"Теперь об этом можно рассказать" - читать интересную книгу автора (Гровс Лесли)

Глава двадцать первая Аламогордо

К описываемому моменту мы были уверены, что сможем испытать «Толстяка» — бомбу взрывного типа — примерно в середине июля. Планирование операции по испытанию «Толстяка», получившей кодовое название «Троица», началось весной 1944 г., после того как мы с Оппенгеймером решили, что с точки зрения проверки сложной теории взрывной бомбы, правильности ее конструкции, изготовления и сборки, в общем, ее действенности, такое испытание весьма целесообразно.

Мы предусматривали тогда возможность осуществления взрыва бомбы в замкнутом контейнере, для того чтобы в случае слабого взрыва сохранить возможно больше драгоценного плутония. Кроме того, мы думали таким образом предотвратить заражение большой территории в результате его рассеивания.

С этой целью мы заказали фирме «Бэбкок энд Уилкокс» тяжелый стальной контейнер, который за его гигантский вес, размеры и прочность был назван «Джумбо». Для его перевозки с завода-изготовителя, расположенного на востоке США, до Нью-Мексико потребовалась специальная платформа, которая с особой осторожностью была доставлена до ближайшей к месту испытаний железнодорожной станции, где контейнер был перегружен на специально построенный 18-осный прицеп, и уже по шоссе перевезен на расстояние 50 километров от Аламогордо.

Однако к моменту испытания мы решили отказаться от использования «Джумбо», так как накопленные данные свидетельствовали о том, что взрыв будет иметь достаточную силу. Даже в том случае, если мощность взрыва не превысит 250 тонн в тротиловом эквиваленте, как предсказывали многие из ученых, этот контейнер был бы лишь источником дополнительной опасности.

Интересно представить, что произошло, если бы взрыв, имевший на самом деле мощность порядка 20 килотонн, произошел внутри контейнера. Вся стальная оболочка, вероятно, не успела бы испариться, и осколки разорванного на части контейнера были бы разнесены чудовищной силой взрыва на очень большое расстояние.

Испытанием непосредственно руководил доктор Бэйн-бридж — физик, имевший, однако, высшее образование в области электротехники. Это был спокойный и очень знающий человек, пользовавшийся уважением и любовью окружающих. Первым его шагом, который он предпринял совместно с Оппенгеймером, майором Стивенсом — руководителем строительных работ в Лос-Аламосе и майором де Сильва, начальником службы безопасности, был выбор места испытания.

Я был против использования для испытания района Лос-Аламоса как по соображениям сохранения тайны, так и из-за невозможности существенно увеличить площадь закрытой зоны в этом районе.

Позднее мы пришли к соглашению, что район испытаний должен иметь размеры порядка 27 на 40 километров, располагаться в малонаселенной местности и отстоять от Лос-Аламоса не дальше, чем это необходимо. Я со своей стороны добавил еще одно ограничение — в районе не должно было быть ни одного индейца. Это было продиктовано стремлением избежать трудностей, которые были бы созданы нашими взаимоотношениями с секретарем по внутренним делам Икесом, руководившим Бюро по делам индейцев, чье любопытство и стремление к проявлению власти добавило бы к нашим затруднениям еще новые.

Рассмотрев несколько вариантов, комитет остановился в конце концов на районе Аламогордо. Этот район лежал на территории авиационной базы, хотя сам аэродром был расположен вдали от него. Генерал-майор Энт, которому подчинялась эта авиабаза, быстро сделал все необходимые для ее использования распоряжения.

До самого последнего момента мы не знали точно, когда сможем начать испытание, поскольку это зависело от поступления отдельных деталей бомбы и успешности их сборки. Я считал, что мне следует присутствовать лично при испытании. Буш и Конэнт, естественно, также желали этого.

Так как точная дата испытания оставалась неопределенной, мы втроем решили посетить некоторые объекты проекта, расположенные на Тихоокеанском побережье. В случае, если бы день испытаний внезапно приблизился, мы легко смогли бы вовремя достичь Аламогордо. Сначала мы побывали в Ханфорде, откуда перебрались в Сан-Франциско, где посетили лабораторию в Беркли, далее прибыли в Инйоукерн и, наконец, в Пасадену. Из Пасадены мы полетели прямо в Альбукерке, где пересели с самолета на автомашину и доехали до Аламогордо.

