"Три дороги" - читать интересную книгу автора (Макдональд Росс)

Глава 7

Внешне Брет был типичным американцем: крупный, с гладкой кожей лица, загорелый, с крепким носом и подбородком, доверчивыми голубыми глазами. За первые несколько минут Клифтер заметил в нем единственный признак внутреннего беспокойства — это когда глаза молодого мужчины забегали в сторону окна. И тут крепкие мышцы его плеч напряглись под униформой защитного цвета, как будто узкий кабинет сдавил его, прижав к низкому стальному стулу невидимым ремнем. Когда он отвел глаза, оглядев зеленую территорию госпиталя, на его лице проявилось сложное сочетание чувств.

Оказалось, глаза его были не чисто голубые, а голубые в серую крапинку. Такая комбинация цвета придала им глубину и изменила их прозрачность. Казалось, у них было несколько поверхностей, как у набора линз, которые фильтровали, отбирали изображения, перед тем как направить их в мозг. Рот тоже изменился. К щедрой мягкости природного оформления добавилась твердая линия агрессивной воли. Конфликты, свойственные природе молодого человека, придавали ему какую-то напряженную, застенчивую красоту. Но Клифтера насторожила ироническая горечь улыбки, бросавшая тень на глаза и искажавшая рот.

Вырезки из газет, которые накануне дала ему Паула, лежали в боковом кармане пиджака. Если разум Тейлора двигался к реальности и выздоровлению, тогда полное знание о событии, которое послужило причиной его болезни, поможет ему окончательно преодолеть недуг. Но если его разум пострадал серьезно, оказался психически извращенным, тогда знание об убийстве может усилить болезнь. Правда — мощное средство, которое либо вылечит, либо погубит, в зависимости от того, как воспримет ее организм пациента. Его задача, как и всегда, заключалась в том, чтобы понять конкретного человека.

Он повернулся к Брету, который молча сидел на стуле, пустым взглядом уставившись в пол.

— Пожалуйста, продолжайте. Мне хотелось бы побольше узнать о вашем детстве.

Брет беспокойно заерзал.

— С самого начала?

— Не обязательно. В отличие от Адлера я не придаю значения самым ранним воспоминаниям. Меня больше интересует то, что вы осознанно считаете важным.

— Вы имеете в виду мое отношение к событиям?

— Приводите мне факты. Ваше к ним отношение станет ясно само собой.

После некоторых колебаний Брет поборол застенчивость и продолжил прерванный рассказ:

— Вы, наверное, поняли, что моя жизнь в семье, когда я был ребенком, была довольно странной. Это относится не к периоду до смерти моей матери. Она умерла, когда мне было четыре года, и я мало что помню о том периоде. К нам приехала старшая сестра отца, чтобы помогать вести хозяйство, и пару лет я был целиком в ее власти. Тетя Алиса, а может быть, и отец установили довольно странные правила для пятилетнего ребенка. Припоминаю, что она отшлепала меня, по крайней мере, один раз за то, что я задавал вопросы о своей матери. Она мне даже не хотела сказать, что случилось с матерью. Тетя Алиса сама умерла, когда мне было всего шесть лет, и я бы не сказал, что пожалел об этом. — Он опять улыбнулся беспокойной улыбкой, плотно сжав губы, как будто эти воспоминания отдавали горечью.

— Это вполне понятно, — заметил Клифтер. — Строгая старая тетя — плохая замена умершей матери. Кто за вами ухаживал после смерти тети?

— Мною занялся сам отец. К тому времени он стал уже профессором и заместителем начальника управления, поэтому мог позволить себе пригласить служанку. Но по какой-то причине он не захотел пустить в дом женщину. Он пошел на большие неудобства и, возможно, часто пренебрегал своей собственной работой просто для того, чтобы не жить в одном доме с женщиной. Временами он нанимал своих студентов для помощи на кухне и в уборке помещения. Но основную работу по дому выполняли мы сами. Я уже умел неплохо готовить, когда мне было восемь лет. Но зато не смог научиться играть в бейсбол, пока не пошел в подготовительную школу. Между прочим, он позволил мне проучиться в подготовительной школе только один семестр. Возможно, этим объясняется моя неспособность легко входить в коллектив, чувство, что у меня нет определенного места в обществе.

