Хилтон ДжеймсУтерянный Горизонт

Джеймс Хилтон

Утерянный Горизонт

На пороге к святилищу.

"Я лишь в том уверен, что этот Шангри-Ла, если направление верно, должна быть еще несколько миль прочь от цивилизации. Я был бы более счастлив, если б мы уменьшали расстояние, а не увеличивали. Проклятие, ты же собирался вывести нас отсюда?"

Кануэй терпеливо отвечал: "Ты неверно оцениваешь ситуацию, Мэллинсон. Мы в той части света о которой известно лишь то, что здесь опасно и трудно даже для полностью снаряженной экспедиции. Если взять во внимание сотни миль подобного склада, которые наверняка окружают нас с обеих сторон, предложение идти обратно в Пешавар кажется мне совсем необещающим."

Барнард кивнул в подтверждение. "Похоже, однако, на чертово везение, если этот ламазери находится где-то рядом."

"Сравнительное везение, может," согласился Кануэй. "После всего, припасы кончились, как вы уже знаете, а местность не из тех где легко выжить."

"А что если это ловушка?" спросил Мэллинсон, но Барнард тут же ответил. "Теплая, милая ловушка," он сказал, "c куском сыра внутри, удовлетворила бы меня вполне."

Утерянный Горизонт.

Джеймс Хилтон.

Пролог.

Сигары почти догорели, и мы начинали испытывать вкус того разочарования что обычно причиняет боль старым школьным друзьям которые возмужав, встретились снова и нашли друг во друге меньше общего чем ожидалось. Разерфорд писал новеллы; Уайлэнд был одним из секретарей при Посольстве; он только что угостил нас ужином в Тэмпэлхофе -- я думаю, без особой радости, хотя с тем хладнокровием которое любой дипломат должен держать наготове в таких случаях. Создалось впечатление, что ничто не могло сблизить нас кроме того единственного факта, что мы были три холостых англичанина в чужой столице; и я уже порешил что в Уайлэнде Тертиусе не смотря на годы и MVO, так и остался знакомый душок самодовольства. Разерфорд мне нравился больше; он здорово вырос из худого, скороспелого младенца, которого я в свое время попеременно то бил то защищал. Вероятность того, что он зарабытывает больше нас и что жизнь его куда интереснее чем наша, сблизило меня и Уайлэнда одним общим чувством -- привкусом зависти.

Вечер, однако, был совсем не скучный. Прекрасный вид огромных, прибывающих в аэропорт со всех сторон Центральной Европы Люфт- Ханза машин, разворачивался перед нами, и ближе к сумеркам, когда зажглись дуговые сигнальные ракеты, сцена пробрела богатое, театральное великолепие. Один из самолетов был английский, и его пилот, в полном летном обмундировании, прошел мимо нашего столика и поздоровался с Уайлэндом, который поначалу не узнал его. Потом вспомнил, и последовало всеобщее представление, и незнакомец был приглашен присоединиться к нам. Он был приятный, веселый юноша которого звали Сэндерс. Уайлэнд сделал несколько извиняющихся замечаний о том как трудно опознавать людей когда они разодеты в Сиблисы и летающие шлемы; на что Сэндерс рассмеялся и ответил: "Да, конечно, это очень знакомо. Не забывайте что я был в Баскуле." Уайлэнд тоже рассмеялся, правда не так спонтанно, и разговор принял другой оборот.

Сэндерс был приятным добавлением к нашей небольшой компании, и все вместе мы выпили довольно много пива. Около десяти Уайлэнд на мгновение оставил нас чтобы переговорить с кем-то за соседним столиком, и Разерфорд, в неожиданном всплеске красноречия заметил: "А кстати, вы недавно вспомнили Баскул. Мне это место немного знакомо. О чем вы говорили упоминая его?"

Сэндерс скромно заулыбался. "А, всего лишь небольшое развлечение, случившееся когда я служил." Но будучи юношей который долго не в силах сдерживать признания, он скоро продолжил: "Дело в том, что афганец или африканец, или еще кто-то увел одну из наших машин, и последствия, как вы можете себе представить, были дьявольские. Самая дерзкая вещь о которой я когда-либо слышал. Паразит подстерег и нокаутировал пилота, украл обмундирование, и влез в кабину так, что ни душа его не заметила. Потом, тоже, отдал механику правильные команды, и был таков, в лучшем виде. Проблема в том, что он никогда не вернулся."

Разерфорд заинтересовался. "Когда это случилось?"

"О, должно быть около года назад. Май, тридцать первое. Мы эвакуировали мирное население из Баскула в Пешавар из-за революции -- может Вы помните это. Все было в некотором беспорядке, иначе, я не думаю чтобы подобное могло случиться. Хотя, случилось же -- и в какой-то мере опять доказывает, что судят о человеке по одежке, не так ли?"

Разерфорд все еще был заинтересован. "Я полагаю, что в подобной ситуации за самолет отвечал не один человек?"

"Безусловно, в обычных, для перевозки войск, но этот был особенный, выстроенный в оригинале для какого-то махариши -- своего рода конструкция для трюков. Индийские обозреватели использовали его для высотных полетов в Кашмире."

"И Вы говорите, он так и не достиг Пешавара?"

"Ни Пешавара, ни чего-либо другого, насколько нам известно. В этом-то и загвоздка. Конечно, если парень был из какого-нибудь племени, он мог направиться прямо в горы, предполагая удерживать пассажиров за выкуп. Однако, я думаю все погибли. На границе целая куча мест где можно разбиться и пропасть без следа."

"Да, подобная местность мне знакома. Сколько пассажиров там было?"

"Четверо, кажется. Трое мужчин и какая-то женщина, миссионерка."

"А одного из мужчин случайно не звали Кануэй?"

Сэндерс удивился. "Да, вообще-то. 'Великолепный' Кануэй -- Вы знали его?"

"Мы учились в одной школе," сказал Разерфорд с некоторой застенчивостью, ибо не смотря на то, что это была правда, замечание, он знал, совсем ему не шло.

"Он был отличный парень, судя по его поведению в Баскуле," продолжал Сэндерс.

Разерфорд кивнул. "Без сомнения...но как удивительно...удивительно..." Наконец он собрался после тумана умоблуждания. "В газетах ничего об этом не писали, или я не думаю чтобы такое прошло мимо меня. Как на этот счет?"

Сэндерсу по всей видимости стало неудобно, и мне показалось что он даже покраснел. "Сказать по правде," он ответил, "я кажется болтаю больше чем следовало бы. Или сейчас это уже не имеет значения -- несвежие новости для каждой столовой, не говоря уже о базарах. Видите ли, об этом молчали, в смысле о том как это случилось. Выглядело бы нехорошо. Люди из правительства выдали лишь то, что пропала одна из машин, да упомянули имена. То есть, то, что не обратило бы на себя внимания посторонних."

В этот момент к нам присоединился Уайлэнд, и Сэндерс повернулся к нему наполовину извиняясь. "Я и говорю, Уайлэнд, ребята тут вспоминали 'Великолепного' Кануэйя. И я, кажется, проболтался насчет Баскульской истории -- надеюсь Вы не думаете что это так важно?"

Уайлэнд на мгновение помрачнел и ничего не ответил. Было ясно что в нем боролись требования вежливости к соотечественникам и официальная честность. "Я не могу перебороть чувство сожаления о том, что все это свелось к обычной истории," сказал он наконец. "Я всегда думал что среди вас, летчиков, это долг чести хранить случившееся в пределах школы." И осадив таким образом юнца, он повернулся к Разерфорду более тактично. "В твоем случае, конечно, нет ничего зазорного, но я надеюсь, ты понимаешь что на границе есть такие ситуации которые нуждаются в некоторой тайне."

"С другой стороны," сухо ответил Разерфорд, "каждому любопытно знать правду."

"Для тех у кого для этого были настоящие причины, никто ничего и не скрывал. Я сам был в Пешаваре в это время, и могу поручиться. Ты хорошо знал Кануэйя -- после школы, я имею в виду?"

"Немного в Оксфорде, да несколько случайных встреч. А ты, ты сталкивался с ним часто?"

"В Ангоре, когда нас там разместили, мы встретились раз или два."

"Тебе он нравился?"

"Я считал его умным, но каким-то несобранным."

Разерфорд улыбался. "Он, без сомнения, был умен. Его университетская карьера была одна из самых захватывающих -- до той поры пока не вспыхнула война. Cиний чемпион по гребле, ведущее лицо Союза, призы за то, и за это, и еще что-то -- и кроме того, я считаю его одним из лучших пианистов любителей, которых я когда-либо слышал. Удивительно одаренный человек, один из тех, кажется, кого Джоуэтт1 подкупил бы для премьер будущего. Хотя, надо заметить, что после Оксфорда о нем мало что было известно. Конечно, война вмешалась в его карьеру. Он был так юн, и я думаю, прошел почти через все.

"Он подорвался или что-то в этом роде," ответил Уайлэнд, "но ничего серьезного. Отошел, получил D.S.O.2 во Франции. Потом, если я не ошибаюсь, вернулся в Оксфорд увлеченный кажется, преподавательством. Я знаю, что в двадцать первом он попал на Восток. Благодаря знанию языков получил работу минуя обычную подготовку. Занимал несколько постов."

Разерфорд улыбался все шире. "Этим, конечно, покрывается все. История никогда не раскроет количество бесспорного таланта утерянного в рутинных расшифровках бумаг F.O. да в разливании чая на дипломатических боях за булочки.

"Он был на консульской, а не дипломатической службе," свысока заметил Уайлэнд. Он не реагировал на шутки Разерфорда, и не выразил и тени протеста когда тот, после небольшой очереди подобных высказываний, поднялся уходить. Так или иначе становилось поздно, и я тоже сказал что пойду. Во время нашего прощания Уайлэнд так и не сменил своей позы, оставаясь молчать в страдании официального приличия, но Сэндерс был очень мил и выразил надежду когда-нибудь снова нас увидеть.

Мне нужно было успеть на трансконтинентальный поезд в довольно мрачном часу рано утром, и когда мы ожидали такси, Разерфорд спросил, не хочу ли я скоротать время у него в готеле. Там была сидячая комната, где, по его словам, мы могли бы поговорить. Я согласился, заметив что это подходило мне замечательно, на что он ответил: "Прекрасно. Мы можем поболтать о Кануэйе, если ты, конечно, не устал от этой темы."

Я сказал что нет, ничуть, не смотря на то что едва знал его. "Он уехал в конце моего первого срока, и я больше никогда не встречал его. Но однажды он был удивительно добр со мной. Я был новичком, и у него не было никаких причин для того чтобы поступать так. Пустяковая вещь, но всегда помнится."

Разерфорд согласился. "Мне тоже он очень нравился, хотя видились мы совсем мало, если судить по времени."

Последовало неожиданное молчание. И на протяжении его чувствовалось что мы оба поглощены мыслью об одном человеке, значение которого покрывало краткость наших случайных встреч с ним. И с тех пор я часто замечал что и другие, будучи знакомы с ним пусть кратко и официально, очень отчетливо помнили его. Кануэй, бесспорно, был неординарным в юности, и для меня, познакомившегося с ним в возрасте боготворения героев, память о нем была все еще романтически ясна. Он был высок и удивительно хорош собой, не только отличался в играх, но и уходил с любым возможным призом предоставленным школой. Директор школы, несколько сентиментальный человек, однажды прозвал его подвиги "велоколепными," что и дало основу его будущему прозвищу, которое только Кануэй, я думаю, был в состоянии хранить. Его речь в День Выступлений была на греческом, а на школьных спектаклях, помню, он затмевал собою всех. В нем было что-то Элизабетинское3 -- небрежная уступчивость, замечательная внешность, и это пылкое соединение умственной и физической энергии. Что-то от Филип Сидни.4 Цивилизация в наши дни не часто порождает на свет таких людей. Что-то подобное я сказал Разерфорду, и он тут же ответил: "Это правда, и в нашем обществе для них всегда находится пренебрежительное словцо. В случае Кануэйя, это -- дилетант. Я полагаю, были те кто звал его дилетантом, такие как Уайлэнд, например. Уайлэнда не выношу. Вообще, людей подобного склада -- вся эта чопорность, огромное самомнение. И ты заметил, абсолютно учительский склад ума? Все эти фразки о "долгах чести" да "сохранении случившегося в пределах школы" -- как если бы круглая Империя была Пятой Формой в Св. Доминике! Хотя с другой стороны, я всегда сцепливаюсь с этими сахибскими5 дипломатами."

Несколько кварталов мы проехали молча, потом он продолжил: "И все же я рад что вечер состоялся. Эта история Сэндерса о том, что произошло в Баскуле, произвела на меня особое впечатление. Видишь ли, я уже слышал ее до этого, но никогда до конца не мог поверить. Она скорее была одной из тех невероятных историй, в которые совсем не хочется верить, разве по одному тривиальному поводу. Но сейчас таких повода два. Я осмелюсь заметить, что по-твоему, я не совсем легковерный человек. Приличная часть моей жизни прошла в путешествиях, и я знаком с тем, что в мире существуют весьма странные вещи -- если, конечно, самому сталкиваться с ними, реже когда это доходит через вторые руки. И все же..."

Неожиданно, как мне показалось, он решил что все эти рассуждения значат для меня очень мало, и оборвался смехом. "Но одно остается определенным -Уайлэнд не из тех кому я бы доверился. Это было бы как попытка продать эпическую поэму Тит - Битсу. Я уж лучше попытаю счастья с тобой."

"Не прельщай себя," ответил я.

"Твоя книга обещает совсем другое."

Своей книги, скорей специального труда (неврология, после всего, "лавочка" не для каждого) я до этого не упоминал вовсе, и потому был приятно удивлен тем что Разерфорд слышал о ней. После моего признание он ответил: "Видишь ли, мне было интересно, по той причине, что в одно время Кануэй страдал амнезией."

Мы уже были в готеле и он отправился к бюро за ключом. Поднимаясь на пятый этаж он продолжил:"Все это лишь прыгание вокруг да около. Дело в том, что Кануэй жив. Был, во всяком случае, несколько месяцев назад."

В ограниченном пространстве во время подъема лифта это было превыше любых комментариев. В корридоре, несколько секунд спустя, я отреагировал: "Ты уверен? Откуда ты знаешь?"

Открывая дверь, он ответил: "Потому что прошлым ноябрем я путешествовал с ним из Шанхая в Хонолулу на японском лайнере." Больше он ничего не сказал до того, как мы расположились в креслах с напитками и при сигарах. "Видишь ли, осенью, на праздник, я был в Китае. С Кануэйем мы не виделись годы. Мы никогда не переписывались, и я не могу сказать что часто вспоминал его, хотя лицо Кануэйя было одним из тех немногих, которые всегда легко приходят ко мне если я хочу их вспомнить. Я был у друга в Ханкое и возвращался Пекинским экспрессом. В поезде я случайно разговорился с очаровательной Матерью Наставницей каких-то французких сестер милосердия. Она направлялась в ЧангКайанг, в свой монастырь, и благодаря моему небольшому знанию французкого, для нее, кажется, было удовольствием поговорить со мной о своей работе и основных делах. Кстати сказать, большой симпатии по отношению к обычным миссионерским предприятиям я не испытываю, но готов признать, как многие в наши дни, что Римские Католики -- это отдельная статья, так как они, по крайней мере, тяжело трудятся и не выставляют себя за уполномоченных офицеров в мире, где и так хватает различных чинов. Хотя, все относительно. Факт тот, что эта лэди, рассказывая мне о миссии в Чанг-Кайангском госпитале, упомянула один из случаев лихорадки, произошедший несколько недель назад с человеком, по их мнению, европейского происхождения, не смотря на то, что он ничего не помнил и был без документов. Его одежда была местной, в ужасном состоянии, и когда он попал к сестрам, то, без сомнения, был очень болен. Он бегло говорил на китайском, и хорошо знал французкий, и если верить моей компаньонке по поезду, так же обращался к монахиням на английском с изящным акцентом, пока не понял их национальности. Я сказал, что не могу представить такого феномена, и немного поддразнил ее насчет распознания акцентов незнакомого ей языка. Так мы шутили о том и об этом, и все закончилось тем, что она пригласила меня посетить их миссию, если я буду где-нибудь поблизости. Это, конечно, казалось тогда таким же вероятным как и мои покорения Эвереста, и когда поезд достиг Чанг-Кайанга, мы расстались с рукопожатием и искренним сожалением о том, что наша встреча подошла к концу. Однако несколько часов спустя я снова оказался в этом городе. Две или три мили после отправления наш поезд сломался, и после того как он с большим трудом оттащил нас обратно к станции, мы выяснили, что сменный паровоз будет не раньше чем через двенадцать часов. Такие вещи нередки на Китайских железных дорогах. С перспективой двенадцати-часового пребывания в Чанг-Кайанге я решил словить милую даму за слово и остановиться у миссионеров.

"Что я и сделал, и был тепло, хотя и с некоторым удивлением, принят. Я думаю, что для некатолика сложнее всего представить, каким образом в католике могут легко совмещаться жесткость служащего и неофициальная широта взглядов. Я понятно выражаюсь? Не обращай внимания. Итак, эти миссионеры оказались довольно приятной компанией. Не успев пробыть там и часу, меня удостоили обеда, и молодой христианский доктор китаец сел со мной разделить трапезу и развлекал меня болтовней на веселой смеси французкого и английского. После этого он и Мать Наставница пошли показывать мне госпиталь, которым они очень гордились. Я сказал им что я писатель, и они были несколько польщены этим, решив, по простоте души, что я помещу их всех в свою книгу. Мы проходили мимо коек, и доктор объяснял причины каждой болезни. Все было безукоризнено чисто и, кажется, в надежных руках. Я полностью забыл о загадочном пациенте с утонченным английским до той поры пока Наставница не сказала, что мы подходим к его койке. Все что я сначала увидел был мужской затылок; по-видимому, он спал. Было предложено окликнуть его по-английски, и я промолвил "Добрый день," первое что пришло в голову, не очень оригинально, конечно. Внезапно мужчина приподнялся и ответил "Добрый день." Наставница была права -- его акцент действительно говорил об образовании. Но удивиться этому у меня не оказалось возможности, так как я тут же узнал его, не смотря на бороду, общие изменения во внешности и тот факт что мы так долго не видились. Это был Кануэй. Я был абсолютно уверен в этом, хотя, с другой стороны, проанализируй я ситуацию, заключение бы было, что это просто нереально. К счастью, я действовал импульсивно. Я назвал его и собственное имена, и не смотря на то, что он смотрел на меня совершенно не узнавая, был уверен что не ошибся. В нем было то особенное небольшое подергивание лицевых мускул, которое я заметил раньше, и глаза были такие же как в Баллиоле, когда мы говорили что в них больше синевы Кэмбриджа чем Оксфорда. Но кроме этого, он был человек в котором просто нельзя ошибаться -- тот, кто однажды был с ним знаком, будет всегда знать его. Конечно же, доктор и Наставница были очень возбуждены. Я сказал им, что я его знаю, он англичанин, и мой друг, и тот факт, что он не узнал меня, объясняется лишь его частичной потерей памяти. Они согласились, правда с удивлением, и у нас состоялся длительный разговор о его болезни. То, каким образом Кануэй попал в Чанг - Кайанг в таком виде, для них было неизвестно.

"Одним словом, я пробыл там более двух недель в надежде что каким-то образом я смогу побудить его все вспомнить. В этом я не преуспел, хотя он вернулся в здоровое состояние, и мы могли подолгу разговаривать. В те моменты когда я открыто говорил ему о том кто был он и кто я, он лишь послушно соглашался. Был он довольно весел, даже в какой-то неясной манере, и кажется, с удовольствием принимал мою компанию. Когда я предложил отвезти его домой, он просто ответил что не возражает. Меня немного волновало это очевидное отсутствие воли. К отъезду же я начал готовиться не откладывая. Доверившись одному из знакомых в консульском оффисе в Ханкое, я сумел сделать пасспорт и все необходимое без той возни что сопутствует подобным ситуациям. Ради Кануэйя я решил держаться подальше от прессы, и с удовольствием замечу, что преуспел в этом. Для газетчиков такая новость была бы большой дракой.

"Из Китая выехали мы по-нормальному. Под парусом прошли по Янг-тцы до Нанкинга, и потом поездом добрались до Шанхая. Там был японский лайнер отчаливающий во 'Фриско6 той же ночью, и поторопившись, мы успели к посадке."

"Ты столько для него сделал," заметил я.

Разерфорд не отрицал. "Но не думаю я бы так беспокоился о ком - либо другом," он добавил. "В нем всегда было что-то особенное, -- трудно объяснить, то, что превращало все эти хлопоты в удовольствие."

"Да," согласился я. "Странное очарование, обаяние, которое приятно вспомить даже сейчас, не смотря на то что в моем воображении он так и остался школьником в костюме для крикета."

"Жаль, что ты не знал его в Оксфорде. Он был просто блестящим -другого слова не найти. После войны, говорят, здорово изменился. Я и сам так считаю. Однако ничего не могу поделать с мыслью, что со всем этим дарованием он должен был заниматься чем-то более достойным. Все эти понятия о Британском Величии не в моем лексиконе мужской карьеры. А Кануэй был -- или должен был быть -- выдающимся. Мы оба, ты и я, знали его, и я думаю не преувеличиваю говоря, что это было время которое забыть невозможно. И даже тогда, когда я повстречал его в глубине Китая, с поврежденным мозгом и мистическим прошлым, в нем была та изюминка которая всех притягивала."

Разерфорд остановился отдавшись воспоминаниям, потом продолжил: "На корабле, как ты уже догадался, мы возобновили старую дружбу. Я рассказывал ему о себе, и он слушал с таким вниманием, что в какой-то мере казалось абсурдным. Он хорошо помнил события с того момента как попал в Чанг Кайанг, и еще, что наверняка заинтересует тебя, его знание языков осталось. Например, он сказал, что должно быть, какое-то время он пребывал в Индии, так как мог говорить на хиндустани.

"В Йокохама пароход пополнился, и среди новых пассажиров был Сивекинг, пианист, на пути в Штаты с концертным туром. Он сидел с нами за обеденным столиком и время от времени переговаривался с Кануэйем по-немецки. Это еще раз доказывает насколько внешне тот был нормален. Кроме частичной потери памяти, которая не проявлялась в обыденной обстановке, никаких аномалий, кажется, за ним не было.

