже понимала, что власть надо "угостить". Без этого не уйдет. Она доставала из шкафа рюмку на короткой ножке, похожую на лампадку, и низенький графинчик с настойкой.

Вытирая после настойки усы, надзиратель начинал разъяснять бабке, что горькая жизнь у него из-за студентов. А студенты разные бывают: те, которые под надзором, народ безопасный, а вот которые на свободе разгуливают, те самые зловредные - от них каждую минуту пакости жди.

Бабка Маланья качала головой и поддакивала.

Сергею иной раз случалось бывать в это время у бабки и слышать такие разговоры.

Он слушал и никак не мог понять, - почему студенты зловредные и опасные? Студентов он видал в городе часто - они приезжали в Уржум к родным на каникулы. Народ это был веселый и шумный. По вечерам они катались по Уржумке на лодке, пели хорошие песни.

Сережа иные из этих песен запомнил, и сам их распевал, когда ходил ловить щуренков на мельницу. А одну песню ему так и не удалось выучить до конца. Слышал он ее только один раз в Мещанском лесу - вечером. Студенты развели в лесу костер, играли на гитаре и пели:

Но настанет пора, и проснется народ,

Разогнет он могучую спину,

И на бар и бояр и на прочих господ

Он поднимет родную дубину.

Эх, дубинушка, ухнем!

Эх, зеленая сама пойдет!

Глава XX

"БЛАГОДЕТЕЛИ"

В 1901 году, перед роспуском учеников Уржумского городского училища на каникулы, в учительской, окрашенной голубой масляной краской, за столом заседало шесть человек. Директор училища Костров сидел с полузакрытыми глазами и, казалось, дремал. Черные брови-гусеницы у него на лбу отдыхали.

Рядом с ним Никифор Савельевич Морозов старательно записывал что-то на клочке бумаги. Перед ним высокой стопкой лежали аттестаты окончивших в этом году городское училище. Отец Константин, еле сдерживая зевоту, потирал пухлые, словно восковые руки.

По другую сторону стола рядом с председателем благотворительного общества Польнером важно восседали два уржумских купца - попечители приюта, - оба в черных сюртуках, краснощекие, бородатые и причесанные на прямой ряд.

В комнате было душно.

Над столом с жужжанием летали мухи. В раскрытые окна доносились плач грудного ребенка и звонкий крик мальчишек, которые в конце улицы играли в "лунки".

Люди за столом в учительской сидели уже около часа. Все устали. Всем давно хотелось разойтись по домам, но нужно было еще решить один вопрос. Никифор Савельич Морозов взял в руки аттестат, лежавший сверху, и заговорил умоляющим голосом:

- Не учить дальше такого способного юношу - просто преступление: у него незаурядные способности.

- И я так полагаю, - отозвался Польнер, покосясь на директора. Мальчик оба училища с хорошими отметками окончил. Первый ученик.

Директор Костров внезапно раскрыл глаза, пошевелил своими гусеницами и откинулся на спинку стула.

- Двадцать пять лет, - сказал Костров, - я служу в училище. Видел тысячи юнцов. Да-с, тысячи. А толковых видел редко. Да-с, весьма редко. В большинстве случаев это всё лоботрясы, лентяи и болваны. Да-с.

Директор ударил ладонью по столу.

- Но в данном случае, - сказал он после некоторого молчания, - я вынужден признать, что Костриков Сергей парень с характером и с головой. Я склонен думать, что из этого парня толк выйдет. Да-с, выйдет...

Костров замолк и снова закрыл глаза, как будто считая, что и так сказано слишком много. Все некоторое время молчали. Первый прервал тишину отец Константин. Он вздохнул и сказал, перебирая цепочку креста:

- Из всего вышесказанного, по моему разумению, следует, что ученик Костриков действительно достоин субсидии. Ежели господа попечители не откажут, то, с богом, пусть дальше учится.

Один из купцов заерзал на стуле.

- А сколько, примерно, это стоить будет?

- За год тридцать рублей, - поспешно ответил Польнер. - За четверть семь с полтиной.

- Так, значит, ежели три года учиться, это выйдет девяносто рубликов. Дороговато! - подсчитал второй купец.

- Да прикинуть форму, да квартирные, да баню, да пить-есть ему надо, да на дорогу, да то, да се. Многовато...

- Не выйдет.

- У нас, уважаемые, деньги на полу не валяются.

Оба купца-попечителя заговорили громко и сердито, словно подсчитывая у себя в лавке выручку.

- Уважаемые господа попечители, - вмешался в их разговор Польнер. Насчет квартиры прошу вас не беспокоиться. У меня в Казани живет одна дальняя родственница, достойнейшая женщина - Сундстрем, Людмила Густавовна. Эта особа вошла в положение сироты и за самую небольшую плату, почти из милости, согласилась приютить его где-нибудь у себя в уголку.

- За сироту, как говорится, господь сторицей воздаст и прибыль приумножит, - сказал отец Константин нараспев. - Отрок сей талант имеет, а талант, как говорится, грешно в землю зарывать.

Долго еще ломались купцы-попечители и наконец всё-таки согласились отправить за свой счет в Казань первого ученика Уржумского городского училища Сергея Кострикова.

Крепко зажав в руке аттестат об успешном окончании полного курса в Уржумском городском училище, Сергей Костриков побежал домой.

Дома он застал бабушку в слезах.

Сегодня утром к ней пришел усатый городовой с двумя понятыми и за неуплату домового налога описал и унес с собой всё, что было ценного в доме. Унес самовар с помятым боком и погнутой ножкой и большой круглый бак для воды, "медяник", который до того позеленел снаружи, что его нельзя было отчистить даже тертым кирпичом.

Лучших вещей в доме у бабушки не нашлось.

Бабушка долго всхлипывала и никак не могла толком объяснить Сергею, в чем дело. За нее стала рассказывать сестренка Лиза:

- А что у нас тут было!.. Приходил городовой и с ним дяденьки, двое. От Анны Ивановны - брат ее, да из зеленого дома Дарьи Федоровны муж. Городовой стал у бабушки денег просить, а у ней нету. Тут он взял самовар со стола, а воду из самовара вылил. А дяденьки медяник унесли, воду тоже вылили, прямо на двор под березу. Бабушка городового просит: "Ваше благородие, отдайте!", а он не отдает. "Деньги принесешь, - говорит, тогда и самовар и медяник отдадим".

Сергей положил на стол аттестат, подошел к бабушке и обнял ее за плечи.

- Не плачь, бабушка, - сказал Сергей. - Скоро я деньги зарабатывать буду. Купим тогда новый самовар, с конфоркой.

Он помолчал минуту, а потом добавил:

- Меня, бабушка, в Казань посылают учиться. На купцовский счет.

Бабушка еще громче заплакала, но теперь уже от радости.

- Слава те, господи. Вот радость, вот радость-то! Может, и в самом деле в люди выбьешься. Не станешь маяться, как маялась я да покойная Катенька...

* * *

Через две недели из Вятки приехал Саня.

- Ну, Сань, я в Казань поеду, в техническом учиться буду, там, наверное, и по-немецки учат, - похвалился Сергей.

- У техников форма плохая, - равнодушно ответил Саня. - На фуражке молоточек и тиски.

- Это еще с полгоря, - засмеялся Сергей. - Мне бы главное - в Казань попасть. Прямо не могу дождаться осени...

И вот, наконец, осень пришла.

В августе 1901 года Саня уехал обратно в Вятку, а Сергей - в Казанское ремесленное училище, которое называлось "Соединенным промышленным". Он повез с собой метрическую выпись, аттестат об окончании Уржумского городского училища и "обязательство", где говорилось:

"Означенного С.Кострикова я обязуюсь одевать по установленной форме, снабжать всеми учебными пособиями и своевременно вносить установленную плату за правоучение. Жительство он будет иметь в квартире моей родственницы, дочери чиновника, девицы Людмилы Густавовны Сундстрем.

Даю ручательство в правильном над Сергеем Костриковым домашнем надзоре и в предоставлении ему необходимого для учебных занятий удобства.

Председатель Совета Уржумского

Благотворительного Общества

Виктор Польнер".

Глава XXI

В КАЗАНИ

Людмила Густавовна Сундстрем жила на Нижне-Федоровской улице в деревянном двухэтажном доме.

Это была высокая женщина, лет сорока пяти. Худая и плоская, она чем-то напоминала высушенную рыбу. Это сходство еще увеличивали ее серые, круглые, навыкате глаза, похожие на глаза морского окуня.

Людмила Густавовна имела чувствительный и мечтательный характер. Она зачитывалась слезливыми немецкими романами и особенно любила, когда в книгах было написано про любовь и всё кончалось свадьбой.

Она была слезлива и жалостлива. Жалела людей, жалела сорванные цветы, жалела животных. В ее квартире всегда находили пристанище голодные, облезлые кошки, собаки с перебитыми лапами и отдавленными хвостами. Она их лечила, откармливала и снова выпускала на улицу.

Все вещи Людмила Густавовна называла ласкательными именами: чашечка, стульчик, ложечка, подушечка. А своих жильцов - студентов - звала не иначе, как "деточки" и "голубчики", хотя этим деточкам было по двадцати с лишком лет.

Получив письмо из Уржума, Людмила Густавовна стала с нетерпением ждать приезда Сергея. Она вообразила, что "сиротка" должен быть обязательно худеньким, бледненьким, золотоволосым мальчиком, таким, какими обычно изображались сиротки в старинных слезливых романах.

- Бедное дитя! - говорила она про Сергея, еще не зная его. - Бедное дитя!

Однажды утром с черного хода кто-то резко позвонил. Людмила Густавовна пошла сама отпирать дверь, так как кухарка ее ушла на рынок.

На площадке стоял паренек лет пятнадцати. Это был широкоплечий крепыш, смуглый, с темными насмешливыми глазами и большим лбом. Старая фуражка была сдвинута на затылок, из-под нее виднелись густые темные волосы, подстриженные ежиком. Короткое выцветшее приютское пальтишко не сходилось на груди. В руках он держал небольшую корзинку с вещами.

- Ты кто? - спросила Людмила Густавовна, с удивлением и даже с испугом разглядывая паренька.

- Сергей Костриков.

- Сиротка?.. Из Уржума?

- Из Уржума.

- Так это, значит, ты? Ну, входи, входи, - растерянно сказала Людмила Густавовна, впуская Сергея в кухню.

"Сиротка" показался ей что-то слишком уж здоровым, сильным и веселым.

- Послушай, а ты правда сиротка? - сомневаясь, спросила Людмила Густавовна, пристально разглядывая своего нового жильца.

- Сирота, - ответил Сергей.

- Ну что ж, садись, - сказала Людмила Густавовна и стала расспрашивать его о своем двоюродном брате Польнере и об Уржуме, где она гостила, когда была еще совсем юной девушкой. Сергей глядел в пол и медленно отвечал на вопросы. Он не всё понимал из того, что говорила Людмила Густавовна, - она трещала, как сорока, да к тому же еще и шепелявила.

Скоро вернулась кухарка с рынка. Людмила Густавовна велела напоить Сергея чаем и, чтобы обдумать, куда поместить нового жильца, пошла в свою комнату, тесно заставленную старинной плюшевой мебелью.

Толстая усатая старуха-кухарка оказалась разговорчивой и добродушной.

- Значит, учиться приехал? Хватишь ты, парень, соленого до слез с этим ученьем. Бедному человеку учиться карман не дозволяет. Бедному мастеровать надо: в плотники, в столяры, в сапожники итти.

Старуха долго философствовала о судьбе бедняков и под конец рассказала Сергею печальную историю о том, как в прошлом году в их доме умер от чахотки молодой студент:

- Лицо у него было желтое, ровно восковое, нос острый. Бежит бывало утром голодный, на свои лекции торопится. Сапоги драные, шинель на рыбьем меху...

Пока Сергей пил чай, Людмила Густавовна сидела в своей комнате, обдумывая, куда поместить нового жильца. Но как ни прикидывала, как ни раздумывала, для Сергея находилось только одно место - в темном коридоре. Там стоял небольшой сундук, покрытый выцветшим ковром. Над сундуком висели завернутые в простыни две картины и шелковый зонтик в сером чехле. Здесь же в углу на ватной подстилке жила старая слепая кошка.

Людмила Густавовна вышла на кухню и объявила Сергею свое решение: он будет спать в передней на "сундучке", а заниматься может вечером на кухне после того, как все отужинают и кухарка вымоет и уберет посуду.

Вечером в квартиру начали собираться студенты. Они возвращались с занятий. Всего жильцов у Людмилы Густавовны было шесть человек.

В этот вечер, выйдя на кухню, жильцы увидели там темноволосого смуглого мальчика. Он сидел у окна и читал какую-то книжку. Долго пришлось в первый вечер Сергею ждать на кухне, пока все улягутся спать и перестанут ходить через коридор. Когда, наконец, в квартире всё утихло, Сергей пошел устраиваться на новом месте.

Сундук оказался слишком коротким. Спать на нем можно было только свернувшись клубочком. Постель была жесткая, а от матраца почему-то пахло керосином. Сергей долго ворочался и никак не мог уснуть на новом месте. Только под самое утро он заснул крепким сном.

Глава XXII

УГЛОВОЙ ЖИЛЕЦ

Занятия в Казанском промышленном училище начинались ровно в восемь часов утра. А так как Сергей жил в другом конце города, то вставать ему приходилось рано. Кухонные часы с растрескавшимся циферблатом показывали только половину седьмого, когда он просыпался.

На умывание и сборы у него уходило не больше десяти минут. Сапоги он надевал в самую последнюю минуту, а до того ходил по кухне и по коридору босиком.

Польнер на прощание перед его отъездом из Уржума дал ему такой наказ: учиться на круглые пятерки... и беречь сапоги.

- В большом городе подметки быстро изнашиваются. Зря по городу не гоняй!

И Сергей зря не бегал. Но как убережешь подметки, когда от дома до училища, с Нижне-Федоровской улицы до Арского поля, надо было тащиться такую даль! Хорошо еще, если на улицах сухо, а дождь и слякоть - совсем для сапог погибель. Размокнут, раскиснут так, что и до утра не просушишь. А погода, как назло, становилась с каждым днем всё хуже и хуже.

- Отошли ясные деньки, - ворчала по утрам старуха-кухарка, зажигая коптилку. - Теперь как примется, так уж и будет и будет лить без конца, покуда снегу бог не пошлет.

Кряхтя и позевывая, старуха принималась ставить самовар и только тут замечала в потемках Сергея.

- А ты, ученый, уж и в поход собрался... Вымокнешь, парень, как рыба. Хоть бы чаю дождался, у меня самовар мигом поспеет.

Но Сергею некогда было дожидаться чая. Он нахлобучивал фуражку, поднимал узенький воротник своего пальтишка и выходил на мокрую, холодную улицу.

Керосиновые фонари мигали на ветру. Кое-где в деревянных низеньких домишках были тускло освещены окна, и с улицы видно было, как за ситцевыми занавесками двигаются тени - там собирались на работу.

Итти Сергею было трудно. Ноги разъезжались. Под сапогами чавкала и хлюпала жирная грязь. Чернели глубокие лужи. Сергей то обходил их сторонкой, то перепрыгивал через них, стараясь не промочить сапог.

Шел он быстро, размашисто, но всё-таки успевал заметить многое, что попадалось на пути.

А больше всего привлекало его взгляд окно писчебумажного магазина, где за стеклом между коробками почтовой бумаги и горками записных книжек лежала раскрытая готовальня. До чего же она была хороша! Футляр черный, подкладка малиновая, бархатная, а на бархате так и блестят два циркуля. Один измерительный, другой чертежный. Рядом с циркулем - два рейсфедера, и здесь же большой стальной транспортир, стальная линеечка и футлярчик для карандашей.

А рядом с готовальней в том же окне лежало штук пятнадцать лекал самой причудливой формы, - они, видно, продавались вместе с готовальней. Может, даже за ту же цену.

Эх, с этой готовальней можно было бы такие чертежи делать, что сам Жаков - учитель черчения - и тот бы не придрался.

Да еще хорошо бы столик отдельный где-нибудь раздобыть, хоть маленький. А то приходится работать за кухонным столом. Того и гляди сальное пятно на чертеж посадишь.

* * *

Вот уже полтора месяца, как Сергей жил у Людмилы Густавовны, и все эти полтора месяца изо дня в день повторялось одно и то же.

Часов в девять вечера старуха-кухарка принималась мыть посуду. Мыла она не торопясь. Чугуны терла песком, ножи и вилки чистила тертым кирпичом или наждачной бумагой. А пока она возилась с посудой, Сергей нетерпеливо шагал взад и вперед по кухне.

Ну когда же старуха кончит уборку и освободит стол?

Но старухе спешить было некуда.

Наконец, не вытерпев, Сергей сам хватал ножи и вилки и так яростно принимался тереть их наждаком, что кухарка даже пугалась:

- Легче, парень, черенки не поломай!

Но вот уборка подходила к концу. Кухарка принималась мыть стол. Сначала поливала его кипятком из чайника, потом скребла большим кухонным ножом, потом мыла мочалкой и снова поливала кипятком. От стола шел пар, его шершавая доска лоснилась и становилась желтой, как масло.

Сергей только этого и ждал. Он хватал чистую тряпку и насухо вытирал этот занозистый, старый стол.

Вот теперь можно и поработать. На столе появлялся большой квадратный лист белой бумаги. Сергей осторожно прикреплял его на углах стола кнопками, затем доставал из своей корзинки пузырек с тушью, старую казенную готовальню, два остро отточенных карандаша и резинку.

- Ну, дорвался голубчик. Теперь всю ночь сидеть будет, - говорила старуха и, намочив голову под рукомойником, принималась на ночь заплетать жидкие косицы.

Но Сергей уже не слышал ни старухиных слов, ни ее шарканья по кухне. Он подвигал к себе поближе настольную керосиновую лампочку, надевал на нее бумажный колпачок, который смастерил сам, и начинал чертить.

Острый карандаш легонько скользил по плотной белой бумаге, иголочка циркуля оставляет чуть заметные точки. И вдруг - снова шаги. На кухню, шлепая туфлями, заходит Людмила Густавовна.

Каждый вечер она обязательно заглядывает во все углы своей квартиры.

- С огнем надо быть осторожнее, - говорит она, останавливаясь возле Сергея. - Не дай бог, пожар может случиться...

Больше всего в жизни она боялась мышей и пожаров.

Сергей, не отрываясь от чертежа, молча кивал головой.

- Ты слышишь, что я сказала? - спрашивала Людмила Густавовна.

И Сергей еще раз кивал головой:

- Мгм... мгм... Ага...

Заглянув за печку, где храпит старуха, и мимоходом зачем-то пощупав мокрое полотенце на веревке, Людмила Густавовна величественно удаляется из кухни. Папильотки дрожат и качаются у нее на голове.

Ну, наконец-то ушла.

Теперь Сергей остается полным хозяином на кухне.

Как хорошо, что так тихо стало в квартире! Только из умывальника мерно каплет в лохань вода да тикают на стене часы.

Сергей достает рейсфедер, подносит его к лампе и пристально смотрит на кончик. Нужно проверить, не пристала ли к перу маленькая ворсинка или пушинка. Если не снимешь ее во-время, пропала вся работа: вместо черной, тонкой, красивой линии на бумаге останется хвостатая комета.

Сергей снимает сапоги и ходит вокруг стола, разглядывая со всех сторон готовый чертеж.

Невысокий, широкоплечий, он ложится грудью на стол, чтобы дотянуться до верхнего края чертежа. Потом отходит, прищуривает один глаз и, склонив голову набок, еще раз оглядывает работу. Чертеж получился на славу. Сергей доволен. Ему очень хотелось бы сейчас посвистеть, попеть, но вокруг все спят. Только за печкой бормочет старуха - это она во сне пересчитывает покупки:

- Грудинка полтора фунта, два фунта ситного, два черного, на пятачок сендерея и петруш-ш-ш-ки...

Глава XXIII

НОВЫЕ МЕСТА, НОВЫЕ ЛЮДИ

По воскресеньям, праздникам и табельным дням, когда в училище не было занятий, Сергей с утра уходил бродить по городу.

Большой город Казань. Это не то, что Уржум. Тот в один день вдоль и поперек два раза обежишь. А Казань и в месяц как следует не осмотришь, особенно если ходить будешь только по воскресеньям.

Первые сведения о том, что надо посмотреть в Казани, Сергей получил от старухи-кухарки.

Больше всего она хвалила главную улицу. Тут тебе и магазины всякие, и торговые ряды, и дома высокие кирпичные да каменные, - одно слово, праздничная улица - Воскресенская. Живут по этой улице всё благородные купцы и начальство.

А еще советовала кухарка сходить на Волгу и на Арское кладбище.

- На Волге, - говорила она, - грузчики больно жалостно песни поют, а на кладбище - благодать. Тихо, зелено и птицы заливаются.

Сергей побывал всюду, обошел главные улицы с красивыми каменными домами, где около богатых магазинов и лабазов было шумно и оживленно и всегда толпился народ.

Прошел мимо мечети, где с высокого белого минарета по вечерам раздавались гортанные выкрики татарского муэдзина.

Увидел Казанский университет - огромное здание, украшенное массивными колоннами. Он долго стоял и глядел, как хлопала тяжелая дверь и из нее шумной толпой высыпали студенты.

Побывал Сергей и на Волге, забрел и на Арское кладбище. Заглянул и в Козью Слободку, и на Попову горку, и в Засыпкин переулок, и в Кошачий, и в Собачий.

Здесь, на окраине города, улицы были узкие и грязные. Здесь ютилась беднота. Вечером скудно освещенные улицы оживлялись: с заводов и фабрик сюда - домой - тянулся усталый рабочий люд.

Попал Сергей и в Татарскую слободу. По-русски ее звали "Устье", а по-татарски - "Какаида".

Это был как будто совсем другой город. Здесь говорили только по-татарски. Женщины и девочки ходили в длинных шароварах, а мужчины были бритоголовые, в тюбетейках. На татарских улицах Сергей совсем не встречал пьяных.

Старуха-кухарка говорила:

- Им, нехристям, ихний Магомет водку пить не позволил.

Бродя по Устью, Сергей видел, как худые грязные татарские ребятишки целый день играли в уличной пыли, под копытами ломовых лошадей.

А мимо равнодушно проходили богатые татарки в шелковых платках, в плоских бархатных шапочках, украшенных серебряными монетами.

Скоро он нашел себе двух товарищей. Эти товарищи были Асеев и Яковлев. Теперь по городу они стали ходить втроем.

С Асеевым он познакомился в первый же день занятий.

В коридорах училища разгуливали и стояли подростки и великовозрастные, усатые парни. Было шумно. Говор, смех, крики, шарканье ног гулко отдавались в концах коридора.