Воздушный транспорт в те дни сильно отличался от современного. Аэродром в Пасадене, на который мы садились, был небольшой, и доступу к посадочной полосе мешала проходившая по соседству линия высокого напряжения. Идя на посадку, наш пилот спустился слишком низко, так что линия высокого напряжения оказалась прямо по курсу. Вместо того чтобы повторить заход на посадку, пилот перевалил через линию и, скользя на крыло, посадил самолет с большим боковым и продольным креном. Наше шумное приземление привлекло внимание всех находившихся в небольшом служебном здании аэродрома. Среди выбежавших из здания находился один офицер из моей личной охраны, опоздавший на самолет в Сан-Франциско и ожидавший нас в Пасадене. Как он потом рассказывал, одной из первых его мыслей была: «Ну вот, как же я теперь смогу объяснить гибель Буша, Конэнта и Гровса, не привлекая внимания к проекту и не допуская нарушения секретности».

На следующее утро мы вылетели пораньше, чтобы избежать предсказанного лос-аламосского тумана.

Прибыв в лагерь Аламогордо 15 июля, я имел короткую беседу с Оппенгеймером, из которой мне стало ясно, что нашей операции угрожает опасность. Бомба была подготовлена и водружена на 33-метровую стальную вышку, однако погода не благоприятствовала испытанию. Мне не понравилась также царившая в лагере атмосфера лихорадочного возбуждения, тогда как в этот момент больше всего были необходимы сосредоточенность и спокойствие. Оппенгеймера осаждали со всех сторон, советуя ему что-то делать и чего-то не делать. Обсудив эту ситуацию с Фареллом, уже несколько дней находившимся в лагере, мы пришли к выводу, что лучший в этой обстановке выход — внесение спокойствия в работу лагеря.

Но главная неприятность была связана с погодой. В наше распоряжение передали лучших синоптиков армии, которые в течение уже значительного периода точно предсказывали погоду в районе Аламогордо. Единственная их ошибка произошла как раз в намеченный день. Тот вечер оказался дождливым и ветреным. Ветер, к счастью, дул в благоприятном для нас направлении.

В хорошей погоде мы были сильно заинтересованы по ряду причин. Во-первых, мы стремились избежать, насколько это возможно, радиоактивных выпадений, особенно в населенных районах. Этому не придавалось особого значения, пока незадолго до описываемого момента один из лос-аламосских ученых не указал на серьезность опасности со стороны радиоактивных осадков. Мы стремились, чтобы во время испытаний не было дождя, поскольку в этом случае радиоактивные осадки, не успев развеяться в воздухе, могли выпасть на относительно небольшой площади и иметь высокую концентрацию. Принимая это решение, мы также учитывали известный с давних времен факт, не имевший, правда, еще научного объяснения, что интенсивная пальба из пушек во время больших сражений вызывает дождь.

Во-вторых, для нас очень важно было направление ветра, поскольку мы не хотели допустить, чтобы образовавшееся облако пронеслось над населенными районами прежде, чем его радиоактивность достаточно уменьшится. Особенно важно было, чтобы облако не направилось в сторону населенных пунктов, слишком крупных, для того чтобы их можно было предварительно эвакуировать. Больше всего в этом отношении нас волновал город Амарилло, расположенный в 480 километрах от района испытаний, однако ряд других городов тоже доставлял заботы. По этим причинам направление ветра должно было быть выбрано с точностью до нескольких градусов.

В-третьих, хорошая погода нужна была для самолетов, которые должны летать в районе взрыва для осуществления наблюдений. Кроме того, дождь и сырость были опасны для электроизоляции проводов, необходимых для подрыва бомбы и для управления множеством разнообразных приборов.

Многие из советчиков Оппенгеймера в лагере, а к шести часам вечера в их число входили даже люди, не занимавшие ответственных постов, настаивали, чтобы испытание было отложено хотя бы на 24 часа. Я видел, что в такой суматохе трудно принять здравое решение, поэтому увел Оппенгеймера в приготовленный для него кабинет, где мы могли спокойно, не торопясь, обсудить положение дел. Кроме нас в этом разговоре приняли участие еще несколько синоптиков, которых мы специально вызвали.

