"По следам Лейва Счастливого" - читать интересную книгу автора (Ингстадт Хельге)

ПУТЕШЕСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ. ОТКРЫТИЕ БОЛЬШОГО ДОМА

От длинных берегов у мыса Дикобраз «Халтен» пошел дальше на север. И вот впереди разверзся огромный зев залива Гамильтон. Этот фьорд врезается в сушу километров на двести, его широкая внутренняя часть называется озером Мелвилла.

Был тихий, безветренный день, по морю катились отлогие длинные волны, солнечные лучи просачивались сквозь легкую мглу, и острова на горизонте словно парили в воздухе. Множество птиц – гагарки, утки, чайки, чистики, гопорки – качалось на воде или стаями пролетало мимо. Перед носом «Халтена» резвились два дельфина, которые с самого утра сопровождали нас.

Миновали несколько островов, потом горловина сузилась, превратившись в узкий пролив Нарроуз с сильным течением. В самом узком месте он не больше шестисот метров, а скорость приливно-отливного течения здесь достигает шести-семи узлов.

В красивом маленьком селении Риголет у входа в Нарроуз мы остановились и побеседовали с одним из местных жителей. Теперь на здешних берегах, если не считать района в самой глубине фьорда, живет совсем мало людей. Они преимущественно смешанной крови.

Раньше было иначе. Большая часть залива Гамильтон была, так сказать, эскимосской. По топонимическим признакам, они доходили даже до реки Гамильтон. В 1824 году здесь жило около ста шестидесяти эскимосов, а прежде, несомненно, гораздо больше. Они не только ловили рыбу и били тюленей, но и охотились на карибу. Затем, как и в других местах, белые и индейцы оттеснили эскимосов на север. Раньше их было много в приморье, на юге они достигали устья реки святого Лаврентия и Ньюфаундленда, но их заставляли отступать, и теперь лишь на крайнем севере Лабрадора остались немногочисленные группы эскимосов. Что могли люди, вооруженные луком и стрелами, противопоставить европейским рыбакам и китобоям! В 1764 году миссионер Йёнс Хавен писал: «Европейские корабли открывали огонь по каждому каяку, подходившему на расстояние выстрела». А тут еще болезни европейцев, сотнями косившие эскимосов в стойбищах.

На другом берегу пролива Нарроуз мы зашли в чудесную бухту и познакомились с двумя семьями. Несколько маленьких домов, на опушке привязаны великолепные псы, растянута для сушки медвежья шкура... Люди с эскимосскими чертами лица принимают нас с радушием, которого мне не забыть. Ставят на стол лучшее, что у них есть, – свежую лососину и другие блюда. Старшего зовут Вильямс; он много рассказал нам о жизни на берегах большого фьорда. Кто-то заметил, что участки травы по ту сторону бухты свидетельствуют о том, что там кто-то жил раньше.

– Верно, – подтвердил Вильямс, – там стояли дома Пеллисера, Пунеака и Маку, у них было много детей. Но дома развалились, когда в них никого не осталось.

– Ушли на север?

– Пропали. Приехал один человек, увез их в чужую страну, и они пропали, почти все пропали. Женщины и дети тоже.

Следы старого стойбища повествуют об ужасной трагедии, о страданиях, которые во имя чистогана причинили жителям дебрей некоторые белые. В 1880 году Гаганбек приехал на Лабрадор, заманил всяческими посулами восемь эскимосских семей и увез их с собой в Европу. Он показывал их сперва в своем зоопарке, потом в разных городах Германии и в Париже. Все они умерли. В 1893 и 1894 годах отличился один американский делец; в первый раз он вывез пятьдесят два эскимоса, во второй – тридцать, в том числе женщин и детей. Он действовал с куда более широким размахом, показывал людей и в Америке, и в Европе. Большинство умерло, лишь очень немногие в крайне жалком состоянии вернулись на Лабрадор. Некоторые из этих эскимосов были с берегов залива Гамильтон.

– Отсюда много уехало? – спрашиваю у Вильямса.

– Ну да, Пеллисер, Пунеак, Маку, Шуглюс и другие. С ними женщины и дети. Они все взяли с собой, и собак, и чумы.

– Сколько же вернулось?