"Несколько дней спустя нашего отплытия из Японии, Сивекинга уговорили дать пиано--концерт на борту, и мы с Кануэйем отправились его послушать. Конечно, играл он замечательно, чуть из Брамса и Скарлатти, и очень много Шопена. Раз или два я глянул на Кануэйя и решил что ему очень нравилось, совершенно нормальная реакция человека с музыкальным прошлым. В самом конце программы представление продолжилось в форме неформальной серии игры на бис, которой Сивекинг очень любезно, на мой взгляд, одарил группу энтузиастов собравшихся вокруг пианино. Снова он играл в основном Шопена; по-видимому, это был его конек. В конце концов покинув инструмент, он направился к двери, все еще в окружении поклонников, но с чувством, что он уже достаточно для них сделал. И в это время начала происходить скорее странная штука. Кануэй сел за пианино и заиграл какую-то быструю, красивую вещь, которую я не узнал, и тем заставил Сивекинга в большом возбуждении вернуться и спросить что это было. После долгой, неловкой паузы Кануэй ответил лишь то, что он не знал. Сивекинг воскликнул что это невероятно, и разгорелся еще больше. После сильного физического и умственного усилия вспомнить, Кануэй наконец сказал, что это был этюд Шопена. Я с этим не согласился, и не был удивлен тому, что Сивекинг отрицал это полностью. Кануэй вдруг начал возмущаться, что ужасно удивило меня, так как до этого он не проявлял особых эмоций ни по какому поводу. "Мой дорогой друг," увещал Сивекинг, "мне известно каждое из существующих произведений Шопена, и уверяю Вас, то что Вы играли им никогда написано не было. Конечно, это полностью его стиль, и он мог бы, но нет. Нет. Покажите мне ноты где это публиковалось." В конце концов Кануэй ответил: "Ах, да, сейчас помню, эта вещь никогда не публиковалась. Мне она известна лишь по той причине, что я знал бывшего ученика Шопена...Вот еще одна вещица я у него выучил.'"

Продолжая, Разерфорд остановился на мне взглядом: "Я не знаю о твоих музыкальных способностях, но думаю ты можешь представить то возбуждение что одолело нас с Сивекингом когда Кануэй продолжил игру. Для меня это был неожиданный взгляд в его прошлое, конечно, озадачивающий -- первая искорка того, что уцелело. Сивекинг, понятно, был поглощен музыкальной стороной, что имело свои проблемы, Шопен, если ты помнишь, умер в 1849.

"Случай этот был в какой-то мере настолько непостижимым, что я должен добавить что существовало около дюжины свидетелей, включая университетского профессора из Калифорнии с неплохой репутацией. Конечно, легко было сказать, что объяснение Кануэйя хронологически абсурдно, почти что так; но музыка, сама музыка нуждалась в объяснении. Если Кануэй не был прав, то что тогда это было? Сивекинг уверил меня, что если бы те два этюда имелись в печати, их копии были бы в репертуаре каждого виртуозо в течении шести месяцев. Даже если это и преувеличение, можно судить о том, как высоко Сивекинг ценил их. После долгого спора мы так ничего и не добились, так как Кануэй настаивал на своем, и мне не терпелось поскорее забрать его и уложить спать, так как выглядел он очень усталым. Последний эпизод был насчет будущей фонографической записи. Сивекинг сказал, что как только он достигнет Америки, то для этого все устроит, а Кануэй, в свою очередь, пообещал выступить перед микрофоном. Я до сих пор жалею, с любой точки зрения, что он никогда не сдержал своего слова."

Разерфорд глянул на часы и дал мне понять, что еще достаточно времени чтобы успеть на поезд, так как его история подходила к концу. "Дело в том что той ночью -- ночью после концерта -- к нему вернулась память. Мы оба отправились спать, и я еще не уснул, когда он пришел ко мне в каюту и сказал об этом. Его лицо сжалось в то, что только могу описать как выражение переполняющей грусти -- какой-то всеохватывающей грусти, если ты понимаешь что я хочу этим выразить -- что-то отдаленное и безличное, Wehmut или Weltschmerz, или как там немцы называют это. Он сказал что может вспомнить все, и что память стала возвращаться к нему во время выступления Сивекинга, правда, поначалу кусками. Очень долго он сидел так на краю моей постели, и я дал ему возможность сосредоточиться и медленно, по-своему рассказать мне все. Я сказал, что был очень рад восстановлению памяти, хотя и раскаивался в том, что для него это было сожалением. Тогда он приподнял голову и наградил меня комплиментом который я всегда буду считать удивительно высоким. "Слава Богу, Разерфорд," он сказал, "что ты обладаешь воображением." Через некоторое время я оделся и уговорил его сделать то же самое, и мы вышли на палубу и стали прогуливаться вдоль, туда и обратно. Ночь была тихая, звездная, и очень теплая, и у моря было бледное, липкое обличье, вроде сгущенного молока. За исключением вибрации моторов, мы могли бы гулять по эспланаде. Я не задавал Кануэйю никаких вопросов, давая возможность начать рассказ самому. Где--то перед рассветом он стал говорить последовательно, и закончил лишь во время завтрака, под палящими солнечными лучами. Говоря "закончил," я не имею в виду, что не оставалось ничего после этого первого признания. В течении последующих двадцати четырех часов он пополнил еще несколько важных пробелов. Мы говорили почти постоянно, так как его переполняло какое-то огромное счастье и потому спать он не мог. Где-то в середине следующей ночи пароход прибыл в Хонолулу. До этого вечером мы выпили у меня в каюте; около десяти он оставил меня, и я больше никогда его не видел."

"Ты не говоришь что - " в моей голове тут же выросла картина тихого, спланированного самоубийства, которое мне однажды пришлось увидеть на почтовом параходе Холилэнд - Кингстаун.

Разерфорд рассмеялся. "О, Лорд, нет -- он был не из тех. Он просто ускользнул от меня. После высадки все было достаточно просто, хотя, я думаю, у него были сложности со слежкой, которую я, конечно, за ним приставил. После всего я узнал, что он поступил на банановый параход идущий на Фиджи."

"Каким образом ты это выяснил?"

"Совершенно прямым. Три месяца спустя он написал мне из Бангкока и вложил копию платежа за все оказанные мною услуги. Он благодарил меня и уверял что находится в хорошей форме. Он так же заметил, что собирается в дальнее путешествие -- северо-восток. И все."

"Что он имел в виду?"

"То-то и оно. На северо-востоке от Бангкока лежит приличное количество разных мест. Даже Берлин, если хочешь."

Разерфорд остановился и наполнил бокалы. История была странная -- или он представил ее в таком свете; мне трудно было судить. Музыкальная часть, не смотря на свою загадочность, не волновала меня так, как вопрос того каким образом Кануэй попал в Китайский госпиталь к миссионерам; я отметил это Разерфорду. Он ответил что в сущности, они обе были составляющие одной проблемы. "Хорошо, но как он попал в Чанг-Кайанг?" я спросил. "Я думаю это он рассказал тебе той ночью на корабле?"

"Он рассказал мне кое-что из этого, и с моей стороны было бы глупо умалчивать после всего того о чем я уже успел поведать. Только скажу сразу, это долгая история, и даже если вкратце набрасывать, у тебя не будет времени успеть на поезд. И кроме того, существует более удобный путь. Мне несколько неловко выдавать секреты своей позорной профессии, но факт тот, что история Кануэйя, после моих долгих над ней размышлений, больше и больше привлекала меня. Я начал с кратких заметок во время наших разговоров на корабле, дабы не забыть детали; позднее, после того как некоторые ее аспекты начали овладевать мной, я не мог удержаться от того, чтобы не вылепить из отрывочных фрагментов целый рассказ. Этим я не говорю, что я что-либо придумал или переправил. В том что он мне рассказал было достаточно материала: он был беглый рассказчик с врожденным умением полноценного общения. Так же, я думаю, я начал понимать его как человека." Он полез в портфель, и вынул стопку печатного манускрипта. "Что ж, все перед тобой, а дальнейшее уже не мне решать."

"То есть ты не думаешь чтобы я этому поверил?"

"О, вряд ли такие категоричные предостережения. Но знай, если ты действительно поверишь, это будет в пользу знаменитого вывода Тертуллина7 -помнишь? quia impossibile est."[8] Не плохой аргумент, возможно. В любом случае, я бы хотел знать твой мнение."

Я взял манускрипт с собой и прочел большую его часть в Остендском экспрессе. Достигнув Англии, я думал вернуть его, но до того как успел отправить, пришло краткое сообщение от Разерфорда, в котором он говорил что опять отправляется в путешествие и в течении нескольких месяцев не будет иметь постоянного адреса. Он собирался в Кашмир, говорилось в послании, а оттуда "на восток." Я не удивился.

Примечания переводчика

1 Бенжамин Джоуэтт (1817 -- 1893) английский просветитель и греческий школяр; вице-президент и преподаватель Оксфордского Унивесрситета (1870-1893).

2 DSO -- Офицерское звание.

3 Имеется в виду королева Элизабэт 1, (1558 -- 1603) отличавшаяся некоторым непостоянством и предрассудками, но удивительно успешная в годы правления.

4 Сидни Филип, (1554-1586) английский автор и придворный, один из ведущих членов двора королевы Элизабет, модель рыцарства эпохи Возрождения.

5 Сахиб, с арабского господин, популярное обращение Мусульман и Индусов в колониальной Индии к должностным лицам европейского происхождения.

6 Сан-Франциско

7 Тертуллиан, (160-220), христианский богослов, лидер секты Монтанистов.

8 "Certum est, quia impossibile" - это определённо потому что невозможно (De carne Christi ч. 5, 4).

Часть первая

В течении той третей недели мая ситуация в Баскуле ухудшилась, и 20 числа были высланы авиационные машины из Пешавара для эвакуации белого населения. Всего насчитывалось около восьмидесяти человек, и большинство были благополучно переправлены через горы в военных транспортировщиках. Так же были задействованы несколько смешанных машин, среди которых был кабинный самолет предоставленный Махариши из Чандапора. В нем, около 10 утра, находилось четверо пассажиров: мисс Роберта Бринклоу, из Восточной Миссии; Гэнри Д. Барнард, американец; Хью Кануэй, H.M. Консул; и капитан Чарлз Мэллинсон, Н.М. Вице-Консул.

Таковыми были имена выданные позднее Индийской и Британской прессой.

Кануэйю было тридцать семь лет. В Баскуле он находился в течении двухгодичного периода, занимая позицию которая, в свете событий, могла бы показаться настойчивой ставкой на дурного коня. Этап этот был прожит; после нескольких недель, может месяцев в Англии, он снова куда-нибудь будет выслан. Токио ли Тегеран, Манила или Мускат; люди его профессии никогда не знали что им предстояло. На Консульской службе он находился в течении десяти лет, достаточный период для того, чтобы оценить собственные шансы так же проницательно, как он это делал для других. То, что сливок отведать ему не придется, он знал, и искренно утешал себя тем, что никогда и не любил их. Благодаря своему предпочтению красочных должностей более формальным -выбор, в большинстве случаев, не из лучших -- он, среди своего окружения, прослыл чем-то вроде плохого игрока. Для него, однако, игра шла неплохо: декада была разнообразной и довольно приятной.

Высокого роста, с глубоким бронзовым загаром, коротко остриженными каштановыми волосами и сланцево - синими глазами, он производил впечатление несколько мрачного, задумчивого человека, но стоило ему рассмеяться, (хоть и случалось это не часто) в нем тут же вспыхивало что-то мальчишеское. Существовало легкое нервное подергивание у его левого глаза, которое обычно становилось заметным когда он слишком много работал или слишком сильно пил, и когда сутки напролет он паковал и уничтожал документы перед эвакуацией, и позднее, во время посадки на самолет, подергивание это очень сильно давало о себе знать. Кануэй был измотан, и потому неизмеримо радовался, что вместо одного из переполненных военных транспортировщиков ему удалось устроиться в роскошный лайнер махариши. Самолет взмывал в небо, и он мягко раскинулся на заднем сидении. Он принадлежал к тому типу людей, которые привыкая к большим неудобствам, ожидают комфорта от мелочей, в виде компексации. Так, с радостью пройдя через все трудности дороги в Самарканд, он из Лондона в Париж летел бы в Золотой Стреле, выкинув на нее последние деньги.

Это произошло после того как полет длился более часа; Мэллисон сказал, что, по его мнению, пилот сбился с курса. Он тут же пересел на переднее сидение. Розовощекий, смышленный юноша за двадцать пять, он, не смотря на отсутствие высшего образования, имел отличный диплом школы. Неудача с экзаменами была основной причиной его высылки в Баскул, где Кануэй и встретил его, и после шести месяцев знакомства, успел полюбить его общество.

Беседа в самолете вымагала усилий, и прикладывать их Кануэйю не хотелось совсем. Он сонно открыл глаза, и сказал, что какой бы курс взят ни был, пилоту виднее всех.

Еще через пол-часа, во время которых усталость и рокот мотора почти его усыпили, Мэллисон снова потревожил его. "Послушай, Кануэй, Феннер должен был быть нашим пилотом, не так ли?"

"Ну да, а что?"

"Только что малый обернулся, и я готов поклясться, что это не он."

"Трудно судить через стеклянный щит."

"Лицо Феннера я везде узнаю."

"В таком случае это кто-то другой. Я не понимаю, какая разница."

"Но Феннер определенно сказал мне, что берет эту машину."

"В таком случае они передумали и дали ему что-нибудь другое."

"Кто же это тогда?"

"Мой милый мальчик, откуда я знаю? Ты что думаешь, я знаю лицо каждого лейтенанта авиации на память?"

"Я знаю многих, но как бы то ни было, этот человек мне не знаком."

"Значит он принадлежит к тому меньшинству, которых ты не знаешь." Кануэй улыбнулся и добавил: "Как только мы прибудем в Пешавар, что очень скоро, ты можешь с ним познакомиться и узнать все, что тебя интересует."

"В таком случае, мы никогда в Пешавар не попадем. Он абсолютно сбился с пути. И не удивительно -- летит проклятый, до того высоко, что не видит, где он находится."

Кануэй не обращал внимания. Он привык путешествовать по воздуху и считал, что так и должно быть. Кроме того, в Пешаваре ничего особенного его не ожидало, и потому он был безразличен займет ли путешествие четыре часа или все шесть. Он был холост; по прибытию не ожидалось никаких нежных встреч. Были друзья, и некоторые из них, возможно, потянут его в клуб и угостят спиртным; приятная перспектива, но не из тех, о которой вздыхают в предвкушении.

Вздохов так же не было, когда перед ним раскидывалось приятное, но в чем-то упущенное прошлое десятилетие. Перемены, приличные интервалы, приход неустройства, наверное; метеорологическая сводка мира и его собственной жизни. Он вспомнил Баскул, Пекин, Макао, другие места -- переезжал он довольно часто. Дальше всего был Оксфорд, где он преподавал около двух лет после войны: лекции по истории Востока, солнечные библиотеки с привкусом пыли, велосипедный спуск по шоссе. Видение притягивало, но не трогало; частица того, кем он мог бы стать, все еще витала где-то внутри.

Знакомый желудочный крен дал понять, что самолет шел на посадку. На него нашло желание отчитать Мэллисона за беспокойство, и он, пожалуй, сделал бы это, если бы юноша не вскочил, и ударившись головой о крышу, не разбудил Барнарда, американца, посапывающего в своем сидении по другую сторону узкого прохода. "Боже мой!" вскрикнул Мэллисон выглядывая в окно. "Вы только посмотрите!"

Кануэй выглянул. Вид был далеко не тот, что он ожидал увидеть, если, конечно, он вообще чего-нибудь ожидал. Вместо аккуратных, геометрически выложенных кантонментов и больших продолговатостей ангаров, простиралась неясная дымка, покрывающая безмерное, выжженое солнцем запустение. Самолет, не смотря на стремительный спуск, был все еще на высоте неприемлимой для обычных полетов. Длинные, рифленные хребты гор могли быть задеты через милю или около того, будучи ближе чем облачное пятно равнины. Это был типичный сценарий границы, не смотря на то, что Кануэйю никогда не случалось видеть его с подобной высоты. Так же, что показалось довольно странным, все это находилось совсем не там, где, по его представлению, должен был быть Пешавар. "Я не узнаю эту часть света," он заметил. Потом, более конфиденциально, чтобы не расстревожить остальных, он добавил прямо на ухо Мэллисону: "Похоже ты прав. Парень действительно сбился с пути."

Самолет устремлялся вниз с бешеной скоростью, и по мере этого, температура воздуха быстро росла; палящая под ним земля напоминала духовку с неожиданно распахнувшейся дверцей. Вершины гор, одна за другой, поднимались над горизонтом зубчатыми силуэтами; теперь полет шел над изгибающейся внизу долиной, сплошь укрытой камнями и остатками высохших водных русел. Картина напоминала пол, засоренный ореховой скорлупой. Самолет подбрасывало и ударяло в воздушных ямах с тем же неудобством, как если он был гребной лодкой воюющей с морем. Все четверо пассажиров были вынуждены держаться за сидения.

"Кажется, он вздумал садится," хрипло крикнул американец.

"Он не сможет!" резко ответил Мэллисон. "Надо быть сумасшедшим чтобы даже пытаться! Он разобьется и после - "

Не смотря ни на что пилот таки приземлился. Небольшое чистое пространство открылось у одной стороны оврага, и с замечательным умением машина была подброшена и остановлена полностью. Последующие события, однако, ситуацию не улучшили, а наоборот, намного ее усложнили. Толпы бородатых туземцев в тюрбанах подступили со всех сторон, окружая самолет и успешно предотвращая высадку кого-либо за исключением пилота. Последний выкарабкался на землю и вступил с ними в оживленную беседу из которой выяснилось, что он не только не Феннер, но и совсем не англичанин, и скорее всего, даже не европеец. В это время канистры с бензином были принесены из близлежащей свалки и опустошены в исключительно вместительные цистерны. Крики четырех заточенных пассажиров были встеречены усмешками и пренебрежительным молчанием, тогда как малейшая попытка высадки вызывала угрожающее движение множества винтовок. Кануэй, немного знающий Пэшто, пытался обратиться к туземцам насколько позволяло ему знание языка, но безуспешно; в то время как пилот на любое замечание любого наречия лишь многозначительно размахивал пистолетом. Полуденное солнце, пылающее на крыше кабины, накалило воздух внутри до такой степени, что находящиеся там люди почти теряли сознание от жары и усилий протеста. Но, по сути, они были бессильны; условием эвакуации было полное отсутствие оружия.

Когда, наконец, цистерны были закручены, через одно из кабинных окон была передана канистра из под бензина наполненная тепловатой водой. Ни один из вопросов не получил ответа, не смотря на то, что персональной вражды никем высказано не было. После дальнейшей беседы пилот снова забрался в кабину, пэтен[1] неуклюже крутанул пропеллер, и полет был продолжен. Взлет с этого ограниченного пространства при дополнительной нагрузке бензина, был еще более внушителен чем приземление. Самолет взмыл вверх, в глубь туманных паров; затем повернул на восток, как если бы устанавливая курс. Была середина дня.

Удивительнейшее, загадочное дело! Не успела прохлада воздуха освежить их, как пассажиры с трудом верили, что подобное действительно имело место; беззаконие, которому среди всего бурного архива границы никто не мог провести параллели или вспомнить прецедента. Это было бы, безусловно, невероятно, если бы они сами не были потерпевшими. Глубокое, исчерпавшее себя возмущение сменилось, как это обычно бывает, недоверием и тревожными мыслями. Тогда Мэллисон выработал теорию, и она, за отсутствием других вариантов, была принята как самая доступная. Их похищение было ради выкупа. Сама выходка не была новинкой, однако особая манера исполнения могла быть названа оригинальной. Успокаивало то, что историю они не писали; после всего, столько похищений случалось до этого, и многие из них имели счастливый конец. Люди из племени держали тебя в своем логове, пока правительство не заплатило, и тебя не выпустили. Отношение было приличным, и так как выплаченные деньги не были твоими собственными, все непрятности заканчивались с освобождением. После всего, конечно, авиация высылала бомбардировку, а у тебя оставалась приличная история до конца твоих дней. Мэллисон несколько нервно сформулировал все это; но Барнард, американец, среагировал очень шутливо. "Что ж, джентельмены, я позволю себе заметить, что с одной стороны это довольно милая история, хотя то, каким образом она венчает вашу авиацию лавровыми венками, представить мне трудно. Вы, британцы, шутите о грабежах в Чикаго и всем остальном, а я не припомню случая чтобы вооруженный человек так вот увел самолет Дядюшки Сэма. И кстати, хотелось бы знать, что этот красавец сделал с настощим пилотом. Небось, обвел его вокруг пальца." Он зевнул. Большой, мясистый мужчина, он имел жесткое лицо на котором морщинки хорошего юмора еще не вытерлись прикосновением пессимизма. В Баскуле о нем было мало что известно, кроме того что он прибыл из Персии, где, предполагалось, имел дело с нефтью.

Кануэй тем временем занимался очень практичным делом. Он собрал каждый клочок имеющихся у всех документов, и составлял послания на различных местных наречиях чтобы с интервалами сбросить их на землю. В такой скудно населенной местности это был шаткий шанс, но все же достойный внимания.

Четвертый пассажир, мисс Бринклоу, сидела с плотно сжатыми губами и выпрямленной спиной, отпуская некоторые замечания и ни одной жалобы. Небольшая, сухая женщина, она сквозила тем неодобрительным чувством, как если бы силком попала на вечеринку с фокусами которые ей совсем не нравились.

Кануэй говорил меньше чем двое других мужчин, так как перевод посланий SOS на местные диалекты был своего рода умственным упражнением и требовал концентрации. Хотя на вопросы он отвечал, и с осторожностью согласился с теорией Мэллисона. Он так же частично поддержал Барнарда в его критичном взгляде на авиацию. "Хотя можно, конечно, представить как это случилось. В той неразберихе что там царила, люди в летных костюмах похожи друг на друга. Никто бы не подумал ставить под вопрос bona fides[2] человека в надлежащей форме и с видимым знанием дела. И этот парень должен был знать это -- сигналы, и все остальное. Определенно то, что летать он умеет...но все же, я должен согласиться с тем, что за подобные штуки кому-то обязаны выписать по заслугам. И выпишут, только я не уверен тому ли, кому бы следовало."

"Не дурно, сэр," ответил Барнард, "должен признаться, что восхищен Вашим умением видеть обе стороны вопроса. Верное расположение духа, сомнений нет, даже в том случае если сами изволили быть добычей."

Американцы, подумал Кануэй, обладают умением преподносить покровительственные вещи без того чтобы оскорбить человека. Он толерантно улыбнулся, но беседы не продолжил. Его усталость была такого качества что затмить ее было не в силах ни одной опасности. Ближе к середине дня, когда Барнард и Мэллисон в своем споре обратились к нему, выяснилось что он уснул.

"Мертво," прокомментировал Мэллисон. "После последних нескольких недель это и неудивительно."

"Вы его друг?"

"Мы вместе работали в Консульстве. Насколько мне известно, последние четыре ночи он вообще не ложился. Нам, кстати, крупно повезло что в этой западне Кануэй оказался с нами. Кроме знания языков, в нем есть та особенная черта, что помогает иметь дело с людьми. Если существует кто-нибудь, кто вытянет нас отсюда, это будет ни кто иной как он. Он знает толк во многих вещах."