Новички, ошеломленные и растерявшиеся, жались к стенам и окнам. Среди них был и Сергей. Он с любопытством разглядывал ребят, своих будущих товарищей.

"Вот тот, наверное, тоже новичок. Один ходит. А тот уж, конечно, не первый год в училище - всех задевает, со всеми перекликается".

И вдруг Сергей заметил среди ребят одного паренька, который стоял у противоположной стены, заложив руки за спину.

Паренек ничем не отличался от других ребят. Худенький, остроносый, он терялся в толпе стриженых мальчиков в одинаковых темных рубашках.

Но Сергей не сводил с него глаз и не столько с него самого, сколько с медной пряжки его ремня. На пряжке были вырезаны три буквы: У.Г.У. Эти буквы были Сергею так хорошо знакомы. Четыре года носил он ремень с точно такой же пряжкой, когда учился в Уржумском городском училище. Сергей с минуту еще подумал, а потом двинулся прямо на парнишку.

- Ты разве тоже в УГУ учился? - спросил он.

- Учился, - ответил тот озадаченно.

- А отчего ж я тебя никогда не видел?

- И я тебя никогда не видел.

- Ты в этом году кончил? - спросил Сергей.

- В этом.

Сергей с сомнением покачал головой.

- Нет, у нас в Уржуме таких не было.

- А разве я тебе говорил, что я из Уржума? Я из Уфы. УГУ - Уфимское городское училище.

- Так бы спервоначалу и сказал, - засмеялся Сергей.

Остроносый тоже рассмеялся.

С этого дня у Сергея с парнишкой началось знакомство, а потом и дружба.

Звали остроносого Асеевым. Жил он на Рыбнорядской улице вместе со своим товарищем Яковлевым, который тоже вскоре стал приятелем Сергея, и в классе их даже прозвали "неразлучная троица".

Глава XXIV

СОЕДИНЕННОЕ ПРОМЫШЛЕННОЕ

Казанское промышленное училище потому и называлось соединенным, что в нем было не одно, а целых четыре технических училища: одно среднее химико-техническое и три низших - механико-техническое, химико-техническое и строительно-техническое.

Сюда съезжалась молодежь со всех концов страны. В длинных полутемных коридорах училища можно было услышать окающую речь северян, певучую украинцев и гортанную кавказцев.

Таких училищ было только два на всю огромную Россию, и, хотя училище было открыто всего за три года до поступления Сергея, молодежь о нем уже знала даже в далеких медвежьих углах.

Поступить в Казанское промышленное было нелегко: желающих были сотни, а попадали десятки.

Тяга в училище была такая потому, что в нем имелись механические и строительные мастерские. Заодно с учением можно было здесь и практику получить. А со второго курса учеников промышленного училища посылали уже на заводы и на фабрики.

В низшем техническом училище, куда поступил Сергей, нужно было учиться три года, и принимались сюда даже из сельской двухклассной школы, так что Сергей, окончивший и приходское и городское четырехклассное, был среди своих товарищей одним из первых грамотеев.

В среднем требования были повыше - туда принимали из четвертого класса реального или из пятого класса гимназии, и учиться в среднем нужно было на год больше, чем в низшем. Здание Казанского соединенного училища было большое кирпичное и занимало чуть ли не целую улицу, - только улицы здесь никакой не было. Училище стояло за городом, а адрес его был короткий: "Арское поле, свой дом".

Тут же, на Арском поле, помещались духовная академия, ветеринарный институт и крещено-татарская школа. Когда толпы учащихся высыпали черной лавиной из дверей академии, института и промышленного, здесь было даже шумнее, чем на иных улицах города.

И всё-таки это был не город.

Весной в оврагах и в канавах у дороги долго не таял снег, а над кладбищем с криком носились грачи, устраивая себе гнезда.

Да разве можно было расслышать этот птичий гомон, когда внизу спорили, шумели, распевали на разные голоса будущие механики, чертежники, строительные десятники, машинисты и заводские мастера!

Учеников среднего училища можно было отличить от всех прочих с первого взгляда. На их черных фуражках, воротниках и обшлагах были синие канты.

"Низшим" кантов не полагалось - ни на фуражках, ни на тужурках.

И если какой-нибудь франт из "низших" не мог устоять от соблазна и заводил себе фуражку с синим кантом, то такая вольность могла обойтись дорого.

В кабинете у инспектора Широкова в углу стоял шкаф, и в этом шкафу на полках лежали рядом, как в шапочной мастерской, целые дюжины фуражек с кантами. Эти фуражки инспектор собственноручно снял с повинных голов. За франтовство ученикам приходилось расплачиваться двумя часами карцера да еще покупать новую фуражку.

Но различие между "средними" и "низшими" было не в одних кантах. После окончания школы их ожидала разная судьба. "Средние" готовились в техники, чуть что не в инженеры, а "низшим" редко удавалось прыгнуть выше десятника, мастера или машиниста.

И притом министерство народного просвещения не разрешало ученикам низшего технического училища переходить в среднее, даже если они кончили на круглые пятерки.

Но всё это не мешало "средним" и "низшим" жить между собой довольно дружно. Ни правами своими, ни кантами "средние" не слишком гордились. Одним только преимуществом они непрочь были похвастаться перед "низшими": им разрешалось курить даже в училищных коридорах, а "низшим" курить не разрешалось.

В остальном же дисциплина для тех и других была одинаково строгая. Инспектор Широков одинаково распекал и наказывал ученика с кантами и ученика без кантов за малейшее нарушение училищного распорядка. Наказания назывались здесь "взысканиями", и в канцелярии в рамке под стеклом висела таблица с длинным и грозным заголовком:

"Правила о взысканиях, налагаемых на учеников средних технических и низших училищ, утвержденные господином Министром Народного Просвещения".

Взыскания были разные - от двух часов отсидки в карцере вплоть до исключения из училища. В карцер сажали за пропуск уроков, за отсутствие форменного пояса, за оторванную пуговицу, за позднюю отлучку с квартиры, за самовольную перемену местожительства, за неявку на молебен. А исключали "за непочтительность" и "неповиновение" и, главное, за те проступки, которые не были упомянуты в "Правилах", а именно - за "политику".

Не только в училище, но даже и дома учеников не оставляли в покое: инспектор и надзиратель рыскали по квартирам и тщательно проверяли, сидят ли ученики после восьми часов вечера дома, с кем водятся, не устраивают ли у себя на квартирах незаконных сборищ.

Во всякой ученической квартире имелась особая тетрадка, в которой надзиратель оставлял свою подпись.

Если, навестив квартиру, начальство обнаруживало, что ученик имел дерзость отправиться в театр без особого на то разрешения, незадачливого театрала на другой день ожидала расправа: за три часа сидения в театре на галерке он платился пятью-шестью часами отсидки в карцере. Но ходить по театрам ребятам удавалось редко: и денег на это не хватало, и работы было у них по горло. Задавали им в училище много, особенно по черчению и математике. Если ученик не успевал справиться с работой в будни, приходилось работать и по воскресеньям и по праздникам.

Сергей проводил в училище целые дни - с восьми часов утра до восьми часов вечера. Правда, среди дня ученикам полагался двухчасовой обеденный перерыв, но Сергей жил от училища далеко - не стоило ему гонять лишние два раза чуть ли не через весь город, - тем более, что дома обед его не ждал.

Он оставался в училище и обедал в полупустой столовой, где за длинными столами пристраивались еще десять-пятнадцать человек, живших, как говорится, "у чорта на куличках". Остальные разбегались по домам, чтобы перехватить чего-нибудь поосновательнее, чем тощий школьный обед за восемь копеек.

Часам к шести вечера все учителя кончали уроки и расходились по домам. Из начальства оставались только одни надзиратели. Старый сторож садился на табуретку у входа и спокойно дремал - ему уж не нужно было ежеминутно открывать двери и кланяться.

В длинных коридорах гасили огни, и вместе с темнотой наступала тишина. Только из-под дверей чертежных классов и лабораторий пробивался яркий свет.

В чертежных негромко шуршала бумага, с легким шорохом передвигались по туго натянутым листам белой бумаги треугольники, лекала и линейки. А в лабораториях позвякивали колбы и пахло чем-то неопределенным - не то жженым пером, не то тухлыми яйцами. И в чертежных и в лабораториях было тихо. Но зато какой гул стоял в механических мастерских, выходивших окнами во двор!

Эти мастерские совсем были не похожи на классы, а скорей на заводские цехи. У каждого ученика было здесь, как на заводе, свое "рабочее место", свой станок. Приходя в мастерскую, ученики сбрасывали с себя форменные тужурки и надевали кожаные фартуки.

Сергей начал свою практику в механических мастерских с токарного станка. На этом станке он должен был поработать месяцев пять, а потом перейти к кузнечному делу, к лужению и, наконец, к сборке машин.

Еще в Уржуме в приютских мастерских Сергей славился своими ловкими, хваткими руками и быстрой сметкой. За токарный станок он стал с охотой, и дело у него быстро пошло на лад. На первых порах новички в мастерских то и дело попадали в беду: то руку порежут, то на ноги тяжелую болванку уронят, то палец зажмут в тиски. Мало того, что было больно, неудачнику влетало еще и от мастера - старого заводского слесаря, который преподавал в "механических".

- С машиной обращение надо знать, ворона полоротая, - говорил мастер. - Этак, неровен час, ты и свой нос в тиски зажмешь. У станка стоять - не в бабки играть.

Сергею не приходилось выслушивать такие отповеди.

- Этого машина любит, - кивал на него головой мастер, проходя мимо.

И это было верно. А еще вернее было бы сказать, что не столько машина любила Сергея, сколько Сергей - машину. Он не оробел перед ней в первые дни, а взялся за нее по-хозяйски. По нескольку раз в день он обтирал ее, смазывал, проверял. Станок его стоял у окна в углу. Тут же Сергей пристроил полку для инструмента, а на пол поставил ящик для отходов и пакли. Паклей полагалось обтирать после работы станки и грязные, замасленные руки.

Чуть только ученики осваивались с работой, им поручали изготовлять самые разнообразные вещи для школьных мастерских и лабораторий - сначала полегче, потом потруднее. Они сами делали и ручки для инструментов, и молотки, и масленки, и лейки, и медные ступки, и даже гидравлические прессы.

Не зря директор Грузов в одной из своих речей обещал местным заводчикам - Крестовниковым, Алафузовым и прочим - через три года дать на заводы дисциплинированную и подготовленную рабочую силу.

Крестовников, Алафузов и другие крупные казанские тузы были "попечителями" технического училища. Они знали, за что дают деньги и оборудование училищу. Одного только они не знали в те времена, а именно, что среди будущих техников и машинистов, которые учатся в Казанском промышленном училище, растет и немало будущих революционеров.

Никакой контроль, никакая слежка за чтением и поведением учащихся не мешали им устраивать незаконные сборища и передавать друг другу запретные революционные книжки.

От Арского пустыря до города было не слишком близко. Вечером по пути домой можно было вволю наговориться друг с другом. Шагая по темной дороге от училища до города, ученики промышленного - по прозвищу "масленщики" успевали поговорить о многом. В этих разговорах доставалось и школьному начальству, и городскому, и даже всероссийскому - самому царю Николаю Второму, "помазаннику божию".

Глава XXV

ЗНАКОМСТВО СО СТУДЕНТОМ

Как-то раз вечером, когда кухарка еще не начинала уборку посуды, в кухню вошел смуглый быстроглазый студент и остановился в дверях. Сергей сидел в это время у окна, склонившись над учебником физики. Он рассматривал снимок паровой машины.

Студент подошел к Сергею и заглянул через его плечо в раскрытую физику.

- Пустяковое дело, не хитрая штука, - ткнул он пальцем в паровую машину. - Вот электрический двигатель - это другой разговор.

Сергей, прикрыв учебник, с любопытством оглядел студента. Тот протянул ему руку.

- Давайте знакомиться - Владислав Спасский, студент физико-математического факультета.

Так Сергей в первый раз в жизни познакомился с настоящим студентом. Владислав стал часто заходить к нему на кухню. Иногда он приносил с собой сложные, трудные чертежи и объяснял Сергею устройство всяких машин. Оба любили машину и не могли спокойно разговаривать о таких замечательных вещах, как цилиндр, ротор, статор, валы и прочее. За разговором они иной раз забывали о времени.

Старуха-кухарка ворочалась за печкой и ворчала на них:

- Ученые люди, а совести нет. Гудут и гудут, что шмели...

Но "гудели" не только Сергей и Спасский. По вечерам в трех комнатах, которые Людмила Густавовна сдавала студентам, было людно и шумно.

В одной комнате читали и цитировали римское право, в другой обсуждали только что слышанную лекцию, в третьей играли на гитаре и пели.

Но настоящий Содом и Гоморра, по выражению кухарки, начинался, когда все жильцы собирались вместе в самой просторной комнате, - у Леньки Стародуба.

Студенты вскладчину покупали баранки, колбасу, сухую рябиновую пастилу.

Кухарка грела медный полуведерный самовар. Молодежь рассаживалась кто где - на кровати, на подоконниках, для всех не хватало стульев.

На столе пофыркивал и шумел самовар. Студенты пили чай, ели бутерброды, пели хором песни и спорили. Спорили горячо и шумно, размахивая руками, перебивая друг друга. Споры были всякие. О только что появившемся в продаже новом романе, о студенческих землячествах, о строгих и придирчивых профессорах, о любительском спектакле, который студенты ставили своими силами.

Нередко в самый разгар шума на пороге комнаты появлялась Людмила Густавовна, взволнованная и сердитая.

- Господа, нельзя ли потише! Сейчас с жалобой от соседей приходили.

Шум затихал, но стоило ей выйти из комнаты, как снова начинались горячие споры.

Сергей занимался на кухне. До него доносились обрывки слов, звон посуды, переборы гитары и песни. Особенно Сергею нравилась песня про сад, ее пел химик Хрящицский.

Это была знакомая песня, ее певала и бабушка Маланья.

Ах ты сад, ты мой сад, сад зел-е-е-нень-кий,

Ты зачем рано цветешь,

Осыпа-а-а-ешься!..

Вскоре Сергей перезнакомился со всеми жильцами Людмилы Густавовны. На первых порах он их немного стеснялся, молчал и казался угрюмым. Но когда дело доходило до машин и чертежей, он даже решался вступать в споры.

Однако по-настоящему заинтересовались им студенты только после одного случая.

Было воскресенье. По стеклам барабанил осенний дождь, и все жильцы сидели дома. От нечего делать Владислав затеял французскую борьбу с Сергеем. Он объявил, что в пять минут во что бы то ни стало положит Сергея на обе лопатки по всем правилам французской борьбы.

И действительно, с первого же приема Владислав начал одолевать. Но вдруг Сергей ловко вывернулся и каким-то неожиданным приемом, которого он и сам не знал, положил Спасского на обе лопатки. Положил, да еще и прижал к полу.

Студенты захохотали.

- А ты, оказывается, сильный, - смущенно сказал, поднимаясь с пола, Владислав.

- Ничего, парнишка здоровый! - признали студенты. - А всё-таки нашего Леньки Стародуба ему не побороть.

Вскоре после этого пришел и сам Ленька Стародуб. Это был белобрысый, близорукий, толстый увалень в очках.

- Бороться я не стану, - заявил Ленька, когда ему рассказали о новом "чемпионе" французской борьбы. - А то ведь я ненароком все косточки у этого юноши сломать могу. Лучше я вам всем один фортель покажу.

"Фортель" заключался в следующем: один человек должен был лечь на пол спиной кверху и вытянуться. Другой ложился на него спиной к спине. Тогда первый вставал на ноги и поднимал второго, будто куль с мукой.

Все по очереди довольно легко проделали этот номер. Одного только Леньку Стародуба никто из студентов не мог поднять.

- Кабан... Тумба... Слон... Гиппопотамий бог, - шутливо бранились студенты.

Ленька, очень довольный собой, хохотал и шумно бил себя в грудь кулаком.

- А ну, давайте я попробую, - предложил Сергей и, не ожидая ответа, лег на пол.

Ленька, как огромная туша, навалился ему на спину. Все молча ждали, что будет.

Сергей понатужился, тяжело задышал и, густо покраснев, начал медленно подниматься на ноги.

- Браво! бис! бис! - закричал Владислав Спасский.

И все студенты тоже закричали, застучали каблуками и захлопали в ладоши.

- Что ж это из него вырастет?.. - удивленно спросил Ленька Стародуб и, подойдя вплотную к Сергею, начал бесцеремонно ощупывать его крепкие мускулы.

Угловой жилец, подросток, который занимался на кухне и спал на сундуке в темном коридоре, сразу заслужил внимание жильцов Людмилы Густавовны.

Глава XXVI

КАТОРЖНЫЕ

Как-то Сергей и Спасский шли по улице. Навстречу им, громыхая по булыжникам мостовой, тянулись подводы, нагруженные ящиками с пестрыми наклейками.

- Знаешь казанское мыло? Оно по всей России идет. Братья Крестовниковы на мыле и на свечах миллионы нажили, - сказал Владислав.

- А большой у них завод? - спросил Сергей.

- Да один из первых в России.

- Я еще на заводах никогда не бывал, только в Уржуме на Аркуле видал, как пароходы чинят. У нас заводская практика со второго курса начинается.

- А ты бы пошел на Крестовниковский завод да посмотрел. Ведь ваших техников туда как будто пускают.

- Верно, попробую сходить.

И, не любя откладывать дело в долгий ящик, Сергей в первый же день, когда было не так много уроков, отправился в Плетени, на мыловаренный завод братьев Крестовниковых.

Сидевший у ворот завода сторож сперва не хотел его пропустить, но Сергей показал ему свой ученический билет. Сторож подумал, что ученика прислали на практику, - это было обычное дело на заводе, - и открыл калитку.

Первое, что бросилось в глаза Сергею, были длинные каменные цехи, приплюснутые, словно вросшие в землю. Крепко пахло мылом, нашатырем и еще чем-то, затхлым и кислым. Земля во дворе была скользкая от мыльных ополосков. Голубовато-серые лужи отливали перламутром и пузырились. Недалеко от ворот, около длинного здания шла погрузка ящиков с мылом. Большие, тяжелые ящики спускали сверху на блоке. На каждом ящике пестрела этикетка: "Казанское мыло. Малая золотая медаль на Парижской выставке".

- Скажите, как пройти в машинный цех? - спросил Сергей у рабочих, которые возились около подвод.

- Какие у нас машины? Одно название, - махнул рукой один из рабочих в тяжелом и блестящем от мыла фартуке.

- Иди вон туда, парень! - крикнул второй и показал в глубь двора.

Сергей пошел, куда ему указали, но попал не в машинное отделение, а в сернокислотный цех. Он открыл маленькую скрипучую дверь, и острый запах пахнул ему в лицо с такой силой, словно он наклонился над огромной бочкой нашатырного спирта. Сергей закашлялся.

Он очутился в длинной темной комнате с каменным полом, с каменными стенами, почерневшими от кислоты. Несколько рабочих возились у чана. Окна были решетчатые, словно в тюрьме.

- Не закрывай дверь, парень! - крикнул Сергею высокий рабочий в синей рубахе. - Сдохнешь здесь, как крыса в ловушке.

И он, закашлявшись, плюнул на пол.

Сергей подсунул под дверь обломок кирпича и постоял немного на пороге. "Неужели и в других цехах такая же духота?" - подумал он.

Второй цех, куда он попал, был мыловаренный. Здесь варилось знаменитое "казанское яичное мыло".

Из огромных чанов поднимался белый горячий пар. Паром, словно кисеей, был затянут весь цех.

Возле чанов стояли рабочие и длинными, как весла, мешалками тяжело ворочали и промешивали кипящее мыло.

Сергей столкнулся со стариком-рабочим.

- Ты чего здесь бродишь? - спросил тот.

Сергей ответил, что он пришел поглядеть, как варят мыло.

- Погляди, погляди, коли что разглядишь, - усмехнулся старик и словно нырнул куда-то в белый туман.

Долго ходил Сергей по заводу, заглядывал в каждый закоулок. Кто знает, - может, после ученья ему самому придется работать на этом заводе? А если не на этом, то на таком же.

Конечно, интереснее было бы попасть на завод, где оборудование получше, где машин побольше. Да еще неизвестно, куда возьмут.

В коридоре одного из цехов, у бочки с водой, в которую полагалось бросать окурки, Сергей разговорился с молодым рабочим. Рабочий торопливо докуривал кривую цыгарку. Левая рука у него была толсто обмотана почерневшей тряпкой.

- Это что у тебя с рукой? - спросил Сергей.

- Кислотой облил. Третий день, а ни черта не заживает.

- Как же ты одной рукой работаешь?

- Так и работаю, в полсилы. Да я еще удачливый, другие вовсе без рук или без глаз остаются. Кислота - она штука вредная. До кости прожигает...

Парень бросил в воду окурок и ушел в цех. А Сергей зашагал к воротам.

Во дворе Сергей встретил несколько мальчишек, которые, перепрыгивая через мыльные лужи, бежали куда-то к цехам. С виду они были моложе Сергея года на два - на три.

У мальчишек и лица, и руки, и одежда были перемазаны сажей.

"Где же это они на мыльном заводе столько сажи набрали?" - удивился Сергей.

У калитки он спросил сторожа:

- Что у вас эти мальчишки делают?

- Котлы чистят, - ответил, позевывая, сторож. - Двадцать три копейки в день зарабатывают.

"Так вот он какой завод, - думал Сергей, шагая по дороге в город, каторга, и та, пожалуй, лучше".

Когда дома вечером Сергей рассказал о Крестовниковском заводе Спасскому, тот только плечами пожал.

- Завод как завод. Другие еще хуже бывают. А если тебе не нравится, так ты возьми и переделай.

Тем разговор и кончился.

* * *

Через несколько дней после этого Сергей познакомился с одним стариком-рабочим. Старик жил неподалеку на Нижне-Федоровской. Фамилия у него была какая-то длинная и чудная, а звали его все попросту Акимычем.

Знакомство у Сергея со стариком началось так.

Раз вечером, когда Сергей возвращался домой, кто-то окликнул его:

- Паренек, а паренек!

Сергей обернулся. У низеньких покосившихся ворот стоял старик с прокуренными нависшими усами и клочковатой бородкой.

- Огонька нету?

Доставая из кармана коробок спичек, Сергей подумал: "Где я этого старика видал?"

И тут он вспомнил густую пелену молочного тумана в мыловаренном цехе у Крестовниковых и того старика, который сказал ему:

"Погляди, погляди, если что разглядишь".

Это, и верно, был тот самый рабочий.

