"По следам Лейва Счастливого" - читать интересную книгу автора (Ингстадт Хельге)

К «ФЮРДЮСТРЕНДЕР»

Капитан Сёрнес широкой улыбкой встретил мои слова о том, что пора «Халтену» снова бороздить волны. Нашей целью был Лабрадор. В прошлом году я осмотрел его с воздуха, теперь часть членов экспедиции продолжит работу уже в поле. Дело важное, надо отыскать «удивительные длинные берега» – ориентир, который винландцы назвали Фюрдюстрендер. К тому же не исключено, что норманны селились на Лабрадоре, где, вероятно, заготавливали лес.

Анна Стина будет с нами не все время. Мы договорились с «Миссией Гренфелла», что она вернется на их самолете в Ланс-о-Мидоуз и продолжит там раскопки, а остальные двинутся дальше.

Сперва идем к Белл-Айлу, одинокому островку в устье одноименного пролива. Он лежит примерно в четырнадцати морских милях к северу от Ланс-о-Мидоуза. Южный и западный берега показались нам не очень приветливыми – в море обрывались крутые скалы. Плоскогорье высотой до двухсот пятидесяти метров тоже выглядело безотрадным. Не видно было ни одной гавани, кругом плавали айсберги. В старину рыбаки называли остров Белл-Айл островом Демона; их вполне можно понять. Зато он отличный ориентир, и для винландцев тоже, наверно, был таким.

Затем мы пришли в Шато-Бей, бухту на западном берегу пролива Белл-Айл, в самом устье. Название меткое (шато – замок): на подступающей к заливу гряде причудливые базальтовые скалы местами очень похожи на колонны. В период расцвета рыболовного и китобойного промысла тут находилась одна из важнейших гаваней. В бухте и по соседству собиралось много эскимосов и индейцев, которые тогда фактически были в состоянии войны с европейцами.

На одной высоте мы нашли развалины старого форта. Его построили в 1767 г. по велению английского губернатора Пеллисера. Должно быть, Шато-Бей немало повидал в годы беззакония. Гавань хорошая, но травостой скудный; вряд ли винландцы стали бы обосновываться тут.

Идем дальше на север, вдоль лабрадорского приморья, мимо глубоких фьордов, которые мы решили исследовать на обратно пути. Да, с воздуха побережье и леса выглядели совсем иначе. С моря рисовалась угрюмая картина. Голые, иссушенные ветром островки, серые берега... И только окаймленные зеленью фьорды да лесистые пригорки вдалеке говорили нам, что там, во внутренних областях, совсем другая природа. Настоящих гор отсюда почти и не видно, на запад волнами уходили увалы.

«Халтен» шел против Лабрадорского течения, скорость которого примерно десять морских миль в день. И я особенно хорошо понял, какую роль играли течения для винландцев. От самой Гренландии норманны продвигались все время по течению, оно помогало им.

Словно причудливые бело-голубые корабли проплывали вдали огромные, до пятидесяти метров высотой, айсберги. Когда-то они вели спокойное существование, составляя часть ледника где-нибудь на Баффиновой Земле или дальше на севере. Но вот край ледника обломился, и кругом всплыла убитая мощным всплеском рыба. Это родился айсберг. С этого дня началась его самостоятельная жизнь, началось плавание на юг. Его разъедали волны, трепали штормы, точило солнце. Одни айсберги застревали на мели, другие добирались до далеких теплых краев, но все одинаково были обречены на гибель.

Отсюда вышла и та гора, которая погубила «Титаник». Немало рыболовных судов отправилось следом за ним, особенно в туман. Туман обычен для тех мест, чаще всего он появляется, когда теплый воздух с юга смешивается с холодным над арктическими водами. Мы много раз попадали в густейший туман, и тогда неприятно было думать об айсбергах и подводных камнях. Метко писал об этих местах Адам Бременский в 1070 году, почти через сто лет после походов винландцев: «За этим островом (Винландом) нет земель, пригодных для обитания, дальше идет сплошной лед и густой туман».