"Что ж, в таком случае, пусть он выспится," согласился Барнард.

Мисс Бринклоу выпустила одно из своих редких замечаний. "На мой взгляд, он выглядит как человек большой смелости."

Кануэй был менее уверен в том что он был человеком большой смелости. Его глаза сомкнулись под тяжестью действительной физической усталости, но без того чтобы опуститься в сон. Он отчетливо ощущал каждое движение самолета, и не мог не услышать, в некотором замешательстве, панегирик Мэллисона в его честь. Именно в этот момент на него нашли сомнения, давая о себе знать сжатым внутренним чувством -- реакцией тела на беспокойный умственный допрос. Из своего опыта ему было прекрасно известно, что он не был одним из тех, кто кидается в опасность из-за одной только любви к приключениям. Существовало нечто, временами приносившее ему удовольствие, возбуждение, эффект слабительного на замедленные эмоции, но сказать, что он рад был рисковать собственной жизнью, было нельзя. Двенадцать лет назад он выучился ненавидеть опасности военных окопов Французкого фронта, и несколько раз избежал смерти уменьшая число попыток блестнуть доблестью. Даже его D.S.O. было выиграно не столько физической храбростью, сколько определенной, тяжело выработанной техникой выносливости. И после войны, каждый раз сталкиваясь с опасностью, он встречал ее с растущей потерей удовольствия, если волнение не обещало преувеличенных дивидентов.

Глаза его все еще были закрыты. Он был тронут и где-то испуган словами Мэллисона. Благодаря какому-то року его хладнокровие всегда принималось за мужество, не смотря на то, что в жизни он был куда менее храбр, чем того могло обещать его спокойствие. Все они, кажется, были в проклятом, щекотливом положении, и к настоящему моменту, вместо того чтобы чувствовать переполняющую смелость, его одолевало отвращение ко всем тем тревогам что ожидались впереди. Взять, к примеру, мисс Бринклоу. Он предвидел, что определенные обстоятельства могут заставить его действовать по тому принципу, что будучи женщиной, она значила много больше чем все остальные вместе взятые; и его покоробило от мысли что подобная ситуация, вымагающая диспропорционального поведения, может быть неизбежна.

Не смотря на это, не успев показать признаков борости, он первым делом обратился к мисс Бринклоу. Тут же оценив что была она ни молодой ни красивой -- качества хоть и негативные, неоценимо полезные в тех трудностях которые скоро на них обрушатся, он в какой-то мере даже пожалел ее, так как ни Мэллисон ни американец миссионеров не любили, и особенно женщин. У него самого предрассудков не было, но он боялся что его широкое мировоззрение покажется ей непонятным и потому еще более обескураживающим феноменом. "Мы, кажется попали в неприятную ситуацию," он сказал, наклоняясь к ней на ухо, "но я рад Вашему спокойствию. Честно говоря, я не думаю чтобы с нами случилось что-нибудь ужасное."

"Конечно нет, если в Ваших силах это предотвратить," она ответила; ответ его не успокоил.

"Будьте добры, дайте мне знать если Вам что-нибудь понадобиться для удобства."

Барнард поймал его на слове. "Удобства?" хрипло повторил он. "Нам вполне хорошо и удобно. Мы пытаемся, насколько это возможно, получать удовольствие от полета. Жаль, что не нашлось колоды карт -- можно было бы в бридж сыграть."

Замечание было тепло встречено Кануэйем не смотря на то, что бридж он не любил. "Я не думаю мисс Бринклоу играет," сказал он улыбаясь.

Но миссионерка тут же повернулась к нему и возразила: "Очень даже играю, и не вижу в картах никакого вреда. В Библии ничего об этом не сказано."

Все рассмеялись с благодарностью за ее удачную отговорку. В любом случае, подумал Кануэй, она хотя бы не истеричка.

На протяжении целого дня самолет летел сквозь тонкие туманы высокой атмосферы, слишком высоко для того, чтобы отчетливо представить что простиралось внизу. Временами, в продолжительных интервалах, завеса на мгновение разрывалась, и выростало зубчатое очертание горы или вспышка незнакомого водного потока. Направление можно было грубо определить по солнцу; все еще летели на восток с частичными поворотами на север; но куда это вело зависело от скорости полета, которую Кануэй не мог определить с точностью. Однако казалось вероятным то, что достаточно бензина уже было вытрачено; хотя опять же, все зависило от неопределенных факторов. Кануэй не обладал техническим знанием самолета, зато пилот, без сомнения, был совершенный эксперт. Остановка в укрытой камнями долине была тому демонстрацией, и после этого были еще несколько инцидентов. И Кануэй не мог подавить чувство, сопровождающее его в присутствии любого великолепного, бесспорного умения. К нему столько раз обращались за помощью, что само сознание, что существует тот, кто не только не просит, но и не нуждается в его поддержке, было немного успокаивающим, даже на пол-пути к растущим бедствиям будущего. Но от своих компаньонов он не ожидал таких тонких эмоций. И потом, у них, по его мнению, было больше своих причин для волнений. Мэллисон, например, был обручен с девушкой в Англии; Барнард мог быть женат; у мисс Бринклоу - ее работа или призвание, или как там она это называет. Случилось, что Мэллисон волновался намного сильнее чем другие; по ходу времени его возбуждение росло и даже появилось некоторое негодование по отношению к Кануэйю за то холодное спокойствие, что он совсем недавно восхвалял. Однажды, пересиливая гудение мотора, вспыхнула резкой бурей ссора. "Вот что," со злостью кричал Мэллисон, "мы не привязаны здесь играть в пальцы, пока этот маньяк поступает так, как ему, черт возьми, хочется! Что нас сдерживает от того, чтобы разбить этот щит и расправиться с ним?"

"Ничего абсолютно," ответил Кануэй, "кроме того, что он вооружен, а мы нет, и потом, ни один из нас не имеет малейшего понятия, как после всего посадить эту машину на землю."

"Это то совсем не сложно. Ручаюсь, тебе это под силу."

"Мой дорогой Мэллисон, отчего всегда я, по твоим понятиям, должен показывать чудеса?"

"Ну, в любом случае, все это до чертиков действует мне на нервы. Можем мы заставить этого парня успокоиться?"

"Каким образом ты это представляешь?"

Мэллисон раздражался все больше. "Ну как же, он же тут, не так ли? В шести футах от нас, и мы, трое мужчин, против его одного! Сколько можно глазеть на его проклятую спину? В крайнем случае мы хотя бы добьемся от него в чем дело."

"Что ж, замечательно. Давайте посмотрим." Кануэй сделал несколько шагов по направлению к кабине и к тому месту где находился пилот -- небольшая возвышенность ближе к носу. Существовала стеклянная задвижка, через которую пилот, поворачивая голову и немного нагибаясь, мог общаться с пассажирами. Кануэй постучал в нее костяшками пальцев. Ответ был почти что комический, как он и предполагал. Дверца отъехала в сторону, и молча высунулось пистолетное дуло и ничего больше. Кануэй отступил без единого слова, задвижка снова закрылась.

Мэллисон, наблюдавший происшествие, был лишь частично удовлетворен. "Я не думаю, у него бы хватило наглости выстрелить," он прокоментировал. "Это всего лишь блефф."

"Возможно," согласился Кануэй, "но я позволю тебе удостовериться в этом."

"Я считаю, что нам просто необходимо что-нибудь сделать до того как самим даться в руки."

Кануэй был полон сочувствия. Солдаты покрытые кровью, учебники истории, клич того, что англичане никогда не проигрывают и не сдаются, традиция была хорошо ему знакома. Он сказал: "Затевать драку с крошечным шансом на победу -- идея не из лучших, и я не из тех, кто пойдет в нее."

"Мои одобрения, сэр," сердечно вмешался Барнард. "Оказавшись на крючке, лучше всего признать это и сдасться с приличием. А что касается меня, то пока моя жизнь длится, я предпочитаю вкушать ее с удовольствием и потому закурить сигару. Я надеюсь, вы не думаете, что немного добавочной опасности может нам помешать?"

"На мой взгляд, нисколько, разве что мисс Бринклоу это не по вкусу."

Барнард поспешил загладить вину. "Прошу прощения, мадам, Вы не будете возражать если я закурю?"

"Совершенно нет," любезно ответила она. "Сама я не курю, но люблю запах хорошей сигары."

Кануэй подумал, что из всех женщин способных на подобное замечание, она была самой типичной. В любом случае, возбуждение Мэллисона немного утихло, и чтобы показать свое дружеское к нему расположение, он предложил ему сигарету, не смотря на то, что сам не закурил. "Мне знакомо твое состояние," он мягко сказал. "Ситуация не из лучших, и в какой-то мере то, что мы ничего не можем сделать, ухудшает ее."

"Хотя с другой стороны, в этом есть и свои плюсы," не удержался он от того чтобы не добавить самому себе, так как все еще был ужасно усталым. Так же в его природе была черта, которую другие назвали бы ленью, не смотря на то, что это было нечто другое. Как никто он был способен к усердной работе если она должна была быть выполнена, и редкий мог сравниться с ним когда дело касалось ответственности; но факт был тот, что он никогда не жаждал деятельности, и совсем не любил ответственность. И то и другое были частью его работы, и он исправно исполнял ее, но всегда был рад уступить любому, кто мог функционировать не хуже его. Без сомнения, это частично было виной того, что его успех на службе был менее поразителен чем мог бы быть. У него не хватало амбиций пробить себе дорогу через других, или устроить важный парад занятости когда по-настоящему делать было нечего. Его донесения порой были лаконичны до сухости, и его спокойствие в экстремальных ситуациях, хоть и вызывающее восхищение, часто обличало его в излишней искренности. Начальство любит чувствовать, что человек прилагает старания, и что видимое его безразличие есть всего навсего предлог для сокрытия ряда хороших эмоций. Но внешняя невозмутимость Кануэйя вызывала порой мрачные подозрения, что он действительно был таков, и что независимо от того что случилось, ему было все равно. Хотя это, точно так же как и лень, было несовершенной интерпретацией. Что многим наблюдателям не удавалось увидеть было до смеху просто -- желание покоя, размышления и одиночества.

В настоящий момент, благодаря своей предрасположенности и тому, что заняться было нечем, он откинулся на заднем сидении и определенно уснул. Когда он проснулся, то заметил что и другие, не смотря на свои разнообразные волнения, так же предались сну. Мисс Бринклоу сидела прямо, с закрытыми глазами, словно какой темный, устаревший идол; Мэллисон, развалившись в своем кресле, упадал вперед, держа подбородок кистью руки. Американец даже похрапывал. Очень благоразумно с их стороны, подумал Кануэй; не было никакого смысла изводить себя криком. Но в самом себе он немедленно ощутил особые физические ощущения, легкое головокружение и бой сердца, тенденцию вдыхать резко и с усилием. Подобные симптомы однажды являлись к нему до этого -- в Швейцарских Альпах.

Он повернулся к окну и выглянул наружу. Небо вокруг полностью прояснилось, и озаренное вечернем солнцем, к нему явилось видение от которого на миг оборвалось дыхание. В самой дали, насколько возможно было охватить взглядом, простирались одна за одной цепи снежных вершин, украшенные ледниковыми гирляндами, и плывущие, при появлении, над бесконечной равниной облаков. Они охватывали целую круговую дугу, сливаясь к востоку, у горизонта злобной, почти кричащей окраски, словно декорация в стиле импрессионизма, выполненная полу-сумасшедшим гением. В то время как самолет на этой изумительной сцене, гудел над пропастью в лице отвесной белой стены, которая сама казалась частицей неба до того как солнце не поймало ее. И тогда, словно дюжина наваленных друг на друга Йоангфроу[3] увиденных из Меррен, она вспыхнула великолепным, ослепительным сиянием.

Кануэй был не из тех кого можно легко поразить, и как правило, оставался равнодушен к "видам," особенно самым знаменитым, для которых предусмотрительный муниципалитет предоставлял садовые ложи. Однажды, приглашенный на Тигровый Холм, недалеко от Даржилинга, созерцать рассвет над Эверестом, он нашел высочайшую в мире вершину определенным разочарованием. Но это устрашающее зрелище за оконной панелью было другого качества; в нем отсутствовала та поза которой восхищались. Существовало что-то сырое, чудовищное в этих непреклонных ледяных утесах, что рождало дух странной, возывышенной дерзости в приближении к ним. Он отдался раздумиям, представляя карты, подсчитывая расстояния, оценивая времена и расстояния. Затем, заметив что Мэллисон проснулся тоже, он тронул юношу за руку.

Часть вторая.

Не изменяя себе, Кануэй позволил остальным проснуться без его помощи, и на всеобщие возгласы удивления прореагировал без особой реакции; однако, позже, когда Барнард поинтересовался его мнением, он пустился в объяснения с той беглостью, что могла быть присуща профессору университета при толковании проблемы. По его словам, они, скорей всего, все еще были в Индии; полет на протяжении нескольких часов имел восточное направление, и не смотря на то, что высота не позволяла многого увидеть, курс, похоже, был взят вдоль одной из речных долин, простиравшейся грубо с запада на восток. "Жаль, что я вынужден полагаться на свою память, но впечатление таково, что, наверное, это долина верхнего Индуса. Из чего следует, что к настоящему моменту, она должна привести нас в одну их самых изумительных частей света, и как вы уже заметили, так и случилось."

"В таком случае, Вам известно где мы находимся?" перебил Барнард.

"Нет, наверное -- я сам до этого никогда здесь не был, однако не удивлюсь, если эта гора окажется Нанга Парбат, та самая на которой погиб Маммери. По структуре и общему виду она сходится со всем тем, что я о ней слышал. "

"Вы альпинист?"

"В юности здорово увлекался. Только, конечно, обычные Швейцарские подъемы."

Мэллинсон с раздражением вмешался: "Было бы куда умнее обсудить куда мы летим. Бога ради, может ли кто-нибудь нам сказать?"

"На мой взгляд, мы приближаемся к вон той горной цепи," сказал Барнард. "Как Вы считаете, Кануэй? Я очень извиняюсь за это обращение, но раз уж нам всем выпало делить предстоящие приключения, было бы жаль не отбросить церемоний."

Кануэй посчитал вполне естественным обращаться к нему по имени и принял извинения Барнарда за пустячное излишество. "Да конечно," он согласился, и добавил: "я думаю, эта цепь - не что иное как Каракорамы. Существует несколько проходов если наш дружище вздумает пересечь их."

"Наш дружище?" воскликнул Мэллинсон. "Ты имеешь в виду наш манияк! Я считаю сейчас самое время отбросить теорию похищения. Мы достаточно далеко от границы, и никаких племен тут не существует. По-моему, единственное объяснение то, что парень - лунатик в бреду. Кто кроме сумасшедшего будет летать в подобной местности?"

"Я знаю что никто, кроме чертовски искусного летчика, и не смог бы," возразил Барнард. "Я никогда не был силен в географии, но насколько мне известно, горы эти имеют репутацию одних из самых высоких в мире, и если это так, переход через них будет представлением первого класса."

"И так же велением Бога," неожиданно вставила Мисс Бринклоу.

Кануэй мнения своего не высказал. Веление Бога ли, сумасшедствие лунатика -- для объяснения большинства вещей, ему казалось, у каждого был свой выбор. Или, альтернативно (и размышляя, он окинул нехитрый порядок кабины на фоне окна с безумным природным сценарием), воля человека и сумасшествие Бога. Какое удовлетворение, должно быть, в полной уверенности знать с какой стороны смотреть на эти вещи. Во время его наблюдений и сравнений произошла странная трансформация. Освещение повернулось под таким углом, что обдало синеватым оттенком всю гору, тогда как нижние ее склоны потемнели до фиолетового. Что-то глубже обычного равнодушия поднялось в нем -- не совсем возбуждение, но и не страх, а острая напряженность ожидания. Он сказал: "Вы правы, Барнард, дело становится все более и более замечательным."

"Замечательное или нет, я не из тех кто считает себя облагодетельствованным," настаивал Мэллинсон. "Мы не просили чтобы нас сюда доставили, и одному Богу известно что случится когда мы попадем туда, где бы то ни было. Я не понимаю каким образом факт того, что пилот вдруг вдруг выявился удивительным летчиком, смягчает его преступление. И потом, даже при всем при этом ничего не мешает ему так же быть сумасшедшим. Я однажды слыхал о пилоте который сходил с ума поднимаясь в воздух. Этот же, однако, сумасшедший с самого начала. Вот тебе и вся моя теория, Кануэй."

Кануэй хранил молчание. Его раздражало постоянное перекрикивание гудения машины, и потом, смысла в споре о возможностях было мало. Но когда Мэллинсон таки настоял на его мнении, он ответил: "Очень хорошо организованное безумие, как ты сам видишь. Не забудь о приземлении за бензином, и так же тот факт, что эта единственная из всех машин способная достичь подобной высоты."

"Это не доказательство что он не сумасшедший. У него могло хватить сумасшедствия все это спланировать."

"Безусловно, такое возможно."

"В таком случае нужно определить план действий. Что мы собираемся делать когда он приземлиться? Если, конечно, он не разобьет машину и всех нас не уничтожит. Что мы собираемся делать? Бежать к нему навстречу с поздравлениями о прекрасном полете, да?"

"Ну не о Вашей же жизни," ответил Барнард. "Хотя я оставлю на Вас все попытки поздравлений."

И снова Кануэйю не хотелось продолжать спор, тем более что американец своим уравновешенным юмором был в состоянии сам держать все под контролем. Кануэй уже успел подумать о том, что компания могла бы быть собрана менее удачно. Лишь Мэллинсон склонялся к придирчивости, и это отчасти, могло быть вследствие высоты. Разряженный воздух производил различные эффекты на людей; Кануэй, к примеру, под его действием погружался в смешанное состояние ясности ума и физической апатии, что было довольно приятным. И потому, вдыхая чистый холодный воздух, он ощущал легкие спазмы удовольствия. И не смотря на то, что вся ситуация была, без сомнения, ужасной, у него не хватало сил для негодования на то, что происходило с таким целеустремлением и пленяющим интересом.

Так же при виде высочайшей горы на нашло тепло удовлетворения, что на земле все еще существовали места, отдаленные, недостижимые, нетронутые человеком. Ледяной вал Каракорамов выступал сейчас более поразительно чем когда-либо на фоне северного неба, зловещего, мышинной окраски; горные пики отливали холодным блеском; глубоко величественные и далекие, они хранили достоинство в самой своей безымянности. Те несколько тысяч футов, что отделяли их от известных гигантов, могли полностью предохранить эти вершины от альпинистских экспедиций; в них было меньше заманчивого обаяния для того, кто бьет рекорды. Кануэй был антитезис подобного типа; он был склонен видеть вульгарность в западном идеале превосходства, и предложение "все возможное для наивысшего" ему казалось менее благоразумным и наверное, более избитым нежели "многое для высоты." По сути, он был равнодушен к излишним усилиям, и сами покорения нагоняли на него скуку.

Упали сумерки во время его раздумий над панорамой, окутывая глубины в густой, бархатный мрак подобно расплывающейся вверх краске. И вся горная цепь, уже намного ближе, побледнев, предстала в новом великолепии; поднялась полная луна, дотрагиваясь по очередности до каждой вершины, словно небесный фонарщик, пока весь горизонт не заблистал на фоне черно-синего неба. Воздух становился прохладнее и неприятными покачиваниями машаны заявил о себе знать ветер. Эти новые бедствия подействовали на пассажиров удручающе; никто не рассчитывал, что полет будет продолжаться после захода солнца, и теперь последняя надежда лежала в том, что топливо подходило к концу. Это, однако, должно было случиться скоро. Мэллинсон начал бурное обсуждение этого вопроса, и Кануэй, с некоторой неохотой, так как он действительно не знал, определил расстояние в тысячу миль, из которых большая половина уже была пройдена. "Ну и куда же это ведет нас?" несчастным голосом спросил юноша.

"Трудно сказать, но пожалуй, в одну из частей Тибета. Если это Каракорамы, Тибет простирается за ними. Одна из вершин, между прочим, должна быть К2, та, что обычно считается второй по высоте горой в мире."

"Следующая по списку после Эвереста," прокоментировал Барнард. "Подумать только, какой вид."

"И с точки зрения альпиниста намного сложнее чем Эверест. Герцог из Абруззи покинул ее как абсолютно невозможный пик."

"О, Боже мой," проворчал Мэллинсон c раздражением, но Барнард рассмеялся. "Я полагаю, в этом путешествии Вы выступаете в роли официального проводника, Кануэй, и признаюсь, был бы я подогрет чашечкой кофе с коньяком, и Тибет, и Теннесси предстали бы для меня в одном свете."

"Но что же мы собираемся делать?" снова стал подгонять Мэллинсон. "Зачем мы здесь? Что за смысл во всем этом? Я не понимаю как можно шутить о таких вещах."

"Это все равно что закатывать сцены по этому поводу, молодой человек. Кроме того, если парень действительно не в своем уме, как Вы изволили заявить, в этом, наверное, и нет никакого смысла."

"Он должен быть сумасшедшим. Других объяснений я не могу найти. Как ты считаешь, Кануэй?"

Кануэй покачал головой.

Мисс Бринклоу повернулась кругом так, как она могла бы сделать во время театрального антракта. "Потому как вы не поинтересовались моим мнением, я могу держать его при себе," начала она с ужасной скромностью, "но мне бы хотелось сказать, что я согласна с господином Мэллинсоном. Я уверена что у бедного человека не совсем хорошо с головой. Я имею в виду пилота, конечно. Так или иначе, если он не сумасшедший, никаких оправданий для его действий не существует." Она конфедициально добавила перекрикивая грохот мотора: "И вы знаете, это моя первая поездка по воздуху! Самая первая! До этого ничто бы не заставило меня совершить подобное, не смотря на то, что одна из моих подруг очень пыталась убедить меня лететь из Лондона в Париж."

"А сейчас, вместо этого, Вы летите из Индии в Тибет," сказал Барнард. "Так в жизни и случается."

Она продолжила:"Однажды мне довелось знать одного миссионера который побывал в Тибете. Он рассказывал что те, кто там проживают, очень странные люди. Они верят в то, что мы произошли от обезьян."

"С их стороны, очень умно."

"О, дорогой мой, я не имею в виду современную точку зрения. Их вера насчитывает столетия, это лишь одно из поверий. Конечно, я сама против таких заключений, и считаю Дарвина хуже любого жителя Тибета. Мои убеждения строятся на Библии."

"Фундаментализм, я полагаю?"

Но по всей видимости Мисс Бринклоу не поняла термина. "В свое время я принадлежала к Л.О.М.," прокричала она тонким голосом, "испытывая, однако, разногласия по вопросу баптизма младенцев."