Вскоре Сергей с Акимычем подружился и даже стал изредка заходить к нему в гости.

В маленькой комнате, оклеенной наполовину оберточной бумагой, а наполовину цветистыми розовыми обоями, сильно пахло махоркой и геранью. На окошке висели две клетки со щеглом и скворцом.

Однажды, когда Сергей пришел к старику, Акимыч менял в клетках воду и подсыпал в кормушки конопляное семя.

Он поздоровался с гостем, а потом снова принялся за прерванное дело.

- Чего носом-то вертишь? - говорил он скворцу. - Чего? Работничек!.. Ишь, зоб-то как набил. Разжирел, что околоточный. Вот пошлю тебя на завод кислоту переливать, - тогда узнаешь. А то сидишь да чиликаешь. Какой от тебя толк? Дармоед ты, дармоед.

- А ты чего воду расплескал? - ругал он щегла. - Слуга я тебе, что ли? Легко, думаешь, мне уборкой заниматься? И без тебя дела хватает. Вот погоди, выпущу тебя на двор, там кошки тебя сожрут.

Подсыпав птицам корма и налив в чашечки воду, Акимыч обернулся к Сергею.

- А теперь и мы с тобой малость поклюем.

Он достал связку баранок и налил из жестяного чайника два стакана чая.

- Давненько я с молодым народом чаю не пил, - сказал Акимыч, прихлебывая из стакана. - Сын-то у меня, пожалуй, немногим постарше тебя будет. Тебе сколько?

- Шестнадцать в марте.

- Значит, мой постарше - ему двадцатый. А я думал по виду, что тебе тоже годков восемнадцать.

- Где же ваш сын? Уехал куда?

- Недалеко уехал. Рукой подать, а только я его пятый месяц не вижу.

Старик наклонился к Сергею и сказал ему на ухо:

- Сидит.

И тут Акимыч рассказал, что сын его, Григорий, не дурак, книжки читает и в работе тоже маху не дает. Если б ему поучиться, он бы, может, до техника дошел. Только характер у него горячий, а мастер в цехе - собака. Ну вот, у них дело и вышло...

Только за третьим стаканом Сергей узнал от Акимыча, какое вышло дело.

- Из-за штрафа всё это получилось, - вполголоса говорил Акимыч. - Да не сына моего оштрафовали, а другого. Штрафуют ведь у нас каждый день. Моргнешь лишний раз - и то штрафуют. А сынишка мой возьми да и скажи это мастеру прямо в глаза. А мастер его по зубам. А мой Григорий ему сдачи... Ну вот - и посадили. Да еще перед этим обыск сделали и нашли... книжки... запрещенные...

- А откуда же он книжки брал?

- Да уж брал, - сказал Акимыч, и на этот раз ничего больше не захотел рассказывать - ни про сына, ни про запрещенные книжки.

Только после того как старик познакомился с Сергеем поближе, стал он говорить с молодым своим приятелем попросту, обо всем, что думал.

Немало узнал от него Сергей про заводское житье.

- Я, - говорил старик, - на заводе новичок, - всего лет пятнадцать с лишним работаю. А есть у нас такие, что тут при заводе и родились. Мальчишек, котлочистов наших, видал? Так у многих из них и отцы здесь работают, и деды тут же помирать собираются. Да и куда уйдешь? Братья Крестовниковы - народ деловой, пронзительный. Они при заводе свои лавки открыли - на книжку товар отпускают. Рабочий человек и оглянуться не успеет, а уж он кругом в долгу. Да к тому же у нас, почитай, каждый рабочий в собственном доме живет. Дом - не дом, конечно, а четыре угла да труба наружу, а деньги на такой дворец те же братья Крестовниковы давали. Вот и выходит: они радетели наши, а мы их должники по гроб жизни. Свечку за них ставить должны, за здравие их драгоценное.

- Сам бы я до всего этого, может, и не дошел бы, - прибавлял старик, да Григорий мне как на ладони всё показал, а ему умные люди глаза протерли. Понимаем мы теперь, что да кто всему виною, только прямо об этом говорить не следует. У нас полгода тому назад студента одного арестовали практиканта в кислотном цехе. Социалистом оказался. А кто донес? Не иначе, как старший мастер. Он, говорят, в охранке служит.

И старик рассказал Сергею - не прямо, а обиняком - про тех, "кто виноват".

Рассказ этот был похож не то на сказку, не то на басню.

- Стоит себе дом, старый дом, труба набок легла. Из-под пола дует, окна порассохлись, двери скрипят. Холодно, грязно, погано. А в дому жильцы живут. Каждый в своей конуре. Каждый сам себе норовит обиход устроить. Один дыры в полу войлоком затыкает, другой в окно подушку сует, третий обоями новыми с этакими васильками каморку свою оклеивает. Думает красотой все изъяны закрыть. А из-под пола без передышки дует и дует. Сгнил дом, и фундамент давно просел - того и гляди завалится. Тут уж, сколько ни затыкай дыр, толку не будет. Ни к чорту дом не годится. Вот и пойми, кто виноват... Понял?

- Понял! - усмехнулся Сергей. - Царь виноват.

Старик даже привстал.

- Да ты, дурной, потише. Больно уж догадлив. Я тебе что рассказал? Про гнилой дом. Значит, кто виноват, что он сгнил? Хозяин виноват. Ты так бы и говорил: хо-зя-ин ви-но-ват. А ты вон куда метнул. Прямо в цель. Знаешь, что за такие слова бывает? В Сибирь, на каторгу...

Каждый раз, бывая в гостях у старого рабочего, Сергей узнавал что-нибудь новое и поучительное. Однажды он застал Акимыча взволнованным и сердитым.

- До чего хитры бестии, - ворчал старик. - "Ваше дело, говорят, прибавку от хозяев требовать, чтоб брюхо сыто было, чтоб теплые бараки для вас строили, а политика - не вашего, рабочего, ума дело". Нет, врешь, брат, чья политика, того и власть. Нам за свою власть, за рабочую, бороться надо.

Долго еще ворчал и сердился старик.

Сергей не выдержал и спросил, кого так ругает Акимыч.

- Экономистов. Самопервые предатели рабочего класса, - отрезал старик.

Прав был старый рабочий, когда возмущался "экономистами". Так социал-демократы называли людей, которые вредными разговорами отвлекали рабочих от политической борьбы.

Глава XXVII

СЛУЧАЙ С ДВИГАТЕЛЕМ

Уже два месяца жил Сергей у Людмилы Густавовны, но с соседями своими по квартире слишком близко не сошелся. Они были и старше его, да и жилось им много лучше, чем Сергею. Студенты нередко устраивали вечеринки на паях, а у Сергея денег на пай не было, даром же он угощаться не любил. Вот и приходилось сидеть на кухне за чертежами да вполголоса подпевать, когда из комнат студентов доносилось пение. А песни пелись там всякие - и грустные, и веселые, и смешные. Чаще всего пели соседи Сергея казанскую студенческую песню:

Там, где тинный Булак

Со Казанкой-рекой,

Словно брат и сестра, обнимаются,

От зари до зари,

Лишь зажгут фонари,

Вереницей студенты шатаются.

Даже с Владиславом Спасским Сергей разговаривал не часто, пока не связала их одна общая затея.

- Знаешь, Сергей, что я придумал? - сказал ему как-то Спасский. Попробуем-ка мы с тобой соорудить электрический двигатель.

Сергею эта мысль пришлась по вкусу. Он еще тогда, когда Спасский при первой их встрече упомянул про электрический двигатель, подумал о том, как было бы хорошо смастерить такую штуку.

- Давай составим список всего, что нам понадобится для работы, предложил Спасский и, не ожидая ответа, вырвал листок бумаги из толстой клеенчатой тетрадки, в которой обычно записывал лекции.

Подсев к кухонному столу, он принялся писать.

Сергей сидел напротив и не сводил с него глаз, а Спасский писал долго, раздумывая, покусывая карандаш или почесывая кончиком карандаша бровь.

- Ну, готово, - сказал он, наконец, и протянул Сергею бумажку.

На ней четким, ровным почерком было написано:

1. Чугунный корпус.

2. Статор, а к нему катушки и пластины.

3. Ротор: а) вал ротора, б) подшипники, в) пластины якоря, г) пластины коллектора и д) щетки коллектора.

4. Монтажные провода и всякие болты, винты и гайки.

- Ну давай думать, что и где надо раздобыть.

Стали думать.

Прежде всего надо было достать чугунный корпус. Без него нельзя было и работу начать. Затем необходимы ротор, статор и пластины статора.

- Всё это, пожалуй, можно купить, - сказал Спасский. - Но только вот денег придется ухлопать много...

- А нельзя ли устроить это подешевле? - спросил Сергей. - Что если купить один корпус, а остальное сделать самим? Поискать на рынке какой-нибудь подходящий лом, да из лома всё и сделать!

- Ладно, попробуем, - сказал Спасский. - Я достану монтажные провода и подшипники.

- Ну, а я гайки, болты и винты выточу у себя в училище на токарном станке. Было бы только из чего.

В первый же свободный день приятели отправились на рынок, в ряды, где продавался всякий металлический хлам. Им сразу же посчастливилось. Среди ржавого железного лома они нашли готовый чугунный корпус с небольшой трещиной. А потом им подвернулась еще одна замечательная штука. На разостланной старой рогожке лежала поломанная бронзовая каминная решетка. Переплеты ее были из крепких и массивных бронзовых прутьев. Сергей внимательно осмотрел решетку и приподнял ее.

- Послушай, из этих прутьев можно будет вырубить и выпилить вручную всё, что нам нужно, - и щетки и пластины, - сказал он быстрым шопотом Спасскому.

Продавец, маленький кривой старикашка, по лицам покупателей сразу понял, что товар его приглянулся. Он заломил такую цену, что Спасский даже крякнул.

- Да ведь зато решетка какая, - зашамкал старик, - ей и цены нет. Она ко мне прямо из княжеского дома попала.

Сколько ни упрашивал его Спасский хоть немного уступить, старик не сдавался.

В конце концов приятели, вздохнув, отошли от рогожки.

И только тогда, когда они собирались уже завернуть за угол, старик стал звать их обратно.

- Эй, молодые люди, вернитесь, вернитесь! Разговор есть! - кричал он им вдогонку.

Приятели вернулись обратно, чувствуя, что теперь уже сделка состоится.

- Уж очень вы мне понравились, молодые люди, - говорил старичок, - так и быть, забирайте дорогую вещь за полцены.

Сергей и Владислав пыхтя поволокли домой решетку и чугунный корпус.

С этого дня, возвращаясь из училища, Сергей каждый раз приносил с собой какую-нибудь часть двигателя, выточенную и вырубленную его собственными руками.

Спасский осматривал деталь и похваливал:

- Молодец! Вот только здесь бы не мешало еще самую малость подточить...

Сергей кивал головой, а на утро карман его пальто оттопыривался от тяжелого груза. Он опять тащил в училище деталь, которую нужно было исправить.

Недели через две всё было готово.

Можно было приступить к сборке двигателя.

Сначала оба приятеля принялись за дело с одинаковым жаром, но потом студент стал остывать. То ли ему надоело, то ли он почувствовал, что Сергей может управиться с работой и без него, но только он стал часто отлучаться. Пойдет к себе в комнату искать спички, чтобы закурить, и не возвращается целый час. А то заговорится с кем-нибудь в коридоре и совсем забудет про двигатель.

Под конец Спасский прямо сказал Сергею:

- Делай, брат, всё сам! У тебя, видно, к таким делам способности есть. А я в технике не силен. Вот теория, это - другое дело!

Через неделю двигатель был собран.

Его бережно перенесли в комнату Владислава, поставили в угол и прикрыли газетами.

Каждый раз, когда к студентам приходили товарищи, будь то медики, юристы или историки, Сергей снимал газеты и начинал подробно объяснять устройство двигателя. Скоро его уже некому было показывать, и о нем забыли.

Но недели через две о двигателе пришлось вспомнить. У Спасского так разорвались и проносились брюки, что ходить в них на лекции стало невозможно. Он еле дождался денег из дому и сразу же отправился на рынок покупать обновку.

Однако купить брюки ему не удалось.

Помешало этому неожиданное обстоятельство.

Какой-то высокий худой человек в очках и в черной крылатке ходил по рынку и таинственно прятал под крылаткой небольшой ящик. Спасский заинтересовался ящиком и спросил, что это за штука.

- Телеграф продаю, - сказал незнакомец, чуть приподняв полу крылатки.

Телеграф стоил шесть рублей, ровно столько, сколько должны были стоить брюки и сколько всего было денег у Спасского.

Спасский оглядел и ощупал со всех сторон телеграф и, потоптавшись несколько минут около человека в крылатке, решительно махнул рукой.

"Эх, была не была! Брюки как-нибудь можно заштопать, а телеграфы за шесть рублей не каждый день продаются".

С ящиком подмышкой Спасский, насвистывая, вернулся домой. Дома его встретили товарищи - Ленька Стародуб и курчавый химик Хрящицский.

- Купил? - закричал Ленька.

- Купил! - сказал Спасский и вытащил из-под пальто деревянный ящик.

- Посылку из дому получил, что ли? - подскочил к нему Ленька, который очень любил поесть.

- Голодной куме одно на уме. Телеграф я купил, - вот что! - сердито ответил Владислав.

Химик и Ленька внимательно осмотрели покупку Спасского и одобрили. А через час вернулись домой и остальные четверо жильцов Людмилы Густавовны и тоже принялись расхваливать покупку. Они со всех сторон обступили Спасского, который сидел за телеграфом. Каждый из студентов получил в этот вечер столько телеграмм, сколько не получал за всю свою жизнь.

Телеграммы читал вслух Ленька Стародуб - он знал азбуку Морзе. Ему первому и была адресована телеграмма:

"Вы стройны, как аравийская пальма, легки и быстры, как антилопа".

Химик Генрих Хрящицский, который по месяцам не платил за квартиру, получил такую телеграмму:

"Убедительно прошу уплатить комнату четыре месяца, вернуть потерянную сапожную щетку. Милочка Сундстрем".

Студенты в этот вечер не отходили от телеграфа. Пол в комнате у Спасского был завален витками и обрывками длинных бумажных лент. Кошки девицы Сундстрем растаскали их по всем коридорам.

В конце концов сама девица Сундстрем влетела в комнату Владислава.

- Что вы делаете? По всему дому бумажки какие-то валяются... Что вы печатаете?

Она подобрала с пола обрывок бумажной ленты и поднесла к близоруким глазам. Но, кроме точек и тире, девица Сундстрем не могла ничего разглядеть. Она побледнела и схватилась за сердце.

- Владислав, это секретный шрифт?

- Да, это азбука Морзе, - ответил Спасский.

Девица Сундстрем, не разобрав, в чем дело, в испуге шарахнулась из комнаты.

- Да не бойтесь, Людмила Густавовна! - крикнул ей Владислав. - Это ведь обыкновенный телеграф!

- Телеграф в квартире?! А кому вы телеграфируете? Надеюсь, здесь нет ничего предосудительного? Вы знаете, я отвечаю за ваше поведение.

И Людмила Густавовна вышла из комнаты, захватив с собой, на всякий случай, обрывок телеграммы.

Когда поздно вечером Сергей вернулся из училища и, услышав стук, зашел к Спасскому, тот сидел перед аппаратом, усталый от непривычной работы. Бумажная лента на катушке подходила уже к концу. Спасский сейчас же вручил Сергею последнюю телеграмму:

"Главному инженеру-механику Кострикову тчк Просим принять срочный заказ на 2000 электрических двигателей тчк. Деньги переводим на ваш текущий счет тчк Президент Соединенных Штатов".

- А в чем ты завтра думаешь на лекцию итти? - спросил один из студентов, когда Спасский, потягиваясь, встал из-за стола.

- Пустяки, - беспечно махнул рукой Владислав.

Но когда он снял брюки и поглядел на них, лицо его вытянулось. Брюки были так сильно изношены, что починить их было невозможно.

- Напиши домой, чтобы тебе еще выслали денег, - посоветовал Ленька.

Спасский, завернувшись в одеяло, молча сидел на кровати и о чем-то думал. Телеграф стоял перед ним на столе.

- Нет. Не пришлют, - уныло покачал головой Спасский.

Отец Владислава, доктор Спасский, был человек бережливый, строгий и терпеть не мог легкомыслия.

- И дернул же меня чорт купить этот дурацкий телеграф, - ругал себя Спасский. - Теперь хоть обматывайся телеграфными лентами и отправляйся так в университет на лекции.

Химик Хрящицский предложил студентам собрать деньги и купить вскладчину брюки Владиславу. Студенты начали подсчитывать свои капиталы. У шести человек набралось 3 рубля 27 копеек. Сергей в счет не шел - у него не было и ломаного гроша. За его ученье, еду и угол в квартире платили уржумские попечители.

- Знаешь что? Продай двигатель и купи себе штаны, - сказал вдруг Сергей.

- Тогда уж лучше телеграф продать, - вздохнул Спасский.

- Телеграф не стоит. Он новый. Мы его как следует и не осмотрели, сказали студенты.

Спасский раздумывал еще минут пять. Он доказывал Сергею, что не имеет права на двигатель, потому что они его делали вместе и Сергей работал даже больше его. Но под конец Спасский всё-таки согласился.

Через два дня двигатель продали за шесть рублей, а на следующий день это было воскресенье - Владислав опять собрался на рынок.

- Ну уж теперь я пойду с тобой вместе, а то, чего доброго, ты еще себе купишь вместо штанов подзорную трубу, - сказал Сергей.

Вечером все студенты пили чай в комнате у Спасского и поздравляли его с обновкой. Сидели долго.

Уже поздно ночью Владислав вышел на кухню долить самовар. Он увидел, что Сергей занимается странным делом: медленно и осторожно окунает длинную тонкую веревку в бутылку с тушью.

- Что ты делаешь?

- А ты что за спрос? - засмеялся Сергей, вспомнив бабушку Маланью.

Он вытащил мокрую черную веревку из бутылки и повесил ее сушиться у печки.

На другое утро Сергей и Спасский случайно вышли из дому вместе. Когда они подходили к Грузинской улице и Владислав собирался уже свернуть к университету, он вдруг заметил, что левый сапог у Сергея крест-накрест перевязан черной веревкой. Веревка поддерживала отваливающуюся подошву.

- Это что ж такое? - удивился Владислав и вдруг, узнав вчерашнюю крашеную веревку, осекся на полуслове и замолчал.

Через неделю Спасский неожиданно получил от отца добавочный перевод на три рубля. Так как эти деньги, по его словам, были "сверх сметы", Спасский решил истратить их на удовольствия. На два рубля он купил чайной колбасы, огурцов, булок, ванильных баранок и бутылку кислого красного вина, на этикетке которого славянскими буквами было написано: "Церковное". А на остальные деньги купил два билета в театр.

- Как вы на это смотрите, уважаемый инженер-механик? - спросил он, размахивая двумя розовыми бумажками. - Приглашаю вас завтра в театр. На "Фауста". Не возражаете?

Сергей, конечно, не возражал. Он никогда в жизни еще не бывал в театре. На следующий вечер друзья начали собираться в театр.

Ученикам промышленного училища позволялось ходить в театр только по особому разрешению. Сергей не был уверен, что ему дадут такое разрешение, и решил пойти тайком, в "вольном платье".

Он сам выгладил себе рубашку, начистил сапоги и замазал чернилами заштопанные на коленках дырки. Спасский вычистил свой студенческий мундир и надушился одеколоном.

В Казанском оперном театре они разделись в гардеробной и поднялись по лестнице, застланной коврами.

На улице шел снег, дул холодный ветер, а здесь было тепло, сверкали зеркала и пахло духами.

Когда швейцар, распахнув входную дверь, впускал людей, занесенных снегом, с улицы врывалась струя холодного воздуха и свист ветра.

Товарищи потолкались в фойе, где чинно прогуливались дамы в платьях со шлейфами и мужчины в черных сюртуках или военных мундирах. Тут и там мелькали студенческие тужурки. Изредка медленно и важно, заложив руки за спину, по фойе проходил богатый татарин - торговец, в длиннополой суконной поддевке, желтых сапогах и бархатной, вышитой серебром тюбетейке.

Когда прозвучал звонок к началу, Сергей повернул было вслед за нарядной толпой в партер.

- Куда ты? Нам, дружище, выше! - схватил его за плечо Спасский.

"Выше" - оказалось галеркой. Деревянные скамьи, стоявшие в несколько рядов, были заполнены учащейся молодежью.

Места у Сергея и Спасского были боковые. Чуть ли не над их головами нависал пестрый потолок, расписанный толстыми амурами и ангелами, играющими на скрипках. На галерке, набитой до отказа, было душно и шумно. Молодежь чувствовала себя тут как дома. Студенты и курсистки перекликались, менялись биноклями, передавали друг другу программы. Сергей перегнулся через барьер и начал глядеть вниз. Из оркестра доносился нестройный гул настраиваемых инструментов.

В тёмнокрасных бархатных ложах, похожих на нарядные коробочки, сидели дамы с обнаженными руками и плечами, обмахиваясь веерами, а за ними стояли мужчины в блестящих крахмальных манишках и черных фраках.

Когда оркестр заиграл увертюру, занавес медленно пополз в сторону.

Сергею хорошо было всё слышно, но видел он, что делается на сцене, только тогда, когда артисты выходили на середину сцены. Стоило им отойти к правой кулисе, как они исчезали, словно проваливались сквозь пол. Артистка, исполнявшая роль Маргариты, к досаде Сергея, всё время стояла у правой кулисы, Сергей слышал ее пение, а видел только кусок шлейфа ее атласного белого платья.

Но всё это казалось Сергею пустяками, - до того нравились ему пение, музыка и сам театр. Он сидел, закрыв глаза и подперев обеими руками голову.

Больше всего понравилась ему ария Мефистофеля "Люди гибнут за металл".

Возвращаясь домой, Сергей и Спасский во весь голос распевали арию Мефистофеля. Только на перекрестках, где стоял городовой, они замолкали.

Через несколько дней, когда Сергей пошел навестить Акимыча, он рассказал ему о театре.

- Билеты-то, небось, дорогие? - спросил старик.

- Сорок копеек, да я не сам платил. Меня товарищ повел.

- Ишь ты, богач какой! А сидел за сорок копеек где?

- Наверху места были.

- В райке, значит? - засмеялся Акимыч. - Что ж, раек - это место почетное. Мой Григорий со студентами тоже всегда в райке сидел. А господа, те больше в ложах. У них везде свои места - и в церкви, и в театрах. Даже бани - и те у них свои, "дворянские", а у нас "простые".

Глава XXVIII

"БЛАГОДЕТЕЛИ" ОТКАЗЫВАЮТСЯ

Когда Сергей ехал учиться в Казань, его беспокоило только одно: как бы не остаться на второй год.

