"Звездное тяготение" - читать интересную книгу автора (Горбачев Николай)

15

Жил ожиданием "страшного" суда. Когда он будет? От кого теперь это зависит — от Авилова или капитана Савоненкова? Ложился с отбоем, тоскливо думал: "Может, завтра?…"

…Хватающий за сердце протяжный звук сирены разорвался будто прямо над головой, подбросил меня на постели еще раньше, чем испуганно-резкий голос дневального взбудоражил всю казарму:

— Тревога! Подъем!

Что это — ночь, утро? Звук "ревуна" на крыше казармы, накалившись до предела, изломился и поплыл, торопливо удаляясь и угасая, тревожно щекоча нервы низкими тонами подголосков.

Плац перед казармами через три минуты уже кишел — солдаты мешались, перебегали, выстраивались. Возбужденный говор, команды…

Явились наши командиры — у каждого чемодан; в мутной рассветной мгле впереди группировались незнакомые офицеры, — видно, большое начальство.

— Ого, посредников-то! Жаркое будет дельце.

Это вполголоса произнес вездесущий Нестеров.

Непривычно торопливо подошел капитан Савоненков. К сухости на лице прибавилась строгая торжественность: кожа обтянулась будто на барабане — резче проступили подбородок и скулы. Остановился — высокая фигура вытянулась в стойку "смирно".

— Товарищи, получен приказ, — негромко, но с напряжением говорит он, оглядев строй с одного фланга на другой. — Нам предстоит передислоцироваться в энский район, принять участие в крупном учении с боевой стрельбой…

Вот оно что!

Кто-то из солдат, не удержавшись, тихонько присвистнул — с удивлением и восхищением.

День полной генеральной проверки и подготовки техники к выезду на учение: разбирали механизмы, чистили, смазывали, выверяли. В парке было людно, стреляли и гулко стучали запускаемые дизели, сизый едкий дым плавал в воздухе, слоями обволакивал установки и копошившихся возле них солдат. Тут же были все офицеры: дело решалось ответственное. Изредка в дальнем конце парка мелькала щеголеватая фигура старшего лейтенанта Васина, долетал густой с ленцой голос… "Ты на губе сидел, а он небось не раз виделся с Надей и, конечно, разрисовал — мастихином, не соскребешь!"

Мы перетягивали левую цепь, с час возились с ней, перетаскивая стальные тяжеленные траки. Настроение у солдат было возбужденным, радостно-веселым, словно готовились не к учениям, а к празднику. Работали играючись, отмачивали шутки, даже Долгов цвел: дела шли неплохо.

— Значит, как ты этого своего жулика-руководителя провел, Курбан? — смеясь, переспрашивал Нестеров. — Он к тебе, а ты вроде пьяный? Повернулся на другой бок и — на малых, говоришь, оборотах? Ясно, куда машина без шофера! От, шесть киловольт…

Он качал головой. "У них — свое, у тебя — свое", — успел я подумать и почувствовал рядом локоть Сергея.

— Давай подвинься. Не тебе, а нам надо дуться, как мышам на крупу! — он решительно взялся за массивное звено цепи.

В душе был благодарен ему: уходился — мокрый, будто котенок.

Покончив с цепью, отправились в курилку — Долгов смилостивился на перекур.

Выкурил я папиросу раньше всех — сидеть среди веселых, беззаботно сыпавших шутками солдат не хотелось — не было настроя. Да и торопился: надо начинать проверки пульта управления. Поднялся. Долгов покосился:

— Проверять пульт?

— Да.

И не успел я шагнуть, как он обернулся к Рубцову:

— Надо помочь…

Рубцов, отбросив окурок, взвизгнул:

— Он же талант, мастер, товарищ сержант! Ему раз плюнуть одному!

Долгов сердито засопел, мрачно выдавил:

— В отличном расчете ведь. И считаться, Рубцов, твое — мое… Не понимаете? Обещание дали по моральному кодексу поступать.

— Какое уж отличное! — прыснул вдруг Рубцов. — Талантов бы поменьше! Лафа! Фортели выкидывает, мордой об забор всех провез, а с ним панькаются.