Кануэй все еще находился под впечатлением того, что это было скорее комическое замечание, пока ему не пришло в голову что под инициалами подразумевалось Лондонское Общество Миссионеров. Все еще рисуя неудобства проведения теологического спора на Юстонской Станции, он начал подумывать, что в Мисс Бринклоу было что-то весьма интересное. Он даже пустился в размышление о том, не предложить ли ей что-нибудь из своих вещей на ночь, но решил что она, похоже, была жилистее чем он. И свернувшись калачиком, он закрыл глаза и легко, спокойно уснул.

А полет продолжался.

Их разбудил внезапный крен машины. Кануэй ударился головой об окно и на мгновение был ошеломлен; обратный крен кинул его барахтающимся между двумя рядами сидений. Значительно похолодало. Первым делом он машинально глянул на часы; пол-второго, проспал он, должно быть, прилично. В ушах стоял хлопающий громкий звук, который поначалу он принял за воображаемый, но потом сообразил что мотор был выключен и самолет двигался против ветра. Он выглянул в окно и совсем близко увидел бегущую внизу землю, смутную, улиточно-серую. "Он будет садиться!" закричал Мэллинсон; и Барнард, так же выброшенный из своего сидения, мрачно ответил: "Если ему повезет." Мисс Бринклоу, которую вся эта суматоха, казалось, волновала меньше всего, поправляла шляпку с тем же спокойствием, как если бы перед ней простиралась гавань Довера.

Вскоре самолет достигнул земли. Но в этот раз приземление было плохим -- "О, Господи, как дурно, проклятие, как дурно!" стонал Мэллинсон вцепившись за свое сидение в течении десятисекундной тряски и грохота. Было слышно как что-то натянулось и треснуло, взорвалось одно из колес. "Это добило его," он добавил в тонах страдания и пессимизма. "Поломка в хвосте, и мы застряли здесь, это уж точно."

Кануэй, неразговорчивый в ситуациях кризиса, вытянул свои отекшие ноги и пощупал голову там где он ударился об окно. Синяк, ничего страшного. Надо было что-нибудь сделать, чтобы помочь этим людям. Но когда самолет остановился, из всех четырех он встал последним. "Спокойно," обратился он к Мэллинсону когда тот, взломав дверь кабины, готовился выпрыгнуть наружу; и в относительной тишине, жутко, донесся ответ юноши: "Незачем быть спокойным -все это выглядит как конец света -- так или иначе, вокруг ни души."

Мгновение спустя, в дрожи и холоде, они все смогли убедиться что так и было. Кроме неистовых порывов ветра да поскрипывания их шагов, не доносилось ни звука, и чувство того, что они находятся во власти чего-то сурового и по-дикому меланхоличного -- настроение пропитывающее землю и вохдух вокруг -- легло на души. Луна скрылась за облаками, и звездное небо освещало громадную пустоту поднимающуюся вместе с ветром. При отсутствии знания или мысли, можно было бы подумать что этот унылый мир был вершиной горы, и что восходящие с него горы были горы на вершинах гор. Их целая цепь светилась на далеком горизонте словно ряд собачих зубов.

Мэллинсон, в горячке деятельности уже направился к кабине. "Кто бы ни был этот красавец, на земле он не вызывает страха," он кричал. "Cейчас я за него возьмусь..."

Остальные наблюдали со страхом, загипнотизированные видом такой энергии. Кануэй бросился за ним, но слишком поздно, чтобы предотвратить расследование. Однако после нескольких секунд юноша снова выпрыгнул, схватил его за руку и забормотал на хриплом сдержанном стаккато: "Кануэй, я тебе говорю, все это странно...Я думаю, парень больной, или мертвый, или еще что-нибудь...Я слова из него не смог вытащить. Пошли, посмотришь...Я взял его пистолет, на всяких случай."

"Лучше отдай его мне," сказал Кануэй, и не смотря на некоторый туман от недавнего удара в голову, собрался с силами для последующих действий. Изо всех мест, времен и ситуаций на планете, эта казалось, собрала самые отвратительные неудобства. С трудом он приподнялся так, чтобы можно было увидеть, не совсем хорошо однако, происходящее в кабине. Стоял тяжелый запах бензина, и он не решился зажечь спичку. Различимы были лишь очертания пилота, скатившегося вперед, с головой упавшей на пульт управления. Он встряхнул его, расстегнул шлем и освободил от одежды шею. Через секунду он обернулся и сообщил: "Да, с ним действительно, что-то произошло. Нам нужно вытащить его отсюда." Но наблюдатель так же мог бы отметить, что и с самим Кануэйем призошла перемена. Голос его звучал резче и суровее; он больше не казался колеблющимся на краю каких-то важных сомнений. Время, место, холод, усталость отошли на второй план; существовала задача которую нуждалась в выполнении, и та его половина что подчинялась условностям взяла верх и подготавливалась к работе.

При помощи Барнарда и Мэллинсона пилот был вытащен из своего сидения и поднят наружу. Он не был мертв, но находился без сознания. Кануэй не обладал определеными знаниями в медицине, но как и всем тем, кому приходилось жить вдали от дома, явление болезни было ему знакомо. "Возможно, сердечный приступ под влиянием высоких альтитуд," поставил он диагноз, наклоняясь над незнакомцем. "Вряд ли чем-нибудь мы можем ему сейчас помочь -- от ветра нет никакого укрытия. Лучше посадить его обратно в кабину, и самим сделать тоже самое. Мы не имеем ни малейшего представления о том где находимся, и куда-либо идти до наступления утра безнадежно."

Без обсуждений были приняты его приговор и предложение. Согласился даже Мэллинсон. Они внесли человека в кабину и положили его во весь рост вдоль прохода между сидениями. Внутри было так же холодно, однако существовал заслон от шквалов ветра. И через небольшой промежуток времени, этот ветер полностью поглотил их внимание -- как если бы превратился в лейтмотив той горестной ночи. Это не был обычный ветер. Сильный или холодный ветер. Это было какое-то безумие обитающее вокруг, хозяином говорящее и топающее в своих владениях. Оно кренило загруженную машину и дико ее трясло, и когда Кануэй выглянул сквозь окна наружу, казалось что ветром были мечущиеся осколки звездного света.

Незнакомец лежал без движения, тогда как Кануэй, насколько позволяли ему неудобства закрытого пространства и темноты, обследовал его освещая горящими спичками. Много этого не дало. "Его сердце бьется слабо," наконец он сказал, и тогда Мисс Бринклоу, порывшись в своей сумочке, вызвала небольшую сенсацию. "Я не знаю, поможет ли это бедному человеку," она снисходительно предложила. "Я сама никогда не пригубила ни капли, но всегда ношу при себе ситуаций кризиса. И это и есть ситуация кризиса, не так ли?"

"Я бы сказал, была," мрачно ответил Кануэй. Он раскрутил бутылочку, понюхал содержимое, и влил немного брэнди человеку в рот. "Как раз то, что ему нужно. Спасибо." После некоторого времени стало заметно легкое движение век. С Мэллинсоном внезапно случилась истерика. "Ничего не могу сделать," кричал он с диким смехом. "Мы все выглядим как кучка чертовых идиотов жгущих над трупом спичечки...И красоты в нем особой нет, ну не так ли? Китаяшка, кажется, и ничего больше."

"Возможно." Голос Кануэйя был уравновешен и строг. "Но трупом его еще назвать нельзя. Если нам повезет, мы сможем привести его в себя."

"Нам повезет? Ему повезет, а не нам."

"Оставь свою уверенность. И замолчи хоть на время, каким-то образом."

В Мэллинсоне еще оставалось немного от школьника чтобы заставить его послушаться краткой команды старшего, хотя, конечно, владел он собой плохо. И не смотря на то, что Кануэй испытывал к нему чувство жалости, его более беспокоила непосредственная проблема пилота, потому что он один из всех был в состоянии дать какие-нибудь объяснения их тяжелой ситуации. Кануэйю не хотелось никаких обсуждений строящихся на догадках; их было достаточно за время всего полета. Кроме продолжающейся пытливости ума на него нашло беспокойство, так как он знал, что вся ситуация, полная тревоги и опасности сейчас, грозила вылиться в испытание на выносливость и закончиться катастрофой. Оставаясь бодрствующим в течении той мучительной буйствующей ночи, он смотрел фактам прямо в лицо, так как не было необходимости раскрывать их остальным. По его предположению, полет продолжился намного дальше западных цепей Гималаев навстречу менее известным вершинам Куэн-Лан. В этом случае к настоящему моменту они достигли самую возвышенную и негостеприимную часть земной поверхности, Тибетское плато, двумя милями выше даже в своих наинизших долинах - обширная, необитаемая и широко неисследованная часть ветром выметенной гористой местности. И среди этой унылой земли где-то были брошены они, c удобствами куда более скудными чем на большинстве необитаемых островов. И в этот момент внезапно, словно в ответ любопытству неожиданным его усилением, произошла перемена вдохновляющая, скорее, страх. Луна, которая, он думал, пряталась за облаками, выкатилась над краем некой призрачной возвышенности и, все еще не показываясь, подняла покрывало уходящей в глубь темноты. Кануэй увидел очертания далекой равнины, с округленными, печально глядящими низкими хомами, по обе стороны агатово-черных на фоне глубокого, электрически синего ночного неба. Но глаза его неудержимо влекли к изголовью равнины, где, падая в открытое пространство, великолепная в свете полной луны, выступала вершина, которую он посчитал самой прекрасной на земле. Это был почти идеальный снеговой конус, нехитрый в своих очертаниях, как если бы нарисованный ребенком, невозможный для классификации по шкалам размеров, высот или близости. Он был настолько сияющим, настолько сурово поставленым, что Кануэй на мгновение не мог поверить в его реальность. Затем, прямо перед его глазами, небольшой порыв ветра омрачил края пирамиды, придавая видению образ жизни, до того как падающая лавина снега окончательно подтвердила ее.

В нем заиграло импульсивное желание разбудить всех и разделить зрелище, но после некотрого раздумья он решил, что эффект был бы неуспокаивающим. И с обычной точки зрения, так и было; подобные девственные великолепия лишь подчеркивают факты опасности и одиночества. Существовала реальная возможность того, что ближайшее человеческое поселение находилось в сотнях миль отсюда. Еды у них не было; из оружия был один пистолет; самолет был поврежден и почти не имел горючего, даже если бы кто-нибудь умел летать. Одежда, подходящая для жуткого холода и ветра, у них так же отсутствовала; автомобильной куртки Мэллинсона да его собственного Ulster[4] было совсем недостаточно, и даже Мисс Бринклоу, закутанная во все шерстяное как для полярной экспидиции (до чего же нелепо, подумал он когда в первый раз заметил ее) не будет особо счастлива. Так же все они, за исключением его, были подвержены влиянию высокой альтитуды. Даже Барнард под напряжением погрузился в меланхолию. Мэллинсон что-то про себя бормотал; становилось ясно что с ним может случиться, если эти бедствия продолжаться слишком долго. Глядя в лицо таким мрачным проспектам, Кануэй почувствовал, что не может не взглянуть на Мисс Бринклоу с восхищением. Она не была, он думал, ординарной личностью, ни одна женщина обучавшая афганцев песнопению гимнов и не могла бы быть. Но с другой стороны, после каждого бедствия, она все так же оставалось необычным человеком в пределах обычного, и он был глубоко благодарен ей за это. "Я надеюсь, Вы неплохо себя чувствуете?" спросил он с симпатией, поймав ее взгляд.

"Солдаты во время войны переживали более серьезные вещи," она ответила.

Сравнение не показалось Кануэйю слишком удачным. К слову сказано, в окопах он ни разу не провел настолько непрятной ночи, хотя другие, наверняка, испытали подобное. Его внимание было полностью сконцентрировано на пилоте, который к настоящему моменту прерывисто дышал и слегка пошевеливался. Скорей всего, Мэллинсон был прав называя его китайцем. У него было типичное монгольское лицо и скулы, не смотря на удачную имитацию Британского летчика-лейтенанта. Мэллинсон обозвал его уродливым, но Кануэй, несколько лет проживший в Китае, посчитал его весьма сносным представителем, не смотря на то, что в настоящий момент, в подгорелом кругу спичечного огня, его бледная кожа и приоткрытый рот ничего привлекательного не имели.

Ночь все тянулась, как если бы каждая ее минута была чем-то тяжелым и материальным, что нужно было протолкуть давая дорогу следующему. Лунный свет через время начал бледнеть, а с ним и отдаленный призрак горной вершины; и затем тройное зло темноты, ветра и холода усилилось до рассвета. И тогда, как будто по его сигналу, ветер исчез, оставляя мир в спокойствии сострадания. Впереди, очерченная бледным треугольником, гора показалась снова, поначалу серая, потом серебрянная, и наконец, розовая, когда первые лучи солнца дотронулись до ее вершины. В расходящемся мраке сама равнина начала принимать формы, открывая каменную поверхность покрытую покатой галькой. Картина была не из дружелюбных, но по мере того как Кануэй исследовал ее, на него нашло странное ощущение какого-то изящества в ней и тонкости, ни с точки зрения романтической привлекательности, а качества почти интеллектуального, стального. Белая пирамида в отдалении увлекала разум с такой же страстью что и теорема Евклида, и когда наконец на глубоком, delphinium синем небе взошло солнце, он почувствовал себя снова почти в полном удобстве.

Как только атмосфера начала прогреваться и другие проснулись, он предложил вынести пилота наружу, где резкий сухой воздух и солнечный свет могли бы помочь оживить его. Это было сделано, и они начали второе, более приятное бодрствование. В конце концов человек открыл глаза и начал говорить в конвульсиях. Его четверо пассажиров склонились над ним, внимательно вслушиваясь в звуки, бессмысленные для всех кроме Кануэйя, который время от времени что-то отвечал. После некоторого времени он ослаб, стал говорить с растущим затруднением, и наконец умер. Было позднее утро.

После этого Кануэй повернулся к своим спутникам. "Мне очень жаль, но рассказал он совсем мало -- мало, я имею в виду по сравнению с тем, что бы хотелось знать. Лишь то, что мы находимся в Тибете, что определенно. Он не дал никаких последовательных объяснений тому зачем он привез нас сюда, но кажется, местность была ему знакома. Он говорил на том наречии китайского, который я слабо понимаю, но по-моему, он говорил о близлежащем ламазери, вдоль этой долины, я так понимаю, где мы сможем найти убежище и еду. Он называл его Шангри-Ла. Ла в переводе с Тибетского означает горный проход. Он настаивал на том, чтобы мы шли туда."

"Что совсем не кажется мне причиной того, что мы должны," сказал Мэллинсон. "После всего, он кажется был не в своем уме. Не так ли?"

"Мне известно столько же сколько и тебе. Но если мы не отправимся в это место, куда еще можно пойти?"

"Куда хочешь, мне все равно. Я лишь в том уверен, что этот Шангри-Ла, если направление верно, должен быть еще несколько миль прочь от цивилизации. Я был бы более счастлив, если б мы уменьшали расстояние, а не увеличивали. Проклятие, ты же собирался вывести нас отсюда?"

Кануэй терпеливо отвечал: "Ты неверно оцениваешь ситуацию, Мэллинсон. Мы в той части света о которой известно лишь то, что здесь опасно и трудно даже для полностью снаряженной экспедиции. Если взять во внимание сотни миль подобного склада, которые наверняка окружают нас с обеих сторон, предложение идти обратно в Пешавар кажется мне совсем необещающим."

"Я не думаю, что практически я могла бы это осилить," серьезно сказала Мисс Бринклоу.

Барнард кивнул в подтверждение. "Похоже, однако, на чертово везение, если этот ламазери находится где-то рядом."

"Сравнительное везение, может," согласился Кануэй. После всего, припасы кончились, как вы уже знаете, а местность не из тех где легко выжить. Через несколько часов мы все будем изморены голодом. И грядущей ночью, если придется ночевать здесь, нас снова ожидает столкновение с ветром и холодом. Перспектива не из приятных. На мой взгляд, наш единственный шанс в том, чтобы отыскать каких-нибудь человеческих существ, и где по-другому начать поиски, кроме как там, где нам указали их существование?"

"А что если это ловушка?" спросил Мэллинсон, но Барнард тут же ответил. "Теплая, милая ловушка," он сказал, "c куском сыра внутри, удовлетворила бы меня вполне."

Все рассмеялись кроме Мэллинсона, у которого совсем сдали нервы и был вид обезумевшего. Наконец Кануэй продолжил: "То есть, я понимаю, мы все более или менее согласны? Существует опреленная дорога вдоль этой равнины; она не выглядит слишком покатой, однако мы должны передвигаться медленно. В любом случае, здесь делать нечего. Мы даже не можем похоронить этого человека без динамита. И кроме того, люди из ламазери будут в состоянии обеспечить нас носильщиками для обратной ходки. Они нам будут нужны. Я предлагаю двинуться сразу, так, что если мы не отыщем это место к середине дня, у нас будет время вернуться для еще одной ночи в кабине."

"Ну а если предположить, что мы таки отыщем его?" все еще непреклонный в своих подозрениях говорил Мэллинсон. "Если хоть какая-нибудь гарантия того, что нас не убьют?"

"Никакой абсолютно. Но по-моему, этот риск менее существенен и к тому же более предпочтителен тому, чтобы погибнуть здесь от голода или холода." Ощущая что подобный ход мыслей не совсем подходит ситуации, он добавил: "Кстати сказать, убийство будет самым последним делом в Буддистском монастыре. Вас скорее убьют в английском соборе чем там."

"Как Сэнт Томаса из Кантербюри," отозвалась Мисс Бринклоу, кивая в подчеркнутом согласии, и перечеркивая его мысль полностью. Мэллинсон пожал плечами и ответил в меланхоличном раздражении: "Что ж, очень хорошо. Мы отправляемся в Шангри-Ла. Когда бы, где бы это ни было, попытка не пытка. Давайте только надеяться, что это не на пол-пути в верх по этой горе."

Замечание привело к тому, что глаза всех обратились к сверкающему конусу в который упиралась долина. Абсолютно великолепной выглядела она в полном свете дня; и тут их взгляды превратились в пристальные и застыли: издали, в поле их обозрения, им навстречу двигались человеческие фигуры. "Провидение," прошептала Мисс Бринклоу.

Примечания

1 Пэтен - член одной из этнических групп в Авганистане.

2 Bona fides -- c латыни, хорошая вера, т. е. достоверность.

3 Йоангфроу - вершина в Швейцарских Альпах.

4 Ulster -- длинное, просторное пальто Ирландского происхождения сделанное из плотных иатериалов.

Часть третья.

В Кануэйе всегда присутствовал наблюдатель, независимо от того насколько активна была остальная его часть. И сейчас, в ожидании того, как незнакомцы подойдут ближе, он отбросил суетность решений что он может или не может сделать под влиянием тех или иных обстоятельств. Это была ни храбрость, и ни хладнокровие, и никакая не возвышенная уверенность в собственных силах принимать решение в зависимости от ситуации. С худшей точки зрения, это была разновидность лени, нежелание прерывать чисто наблюдательский интерес к происходящему.

По мере того как фигуры двигались вдоль долины, можно было различить, что их было около дюжины или даже больше, и вместе с собой они несли кресло с верхом в виде колпака. Чуть позже в кресле стал заметен человек облаченный в синее. Кануэй не мог представить откуда они все шли, но то, что подобный отряд должен был проходить именно здесь и в это время, определенно казалось, по выражению Мисс Бринклоу, рукой Провидения. Как только расстояние между ними снизилось до слышимости голоса, он оставил свою группу, и неторопливо пошел вперед, зная как люди Востока почитают ритуал встречи и как неспешно любят выполнять его. Остановившись от них в нескольких ярдах, Кануэй отвесил поклон с полагающей вежливостью. К его сильному удивлению, облаченная фигура поднялась со своего кресла, с величавой неторопливостью прошла вперед и протянула руку. Кануэй ответил тем же, видя перед собой китайца, пожилого или даже старого, с седыми волосами, гладко выбритого, и, скорее, не броско украшенного в шелковый вышитый наряд. В свою очередь, он казалось, тоже подверг Кануэйя подобному роду наблюдений; и затем на точном, и, пожалуй, слишком аккуратном английском языке, промолвил: "Я из ламазери Шангри-Ла."

Кануэй снова поклонился и после соответствующей паузы начал в краткости излагать обстоятельства приведшие его и трех его товарищей в столь редко посещаемую часть света. По окончанию декламации китаец подал жест понимания. "Это бесспорно замечательно," сказал он, и в размышлении глянул на поврежденный аэроплан. "Мое имя Чанг," он добавил, "если Вас не затруднит представить меня своим друзьям."

Кануэй сумел вежливо улыбнуться. Он был поражен этим последним феноменом: китаец, говорящий на идеальном английском и соблюдающий социальный этикет Бонд Стреет, посреди дикой местности Тибета. К этому времени все остальные успели подойти и в различных степенях удивления наблюдали встречу. Кануэй обернулся к ним: "Мисс Бринклоу..., господин Барнард, американец..., господин Мэллинсон...и мое имя - Кануэй. Мы все рады вас видеть, даже при том что, что встреча эта почти так же не поддается объяснению, как и сам факт нашего пребывания здесь. Это можно даже считать двойной удачей, так как прямо сейчас мы думали отправиться к Вашему ламазери. Если б Вы оказали любезность указать направление нашему пути -"

"В этом нет никакой нужды. Я буду несказанно рад служить вашим проводником."

"Я не могу позволить себе причинять Вам такое беспокойство. Это чрезвычайно любезно с Вашей стороны, но если расстояние невелико -"

"Это недалеко, но так же не так просто. Я посчитаю за честь сопровождать Вас и Ваших друзей."

"Но в самом деле -"

"Я должен настоять."

Кануэй решил что, учитывая место и обстоятельства, дискуссия принимала опасный оборот стать смешной. "Очень хорошо," он ответил. "Я уверен, что все мы крайне обязаны."

Мэллинсон, мрачно вытерпевший все эти любезности, наконец вмешался с той режущей резкостью прямотой, что встречается среди солдатов. "Наше пребывание не будет долгим," сухо объявил он. "Все, чем мы будем пользоваться, будет оплачено, и в добавок, мы бы хотели нанять несколько Ваших людей для обратного пути. Мы хотим вернуться в цивилизацию чем скорее тем лучше."

"А Вы настолько уверены, что находитесь вдали от нее?"

Вопрос, заданный очень учтиво, лишь подстегнул юношу к большей резкости. "Я полностью уверен в том, что нахожусь далеко от того места, где бы мне хотелось быть, и это касается всех нас. Мы все будем очень благодарны за временный приют, но еще большей милостью будем считать Вашу помощь в организации всех средств для нашего возвращения. Сколько, по-Вашему, возьмет дорога в Индию?"

"Я, в самом деле, затрудняюсь сказать."

"Что ж, я думаю в этом у нас не будет особых проблем. У меня есть некоторый опыт в наеме местных проводников, и мы будем надеяться, что Ваше влияние поможет заключить нам справедливую сделку."