Польнер сказал ему, что если он останется, то ему придется вернуться обратно в Уржум. Купцы-"благодетели" ни за что не согласятся платить за лишний год.

В Казани, придя в первый день на занятия, Сергей прочитал расписание уроков и задумался. Двенадцать предметов, шутка ли! И среди этих предметов есть такие, о которых он и не слышал раньше никогда: механическое производство, устройство машин, механика, счетоводство, черчение...

Но не так страшен чорт, как его малюют. Когда началось учение, Сергей увидел, что со всеми этими мудреными предметами он, пожалуй, справится.

Скоро на уроках учителя стали его похваливать.

- Недурно, молодой человек, - говорили они, - старайтесь и впредь.

Так прошли первые месяцы учения в промышленном.

Приближался страшный для всего училища день - в этот день должны были объявить отметки за первую четверть. Сергей знал, что занятия у него идут хорошо, и потому не тревожился. Но оказалось, что дела его обстояли даже лучше, чем он ожидал.

Надзиратель назвал его фамилию в числе первых пяти учеников.

Придя домой, Сергей сразу же уселся писать письмо в Уржум Польнеру. Надо было сообщить, что деньги на учение потрачены не зря. Но ответа он не получил.

Узнав от Польнера, что Костриков считается в классе одним из лучших учеников, купцы-попечители тут же решили больше денег на учение и содержание его не посылать.

- Такой способный парень и сам не пропадет! Авось и без нас как-нибудь пробьется, - рассудили "благодетели".

И вот за два дня до объявления второй четверти школьный надзиратель Макаров после урока алгебры сказал Кострикову, что его немедленно требует к себе в кабинет сам инспектор Широков.

- Ну уж если сам Широков вызывает, - значит, дело серьезное!

Инспектор Широков чаще всего вызывал учеников для того, чтобы отчитывать их и сажать в карцер за нарушение правил. Сергей пошел к инспектору немного обеспокоенный и удивленный.

Наверное, его ждет какая-нибудь неприятность.

Так оно и вышло.

- Костриков Сергей? - сердито спросил Широков, едва Сергей успел переступить порог кабинета, заставленного тяжелой дубовой мебелью.

- Да, Костриков Сергей.

- Так вот, молодой человек, потрудитесь внести плату за право учения не позднее двадцатого числа сего месяца!

Сергей чуть заметно пожал плечами.

- Но ведь за меня платят из Уржума, попечители приюта...

- В том-то и дело, что не платят ваши попечители. Напишите им, узнайте, почему они перестали высылать деньги. В случае неуплаты вам грозит исключение. Можете итти!.. - Инспектор слегка кивнул головой и погрузился в чтение какой-то бумаги.

Сергей вышел из кабинета.

- Вот тебе и поучился!..

Невесело было ему и тревожно. Чего-чего только он не передумал за длинную дорогу с Арского поля до Нижне-Федоровской!

Может быть, заболел Польнер? Может быть, внезапно в один и тот же час умерли от паралича оба попечителя приюта, как внезапно умер прошлым летом толстый полковник Ромашко?

Может, на почту, которая везла его деньги из Уржума в Казань, напали разбойники, убили ямщика с почтальоном и ограбили почту?

Он сам слышал когда-то, как бабушка рассказывала своему задушевному другу, кривому старику-караульщику Владимиру Ивановичу, что у них такие случаи в Глазовском уезде бывали.

А может, Широков просто ошибся? Завтра он опять вызовет Сергея в кабинет и скажет:

- Можете продолжать учиться, Костриков. Вам не грозит исключение!

А дома Сергея поджидала уже другая беда.

Вечером, когда он занимался на кухне черчением, на пороге появилась Людмила Густавовна. Она была, как всегда, в голубом бумазейном капоте. На ее прыщеватом лбу, как всегда, рожками торчали папильотки.

- Пора спать! - сказала она ворчливо. - Нечего керосин жечь.

- Мне еще нужно уроки готовить.

- А мне какое дело! Керосин нынче опять на копейку подорожал.

Людмила Густавовна погасила лампу и вышла из кухни, хлопнув дверью. Сергей с минуту посидел в темноте, потом нащупал наколотый на доску чертеж, который ему нужно было завтра отдавать учителю, нашарил спички и зажег лампу. Но не успел он взять циркуль в руки, как дверь из коридора в кухню снова открылась. На пороге опять стояла Людмила Густавовна. Можно было подумать, что она и не отходила от дверей.

- Кому я сказала - туши лампу!

Она подбежала к столу и с такой силой подула на лампу, что из стекла взметнулось пламя и сейчас же погасло.

- Никакой человек не обязан даром держать жильцов! Каждый угол в теплой квартире стоит денег. Отопление, освещение, мытье полов в коридоре и кухне, - перечисляла Людмила Густавовна в темноте плачущим голосом. - Твои благодетели отказались платить. - Она всхлипнула. - Я не могу!.. Ищи себе другую квартиру!..

В этот вечер чертеж так и не удалось доделать. Всю ночь Сергей ворочался на своем сундуке с боку на бок и не мог заснуть до утра. Еще не было шести, когда он оделся и вышел из дому. Он решил дочертить заданный урок в классе.

До Арского поля он почти бежал, не разбирая дороги. В лицо дул холодный ветер. Редкие прохожие попадались навстречу Сергею. Все они торопились куда-то, у всех были хмурые лица.

Только бы успеть приготовить чертеж к началу урока, - подгонял себя Сергей, перепрыгивая через лужи. Он боялся даже подумать о самом страшном: а вдруг его, и вправду, выгонят из училища, и Людмила Густавовна не пустит домой ночевать? Тут он вспомнил, что у него в классе кто-то из учеников получает стипендию от какого-то Казанского общества помощи бедным ученикам. Но кто знает, - может быть, это общество помогает только казанцам - тем ученикам, которые родились и живут в Казани.

А как же быть ему - уржумскому?

Он подошел к училищу. Парадная дверь была еще заперта - оставалось итти с черного хода. Сергей вбежал во двор и увидел около крыльца старика-сторожа.

С озабоченным лицом, почти благоговейно, сторож чистил веничком свой выцветший казенный мундир.

Он, видимо, недавно встал, и седые жидкие волосы его были растрепаны, а не расчесаны, как обычно, на прямой ряд. Сергей прошмыгнул мимо старика, занятого столь важным делом, и помчался в свой класс.

В пустых темных и прохладных коридорах гулко раздавались его шаги. В самом конце коридора топилась печка. Сухие дрова стреляли и щелкали на весь коридор, а на полу около печки дрожали красноватые тени.

В классе Сергей пристроился у окна, чтобы было посветлее, но чертить на парте было неудобно. Чертежная доска всё время съезжала. Да и серое утро за окном не очень-то помогало делу.

Только бы успеть, только бы успеть!.. Но работа шла плохо. То и дело ломался карандаш, валился из рук циркуль. Трудно работать, когда, может быть, дня через три-четыре придется навсегда бросить учение.

В коридоре пробили часы, когда он окончил чертеж. Половина восьмого. После бессонной ночи Сергею так захотелось спать, что он сел за парту и, положив голову на вытянутые руки, задремал. Так застал его Асеев, который пришел в училище одним из первых:

- Ты что - ночевал здесь, что ли? - спросил он Сергея.

Тот приподнял голову, и Асеев увидел, что лицо у него желтое, хмурое и сонное.

- Да что с тобой? Беда какая? - Асеев подсел к нему на парту.

Сергей коротко, словно нехотя, рассказал ему про свои дела.

Асеев только пожал плечами.

- Хозяйка отказала, - велика важность! Плюнь ей в глаза и переезжай к нам на Рыбнорядскую. Мы с Яковлевым как-нибудь потеснимся. А насчет Широкова тоже чего-нибудь в три головы придумаем.

Сергей повеселел и в первую же перемену пошел к надзирателю Макарову просить, чтобы ему разрешили переехать на новую квартиру.

Но это оказалось не так просто.

- Дня через три получишь ответ, - сказал надзиратель. - Сначала наведем справки относительно благонадежности твоей новой квартирной хозяйки. Мы должны знать, в какой обстановке живет ученик нашего училища.

И Макаров велел Сергею сообщить в канцелярию новый адрес. Адрес был такой: Рыбнорядская улица, дом Сурова, квартира Мангуби.

Три дня Сергей приходил в училище чуть свет и готовил тут свои уроки, чтобы пореже встречаться с Людмилой Густавовной. А на четвертый день он получил, наконец, разрешение переехать на новую квартиру.

Он распрощался с Владиславом Спасским и остальными жильцами-студентами и забрал свою корзинку.

У Людмилы Густавовны было во время прощания такое обиженное лицо, словно это ей, а не ее угловому жильцу отказали от квартиры.

Переехать и устроиться на новом месте Сергею было гораздо проще, чем получить на это разрешение.

Рядом с двумя гвоздями, на которых висели тужурки и шинели Асеева и Яковлева, Сергей вбил третий гвоздь для своей шинели.

В угол, где стояли две корзинки, он поставил третью.

Всё было готово. Только спать Сергею было не на чем. Асеев предложил сдвинуть вместе обе железные койки, свою и Яковлева, и посредине положить Сергея.

Это было бы, пожалуй, и не плохо, если бы кровати были немного пошире, а железные края у них не такие острые. Кроме того, у одной из кроватей давно не хватало ножки, и ее подпирал деревянный чурбак.

- Лучше уж я на полу лягу. Это понадежнее будет, - сказал Сергей.

Так и порешили. Соорудили на полу между столом и окошком постель, и Сергей улегся, вытянувшись во весь рост. Этого удовольствия он себе не мог позволить, пока жил в коридоре у Людмилы Густавовны Сундстрем и ютился на старом сундуке.

Глава XXIX

ЖИЗНЬ ВТРОЕМ

На новом месте Сергею жилось хоть и по-прежнему впроголодь, но зато свободно. Заниматься можно было до поздней ночи. В комнату, где жили втроем Сергей, Асеев и Яковлев, не приходила квартирная хозяйка, не высчитывала, на сколько копеек выгорело в прошлый вечер керосина.

Керосин они покупали сами, и бегали за ним все трое по очереди на угол, в москательную лавку.

Спать на полу Сергею пришлось недолго. Из четырех досок и четырех поленьев он сколотил себе широкий и длинный топчан, на котором можно было лежать, вытянув ноги.

Из того, что было в комнате Сергею понравился больше всего стол для черчения. Работали за ним втроем, и всем хватало места.

По правде сказать, этот огромный стол, неизвестно как сюда попавший, никогда не предназначался для черчения. Это был портновский стол, весь покрытый следами каленого утюга.

По вечерам товарищи зажигали лампу под самодельным абажуром и, положив на стол три чертежных доски, дружно принимались за работу, то напевая, то насвистывая.

Работали старательно и терпеливо. Преподаватель черчения Жаков был очень строг и требовал, чтобы на чертеже не было ни единой помарки, ни единого пятнышка.

Асеев был неряхой и часто оставлял на блестящей ватманской бумаге оттиски своих пальцев. Поэтому его карманы были всегда набиты обмусоленными, стертыми резинками, но и они мало помогали делу, а только еще больше пачкали бумагу. Приходилось прибегать к последнему средству - к хлебному мякишу. Специально для этой цели товарищи через день покупали в булочной полфунта ситного.

При покупке обязательно просили у приказчика, чтобы тот отвесил им не горбушку, а серединку. Хрусткие, поджаристые корочки товарищи съедали по дороге из булочной, а мякиш делили на три равные части и берегли, как зеницу ока.

У Асеева ситный кончался раньше, чем у всех. Половина у него уходила на подчистку пятен, а другую половину он незаметно для самого себя съедал, отщипывая кусочек за кусочком. Когда от мякиша у него оставались одни только крошки, он начинал приставать к Сергею и просить у него взаймы кусочек ситного.

- Опять съел? - удивлялся Сергей.

- Съел, - признавался Асеев. - Уж очень он сегодня мягкий и вкусный, чорт бы его побрал!

Для товарищей белый хлеб был лакомством.

- Последний раз даю, - предупреждал Сергей и, отломив от своей доли кусок, протягивал Асееву.

- Дай еще, - снова просил Асеев через полчаса. - На что тебе нужен ситный? У тебя чертежи и без того чистые выходят.

Товарищи вместе чертили, вместе решали геометрические задачи. А утром они втроем отправлялись на Арское поле, в училище. За разговорами дорога казалась короче.

Сергею жилось теперь гораздо веселее, чем прежде. Одно только беспокоило его: надо платить за учение, а денег нет.

Сергей подал прошение в педагогический совет Казанского промышленного училища и со дня на день ждал ответа.

Прошение было не многословно.

Много точно таких же бумажек поступало каждое полугодие в совет училища. Писались такие прошения одинаково - по форме:

"В Педагогический Совет

Казанского промышленного училища.

Ученика низшего механического

училища Кострикова Сергея

Прошение

Не имея денег для взноса платы за право учения в Казанском промышленном училище, честь имею покорнейше просить Педагогический Совет Казанского промышленного училища освободить меня от вышеупомянутой платы".

Второе прошение Сергей подал в Общество вспомоществования нуждающимся учащимся. Это прошение тоже было написано по форме. Сергей просил "оказать ему помощь в виде денежного единовременного или ежемесячного пособия".

В Обществе на его прошении написали: "На три месяца 5 рублей с февраля. Очень б. Ничего не получает. На что живет, неизвестно".

Буква "б" означала слово "беден".

- Нечего сказать, помогают учащимся! - со злостью сказал Яковлев. Отвалили пятерку в месяц - и отделались. На еду тебе с грехом пополам хватит, а сапоги чинить на что будешь?

Но когда Сергей пришел получать пособие, сердитый и сонный секретарь объявил ему, что деньги он будет получать только два месяца.

- Так на заседании постановили. Два месяца по пятерке. Читайте протокол.

И секретарь ткнул пальцем в развернутый лист бумаги, где в длинном списке "нуждающихся" Сергей нашел и свое имя, выведенное круглым канцелярским почерком.

Сергей прочитал протокол, получил пятерку и молча вышел из канцелярии "Общества".

Он думал об одном, как бы только протянуть ему этот год. А на следующий год он постарается обойтись без всяких попечителей и "Обществ". Пойдет на практику куда-нибудь на завод или в ремонтные мастерские.

Конечно, не плохо бы и нынешним летом подработать денег на зиму. Только возьмут ли первоклассника? Если бы взяли - он пошел бы с радостью. Всё равно летом ему ехать некуда, да и не на что. К бабушке Маланье не поедешь, она сама еле-еле концы с концами сводит. В приют тоже не поедешь. Польнер не отвечает ему ни на одно письмо.

Может, он уже давно и приютским-то не считается? Нет, нужно надеяться только на свои руки!

* * *

К весне Сергей заболел.

Он долго не хотел поддаваться болезни. Захвораешь - сляжешь. А если сляжешь, - значит, не будешь ходить в училище. Сейчас для Сергея это было немыслимо.

Разве можно заболеть, когда педагогический совет еще не дал ответа, освободит ли он от платы Сергея или уволит из училища? Нельзя поддаваться болезни, нельзя пропускать уроки. Надо каждый день бывать в мастерских и лабораториях, надо учиться на круглые пятерки.

Но как ни крепился Сергей, а лихорадка делала свое дело. Его потягивало, знобило и трясло. Все одеяла и шинели, которыми укрывали Сергея товарищи, не могли его согреть. Не помогал и крутой кипяток, хотя Сергей, обжигаясь, глотал по пяти стаканов чая подряд.

- У нас здесь редко кто лихорадкой не болеет. Такой уж город гнилой, говорил Сергею старичок-дворник. - Как весной в половодье Волга разольется, так и затопит низкие места. До пол-лета сырость не просыхает - чистое болото. А для лихорадки сырые места - самое раздолье.

- Нужно бы тебе, парень, чаю с малиной выпить, в баню попариться сходить! - кричал дворник вдогонку Сергею, когда тот утром выходил из дверей с чертежами и книжками.

- Ничего, дедушка, и так пройдет! - отмахивался Сергей. - Ляжешь, да и разлежишься.

И он не пропускал ни одного дня ученья.

Желтый, осунувшийся, дрожа от озноба, он просиживал в классе от первого урока до последнего, а однажды даже отправился с экскурсией на парафиновый завод. Но по дороге ему стало так плохо, что Асееву и Яковлеву пришлось вести его под руки.

Дома по вечерам Сергей вычерчивал детали машин, чуть ли не лежа на столе. А когда приходило время укладываться, у него уже не хватало сил раздеться и лечь.

Стянув с ноги сапог, он просиживал так несколько минут. От слабости у него кружилась голова и его покачивало, но он старался сидеть прямо, опираясь обеими руками на края топчана. Только по плечам, которые дрожали мелкой дрожью, Асеев и Яковлев видели, что Сергея опять лихорадит или, как говорил старик-дворник, "бьет".

Однажды Асеев слышал, как Сергей, уже лежа в постели и завернувшись в одеяло с головой, вдруг сказал негромко, но внятно: "Спи, Сергей, спи".

Асеев так и не понял, во сне ли это говорил Сергей или бредил.

Глава XXX

ДРУЗЬЯ ДЕТСТВА ВСТРЕЧАЮТСЯ ВНОВЬ

Недели за две до роспуска учеников на каникулы в канцелярии промышленного училища на стене был вывешен список с фамилиями учеников, "уволенных на летние каникулы к родителям, родственникам или на практику". В списке первого класса, где учился Сергей, значились следующие фамилии:

1. Асеев Дмитрий. Город Уфа - к родителям.

2. Веселицкий Василий. Город Сенгелей Симбирской губернии - к родителям.

3. Дедюхин Иван. Город Сарапул - к родителям.

4. Желудков Николай. Город Слободской Вятской губернии - к родственникам.

И так дальше, по алфавиту до буквы К и после нее. Кто ехал в Нижний Новгород, кто в область войска Донского, кто в Вятку, кто в Царицын и Самару, кто куда, - но все ученики ехали к родителям и родственникам. Только двое во всем классе направлялись педагогическим советом на практику: Костриков Сергей - в город Симбирск на завод Сангова и еще один парнишка на Казанский пороховой завод. Сергей был рад. Он сам месяца два тому назад, когда его освободили, наконец, от платы за учение, просил педагогический совет послать его на практику. Он был одним из лучших учеников, и поэтому его просьбу уважили.

Новый, незнакомый город Симбирск, неизвестный завод Сангова, а главное, будущая практика - всё казалось Сергею заманчивым, и у него было одно желание - скорее ехать. Кто знает, может быть, удастся столько заработать за лето на этом заводе, что хватит на весь учебный год. И тогда, значит, не придется больше подавать прошения о пособиях.

До роспуска на каникулы оставалось еще добрых две недели, но уже суета и то особенное оживление, которое предшествует всегда отъезду, проникло в училище. Да и весна, верно, давала себя чувствовать. Солнце щедро сияло над городом, и солнечные зайчики прыгали и плясали повсюду: и по стенам классов, и по лицам учеников, и по сюртукам строгих и хмурых учителей, которые, казалось, посветлели и помолодели от весеннего солнца. И даже надзиратели, чем-то похожие на сердитых шершней, не налетали, как раньше, на учеников с угрюмым жужжанием.

Окна в классах были открыты настежь. Черный и влажный пустырь весь зазеленел. На школьных молодых березах появилась легкая и нежная листва.

Ученики ходили в шинелях нараспашку и в сдвинутых на затылок фуражках.

Разговоры у всех теперь начинались с одного: "А вот у нас летом..." И дальше шли почти сказочные рассказы о том, какие огромные яблоки и груши растут летом "у нас в Великих Луках" или "у нас под Самарой" и какие замечательные язи и окуни клюют там на живца.

Сергей тоже ходил в расстегнутой шинели и насвистывал что-то веселое. Он уже собирался ехать на пароходе в Симбирск, когда вдруг неожиданно пришло письмо из Уржума, а вместе с письмом пришли и деньги на дорогу. Письмо было от Польнера. Сергей перечитал его два раза, но всё никак не мог понять толком, кто же посылает ему на дорогу деньги. То ли сам Польнер вспомнил, наконец, о нем, то ли купцы-попечители вздумали опять облагодетельствовать "сиротку"?

Сергей уже крепко свыкся с мыслью, что он поедет на практику в Симбирск, и вдруг такая перемена! Он даже не знал, что ему делать - куда ехать: в Уржум или на практику? Но выбирать долго не пришлось.

Инспектор Широков объяснил ему, что он, как воспитанник приюта, не имеет права до совершеннолетия распоряжаться собой без ведома приютского начальства. Раз выслали деньги - надо ехать. И Сергей поехал.

Самый дешевый путь из Казани в Уржум был пароходом.

До пристани Сергея никто не провожал - его товарищи и сожители по комнате уехали домой еще накануне.

С маленькой корзинкой в руках он еле пробрался на пароход через большую, шумную толпу провожающих. Уезжало много народа, да и провожало немало. До отхода оставалось с полчаса. В каюте четвертого класса, большой, низкой и полутемной, было тесно и душно, как в тюрьме. Вся она была заставлена и завалена узлами, ящиками и кадками.

Плакали грудные младенцы, крикливо и уныло убаюкивали их женщины.

Какой-то белобрысый парень, сидя на грязном кособоком мешке, боязливо и тихо тренькал на балалайке.

Сергей оставался в каюте недолго. Он снова взял подмышку свою корзинку и вышел на нижнюю палубу. Тут тоже было грязно и шумно, но зато поближе к воде и всё-таки на воздухе.

Скоро пароход отчалил. Сергей подошел к борту, прислонился к нему и стал смотреть, как уходит назад грязная казанская пристань с ее неугомонной толчеей.

Вот он впервые едет на каникулы домой. Всего восемь месяцев прожил он в Казани, а уж кажется, что в Уржуме целых пять лет не бывал. Любопытно будет теперь пройтись по длинным, горбатым, точно коромысло, уржумским улицам, встретить знакомых людей, побывать на мельнице, в Мещанском лесу...

После этого лета ему в Уржуме, пожалуй, не гостить. В будущем году практика, а потом - на работу.

Целые сутки провел Сергей на пароходе "Кама", а всё не уходил с палубы. Даже и спал здесь, пристроившись на каких-то мешках. А на следующее утро у пристани "Соколики" он пересел на вятский пароход. Это уже был как бы свой, родной пароходик, небольшой, чистенький, с крашеной палубой, и назывался он "Дед". Все вятские пароходы почему-то именовались по-семейному: "Отец", "Дед", "Сын", "Дочь", "Внучка", и даже был пароход "Тетка".