— Возможно, этим.

— Когда я оглядываюсь назад, то мне кажется, что всю жизнь я был чем-то вроде одинокого волка. Даже моя профессия — не помню, говорил ли я вам, что занимаюсь историей — занимался, — тоже работа в одиночку. Я редко принимал участие в командных играх, но преуспел в боксе и плавании. Единственное, чем я по-настоящему увлекся, — служба в военно-морском флоте. После того как меня произвели в офицеры и особенно когда приписали к кораблю, впервые в жизни я почувствовал, что к чему-то принадлежу. Я стал членом команды, которая сражалась за правое дело, и это дало мне неведомое раньше удовлетворение. Из меня получился довольно хороший офицер, как это ни удивительно. Я ладил с подчиненными и выполнял свои обязанности. Когда корабль затонул, я почувствовал невосполнимую утрату.

— Вас... списали по инвалидности, насколько мне известно, до окончания войны?

— Правильно. Я знаю, на что вы намекаете. Я подробно обсуждал это с заведующим Райтом. Правда, конечно, что я чувствовал вину, потому что вышел из борьбы раньше, чем закончилась война. Правда и то, что я не хотел возвращаться в строй после того, как разбомбили мой корабль. Я был совершенно измотан после двухлетнего пребывания на море и думаю, что к тому же боялся. В то время я не признавался в этом даже самому себе, а теперь вот признаюсь.

— В чем конкретно признаетесь?

Брет перевел взгляд с Клифтера опять на окно. Его рука напряженно сжала подлокотник полукресла, как будто это была ловушка.

— Я признался заведующему Райту и самому себе, что внутренне был рад, когда мой корабль пошел ко дну. Для меня это означало получить отпуск, если спасусь. — Его голос словно треснул на последнем слове.

— Понятно. Вы еще чувствуете за собой вину?

— Может быть, и чувствую, — нетерпеливо ответил Тейлор. — Но к данному делу это не имеет отношения.

— Думаю, что имеет. Вы все еще не можете спокойно жить, осознавая свою слабость. Помните, что ставить личное над общественным является нормальным проявлением человеческой слабости. Я вынашивал аналогичное желание, мистер Тейлор. Когда каждый день отбирал кандидатов на сожжение, я молился про себя, чтобы не стать одним из них, хотя было много других людей, которые больше меня заслуживали право остаться в живых; Мы все должны научиться жить, примирившись с чудовищным фактом своего собственного эгоизма. Нет никакой добродетели в бесполезном самобичевании.

— Именно это сказал Райт, и я ему поверил. Кое-чему поверил. Но сейчас не это обстоятельство беспокоит меня.

— А что вас сейчас беспокоит?

— Вещи, которые не могу вспомнить, — произнес он глухим, жалким тоном и неожиданно выпалил: — Доктор, что случилось с моей матерью?

— С вашей матерью?

Его улыбка тоже была жалкой.

— Разве я сказал «мать»? Я имел в виду жену. Хотел вас спросить, что случилось с моей женой. До сегодняшнего дня я даже не знал, что женат.

— Сожалею, но она умерла. — Клифтер развел руками, сделав жест замешательства и сочувствия.

— Но как она умерла?

Клифтер еще не принял решения, как ответить, и поэтому отделался иезуитской полуправдой.

— Точно я этого не знаю. Расскажите мне о своей матери, мистер Тейлор. Вы помните ее?

— Да. — Затем после продолжительной паузы добавил: — Она была очень миловидной женщиной. В этом я уверен, но ее образ запомнился мне смутно. Я уже сказал, что мне было всего четыре года, когда она умерла. Она была добра ко мне. Мне с ней было весело. Она даже становилась в кровати на голову ради меня и все такое. Мы дрались подушками. Во время еды мы тоже играли. Я должен был сделать глоток, когда она коснется стола всеми десятью пальцами. У нее были красивые руки.

— Вы запомнили ее смерть?