Понимая, что большая часть этого разговора была излишне агрессивной, Кануэй уже хотел вмешаться, когда, все с тем же безграничным достоинством, последовал ответ: "Я лишь в том могу уверить Вас, господин Мэллинсон, что отношение к Вам будет достопочтенное, и в конечном итоге Вам ни о чем не придется жалеть."

"В конечном итоге?" выделяя каждое слово воскликнул Мэллинсон, но в этот момент были предложены вино и фрукты что помогло избежать сцены. Угощение было распаковано идущей группой, рослыми жителями Тибета в овчинах, меховых шапках и ботинках из кожи яка. Вино имело приятный вкус, не уступая хорошему рейнвейну, когда фрукты состояли из безупречных по спелости манго, вкусных почти боли, после стольких часов голода. Мэллинсон пил и ел с тупым наслаждением; но Кануэй, избавленный от непосредственных волнений и не желающий лелеять будущие, раздумывал каким образом можно возделывать манго на такой альтитуде. Ему так же была интересна гора за пределами долины; по любым стандартам вершина была сенсационной, и его охватывало удивление от мысли что какой-нибудь путешественник еще не использовал ее для того рода книги, что непременно вызывает поездка в Тибет. Глядя на гору, он вообразимо взбирался по ней, выбирая пути по col и couloir до того момента пока Мэллинсон не вернул его внимание обратно на землю; он оглянулся вокруг и заметил что китаец серьезно на него смотрит. "Вы созерцаете вершину, господин Кануэй?" последовал вопрос.

"Да. Это прекрасное зрелище. Я полагаю, у нее есть имя?"

"Она зовется Каракал."

"Не думаю, я когда-нибудь о ней слышал. Она очень высока?"

"Более двадцати восьми тысяч футов."

"Неужели? Я и не предполагал, что за пределами Гималаев может существовать что-либо такого масштаба. Была ли она изучена должным образом? Кому принадлежат эти измерения?"

"Кому по-Вашему они могут принадлежать, мой милый господин? Что есть несовместимого между монашеством и тригонометрией?"

Кануэй проглотил сказанное и ответил: "О, совсем ничего, совсем ничего," после чего вежливо рассмеялся. Неудачная шутка, подумал он, но та, из которой нужно было извлечь все возможное. Очень скоро начался поход в Шангри-Ла.

Медленно, под несложными наклонами, восхождение продолжалось все утро; но так как подобная высота вымагала физических усилий, энергии достаточной для разговоров ни у кого не было. Китаец путешествовал в роскоши, в своем кресле, что могло показаться неблагородным, если бы сидящая в царственном сидении Мисс Бринклоу не выглядела бы абсурдно. Разряженный воздух беспокоил Кануэйя меньше чем остальных, и он с трудом пытался уловить случайный разговор носильщиков кресла. Тибетский он знал очень слабо, достаточно для того лишь, чтобы понять, что люди были рады вернуться в монастырь. Он не мог, даже если бы ему хотелось, продолжить беседу с их лидером, так как последний, с закрытыми глазами и лицом наполовину спрятанным за занавесками, казалось, был погружен в мгновенный и хорошо спланированный сон.

Между тем солнце пригревало, голод и жажда были облегчены, если не удовлетворены, и воздух, чистейший, как с другой планеты, с каждым вдохом становился более драгоценным. Дышать нужно было обдуманно и осторожно, что, не смотря на начальное состояние замешательства, через время побуждало к почти исступленному спокойствию мозга. Все тело двигалось в едином ритме дыхания, ходьбы и мышления; легкие, более не отвлеченный автоматический орган, подчинялись дисциплине гармонии мозга и членов. Таинственное напряжение, которое охватывало Кануэйя в странном сопутствии скептицизма, как-то приятно озадачивало его над тем что он чувствовал. Пару раз он кинул веселое словцо Мэллинсону, но напряжение подъема забирало все усилия юноши. Барнард тоже астматически хватал воздух, тогда как Мисс Бринклоу была вовлечена в какую-то мрачную легочную войну, по каким-то причинам тщательно ею скрываемую. "Мы почти достигли вершины," ободряюще сказал Кануэй.

"Один раз мне пришлось бежать за поездом, и я чувствовала себя точно так же," она ответила.

Точно так же, подумал Кануэй, как существуют люди принимающие сидр за шампанское. Дело вкуса, только и всего.

Он был удивлен тем, что почти не испытывал опасений, и даже те, что были, не касались его самого, за тем исключением, что ситуация ставила в тупик. В жизни бывают моменты, когда душа раскрывается так же широко как мог бы раскрыться кошлек на неожиданно дорогих, но необыкновенных вечерних развлечениях. В то захватывающее дыхание утро при виде Каракала, Кануэй имел подобную реакцию, и на предложение новых впечатлений ответил с желанием, облегчением, но без возбуждения. После десяти лет в различных частях Азии он сделался несколько переборчивым в оценке мест и событий, и нынешняя, он должен был заметить, обещала невероятно.

Через пару миль вдоль долины подъем пошел круче, но к этому времени солнце зашло за облака и вид затуманился серебристой дымкой. Свыше, со снеговых сфер доносилось громыхание снежной лавины и удары грома; воздух похолодал, и затем, с внезапной переменчивостью горных районов, стало ужасно холодно. Поднявшийся шквал ветра и дождя со снегом всех вымочил, добавляя безмерно к их дискомфорту; в один момент даже Кануэй почувствовал, что дальше идти было невозможно. Но вскоре после этого вершина горного хребта, казалось, была достигнута, и носильщики кресла остановились, чтобы изменить позицию своей ноши. Состояние Барнарда и Мэллинсона, оба испытывающих жуткие страдания, привело к дальнейшей отсрочке; но люди Тибета были в явном возбуждении продолжить, и знаками показывали, что остаток пути будет менее утомительным.

После этих уверений было досадно видеть, как они стали разматывать веревки. "Они что уже собираются нас повесить?" сумел воскликнуть Барнард с отчаянной шутливостью; но проводники скоро дали знать, что их намерение было менее зловещим - лишь соединить группу друг с другом в обычной скалолазной манере. Заметив, что веревочное ремесло было знакомо Кануэйю, они стали оказывать ему намного больше уважения и разрешили расположить группу по-своему. Он поставил себя рядом с Мэллинсоном, при том, что люди Тибета находились впереди и по бокам, и Барнарда с Мисс Бринклоу сзади, опять же, в окружении местных жителей. Он тут же заметил, что горцы, на продолжении сна своего вождя, были склонны к тому, чтобы позволить ему заместить его. Он чувствовал знакомое оживление авторитета; если существовали какие-либо трудности, он знал, что обеспечит тем, что он него требовалось -уверенностью и командой. В свое время он был первоклассным альпинистом, и все еще, без сомнения, имел хорошие навыки. "Барнард на Вашей совести," полу-шутливо и наполовину имея это в виду, он сказал Мисс Бринклоу, на что она ответила с орлиной застенчивостью: "Я сделаю все возможное, но Вы знаете, до этого меня никогда не привязывали."

Следующий этап, не смотря на случайные волнения, оказался менее трудным чем того ожидалось, и облегчил разрывающее легкие напряжение подъема. Дорога представляла собой поперечный боковой срез вдоль каменной стены, чья высота над ними была сокрыта дымкой. Может быть по милосердию, дымка эта так же скрывала пропасть на другой стороне, хотя Кануэй, с хорошим глазом на высоту, хотел бы увидеть где он находился. Местами ширина прохода едва достигала двух футов, и умение, с которым носильщики маневрировали кресло в таких местах, восхищало его почти с той же силой, что и нервная система пользователя кресла, который на протяжении всего этого сохранял состояние сна. Люди Тибета были достаточно надежны, но когда дорога расширилась и пошла немного вниз, они, казалось, приобрели больше легкости. Потом они завели песни между собой, и пустились выводить дикие мотивы, которые Кануэй воображал оркестрированными Массене[1] в какой-нибудь Тибетский балет. Дождь перестал и воздух начал теплеть. "Что ж, определенно то, что сами мы никогда бы не отыскали сюда дорогу," пытаясь быть веселым, сказал Кануэй, но для Мэллинсона замечание не было успокаивающим. Он был по-настоящему сильно испуган, и так как самое худшее было позади, находился на грани того, чтобы все это выплеснуть. "И многое бы от этого потеряли?" ядовито возразил он. Дорога продолжалась крайне покато, и в одном месте Кануэй нашел несколько отростков эдельвейса - первое приветствие более гостеприимных уровней. Но его сообщение об этом еще меньше успокоило Мэллинсона. "Мой Бог, Кануэй, ты что думаешь, что разгуливаешь по Альпийским просторам? Каким чертовым приготовлениям мы сами же способствуем, вот что мне хотелось бы знать? И каков план действий на тот момент, когда придется действовать? Что мы собираемся делать?"

Кануэй тихо ответил: "Если б ты имел весь мой опыт, то знал бы, что существуют моменты когда самая удобная вещь - ничего не делать. Опустить руки на то, что с тобой происходит. Война, наверное, была такой. Везение в том, когда, как в этом случае, прикосновение новшества только приправляет неприятность."

"Со мной ты слишком поразительный философ. В Баскуле, во время всей этой кутерьмы, у тебя было другое настроение."

"Конечно, так как там существовала возможность изменить события с моей собственной помощью. Но сейчас, по крайней мере в настоящий момент, такой возможности нет. Мы здесь потому, что мы здесь, если ты ищешь причину. Эта для меня всегда была успокаивающей."

"Я надеюсь, ты понимаешь весь ужас того, что возвращаться назад нам придется по той же дороге которой мы пришли. И последний час, я заметил, мы провели в скатывании по поверхности перпендикулярной горы."

"Я тоже это заметил."

"Ты тоже?" Мэллинсон возбужденно откашлялся. "Я осмелюсь сказать, что человек я надоедливый, но с этим ничего не поделаешь. Мне все это подозрительно. По-моему, мы делаем черезчур много из того, что этим людям от нас хочется. Они заталкивают нас в угол."

"Даже если это так, наша единственная альтернатива выйти оттуда и погибнуть."

"Я знаю, что это логично, но от этого мне не легче. Я боюсь, что не могу смириться с ситуацией так же легко как ты. Я не могу забыть, что два дня назад мы были в консульстве в Баскуле. Почти невыносимо представить все то, что произошло с нами за это время. Я переутомлен. Я чувствую себя виноватым. Все это заставляет меня понять, как мне повезло, что я пропустил войну; должно быть, я впал бы в истерику от происходящего. Весь мир вокруг меня, кажется, сошел с ума. Я, должно быть, сам не в себе, раз говорю тебе такие вещи."

Кануэй покачал головой. "Мой дорогой мальчик, совершенно нет. Тебе двадцать четыре года, и ты находишься где-то в воздухе в двух с половиною милях от земли: это объясняет любое из тех чувств, что находят на тебя в данный момент. Я считаю, что через первое испытание ты прошел на удивление хорошо, лучше чем это бы сделал я твоем возрасте."

"Но неужели ты не ощущаешь всего этого сумасшедствия? То, как мы летели над этими горами, и это ужасное ожидание под ветром, и умирающий пилот, и потом встреча этих людей, не кажется ли тебе все это невероятным, словно кошмарный сон, когда ты оглядываешься назад?"

"Конечно кажется."

"Жаль, в таком случае, что мне не дано понять, каким образом ты остаешься таким хладнокровным к происходящему."

"В самом деле тебе хотелось бы это знать? Я скажу, если хочешь, хотя, наверное, ты посчитаешь меня циничным. Это не единственная безумная часть света, Мэллинсон. Оглядываясь назад, все остальное рисуется для меня точно таким же ночным кошмаром. После всего, если ты должен думать о Баскуле, ты помнишь как сразу перед тем, как мы вылетели, революционеры мучили своих узников выпытывая информацию? Обычная мойка-раскатка, довольно эффективная, конечно, но я вряд ли когда-нибудь видел что-либо более комически ужасное. И ты припоминаешь последнее сообщение дошедшее до нас до того, как оборвалась связь? Это был циркуляр текстильной компании из Манчестера с вопросом знаем ли мы о каких- либо торговых вакансиях по продаже корсетов в Баскуле! Неужели это не достаточно безумно по-твоему? Поверь мне, самое худшее из того, что мы сюда попали, есть обмен одного вида безумия на другое. А что касается войны, то если бы ты там был, то от меня бы ничем не отличался, выучившись бояться с прикушенной губой."

Они все еще говорили когда резкий но краткий подъем лишил их дыхания, собирая в эти несколько шагов напряжение раннего подъема. В этот момент поверхность выравнялась, и из дымки они вышли на чистый солнечный воздух. Впереди, на совсем небольшом расстоянии, простирался ламазери Шангри-Ла.

Первое впечатление, испытанное Кануэйем при виде ламазери было подобно видению, выпорхнувшему наружу из того одиночного ритма, в который отсутствие кислорода заключило все его способности. И, бесспорно, это был странный и наполовину невероятный вид. Словно цветочные лепестки наколотые на утес, группа цветных павильонов осыпала гористый склон, без какого-либо намека на строгий умышленный порядок Райнлэндского замка, а скорее, с утонченностью случая. Это было изысканно и великолепно. Скупые и суровые эмоции сопровождали взгляд вверх, с молочно-голубых крыш на серый каменный бастион над ними, громадный, как Уэттерхорн[2] над Гринделуолд[3]. За ним ослепительной пирамидой вздымались снеговые склоны Каракала. Это очень может быть, думал Кануэй, самым ужасающим горным пейзажем в мире, и он вообразил необъятное давление снега и ледника против которого скалы играли роль гиганской удерживающей стены. Однажды, наверное, в горе произойдет раскол, и половина ледяного великолепия Каракала опрокинется внутрь долины. Он пустился в раздумия над тем, насколько волнующим было сочетание незначительности самого риска и то, как он был страшен.

Перспективы идущие вниз были не менее заманчивы: почти перпендикулярно горная стена продолжала падать во внутрь ущелья, образованного только вследствие одной из катаклизм далекого прошлого. Поверхность долины, туманно отдаленная, радовала глаз зеленью; укрытая от ветров, и скорее исследованная, чем доминируемая ламазери, она показалась Кануэйю восхитительно благосклонным местом; однако, в случае того, что долина была обетованной, жители ее находились в полной изоляции за высотными, абсолютно неизмеримыми горными цепями с дальней стороны. Только к ламазери, казалось, существовал единственный достижимый проход из всех. Во время наблюдения Кануэй почувствовал легкое затмение в понимании; опасениями Мэллинсона, наверное, не нужно было пренебрегать полностью. Но чувство было мгновенным, и скоро слилось в более глубокое, наполовину мистическое и визуальное ощущение окончательности, достижения того места, что было концом.

Он так точно и не запомнил, как он и все остальные прибыли в ламазери, или с какими формальностями их встретили, развязали и завели в окрестности. Прозрачный воздух был будто мечтательным на ощупь, в согласии с фарфорово-голубым небом; с каждым вздохом и взглядом он погружался в глубокий анестетический покой, охватывающий его одинаковой непроницаемостью к беспокойству Мэллинсона, отстроумию Барнарда и образу хорошо подготовленной к самому худшему лэди - Мисс Бринклоу. Он смутно помнил удивление над тем, что внутри было просторно, приятно тепло и довольно чисто; но времени на большее чем заметить эти достоинства у них не было, так как китаец, оставив свое крытое крышей кресло, уже возглавлял дорогу сквозь различные проходные комнаты. Он был весьма любезен. "Я должен просить прощения за то, что на протяжении пути предоставил вас самим себе," он сказал, "но правда в том, что подобного рода путешествия не идут мне, и я должен беречь себя. Я верю, вас это не слишком утомило?"

"Мы справились," ответил Кануэй криво улыбаясь.

"Замечательно. А сейчас, если вы пройдете за мной, я покажу вам ваши апартаменты. Без сомнения вам бы хотелось принять ванну. Наше жилище просто, но я надеюсь, удовлетворительно."

В этот момент Барнард, который все еще страдал отышкой, выпустил астматический смешок. "Что ж," он выдохнул, "я не могу пока сказать, что ваш климат мне по душе -- воздух похоже немного застряет в груди -- но у вас определенно чертовски милый вид из фронтальных окон. В туалет по очереди, или это американский готель?"

"Я думаю, Вы все найдете весьма удовлетворительным, господин Барнард."

Мисс Бринклоу чопорно кивнула. "Я, конечно, должна надеяться."

"И после всего," продолжал китаец, "я посчитаю большой честью, если все вы присоединитесь ко мне за обедом."

Кануэй ответил вежливо. Только Мэллинсон не подал и знака своего отношения ко всем этим непредвиденным любезностям. Так же как Барнард, он страдал от влияния альтитуды, но сейчас, при усилии, он нашел воздуха чтобы воскликнуть: "И после всего, если Вы не возражаете, мы будем составлять планы нашего отбытия. Что касается меня, то чем скорее, тем лучше."

Часть четвертая.

"Итак, вы видите," говорил Чанг, "мы не такие варвары, как вы того ожидали..."

Позднее в тот вечер Кануэй и не склонялся к тому, чтобы отрицать это. Он был в наслаждении смешанного чувства физической расслабленности и ясности ума, которое одно считал действительно цивилизованным. Все, с чем к настоящему моменту он столкнулся в Шангри-Ла, было желаемым сверх любых его ожиданий. Тибетский монастырь имел систему центрального отопления, что сама по себе не была, наверное, особо примечательной в век оснастивший телефонной связью даже Лаза[4]; но что система эта соединяла приспособления западной гигиены с глубоко традициональным и восточным, поразило Кануэйя как нечто чрезвычайно необычное. Так, тончайшего зеленого фарфора ванна, которой он совсем недавно довольствовался, была сделана, согласно надписи, в Экрон, Охайо. Но прислуживающий ему человек, туземец, ухаживал за ним в Китайском стиле, очищая его уши и ноздри, и проводя тонким шелковым тампоном под его нижними веками. Интересно, он думал, получают ли три его компаньона подобное внимание, и если да, то каким образом.

Кануэй прожил в Китае около десяти лет, обитая везде, не только в больших городах, и в общем, считал это время самым счастливым периодом его жизни. Он любил китайцев, и легко принимал их законы. В особенности ему нравилась Китайская кухня, с ее утонченными полутонами вкуса, и потому первое принятие пищи в Шангри-Ла обдало его приятной близостью. Он так же подозревал, что еда могла содержать некое растение или лекарство что облегчало дыхательный процесс, так как он почувствовал разницу не только в себе, но и отметил что друзья его были в бо'льшем облегчении. Чанг, заметил Кануэй, ни к чему кроме маленькой порции зеленого салата не притрагивался, и совсем не пил вина. "Я прошу Вашего прощения," в самом начале объяснил он, "но моя диета крайне ограниченна: я должен заботиться о себе."

Это была причина, предоставленная им раньше, и Кануэй пустился в размышления что за форма индивидуализма беспокоила этого человека. Сейчас, разглядывая его вблизи, он затруднялся определить его возраст; мелковатые и как-то лишенные деталей черты его, и кожа, создающая ощущение мокрой глины, придавали ему вид либо преждевременно состарившегося юноши, либо хорошо сохранившегося старика. Привлекательности в нем, бесспорно, не было; некая стилизированная вежливость исходила от него ароматом, слишком тонким для понимания до тех пор пока о нем не задумаешься. В вышитом наряде из голубого шелка, обычной юпке с боковым разрезом оттенка акварельного неба и того же цвета штанах прилегающих к лодыжкам, он имел холодный металлический шарм, который для Кануэйя был приятен, даже при сознании что по вкусу он был не каждому.

Атмосфера, надо сказать, была больше Китайская чем Тибетская; и само это дало Кануэйю ощущение домашности, хотя, опять же, не из тех что он ожидал разделить с другими. Комната ему тоже нравилась; восхитительно пропорциональна, она была умеренно украшена гобеленами и одним или двумя образцами замечательной глазури. Свет излучали бумажные фонарики, неподвижные в застывшем воздухе. Он чувствовал успокаивающий покой ума и тела, и вновь начатые размышления о возможном зелье врядли теперь были полны страха. Что бы то ни было, если оно вообще существовало, зелье это облегчило дыхание Барнарда и ярость Мэллинсона; оба хорошо пообедали, предпочитая удовлетворение в процессе еды нежели в разговоре. Кануэй тоже был достаточно голоден, и не сожалел о том, что этикет требовал постепенности в подходе к делам значительным. Он никогда и не заботился о том, чтобы ускорить ситуацию, которая сама по себе была приятной, потому манера эта прекрасно для него подходила. И лишь тогда, когда он закурил сигарету, его любопытству была позволена мягкая инициатива: обращаясь к Чангу он заметил: "Вы создаете впечатление крайне счастливого общества и очень гостеприимного к незнакомцам. Однако, я не думаю, что встречаете вы их часто."

"Редко, бесспорно," ответил китаец с значительным величием. "Это непосещаемая часть света."

Кануэй улыбнулся на это. "Вы мягко ставите вопрос. Мне, по приезду, она показалась самым изолированным местом когда-либо выросшим перед моими глазами. Здесь может процветать самостоятельная культура вне заражения внешнего мира."

"Заражения, по-Вашему?"

"Я использую это слово имея в виду танцевальные группы, кинотеатры, электрические знаки, и все остальное. Ваш водопровод, по праву, настолько современен насколько это возможно - единственное благо, на мой взгляд, которое Восток мог бы позаимствовать у Запада. Я часто думаю как удачливы были Римляне; их цивилизация достигла того, чтобы иметь горячие ванны не прикасаясь к фатальному знанию механизмов."

Кануэй сделал паузу. Его монолог продолжался с импровизированной беглостью, которая, не смотря на свою искренность, в основном была направлена на создание и регулировку атмосферы. В этом он был мастер. И лишь желание ответить на чрезмерно утонченную вежливость было препятствием его дальнейшему любопытству.

Мисс Бринклоу, однако, подобными сомнениями не обладала. "Пожалуйста," сказала она, не смотря на то, что слово это не было смиренным ни по каким меркам, "не раскажите ли Вы нам о монастыре?"

Чанг повел бровями слегка осуждая такую поспешность. "Насколько позволит мне мое умение, мадам, это будет величайшим из наслаждений. Что в особенности Вам бы хотелось знать?"

"Прежде всего, сколько всего вас здесь и какой национальности вы принадлежите?" Было ясно что ее упорядоченный ум работал здесь не менее професионально чем в Баскульском доме миссионеров.

Чанг ответил: "Говоря о посвященных, нас полностью насчитывается около пятидесяти, и так же те, кто еще не достил полного посвящения, как я. Нужно надеяться на то, что принимать его должны мы должным порядком. До этого мы наполовину ламы, кандидаты, Вы можете сказать. Что касается наших расовых происхождений, то среди нас имеются представители очень многих наций, однако жители Тибета и Китая составляют большинство, что, наверное, естественно."