Сергей сел на скамеечку и почувствовал себя почти дома. Мимо проплывали одна за другой знакомые пристани - Вятские поляны, Горки, Аргыш, Шурма. От Шурмы до Уржума только тридцать верст оставалось, там уже Русский Турек и Цепочкино.

Когда пароход отошел от Русского Турека, у Сергея сердце заколотилось - до того захотелось ему очутиться в Уржуме. Хоть с парохода слезай и беги домой берегом. Слишком уж медленно шлепал колесами неповоротливый "Дед".

На пристани Цепочкино, где Сергею надо было слезать, вместе с ним на берег сошло восемь человек пассажиров - пятеро мужиков из села Цепочкина, две старухи и рябой худой монах с кружкой, в которой брякали медные деньги. Монах собирал на постройку церкви.

Прямо против пристани одиноко возвышалась гора; на самой ее верхушке белела скамеечка, по склонам горы росли березы и кусты орешника. Под горой притулилась старая, облезлая часовня. К ней, размахивая по-солдатски руками, зашагал монах с кружкой.

От пристани до Уржума считалось двенадцать верст по тракту, но была еще вторая дорога, узенькая тропка напрямик, через заливные луга. Этот путь был вдвое короче.

Сергей взобрался на гору, а потом легко сбежал вниз. Он шел лугами, вскинув на плечо свою маленькую корзинку, где лежало несколько штук белья, кусок мыла, полотенце, а на самом дне - награда первой степени техническая книжка и похвальный лист с надписью: "За отличные успехи и примерное поведение".

Лист был плотный, глянцовитый, с гербами и золотым обрезом.

Подойдя к Солдатскому лесу, Сергей прибавил шагу. Уже начиналась окраина города и была видна Казанская улица. Тут Сергей не выдержал и пустился бегом. Только около солдатской казармы он остановился в раздумье.

- Куда же теперь итти - в приют или к бабке?

Деньги на дорогу как-никак прислали из приюта, - значит, он еще приютский и должен итти в приют. Но как же не зайти домой - к бабке и сестрам?

Сергей постоял с минуту и свернул в сторону Полстоваловской. Он шел по городу и с жадностью смотрел вокруг. Мало что изменилось здесь за этот год, но и самые незначительные перемены он замечал.

Свернув на Полстоваловскую, Сергей сразу же увидел, что крыша городского училища выкрашена зеленой краской, а старый, покосившийся забор вокруг дома бакалейщицы Людмилы Васильевны починен и подперт новыми столбами. А бабушкин домик совсем не изменился; только нижнее подвальное окошко треснуло, - верно, ребята пальнули с улицы "чижом".

Бабушка сидела у окошка, оседлав нос старыми очками, и чинила белье. Сестренка Лиза за столом читала какую-то книжку. Она первая заметила Сергея и крикнула:

- Ой, бабушка, кто приехал!

Бабка сняла очки, пристально посмотрела на внука и заплакала. Усадив его на табуретку перед собой, она не спеша стала рассказывать ему все новости.

Сережа узнал, что старшая сестра его Анюта уехала несколько дней тому назад к своей подруге в слободу Кукарку. Нынче она окончила ученье, и с этой осени сама будет учить ребят в деревне.

О себе бабка почти ничего не рассказала.

- Что про меня говорить? Девятый десяток доживаю. Слепну. Вот Лизуньку на ноги поставлю, а там и умирать можно. О тебе, Сереженька, я больше не беспокоюсь. Ты уже на верном пути.

Старушка взяла в руки фуражку Сергея с техническим значком, смахнула с нее ладонью пыль и положила на место.

- Нужно будет молебен отслужить, - это тебе бог учиться помогает, сказала напоследок бабушка. Сергей в ответ только усмехнулся.

Посидев дома с полчаса и пообещав забежать еще вечерком, Сергей отправился в приют. По дороге он заглянул в другую половину дома, к Самарцевым, но Сани дома не оказалось - он уехал кататься на лодке.

Польнер встретил Сергея приветливо и даже поздоровался с ним на этот раз за руку, как с равным.

- Располагайся в приюте как дома. В спальне у мальчиков для тебя найдется место.

Сергей чувствовал себя странно среди приютских. Его сверстников что-то не было видно. Оказалось, что Васька Новогодов уже стал сапожником, рыжий Пашка определился в столяры, Наташа Козлова на казенный счет учится в гимназии на Воскресенской улице, а маленькая Зинка умерла от скарлатины. На Сергея глазели незнакомые малыши-новички, только что поступившие в приют. Сергей услышал, как один из них, высунувшись в окно, закричал кому-то во двор:

- А к нам дяденька чужой жить приехал!

А "дяденьке" было неловко и даже как-то чудно жить с такими малышами в одной комнате. Он пошел к Польнеру и сказал, что хотел бы ночевать дома, на Полстоваловской, а столоваться, если можно, он будет приходить в приют. Польнер подумал с минуту, почесал бровь, зевнул - и дал согласие.

Вечером Сергей отправился опять на Полстоваловскую. Уже закрывались лавки и лабазы на Воскресенской, и приказчики навешивали на окна тяжелые деревянные ставни. Кое-где в домах зажгли огни. На углу Буйской и Воскресенской четверо босоногих мальчишек шумно играли в бабки.

На крылечке своей бакалейной лавки сидела Людмила Васильевна и вязала длинный белый шерстяной чулок. Такие чулки она вязала уже лет пять подряд, и неизвестно было, кто же будет носить такие большие, длинные, толстые чулки.

На этот раз Саня оказался дома.

За последний год он еще больше вытянулся и был выше Сергея чуть ли не на две головы. Он кончил реальное, но ходил всё еще в форме - донашивал ее.

- Ну, как, Серьга, понравилась тебе Казань? - сразу же спросил Саня.

- Отчего же не понравиться? Город большой, красивый. Одних учебных заведений, пожалуй, штук около ста будет, - сказал Сергей.

Саня недоверчиво покачал головой. Он вспомнил, что когда-то, приехав из Вятки, сам плел всякие небылицы.

Должно быть, и Сергей тоже малость прихвастнул.

- Ну, а как в Казанском промышленном - трудновато учиться?

- Как тебе сказать... Не то чтобы трудно, но работы хватает. Двенадцать предметов.

Оба помолчали.

- А ты еще не бреешься? - сказал Саня, поглядев на темный пушок, который появился у Сергея на верхней губе.

- Нет, думаю усы и бороду отращивать, - ответил Сергей и засмеялся.

Так разговор и не клеился. Наконец Сергей вскочил с места и сказал:

- Знаешь что - побежим-ка мы с тобой купаться... по старой памяти!

И друзья детства отправились на Уржумку.

Дорогой Саня нет-нет да и оглядывал искоса Сергея, точно никак не мог его узнать.

"И верно, Сергей какой-то странный и непонятный стал, не то задумчивый, не то строгий. А может, эту серьезность он только для виду на себя напускает", - раздумывал Саня, вышагивая рядом с товарищем.

- Слушай, а я совсем позабыл тебя спросить - немецкий язык у вас изучают? - сказал Саня.

Сергей мотнул головой.

- Какое там! Начальство считает, что "масленщикам" немецкий знать ни к чему...

"Нет, не хвастает, - подумал Саня. - Уж что за хвастовство, если масленщиком себя называет!"

На обратном пути после купанья, уже подходя к дому, Сергей взял Саню под руку и спросил негромко:

- А ты на Полстоваловскую к ссыльным не собираешься?

- Нет, не думал, - удивился Саня. - А тебе зачем?

- Хочу познакомиться. Не заглянуть ли нам завтра вечерком?

- Что ж, заглянуть можно. У меня ведь там, как-никак, учитель старый живет - Дмитрий Спиридонович Мавромати, - ответил Саня.

Глава XXXI

"КРАМОЛЬНИКИ"

Все в городе от мала до велика знали старый одноэтажный домик под горой, в конце Полстоваловской улицы.

В этом домике, принадлежавшем вдове чиновника, старушке Анне Павловне, в трех комнатушках жили политические ссыльные, или, как их называли в городе, "крамольники". Было их девять человек, жили они дружной коммуной.

Старшим в этой молодой коммуне был рабочий ростовских мастерских Зоткин, человек лет тридцати, высокий, сутулый, с длинными, обвисшими усами. Он любил пошутить и прозвал домик под горой "Ноевым ковчегом".

Всю эту молодежь - студентов, рабочих - выслало сюда царское правительство: кого за принадлежность к рабочим подпольным организациям, кого за участие в стачечном комитете или в демонстрации. Пригнали их в Уржум с разных концов России. Были тут два поляка, два латыша, один украинец, один грек и трое русских.

И все они пришли по этапу.

В любую погоду, в зной или проливной дождь, шагали они по трактам и проселочным дорогам, прежде чем увидели зеленый холмистый городок Уржум над рекой Уржумкой.

Это была первая для них длительная остановка после тяжелого, многодневного пути с ночевками на этапных дворах. От рассвета до вечерней темноты шли они со своей партией по дороге. А конвойные ехали по сторонам на лошадях и поторапливали отстающих.

Не всегда ссыльные добирались до места ссылки прямым путем. Дмитрий Спиридонович Мавромати из города Ейска до Уржума путешествовал два с половиной месяца, а обычным путем на это нужно потратить всего пять дней.

Мавромати везли длинной кружной дорогой - из Ейска в Ростов, из Ростова в Самару, из Самары в Казань, из Казани в Уфу, из Уфы в Челябинск, из Челябинска в Екатеринбург, из Екатеринбурга в Вятку, из Вятки в Нолинск, а уже оттуда в Уржум. В каждом городе политическим приходилось ждать попутчиков-ссыльных, которых направляли по одному с ними маршруту.

Иной раз они задерживались по неделе, а то и больше, в пересыльной тюрьме. Тюрьмы эти потому и назывались пересыльными, что через них "пересылались" арестанты.

В Уржум пригоняли еще не так много ссыльных. В Вятке их было больше, в Вологде, Архангельске и в Мезени еще больше. А уж про Сибирь и говорить нечего.

Там для ссыльных было много места.

Первым делом, как только "высланные под гласный надзор полиции" добирались до места назначения, они должны были явиться к исправнику. Он принимал их под расписку, словно вещи, и сразу же объявлял им все правила, которым они должны были подчиняться.

Правила были такие: два раза в месяц приходить к исправнику на проверку, никуда не отлучаться за черту города дальше чем за пять верст, а главное - не заниматься политикой и не заводить связи с местным населением.

Служить и заниматься преподаванием ссыльным строго запрещалось.

Политическим оставалось одно: итти в землекопы, каменщики или плотники. А в иных местах глухой Сибири политическим ссыльным подчас приходилось просто итти в батраки, чтобы только не умереть от голода.

Политические измышляли всяческие способы, чтобы хоть что-нибудь заработать. Братья Спруде в Уржуме стали заниматься огородничеством. Это были первые огородники, которые вырастили здесь парниковые огурцы и помидоры. Вся коммуна питалась овощами из своего огорода да еще продавала их на сторону.

Рабочий Зоткин ходил на Уржумку ловить рыбу, и это тоже было подспорьем. Мавромати давал уроки, готовил ребят в реальное училище и гимназию. По закону это не полагалось, но в городе образованных людей было не так-то много, и полицейские власти смотрели на это сквозь пальцы.

Политические жили одной большой крепкой семьей - даже в ссылке они не теряли связи с товарищами, которые оставались на воле. Эту связь поддерживали перепиской. Письма передавали через надежного человека, чтобы миновать полицейский контроль.

В каждом городе и даже в деревне находились люди - рабочие, учителя, студенты, - которые, не боясь попасть под гласный или негласный надзор полиции, помогали ссыльным чем и как могли.

Через поля, леса и болота переносили они письма, брошюрки и нелегальные газеты, спрятанные в сапоги, под рубашку или зашитые в подкладку пиджака. Политические и в ссылке продолжали свое дело. На дальних окраинах они вели революционную работу. А недовольных царем и жандармами находилось немало повсюду, даже в самых глухих и дальних углах.

Царь и его жандармы просчитались. С каждым годом высылали они из столиц и других городов "неблагонадежных", но от этого в городах число революционеров не уменьшалось, а увеличивалось, да и на окраинах их становилось всё больше и больше. Ссыльные привозили с собой в медвежьи углы свои книги, свои мысли, свои песни.

Глава XXXII

ДОМИК ПОД ГОРОЙ

Сколько раз Сергей, еще совсем маленьким, пробегал мимо старого домика на Полстоваловской, стараясь каждый раз заглянуть в окошко и подсмотреть, как живут эти странные, не похожие на уржумцев люди!

А теперь он поднимается к ним на крыльцо, как гость.

Из открытого окна было слышно, как кто-то играл на скрипке.

Сергей и Саня постучались.

- Открыто, - послышался чей-то голос. - Входите!

Они толкнули дверь, прошли через маленькие сени и очутились в комнате, где за столом, покрытым суровой скатертью, у самовара сидело трое человек. Четвертый стоял, повернувшись лицом к окну, и, слегка раскачиваясь, играл на скрипке.

- Это и есть Мавромати, - шепнул Саня, кивнув головой на скрипача, и тотчас же громко сказал: - Добрый вечер, Дмитрий Спиридонович! Я к вам с товарищем зашел.

Мавромати, не отрывая подбородка от скрипки, улыбнулся ему и ответил:

- А, Саня! Ну садись, я сейчас доиграю.

Со стула поднялся высокий широкоплечий человек с белокурыми кудрявыми волосами.

- Будем знакомы. Франц Спруде, - представился он и крепко пожал мальчикам руки.

- Христофор Спруде, - сказал другой человек, тоже светловолосый, но с бородкой. Это был старший брат Франца.

Молодая стриженая женщина, панна Мария, налила гостям по стакану чая и подвинула к ним тарелку с баранками. "Бедно живут", - подумал Сергей, оглядевшись по сторонам.

В комнате не было никакой мебели, кроме трех узких железных кроватей вдоль стен. На самодельных деревянных полках лежало много книг. В простенке висел портрет Пушкина, нарисованный тушью.

- Что это ты, Дмитрий, сегодня играл? - спросила женщина, когда Мавромати опустил скрипку.

- Поэму Фибиха.

- А я думал, - опять упражнение, - засмеялся старший Спруде, показывая крупные белые зубы.

- Если бы гаммы, я бы давно убежал, - отозвался Спруде младший.

Не обращая внимания на их шутки, Мавромати присел к столу и, отхлебывая чай, спросил Саню:

- Как успехи? По тригонометрии подогнал?

- Чего теперь подгонять? - сказал Саня. - Я уже реальное окончил.

- Ну, поздравляю. А товарищ твой где учится?

- В Казани, в низшем техническом училище, - ответил Сергей.

- В Казани?

Тут разговор оживился. Ссыльные стали расспрашивать Сергея про училище, про город, про казанские новости.

Скоро вернулся с рыбной ловли рабочий Зоткин. Он принес и поставил перед панной Марией ведро, в котором трепыхалась рыба. Сергей и Саня заглянули в ведро: там была и крупная рыба, и много всякой мелочи. Больше всего места занимала щука, свернувшаяся в ведре кольцом.

- Завтра у нас будет рыбная уха, - весело сказал Франц Спруде и потер руки.

- Уха не бывает из телят, - поправил его Христофор Спруде, - она всегда рыбная. Пора выучить русский язык.

Все засмеялись, а громче всех - Франц Спруде.

"Хороший народ, веселый", - подумал Сергей.

Он уже чувствовал себя здесь как дома. Ему хотелось разговаривать, шутить, и было интересно слушать других. Саня смотрел на него с удивлением и молча пил чай.

"Ишь ты, какой разговорчивый стал!" - думал он.

Ушли Сергей и Саня от крамольников поздно.

- Заходите к нам часто, - приглашал их Франц Спруде.

- Забегайте, забегайте, ребятки, - ласково сказал Зоткин.

Возвращаясь от ссыльных, Сергей всю дорогу насвистывал что-то веселое, а рядом с ним вышагивал хмурый, чем-то недовольный Саня.

Дома они быстро поужинали и пошли спать в амбар, где Саня всегда жил летом, приезжая на каникулы. Там стояла деревянная широкая кровать, маленький стол и табуретка. А в углу амбара были свалены в кучу безногие стулья, прогоревшие чугуны, разбитое корыто и прочий непригодный к делу домашний скарб.

Саня зажег свечку, подсел к столу и принялся читать какую-то книгу.

- Ты это что читаешь? - спросил Сергей.

- А ну тебя, - отмахнулся Саня.

Лицо у него было нахмуренное.

- Ты чего надулся?

- Отстань!

Но через минуту Саня сам заговорил с Сергеем и открыл ему свою обиду.

Как же это так? Ему, Сане, своему старому товарищу, Сергей не рассказал о Казани ровно ничего, а у ссыльных разговорился так, что и удержу не было.

- Да брось ты, Саня, я просто не успел еще... Погоди, ночь длинная, я тебе много чего расскажу, - успокоил Сергей Саньку.

Когда приятели улеглись и погасили свечку, Сергей начал, позевывая, рассказывать про свою жизнь и ученье в Казани.

- А в Казани "Андрея Кожухова" читают? - спросил вдруг Саня.

Сергей впервые слышал об этой книге.

- А про что там?

- Про революционеров. Интересная книжка! Я ее всю прочел, хоть мне ее только на одну ночь дали. Она запрещенная. У нас в реальном ее потихоньку друг другу передавали.

- А где бы эту книжку достать? - встрепенулся Сергей. - О чем там говорится?

Саня начал рассказывать. Рассказывал он не спеша и очень подробно, но в самых интересных местах, как назло, надолго умолкал, словно что-то припоминая.

- А дальше-то, дальше! - нетерпеливо толкал Сергей товарища в бок.

Наконец Саня кончил свой рассказ. Несколько минут в амбаре было тихо. Только слышно было, как в темных углах возятся и пищат мыши. Саня начал уже дремать, как вдруг Сергей приподнялся и, облокотившись на подушку, вполголоса, будто про себя, сказал:

- Повесили, значит... Слушай, Саня, а товарищи у Андрея остались?

- Остались, - ответил Саня спросонья.

* * *

Через три дня приятели снова отправились к ссыльным.

- Дайте мне, пожалуйста, что-нибудь почитать, - попросил Сергей у старшего Спруде чуть не с первых же слов.

Христофор подумал минуту, пристально посмотрел на Сергея и сказал:

- Хорошо.

Он дал ему номер "Искры", сложенный вчетверо и, видно, много раз читанный. Это была первая нелегальная газета, которую Сергей держал в руках.

- Почитайте, почитайте. Только осторожно, чтобы никто ее у вас не увидел. На одну ночь даю, - сказал Спруде.

После этого Сергею уже не сиделось в гостях. Хотелось поскорей вернуться домой и прочесть "Искру". Он вскочил и стал прощаться с хозяевами, а газету спрятал под рубашку.

Не успели мальчики дойти до третьего дома, как Саня начал торопить Сергея.

- Говорили же тебе, что надо быть осторожнее, - шептал он товарищу на ухо. - Скорее!.. Идем скорее!

- А ты не шепчи и не беги, если не хочешь, чтобы нас заметили, отвечал Сергей. - Да и чего ты зря беспокоишься? Улица ведь пустая!

И верно, улица была пуста. Накрапывал дождик, и поэтому на скамеечках у ворот не сидели, не беседовали в этот вечер жители Полстоваловской.

Но Саня шел и всё время прислушивался и оглядывался по сторонам.

Всякая мелочь пугала его: скрип калитки, внезапно раскрывшееся окно и в нем чья-то голова, выглядывающая на улицу, шаги прохожих, голоса на соседних улицах... Ему казалось, что весь город знает о том, что они с Сергеем несут от ссыльных "Искру".

Недалеко от их дома навстречу им попался исправник Пенешкевич. Приземистый, коротконогий, он важно выступал, выпятив грудь и слегка переваливаясь с боку на бок. Товарищи переглянулись, и оба подумали одно и то же: "Вот идет мимо и даже не догадывается... А что, если бы догадался?"

Но исправник, не замечая их, проплыл дальше.

Вот, наконец, и калитка бабкиного дома. Мальчики вбежали во двор. В амбаре они зажгли свечку, закрыли дверь на засов и принялись за чтение.

Так вот она какая, нелегальная газета "Искра"! Та самая, которую выпускает за границей Ленин, та самая, которую с опасностью для жизни революционеры тайком переправляют в Россию. Шестнадцать небольших, разделенных на два столбца страниц. Бумага тонкая, прозрачная, похожая на папиросную. В левом верхнем углу первой страницы напечатано: "Российская Социаль-демократическая Рабочая Партия". А в правом углу: "Из искры возгорится пламя!"... Ответ декабристов Пушкину.

Сергей медленно перелистал легкие, чуть шелестящие страницы с непривычными заголовками: "Из нашей общественной жизни", "Письма с фабрик и заводов", "Иностранное обозрение", "Из партии", "Хроника революционной борьбы".

- Да читай по порядку, - сказал Саня.

Но Сергей, раскрыв номер на середине, начал читать то, что первым бросилось ему в глаза:

"...Все только и говорят о том, что произошло в Сормове первого мая. Что же произошло там?..

"Во время первомайской демонстрации были вызваны солдаты. Демонстранты вплотную подошли к ним и затем, повернувшись назад, продолжали свое шествие. Солдаты бросились за ними, начали разгонять толпу прикладами. Безоружные рабочие должны были уступить.

"Только один товарищ остался до конца, не выпуская из рук знамени. "Я не трус и не побегу!" - крикнул он, высоко поднимая красное знамя, и все могли прочесть на нем грозные слова: "Долой самодержавие! Да здравствует политическая свобода!"

"Товарищи! Кто из вас не преклонится перед мужеством этого человека, который один, не боясь солдатских штыков, твердо остался на своем посту?.."

Сергей перевернул еще несколько страниц и прочел другое сообщение - о Воткинском казенном заводе.

"Воткинцы бастуют... На Воткинский завод отправился вятский губернатор и посланы войска из Казани. Рабочие забаррикадировали плотину своего пруда (единственный путь, ведущий к ним) и поставили на нем пушку, - благо они изготовляются на заводе..."

На той же странице сообщалось о забастовке в городе Бежице: там рабочие избили шпиона Мартиненко. В заметке было сказано: "Урок был хорош, потому что побитый агент говорит, что ни за что не останется теперь в Бежице (его колотят уже второй раз, но первый раз легко)..."

Сергей прочел письма с фабрик и заводов от первой строчки до последней. Всё, о чем здесь говорилось, произошло так недавно - всего месяц или два тому назад.

И случилось это не где-нибудь за тридевять земель, а здесь под боком в Вятке, в Нижнем, в Сормове...

Сергей еще был в Казани, когда оттуда выходили войска, посланные на Воткинский завод.