Я был в высшей степени заинтересован в проведении испытания по намеченному расписанию, ибо знал, какое значение это событие может иметь при переговорах в Потсдаме. Кроме того, каждый лишний день отсрочки испытания означал лишний день войны. И не потому, что мы опоздаем с изготовлением бомб, а потому, что задержка Потсдамских решений вызовет отсрочку ответа Японии и, следовательно, отдалит день атомной бомбардировки.

С чисто технической точки зрения также было желательно провести испытание как можно быстрее, так как каждый лишний час пребывания электрических соединений в очень сырой среде увеличивал вероятность осечки. Еще сильнее могли пострадать электрические соединения в приборах и в подходивших к Ним проводах, которые были изготовлены не так тщательно, как электрическая часть самой бомбы. Кроме того, каждый лишний час увеличивал вероятность того, что кто-нибудь предпримет попытку помешать испытанию. Наши люди находились в состоянии сильнейшего нервного напряжения, и не была исключена возможность, что кто-нибудь из них не выдержит его.

В результате мы с Оппенгеймером договорились не откладывать испытание на сутки, а подождать еще часа два.

Первоначально испытание было намечено провести в 4 часа утра 16 июля. Это время суток, когда почти все жители спят, было выбрано для того, чтобы взрыв могло заметить минимальное число посторонних лиц. Мы ожидали, что взрыв будет сопровождаться яркой вспышкой, но все же не настолько сильной, чтобы разбудить жителей в удаленных от полигона населенных пунктах. Кроме того, нам для фотографирования была нужна темнота.

Я договорился с Оппенгеймером встретиться снова в час пополуночи, чтобы еще раз проанализировать обстановку и постараться выдержать намеченное расписание, если погода к тому моменту улучшится. Я убеждал его пойти поспать или хотя бы немного отдохнуть и подал ему пример. Он, однако, ему не последовал.

В полночь я снова встретился с Оппенгеймером и снова обсудил с ним положение. Мы решили покинуть лагерь и перейти на защищенный пункт управления на восемь километров ближе к бомбе.

На этом пункте находились люди, которые обязаны были там находиться. Там же был Фарелл. В укрытии, где был расположен пункт управления, обстановка тоже была напряженной, но суматохи там не было, наверное, потому, что все люди были заняты делом.

Приближался намеченный час, но мы вынуждены были отложить взрыв еще на некоторое время. Таким образом, испытание запаздывало.

За это время погода заметно не улучшилась, но, к счастью, и не ухудшилась. Было облачно, шел небольшой дождь, воздух был очень влажный. На небе были едва видны лишь отдельные звезды. Каждые пять или десять минут мы с Оппенгеймером выходили из укрытия, чтобы проверить состояние погоды. При этом я старался оградить Оппенгеймера от царившего вокруг возбуждения, для того чтобы он мог спокойно оценить обстановку. Это было главным, так как от него зависело окончательное решение.

Незадолго до того, как мы назначили час испытания, было получено сообщение от капитана второго ранга Парсонса, ожидавшего на аэродроме в Альбукерке команды для подъема в воздух самолетов наблюдения: начальник авиабазы запретил вылеты из-за неблагоприятных метеорологических условий. Я, однако, решил проводить испытание независимо от этого запрета. Самолеты все-таки поднялись, в воздух, но из-за непогоды ценность полученной информации оказалась значительно меньше ожидавшейся. Основная задача наблюдателей, в особенности Парсонса, находившегося на одном из самолетов, состояла в определении степени яркости вспышки, чтобы впоследствии сравнить ее со степенью яркости взрыва бомбы, которая будет сброшена на Японию.

Как только было принято решение приступить к испытанию, никаких дополнительных приказов уже не требовалось. За 30 минут до момента «ноль» пятеро часовых, охранявших бомбу, покинули свой пост у основания башни и на джипах добрались до укрытия (в предшествовавшей репетиции испытания, когда было использовано несколько тонн тринитротолуола, единственный джип, которым располагала охрана, вышел из строя. В этот раз мы снабдили их на всякий случай несколькими машинами).