— Перестаньте!

Меня будто окатили кипятком из выварки: с каким удовольствием закатил бы плюху, чтоб звон пошел по парку из конца в конец! Но тогда мне совсем была бы хана: чтоб со мной сделали — не знаю. Уже не слушая, что там будет дальше, в несколько шагов очутился возле установки, рванул люк, скользнул в боевую рубку. Минуту или две сидел на железном сиденье — колотило всего, точно в лихорадке. Потом подлез в пространство между дном установки и выступом устройства управления. Тут было узко и тесно, густая смесь запахов — масла, краски, приторно-сладкого ацетона — забивала дыхание. Обычно эту работу делали вдвоем, попеременно работая в тесной, удушливой щели.

В полутемноте орудовал то ключом, то отверткой, задыхаясь от тесноты и тяжелого воздуха, и вскоре весь взмок. Пот застилал глаза, я сдувал его, он липкими, мерзкими ручейками стекал по лицу за воротник гимнастерки. В затылке отдавалась злая мысль: "Сделаю все сам. Только сам…"

Открылся люк и вместе со светом, плеснувшим мне в глаза, в проеме показался Рубцов.

— Помогать, талант, приказано!

— Иди ты отсюда… — у меня даже перехватило дыхапие. — Обойдусь без помощников. Закрой люк с обратной стороны! Ну!

Я выкрикнул все это не своим, а каким-то чужим голосом, хриплым, точно простуженным. Вытаращив по-сычиному глаза, Рубцов, согнувшись, скользнул с установки на землю.

Закончив работу, с трудом открыл тяжелый люк, вывалился из рубки. С минуту глотал предвечерний, уже настоявшийся прохладой воздух. Потом, как полупьяный, шагнул за установку, собираясь выйти из парка. В голове стоял звон, будто там тонко, мышино зуммерила рация Уфимушкина; в глазах рябило, расплывалось все нечеткими пятнами, и поэтому не сразу заметил возле установки солдат. Они стояли кучкой, при виде меня расступились и, выстроившись стенкой, загородили дорогу. Все это было неожиданным. Опешил, останавливаясь и теряясь в догадках: что это значило? Тем более показалось странным, что лица у солдат были строгими, словно они готовились задать мне трепку, и только у одного Рубцова почему-то голова на втянутой в острые плечи шее была безвольно опущена.

— Давай, Рубцов, мы ждем, — тихо, не глядя ни на кого, проговорил Долгов, стоявший ближе к установке.

Кто-то из солдат подтолкнул Рубцова легонько вперед, и он, сделав робкий шаг навстречу мне, все так же, не поднимая головы, сучил неловко пальцами рук, повисших вдоль туловища.

Но вдруг поднял голову, трепыхнул неуклюже руками, как обломками крыльев:

— Кореши! Братва! Ну что вы? Я же ничего… Ну что такого? — озирался с каким-то испугом и жалкой улыбкой. — Пусть скажет: хотел же вместе работать… И насчет наводчика…

— Ты брось это — "братва, кореши", шесть тебе киловольт! Все, как есть, сознавайся, извинись.

— Быстро затухаешь — качество низкое…

— Какой человек! Зачем вертел-крутил? Руль менять надо.

— Ждем, Рубцов.

Будто очнувшись, Рубцов неуверенно поднял на меня глаза.

— Ты… вот что, — глухо заговорил, подыскивая, видно, с трудом слова. — Извини, пожалуйста… Не по-товарищески поступил. Ну… плохо. Ты же слышал, знаешь… И раньше было, в классе… — Рубцов вдруг улыбнулся виновато, жалко, точно пришибленный щенок. — Правильно товарищи говорят, из-за зависти глупой было: мол, пришел и сразу в наводчики. Да еще безобразничает, думал… Но верно: за плохое спрашивать, а хорошее — тоже замечать. Больше не будет такого…

Он сунул руку, затряс, сжав мою ладонь, солдаты заулыбались, говорили что-то одобрительное, но я не слушал: в горле — горячая картофелина. Еще не хватало зареветь. Расклеился ты, Гошка Кольцов!