Мисс Бринклоу никогда не увиливала от заключений, пусть даже неверных. "Я понимаю. Это значит местный монастырь. А Ваш главный лама, китаец или из Тибета?"

"Нет."

"Если ли англичане?"

"Несколько."

"Боже мой, все это кажется таким замечательным." Мисс Бринклоу остановилась лишь затем чтобы передохнуть и тут же продолжила: "А сейчас расскажите мне во что Вы верите."

Кануэй откинулся назад в предвкушении некоторой забавы. Он всегда находил удовольствие наблюдая столкновения противоположных складов ума; и девиче-направленная прямота Мисс Бринклоу в обращении к ламаистской философии обещала быть занимательной. С другой стороны, ему не хотелось, чтобы хозяин дома был испуган. "Это, скорее, объемный вопрос," с медлительностью сказал он.

Но Мисс Бринклоу была не в настроении медлить. Вино, подействовшее на других успокоительно, ей, по всей видимости, придало добавочной энергии. "Конечно," с великодушным жестом сказала она, "я верю в истинную религию, но мое миропонимание достаточно широко для признания того, что и другие люди, иностранцы, то есть, довольно искренни в своих взглядах. И само собой, в монастыре я и не надеюсь найти понимание."

Ее концессия вызвала формальный поклон Чанга. "Но почему бы нет?" он ответил на своем точном, приправленном английском. "Должны мы так понять, что потому как одна религия истинна, а все другие обязаны быть фальшью?"

"Ну да, конечно, это ведь определенно, не так ли?"

Кануэй снова вмешался. "В самом деле, я думаю, нам не стоит спорить. Мисс Бринклоу лишь разделяет мое собственное любопытство относительно мотива этого уникального учреждения."

Чанг ответил довольно медленно и чуть ли не шепотом: "Если бы мне пришлось положить это в совсем несколько слов, мой дорогой господин, я бы сказал, что нашим основным убеждением есть умереннность. Мы внедряем добродетель уклонения от излишеств любого качества -- даже включая, если вы простите меня за парадокс, излишество самого добродетеля. В долине которую вы видели, и в которой насчитывается несколько тысяч жителей, обитающих под контролем наших порядков, мы пришли к заключению что сей принцип способствует значительной степени счастья. Мы правим с умеренной строгостью, и в ответ мы удовлетворены умеренным послушанием. И мне кажется, я могу утверждать, что наши люди умеренно рассудительны, умеренно сдержанны, и умеренно честны."

Кануэй улыбался. Он не только посчитал это отлично выраженным, но самы нравы в какой-то степени соответствали его собственному темпераменту. "Я думаю, что понимаю. И те люди, с которыми мы встретились в это утро принадлежат к Вашим жителям из долины, не так ли?"

"Да. Я надеюсь на продолжении пути у Вас не было на них никаких жалоб?"

"О, нет, совсем нет. Я рад, что в какой-то мере они были более чем умеренно уверенны в том, куда идти. Вы были осторожны, между прочим, заметить, что правило умеренности относилось к ним -- то есть, я понимаю, оно не касается Вашего монашества?"

Но на это Чанг лишь покачал головой. "Мне очень жаль, что Вы, господин, затронули тот вопрос, который я не могу обсуждать. Я только в силах добавить, что наше общество имеет различные веры и обычаи, но большинство из нас умеренно еретически смотрит на это. Я глубоко огорчен, что в настоящий момент не могу сказать большего."

"Пожалуйста не извиняйтесь. Вы оставили меня с приятнейшим из размышлений." Что-то в его собственном голосе так же как и в ощущениях тела, снова дало Кануэйю знать что он был немного одурманен. Мэллинсон, казалось, был под подобным влиянием, не смотря на то, что он воспользовался настоящей ситуацией чтобы заметить: "Все это было очень интересным, но я настоятельно считаю, что сейчас самое время приступить к обсуждению планов нашего отбытия. Мы хотим вернуться в Индию чем скорее тем лучше. На сколько насильщиков мы можем рассчитывать?"

Вопрос, такой практичный и бескомпромиссный, пробился сквозь толщи учтивости лишь затем чтобы не обнаружить под собой никакой почвы. После продолжительной паузы Чанг ответил: "К сожалению, господин Мэллинсон, я не тот человек к которому Вы должны обращаться. Но в любом случае, я не думаю вопрос этот может иметь немедленное решение."

"Но что-нибудь должно быть организовано! Нас всех ждет работа, волнуются друзья, родственники. Мы просто должны вернуться. Мы признательны Вам за такой прием, но в самом деле, не можем же мы шататься тут и ничего не делать. Если это возможно, нам бы хотелось пуститься в путь не позднее завтрего. Я надеюсь, найдется много Ваших людей, кто добровольно пойдет проводить нас -- само собой, это будет весьма стоящее путешествие, мы позаботимся."

Закончил Мэллинсон нервничая, как если бы надеялся, что ему ответят до того как он слишком много скажет; но из Чанга он извлек лишь тихое и почти укоризненное: "Но все это, как Вы знаете, врядли в моих полномочиях."

"Так ли? Что ж, в любом случае, может быть Вы сможете что-нибуть сделать. Поможет, если Вы достанете большую масштабную карту местности. Похоже, что путь у нас будет длинный, и потому это прибавляет к тому, чтобы тронуться рано. У вас, я думаю, есть карты?"

"Да, довольно много."

"Мы возьмем некоторые из них на время, если Вы не возражаете. После всего мы сможем вернуть их. Я полагаю, время от времени у вас должны быть связи с внешним миром. Так же хорошей мыслью будет уведомить наших друзей и успокоить их. Как далеко находится ближайшая телефонная линия?"

Морщинистым лицом Чанга, казалось, овладело безграничное терпение, но ответа он не дал.

Обождав мгновение, Мэллинсон продолжил: "Хорошо, куда вы обращаетесь когда вам что-нибудь нужно? Я имею в виду, что-нибудь цивилизованное." В его глазах и голосе чувствовалось прикосновение испуга. Внезапно он оттолкнул назад свой стул и встал. Бледный, он в утомлении провел рукой по лбу. "Я так устал," обрываясь на каждом слове, произнес юноша, глядя кругом комнаты. "Я не чувствую, что кто-нибудь из вас старается мне помочь. Я всего лишь ставлю простой вопрос. Это определенно, что Вы должены иметь на него ответ. Когда эти современные ванны были установлены, как они попали сюда?"

Последовала еще одна молчаливая пауза.

"Вы не скажите мне, значит. Частица тайны всего остального, я так понимаю. Кануэй, ты -- чертов бездельник, вот что я должен сказать тебе. Почему бы тебе не докопаться до правды? Мои карты выложены, но завтра, имей в виду -- мы должны выступить завтра -- это необходимо -"

Если бы Кануэй не подхватил его и не помог сеть на стул, Мэллинсон бы соскользнул на пол. Он немного пришел в себя после этого, но больше не говорил.

"Завтра ему будет намного лучше," мягко заметил Чанг. "Поначалу здешний воздух тяжеловат для незнакомого человека, но к нему привыкают быстро."

Кануэй сам себя чувствовал просыпающимся из транса. "Все это немного изнурило его," с несколько печальной мягкостью прокоментировал он. Потом добавил более оживленно: "Я думаю, на всех нас это влияние распространяется тем или иным образом. Будет лучшим если мы отложем эту дискуссию и все отправимся спать. Барнард, не могли бы Вы присмотреть за Мэллинсоном? А Вы, Мисс Бринклоу, я уверен, так же нуждаетесь в отдыхе." До этого были отданы какие-то сигналы, так как прислуживающий человек тот час же явился. "Да, мы присоединимся так же -- спокойной ночи -- спокойной ночи -- я последую очень скоро." Кануэй почти вытолкнул их из комнаты, и затем, с бьющим глаза контрастом своей прежней манере, повернулся к гостю почти без церемоний. Упрек Мэллинсона подстегнул его.

"Итак, господин, я не хочу Вас долго задерживать, и потому сразу приступлю к делу. Мой друг отличается пылкостью, и я не могу обвинять его в том, что он хочет все поставить на свои места. Наше обратный путь должен быть организован, и без помощи Вас или кого-либо в этом месте, сделать мы это не в силах. Само собой, я понимаю, что завтра тронуться невозможно, и с моей стороны, минимальная остановка была бы, я думаю, довольно интересной. Но это, наверное, не тот взгляд, что разделяют мои товарищи. Поэтому, если это действительно так, что Вы не в силах что-либо для нас сделать, пожалуйста, помогите нам связаться с теми кто может."

Китаец ответил: "Вы мудрее своих друзей, мой дорогой господин, и потому менее нетерпеливы. Я рад этому."

"Это не ответ."

Чанг рассмеялся дергающимся, высоким смешком, настолько натянутым, что Кануэй распознал в нем то вежливое притворство будто бы вообразимой шутки с которым китайцы "сохраняют лицо" в неловких моментах. "Я уверен, нет никаких причин волноваться по этому поводу," последовал ответ, после паузы. "Без сомнения, в должный момент у нас будет возможность предоставить вам всю ту помощь в которой вы нуждаетесь. Как Вы сами представляете, существуют трудности, но если все мы будем подходить к вопросу благоразумно, и без чрезмерной спешки - "

"Я не предлагаю спешки. Я всего лишь добиваюсь информации о носильщиках."

"Конечно, мой дорогой господин, но это поднимает другой вопрос. Я очень сомневаюсь в том, что Вы без труда сможете найти людей желающих обязать себя подобным путешествием. Они врядли пойдут на то, чтобы покинуть свои дома в долине ради длинного и сложного пути вне ее."

"Их можно уговорить, или тогда, почему и куда они сопровождали Вас сегодняшним утром?"

"Сегодняшним утром? О, это совсем другой вопрос."

"В каком смысле? Не отправлялись ли Вы в путешествие когда я со своими друзьями случайно столкнулись с Вами?"

Ответа на вопрос не последовало, и тогда Кануэй продолжил более тихим голосом: "Я понимаю. Значит это не было случайной встречей. Я, кстати, все время об этом думал. То есть, Вы умышленно пришли перехватить нас. Что говорит о том, что вы должны были знать о нашем прибытии зараннее. И интересным вопросом является, Как?"

Посреди утонченного спокойствия сцены слова эти задели напряженную ноту. Огни фонариков освещали лицо китайца; оно было спокойно и каменно. Внезапно, легким движением руки Чанг нарушил напряжение; отодвигая шелковый гобелен, он раздрапировал окно ведущее на балкон. Затем, прикасаясь к руке Кануэйя, вывел его на холодный кристальный воздух. "Вы умны," сказал он мечтательно, "но не совсем правы. Потому я должен посоветовать Вам не тревожить Ваших друзей этими абстрактными дискуссиями. Поверте мне, здесь, в Шангри-Ла, ни Вам ни им никакая опасность не угрожает."

"Нас ведь не опасность волнует. Это задержка."

"Я понимаю. И конечно, определенная задержка может быть, весьма неизбежной."

"Если это действительно неизбежно и лишь на краткий период времени, то, конечно, нам нужно приложить все старания чтобы перенести ее должным образом."

"Как очень благоразумно, мы ведь желаем только того, чтобы Вы и Ваши товарищи получили удовольствие от пребывания здесь."

"Это все замечательно, и как я Вам уже сказал, с моей стороны врядли найдется множество возражений. Новое, интересное впечатление, да и в любом случае, нам нужен отдых."

Вгляд его убегал вверх, на мерцающую пирамиду Каракала. Сейчас, при ярком свете луны, на необъятном синем фоне, она была настолько до хрупкости ясной, что казалось, протяни высоко руку и сможешь до нее дотронуться.

"Завтра," сказал Чанг, "Вы, быть может, найдете ее еще более интересной. А относительно отдыха, в мире не так много мест лучших чем это, если на Вас пало утомление."

И действительно, во время того как Кануэй продолжал смотреть, более глубокое спокойствие покрыло его, как если бы зрелище было не тольно для глаз, но и для разума. В отличие от сильных шквалов ветра нагорных уровней, тут едва проносилось дуновение; вся долина предстала его восприятию как охваченная землей гавань, с Каракалом в размышлении над ней в виде маяка. Во время этих раздумий, на лице его начинала расти улыбка, так как вершина действительно была озарена светом: синее ледяное мерцание, гармонирующее с тем великолепием что оно отражало. Что-то подтолкнуло его спросить о буквальном значении названия вершины, и ответ Чанга прозвучал шепчущим эхом его собственных мыслей. "Каракал, на наречии долины, означает Синяя Луна," сказал китаец.

Кануэй не отбросил своего заключения о том, что прибытие его и всей группы в Шангри-Ла было в какой-то мере ожидаемым ее обитателями. Принимая во внимание всю важность этого вопроса, он знал, что должен был об этом помнить; но когда пришло утро, сознание проблемы беспокоило его настолько мало, лишь в теоретическом смысле, что он уклонился от того, чтобы быть причиной бо'льших волнений для остальных. Одна его половина настоятельно говорила ему, что было что-то странное в этом месте, и отношение Чанга прошлым вечером было далеко не утешающим, и что все они, по сути, были пленниками до того момента, как власти соблаговолят сделать для них нечто большее, если это вообще случится. И его обязанностью было, бесспорно, заставить их сделать это. После всего, он был представителем Английского Правительства, если уж ничего не поможет; было бы несправедливым со стороны жителей Тибетского монастыря отказать ему в любой надлежащей просьбе... Несомненно, это было обычное официальное решение вызванное подобной ситуацией; и часть Кануэйя была официальной и вполне обычной. Никто при случае не мог лучше его изобразить человека сильной воли; во время тех заключительных дней перед эвакуацией, с мрачной иронией размышлял Кануэй, его манера поведения должна была заслужить ему не меньше как посвящение в рыцарство со школьным призом - новеллой Хэнти под названием С Кануэйем в Баскуле. Взять на себя покровительство над числом смешанных мирных жителей, включая женщин и детей, укрыть их всех в маленьком помещении консульства во время горячей вспышки революции под руководством настроеных против иностранцев агитаторов, и с помощью атак и лести добиться от них разрешения полной эвакуации по воздуху, это было, он чувствовал, не плохим достижением. Может быть c помощью интриг и бесконечных письменных отчетов, он мог бы что-нибудь из этого состряпать к Новогодним Почестям. В любом случае, завоевано было пылкое восхищение Мэллинсона. Сейчас, к сожалению, юноша, должно быть, смотрит на него с растущим разочарованием. Жаль, конечно, но Кануэй привык к тому, что люди любили его лишь потому, что неправильно понимали. В действительности он не был одним из тех решительных строителей империи с квадратными челюстями, клещами и молотками; впечатление, что производил он было лишь кратким, одноактным спектаклем, повторяемым время от времени под аранжировку судьбы и Ведомства Иностранных Дел за зарплату для которой любой бы мог появиться на страницах Уайтекера[5].

Правда была та, что загадка Шангри-Ла и его собственного прибытия сюда начинала действовать на него с некой чарующей привлекательностью. В любом случае, личных опасений у него почти не было. Служебные обязанности всегда помагали ему попасть в странные части света, и чем больше странности было в них, тем меньше, как правило, страдал он от скуки; и посему к чему роптать о том что случайность, вместо записок Уайтхолла, выслала его в это самое странное место из всех?

И в действительности, он был далек от роптания. Поднявшись с утра и увидев сквозь окна мягкую лазурную синеву неба, он почувствовал что в этот момент не выбрал бы ничего другого, будь то Пешавар или Пиккадилли. Ночной отдых имел ободряющий эффект и на всех остальных, что принесло ему радость. Барнард был в состоянии весьма весело шутить о ваннах, кроватях, завтраках, и других гостеприимных удобствах. Мисс Бринклоу призналась, что самый тщательных обыск ее апартаментов провалил выявление каких-либо недостатков к которым она была хорошо подготовлена. Даже Мэллинсон был под легким влиянием полу-угрюмой вежливости. "Я полагаю, что после всего нам не удасться сегодня выехать," бормотал он, "разве что кто-нибудь хорошенько об этом позаботиться. Эти люди -- типичные представители Востока, их ничего не заставишь сделать быстро и эффективно."

Кануэй согласился с его замечанием. Мэллинсон покинул Англию чуть меньше года назад; срок, бесспорно, достаточный для оправдания обобщения, которое, наверняка, он так же будет повторять после двадцати лет здесь. И в какой-то мере это было правдой. Однако Кануэй не считал Восточные нации медлительными до ненормальности, скорее англичане и американцы были в жару постоянной и даже нелепой лихорадки в своих метаниях по свету. Эта была точка зрения которую он врядли расчитывал разделить с кем-нибудь из своих друзей с Запада, но с возрастом и опытом склонялся к ней больше и больше. С другой стороны, было достаточно ясно, что Чанг ловко изворачивался и что нетерпению Мэллинсона существовало множество оправданий. Кануэйю где-то тoже хотелось чувствовать нетерпение, чтобы облегчить состояние мальчишки.

Он сказал: "Я считаю нам лучше выждать и посмотреть что принесет сегодняшний день. Было бы, наверное, слишком оптимистичным ожидать от них чего-либо прошлым вечером."

Мэллинсон резко на него глянул. "По-твоему, значит, я сделал из себя дурака будучи таким настоятельным, я так понимаю? Ничего не мог поделать с собой, я думал, да и до сих пор так считаю, что китаец этот ужасно подозрительный. Тебе то удалось хоть как-то понять его после того как я отправился спать?"

"Мы долго не задерживались с нашими разговорами. Он был скорее смутным и неопределенным в большинстве вопросов."

"Сегодня мы должны хорошенько его расшевелить."

"Несомненно," согласился Кануэй без особого энтузиазма насчет этой перспективы. "Между прочим, отличный завтрак." Завтрак состоял из грейпфрута, чая и безупречно приготовленных и поданных чэпатти[6]. По окончанию принятия пищи вошел Чанг и с небольшим поклоном начал обмен общепринятых вежливых приветствий которые, на английском языке, звучали немного неуклюже. Кануэй предпочел бы говорить на китайском, но к настоящему моменту не подал и знака своего знакомства с восточными языками; он чувствовал, что это могло быть хорошей картой в его руках. Он мрачно выслушал вежливые фразы Чанга, и уверил его в том, что прекрасно спал и чувствует себя намного лучше. Чанг выразил свое удовольствие и добавил: "Истинны слова Вашего национального поэта : "Cпутанный рукав тревог разглажен сном.""

Это проявление эрудиции было не очень хорошо встречено. Мэллинсон ответил с тенью презрения, той, которая должна находить на каждого здравомыслящего юного англичанина при упоминании поэзии. "Я так полагаю, Вы имеете в виду Шекспира, хотя цитаты не узнаю. Но мне известен кое-кто другой, кто говорит "Не стой над порядком пути своего, трогай сразу." Без того чтобы быть невежливыми, это именно то, на что все мы сегодня настроены. И мне хочется заняться поиском проводников тот час же, этим утром, если у Вас нет возражений."

Китаец бесстрастно принял ультиматум, и пространно ответил: "Мне очень жаль сообщить Вам, что занятие это принесет небольшую пользу. Я боюсь что у нас нет ни одного человека который желал бы сопровождать вас так далеко от дома."

"Но, Бог мой, Вы что думаете, мы собираемся принять это за ответ?"

"Мне искренно жаль, но я не могу предложить ничего другого."

"Вы кажется успели все это подрасчитать с прошлой ночи," вставил Барнард. "Тогда в Вас не было этой мертвой уверенности."

"Мне не хотелось разочаровывать вас когда вы были так утомлены дорогой. Сейчас, после освежающей ночи, я надеюсь, дела предстанут перед вами в более благоразумном свете."

"Послушайте," резко вмешался Кануэй, "все эти формы неясности и уклончивости не помогут. Вы знаете, что мы не можем оставаться здесь в неопределенности. Настолько же ясно, что самим нам так же уйти не под силу. Что, в таком случае, Вы предлагаете?"

Чанг улыбнулся, сияя явно для одного Кануэйя. "Мой дорогой господин, то предложение, что у меня на уме, я сделаю с удовольствием. На расположение Вашего друга у меня нет никакого ответа, но на требование человека мудрого всегда найдется отклик. Возможно, Вы припоминаете, как вчера было замечено, снова, я верю, Вашим же товарищем, что от случая к случаю мы обязаны иметь контакт с внешним миром. Это достаточно правдиво. Время от времени мы запрашиваем некоторые вещи у отдаленных entrepots,[7] и согласно нашему обычаю все приобретаем должным порядком, методы и формальности которого не с моей стороны скидывать на Вас. Точка важности состоит в том, что прибытие подобного груза ожидается очень скоро, и потому как люди, совершающие доставку, после всего будут возвращаться, мне кажется, Вы смогли бы прийти к какому-либо соглашению с ними. В самом деле, я не могу представить лучшего плана, и я надеюсь, что по их приезду-"

"Когда они приезжают?" грубо оборвал Мэллинсон.

"Точную дату, конечно, предсказать невозможно. Вы сами испытали трудности передвижения в этой части света. Тысяча вещей может случиться для того чтобы вызвать неопределенность, опасности погодных условий -"

Кануэй снова прервал его. "Давайте выясним это. Вы предлагаете нам нанять проводниками людей которые в скором времени ожидаются здесь с товарами. Это похоже на хорошую идею, но мы должны знать об этом немного больше. Во-первых, как Вас уже спрашивали, когда эти люди ожидаются здесь? И второе, куда они выведут нас?"

"Этот вопрос Вы должны поставить перед ними."

"Выведут ли они нас в Индию?"

"Я врядли могу на это ответить."

"Что ж, давайте ответим на другой вопрос. Когда они будут здесь? Я не спрашиваю числа, а просто хочу иметь некоторое представление возможно ли это следующей неделей или следующим годом."

"Может быть месяц с сегодняшнего дня. Не более двух месяцев, наверное."

"Или три, четыре, пять месяцев," горячо вмешался Мэллинсон. "И Вы думаете мы будем ждать этого конвоя или каравана или чего-то еще, что в совершенно неопределенном времени отдаленного будущего выведет нас Бог знает куда?"

"Я полагаю, господин, Ваш фраза 'отдаленное будущее' врядли является подходящей. Если не возникнет ничего непредвиденного, период Вашего ожидания не должен превосходить того, что я сказал."

"Но два месяца! Два месяца в этом месте! Это абсурдно! Кануэй, это конечно, не входит в твои намерения! Да ведь двух недель будет более чем достаточно!"

Чанг обернул свое одеяние вокруг себя в легком жесте завершения. "Мне очень жаль. В моих желаниях не было нанесение обиды. На протяжении того времени, что вы имеете несчастье оставаться здесь, ламазери будет продолжать оказывать вам свое предельное гостеприимство. Больше я сказать не могу ничего."