Им были даны четкие инструкции, и я знал, что они найдут способ укрыться даже в случае поломки всех машин. В крайнем случае, за те 30 минут, которые оставались до взрыва, они могли пройти пешком несколько километров. Их также на всякий случай снабдили ключом от двери убежища, где находилось пусковое устройство. Если бы они не вернулись в намеченный срок, мы пережили бы тяжелые минуты. К счастью, этого не произошло. Когда они покинули свой пост, были включены ранее установленные прожекторы, служившие для ориентировки самолетов наблюдения и для удобства наблюдения за башней с пункта управления. Эта мера, как нам казалось, должна была, кроме того, отпугнуть даже самого отважного диверсанта.

Несколько позднее, оставив Оппенгеймера на пункте управления, я вернулся в лагерь. Там царило волнение, но напряженность уже спала. Большинство присутствовавших уже много месяцев и даже лет готовились к этому моменту, но и теперь они были лишь зрителями.

Наши приготовления были простыми. Каждому было приказано, когда счет подойдет к нулю, лечь лицом к земле и ногами в сторону взрыва, закрыть глаза и зажать их ладонями. Как только произойдет взрыв, разрешалось подняться и смотреть через закопченные стекла, которыми все были снабжены. Времени, необходимого для выполнения этих движений, как полагали, было достаточно, чтобы предохранить глаза наблюдавших от ожога. Приблизилась последняя минута, наступила напряженная тишина. Я лежал на земле между Бушем и Конэнтом и думал только о том, что же мне делать, если при счете «ноль» ничего не произойдет.

Взрыв произошел сразу же после отсчета «ноль» в 5 часов 30 минут 16 июля 1945 г. Моим первым впечатлением было ощущение очень яркого света, залившего все вокруг, а когда я обернулся, то увидел знакомую теперь многим картину огненного шара. Первой моей, а также Буша и Конэнта реакцией, пока мы еще сидели на земле, следя за этим зрелищем, был молчаливый обмен рукопожатиями. Вскоре, буквально через 50 секунд после взрыва, до нас дошла ударная волна. Я был удивлен ее сравнительной слабостью. На самом деле ударная волна была не такой уж слабой. Просто вспышка света была так сильна и так неожиданна, что реакция на нее снизила на время нашу восприимчивость.

Ферми в тайне от всех приготовил очень простое приспособление для измерения силы взрыва — клочки бумаги. Когда подошла ударная волна, я видел, как он выпустил их из руки. У земли ветра не было, поэтому ударная волна подхватила и отбросила их. Ферми отпускал их с определенной высоты, которую он заранее измерил, поэтому ему нужно было теперь только знать, на каком расстоянии они упали на землю. Он еще раньше вычислил зависимость силы взрыва от расстояния до него. Теперь, смерив расстояние до места, где упали клочки бумаги, он тотчас объявил, Какова была мощность взрыва. Его расчет совпал с данными, Полученными позднее на основе показаний сложных приборов.

Накануне вечером я был несколько раздражен поведением Ферми, когда он вдруг предложил своим коллегам заключить пари — подожжет ли бомба атмосферу или нет, и если подожжет, то будет ли при этом уничтожен только штат Нью-Мексико или весь мир. «Не так уже важно, — говорил он, — удастся взрыв или нет, все равно это интересный научный эксперимент, так как в случае неудачи будет установлено, что атомный взрыв невозможен».

Впоследствии я понял, что эти разговоры оказали успокаивающее действие на его коллег и несколько разрядили напряженность обстановки. Мне кажется, что Ферми делал это сознательно, так как он сам не обнаруживал никаких признаков нервозности.

Среди служащих проекта нашелся один человек, которого события этого утра застали врасплох. Это был солдат. Накануне вечером он возвратился из увольнения и, как мне потом докладывали, достаточно навеселе. Каким-то образом военная полиция, совершавшая обход бараков, его не заметила, и взрыв застал его полусонного лежащим на койке. После взрыва он на время ослеп, однако спустя несколько дней его зрение восстановилось. Позднее ходило много рассказов о его твердом намерении не брать больше в рот спиртного.

Второй жертвой взрыва был «Джумбо». В момент испытания он стоял в вертикальном положении на расстоянии примерно 450 метров от башни. Силой взрыва его повалило на землю, и он еще многие годы оставался лежать там как молчаливый свидетель мощи сил, скрытых в бесконечно малом атоме.