Может, он встретил их на улице, когда они спешили, направляясь на вокзал, и даже не подумал, куда их гонят.

Сергей быстро пробегал строки, набранные мелким шрифтом. Так странно было видеть напечатанными черным по белому слова: "революция", "восстание", "низвержение царского самодержавия", "самодержавие народа".

Это были те слова, которые произносились шопотом, с оглядкой, а тут они спокойно смотрели со страниц.

- Читай дальше, - сказал Саня.

Сергей перевернул еще несколько страниц и прочел: "Крестьянские волнения".

"Недели две, как Полтава занята разговорами о крестьянских волнениях...

"Всё внимание изголодавшихся крестьян обращено было на хлеб, даром валявшийся в громадном количестве в амбарах. Они являлись с повозками, обращались к помещикам или управляющим с предложением отпереть амбар и добровольно выдать им часть хлеба и только в случае отказа сами отбивали замки, наполняли свои телеги и отвозили домой.

"...Когда на требование властей возвратить забранный хлеб со стороны крестьян последовал отказ, войску отдан был приказ стрелять. Убито тут же три человека. Один, раненный двумя пулями и проколотый штыком, привезенный в Полтавскую больницу, через несколько часов умер. Затем началось сечение. Порка происходила и в Васильевке; лозинок искать некогда было, поэтому били первыми попавшимися сучковатыми ветвями достаточной длины и толщины, и в силу этого (пользуясь деликатным выражением доктора) "целость кожи у всех наказанных нарушена". Пороли так, что изо рта, из носа обильно текла кровь, после порки крестьяне вставали сплошь почерневшими: иногда давали по сотне и по две ударов..."

Уже второй раз обходил караульщик Владимир Иванович со своей колотушкой Полстоваловскую улицу, когда Сергей и Саня дочитывали "Искру".

В последних ее столбцах чуть ли не в каждой строчке мелькали слова:

На два года.

На три.

На четыре.

На пять.

На шесть.

Бессрочно...

Бесконечные списки имен, названия городов и сроки наказания.

- Смотри-ка, наш Малмыж, - с гордостью сказал Саня, ткнув пальцем в одну из строк. - Из Малмыжа тоже, значит, высылают.

- Ссыльных, за маевку, - сказал Сергей, - шесть человек.

- Куда же их еще? - удивился Саня. - Ведь они и так в ссылке.

- Малмыж хоть и трущоба лесная, а всё-таки как-никак городом считается, - ответил Сергей. - А их теперь, небось, по самым что ни на есть глухим деревушкам распихали.

Сергей свернул газету, спрятал ее и потушил свечу.

- Спать, что ли? - спросил Саня.

Сергей ничего не ответил, а через минуту сказал медленно и раздельно, как будто про себя:

- Из искры возгорится пламя...

Рано утром, когда проснулся Саня и поднял голову с подушки, он увидел, что в амбаре на столе горит свеча, будто ее и не тушили.

Около стола сидит Сергей и, запустив обе руки в волосы, читает "Искру".

- Ну, почитай оттуда еще что-нибудь, - попросил Саня.

- Ладно, слушай. - И Сергей начал читать вслух статью с первой страницы.

Но, прочитав полстраницы, Сергей остановился и сказал:

- Это не хроника. Это немножко потруднее будет... Надо сначала прочитать про себя и разобраться...

В статье были имена и слова, неизвестные Сергею. Он долго читал ее, пока, наконец, в дверь амбара не постучалась бабка.

- Сережа, Саня, - сказала она, - сбегайте-ка на речку за водой стирать собираюсь.

- Сейчас, бабушка! - отозвался Сергей.

Потом он спрятал "Искру" и сказал Сане тихо:

- Сегодня вечером надо будет Спруде порасспросить насчет этой статьи... На первых порах нам одним трудновато.

Глава XXXIII

ПЕРВОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Сергей и Саня стали частенько заглядывать к ссыльным.

Как-то раз они особенно поздно засиделись в "домике под горой". Пили чай, разговаривали, слушали игру на скрипке.

В этот вечер Сергей впервые увидел у ссыльных какой-то странный листок с напечатанными на нем темносиними буквами. Бумага была плохая, желтого цвета, а синие буквы не совсем ровные. Сергей заинтересовался этим листком и сразу же спросил у Спруде, почему листок так необычно напечатан.

- Печатали вручную, - ответил Спруде и объяснил Сергею, что это революционная, нелегальная листовка и напечатана она на гектографе. А через неделю Сергей и Саня неожиданно получили от Спруде серьезное и важное поручение - попробовать напечатать листовку.

- Попробуем, - в один голос ответили Сергей и Саня.

- Вам придется самим сделать гектограф. Купите глицерину и желатину, да побольше. А чтобы не возбудить подозрение, ходите в аптеку по очереди. Сегодня - один, завтра - другой. Помните, что в этом деле нужна большая осторожность, - сказал на прощанье Спруде.

- Будем осторожны, - ответил Сергей.

На другой день утром, как только Сергей проснулся, он сразу же стал собираться в аптеку за глицерином.

- Сначала пойду я, а потом ты, - сказал он Сане.

Они условились встретиться возле Воскресенской церкви.

В Уржуме была всего одна аптека - земская - и помещалась она на Воскресенской улице. Мимо этой аптеки Сергей в детстве бегал каждое воскресенье из приюта домой.

А еще раньше, до приюта, он часто ходил сюда вместе с Саней смотреть синие и красные стеклянные шары, выставленные в окнах. Когда болела мать, бабушка ходила в эту аптеку за лекарством и не раз брала с собой внука; тут он видел большие фарфоровые банки с черными надписями.

Из-за высокой стойки выглядывал толстый человек в белом халате. Он получал деньги за лекарство. Перед ним на стойке строем стояли пузырьки с длинными, словно хвосты, разноцветными рецептами. Рецепты были белого и желтого цвета.

Бабушка говорила, что лекарства с белыми хвостами можно пить, а те, что с желтыми, пить нельзя - ими можно только натираться. Разноцветные рецепты были нарочно придуманы для неграмотных, чтобы они не перепутали лекарства. Перед тем как отпустить покупателю свой товар, аптекарь наряжал пузырек, точно куколку. Он приклеивал к пузырьку бумажный хвост и надевал на пробку цветную гофрированную шапочку, похожую на чепчик.

Давно уже Сергей не был в земской аптеке. А сейчас он шел туда за тем, чтобы купить глицерину для тайной типографии. В аптеке было в это утро пусто. Сергей оглядел полки с лекарствами, стеклянные шары на окнах, белые фарфоровые банки с надписями по-латыни. Ничто не изменилось. Всё было здесь такое же, как в дни его раннего детства.

Вот из-за белой двери вышел тот же толстый аптекарь - немец Келлер. Он был еще без халата, - видно, только что встал с постели.

Аптекарь строго посмотрел на покупателя через стекла пенсне в золотой оправе и спросил, четко выговаривая слова:

- Что вам угодно? На сколько?

Это были единственные две фразы, которые он выговаривал правильно. Вот уже двенадцать лет, как он десятки раз в день задавал один и тот же вопрос.

- Глицерину на пятнадцать копеек, - ответил Сергей.

Келлер достал с полки маленький пузырек в желтом гофрированном колпачке. Сергей уплатил деньги, сунул пузырек в карман и вышел из аптеки. На углу у церкви его уже дожидался Саня. Они перемигнулись, и Саня, выждав несколько минут, тоже отправился в аптеку.

- Что вам угодно? На сколько? - спросил его аптекарь.

- Глицерину на пятнадцать копеек.

Так Сергей и Саня стали ходить за глицерином ежедневно.

Через неделю в углу амбара, под ворохом сена и старым войлоком, было припрятано порядочное количество пузырьков. Но Сергею всё казалось, что глицерина будет мало. Он предложил Сане ходить в аптеку и по вечерам, когда Келлера сменяет его помощник, маленький лысый человечек, про которого в городе говорили, что он непрочь выпить, водит дружбу с городовыми и много врет.

Помощник провизора никогда не расставался с белым халатом. Даже на рынок за морковью он ходил в халате, для того чтобы его все принимали за доктора и ученого человека.

В первый же вечер, когда Сергей явился в аптеку и спросил на пятнадцать копеек глицерину, помощник провизора ухмыльнулся и подмигнул:

- Вам для чего же глицеринчик, молодой человек? Для смягчения лица? Барышням хотите понравиться?

- Нет, я глицерин внутрь принимаю, чтобы голос нежней стал, - ответил, не смутившись, Сергей.

Помощник провизора достал из шкафа пузырек с глицерином и молча подал его Сергею.

Глава XXXIV

"ИСКРА" НА УРЖУМКЕ

Сергею хотелось как можно скорее приступить к делу. Для того, чтобы ничего не перепутать, он достал у знакомой библиотекарши энциклопедический словарь.

К его большой радости, в словаре оказалась целая статья о том, как устроить гектограф и как на нем печатать. В статье говорилось, что первое и основное, что требуется для гектографа, - это железный лист с поднятыми, высокими краями. На этот лист наливается сваренная масса из желатина и глицерина. Когда масса застывает, берут лист белой бумаги и пишут на нем особыми синими чернилами текст, с которого нужно снять оттиски. Затем лист с написанным текстом накладывают на застывшую массу. Все буквы с него переходят на желатинно-глицериновую поверхность. Накладывая на эту поверхность листы чистой бумаги, можно получить оттиски текста.

Железный лист Сергей и Саня решили заказать у кузнеца. У бабушки были листы для печенья пирогов, но взять один из них для гектографа казалось Сергею делом рискованным.

А вдруг бабушка, как назло, хватится, а листа-то и нет на месте. Кто взял, да почему, да для чего? Начнутся разговоры с соседками, а это может повредить делу. Да и лист не годится - мелок. Лучше заказать.

Получив деньги от ссыльных на покупку листа, товарищи отправились вечером к кузнецу. В соседних домах уже зажглись огни, когда они вышли за ворота.

- Полуночники, опять до рассвета бродить уйдете! - проворчала бабушка Маланья. Она всё еще считала Сергея и Саню детьми.

Но приятели в ответ на ее воркотню только усмехнулись и быстро пошли по улице.

Кузница находилась за городом. Она стояла неподалеку от тракта, посреди поля. Возле нее торчало несколько кустов, обломанных и общипанных лошадьми. Издали кузница казалась не то черным холмом, не то угольной насыпью. Только по искрам, вылетавшим из низенькой трубы, было видно, что это кузница.

Сергей и Саня подошли к дверям. В кузнице было полутемно, только в горне еще тлели последние красные угли. На пороге сидел бородатый кузнец и покуривал. Сергей присел рядом со стариком, немного поговорил с ним и заказал ему лист средней величины, с высокими краями.

- Противень вам нужен, а не лист, - поправил его кузнец. - Ну что ж, можно, - через пять дней будет готов.

- А раньше нельзя?

- Нельзя, - сказал старик и ушел к себе в кузницу.

На этом разговор и кончился.

Пока кузнец готовил противень, Сергей и Саня не теряли времени даром. Они запаслись желатином, раздобыли синих чернил для гектографа и выбрали место для своей будущей типографии - старую баню во дворе.

Всё было готово, а противня надо было ждать еще целых три дня. Приятели решили заняться пока что одним хозяйственным делом. У сарая лежала вверх дном старая, рассохшаяся лодка. Сергей и Саня заделали дыры в ее днище, просмолили борта, отмочили в керосине ржавые уключины. Оставалось только покрасить ее и дать ей имя. Когда-то она называлась "Незабудка", но первые четыре буквы уже стерлись, и на борту красовалась надпись "будка".

Сергей закрасил эту надпись, как и всю лодку, голубой масляной краской и старательно вывел ровную и четкую, как на чертеже, надпись:

"ИСКРА"

Буквы были черные с красной окантовкой.

Когда лодка была готова, Сергей выволок из сарая салазки, взвалил на них лодку и повез ее с Санькой вдвоем на берег Уржумки.

Полозья зарывались в песок, подпрыгивали на камнях. Сергей тянул салазки за веревку, Саня подталкивал их сзади.

На берегу они встретили полицейского надзирателя Куршакова, которого за крикливый голос и маленький рост звали в городе Петушком.

Петушок только что выкупался и поднимался в гору, бодрый и свежий, застегивая крючки на мундире и вытирая мокрую облезлую голову.

Когда салазки поровнялись с ним, Петушок остановился и прищурил глаз.

- "Искра", - прочитал он. - Чудное название придумали молодые люди "Искра"! Вы б ее лучше "Ветерком" назвали или "Зорькой". "Красотка" - тоже хорошее имя, или вот еще "Зазноба"...

- Нам "Искра" больше нравится, - сказал Сергей и потащил салазки к реке.

Глава XXXV

ТАЙНАЯ ТИПОГРАФИЯ

Наконец противень был готов. Сергей и Саня пошли за ним в кузницу под вечер, чтобы вернуться домой, когда стемнеет.

Но они давно успели и лист получить и поговорить с кузнецом, а всё еще не темнело.

- Пойдем в канаве посидим, - сказал Саня, оглядываясь по сторонам.

Они забрались в придорожную канаву, заросшую ромашкой, полынью, лопухами, и сидели там, пока на небе не появились первые звезды. Теперь уж можно было нести противень по улице, не опасаясь, что из первой же калитки выглянет какая-нибудь тетка или бабка и крикнет на всю улицу:

- Кому новый противень несете, ребята, - Устинье Степановне или Маланье Авдеевне?

Но всё обошлось благополучно. Никого не встретив, приятели прошли по темным улицам и пронесли противень к себе в амбар.

А ночью, когда все в доме заснули, они вышли во двор и стали осторожно рыть за баней яму, чтобы закопать лист.

Один копал, а другой прислушивался, не идет ли кто мимо. Но на дворе было тихо, только изредка где-то в конце Полстоваловской лаяла собака, да бабушкин приятель, ночной караульщик Владимир Иванович, обходя свой участок, стучал в колотушку.

Когда лист был зарыт, землю затоптали и сровняли.

На другой день Сергей и Саня побежали к ссыльным за текстом для листовки.

Братья Спруде были в это время на огороде. Засучив рукава, Христофор окучивал картошку, а Франц сидел на корточках и пропалывал грядку с огурцами.

Тут же стояла старушка Анна Павловна, квартирная хозяйка ссыльных, и рассуждала о всяких огородных делах.

Сергей и Саня походили на улице, пока она не убралась восвояси, и только тогда окликнули Христофора.

Он вышел к ним, отряхивая с ладоней землю, и повел в дом.

- У нас всё готово, - сказал Сергей негромко. - Мы к вам за текстом.

Спруде удивился:

- Уже готово? Это очень здорово!

Он ушел в другую комнату и через несколько минут вынес им статью из газеты "Искра". Она была подчеркнута красным карандашом. Эту статью они должны были переписать печатными буквами и размножить на гектографе.

Писать печатными буквами нужно было для того, чтобы жандармы не могли узнать по почерку, кто писал.

- А дома у вас про это дело знают? - спросил Христофор Спруде внимательно, поглядев на обоих товарищей.

Сергей улыбнулся и пожал плечами.

- Не беспокойтесь, Христофор Иванович, - кроме нас двоих, никто не знает.

- Хорошо! Тогда начинайте. Только писать надо очень ясно и разборчиво, чтобы и такой человек прочитал, который еле-еле буквы знает.

- Это Сергей сумеет! Он чертежник, - сказал Саня.

- Так, - кивнул головой Спруде. - А сумеете ли вы еще одно дело сделать?

Сергей и Саня насторожились.

- Дело это очень серьезное. Тут требуется хладнокровие и осторожность. Послезавтра, в ночь под субботу, надо разбросать листовки на базарной площади и на Малмыжском тракте. Понятно?

- Понятно. Сделаем!

В этот же вечер в низком старом амбаре началась бесшумная торопливая работа.

Закрыв дверь амбара на засов, Сергей и Саня разложили перед собой тонкие, прозрачные листы "Искры" и начали переписывать статью, подчеркнутую красным карандашом.

На столе, потрескивая, горела свеча. Большие желтые капли медленно сползали на старый медный подсвечник. Тени от двух склонившихся голов шевелились и покачивались на бревенчатом потолке и стенах амбара.

Всю ночь до рассвета мальчики старательно по очереди переписывали статью. Петухи уже начинали петь третий раз, когда Сергей дописывал последнюю строчку. В щели амбара проникало солнце, где-то за огородом играл на рожке пастух, хозяйки выгоняли на улицу мычащих коров.

Товарищи спрятали "Искру" и переписанный лист в угол, под сено и войлок, а сами легли спать.

Но разве после такой работы уснешь?..

Сергей и Саня долго ворочались с боку на бок, а потом, не сговариваясь, стали одеваться.

- На Уржумку, что ли?

- А то куда же!

Первая лодка, которая отчалила в это летнее утро от низкого песчаного берега и пошла на ту сторону, к дымящимся от росы заливным лугам, была "Искра".

В ней сидели два паренька. Они по очереди работали веслами, пели громко на всю реку песню, и никто бы не догадался, что эти юноши провели всю ночь без сна, переписывая воззвание, которое кончалось словами:

"Долой самодержавие! Да здравствует революция!"

* * *

В следующую ночь товарищи перенесли свою работу в старую баню. На деревянной колченогой лавке разложили они стопку чистой бумаги и здесь же поставили противень с налитой в него желатинно-глицериновой массой.

- Ну, начали! - сказал Сергей.

Он засучил рукава рубашки, взял листок с переписанным текстом и осторожно наложил его на глицериновую массу. Но сколько времени нужно держать лист, - он не знал. Да и часов у него не было. Он сосчитал до десяти, а потом осторожно потянул листок за край и стал его приподнимать. Синие буквы текста явственно отпечатались на гектографе. Сам же лист бумаги стал жирным и тяжелым. Сергей снял его, скомкал и бросил под лавку.

- Кажется, не плохо получается - можно печатать. Давай бумагу!

Вот тут-то и пошла работа. Секунда - и Сергей уже снял с гектографа первую листовку. Темносиние жирные буквы казались выпуклыми, и текст легко можно было прочитать.

Сергей отвел руку с листовкой в сторону и полюбовался ею, словно это была не листовка, а какая-нибудь замечательная картина.

- Здорово выходит, а? - каждую минуту повторял Саня, еле успевая подавать чистые листы.

У Сергея только локти мелькали. Он накладывал листы, прижимал их и снимал, - накладывал, прижимал и снимал.

Весь полок, все его пять ступенек, обе старые банные скамейки - всё сплошь было застлано только что отпечатанными, чуть влажными листовками.

- Довольно, может быть? - сказал Саня. - Ведь класть уже больше некуда.

- Нет, давай еще! Нужно всю чистую бумагу в дело пустить.

Когда не осталось, наконец, ни одного чистого листка, товарищи принялись за уборку, чтобы скрыть следы своей работы.

Они подобрали с полу обрывки бумаги и осторожно смыли теплой водой с гектографа синие строчки. Потом вынесли гектограф на двор и закопали его на прежнем месте.

Теперь нужно было выполнить последнее, самое важное поручение ссыльных: разбросать прокламации по городу.

Глава XXXVI

КОГДА ГОРОД СПАЛ

- Ну, давай собираться! Сначала пойдем на базар, а потом на Малмыжский тракт.

Они стали торопливо рассовывать листовки по карманам, запихивать их за пазуху. Рубашки оттопырились на груди, карманы раздулись, а листовок всё еще было много. Сергей засунул десятка два за голенища сапог и столько же в рукава рубашки. Это были последние листовки.

После этого Сергей и Саня задули свечу и осторожно вышли из амбара, постояли с минуту на дворе, прислушиваясь, не идет ли кто.

Нет, шагов не слышно. Ночь была темная, жаркая, в траве трещали кузнечики.

Мальчики осторожно, на цыпочках прошли по двору и вышли на улицу.

На каланче пробило двенадцать часов. Город Уржум спал. Все окошки в домах были черные. Фонарь на углу Полстоваловской давно погас - летом его тушили рано.

Сергей и Саня зашагали к базарной площади. Вот и собор, а за ним чернеет площадь. Пригнувшись, они побежали к пустым деревянным прилавкам, на которых в базарные дни приезжие крестьяне расставляли деревенский товар - крынки с молоком и плетушки с яйцами.

Молча и быстро товарищи начали разбрасывать по прилавкам листовки.

На площади было тихо, но со всех сторон слышался хруст и пофыркиванье. Это жевали сено распряженные лошади, а неподалеку от них стояли возы с поднятыми вверх оглоблями. На возах и под возами спали крестьяне, съехавшиеся еще с вечера к базарному дню. Изредка одна из лошадей чего-то пугалась, начинала бить копытом по мягкой земле и ржать.

- Н-на, лешай!.. - слышался из-под воза сонный голос. На возах шевелились и поднимались люди.

Сергей и Саня тотчас же прятались за прилавками, прислушиваясь к шороху, а потом опять принимались за работу.

Скоро все прилавки были покрыты белыми листовками.

- Ну, готово, - шепнул Сергей, - теперь нужно скорей бежать на Малмыжский тракт.

Они побежали. До Малмыжского тракта было не так-то близко, а с работой надо было покончить до утра.

У одного из домов с высоким забором и резной железной калиткой Сергей остановился, вытащил из кармана несколько листовок и с размаху ловко перебросил их через высокий забор в сад, Саня испуганно схватил его за руку. В этом доме жил сам уездный исправник.

- Бежим.

Сергей толкнул Саню в бок, они понеслись во всю прыть. Когда улица осталась позади, Сергей сказал шопотом:

- Пускай знают, что революционеры и ночью не спят.

Под городским садом ребята сняли сапоги и перешли Уржумку вброд. На той стороне реки сразу же начинался Малмыжский тракт. По обеим его сторонам темнел лес.

Едва только Сергей и Саня добрались до тракта, как где-то позади неожиданно раздался короткий пронзительный свисток. Казалось, свистят совсем близко. Сергей и Саня опрометью бросились бежать к лесу. В нем можно было отлично укрыться от погони.

За первым свистом раздался второй, еще громче и пронзительней, и, наконец, всё смолкло.

- Стой, - остановил Саню Сергей. - Куда разогнался? Нужно листовки разбросать!

- Верно, - сказал Саня, переводя дух.

Они пошли по дороге, оставляя листовки то там, то здесь, то в придорожных кустах, то по обочинам дороги.

Через полчаса все до одной листовки были разбросаны.

- Обратно пойдем другой дорогой, - предложил Сергей. - Чорт его знает, кто это свистел. Свисток был полицейский. Может, караулят у брода...

Он хорошо помнил совет Спруде быть осторожнее.