До позднего вечера грузили на товарной станции установки, ракеты, ящики с оборудованием, полевые кухни — эшелон уходил рано утром. Уезжал я оттуда с последней машиной. Редкие лампочки на столбах без традиционных железных козырьков мертвенно-тускло освещали пустынные улочки. Ладони у меня пекло, саднили набитые ранки на руках (не заметил, когда и случилось), кровь смешалась с пылью, засохла, боль дергала прямо за сердце. Работал я опять со злостью и остервенением, будто кому-то и что-то хотел доказать. А кому? Что? И зачем? Впрочем, все эти дни после гауптвахты у меня была какая-то удивительная потребность что-то делать, не оставаться одному, даже сам напрашивался на всякое дело: чистить картошку на кухне, работать в парке, мыть и натирать полы в казарме. Возможно, потому, что хотел забыться, не думать о том, что ждало меня впереди. Но ясно: проработка не закончилась, учение только оттягивает ее — предстоял суд общественности, разбор по комсомольской линии. А то еще и на трибунал повернут… Гнал в сторону мысли о Наде: не она — так неизвестно, случилось бы все? А может, вся ее строптивость — повод дать от ворот поворот? И слова, какие говорила потом, — простая дань такту и вежливости? Иди посмотри, что у нее там! Еще посмеется, узнав, что "отхватил рябчиков".

Машина проезжала мимо освещенной вывески магазина, он был открыт. Вспомнил: нечего курить, сигареты кончились. Забарабанил по железной обшивке кабины.

— Ладно, встану за углом, — пообещал шофер.

Я выпрыгнул из кузова, перебежал дорогу. Удивленно, с улыбкой смотрела на меня разбитная, полная продавщица, подавая сигареты. И только когда выходил уже, со смехом окликнула:

— Где это тебя, парень, так? Аль домовым был, трубы проверял?

В застекленной открытой половинке двери увидел свое отражение: висел углом вырванный клок на подоле рабочей из "хэбе" гимнастерки, на коленках черные эллипсовидные отпечатки, будто ползал в грязи; лицо — в пыли, брови, ресницы — рыже-мучные, резко белели яблоки глаз. Словом, выглядел смешным, жалким, будто меня только что вываляли на проселочной дороге.

По тротуару к машине почти побежал. Было совсем темно: на столбе, маячившем у дороги, лампочка не горела, в целом ряду окраинных домиков свет еще не зажигали, и окна отсвечивали мертво.

В темноте кого-то обогнал. Какую-то парочку. Бросилось в глаза — шли не очень близко друг к другу и почему-то молчали. Когда я уже на несколько шагов опередил их, в голове запоздало высеклось: офицер! Я не успел сообразить, как поступить. Самое верное — продолжать так же быстро идти. Авось… И тогда меня точно стегнули прямо по спине:

— Товарищ рядовой! Солдат!

Голос знакомый, но тембр — металлический, раздраженный. Старший лейтенант Васин! И… Надя?! Чем-то острым, с головы к земле, пронзило меня, заложило уши — голос старшего лейтенанта притушился:

— Почему не отдаете честь?

И тут, как только бывает в кино, рядом в доме осветилось окно, желтый пучок света выхватил тротуар, дерево, возле которого я стоял, и их обоих… Да, это были они. Васин и Надя. С портфелями. Успел отметить: у старшего лейтенанта портфель был добротный, желтой кожи.

Ноги мои будто внезапно приросли намертво к тротуару — в жилах вместо крови тяжелая ртуть — застыл, обернувшись. Они тоже были удивлены не меньше меня. Старший лейтенант Васин задержал шаг, словно неожиданно на что-то наткнулся. Надя тоже узнала меня: оторопела, машинально прижав к груди знакомый школьный портфель.

Первым опомнился Васин, шагнув вперед и тряхнув головой, еще не веря своим глазам.