"Вам и не нужно," яростно возразил Мэллинсон. "Если Вы думаете, что держите над нами кнут, то скоро убедитесь что глубоко, черт побери, ошибаетесь! Мы сами достанем столько проводников сколько захотим, без Ваших вонений. Можете кланятся и вышаркивать и говорить что угодно -"

Кануэй, удерживая, сжал его руку своей. Мэллинсон в своем гневе был подобен ребенку; он был склонен сказать все, что приходило в голову, не обращая внимания на суть и приличия. Кануэй считал это легко простимым, зная его склад и учитывая обстоятельства, но боялся, что это могло бы оскорбить китайца. К счастью, с восхитительным тактом Чанг удалился дабы в удачный момент избежать наихудшего.

Примечания

1 Массене -- 1842-1912, французкий композитор.

2Уэттерхорн -- вершина Бернизских Альп, центральная Швейцария, высота -- 12.150 футов (3.700 метров).

3 Гринделуолд -- город в центральной Швейцарии.

4 Лаза -- столица Автономного Тибетского Края, основной торговый центр Тибетской торговли.

5 По всей вероятности имеется в виду Уайтакэр, Чарлз, Хэррис, 1872-1938, американский архитектор, завоевавший популярность своей борьбой против присваивания общественным зданиям формы "свиных бочек," убежденный адвокат государственного жилищного строительства и общественного планирования.

6 Чэпатти -- плоский, круглый, пресный Индийский хлеб, изготовленный из непросеянной пшеничной муки.

7 Enterpot -- c французкого, посредник между центром торговли и доставкой товаров.

Часть пятая.

Остаток утра они провели в обсуждении проблемы. Конечно было шокирующим для четверых людей, которые при обычном стечении обстоятельств довольствовались бы клубами и миссионерскими домами Пешавара, оказаться вместо этого перед лицом двухмесячной перспективы в Тибетском монастыре. Но по закону природы первоначальное потрясение от самого прибытия оставило скудный запас как для негодования так и для удивления; даже Мэллинсон, после своей первой вспышки, впал в состояние полу-смущенного фатализма. "С меня довольно споров по этому поводу, Кануэй," в нервном раздражении дымя сигаретой, сказал он. "Мое состояние тебе известно. Я уже говорил, что дело это весьма подозрительно. Нечисто. Как бы мне сейчас хотелось стоять от него подальше."

"Я тебя в этом не виню," ответил Кануэй. "К сожалению, вопрос не в том, чтобы нам хотелось сделать, а с чем нам придется смириться. Откровенно говоря, если эти люди говорят, что не будут или не могут обеспечить нас необходимыми проводниками, ничего не остается как ждать, пока не придут другие парни. Жаль, что приходиться признавать то, насколько мы бессильны, но боюсь, это правда."

"Ты имеешь в виду, что мы останемся здесь на два месяца?"

"Не знаю, что мы еще можем сделать."

Мэллинсон стряхнул сигаретный пепел с жестом натянутого безразличия. "Замечательно. Два месяца, значит. Самое время всем нам крикнуть "ура" по этому поводу."

Кануэй продолжил: "Я не пойму отчего два месяца здесь должны быть хуже двух месяцев в любой другой изолированной части света. Люди наших профессий привыкли к тому, что посылают их в странные места, и я думаю, это можно сказать о всех нас. Конечно плохо, у кого остались друзья и родственники. Мне, правда, на этот счет повезло, я никого не могу вспомнить, кто бы волновался обо мне лично, а моя работа, что бы то ни было, с легкостью может быть выполнена кем-нибудь другим."

Он повернулся к остальным, как если бы приглашая их изложить собственную ситуацию. Мэллинсон не дал никакой информации, однако Кануэй приблизительно знал его положение. Он имел родителей и девушку в Англии, что затрудняло вопрос.

Барнард, с другой стороны, принял ту позицию, которую Кануэй выучился понимать как вошедшее в привычку чувство юмора. "Что ж, я считаю, с этой точки зрения мне крупно повезло, так как два месяца в исправительном доме меня не убьют. А что касается ребят с моего родного города, то вряд ли кто моргнет и глазом. Я всегда был плохим писателем писем."

"Вы забываете, что наши имена появятся в газетах," напомнил ему Кануэй. "Мы все будем под колонкой пропавших без вести, и люди естественно, будут предполагать самое худшее."

На мгновение Барнард казался пораженным; потом, с легкой улыбкой, он ответил: "Ах, да, действительно, но уверяю Вас, на меня это не повлияет."

Чему Кануэй был рад, не смотря на то, что дело так и оставалось немного озадачивающим. Он повернулся к Мисс Бринклоу поразительно безмолвной до этого момента: во время беседы с Чангом она не высказала ни одной мысли. У Кануэйя сложилось впечатление, что Мисс Бринклоу также могла иметь сравнительно небольшое число личных переживаний. Она живо сказала: "Как заметил господин Барнард, два месяца здесь не стоят того, чтобы об этом поднимать шум. Где бы то ни было, служба Богу везде одинакова. Меня выслало сюда Провидение. В этом я вижу его зов."

Кануэй подумал, что в таких обстоятельствах подобный взгляд на вещи был очень удобен. "Я уверен," ободряюще сказал он, "Ваше миссионерское общество будет Вами очень довольно когда Вы таки вернетесь. Вы будете в состоянии дать столько полезной информации. В этом отношении мы все должны видеть это как опыт, впечатление. Подобный взгляд немного успокаивает."

Затем разговор принял общие темы. Кануэй был несколько удивлен той непринужденности, с которой Барнард и Мисс Бринклоу предоставили себя новой перспективе. Правда, он также чувствовал облегчение: оставался один недовольный человек с которым придется иметь дело. Но даже Мэллинсон находился под действием реакции вызванной напряжением обсуждений и споров: он все еще был обеспокоен, но с бо'льшим желанием видеть светлые стороны вопроса. "Одному Богу известно, что мы с собой будем делать," он воскликнул, но сам факт подобного замечания говорил о том, что он старался примириться с собой.

"В первую очередь нужно избегать действия друг другу на нервы," ответил Кануэй. "К счастью, местность кажется достаточно большой и ни в коем случае не перенаселенной. Кроме прислужников, к настоящему моменту, мы только и видели, что одного ее жителя."

Барнард нашел еще одну причину для оптимизма. "В любом случае, с голода мы не умрем, если все те порции что до сих пор были - справедливый пример. Вы знаете, Кануэй, место это не управляется без достатка хороших денег. Эти ванны, к примеру, они стоят весьма прилично. Я не думаю, что кто-нибудь что-нибудь здесь зарабатывает, разве что ребята с долины ходят на работу, но даже тогда они не смогли бы производить достаточно для экспорта. Мне бы хотелось знать имеют ли они дело с минералами."

"Место это - одна проклятая тайна," ответил Мэллинсон. "Я осмелюсь сказать, что у них кучи денег, припрятанных где-то как у иезуитов. А что касается ванн, то наверное, какой-нибудь сторонник миллионер обеспечил их ими. Как бы то ни было, стоит мне отсюда вырваться, об этом я волноваться не буду. Хотя должен сказать, что вид здесь в своем роде, таки неплохой. В соответствующем месте мог бы быть замечательный центр для зимнего спорта. Интересно, можно ли заняться лыжами на вон тех вон склонах?"

Кануэй одарил его испытывающим и чуть удивленным взглядом. "Вчера, когда я нашел несколько отростков эдельвейса, ты напомнил мне, что я был не в Альпах. Думаю, пришла моя очередь сделать тоже самое. В этой части света я бы советовал тебе не испытывать ни один из твоих Wengen-Scheidegg приемов."

"Вряд ли здесь кто-нибудь когда-либо видел прыжок на лыжах."

"Или даже хоккейный матч," подшучивая ответил Кануэй. "Можешь попробовать составить команды. Как насчет "Джентельмены против Лам"?"

"Это определенно обучит их самой игре," вставила Мисс Бринклоу с сверкающей серьезностью.

Подобные комментарии могли бы носить сложности, но под впечатлением согласия производимого характером и пунктуальностью приближающейся сервировки обеда, необходимость в них отпала. После всего, когда вошел Чанг, склонность к продолжению ссоры почти отсутствовала. С огромным тактом китаец дал понять, что он со всеми был все еще в хороших отношениях, и четверо изгнанников позволили предположению оставаться в силе. И когда Чанг предложил, что при желании они могли бы еще немного ознакомиться с строениями ламазери, при том что ему доставит чрезмерное удовольствие быть их экскурсоводом, предложение было принято с бесспорной готовностью. "А как же, конечно," сказал Барнард. "Раз мы уже здесь, то, само собой, можем еще раз осмотреть место. Думаю, повторный визит сюда любой из нас нанесет нескоро."

Мисс Бринклоу выпустила более обдуманное замечание. "Когда на самолете мы оставляли Баскул, я не могла и мечтать что когда-нибудь мы можем попасть в такое место," пробормотала она в то время как они шли под конвоем Чанга.

"И до сих пор неизвестно отчего мы сюда попали," незабываемо ответил Мэллинсон.

Кануэй не имел никаких предрассудков по поводу расы или цвета кожи, и когда порой в клубах или железнодорожных вагонах первого класса он прикидывался что предпочитал "белизну" раково-красного лица под топи[1], это было притворство. Позволяя подобное предположение, он уклонялся, особенно в Индии, от неприятностей, а Кануэй был сознательным предотвратителем проблем. В Китае, правда, это было менее необходимо; он дружил со многими китайцами, и ему никогда не приходило в голову относиться к ним с превосходством. Поэтому в отношениях с Чангом он был достаточно поглощен тем, чтобы видеть в нем манерного пожилого господина, не достаточно, может быть, заслуживающего доверия, но, бесспорно, высокого интеллекта. Мэллинсон, с другой стороны, склонялся к тому, чтобы смотреть на него сквозь решетку воображаемой клетки; Мисс Бринклоу была остра и оживленна, как с язычником в его темноте; а панибратское дружелюбие Барнарда было того рода, которое он мог бы практиковать с дворецким.

В это время гранд тур по Шангри-Ла был достаточно интересным чтобы переступить через все эти понятия. Для Кануэйя монастырь не был первым монашеским заведением которое он когда-либо осматривал, но с легкостью он мог называть его самым большим, и не считая расположения, самым замечательным. Сама процессия через комнаты и дворы была полуденным моционом, не смотря на то, что он осознавал сколько было апартаментов, не говоря уже о строениях, в которые Чанг не предложил им доступ. Группе, однако, было достаточно показано, чтобы подтвердить то впечатление, которое каждый из них уже успел сформировать. Барнард как никогда был уверен, что ламы были богачами; Мисс Бринклоу обнаружила обилие доказательств их безнравственности. Мэллинсон, после того как первая новизна себя исчерпала, погрузился в ту же усталость, что наводили на него экскурсии и просмотры достопримечательностей на обычных уровнях; ламы, он боялся, вряд ли могли быть его героями.

Один лишь Кануэй отдался богатому, растущему очарованию. Его интересовал не столько каждый индивидуальный предмет, сколько постепенное раскрытие элегатности, скромного, безупречного вкуса, гармонии настолько благоухающей, что, казалось, она радовала взор без того, чтобы кидаться в глаза. Только благодаря сознательному усилию мог он вернуть себя из состояния художника в положение ценителя, и лишь тогда узнавал сокровища за которые и музеи и миллионеры устроили бы торговлю: прелестная жемчужно-синяя керамика Sung, выполненные подцвеченным чернилом картины хранимые больше чем тысячелетие, образцы глазури в которых холодные прекрасные детали волшебного царства были не столько писаны, как оркестрованы. Мир несравнимой изысканности все еще робко медлил на фарфоре и глазури, уступая на мгновение эмоции до того как раствориться в одной мысли. Не было никакого хвастовства, ни попытки произвести впечатление, ни сконцентрированной атаки на чувства наблюдателя. Эти утонченные совершенства создавали впечатление выпархивания в жизнь лепестков цветка. Они бы свели с ума коллекционера, но Кануэй этим не увлекался; ему не хватало денег и инстинкта стяжательства. Его любовь к китайскому искусству было делом ума; в свете растущего шума и гигантизма, он в глубине обращался к мягким, точным и миниатюрным вещам. И проходя комнату за комнатой, какое-то трогательное чувство отдаленно задело его при мысли о возвышающейся громаде Каракала над таким хрупким очарованием.

Ламазери, однако, мог предложить бо'льшее чем Китайская коллекция. Одной из его характеристик была удивительная библиотека, высокая и просторная, с содержанием множества книг настолько скромно уложенных в пролетах и нишах, что вся атмосфера была пропитана скорее мудростью чем учением, хорошими манерами нежели серьезностью. Кануэй, успев кинуть быстрый взгляд на некоторые из полок, нашел многое что поразило его; казалось, здесь была лучшая мировая литература вместе с приличным количеством трудного для понимания и любопытного материала который он оценить не мог. Изобиловали тома на английском, французком, немецком и русском, а также огромное количество китайских и других восточных манускриптов. Раздел, заинтересовавший его в особенности, был посвящен Тибетиане, если так можно выразиться; он обратил внимание на несколько редкостей, среди них Novo Descubrimento de grao catayo ou dos Regos de Tibet Антонио де Андрада (Лисбон, 1626); China Асэнасиуса Керчера (Антверпэн, 1667);Voyage `a la Chine des P`eres Grueber et d'Orville Тэвэнота и Relazione Inedita di un Viaggio al Tibet Бэлигатти. Изучая последнего, Кануэй заметил, что глаза Чанга остановились на нем с учтивым любопытством. "Вы, возможно, являетесь школяром?" последовал вопрос.

Кануэйю показалось сложным ответить. Оксфордский период его учительства давал ему какое-то право согласиться, но он знал, что само слово, не смотря на то, что представляло наивысший комплимент из уст китайца, в английском звучании имело некоторый самодовольный оттенок, и в основном, беря во внимание своих спутников, он воздержался от этого. "Я, конечно, люблю читать," он ответил, "но за последние годы моя работа не предоставила мне множества возможностей для ученой жизни."

"Но Вам бы хотелось этого?"

"О, я бы так не сказал, хотя, конечно, отдаю себе отчет во всей ее привлекательности."

Мэллинсон, выбрав какую-то книгу, прервал: "На вот, кое-что для твой ученой жизни. Карта страны."

"Мы обладаем коллекцией в несколько сотен," сказал Чанг. "Все они открыты для вашего изучения, хотя в одном отношении я смогу сохранить ваше беспокойство. Ни на одной из них вы не найдете обозначения Шангри-Ла."

"Любопытно," прокомментировал Кануэй. "Почему, интересно?"

"Существует одна очень хорошая причина, но я боюсь, это все, что я могу поведать."

Кануэй улыбнулся, когда Мэллинсон снова впал в раздражение. "Все накапливаете свою тайну," он сказал. "Пока что мы не видели много из того, что кому-нибудь понадобилось бы скрывать."

Внезапно Мисс Бринклоу вернулась к жизни из своей немой занятости. "Вы что, не собираетесь показать нам лам в работе?" прозвенела она тем тоном, который, чувствовалось, запугал многих людей Кука. Также чувствовалось, что голова ее, скорее всего, была полна туманных видений местных ручных изделий, сплетенных ковриков для молебен или чего-нибудь живописно примитивного, о чем она могла бы поговорить когда вернется домой. В ней было удивительное умение никогда не казаться очень удивленной, однако постоянно быть в стадии легкого возмущения, устоявшаяся комбинация ничуть не затронутая ответом Чанга: "Мне жаль сообщить, что это невозможно. Ламы никогда, или, наверное, я должен сказать крайне редко, показываются на глаза тем, кто не принадлежит их кругу."

"Значит это мы, кажется, должны будем пропустить," согласился Барнард. "Хотя мне действительно жаль. У меня нет слов чтобы выразить насколько мне хотелось бы обменяться рукопожатием с вашим главным человеком."

Чанг принял замечание с мягкой серьезностью. Мисс Бринклоу, однако, все еще не сошла с дороги. "Чем занимаются ламы?" продолжала она.

"Они, мадам, посвящают себя размышлению и поиску мудрости."

"Но это же не занятие."

"В таком случае, они ничем не занимаются."

"Я так и думала." Она нашла повод для подведения итогов. "Что ж, господин Чанг, я уверена, что увидеть все это было большим удовольствием, однако Вы не убедите меня что место вроде этого в действительности приносит пользу. Я предпочитаю что-нибудь более практичное."

"Может быть, Вам бы хотелось чаю?"

Вначале Кануэй полюбопытствовал не было ли замечание ироническим, однако скоро выяснилось, что нет; середина дня прошла быстро, и Чанг, хоть и умеренный в еде, имел типичную китайскую любовь к чаепитию на частых расстояниях. Мисс Бринклоу также призналась, что посещение музеев и художественных галлерей всегда приносило ей легкую головную боль. Поэтому все поддались предложению и последовали за Чангом через несколько дворов к картине прелести весьма неожиданной и несравнимой. С колоннады ступени уходили в сад, где незагороженный лежал бассейн с лотосом, листья которого были настолько близки друг к другу, что создавали впечатление пола из мокрой зеленой плитки. По краю бассейна был рассажен медный зверинец львов, драконов и единорогов, каждый из которых своей стилизованной дикостью скорее подчеркивал чем оскорблял окружающий покой. Вся картина была пропорциональна до такого совершенства, что взгляд свободно переходил с одной ее части на другую; не было ни тщеславия ни погони за первенством, и даже несравнимая вершина Каракала над крышами из голубой черепицы, казалось, отступила, вписываясь в рамки изысканного художества. "Хорошенькое местечко," прокомментировал Барнард в то время как Чанг указывал дорогу в открытый павилион где, к дальнейшему восхищению Кануэйя, находились кливикорды и современное величественное пианино. Он решил, что это было завершающим изумлением этого изумительного дня. На все вопросы Чанг отвечал с полной искренностью до определенного момента; ламы, он объяснил, очень высоко ценили западную музыку, особенно Моцарта; у них было собрание всех великих европейских композиторов, и некоторые являлись искусными исполнителями на различных инструментах.

Барнард был больше всего поражен проблемой транспортировки. "То есть Вы хотите сказать, что это пианино было доставлено сюда той же дорогой, по которой мы вчера пришли?"

"Другой здесь не существует."

"Да, это определенно заткнет за пояс все остальное! С радио и фонографом вы, пожалуй, будете устроены полностью! Хотя, наверное, вам еще не знакома современная музыка?"

"О, у нас были сообщения, однако нам советовали, что из-за гор радио-прием будет невозможным, а что касается фонографа, то предложение уже поступило к властям, но они посчитали нужным об этом не торопиться."

"Я бы поверил этому даже без Ваших слов," ответил Барнард. "Я так понял, что лозунг вашего общества, должно быть, и есть "Не торопиться." Он громко рассмеялся и продолжил: "Ну и переходя к деталям, предположим, должным порядком Ваши боссы решат, что они действительно хотят фонограф, какова будет вся процедура? Производители, само собой, сюда не поставляют. У Вас должен быть агент в Пекине или Шанхае или где-нибудь еще, и бьюсь об заклад, чтобы все это сделать, понадобится уйма времени."

Но из Чанга больше нельзя было добиться столько же сколько в прошлый раз. "Ваши догадки умны, господин Барнард, но я боюсь, что обсуждать я их не могу."

Итак, они снова, думал Кануэй, двигались по краю невидимой границы между тем, что можно было раскрыть, а что нельзя. Он решил, что скоро сможет начертать эту линию в своем воображении, однако под влиянием новой неожиданности откинул этот вопрос в сторону. Прислужники уже вносили чай, и вместе с проворными, гибкими жителями Тибета, весьма незаметно, также вошла девушка в Китайском платье. Она пошла прямо к клавикордам и начала играть гавот Рамю. Первые чарующие звуки натянутых струн вызвали в Кануэйе удовольствие превыше удивления; эти серебристые аккорды Франции восемнадцатого столетия, казалось, сочетались с элегантностью ваз Sung и утонченных глазурей и находившимся внизу бассейном лотоса; тот же неподдающийся смерти аромат витал над ними, одалживая бессмертие сквозь тот век которому души их были чужды. Потом он заметил исполнительницу. У нее был продолговатый, тонкий нос, высокие скулы и яичной скорлупы бледность Манчжу[2]; черные ее волосы были плотно собраны назад и заплетены; она выглядела очень законченной и миниатюрной. Ее рот был словно крошечный розовый вьюнок, и вся она была почти недвижимой за исключением ее длиннопалых кистей. Как только гавот закончился, она выполнила небольшой знак вежливости и вышла.

Чанг улыбнулся ей вслед и затем с тенью собственного торжества Кануэйю. "Довольны ли Вы," спросил он.

"Кто она?" спросил Мэллинсон до того как Кануэй успел ответить.

"Ее зовут Ло-Тзен. Она обладает большим умением в западной клавишной музыке. Так же как и я, она еще не достигла полного посвящения."

"Я должна думать нет, бесспорно!" воскликнула Мисс Бринклоу. "Она выглядит чуть старше ребенка. То есть у вас есть и женщины ламы, значит?"

"Среди нас не признаются половые различия."

"Удивительная вещь, все это касающееся Ваших лам," после паузы надменно прокоментировал Мэллинсон. Остаток чаепития прошел без разговоров; эхо клавикордов, казалось, все еще стояло в воздухе, обволакивая странным очарованием. Вскоре Чанг возглавил уход из павильона, осмеливаясь надеяться что экскурсия была приятной. Кануэй, отвечая за всех, раскланялся в знаках общепринятой вежливости. После этого Чанг убедил их в собственном не меньшем удовольствии, и выразил надежду, что в течении их прибывания здесь, они возьмут в распоряжение ресурсы музыкальной комнаты и библиотеки. Кануэй, с некоторой искренностью, снова поблагодарил его. "Но как же ламы?" он добавил. "Неужели они никогда не используют их?"

"Они с радостью уступают место своим почтенным гостям."

"Да, вот это я зову очень милым," сказал Барнард. "И что больше, это говорит о том, что ламам действительно известно о нашем существовании. Как бы то ни было, это шаг вперед, и от этого я чувствую себя более по-домашнему. У Вас тут в самом деле замечательное место, Чанг, и эта девчушка ваша очень неплохо играла на пианино. Интересно, сколько ей лет?"

"Я боюсь, что не могу Вам этого сказать."

Барнард рассмеялся. "Вы не выдаете секреты женского возраста, не так ли?"

"Именно," ответил Чанг с едва видимой тенью улыбки.