К северо-востоку от Сэндвич-Бея лежат острова Геннета. Мы свернули к ним, прослышав, что там на редкость много птиц. Было яркое солнце, прозрачный воздух; вскоре показались низкие островки. Заходим на лодке в маленький залив. Куда ни погляди – птицы. На скалах, как на полках, плотными рядами сидят гагарки, чистики, топорки в старомодной белой манишке и с красным попугаячьим клювом. Когда мы приближаемся, тысячи птиц шумно срываются с места, от мелькающих крыльев рябит в глазах. Высаживаемся на берег, идем среди птиц, а они удивленно смотрят на нас, подпускают совсем близко и затем взлетают. В расщелинах видимо-невидимо болтливых чистиков, высиживающих яйца. А когда мы пересекаем темно-зеленый ковер жесткой травы, удобренной птичьим пометом, из норок в дёрне, прямо из-под ног то и дело взлетают топорки.

Промелькнул песец в потрепанной летней шубке; наверно, его занесло сюда на плавучей льдине. Что ж, он неплохо устроился, на всю жизнь хватит яиц и птицы, ешь вволю. Можно спать спокойно, не тревожась за завтрашний день, все равно как пенсионер с открытым счетом в банке.

Пора покидать остров. Идем на лодке искать «Халтен», который должен лежать в дрейфе поблизости, ожидая нас. Куда же он подевался? Наконец, замечаем наше судно: оно далеко в море, идет под парусом в Европу. Неужели капитан потерял рассудок? Спешим вдогонку, а на душе паршиво – волна немалая, и наша пластмассовая лодчонка не приспособлена для таких рейсов. К счастью, «Халтен» поворачивает и направляется к нам. Капитан улыбается; физиономия у него черная, как у трубочиста, – опять сражался со своим врагом в машинном отделении. На этот раз произошел какой-то особенный взрыв, и капитану пришлось поднимать парус и уходить, пока волны не выбросили «Халтен» на камни.

Нам нужна рыба. Сёрнес живо находит эхолотом косяк. Достает блесну, и начинается. Только закинул – на крючке огромная треска. Капитан – профессиональный рыбак, сейчас он в своей стихии, любо поглядеть, с каким азартом он ловит. Одна треска за другой прощаются с морем, на палубе уже целая груда.

Анна Стина смотрит на него неодобрительно. Дескать, это уже хищничество, надо знать меру. Мы считаем ее выговор несправедливым, ведь у нас ни одна рыба не пропадет, засолим, провялим, и что самим не нужно – отдадим. И я говорю: попробуй сама. Анна Стина неохотно берет удочку, но после первой же поклевки все меняется. Она приходит в экстаз и восторженным взглядом провожает разевающих пасть рыбин, которые, пролетев по воздуху, шлепаются на палубу. Не легко решить, у кого более удивленное выражение. Наконец я кротко напоминаю, что нам вроде бы пора идти дальше. Больше мы не слышали упреков за «хищнический» лов.

Картрайт – одно из самых красивых мест побережья. Здесь мы познакомились с обаятельной англичанкой – Луизой Гринфилд, директором больницы и интерната, учрежденных «Миссией Гринфелда». Она добровольно заточила себя на Севере и уже много лет ухаживает за больными, печется о детях эскимосов и индейцев. Луиза Гринфилд приняла нас очень радушно и рассказала много ценного о крае и народе.

Картрайт лежит в горловине Сэндвич-Бея, длинного фьорда, изгибающегося на юг. Поселок назван в честь английского капитана Джорджа Картрайта, который в 1775 году открыл тут торговую факторию. Он в числе первых европейцев поселился на Лабрадоре, наверно, это был волевой человек. Один из немногих, кто старался понять эскимосов и индейцев, он, не в пример другим, умел с ними ладить.

Впрочем, и Картрайт иногда попадал в переделки. Однажды ночью он проснулся оттого, что в дом ворвалась шайка вооруженных людей. Это была команда пресловутого американского пирата Гримнеса из Бостона, вошедшего под покровом ночи в залив на своей «Минерве». Картрайта ограбили дочиста, даже его корабль увели. В его дневнике записано коротко: «Черт бы их побрал».

Картрайт был рьяный охотник, и его дневник скупо, но выразительно говорит о былом обилии животных на Лабрадоре – важный факт, если вспомнить о винландцах. Так, Картрайт пишет о вылазке на реку Уайт-Бер. В реке было столько лосося, что его можно было бить не целясь. Картрайт насчитал тридцать два белых медведя, которые ловили рыбу; одни стояли на берегу, другие плавали в гуще косяка и жадно пожирали добычу. Он убил шесть медведей. Его рассказ выглядит вполне достоверным; не только в этих краях белые медведи десятками собирались там, где можно было поживиться.