— Снова вы? — искреннее удивление прозвучало в его голосе. Но вдруг он коротко, сухо хохотнул, точно обрадовался какой-то внезапно пришедшей мысли, и неожиданно с наигранным участием сказал: — Да, не везет вам! Судьбы удары роковые, а? За какие провинности — сознайтесь?

Он критически, наметанным глазом оглядел меня с головы до ног, а я, в мгновение представив свой вид и сравнив его с видом Васина в новеньком кителе, разутюженных брюках навыпуск, безнадежно покраснел — жаром полыхнуло лицо.

— Почему вы здесь? Уж не опять ли у вас этот… случай?

Неужели не сдержусь? Подступила знакомая внутренняя дрожь. Может, это от работы? Взять себя в руки. В конце концов, какое мне дело до Нади, до него?…

— Нет, не случай.

— Так, так… — Васин покосился на Надю, все еще молча прижимавшую к груди портфель. — А знает ли Надежда Васильевна, что вы совершали самоволки и поплатились гауптвахтой?

Это уже было вероломство.

— Спросите у нее самой, у… Надежды Васильевны! — бросил я, кинув на Надю взгляд, и заметил — она порывисто, напряженно дернулась вперед.

Повернувшись, я зашагал в темноту, за угол.

— Гоша, подождите! Постойте! — услышал позади взволнованный, торопливый голос Нади. Она шла за мной — слышал сухой перестук ее каблуков по асфальту. "Нет, нет! Не останавливаться! Довольно! Незачем!" — отдавалось в висках.

В машине при свете тусклой лампочки вспыхивали красные светляки: солдаты курили в кабине с шофером.

— Давай, гони!

Машину трясло, подкидывало на выбоинах, в голове мысли путались, будто их разметал ворвавшийся вихрь. Опять произошло непоправимое. За это по головке не погладят. Васин отзанимается в институте, а потом… Он — офицер, правота на его стороне. Да и объективно разобраться, окажется, что да, он прав. Служба, долг требовали от него остановить, потребовать, на то и дисциплина. И даже то, что он сказал, пусть коварно, но — правда! От нее никуда не уйдешь. Окажись вместо меня другой солдат — все было бы просто и ясно. А тут личное… Личное!

Перехлестнулись стежки — ясно и слепому! Стянулись морским узлом… А если за девичьей скромностью и кротостью махровое фарисейство и ханжество, достойные иезуитов? Слюнтяй! Неужели не увидел в тот вечер, когда укрощали "матросика", всех тех малейших черточек и штришков, что там нечисто? Ловко дурачит? Ястреба и кукушку сразу держать в руках — не так уж плохо? Один — красивый, как бог, другой — тоже ничего, знает кое-что, стихи читает, соловьем заливается! Возможно, и Васину говорила: "Если дороги наши встречи…" Может, и недотрога-то только для тебя, а тому все разрешается?… Дурак! Слепой котенок! Ничего не знал, не видел! И наверное, с той же милой, поощряющей улыбкой, склонив к левому плечу головку, слушала не только твои стихи, но и Васина — всю эту историю несчастного, жалкого селадона, вплоть до губы? Да еще посмеялась: "Герой не моего романа!"

А окликала, звала — не больше, как игра кошки с мышкой! Чего стоит прикинуться милой и доброй для всех? И нашим и вашим…

— Что произошло? — пододвинулся в темноте Сергей. — Что с тобой?

— Ничего.

Меня колотил озноб.

— Куда пешкой ходишь? Не видишь? Тебе шах! — громко произносит Сергей и тут же, не глядя на мой новый ход, снова наклоняется над доской, жарко шипит в лицо: — А я тебе говорю: пойдешь и доложишь сам, доложишь все, что произошло… Точно! Не то завтра он тебя распишет в красках — тогда доказывай, что не так!

— Пусть расписывает.

Я делаю ход — отличное нападение на ферзя. Сергей секунду сопит недовольно, и не поймешь — то ли из-за моего ответа, то ли из-за этого гарде. Потом убирает фигуру, подскакивает на табуретке, точно его неожиданно припекло снизу.