– Совсем мало. Приехали в одежде белых. Они были больны, много пили.

Вечернее солнце освещает траву на месте старого стойбища. «Дома развалились, когда в них никого не осталось...», – объяснил Вильямс.

Неподалеку лежит остров Эскимо-Айленд. Вильямс рассказывает, как в давние времена здесь произошла битва между эскимосами и индейцами. Сперва эскимосы неожиданно атаковали на мысу индейцев и вернулись на остров. Затем последовала месть. Темной ночью индейцы подошли на лодках к острову, застигли эскимосов врасплох и многих убили. В молодости Вильямс видел там могилы, их было немало.

Мы осмотрели Эскимо-Айленд. Красивый островок с грудами раковин на берегу, с желтыми цветами в трещинах скал, с леском. Мы обнаружили остатки четырех довольно больших эскимосских домов, еще сохранилась кладка стен. Были там также следы более давнего поселения. А затем, когда мы пошли по озеру Мелвилла, открылся великолепный вид – вода и дебри, подступающие к фьорду леса. На юге высилась гора Миди, где, говорят, и сейчас хорошая охота на карибу.

Входили ли первые винландцы в этот фьорд? Некоторые исследователи считают, что входили. Они опираются на то место в «Саге об Эрике Рыжем», где говорится о том, что Торхалл Охотник покидает базу на берегу Страумфьорда и идет искать Винланд к северу от Фюрдюстрендене, а также о том, как Торфинн Карлсефни вышел с той же базы разыскивать Торхалла. В этом плавании участвовал Торвальд, и его убил выстрелом из лука «одноногий». И будто это произошло на берегу реки, текущей с востока на запад.

Как уже говорилось, эти места саги кажутся малоправдоподобными. В самом деле, странно допустить, чтобы винландцы стали искать Винланд в двух с лишним днях пути на север, на Лабрадоре, берега которого они уже видели, и знали, что там край нелюдимый и травы мало.

Тем не менее некоторые исследователи полагают, что Карлсефни доходил до одной из рек, впадающих в озеро Мелвилла. И прежде всего указывают на Инглиш-Ривер.

Так или иначе, стоило проверить эту догадку. Мне уже кое-что рассказывали про Инглиш-Ривер. Будто река названа так в честь трех англичан, участников битвы при Ватерлоо, поселившихся на ее берегу. Сытые по горло войной и цивилизацией, они предпочли охоту на пушного зверя и до конца своей жизни остались тут. Что же, вполне возможный вариант. В дебрях Северной Канады я сам жил вместе с одним французом, который участвовал в первой мировой войне и попал в газовую атаку. Среди природы он обрел счастье и даже не помышлял о том, чтобы вернуться к цивилизации.

Мы направились к Инглиш-Ривер. Река белыми каскадами сбегает по склонам гор Миди, потом медленно катится через тайгу к фьорду. В устье далеко тянутся песчаные бары, между которыми даже на пластиковой лодке не легко пробраться. Сюда никак неприложимо то место саги, где говорится, что Карлсефни вошел в устье и пристал у южного берега реки. Плоские песчаные берега поросли колосняком, в полях лиловел душистый горошек, но травы почти не было. Мы прошли вверх по реке до небольшого переката, где нам удалось наловить форели. Густой, почти непроходимый еловый лес навевал особое настроение. Мы скользили по темной немой глади, то под навесом ветвей, то объезжая стволы, рухнувшие в воду вместе с участком берега. Шумно хлопая крыльями, взлетела стая уток.

В устье на опушке стоял старый домик; потом я узнал, что он принадлежал эскимосу. На стене снаружи висела связка капканов. Дверь была не заперта, мы вошли. Приколоченный к стене столик, под окном – двое узких нар, застеленных сеном и куском медвежьей шкуры, пень взамен табуретки... К стене прибиты оленьи рога, на них висят пьексы, в углу валяется высохшая утка. Я сам когда-то охотился в Северной Канаде на пушного зверя. Давно это было, а тут на меня повеяло чем-то родным.

Даже если первые винландцы не бывали в заливе Гамильтона, возможно, что сюда доходили другие норманны. Как-никак, здесь можно было заготовить сколько угодно отличного леса, добыть ценную пушнину. Раньше тут в изобилии водилась куница, в глухих лесах ее мех становился таким темным и красивым, что куницу называли лабрадорским соболем.