Взгляд мечтательных голубых глаз стал жестким.

— Нет. Подождите... Кое-что я помню. — Глаза Брета потускнели, взгляд стал отсутствующим. Коричневое от загара лицо разгладилось и просветлело, как будто на него надели маску молодого человека, чтоб извлечь прошлое. — Я вошел в ее комнату, а она была мертва. Иногда ночами, когда я чего-то пугался, она разрешала залезать к ней в кровать и оставаться там, пока не засну. В ту ночь мне приснился страшный сон, и я пошел к ней в комнату, но она была неподвижной и холодной. Я видел ее мертвое лицо при свете лампочки, стоявшей у изголовья кровати. Руки были сложены на груди. Я дотронулся до ее лица, оно было такое же холодное, как мокрая одежда.

— Была ли на ней ночная сорочка? — Клифтер вспомнил, что Лоррейн была голая, когда ее обнаружил Тейлор.

— Нет. — Ответ был совершенно однозначным. — Она была одета в черное шелковое платье с кружевной оборкой на шее. Глаза закрыты, а голова лежала на белой сатиновой подушке. Я не знал, что она умерла, пока мне не сказал об этом отец. До этого я еще не видел мертвого человека.

— Спала ли обычно ваша мать на белой сатиновой подушке?

— Разве я могу запомнить такую вещь? Моя мать умерла, когда мне было четыре года.

Клифтер не стал указывать на то, что Тейлор сам припомнил эту деталь. Эта тема, казалось, расстраивала молодого человека, поэтому Клифтер на время оставил ее.

— Скажите, часто ли вы вспоминаете о смерти матери, мучительно ли это воспоминание для вас?

— Вы имеете в виду, вспоминал ли я в детстве?

— Да.

— Я вообще редко думал о матери. Одна из причин заключалась, вероятно, в том, что отец никогда не упоминал о ней. Думаю, что он, наверное, горевал о ней в одиночестве. Конечно, он не был счастливым человеком, так и не женился снова, но, насколько я помню, о ней он не говорил. Даже не отвечал на мои вопросы о ней, эта тема вообще была запретной. Понятно, у меня возникло впечатление, что с этим что-то неладно, но я так и не осмелился спросить его, в чем дело.

— Может быть, он не любил мать?

— Может быть, и не любил. Эта мысль не могла прийти мне в голову, когда я был ребенком, но позже я думал об этом. Я уже сказал вам, как он вообще относился к женщинам. Воспитывая меня, отец внушал мне относиться к ним как к лицемеркам, как к нежным щупальцам вселенской грязи. Это продолжалось, пока я оставался дома, а я жил вместе с ним до семнадцати лет, если не считать семестра в подготовительной школе. Мне не позволялось водиться с девчонками. Он не разрешал мне купить девочке стакан содовой воды или пойти на смешанную вечеринку. Я стал ухаживать за девочками только после его смерти, уже на старшем курсе в Чикаго, но у меня с ними ничего не получалось. Я был девственником до свадьбы. — Он поторопился поправить себя: — До ночи накануне свадьбы.

Была ли это Паула Вест? — подумал доктор. Конечно, она бы ему сказала. А может быть, и утаила бы. У каждой женщины, как и у каждого мужчины, есть свои секреты.

Брет понял, о чем подумал доктор, и ответил на незаданный вопрос.

— Я переспал со своей женой накануне свадьбы. Любопытное обстоятельство, — неуверенно добавил он. — Мне это приснилось сегодня утром. — Он рассказал Клифтеру, что запомнил, о приснившейся ему мягкой кукле. — Вероятно, это означает, что я женился на Лоррейн под впечатлением моральных взглядов своего отца?

— Или переспали с ней в знак протеста против него? Сон может иметь много значений. О вашем сне мы поговорим в другой раз.