Некоторые, например, Вильям Ховгорд, допускают, что база Торфинна Карлсефни находилась в Сэндвич-Бее. Никто из здешних не мог мне назвать какие-нибудь развалины, но мы решили сами исследовать фьорд. Огибая большой остров Эрл, мы встретили сильное течение. Что ж, и остров, и течение похожи на описанные в саге, но таких мест вдоль побережья много. Фьорд красивый, его берега плодороднее и приветливее других участков лабрадорского побережья. Лес подступает к самой воде. Мы несколько раз, заинтересовавшись хорошим уголком, сходили на сушу; тут мало травы, вряд ли вин-ландцы захотели бы обосноваться здесь со своим скотом.

В залив впадает река Парадайз, между тальником, елью и лиственными заманчиво блестят длинные плёсы. Мы бросили якорь, не доходя до устья. К «Халтену» приблизилась лодка, в которой сидел стройный седобородый человек с трубкой в зубах. С ним было двое детей. Мы пригласили его на борт, предложили выпить кофе и рюмочку водки. Наш гость рассказал, что добывает пушнину и ловит лосося, домик его стоит поблизости. Анна Стина, очарованная детишками, заметила:

– Какие у тебя славные внуки.

– Внуки, – фыркнул он. – Это мои дети.

– А сколько тебе лет?

– Семьдесят восемь.

– У тебя есть еще дети?

– Всего двадцать один, – ответил охотник, раскуривая трубку.

Мы навестили его дом – дряхлый сруб, где ветер свистел во всех щелях. Стол, скамейка и несколько табуреток составляли всю обстановку, у стены лежала куча старой одежды. Жена охотника (вторая) была совсем молода, с ярко выраженными индейскими чертами. Вокруг дома сновали ребятишки; при виде чужих они юркнули в тальник, словно испуганные зверьки. А старый охотник держался уверенно, с достоинством. Добра у него немного, но в море водится лосось, в лесу – пушной зверь, и кругом его мир, лесное приволье, где он сам себе хозяин.

Затем мы пошли к Норт-Ривер, впадающий в море к западу от входа в Сэндвич-Бей. Отсюда на север километров на шестьдесят тянется широкий пляж. Мы высадились и осмотрелись кругом. Берег плоский, река неторопливо выходит из леса; по ней явно можно подняться довольно далеко на судне. Прежде тут жили эскимосы, потом их сменили сеттлеры. Но мы увидели всего один дом и маленькое запущенное кладбище. На могиле одного мальчика прочли надпись: «Загрызен собаками». В устье реки пополнили свои запасы рыбы, это было совсем нетрудно, потому что форель клевала лихо.

Продолжаем путь на север. На западе тянется широкий белый пляж, обрамленный лесом. Через несколько часов впереди увидели мыс, который многокилометровым копьем вонзился в море. Своеобразны его очертания: посередине горб высотой около ста метров, от него в обе стороны спадают отлогие склоны. Это мыс Дикобраз.

Сперва мы отошли от берега, чтобы видеть его таким, каким он представал глазам идущих с севера винландцев. Не заслоненный никакими островами, он открыт волнам океана. И к северу от мыса Дикобраз простирается такой же пляж. Пожалуй, здесь еще ярче выделялась уходящая вдаль широкая белая полоса. По прибою было видно, что тут очень мелко. К самому берегу зеленой стеной подступали могучие ели. На запад простирался необозримый лес. Рельеф довольно плоский.

Этот длинный приметный мыс, широкий, ничем не закрытый пляж, этот лес не могли не привлечь внимания мореходов. Добавлю, что я нигде не видел столь длинного и своеобразного пляжа, хотя прошел вдоль всего лабрадорского побережья, вдоль северного берега залива Святого Лаврентия, обогнул почти весь Ньюфаундленд и Новую Шотландию.

Когда идешь вдоль побережья к югу от залива Гамильтон, все так похоже на описание саги, что невозможно сомневаться – это и есть Фюрдюстрендер. Мыс Дикобраз, наверно, был назван Килевым не потому, что там нашли киль, а потому что он напоминает опрокинутую лодку. Я уже указывал, что слова «Саги о гренландцах» о двухдневном переходе Лейва Эрикссона от длинных берегов в Маркланде до Винланда вполне согласуются с расстоянием до северного побережья Ньюфаундленда.