Продолжая исследования, мы дошли до конца фьорда у Норт-уэст-Ривер, куда я прилетал годом раньше. Мы с Бенедиктой навестили наших друзей индейцев и обрадовали их фотографиями, на которых они узнали самих себя.

А затем пришла пора «Халтену» возвращаться в Ланс-о-Мидоуз. По пути нас ждала еще работа, ведь мы не были в южных частях Лабрадора, а там не один фьорд заслуживал изучения.

Возле Пайкс-Рана в устье залива Гамильтона мы услышали выстрелы и пошли на звук. Свернули в бухту и увидели на берегу домик. Перед домиком из земли торчал огромный камень, на котором низкорослый приветливый человек с эскимосскими чертами лица разделывал тюленя. Он представился: Джон Пеллисер. Внимательно следила за работой Джона вся его семья – жена, мать и пятеро милых босоногих ребятишек. Типичная картинка из жизни людей северного приморья: ожидание охотника, радость при виде добычи и, наконец, разделка, свежее мясо... Тюленья туша мягко распласталась на камне, багровая кровь сбегала по нему в зелено-голубую воду и растекалась темными струйками.

На обратном пути мы осмотрели много фьордов: Блэк-Бер-Бей, Хоукс-Бей, Уайт-Бер-Арм, Гилберт-Бей, Алексис-Бей, Сент-Лыо-ис-Инлет и другие. Многие из них далеко врезаются в сушу. Попав из голого приморья в залив, мы оказались все равно что в другой стране. Нас встречал лес – чем дальше, тем гуще. Особенно хороша ель, но и пихта, береза, осина, ольха немногим ей уступают. Вот только с травой худо.

Людей мы видели мало, лишь кое-где на берегу фьорда стояли дома. Их обитатели в эту пору ловили рыбу в приморье; кончится лов, и они вернутся на зиму в дома. Зимой они будут заготавливать пушнину.

Мы были одни в глухомани. Изредка к воде выходил черный как уголь медведь; в тихих бухточках, ведя за собой вереницу суетливых малышей, плавали утки, с неба вдруг падал скопа и тотчас взмывал вверх с трепещущей рыбой в клюве. Или перед носом у «Халтена» выглядывала круглая как шар черная голова тюленя (Phoca vitulina), заинтригованного необычным в его царстве явлением. На суше нам попадались следы карибу, встречали мы и старые бобровые запруды. Лемминга, хоть он и водится в этих краях, мы не видели, зато было множество лесных мышей. Значит – сытый год для многих зверей и птиц, в частности, для коршуна. Редко мне доводилось видеть столько коршунов, хищники с криком кружили над проходящим мимо «Халтеном», а высоко на крутых скалах, окаймляющих фьорды, прилепились их гнезда.

Очень хорош Хоукс-Бей с его длинными разветвлениями. Через узкий проход в юго-западной части мы проникли на лодке в обособленную часть залива. Тихо журча на голышах, в бухту впадала речушка. Мы прошли вдоль нее пешком до обрамленного камышом и лесом озерка. Послышался плеск – выдра нырнула в воду. Хотелось свежей рыбы, и мы забросили удочку, не очень надеясь на улов в такой лужице. Но рыба клюнула мгновенно, и так было чуть не каждый раз. Жирная, блестящая, отчаянно сопротивляющаяся форель весом до четырех килограммов! Часа через два мы направились обратно к лодке, неся большие связки форели.

А когда на «Халтене» мы стали разделывать рыбу, то обнаружили, что это настоящие мясоеды. В каждой рыбе мы находили мышей, по три-четыре штуки, а в одном случае – целых восемь. Индейцы называют форель кокомеш, то есть всеядная рыба. Подходящее название. Мы с удовольствием съели эту форель и не заметили никакого мышиного привкуса.

Интересно было также в самом длинном фьорде – Алексис-Бее. На лодке мы добрались до главной реки. И увидели большие участки пала. Из черной земли рядами торчали голые стволы. Печальное, но и живописное зрелище. Здесь не видно было ни одного живого существа, если не считать одинокую сову. В одном месте нам попались клочья медвежьей шкуры и кости. Да, это великая трагедия, когда море пламени захлестывает лес и животные в страхе спасаются бегством или, охваченные паникой, бегут навстречу огню.