Я намечал пробыть в Аламогордо еще несколько часов; мне хотелось убедиться, что радиоактивные осадки не вызвали осложнений. Чтобы полнее использовать это время, я одновременно хотел обсудить некоторые вопросы, связанные с операцией против Японии, с членами Лос-Аламосской группы, присутствовавшими на испытании и вскоре отбывавшими на Тиниан. Я также хотел поговорить с Оппенгеймером по ряду важных вопросов. Эти расчеты оказались совершенно нереальными, так как каждый, кто присутствовал на испытании, находился в состоянии, исключавшем разговоры на иную тему. Реакция присутствовавших превзошла все ожидания. Каждый из нас — ученых, военных, инженеров — понимал, что мы не просто достигли успеха в создании бомбы, а явились непосредственными участниками и свидетелями крупнейшего события, которое не могло не вызвать отрезвляющих мыслей о его последствиях. Явление, которое мы только что наблюдали, обсуждалось в деталях уже несколько лет, однако оно всегда рассматривалось лишь как некая возможность, а не как ощутимая действительность.

Вскоре после взрыва Фарелл и Оппенгеймер вместе с другими находившимися на пункте управления людьми возвратились в лагерь.

Первые слова Фарелла, когда он подошел ко мне, были: «Война кончена». Я ответил: «Да, но после того, как мы сбросим еще две бомбы на Японию». Я поздравил затем Оппенгеймера, сказав, что горд за него и всех его людей. Он поблагодарил. Я уверен, что в тот момент мы оба думали уже о будущем, о том, сможем ли мы повторить наш успех и обеспечить тем самым победу.

Единственно, чем я смог заняться, — это проверить завершающие этапы операции и в первую очередь меры по защите от возможных выпадений. Эта обязанность была возложена на нашего главного медика, полковника Уоррена, который провел большую работу по подготовке к сбору данных о выпадении радиоактивных осадков и к мероприятиям по защите населения от их опасности.

Больше всего меня беспокоила возможность выпадения высокорадиоактивных осадков в населенных районах или даже в районах нахождения отдельных ферм. Мы подготовили целую сеть наблюдателей, вооруженных счетчиками Гейгера, которые располагались на пути радиоактивного облака, и записывали показания счетчика по мере прохождения облака. Эти данные поступали в Аламогордо. На случай эвакуации у нас были приготовлены грузовики, готовые в любой момент к выезду. Был также заранее заготовлен приказ о введении военного положения на той территории, где это окажется необходимым. Естественно, вероятность применения всех этих средств сильно уменьшалась с расстоянием от полигона. Первые данные начали поступать через полчаса после взрыва, а после первых трех решающих часов мы уже были уверены, что все обошлось благополучно.

Придя на командный пункт Уоррена вскоре после взрыва, я обнаружил, что он настолько увлекся подготовкой к испытанию, что не спал двое суток. Его указания были здравыми и ясными, но, прислушиваясь к его разговорам по телефону, я понял, что его голова работает не так, как обычно. К счастью, у нас в Аламогордо был еще один врач из военно-морского флота, который был знаком с нашей деятельностью. Я приказал ему на время заменить Уоррена, чтобы тот мог отдохнуть, и упрекал себя за то, что не обеспечил Уоррену необходимых условий для сохранения хорошего физического состояния. Однако по мере поступления сообщений становилось ясно, что осадки не доставят нам хлопот.

Часам к одиннадцати утра возникла опасность разглашения сведений об испытании. К альбукеркскому отделению Ассошиэйтед Пресс мы прикомандировали офицера, имевшего задание не допустить передачи каких бы то ни было сообщений, упоминающих об испытании. Когда время приблизилось к одиннадцати, представитель агентства заявил этому офицеру, что он больше не может отмалчиваться и, если армия не опубликует никаких сведений, он будет вынужден передать собственный репортаж о событии.

Мы подготовили к опубликованию такое сообщение еще за несколько недель до испытания, поручив генералу Вильямсу, которому подчинялось командование авиабазы в Альбукерке, направить ее командиру соответствующие инструкции. Эти инструкции было поручено доставить моему сотруднику лейтенанту Пэришу, способному молодому юристу из Техаса. Вежливые манеры этого человека в сочетании с неуклонным выполнением предписаний определили мой выбор. Он легко сориентировался в возникшей ситуации и успешно справился с этой миссией.