По примеру Лейва Эрикссона спускаем на воду лодку и идем к суше. Нигде не видно гавани, а причалить к пляжу не позволяет прибой. Пристаем у крайней точки мыса Дикобраз, оттуда полчаса хода до тянущегося на север длинного берега. Ничего не скажешь, всем пляжам пляж. Ширина около семидесяти пяти метров, легкий уклон к морю, песок белый, мелкий. Волны лихо накатываются на отмель и разукрашивают ее изящными пенными узорами. Сразу за пляжем – поросшая жесткой травой береговая терраса, потом начинается густой ельник. Углубляемся в него вдоль мелкой речушки. Берега ее покрыты сплошными зарослями ольхи, осины, березы, за ними стоит та же ель. Поражают размера здешних елей. Тут и там лежат могучие стволы, поваленные ветром. Дремучий лес... На белом пляже замечаем еще одну любопытную деталь: медвежий след. Он совсем свежий, отпечатки лап и когтей на влажном песке настолько четки, что кажутся отливкой.

Мы проводим у длинного мыса Дикобраз несколько дней, исследуем его. Здесь очень красиво – высоко на пригорке посредине мыса поднимается густой, взлохмаченный ветром ельник, но есть и широкие прогалины, где в маленьких озерках плавают утки.

Вдоль берега тут и там встречаются следы человека. Кладка из больших камней – что-то вроде кладовки, разваленная пирамидка, остатки какой-то постройки.

На этом мысу привольно чувствуют себя животные. Встречаем ежа – он намного крупнее норвежского. На камни у самой воды садятся куропатки, а однажды утром мы видим идущего вдоль берега карибу. Два песца бегают в сером растрепанном уборе – еще не надели зимнюю шубу. Брюнборг, конечно отыскивает их логово, устраивает с ночи засаду и на восходе снимает детенышей.

Но больше всего здесь черных медведей. Можно подумать, что делегаты со всего лабрадорского медвежьего царства собрались на мыс Дикобраз обсудить свои проблемы. Объяснить это просто: к берегу идет мойва. Невообразимые косяки мелкой, напоминающей лосося рыбы теснятся вдоль побережья, и волны выбрасывают ее на сушу, на радость медведям. А за мойвой идет треска. Хищницы врываются в густой слой мелюзги, которая в ужасе жмется к берегу, и жадно хватают добычу. Мы долго смотрим на удивительный спектакль природы.

Первый раз я столкнулся с медведем возле скал, на которых торчат редкие елки. Неожиданно из зарослей прямо передо мной выскочил огромный зверь и помчался прочь. Черная спина исчезла в том направлении, где сейчас ходит Анна Стина. Я бегу туда, ведь моя жена не привыкла к медвежьему обществу, еще испугается. Обычно медведи не злые, но кто его знает. Отыскав Анну Стину, вижу, что она возбуждена. Запыхавшись от бега и тревоги, спрашиваю, видела ли она медведя, которого я спугнул.

– Твоего не видела, – отвечает Анна Стина так, словно у нее есть свой собственный, личный медведь. И радостно рассказывает, как они с доктором Мартенсом, стоя за камнем на берегу, вдруг заметили трусящих к ним двух медведей. Когда осталось каких-нибудь семь метров, мишки остановились и затем бросились обратно. – Это было так интересно, они совсем близко подошли, и представляешь себе, у одного из них на носу было белое пятно, – добавляет она, сверкая глазами.

Вот и пойми этих женщин.

Вечером того же дня мы видели десять медведей. Выбегут из зарослей и ковыляют вдоль берега, хватая мойву. Но как только почуют нас, длинными скачками бросаются наутек, а потом опять выходят. Забавно было глядеть на черных увальней, которые так важно занимались своими делами, на их мягкие движения. Мы не стреляли в них.

Попозже мы разожгли на конце мыса Дикобраз огромный костер из плавника и долго сидели возле него, глядя на море. Я думал о норманнах, которые, пытливо всматриваясь в незнакомую землю, подошли на лодке к этому берегу тысячу лет назад. Может быть, и они видели, как из леса выскакивали медведи...