Лесные пожары опустошают огромные области Лабрадора; обычно причиной пожаров бывают молнии. Пораженный район остается мертвым, пока не прорастут вереск и мох. Потом медленно возрождается лиственный лес.

В конце фьорда мы сошли на берег острова с удивительно пышной растительностью. Березы в обхват толщиной, кусты красной смородины с крупными спелыми ягодами. И там впервые мы увидели помет лося. Интересно, что сохатый в этом районе не эндемическое животное, его не так давно привезли на Лабрадор. А благоприятных для лося мест много. Если бы привезти побольше животных, создать крупное стадо, оно могло бы стать важным подспорьем для населения.

Поход на «Халтене» вдоль бескрайних дебрей Лабрадора – Маркланда из саги – близился к концу. Мы осмотрели Фюрдюстрендер и другие берега, видели многое, что могло определить маршрут винландцев и их оценку края. Нашли следы жилья, оно могло принадлежать и эскимосам, и охотникам, и рыбакам, и китобоям. Хотя остатки построек сильно заросли, опознать их было легко. Каменные орудия, керамика, осколки пенковых трубок, большие ржавые гвозди, крючки, кости китов и другие предметы были достаточно красноречивы.

Мы шли теперь южным курсом, стараясь держаться подальше от шхер и, наверно, наш путь в общем совпадал с маршрутом винландцев. Они искали приличные пастбища; какими представлялись им эти берега? Голые острова и голое побережье вряд ли могли их привлечь. Зайдя в фьорд, чтобы поближе познакомиться со страной, они находили хороший лес, но с пастбищем было плохо. Мне кажется, они рассуждали так: пойдем дальше на юг, может быть, подальше земля не такая нелюдимая, как этот Маркланд, будет больше травы. Подобно нам, они прошли Батл-Харбор, после чего могли идти вдоль лабрадорского побережья, а для этого надо было лечь на юго-западный курс. Мы внимательно смотрели на безлесный берег Белл-Айла – нет, вряд ли винландцы стали бы плыть дальше в край, который ничего доброго им не сулил, если можно выбрать что-то другое. А выбор был. Прямо по курсу «Халтена» на юге показалась другая земля – берег Ньюфаундленда. К северу от него четко выделялся остров Белл-Айл. Наверно, винландцы рассуждали так: пойдем, ориентируясь на остров, к этой новой стране, может быть, найдем что-нибудь получше. Когда мы приблизились к северному побережью Ньюфаундленда, я спросил нашего опытного капитана, как он дальше поведет шхуну.

– Туда, конечно, – ответил Сёрнес, указывая на большой остров Грейт-Сакред-Айленд, дальше всех забравшийся в море. И он добавил: – Любой моряк сделал бы так.

А за островом нам открылся вид на равнину у Ланс-о-Мидоуза и чернеющую вдали гряду Нодди-Хилл. Анна Стина давно уже возвратилась к месту раскопок и все это время работала со своими помощниками. Что она нашла?

Бросаем якорь, и вот уже нос шлюпки с хрустом ложится на гальку возле устья Черной Утки. Нас встречают Анна Стина, Биг Чиф, черноволосый Джоб, гурьба улыбающихся ребятишек. Чувство такое, словно мы вернулись домой.

– Как идут раскопки? – первым делом спрашиваю я.

– Шлепанцы Лейва Эрикссона еще не нашли, – отвечает Анна Стина с многозначительной улыбкой, – но кое-что можем показать.

Поднимаемся на северо-восточный конец древней береговой террасы и сразу видим что-то новое: большой раскоп, где полным ходом идут работы. Многое еще не ясно, но уже можно определить, что дом был около двадцати метров в длину и в нем было несколько помещений. Тут и там проступают дерновые стены, очаги, много древесного угля.

Участок здесь совсем ровный, с едва заметными складками; мы и не подозревали, что под дёрном скрываются культурные слои. Анна Стина рассказывает, что однажды вечером, когда солнце стояло низко, в его лучах вдруг проступило нечто, напоминающее угол. Она принялась копать и обнаружила культурный слой. Еще предстоит немалая работа, но уже ясно: этот раскоп расскажет нам что-то важное. Несмотря на усталость, Анна Стина сияет, и я ее понимаю.