В письме было сказано, что командир авиабазы должен выполнять все указания лейтенанта. Естественно, первым вопросом командира, когда он прочел письмо, был: «Для чего это все нужно?» Пэриш ответил: «Сожалею, полковник, но я не могу вам этого объяснить». Полковник был взбешен. Он все же поинтересовался, каковы же будут инструкции, но получил тот же ответ. Последовала весьма жестокая критика методов работы Вильямса и моих. В конце концов полковник заявил, что он не желает иметь с нами дела, и направил Пэриша к своему начальнику штаба, которому приказал, однако, выполнять указания Вильямса.

Единственным средством моего общения с командиром авиабазы был обычный телефон. Я его предупредил накануне, что испытание, возможно, произойдет этой ночью, поэтому все самолеты его базы должны находиться на земле впредь до новых указаний. Аналогичные указания были даны гражданской авиации, а также авиации армии и флота, чтобы в момент взрыва в районе базы не было в воздухе ни одного самолета. Эти меры противоречили интересам авиабазы, задача которой состояла в окончательной тренировке экипажей бомбардировщиков Б—29 перед их отправкой на тихоокеанский театр военных действий. Командир каждого подразделения стремился обеспечить своим экипажам максимум тренировки в воздухе, так что время для них было крайне дорого. Все, что знали люди на этой авиабазе, сводилось к тому, что по какой-то таинственной причине их тренировки были прерваны.

Рано утром 16 июля начальник штаба и Пэриш находились на контрольной вышке авиабазы. Начальник штаба, очевидно, учитывая трудность положения, в которое попал Пэриш, вел себя очень лояльно. Не задавая лишних вопросов, он интересовался только тем, что он должен, по мнению Пэриша, делать в тот или иной момент. В момент взрыва на поле аэродрома находилось уже много людей, а спустя некоторое время уже тысячи их копошились на поле, готовя самолеты к вылетам. После разумной отсрочки было дано разрешение на полеты, и учения возобновились. Пэришу был также вручен текст официального сообщения, которое должен был сделать командир авиабазы в Аламогордо. Каждое слово в этом тексте было снабжено номером, так что можно было, не опасаясь подслушивания, производить в нем необходимые по ходу событий изменения. Когда представитель Ассошиэйтед Пресс стал настаивать на разъяснениях, я позвонил Пэришу и, сделав некоторые изменения в тексте сообщения, приказал передать его прессе.

Командир базы армейской авиации в Аламогордо, говорилось в этом сообщении, сделал сегодня следующее заявление:

«Мне были заданы вопросы относительно сильного взрыва, происшедшего на территории базы сегодня утром. Взрыв произошел на отдаленном от других объектов складе, где хранилось большое количество сильновзрывчатых веществ и пиротехнических средств. При взрыве никто не был убит или ранен, а ущерб, нанесенный другим сооружениям, ничтожен.

Метеорологические условия, осложняющие ликвидацию последствий одновременно произошедшего взрыва нескольких баллонов с газом, могут потребовать временной эвакуации небольшого числа жителей из этой местности».

Тем временем в окружающих населенных пунктах, особенно в Эль-Пасо, жители были очень взбудоражены этим событием. Как часто бывает в таких случаях, взрыв, не нанеся никакого ущерба лагерю или другим поблизости расположенным объектам, повредил одно или два зеркальных стекла в городе Силвер-Сити на расстоянии 180 километров.

Газеты в Эль-Пасо вышли с аршинными заголовками, в которых говорилось о взрыве и его последствиях.

Благодаря бдительности и энергичности Управления цензуры удалось предотвратить появление каких-либо сообщений о взрыве в газетах восточной части США, за исключением нескольких строчек в одной утренней газете Вашингтона. В районах же Тихоокеанского побережья эти новости попали в радиопрограммы и широко распространились.

Одной из причин, задержавших выпуск официального сообщения, было то, что мы не знали, придется ли нам проводить эвакуацию населения. Поэтому, давая указания Пэришу, я и добавил слова о газовых баллонах.