Клифтер поднялся со стула и нетерпеливо заходил по маленькому кабинету. Хотя большая часть биографии была смазана или вообще отсутствовала, характер сознательной жизни Брета начал вырисовываться. Совершенно очевидно, что он зациклился на смерти матери, в чем частично был виноват отец, весьма неумело обращавшийся с сыном. Но он слишком легко получил подтверждение этому, почти безо всякого труда. Готовность рассказать о детстве и отчетливость детской Памяти вызывали подозрения, особенно в свете схожести смерти матери со смертью жены. Совершенно очевидно, что сцена смерти могла заместить утраченную в памяти сцену убийства жены — умелая работа воображения пациента, отождествившего образы матери и жены, ведь Брет их спутал даже в разговоре. Получался вариант эдипова комплекса, осложненный меланхолией, возникшей на почве того, что Брет назвал чувством утраты. Он лишился матери в уязвимом возрасте; его корабль затонул, унеся с собой обстановку товарищества. А затем лишился жены. Он стал одним из тех, кто постоянно переживал утраты и ждал, что они повторятся, особенно там, где затрагивались его привязанности. Он сделал все возможное, чтобы потерять Паулу Вест. И наконец утратил память и само чувство реальности.

Заведующий Райт считал, что Брету не надо открывать правду, о которой он забыл, пока тот не докопается до нее сам. Как многие американские врачи, даже те, которые следовали учению Фрейда, Райт по сути своей был моралистом. Он считал, что умственное расстройство является попыткой пациента уклониться от ответственности, и поэтому долг врача перед пациентом заключается в том, чтобы позволить ему, насколько это возможно, лечиться самому. Небо поможет тем, которые помогут себе сами.

Но не исключалась и другая возможность: мотивы напористого поведения Райта носили не только моральный характер. Клифтер заметил во время их разговора по дороге в госпиталь, что Райт проявлял повышенный интерес к Пауле Вест. Этот сексуальный интерес к возлюбленной своего пациента мог способствовать как можно более долгому лечению больного и отказу от коротких путей, к которым почти решил прибегнуть Клифтер. Было и еще одно обстоятельство: Паула была против того, чтобы говорить правду Брету, а Райт очень внимательно прислушивался к ее мнению.

Клифтер неохотно отказался от этой изощренной цепочки предположений. Этот случай надо рассматривать на основе фактов, а не „предполагаемых мотивов поведения причастных к нему лиц. Решить надо было всего один вопрос — о месте Тейлора по отношению к той нечеткой и изменчивой разграничительной линии, которая отделяет овец от козлищ, и Клифтер решился.

Рука уже нащупывала в кармане вырезки, но его вновь одолели сомнения. Что, если он преподнесет этот сильнодействующий подарок — правду, а Тейлор откажется стать его пациентом. В результате возникнет очень неловкое, если не отчаянное положение. Он должен убедиться, что пациент перейдет к нему, и только тогда выписывать лекарство.

— Хотите ли вы опять встретиться со мной? — спросил он. — Считаете ли, что я смогу вам помочь?

— Мне бы хотелось так думать. Я ухвачусь за любую возможность вылезти из этого болота. Если не смогу вскоре вернуться к своей работе, это будет конец.

— Что вы собираетесь делать? Очень хорошо, что вы думаете о возвращении к трудовой деятельности.

— Писать книгу, которую задумал очень давно. Под условным названием «Политическое заблуждение». В ней не будет ничего особенно оригинального. Эти идеи были уже известны до Тороу, нашего поэта прошлого столетия, но я хочу их осовременить. Главное заблуждение нашего времени, распространяющееся на фашизм, коммунизм и даже на либерализм, состоит в том, что политизированный человек считается человеком высшего разряда, что политические формы являются спасением для души человека... Но я не хочу вам надоедать, — закончил он на жалкой ноте.

— Что вы, наоборот. Пожалуйста, продолжайте. Вы не анархист?

— Можете назвать меня политическим протестантом. Настоящий анархист — враг любых политических форм. Я же просто хочу, чтобы правительство знало свое место. Государство или политическая партия — это лишь средство для достижения цели. А цели должны определяться не политическими установками, иначе политика превращается в змею, которая пожирает саму себя, заглотив свой хвост. У вас в психиатрии существует аналогичная проблема, правда? Готовить пациентов для безукоризненной жизни в обществе или для обычной? Это довольно грубое сравнение, но вы понимаете, что я имею в виду.