Дорога шла через болото. Белый туман низко стлался по земле, и трудно было разглядеть тропинки. Приходилось наугад прыгать с кочки на кочку. Ребята часто проваливались в холодную болотную воду. Ветки елок хлестали их по лицу.

- Ничего, придем домой - обсохнем, - подбодрял Сергей товарища.

Саня так вздыхал, точно тащил на спине тяжелую ношу.

На улицах города начинало светать, когда мокрые, усталые, но довольные своей работой приятели вернулись домой. У себя в амбаре они с жадностью съели приготовленную бабкой краюху хлеба и выпили целую крынку молока. Потом развесили мокрую одежду и улеглись спать. Но спать было уже некогда, начиналось утро.

Первое известие о разбросанных по городу листовках принесла на Полстоваловскую бабушка Маланья. Она только что вернулась с базара, перепуганная и даже сердитая. Черный платок ее съехал на сторону, бабушка запыхалась.

- Господи Иисусе, - рассказывала она, - пошла я на базар, думала куплю к празднику полголовки и ножки свиные на студень. А там точно острожный двор. Пристав бегает, полицейский надзиратель бегает, городовые бегают. Шуму, крику, в свистки свистят... Какие-то бумажки ищут. Нынче ночью, говорят, студенты крамольники по городу бумажки разбросали, а в бумажках всякие слова против царя написаны. Уж где только не накидали этих бумажек! И на Малмыжском тракте, и на базаре полным-полно, и по всему городу... Да это еще что! Владимир Иванович рассказывает, будто у исправника в беседке целый ворох нашли. Господи Иисусе! Вот ведь какие бесы бесстрашные!..

Сергей и Саня переглянулись и захохотали.

- Что смешного-то? Чего зубы-то скалите? Ведь за такие бумажки людей в Сибирь гоняют, а им смешки!..

Старуха долго еще ворчала. Ей и в голову не приходило, что "бесы бесстрашные" - это ее внук Сережа и самарцевский Санька и что у нее на дворе за баней зарыта тайная типография.

Весь день Сергей ходил, точно после выдержанного экзамена.

Он видел, как мимо их дома, придерживая шашку, пробежал полицейский надзиратель Петушок в непомерно большой фуражке. За Петушком вышагивал длинный рыжеусый Дергач, а за ним, задыхаясь, еле поспевал тучный пристав. Через десять минут после них, поднимая на Полстоваловской облака пыли, промчалась пролетка с исправником.

- Зашевелились! - усмехнулся Сережа. - Да поздно! Теперь уже наши листовочки пошли по всему уезду гулять.

В городе - на улице, в домах, в лавках, на речке - только и было разговору, что о листовках. Думали, что это дело рук ссыльных.

Все перешептывались, охали, качали головами, разводили руками.

Сергей и Саня ходили по улицам, прислушивались к разговорам, посмеивались про себя. Им очень хотелось сбегать в конец Полстоваловской и узнать, что слышно у ссыльных. Но об этом и думать было нечего, по крайней мере дня три-четыре.

Вечером, как обычно по субботам, все уржумцы топили бани у себя на дворе. И в эту субботу установленный порядок не был нарушен, несмотря на весь переполох.

Бабушка Маланья тоже топила баню. Сергей со своим приятелем таскали воду ведро за ведром. В конце концов бабушка на них даже прикрикнула:

- Никак всю речку вычерпали. Другим-то оставьте!

А мальчикам в этот день на радостях казалось, что они не то что речку могут вычерпать, а целое море.

Когда поздно вечером, после всех домашних, они пошли в баню мыться, Сергей совсем разошелся. Он выплеснул на каменку подряд несколько шаек воды. Раскаленные камни зашипели, и белый горячий пар густо повалил от печки.

- Хватит! И так жарко! Что ты, с ума сошел? - крикнул Саня, которого из-за пара не было видно.

- Жарко? - спросил Сергей и выплеснул под ноги Сане целую шайку холодной воды.

- Серьга, чорт! - заорал Саня.

Он сидел на лавке с намыленной головой, и лицо у него было сердитое.

- Озяб, Санечка? Ну, давай я тебя веничком попарю!

Сергей схватил с лавки лохматый березовый веник и кинулся к товарищу, но Саня успел схватить шайку холодной воды и окатил Сергея с головы до ног.

- Ну уж теперь не жди пощады!

Саня не на шутку перепугался. Он съежился на лавке и выставил перед собой в виде щита пустую шайку. Мыльная пена разъедала ему глаза, а воды под рукой не было. От этого он строил такие рожи, что Сергею стало смешно.

Он сел на скамейку напротив и, протянув Саньке руку, сказал:

- Ну, ладно, так и быть! Мировая!

Саня поставил пустую шайку на пол и промыл глаза из Сережиной шайки.

После перемирия оба приятеля полезли на полок и принялись тереть друг другу спины.

Но долго они еще не могли угомониться.

Ночью бабка вышла во двор, чтобы посмотреть, не забыли ли ребята погасить в бане лампу.

Огонь в окошке еще мерцал.

Бабка подошла к бане и вдруг услышала оттуда:

Люди гибнут за металл!

Люди гибнут за металл!

Сатана там правит бал...

Сильный, звонкий, раскатистый голос Сергея бабка сразу узнала. Это пел он. А приятель его подпевал глуховатым басом:

Правит бал, правит бал, правит бал...

Бабка заглянула в окошко и даже руками развела.

Товарищи сидели на полке и дружно распевали, постукивая по дну шаек кулаками:

Сатана там правит бал...

- Какие песни к ночи поют, да еще в бане. Тьфу! - плюнула бабка и постучала в окошко.

- Идите спать, полуночники!

Через несколько минут огонь в бане погас. Две тени быстро пробежали по двору, и дверь амбара захлопнулась.

В эту ночь Сергей и Саня спали как убитые.

* * *

Всё лето стояла жара, и даже в середине августа солнце еще припекало во-всю. Только-только начали поспевать яблоки, а Сергею пора уже было собираться в Казань. Пятнадцатого августа в промышленном начинались занятия.

Накануне отъезда, уже поздно вечером, Сергей пошел к ссыльным прощаться. Идя по Полстоваловской, он еще издали увидел, что в окнах маленького домика темно.

"Может, они все на дворе сидят?" - подумал Сергеи и подошел поближе.

На низеньком покосившемся крыльце кто-то сидел и курил. Папироса освещала кусок светлой рубашки и острую маленькую бородку. Это был Христофор Спруде.

- А наши рыбу ловят... Садитесь! - сказал он и подвинулся.

Сергей присел на крылечко.

- Завтра еду - проститься зашел.

- Ну так подождите, наши, верно, скоро вернутся. Хотите курить?

Оба закурили.

Было так тихо, что каждое слово, сказанное вполголоса, отдавалось по всей улице.

На другом конце Полстоваловской, у ворот дома старовера Проньки, кто-то сидел на лавочке и негромко пел. Песня была грустная, и мотив как будто церковный.

Поздно-поздно вечерами,

Как утихнет весь народ,

И осыплется звездами

Темносиний небосвод...

Песня вскоре смолкла.

Огни в домах гасли один за другим, стало еще тише и темнее. Сергею начало казаться, что он сидит где-то посреди поля рядом с каким-то дорожным товарищем. Соседние домишки в темноте были похожи на стога сена.

- Тихий городок, - сказал Спруде, - третий год, как нас сюда выслали.

- А где вы раньше жили?

- Россия велика. Где только я не бывал... Жил и в Петербурге, и в Москве, и на Дону, и на Урале, и в Казани...

- Хороший город Казань, верно? - спросил Сергей.

- Город не плох, да и люди там есть хорошие. У меня там и сейчас один товарищ живет, студент. Может, забежите к нему? У него много народа собирается - студенты, семинары, рабочие...

- Я бы с удовольствием!.. - сказал Сергей поспешно. - Да вот, как они...

- Что они! Скажите им только, что Христофор прислал, они вас, как старого приятеля, примут.

Спруде наклонился к самому уху Сергея:

- Раз уж вы на гектографе печатали и листовки ночью разбрасывали, значит, вас рекомендовать можно... Да смотрите - не забывайте одного: в нашем деле нужно... нужно... Как бы это покороче сказать? Нужно, чтобы сердце было горячее, а голова холодная!

Глава XXXVII

ПОСЛЕДНИЙ ГОД В КАЗАНИ

В 1903 году Сергей начал работу практикантом у Крестовниковых, на том самом заводе, на котором он побывал в первый год своего учения в Казани.

Теперь уже не со слов Акимыча и не мимоходом познакомился он с тягучей и унылой жизнью в цехах, пропахших щелоком и несвежим бараньим салом.

По одиннадцати часов подряд не отходили рабочие от чанов с кислотами и от бурлящих котлов, в которых варилось знаменитое казанское мыло.

У Крестовниковых работало много татар. Сергей видел, как, обливаясь потоками пота, татары таскали огромные бадьи с гудронным салом. Многопудовая бадья покачивалась на палке, врезавшейся в плечи переносчиков. За день они иной раз перетаскивали на своей спине по триста-четыреста пудов.

Этих парней подбирали всегда по росту - молодых и сильных. На опасной работе, на переливке кислот из бутылей в чаны, тоже стояли татары. Руки и ноги у всех у них были в язвах и ожогах. За эту страшную и опасную работу им платили от восьми до восемнадцати рублей в месяц, а работали они весь день или всю ночь подряд.

Когда Сергей, усталый, в замасленной блузе, возвращался с завода домой и, переодевшись, садился к столу за училищные чертежи, в ушах у него долго еще оставался гул котельного отделения, грохот лебедок, ругань мастеров и унылые выкрики грузчиков-татар.

Сергей работал до поздней ночи, покрывая белый лист контурами усовершенствованных машин, котлов и двигателей. Он чертил и думал о душных, грязных цехах Крестовниковского завода, где таких котлов и двигателей и в помине не было, где работали по старинке, так же, как и полсотни лет назад, в год основания завода.

Наглядевшись на каторжную жизнь рабочих, Сергей в тот год написал в Уржум такое письмо:

"...Например, здесь есть завод Крестовникова (знаете, есть свечи Крестовникова), здесь рабочие работают день и ночь и круглый год без всяких праздников, а спросите вы их, зачем вы и в праздники работаете, они вам ответят: "Если мы не поработаем хоть один день, то у нас стеарин и сало застынут, и нужно будет снова разогревать, на что понадобится рублей пятьдесят, а то и сто". Но скажите, что стоит фабриканту или заводчику лишиться ста рублей? Ведь ровно ничего не стоит. Да, как это подумаешь, так и скажешь: зачем это один блаженствует, ни черта не делает, а другой никакого отдыха не знает и живет в страшной нужде? Почему это, как вы думаете?.."

В то время, когда Сергей писал это письмо, ему было семнадцать лет. Он смотрел вокруг широко открытыми глазами и многое видел. А глядеть было на что.

Вся страна напоминала пороховой склад, опутанный целой сетью тлеющих фитилей. Дело шло к девятьсот пятому году. То там, то здесь вспыхивали забастовки и стачки.

Шли глухие слухи о том, что не всё спокойно и в армии. У солдат и матросов находили революционные листовки. Видно, нижним чинам надоело терпеть зуботычины и муштру.

Камеры в тюрьмах не пустовали. В одиночках сидело по-двое. "Крамольников" с каждым годом становилось всё больше. Они были повсюду - и на заводах, и в армии, и среди студенческой молодежи.

В листовках и прокламациях, на тайных сходках и в открытых выступлениях на улице звучали призывы к борьбе с самодержавием.

Так было по всей царской России, так было и в Казани. 21 января 1903 года по городу были расклеены и разбросаны прокламации.

Попали листовки и на Алафузовский, и на Крестовниковский, и на Свешниковский, и на пороховой, и на пивоваренный заводы, залетели они в мастерские и в типографии.

И даже на суконной фабрике Губайдулина, что в пятнадцати верстах от города, очутились крамольные листовки. Прокламации были напечатаны и на русском и на татарском языках. Говорилось в них так:

"...Нам надо соединиться - вступить в общую семью рабочих-борцов, которая у нас называется "Российская Социал-демократическая Партия".

"Мы, сознательные казанские рабочие, уже вступили в эту партию и призываем всех наших товарищей примкнуть к нам. Так подумайте же крепко об этом, товарищи, и, организовавшись в кассы, в кружки, союзы, подавайте нам свою мозолистую братскую руку и смело вперед, в борьбу, вместе со всеми униженными и обиженными, на наших угнетателей и грабителей".

Такие листовки были наклеены на столбы, на дома, на заборы.

Часам к двенадцати дня полиция рассыпалась по всему городу и принялась уничтожать листовки, но они были приклеены "на совесть" и отдирать их было трудновато.

Орудуя шашками, словно ножами, соскабливали городовые крамолу со стен. А под ногами у них то и дело вертелись мальчишки-татарчата, которые раздавали публике точно такие же листовки, словно это были самые обычные ежедневные газеты. Городовые не знали, что им делать сначала: ловить ли чертенят-мальчишек или соскабливать листовки со стен.

Чуть ли не каждый месяц то в одном районе города, то в другом полиция разгоняла демонстрации.

26 октября в Казани умер арестованный студент, социал-демократ Симонов. Два месяца провел он в тюрьме и четыре месяца - в окружной психиатрической больнице. Больница оказалась хуже тюрьмы. Студента нарочно поместили в отделение, где содержались самые нечистоплотные из душевнобольных. Его лишили прогулок и не выпускали даже на больничный двор. Четыре месяца дышал он спертым воздухом, а у него была чахотка.

Он лежал в больнице, но никто его не лечил. Врач к нему даже и не заглядывал, но зато каждый день его палату неизменно посещали жандармы и следователи. Они старались выпытать у полумертвого Симонова имена тех людей, которые участвовали вместе с ним в революционной организации.

И вот Симонов умер.

Огромная демонстрация студентов и рабочих была ответом на это убийство. Симонова провожали на кладбище с красными венками и с революционными песнями. А через несколько дней, 5 ноября, в годовщину Казанского университета, в память Симонова была устроена вторая демонстрация, какой в Казани еще не видели. Полиция разогнала студентов и рабочих нагайками. Тридцать пять студентов было арестовано.

В демонстрации 5 ноября вместе с другой учащейся молодежью участвовали и ученики промышленного училища.

Долго волновалась казанская молодежь после этого памятного дня. То и дело в университетских аудиториях и на частных квартирах устраивались сходки.

На заводах и фабриках возникало всё больше и больше тайных, подпольных кружков, которыми руководили студенты - социал-демократы.

Студент, к которому направил когда-то Сергея Христофор Спруде, тоже был социал-демократом и руководителем кружка.

Звали его попросту Виктором, без всякого отчества, парень он был простой и веселый. Глядя на его безусое, мальчишески-насмешливое лицо, трудно было поверить, что ему под тридцать лет. Только по его выцветшей, когда-то синей, а теперь голубовато-серой фуражке можно было узнать в нем старого студента.

Сергей изредка бывал у него, просиживал с ним целые вечера, спорил, пил чай и уходил домой, унося под шинелью брошюрки, газеты, а иной раз и объемистую книгу.

Однажды вечером, вскоре после похорон Симонова, Сергей зашел к Виктору.

- Вас-то мне и нужно, - сказал Виктор. - Может, вы мне что-нибудь посоветуете.

Сергей сел на старый, продавленный диван, а студент начал ходить по комнате, дымя папиросой и, видимо, что-то обдумывая.

Потом он подсел к Сергею поближе.

- Послушайте, - сказал он, - у вас в механических можно было бы что-нибудь смастерить так, чтобы начальство об этом ничего не знало?

- А что именно нужно? - спросил Сергей прямо. - Ведь вас, вероятно, не гидравлический пресс интересует и не кронциркули...

Виктор засмеялся.

- Пресс не пресс, а что-то в этом роде. Понимаете, какая история... Нам нужно кое-что тиснуть. Срочно. В большом количестве экземпляров. А на гектографе далеко не уедешь. Так вот, не можете ли вы что-нибудь изобрести? Станочек какой-нибудь или наборную коробку с валиком. Шрифт у нас есть типографские рабочие выручили.

Сергей задумался.

- Что ж, надо сообразить... Коробка - дело не такое хитрое. Но ведь это немногим лучше гектографа. Сотни две-три листовок напечатаете - и конец...

- Ну, что поделаешь, - развел руками Виктор. - В типографии Тимофеева, на Большой Проломной, можно было бы зараз и десять тысяч экземпляров напечатать, но там, пожалуй, нашего заказа не примут...

- Постойте, - сказал Сергей. - Мне кое-что пришло в голову.

- Ну, ну?

- У нас в механических мастерских сейчас чинят одну штуку, которая могла бы для этого дела пригодиться. Не хуже тимофеевской будет, но только много поменьше.

- Это было бы замечательно, - сказал Виктор вставая.

Сергей тоже встал.

- Так вот, значит, я попробую ее достать и передать вам. Она к нам прислана из какого-то общества помощи слепым. Но сейчас, я думаю, она нужнее зрячим... Только надо сообразить, как всё это устроить.

- Добре, - сказал Виктор. - Завтра я сообщу об этом своим, а вы мне скажете, как обстоит дело. Приходите вечером в городской театр. Там встретимся.

Разговор этот происходил 13 ноября. А к 15 ноября Сергей надеялся уже исполнить свое обещание.

Но 14-го случилось событие, которое неожиданно помешало этому делу.

Глава XXXVIII

ШКОЛЬНЫЙ БУНТ

14 ноября в Казанском городском театре был устроен спектакль-концерт в пользу неимущих студентов. Участвовали в концерте сами же студенты.

Еще за несколько дней до этого в городе поговаривали о том, что студенческий концерт непременно закончится демонстрацией.

К ярко освещенному подъезду театра то и дело подходила молодежь. Перед широкими ступенями не спеша, вразвалку прохаживались городовые. Сегодня их было особенно много, - видно, полицеймейстер прислал усиленный наряд.

Три товарища - Сергей Костриков, Асеев и Яковлев - подошли к театру и огляделись по сторонам. У них не было в кармане разрешения директора, а попасть в театр на этот раз было необходимо.

Товарищи уже собирались было проскользнуть в дверь, как вдруг увидели в двух-трех шагах от себя пронырливого и вездесущего надзирателя Макарова. Макаров стоял, заложив руки назад, и смотрел на них в упор. Бежать было поздно. Заметив трех учеников, надзиратель прищурился и, видимо, хотел что-то сказать. Но Асеев его опередил:

- Здравствуйте, Панфил Никитич. А нас сегодня господин инспектор за примерное поведение отпустил в театр.

И, не дав надзирателю опомниться, товарищи уверенно пошли в подъезд.

В фойе, украшенном гирляндами елок, играл военный духовой оркестр. В киосках студенты и курсистки продавали цветы, программы и конфеты. Сегодня в театре собралась почти вся учащаяся молодежь Казани. Среди студенческих тужурок только изредка мелькали черные штатские сюртуки и нарядные платья дам. Почти у всех на груди были приколоты номера для "почты амура".

Сергей, Асеев и Яковлев долго бродили по фойе среди публики. Они искали глазами Виктора. Вдруг к Сергею подбежала гимназистка с длинными косами. Через плечо у нее висела на голубой ленте сумка с надписью: "Почта амура".

- Вы номер 69? - спросила она улыбаясь. - Вам письмо.

Сергей распечатал маленький сиреневый конверт и увидел три строки, написанные крупным, размашистым почерком:

"Жажду с Вами свидания. С нетерпением жду в Державинском сквере после концерта. Третья скамейка от входа направо".

Письмо было от Виктора.

Не успел Сергей сунуть сиреневый конверт в карман, как Асеев зашептал:

- Широков, Широков! Смотри, Широков идет!

Товарищи обернулись и увидели грозу всего училища - инспектора Широкова, Алексея Саввича. Он входил в фойе, торжественный и парадный, с орденом на шее и орденом на груди. А за ним семенил, щуря глаза и вытягивая шею, надзиратель Макаров. Товарищи переглянулись и быстро шмыгнули в коридор. Но на этот раз им не удалось улизнуть от Макарова.

Он схватил Сергея за рукав и сказал сердито:

- Стыдно, господа, врать. Стыдно. Господин инспектор и не думал вам давать разрешения. Прошу сию же минуту оставить театр и отправиться домой.

Сергей и его два товарища молча поклонились и пошли в раздевалку. Там они постояли за вешалкой минут десять, а потом снова поднялись наверх.

Концерт уже начался.

Вся публика была в зрительном зале. Только несколько человек опоздавших, столпившись кучкой, стояли у закрытой двери. Из зала доносился шумный рокот рояля и тонкий голос скрипки. Потом по всему залу прокатились дружные аплодисменты, кто-то крикнул "браво", и студент-распорядитель с пышной розеткой на груди пропустил опоздавших в зал.

В эту минуту на сцену вышел другой студент, тоже с розеткой на груди, и громко объявил:

- "Умирающий лебедь" Бальмонта. Исполнит студент Казанского университета Пав-лов-ский. У рояля ученица Московской консерватории мадмуазель Фельдман.

Из-за кулис вышла на сцену тоненькая девица в черном тюлевом платье с красными гвоздиками у пояса, а за ней белокурый студент с широкими плечами и задорно закинутой назад головой. Форменный сюртук сидел на нем мешковато, - видно, был с чужого плеча.

Девица подсела к роялю и опустила тоненькие руки на клавиши, а студент шагнул к рампе и, оглядев зал, полный молодежи, начал ровным, сильным, широким голосом:

Над седой равниной моря ветер

тучи собирает...

По залу пробежал легкий шорох.

А голос со сцены зазвучал еще сильнее и повелительнее:

Между тучами и морем гордо реет

Буревестник, черной молнии подобный.

То крылом волны касаясь, то

стрелой взмывая к тучам, он кричит,

и - тучи слышат радость в смелом

крике птицы.

В этом крике - жажда бури! Силу

гнева, пламя страсти и уверенность в

победе слышат тучи в этом крике.

Студент на мгновение остановился, и вдруг в ответ ему сверху, с галерки, захлопали.

Чайки стонут перед бурей

стонут, мечутся над морем и на дно

его готовы спрятать ужас свой пред

бурей.

И гагары тоже стонут, - им,

гагарам, недоступно наслажденье

битвой жизни: гром ударов их

пугает...

Кто-то, пригнувшись, испуганно и торопливо пробежал через зал...

Глупый пингвин робко прячет

тело жирное в утесах...

Из ложи полицеймейстера раздался хриплый окрик:

- Занавес! Прекратить безобразие!

Толстый лупоглазый полицеймейстер стоял, перегнувшись через барьер, и махал кому-то в дверях белой перчаткой.