Однако этим сообщением не всех удалось обмануть. Несколько дней спустя, когда я возвратился в Вашингтон, ко мне по вопросам, связанным с Ханфордом, зашел служащий компании «Дюпон» Эванс. После того как мы закончили нашу беседу, он, открывая дверь, чтобы уйти, обернулся и сказал:

— Между прочим, генерал, разрешите передать вам поздравления от сотрудников компании.

— Это по какому же поводу?

— Просто мы первый раз услышали, что в армии взрывчатые вещества, пиротехнические и химические средства хранятся на одном складе, — ответил он, добавив, что сообщения радиостанций Тихоокеанского побережья были переданы телетайпом в Уилмингтон из Ханфорда. Мне не оставалось ничего, кроме как ответить:

— Странно, что армия допускает такие вещи. Не правда ли?

За день до испытания мою секретаршу миссис О'Лири предупредили, чтобы она была на работе в шесть тридцать на следующий день и готовилась принять телефонограмму. Однако из-за задержки испытания я позвонил ей только в семь тридцать утра. У О'Лири был особый код, которым я должен был ей передавать сообщения о результатах испытания по телефону или телетайпу. Помимо этого, у нас с ней был еще один шифр, о котором никто больше не знал и используя который, я мог свободно говорить с ней по телефону. Я передал ей основные сведения об испытании, которые были быть переданы дальше по кабелю военному министру в Потсдам.

Перед отъездом в Потсдам Стимсон установил специальный канал связи со мной, назначив для этой цели своим представителем в Вашингтон по атомным делам Гаррисона. Эта мера позволяла не только быстро связаться с ним, но и служила дополнительной гарантией секретности.

Набросав первый абзац, которым определялся общий стиль доклада, я сказал Фареллу, о чем надо написать дальше. Это дало ему возможность немедленно приступить к работе над первым вариантом доклада.

В шесть часов тридцать минут вечера я уже приступил к правке этого варианта и вместе с Фареллом прочитал написанную им часть. Закончив составление чернового варианта, я проверил его и весь вечер продолжал шлифовать доклад.[29]

Так как доклад был в высшей степени секретным, к его напечатанию, кроме О'Лири, мы могли допустить только еще одну тщательно проверенную машинистку. Они работали в тот день с восьми часов утра, прерываясь лишь на обед и ужин, и к полуночи, когда был готов окончательный вариант доклада, они уже настолько устали, что каждая страница была для них пыткой. Было уже почти два часа, когда доклад был окончательно подписан и срочно передан в самолет, отлетавший в Потсдам.

В Потсдаме он поступил сначала к помощнику Стимсона, полковнику Кайлу, который передал его Стимсону в 11 часов 35 минут 21 июля. Тот вместе с Бэнди немедленно прочитал доклад и договорился о встрече с Трумэном на ближайшее возможное для того время. В три часа Стимсон дал прочитать доклад Маршаллу и обсудил его с ним. Затем он прибыл на виллу Трумэна и прочитал доклад ему и Бирнсу. После этого вместе с Бэнди он имел беседу с Черчиллем и лордом Черуэллом. Эту беседу пришлось вскоре прервать. Однако на следующее утро она была продолжена.

В дневнике Стимсона очень живо описаны события тех дней. «Черчилль прочитал доклад Гровса полностью и рассказал мне о вчерашней встрече большой тройки. По тому, как Трумэн энергично и решительно противился нажиму Русских и категорически отвергал их требования, он понял, что тот вдохновлен каким-то событием. „Теперь я знаю, что ним произошло, — сказал он. — Вчера я не мог понять, в чем дело. Когда он пришел на конференцию после прочтения доклада, это был другой человек. Он твердо заявил русским, на что он согласен и на что нет, и вообще господствовал на этом заседании“. Черчилль добавил, что ему понятны причины такого оживления Трумэна и он сам теперь испытывает то же».

Получение известий об успешном испытании в Аламогордо и подтверждение нашей готовности произвести атомную атаку при условии благоприятной погоды уже 31 июля укрепило решение наших руководителей о немедленном предъявлении ультиматума Японии. Насколько отличался бы этот ультиматум, если бы не было нашего сообщения, я не берусь судить, однако ясно, что, располагая им, Трумэн и Черчилль действовали значительно уверенней.