— Да, я понимаю. Это одна из наших основных проблем. Особенно в такие периоды, когда безукоризненная жизнь и просто жизнь в обществе могут радикально отличаться. В безумном обществе здравомыслящие люди выглядят сумасшедшими.

— К сожалению, не могу принять это соображение на свой счет, — заметил Тейлор со своей горькой усмешкой.

— У вас нет оснований отчаиваться. Решающий критерий заключается в способности трудиться, а ваш ум демонстрирует большую энергию.

— Но ничего не производит. Вам трудно представить себе, как выбивает из колеи неспособность вспомнить некоторые вещи. Это все равно, как если бы кто-то заминировал собственный двор. Причем я знаю, что мины поставил я сам, но не помню где.

— Вы так же хорошо, как и я, знаете, что внутри каждого человека, так сказать в его душе, существует полный набор добра и зла. Но все это свойственно каждому человеку. Вы не найдете там ничего такого, что могло бы окончательно погубить его.

— Что же случилось с моей женой? — Голос Тейлора неожиданно повысился, зазвучал резко. — Почему никто не объяснил мне?

— Вы ведь не знали до сегодняшнего дня, что у вас вообще была жена. Заведующий Райт придерживался курса естественного восстановления вашей памяти.

Тейлор заерзал на стуле, желая заглянуть в лицо Клифтеру.

— Я не могу до конца жизни оставаться в клетке. Я чувствую себя так, будто меня замуровали в мавзолее.

— Понимаю ваши чувства, — спокойно произнес Клифтер. — Значит, мы встретимся снова?

— Если считаете, что от этого будет польза. Заведующий Райт что-то сказал об отпуске.

— Совершенно правильно. Если вы остановитесь у мисс Вест в Лос-Анджелесе, то сможете посещать меня. Она уже переговорила об этом с начальством заведующего Райта. Вы придете ко мне на прием на этой неделе, когда будете в Лос-Анджелесе?

— У меня нет другого выхода, правда?

— Вы можете выбирать курс лечения по своему усмотрению. По закону вы свободный человек...

— Не хочу быть неблагодарным, — прервал Тейлор. — Если у меня будет выбор, я приду.

— Очень хорошо. А тем временем будет неплохо, если вы ознакомитесь вот с этим. — Он вынул из кармана сверток вырезок и протянул его Тейлору. — Мы поговорим об этом на нашей следующей неделе.

Молодой человек уставился на сверток.

— Что это такое?

— Газетные отчеты о смерти вашей жены. Девять месяцев назад ее убили. С того времени началась ваша болезнь.

Брет вскочил и стоя смотрел на доктора. Радужные оболочки его глаз светились, подобно серым крутящимся колесикам.

— Кто убил ее?

— Убийца неизвестен и все еще находится на свободе. Когда вы прочитаете все эти вырезки, то будете знать ровно столько же, сколько и я.

— Теперь я понимаю, в чем заключалась тайна, — медленно произнес Тейлор. — Проклятые кретины!

— А теперь прошу извинить меня, — сказал Клифтер. — До свидания. Точнее, до встречи. — На кончике языка у него вертелась немецкая фраза, но он подавил желание произнести ее, как подавлял в себе все немецкое.

Брет так увлекся статьями, которые оказались в его руках, что даже не ответил. Взглянув в последний раз на его измученное лицо, Клифтер направился к двери. Внешне эти американцы, думал он, закрывая за собой дверь, оптимисты, вполне земной народ. Неумолкающие радиоприемники отгоняют от них одиночество; яркая реклама в пяти красках и хромированные ванные отпугивают болезни; похоронные учреждения, похожие на небесные палаты, отвлекают от смысла похорон. Но трагическая внутренняя жизнь продолжается. Тем сильнее, чем больше она отрицается, и тем насильственнее, чем тщательнее скрывается. Смерть бросает свою тень на красивые бородатые головы, на загорелые лица. Ему казалось, что Тейлор даже больше, чем другие, ввязался в нескончаемую схватку со смертью. Так пусть же он столкнется лицом к лицу со своим противником.