— Бегемот ты! Ихтиозавр несчастный! Точно! — Он секунду смотрит на меня, поджав губы и умолкнув, не находя больше слов, потом снова уставляется на доску. Это он затащил меня сюда, в клубную комнату игр. Смыв с себя угольную пыль, я отправился в библиотеку, обменять книгу. Мне надо было отойти от потрясения: в душе была какая-то нехорошая пустота, гулкая, пугающая, как в нежилом доме, а чувства, желания будто сковала немота, все мои движения были механическими, неосознанными. Вот сюда, в библиотеку, он и явился сразу за мной. Потом затащил в комнату игр, "погонять" в шахматы. Мне было все равно, что делать, — согласился.

И, уже шагая за ним, внезапно подумал о том, что впервые принял его предложение без протеста, раздражения и даже обрадовался, что именно он, а не кто-нибудь иной оказался рядом. Удивительно непонятно устроен человек: поди узнай, какие бесчисленные обстоятельства, большие и маленькие, становятся определяющими его поступки?

Стол наш стоял в углу, и, хотя вокруг солдаты были заняты каждый своим делом — резались в шашки, забивали "козла", — на нас начали обращать внимание: поворачивали головы, привлеченные громким разговором — Сергей то и дело срывался.

Не глядя на него, я хмуро заметил:

— Святее папы римского, думаешь, можно?… Ходи!

— А, шесть киловольт в бок, зевнул! Под боем же… На вот тебе! Ерунда — папа римский! И дело не в нем, старшем лейтенанте Васине, а в тебе, во всем нашем расчете. Не на необитаемом острове живем, не в пустыне.

— Так нельзя: снова шах. Защищайся.

— Ладно, вот!… Был момент, думал, черт с тобой, выплывай сам! А потом взял в толк: на обиде далеко не уедешь. Не сам один так думаю — весь расчет… Не отвертишься, не отступимся. Так и знай! Снова… подкапываешься?

"Говори, говори!" — со странным поднывающим, одновременно радостным и тоскливым чувством думал я, а вслух подтвердил его догадки:

— Да, шах.

— Э, черт, как же тут?… Вот… А насчет Нади ты мне прямо скажи: может, я зря когда-то сболтнул по поводу раздвоения твоего? Может, нет этого раздвоения? И точно — думаешь, решка? Думаешь — старший лейтенант?

"Может, может… Сам не знаю теперь. А ты лучше играй! Не умеешь, так не садись!"

— Молчишь? Молчанкой хочешь отделаться?

— Шах и… мат, по-моему.

— Да ты что?! Брось… Н-да! Давай еще одну! — Сергей решительно смахнул фигуры с доски.

Я поднялся: играть больше не хотелось, да и это была не игра, а настоящее избиение младенцев — Нестеров играл плохо.

— Не хочешь? Не умею играть? — Он вдруг добродушно усмехнулся, хотя глаза сердито сверлили из-под рыжеватых бровей. — Скажу правду: хотелось тебя пристукнуть! Ух как хотелось! Точно. Теперь пошли.

— Куда?

— Пошли, пошли. После поймешь!

Удивительно: я шел с ним все с теми же приглушенными ощущениями — куда идем и зачем, все равно. В коридоре казармы Сергей подтолкнул меня к предпоследней двери, изловчившись, открыл ее перед самым моим носом. Я успел понять: дверь в канцелярию. За столом, покрытым коричневой байкой, сидел лейтенант Авилов в полевой с ремнями форме. В углу приткнут чемодан, вдоль стенки две железные кровати — конвертиком заправлены простыни: офицеров перевели на казарменное положение. Подняв голову, командир расчета смотрит на меня долго — первый раз, что ли, видит? По привычке потянувшаяся к виску рука остановилась на полпути. Опустив ее решительно к столу и внезапно переходя на "ты", лейтенант негромко говорит:

— Садись, Кольцов, рассказывай.

"Выходит, знает все", — удивительно спокойно и даже как-то равнодушно думаю я и опускаюсь на табуретку.