Мы бросили все силы на участок раскопов и трудились до глубокой осени. Воздух с каждым днем становился прохладнее, ветер – злее, но часто светило солнце, так что мы не могли жаловаться. С севера бесшумно прилетела белая сова; перелетные птицы Ланс-о-Мидоуза начали собираться в стаи. Поспели дикие ягоды. Редко мне доводилось видеть на небольшой площади такое обилие разных ягод. Болото за раскопами пожелтело от морошки. На откосах розовела брусника, густо стояла черника и вороника. В укрытых от ветра местах мы находили красную и черную смородину, крыжовник, малину, калину. Раз нам захотелось малины к обеду – Брюнборг быстро собрал около двух килограммов. Ягод было вдоволь, хочешь – запасай на зиму, хочешь – делай вино.

Холодные ветры с моря возвестили о приближении зимы. Пора свертывать работы и возвращаться в Норвегию. На береговой террасе мы нашли пока шесть площадок со следами жилья и большие непонятные ямы. Кое-что уже раскопали, но главная работа впереди. Понадобятся новые экспедиции и несколько лет труда, чтобы довести дело до конца.

И мы пошли на «Халтене» на юг вдоль западного побережья Ньюфаундленда. С этим краем тоже было интересно познакомиться. Берег, обращенный к проливу Белл-Айл, прямой как стрела, удобных гаваней мало. Но дальше к югу хватает и фьордов и гаваней, за которыми вдали видны лес и длинная гряда Лонг-Рейнджа.

Ньюфаундленд остался позади, мы находились в море к северу от Новой Шотландии, когда из машинного отделения вдруг донесся глухой стук. Потом наступила тишина. «Халтен» беспомощно дрейфовал. Полетел цилиндр. Мы молча смотрели на искалеченную машину, словно на пациента, который только что испустил дух. Не первый месяц длилась непримиримая вражда между капитаном и старым мотором. И капитан всякий раз, когда машина хорохорилась, с великим упорством и ожесточением бросался на нее и укрощал строптивую. Но вот старый мотор пустил в ход свой последний козырь: попросту скончался. Однако он не учел, что врачу иногда удается оживить остановившееся сердце. Так и капитан вместе с Брюнборгом ухитрились отходить второй цилиндр. На одном цилиндре мы заковыляли дальше, правда, скорость была никудышная.

А небо тяжелое, угрюмое – не шторм ли надвигается? В последние дни мы напрасно пытались поймать по радио прогноз погоды – то ли атмосферные помехи мешали, то ли приемник наглотался соленой воды. Когда мы очутились к востоку от Новой Шотландии, море начало выкидывать странные трюки. Пошли на редкость крутые волны, они обращались с нами беспардонно. Наш обед растекался по палубе, к великой досаде кока, доктора Мартенса, превыше всего ставившего чистоту и порядок. Ночью меня выбросило из койки на обеденный стол. И хотя он разлетелся вдребезги, грех жаловаться, потому что я сам отделался только легким ушибом.

Привычные к всякой погоде, мы не очень-то тревожились. Главное, один цилиндр действует, и шхуна, пусть медленно, ползет вперед. Нас удивляло только, что мы не видели в море ни одного судна, даже рыболовных ботов.

Наконец однажды вечером показались огни Галифакса. Когда мы причалили к пристани, к нам подошел кто-то из портового управления и спросил, откуда мы идем. Мы ответили. Он как-то странно посмотрел на нас:

– Вы что же, позабыли про Эсфирь?

Что это он? Возможно, кто-нибудь на борту и вспоминал имя любимой, но причем тут Эсфирь?

– Ваше счастье, что она свернула, не дошла до Галифакса, – продолжал он. – По прогнозу ее ждали здесь. С этими ураганами шутки плохи, а Эсфирь шла со страшной скоростью.

Так вот откуда необычные волны, вот почему в море было так пусто... Только тут мы заметили, что гавань битком набита судами, и у всех двойные швартовы. Ураган Эсфирь всех заставил искать убежища.

А старик «Халтен» ковылял себе на одном цилиндре.