Публика соскочила со своих мест и бросилась к рампе. Раздались свистки, взволнованный звон шпор, но занавес не опускался. А студент, стоя уже на самом краю рампы, читал полным, сильным голосом, покрывающим весь шум в зале, стихи Максима Горького - "Буревестник".

- Буря! Скоро грянет буря!

Это смелый Буревестник гордо

реет между молний над ревущим гневно

морем; то кричит пророк победы:

- Пусть сильнее грянет буря!..

В задних рядах десятки молодых голосов подхватили последние слова:

- Пусть сильнее грянет буря!..

Занавес медленно опустился. Публика повалила к выходу. Помятый в толпе школьный надзиратель Макаров робко пробирался в раздевалку, когда мимо него по лестнице, весело перепрыгивая через ступеньки, пробежали три ученика Казанского промышленного училища - Костриков, Асеев и Яковлев.

Прямо из театра Сергей отправился в Державинский сквер на условленное свидание. Домой он вернулся поздно.

* * *

На следующее утро, как всегда, товарищи отправились в училище. Асеев и Яковлев задержались в шинельной, а Сергей, с чертежами подмышкой, пошел в класс. У дверей его встретил надзиратель Макаров.

- Костриков, - сказал он спокойно и даже как будто лениво. - Будьте любезны проследовать в карцер.

В карцере, темной длинной комнате, похожей на тупик коридора, было холодно и пахло плесенью. Через пять минут туда привели и Асеева и Яковлева. Не успел надзиратель повернуть в замочной скважине ключ, как Яковлев запел:

Привет тебе, приют священный.

В карцере товарищи должны были просидеть ни много, ни мало двенадцать часов подряд: с восьми утра до восьми вечера.

Они решили не скучать.

Сперва барабанили ногами в дверь, выбивая дробь, потом боролись, потом пробовали даже играть в чехарду, а под конец начали петь песни:

Сижу за решеткой в темнице сырой,

Вскормленный в неволе орел молодой...

Никто им не мешал. За дверью карцера, в коридоре было тихо, словно все школьные надзиратели вымерли.

К вечеру, когда в мастерских и лабораториях уже кончились занятия, узников освободили и предложили не являться в училище - впредь до особого распоряжения.

А на другой день по училищу поползли слухи, что Кострикова, Асеева и Яковлева исключают. После звонка на большую перемену по длинным мрачным коридорам взволнованно забегали ученики.

- В актовый зал... Все в актовый зал!

- Директора! Инспектора!

- Отменить исключение!

- Оставить в училище Кострикова, Асеева и Яковлева!

Школьное начальство засуетилось. Никогда еще не было в училище подобной истории. С трудом загоняя учеников из коридора в классы, хватая их за куртки, перепуганные надзиратели повторяли скороговоркой:

- Успокойтесь, господа, успокойтесь. Завтра утром всё уладится. Непременно уладится. Директор будет с вами беседовать, и всё, разумеется, выяснится и уладится.

В конце концов надзирателям удалось заманить и загнать учеников в классы. Занятия кое-как дотянулись до последнего звонка.

Прямо из училища, не заходя к себе домой, целая ватага третьеклассников отправилась на Рыбнорядскую к Асееву, Кострикову и Яковлеву. В маленькой, тесной комнате они расселись на кроватях, на топчане, на огромном портновском столе и начали обсуждать положение.

- Исключат! - говорили одни. - Уж если Широков решил что-нибудь, он своего добьется.

- Да нет, - возражали другие, - постановления же об этом еще не было.

- Какого постановления?

- Да педагогического совета. Ведь не могут же без совета исключить! Это всё одни разговоры.

- Ну, там разговоры или не разговоры, а пусть попробуют исключить. Видели, что нынче в училище началось? А завтра еще не то будет. Вон в Томской семинарии два месяца назад хотели одного парня исключить, так там ребята все стекла выбили, провода перерезали и самого инспектора, говорят, поколотили. И мы то же самое сделаем.

Третьеклассники долго бы еще спорили и волновались, но тут вмешался Сергей:

- Вот что, ребята. Завтра мы, как ни в чем не бывало, придем на занятия, а там будет видно.

С тем и разошлись.

А на другое утро, чуть только пробило семь часов, Костриков, Асеев и Яковлев вышли из ворот своего дома и зашагали в училище на Арское поле.

В гардеробной, которая в промышленном называлась "шинельной", уже было тесно и шумно. Ни один из надзирателей не заметил самовольно явившихся учеников. Но как только они вышли из шинельной в коридор, Макаров сразу же подскочил к ним.

- Прошу вас покинуть училище впредь до особого распоряжения инспектора. Вам это русским языком было сказано.

Товарищи переглянулись и пошли назад, в шинельную.

Но не успели они еще одеться, как их окружили ученики из третьего класса, второго и даже первого.

- Прошу сию же минуту, не медля, разойтись по классам. Занятия начинаются! - закричал, заглядывая в шинельную, Макаров, но его никто не хотел слушать.

Классы пустовали. Да, видно, и сами учителя в это утро об уроках не думали.

Они заперлись в учительской, и ни один из них не появлялся в коридоре, хотя звонок прозвенел уже давно.

Еще с полчаса просидели Костриков, Асеев и Яковлев в конце коридора на широком подоконнике, окруженные целой толпой товарищей. Макаров издали смотрел на это сборище, но не решался подойти.

Но вот снова прозвонил длинный, пронзительный звонок, и учителя гуськом вышли из учительской, направляясь в классы на занятия. Толпа возле подоконника поредела.

- Как? Вы еще здесь, господа? - удивился Макаров, снова набравшись храбрости.

"Господа" нехотя двинулись к выходу, и надзиратель Макаров сам проводил их до парадной двери.

Лишь только захлопнулась за ними тяжелая дубовая дверь, как в училище началась суматоха. Ученики старших классов бросились в шинельную, чтобы остановить Сергея Кострикова и его товарищей. Но шинельная уже была пуста.

- Выгнали! - закричал кто-то из ребят и, подбежав к тяжелой, длинной вешалке, на которой висела добрая сотня шинелей, начал валить ее на пол. Однако вешалка была основательная и не подавалась.

На помощь парню бросилось еще несколько ребят. Вешалка покачнулась и, взмахнув всеми рукавами и полами, грохнулась на пол.

На нее, словно на баррикаду, взгромоздились ученики.

- Прекращайте, ребята, занятия! - кричали они на весь коридор. Пускай вернут в училище Кострикова, Асеева и Яковлева.

- Директора! Инспектора!

Тут надзиратели совсем растерялись. Стоило им заглянуть в дверь, как в них летели чьи-то галоши и фуражки, а иной раз и шинели. Ученики уже высыпали на лестницу.

- Директора! Инспектора требуем! Инспектора!

- Директора нет в городе. Инспектора тоже нет. Он уехал, - врал ученикам побледневший до синевы, вконец перепуганный надзиратель Тумалович.

Но никто ему не верил. Все высыпали на улицу и пошли мимо здания училища. У одного из окон толпа остановилась. Здесь жил инспектор Широков.

- Давайте споем ему вечную память! - крикнул кто-то из толпы.

- Начинай, споем! - подхватили голоса.

- Вечная память... вечная память... вечная память инспектору Широкову, Алексею Саввичу, - запел дружный хор, а один из парней влез на тумбу и начал дирижировать, размахивая длинными руками.

У окна, спрятавшись за тюлевую занавеску, стоял злой и растерянный Широков.

После "вечной памяти" школьники двинулись по Грузинской улице. Они шли и пели студенческую революционную песню:

Был нам дорог храм юной науки,

Но свобода дороже была

Против рабства мы подняли руки,

Против ига насилья и зла.

Навстречу им уже выезжал наряд полиции. Их задержали и вернули назад. Они не успели даже дойти до угла улицы.

Пусть нас ждут офицерские плети,

Казематы, казарма, сухарь,

Но зато будут знать наши дети,

Как отцы их боролися встарь...

пели школьники, оттесняемые полицией.

В тот день, когда ученики промышленного училища, отпев заживо инспектора Широкова, высыпали с песнями на улицу, Сергей тоже не сидел дома.

В Державинском сквере, где два дня назад у него было свидание с Виктором, он встретился с ним опять.

- Ну, как дела? - спросил Виктор. - Сегодня вечером будет?..

Сергей нахмурился.

- Сегодня нет, - сказал он.

- А что случилось?

- Да ничего особенного. В училище не попасть. Начальство собирается исключить меня, Асеева и Яковлева. За четырнадцатое число...

- Так, - нахмурился Виктор. - Штука неприятная. А сколько вам осталось до окончания?

- Шесть месяцев.

- Всего-то? Подлая история... У вас, кажется, родителей нет?

- Нет. Я с восьми лет в приюте.

- Ну, что-нибудь придумаем, - сказал Виктор, участливо положив руку на колено Сергею.

- Конечно, придумаем, - кивнул головой Сергей. - А может, еще и обойдется. - Наши там бунтуют... Но как бы дело ни повернулось, станок достать надо, а то его через два дня заказчикам вернут. Адрес остается тот же?

- Тот же, - сказал Виктор.

- Ну, значит, до восемнадцатого.

17 ноября утром около крыльца Казанского училища остановились санки.

Из них вылез, кряхтя, полицеймейстер и толстый седобородый преосвященный в высокой бобровой шапке.

Всех учащихся созвали в актовый зал.

Первым держал речь преосвященный. Он долго говорил о том, что грешно и неразумно итти против начальства и что бог карает мятежников, а начальство вольно с ними поступать "строго и справедливо". Ученики молчали.

Затем коротко и резко сказал несколько слов полицеймейстер. Речь его можно было передать несколькими словами: "учатся на казенный счет, а бунтуют".

- Грошовой стипендией попрекает! - сказал кто-то в задних рядах.

И наконец заговорил сам инспектор. Заложив по-наполеоновски руку за борт сюртука, Алексей Саввич Широков вышел вперед и сказал хриплым, отрывистым голосом:

- Довожу до сведения учащихся, что Костриков, Асеев и Яковлев исключены... - Здесь Широков гулко вздохнул.

Все замерли.

- ...не будут, - закончил Широков.

В зале поднялся шум. Кто-то негромко крикнул "ура".

Училищное начальство вынуждено было оставить "бунтовщиков", так как боялось, как бы школьный бунт не перехлестнул через стены училища. В любую минуту промышленников могли поддержать казанские студенты и рабочие.

С 18 ноября в промышленном училище всё пошло своим чередом. Звенели звонки, начинались и кончались уроки, начинались и кончались перемены. Все были на своих местах - и учителя, и ученики, и сторожа.

Длинная, тяжелая вешалка в шинельной тоже стояла на своем месте. Три крайних ее крючка были заняты тремя шинелями - Кострикова, Асеева и Яковлева.

Когда три приятеля появились утром в училище, их встретили как героев. В шинельной их качали, на дворе им кричали "ура".

Во время уроков учителя разговаривали с ними осторожно и тихо, как будто все три товарища только что перенесли тяжелую болезнь.

Одним словом, порядок в училище был налажен. Всё было тихо и мирно до восьми часов утра следующего дня. А в восемь часов обнаружилось нечто такое, что снова переполошило училищное начальство и даже полицию.

Из механической мастерской исчез ручной печатный станок, только что отремонтированный и приготовленный к сдаче заказчикам. Когда об этом узнал инспектор Широков, он сказал надзирателям испуганно и сердито:

- Что же это такое, господа? Почему не уследили? Ведь это же не подсвечник, это станок, - на нем печатать можно! Скоро дело до того дойдет, что мне в кабинет подбросят бомбу... Немедленно расследовать, кто взял станок!

Надзиратели забегали, захлопотали, но найти виновника так и не удалось. Не нашли и станка.

В тот же самый день к вечеру станок был уже на новом месте. Новые хозяева сразу же пустили его в работу.

Станок, который был предназначен для того, чтобы печатать холодные и унылые годовые отчеты благотворительного общества и списки жертвователей, печатал теперь на тысячах листовок смелые и горячие слова призыва:

Долой самодержавие!

Долой эксплоататоров!

Да здравствует революция!

Глава XXXIX

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ КАЗАНИ

В конце июня 1904 года в маленьком домике на Полстоваловской улице шли спешные приготовления.

Ждали Сергея. Он должен был со дня на день приехать в Уржум. Особенно ждала Сергея бабушка Маланья. Ей было уже девяносто два года. Она почти ослепла, частенько недомогала и иногда по целым дням не слезала с печки.

- Поглядеть бы одним глазком на внука и помирать можно. На механика выучился. Шутка ли! - говорила бабушка соседям.

К приезду Сергея в доме побелили стены и печки. Сестры Анюта и Лиза вымыли пол, вымыли и протерли бумагой, до блеска, оконные стекла. В горнице на столе красовалась белая скатерть, которую стлали только на рождество и на пасху. Посредине стола в глиняном кувшине поставили огромный букет васильков, любимых цветов Сергея. От выбеленных стен, нарядной скатерти и цветов на столе маленькая бедная горница приняла праздничный вид и даже, казалось, стала больше и светлее. Всё было готово к встрече Сергея.

Пароход приходил на пристань Цепочкино четыре раза в неделю, около двенадцати часов дня.

Но в день приезда Сергея пароход опоздал.

И когда Сергей пришел на Полстоваловскую, дома была одна бабушка Маланья. Старшая сестра Анюта ушла к подруге, а Лиза убежала на Уржумку купаться.

Бабушка, укрывшись шалью, дремала на лавке.

- Кто там? - закричала она, услышав в сенях чьи-то громкие незнакомые шаги.

- Свои! - ответил с порога мужской голос.

- Сереженька! Приехал! - ахнула бабушка.

Она поднялась с лавки и ощупью, держась за стену, пошла навстречу Сергею. Через минуту они сидели рядом на лавке. Старое морщинистое лицо бабки сияло.

- Большой, большой вырос. И тужурка форменная! И усы!.. Всё как следует! Поглядела бы сейчас на тебя покойная Катя. - Бабушка заплакала.

И действительно, Сергей вырос и очень возмужал за последний год жизни в Казани. Широкоплечий и крепкий, в суконной форменной тужурке, с темными густыми волосами, зачесанными назад, он выглядел старше своих восемнадцати лет.

Вскоре вернулись сестры, и в доме зазвучали молодые, веселые голоса, а через час уже вся Полстоваловская знала о приезде Сергея. То и дело хлопала и скрипела старая низенькая калитка Костриковского дома.

Пришла мать Сани, Устинья Степановна Самарцева, заглянул Пронька, забежали два соученика Сергея по городскому училищу. А под вечер явился приютский дворник Палладий. Он заметно постарел, и в рыжих волосах его, подстриженных в скобку, появилась седина.

Палладий поздоровался, поставил у дверей большую сучковатую палку, которую он называл "своим дружком", и уселся на табуретку против Сергея.

- Скажи, пожалуйста, техник-механик стал! - удивлялся Палладий. Одиннадцать лет в приюте служу, а впервые вижу, чтоб приютский сирота в люди выбился.

Он почтительно разглядывал форменную фуражку, которую держал осторожно двумя пальцами за козырек.

Дворник долго сидел в гостях у Костриковых, пил чай с баранками, расспрашивал Сергея про Казань и ушел очень довольный тем, что Сергей выучился на "механика" и "не загордился".

Не успела закрыться дверь за дворником Палладием, как пришел Саня Самарцев. Саня был в новом костюме, в высоком накрахмаленном воротничке, подпиравшем подбородок, и в шелковом галстуке. В руках он держал тоненькую бамбуковую тросточку с надписью "Кавказ".

- Вот и наш кавалер пожаловал, - сказала бабушка Маланья.

И верно, иначе как кавалером Саню теперь и назвать было нельзя.

- Я тебя сразу и не узнал - ишь ты, какой франт, - сказал Сергей, обнимая приятеля за плечи.

- Вас, уважаемый Сергей Миронович, тоже узнать трудновато, - засмеялся Саня.

В первое же воскресенье товарищи встали в шесть часов утра и отправились на рыбную ловлю.

Город уже просыпался. Шли уржумские хозяйки с ведрами на речку. Звонили в соборе к ранней обедне. Домовладельцы подметали перед своими домиками улицу.

Товарищи дошли до реки, выбрали укромный уголок, разделись и бросились в воду. Как хорошо было плыть по реке в это июньское жаркое утро! Вода была прозрачная, видно было песчаное желтое дно.

- Дальше учиться будешь? - вдруг спросил Саня, плывя рядом с Сергеем.

- Я непрочь, да только, сам знаешь, - кому пироги да пышки, а кому желваки да шишки, - усмехнулся Сергей.

- А то оставайся здесь. У нас в Управе вакансия регистратора освобождается. Хочешь, похлопочу за тебя?

- Не надо, - сказал Сергей.

Оба плыли несколько минут молча.

- Иван Никонович! - вдруг закричал Саня. - Иван Никонович!

Сергей увидел на берегу лодку, а в ней парня лет двадцати шести, с пышной русой шевелюрой. Студенческая выгоревшая от солнца фуражка сползла ему на затылок. Он вычерпывал из лодки воду железной банкой.

- Говорят, что он политический, - тихо сказал Саня. - Познакомить тебя?

Ивана Никоновича, студента Томского технологического института, Саня знал еще по Вятке. Знакомство состоялось. Этот день они провели втроем, а вечером втроем отправились в гости к политическим ссыльным.

Возвращаясь от ссыльных, Сергей вдруг сказал:

- Хорошо бы собрать знакомую молодежь да поехать по реке на лодке.

- Мысль невредная! - подхватил студент.

Через неделю был устроен пикник. На лодках поехало человек двенадцать: курсистки, студенты, гимназисты. Взяли с собой самовар, бутерброды, гитару. Поздно вечером на берегу Уржумки разложили костер, наварили ухи. Играли на гитаре, пели хором революционные песни.

Нам не нужно златого кумира,

Ненавистен нам царский чертог!

раздавались молодые голоса над рекой.

От костра на воде дрожали красноватые отблески.

Сергей стоял у костра и дирижировал зеленой веткой.

Вставай, поднимайся, рабочий народ.

Иди на врага, люд голодный!

Глава XL

СЕРГЕЙ УЕЗЖАЕТ

Почти каждый день Сергей встречался со студентом.

Возвращаясь из Управы, Саня постоянно заставал их вместе. Он начинал ревновать Сергея, и ему казалось, что тот никогда с ним так охотно и оживленно не разговаривал, как с новым товарищем.

Даже бабушка Маланья благоволила к Ивану Никоновичу, который ежедневно бывал у Костриковых. Бабушка прозвала его "Тара-ри-ра". У студента была смешная привычка: он всегда напевал себе под нос мотив без слов, так что слышалось одно беспрерывное "тара-ри-ра тара-ри-ра".

В середине августа Сергей вдруг объявил дома, что он уезжает с Иваном Никоновичем в Томск.

- Ты что ж, в Технологический учиться едешь? - спросил Саня.

- Хотелось бы, да неизвестно, как обстоятельства сложатся.

- Кем же ты всё-таки думаешь быть?

- Буду тем, что сейчас самое важное и самое нужное, - ответил Сергей.

- Ничего не понимаю, - рассердился Саня и замолчал.

Бабушка, узнав об отъезде Сергея, завздыхала.

- Зачем уезжать? Устроил бы тебя Саня в Управу и жил бы ты себе тихо да спокойно в Уржуме.

- Ехать, бабушка, нужно.

- Ну, раз нужно, поезжай, - махнула рукой бабушка. - Это тебя не иначе как "тара-ри-ра" взбаламутил!

За семь дней до отъезда Сергей решил пойти к фотографу вместе с бабушкой и сестрами.

Бабушка по такому торжественному случаю позвала Устинью Степановну и долго советовалась с ней, в каком ей платке сниматься - в ковровом или в черной шали. Лиза, вместо обычной косы, сделала прическу.

По городу бабушку медленно вели под руки Лиза и Сергей. Бабушка шла и спотыкалась - не слушались старые ноги.

Фотограф - маленький тщедушный человечек - суетился, долго усаживал их и, наконец, усадил: бабушку рядом с Лизой, которая держала в руках книгу, а позади поставил Сергея и Анюту.

Через четыре дня снимок был готов, и бабушка Маланья повесила его на самом видном месте, в горнице под иконой.

* * *

Уезжал Сергей в осенний теплый и ясный день. На березах уже кой-где пожелтели листья, но небо было голубое и безоблачное.

Сборы не затянулись. Корзинка с бельем, одеяло да подушка - вот и всё имущество!

Бабушка Маланья в это утро встала чуть свет, напекла Сергею подорожников и налила бутылку топленого молока.

- Дорогой выпьешь. На воде есть всегда хочется, - уговаривала она Сергея и, несмотря на его протест, всё-таки всунула ему в карман бутылку с молоком.

Младшая сестренка Лиза на прощание подарила брату носовой платок, на котором вышила его инициалы.

Сергей простился с бабушкой и сестрами, за ним зашел Иван Никонович и Саня, который хотел проводить товарищей до пристани Цепочкино.

Когда они пришли на пристань, пароход стоял у причала.

До отхода оставалось несколько минут, и уже все пассажиры были на палубе. Женщины с узлами и детьми, поп в соломенной шляпе с большим парусиновым зонтиком, краснощекий подрядчик в поддевке и несколько человек крестьян с мешками.

Едва успели Сергей и студент войти по трапу на пароход, как босоногий белобрысый матрос отдал концы - и пароход медленно отошел от пристани.

Сергей и Иван Никонович стояли на палубе и махали фуражками.

- До свидания, Иван Никонович! До свидания, Серьга! Пишите! Пишите! кричал Саня.

Он стоял на берегу до тех пор, пока пароход не скрылся за поворотом реки. Тогда Саня медленно пошел домой, размахивая своей тросточкой.

"Вот поехали, - думал он, - будут жить в большом городе, учиться, работать, а я остался в Уржуме".

Он шел, размахивая тросточкой, и в досаде сбивал листья с придорожных кустов. А в это время на пароходе, в маленькой каюте, разговаривали товарищи. Пароход вздрагивал, где-то внизу стучала машина. Сергей сидел на узкой койке, Никонов стоял у стены и курил.

- Ты должен знать, Сергей, что тебя ожидает! Не исключена возможность виселицы. А о тюрьме и ссылке уж и говорить нечего...

Сергей поднялся и, тряхнув головой, откинул волосы со лба.

- Знаю, Иван!

Он распахнул маленькое круглое оконце; в каюту ворвался свежий речной воздух и шум колес.

- А вот и Шурму проехали, - сказал Сергей, высунув голову в окошко.

Вечерело. Мимо проплывали вековые дремучие леса, болотистые топи, невысокие холмы, и только изредка на отлогих глинистых берегах темнели крохотные, сутулые избушки.

Над рекой вставал серый холодный туман.

Кое-где начинали зажигаться огни.