Этим вечером, после ужина, Кануэй нашел случай оставить остальных и выйти напрогулку по тихим, залитым луною дворам. Шангри-Ла в это время был прекрасен, под прикосновением той тайны, что лежала в основе всей его красоты. Воздух был холоден и неподвижен; могущественный шпиль Каракала казался ближе, намного ближе чем при дневном освещении. Кануэй был счастлив физически, удовлетворен эмоционально и спокоен умственно; но его интеллект, что было нечто иное чем разум, находился в небольшом замешательстве. Он был озадачен. Линия секретности, которую он начал вырисовывать, становилась отчетливей, но лишь затем, чтобы обозначить непроницаемый задний план. Вся удивительная серия событий, что случилась с ним и тремя его спутниками, развернулась теперь под своего рода фокусом; он еще не в силах был разобраться в них, но верил, что каким-то образом они должны быть поняты.

Проходя мимо крытой аркады, он достиг склоняющейся над долиной террасы. Аромат туберозы обрушился на него, полный утонченных ассоциаций; в Китае он имел название "запах лунного света." У него появилась причудливая мысль, что если бы лунный свет также имел и звучание, то им скорее всего был бы гавот Рамю услышанный им совсем недавно, и это направило его мысли на крошечную Манчжу. Ему не приходило в голову представить в Шангри-Ла женщин; их присутствие не ассоциируется с общей практикой монашества. Хотя, он размышлял, это может быть и приятным новшеством; бесспорно, женщина, играющая на клавикордах, могла быть достоинством любого общества которое позволяло себе быть (со слов Чанга) "умеренно еретическим."

Он глянул за край в черно-синюю пустоту. Расстояние падения было иллюзорным; вполне может быть около мили. Любопытно, подумал он, разрешат ли ему спуститься и осмотреть цивилизацию упомянутой долины. Представление об этом странном соцветии культуры, спрятанной среди неизвестных горных цепей, и руководимой какой-то неясной формой теократии, интересовала его как студента истории, порознь с любопытными и, наверное, родственными секретами ламазери.

Внезапно, волнением воздуха донеслись звуки далеко снизу. Внимательно вслушиваясь, он мог различить звучание гонга и трубы и также (может быть только в воображении) вопли множества голосов. Звуки исчезали будто направлением ветра, потом снова возвращались чтобы исчезнуть. Но намек жизни и красоты этих скрытых глубин служил для того, чтобы лишь подчеркнуть суровое спокойствие Шангри-Ла. Покинутые дворы его и бледные павилионы мерцали в покое от которого отхлынули все беспокойства существования оставляя лишь тишь, как если бы мгновения едва осмеливались проходить мимо. Затем, из окна, высоко над террасой, он уловил розово-золотой свет фонарика; не было ли это тем местом, где ламы посвящали себя размышлению и поиску мудрости, и где сейчас эти посвящения и происходили? Проблема была из тех, которую можно было разрешить всего лишь войдя в ближайшую дверь и исследуя галлерею и корридор до того момента пока правда не была им поймана; но он знал, что подобная свобода была иллюзорной, и что в действительности его действия были под наблюдением. Двое жителей Тибета мягко прошли через терассу и остановились около парапета. Это были два добродушных парня, по тому как они выглядели, поправляющие свои цветные плащи беспечно накинутые на обнаженные плечи. Шепот гонга и трубы поднялся снова, и Кануэй услышал как один из них задал вопрос другому. Последовал ответ: "Они похоронили Талу." Кануэй, знавший Тибетский очень слабо, надеялся, что они продолжат разговор; с одной фразы он не мог понять многого. После паузы тот, кто задал вопрос и был неслышим, снова стал говорить, и те ответы, что Кануэй подслушал и с трудом понял следовали:

"Он умер за пределами."

"Он повиновался высшим Шангри-Ла."

"Он пришел по воздуху над великими горами с птицей, что держала его."

"Незнакомцев он привел, также."

"Талу не боялся ни внешнего ветра, ни внешнего холода."

"Пусть он ушел за пределы очень давно, долина Синей Луны до сих пор его помнит."

Больше ничего, чтобы Кануэй мог перевести, не было сказано, и подождав еще некоторое время, он пошел обратно в свою сторону. Он услышал достаточно чтобы повернуть еще один ключик запертой тайны, и ключик этот настолько хорошо подходил, что Кануэй удивлялся, как он сам не сумел найти его с помощью собственных заключений. Это, конечно, приходило ему на ум, но принять некую первоначальную и фантастическую безрассудность самой идеи было для него слишком много. Сейчас же он понял, что безрассудность, даже фантастическая, должна быть проглочена. Тот полет из Баскула не был бессмысленным подвигом сумасшедшего. Это было что-то спланированное, приготовленное и выполненное под провокательством Шангри-Ла. Погибший пилот был известен по имени теми, кто здесь жил; в каком-то смысле он был один из них; его смерть была оплакиваема. Все указывало на высший, руководящий разум направленный на свои собственные цели; существовала тогда и сейчас, определенная арка намерений поворачиваемая необъяснимые часы и мили. Но что было тем намерением? По какой возможной причине четыре случайных пассажира Британского государственного самолета могли быть выброшены в эти транс-Гималайские пустыни?

В некотором роде Кануэй был ошеломлен проблемой, но ни в коем разе не раздражен ею полностью. Она бросала ему вызов в той единственной области, которую одну он брался оспаривать с готовностью, дотрагиваясь до определенной ясности ума, что вымагало лишь значительное дело. Одну вещь он решил тут же; холодный трепет открытия пока не должен быть оглашен ни его компаньонам, кто не смогут ему помочь, ни его хозяевам, кто без сомнения, помощи не окажет.

1 Топи -- с индусского, легкая шляпа наподобие шлема, сделанная из сердцевины дерева или пробки.

2 Манчжу -- член местных людей Манчжурии завоевавших Китай в 1644 году и установивших там династию.

Часть шестая.

"Я думаю, другим приходилось приспосабливаться к более худшим местам," заметил Барнард к концу своей первой недели в Шангри-Ла, и это бесспорно, был один из многих уроков которые пришлось постичь. К этому времени группа успела войти в нечто вроде дневного распорядка, и при содействии Чанга их скука не была более острой чем на многих спланированных праздниках. С атмосферой они аклиматизировались все, и находили ее весьма бодрящей до тех пор пока исключались тяжелые усилия. Они изучили, что дни были теплыми, а ночи холодными, что ламазери был почти полностью укрыт от ветров, что снежные лавины Каракала были наиболее часты в середине дня, что в долине выращивался хороший сорт табака, что одни кушания и напитки были приятнее других и что каждый из них имел личные вкусы и особенности. В самом деле, их открытия друг о друге были как у четырех школьников той школы, в которой все отстальные таинственно отсутствовали. Чанг был неутомим в своих попытках сгладить шероховатости. Он устаривал экскурсии, предлагал занятия, рекомендовал книги, заговаривал со своей медленной осторожной плавностью в моментах неприятных пауз за приемами пищи, и в каждом случае был мягок, вежлив и находчив. Разграничительная линия между информацией представленной с желанием и вежливо отклоненной была настолько видна, что последняя уже не вызывала обиды, кроме как у Мэллинсона, периодами. Кануэй удовлетворял себя наблюдением, по фрагменту добавляя к своим постоянно растущим данным. А Барнард даже подшучивал над китайцем на манер и традиции Средне-Западной Ротационной Конвенции[1]. "Вы знаете, Чанг, отель этот отвратительно плох. Неужели вам никогда не посылают сюда газет? Я бы отдал все эти ваши библиотечные книги за сегодняшний утренний выпуск Herald-Tribune." Чанг всегда отвечал с серьезностью, что необязательно указывало но то, что он всерьез воспринимал сам вопрос. "У нас есть файлы The Times, господин Барнард, вплоть до выпусков последних нескольких лет. Но к сожалению, только Лондонская Times."

Кануэй с радостью нашел, что долина не находилась "вне пределов," хотя трудности спуска делали невозможным посещение ее без экскорта. В компании Чанга они провели целый день в изучении ее зеленой местности, так приятно видимой с края скалы, и для Кануэйя экскурсия носила поглощающий интерес по любым меркам. Путешествовали они в бамбуковых паланкинах, рискованно раскачивающихся над пропастью в то время как носильщики спереди и сзади беззаботно выбирали дорогу вдоль покатого спуска. Путь был не для капризных, но когда, наконец, они достигли нижних уровней леса и низлежащих склонов, тут же почувствовалось насколько счастливым было положение ламазери. Долина, в которой вертикальная, в несколько тысяч фут разница охватывала целую бездну между умеренным и тропическим, была не меньше как удивительной плодородности огороженный рай. Культуры необычного разнообразия росли в изобилии и близости, не пропуская ни единого земляного дюйма. Вся обрабатываемая площадь занимала, наверное, миль с дюжину, расходясь в ширине от одного до пяти, и не смотря на узость, удачно схватывала солнечный свет в самое горячее время дня. Воздух, правда, приятно согревал даже в стороне от солнца, хотя крошечные ручейки, поливающие землю, были холодными как лед, от снега. Взглянув на громадную горную стену, Кануэй снова увидел великолепнyю, утонченную опасность зрелища; но не будь этого случайно поставленного барьера, вся долина была бы ни чем иным как озером, постоянно питаемым окружающими ледниковыми высотами. Вместо этого, несколько ручьев просачивалось для заполнения резервуаров и орошения полей и плантаций с дисциплинированным сознанием достойным санитарного инженера. Вся конструкция была почти бесхитростно удачной до тех пор, пока струтура остова оставалась недвижимой землетрясением или обвалом.

Но даже настолько смутные будущие страхи могли лишь подчеркивать всю красоту настоящего. И Кануэй был снова пленен теми качествами очарования и изобретательности, что сделали его года в Китае более счастливыми чем другие. Окружающий гиганский массив составлял идеальный контраст с крошечными лужайками и выполотыми садиками, раскрашенными чайными беседками у ручья, и легкомысленными, похожими на игрушечные, домиками. Жители казались ему очень удачной смесью китайского и тибетского; они были чище и красивее чем обычный представитель каждой из этих рас, и похоже было, мало пострадали от неизбежного смешания такого крохотного общества. Они улыбались и смеялись проходя мимо незнакомцев в креслах, а для Чанга имели доброе слово, добродушны и слегка любопытны, вежливы и беззаботны, занятые неисчислимыми работами, но без видимой спешки их выполнения. В общем Кануэй посчитал это одним из самых приятных обществ которые он когда-либо видел, и даже Мисс Бринклоу, в поиске симптомов деградации язычества, должна была признать, что выглядело все очень хорошо "на поверхности." Она с облегчением обнаружила, что местные были "одеты полностью," хотя женщины и носили узкие на лодыжке китайские брюки; а ее невообразимая инспекция Буддистского храма выявила лишь несколько сомнительно фаллических предметов. Чанг объяснил, что храм имел своих собственных лам, над которыми контроль Шангри-Ла распространялся слабо, однако порядка другого. Так же выяснилось, что в долине были Таоистский и Конфуцианский храмы. "У драгоценности существуют грани," сказал китаец, "и возможно то, что множество религий умеренно правдивы."

"Я соглашусь с этим," охотно подхватил Барнард. "Я никогда по-настоящему не верил в сектанскую ревность. Чанг, вы -- философ, я должен запомнить это Ваше высказывание. 'Множество религий умеренно правдивы.' Вы, ребята, там на вершине, должны быть группой мудрецов, чтоб додуматься до такого. И правы тоже, я абсолютно в этом уверен."

"Но мы," мечтательно ответил Чанг, "лишь умеренно уверены."

Мисс Бринклоу все это не могло беспокоить и казалось лишь проявлением лени. Что бы то ни было, а она была поглощена собственной идеей. "Когда я вернусь," с сжатыми губами произнесла она, "я должна буду просить общество выслать сюда миссионера. И если пойдут жалобы насчет расходов, я должна буду поприжать их до той поры пока они не дадут согласие."

Это был более здоровый дух, без сомнения, и даже Мэллинсон, со своей небольшой симпатией к иностранным миссиям, не мог удержать своего восхищения. "Они должны послать Вас," он сказал. "Конечно, в том случае, если Вам нравятся подобные места."

"Это вряд ли вопрос о том, что нравится," резко возразила Мисс Бринклоу. "Место бы, естественно, не понравилось -- как такое возможно? Это задача из тех, которая дает почувствовать, что должна быть выполненной."

"Я думаю," сказал Кануэй, "если бы я был миссионером, я бы многим другим местам предпочел бы это."

"В таком случае," огрызнулась Мисс Бринклоу, "никакой заслуги в этом бы, бесспорно, не было."

"Я и не думал о заслугах."

"Что ж, очень жаль. Нет ничего хорошего в том, чтобы делать то, что Вам нравится. Вы посмотрите на этих людей!"

"Они все выглядят очень счастливыми."

"Именно," ответила она с тенью бешенства. И добавила: "В любом случае, я не вижу отчего бы мне не начать с изучения языка. Не могли бы Вы одолжить мне такую книгу, господин Чанг?"

Чанг находился в зените своего сладкозвучия. "Непременно, мадам, более того, с величайшим из удовольствий. И, если я могу заметить, по-моему, идея эта восхитительна."

Когда в тот вечер они поднялись в Шангри-Ла, он подошел к вопросу как к делу первостепенной важности. Поначалу Мисс Бринклоу была немного обескуражена массивным томом составленным на прилежном немецком девятнадцатого столетия (она, скорее всего, воображала какую-нибудь более легкую работу типа "Освежите свой Тибетский"), но с помощью китайца и воодушевляемая Кануэйем, она сделала неплохое начало и скоро можно было заметить, начала извлекать мрачное удовлетворение из своей задачи.

Исключая ту поглощающую проблему что Кануэй поставил перед собой, существовало многое, что могло его заинтересовать. В теплые, солнечные дни он сполна использовал библиотеку и музыкальную комнату, подтверждая свое впечатление о весьма исключительной культуре лам. По любым стандартам их предпочтение в выборе книг было католическим: Плато на греческом дотрагивался до Омара на английском; Ницше стоял рука об руку с Ньютоном; там же был Томас Мор и Ханна Мор, Томас Мур, Джордж Мур, и даже Олд Мур. Общее число томов Кануэй определил между двадцатью и тридцатью тысячами; и метод подбора их и приобретения был искусом для размышлений. Он также пытался выяснить как давно были последние пополнения, но ничего более позднего чем дешевая копия Im Westen Nichts Neues не нашел. Правда, в течении следующего визита Чанг поведал ему, что были и другие книги изданные где-то до середины 1930, которые, несомненно, будут выставлены на полки в конечном итоге; они уже прибыли в ламазери. "Как видите, мы по праву движемся в ногу со временем," прокомментировал он.

"Существуют люди, которые вряд ли согласятся с Вами," с улыбкой ответил Кануэй. "Довольно большое чисто событий случилось в мире с прошлого года, к Вашему ведому."

"Ничего важного, мой дорогой господин, что могло быть предсказано в 1920 или быть лучше понято в 1940."

"В таком случае Вы не интересуетесь последними проявлениями мирового кризиса?"

"Мне должно быть это глубоко интересно - в определенное время."

"Вы знаете, Чанг, мне кажется, я начинаю понимать Вас. Вы по-другому устроены, вот в чем дело. Время для Вас значит меньше чем для других людей. Если бы я был в Лондоне, то не думаю всегда бы горел желанием увидеть свежую, последнего часа газету, Вы же в Шангри-Ла с подобным интересом относитесь к чему-нибудь годичной давности. Оба взгляда мне кажутся вполне приемлемыми. Между прочим, как много прошло с тех пор, как у Вас в последний раз были посетители?"

"К сожалению, господин Кануэй, этого я не могу Вам сказать."

Что было обычным концом беседы, и Кануэй находил его менее раздражительным нежели противный тому феномен от которого в свое время он прилично настрадался -- разговор, что при всех возможных попытках, никогда, казалось, не подойдет к концу. По мере того как их встречи преумножались, Чанг нравился ему все больше, однако он не мог избавиться от удивления, как немного из персонала ламазери было им встречено; даже если считать, что сами ламы были недостижимы, неужели кроме Чанга не было других кандидатов?

Конечно, была крошечная Манчжу. Он иногда видел ее посещая музыкальную комнату; но она не знала английского, а он все еще не хотел раскрывать свой китайский. Он так и не мог точно уяснить играла ли она ради самого удовольствия, или была в какой-то мере ученицей. Ее игра, как и конечно, все ее поведение, была в исключительной мере формальной, и выбор падал на более образцовые композиции -- Бах, Корелли, Скарлатти, и временами Моцарт. Она предпочитала клавикорды пианино, но когда Кануэй проходил к последнему, слушала с мрачным и почти должным пониманием. О чем она думала понять было невозможно; сложно даже было определить ее возраст. Он бы подверг сомнениям то, что ей было за тридцать или до тринадцати; и все же, в странном роде, такое явное различие полностью не могло исключить ни одного ни другого.

Мэллинсон, время от времени приходивший послушать музыку по той причине, что не находил лучшего занятия, считал ее весьма озадачивающим явлением. "Я не могу понять, что она здесь делает," неоднократно говорил он Кануэйю. "Весь этот ламаитский вопрос еще ничего для пожилых людей вроде Чанга, но что в нем может привлечь юную девушку? Интересно, сколько она уже здесь?"

"Мне тоже это интересно, но эта одна из тех вещей, о которых нам вряд ли расскажут."

"Ты думаешь ей нравится здесь?"

"Я должен сказать, что она не подает виду того, что ей не нравится."

"На этот счет, она не подает виду наличия каких-нибудь чувств вообще. Она скорее маленькая игрушка слоновой кости, чем человеческое существо."

"Так или иначе, прелестная вещь."

"В опреледенных пределах."

Кануэй заулыбался. "А пределы эти расходятся далеко, Мэллинсон, если начнешь о них думать. После всего, кукла имеет хорошие манеры, прекрасный вкус в одежде, привлекательную внешность, милое обращение с клавикордами, и не движется по комнате как если бы она была хокейным игроком. Западная Европа, насколько я помню, имеет исключительное количество женского пола с отсутствием этих качеств."

"Ты ужасный циник относительно женщин, Кануэй."

Кануэй привык к обвинению. В сущности, он не имел слишком много опыта в отношениях с противоположным полом, и во времена случайных отпусков на Индийских станциях приобрести репутацию циника было так же легко как и любую другую. На самом деле существовало несколько женщин с которыми у него были восхитительные отношения, и сделай он предложение, любая из них с удовольствием вышла бы за него замуж -- но предложения он не делал. Один раз он чуть было не дошел до сообщения в Morning Post, но она не хотела жить в Пекине, а он - в Танбридж Уэллс, общее нежелание от которого избавиться оказалось невозможным. И к сегодняшнему дню весь его опыт с женщинами сводился к тому что был пробный, прерывистый и немного неубедительный. Но после всего, циником он не был.

Смеясь, он ответил: "Мне тридцать семь -- тебе двадцать четыре. К этому все и сводится."

После паузы Мэллинсон внезапно спросил: "О, а как ты думаешь, сколько лет Чангу?"

"Сколько угодно," легко ответил Кануэй, "между сорока девятью и сто сорока девятью."

Подобный ответ, однако, заслуживал меньше доверия нежели то многое другое, что таки было доступно новоприбывшим. Тот факт, что временами их любопытство удовлетворено не было приводил к тому, что весьма обширное количество информации, которое Чанг всегда был готов выложить, оставалось неясным. К примеру, не существовало никаких секретов насчет обычаев и привычек населения долины, и Кануэй, которому было интересно, из своих бесед мог бы выработать тезис весьма полезного уровня. Как изучающий отношения, он особенно любопытствовал каким образом происходило управление населением долины; в процессе исследования выяснилось, что, скорее всего, это была свободная и эластичная автократия оперируемая ламазери с почти беззаботной благожелательностью. Бесспорно, успех этот был прочен, что доказывал каждый шаг в этот рай изобилия. Кануэй был озадачен основным базисом порядка и законов; походило но то, что ни полиции ни солдат не существовало, однако для неисправимых должно же было быть некое обеспечение? Чанг ответил, что преступления были крайне редки, отчасти потому, что преступлением считались только серьезные вещи, и частично по той причине, что каждый довольствовался обилием всего, что бы он мог пожелать в разумных пределах. Служащие монастыря имели власть прибегнуть к последнему срудству - изгнанию нарушителя за пределы долины; однако, это рассматривалось как крайнее и ужасное наказание, и имело место только в очень редких случаях. Главным же фактором управления Синей Луны, продолжал Чанг, было внедрение хороших манер, которые способствовали пониманию того, что определенные вещи были "не совершенны," и что совершая их люди теряли касту. "Вы, англичане, внедряете подобные чувства в своих общеобразовательных школах," говорил Чанг, "однако, боюсь, по отношению не к тем же самым вещам. Обитатели нашей долины, к примеру, полагают "не совершенным" быть негостеприимным к незнакомцам, обсуждать с раздражением или стремиться к первенству над другими. Та идея удовольствия, которую ваши английские директора школ зовут мимической войной на игрушечном поле боя, показалась бы им абсолютно варварской -- целиком и полностью распущенное возбуждение низких инстинктов."

Кануэй спросил возникали ли когда-либо диспуты насчет женщин.

"Весьма редко, так как взять женщину, которую желает другой мужчина, не посчиталось бы хорошей манерой."

"Предположим, кто-нибудь желал бы ее так сильно, что наплевал бы было то хорошей манерой или нет?"

"В таком случае, мой дорогой господин, хорошей манерой было бы другому мужчине разрешить ему владеть ею, и так же со стороны женщины быть равно согласной. Вы бы удивились, Кануэй, насколько приминение вокруг небольшой вежливости помагает загладить такие проблемы."

Конечно, во время посещений долины Кануэй почувствовал дух добродушия и довольства, который ему нравился еще и потому, что он знал, что искусство управления из всех искусств было самым далеким от идеального. Однако, когда он выпустил похвальное замечание, Чанг ответил: "Ах, видите ли, мы верим, что для безупречного управления необходимо избегать слишком большого властвования."

"И при этом вы не имеете никакого демократического механизма -голосования и всего прочего?"

"О, нет конечно. Наши люди были бы весьма шокированы доведись им заявить, что одна политика полностью справедлива, а другая полностью несправедлива."

Кануэй заулыбался. Взгляд показался ему любопытно симпатичным.

В это время Мисс Бринклоу извлекала своеобразное удовлетворение от изучения Тибетского, Мэллинсон ходил в раздражении и ворчал, а Барнард оставался таким же невозмутимым, что само по себе было удивительным, буть то его настоящее состояние или симулированное.

"Сказать по правде," сказал однажды Мэллинсон, "его веселость начинает действовать мне на нервы. Я могу понять попытки не распустить нюни, но эти постоянные его шуточки раздражают. Не наблюдай мы за ним, он был бы душой и жизнью вечера."

Кануэй тоже пару раз удивлялся той легкости с которой американец умудрился устроиться. Он ответил: "Разве это скорей не везение для нас, что он действительно воспринимает все так хорошо?"

"Лично я считаю это до чертиков странным. Что ты о нем знаешь, Кануэй? Я имею в виду кто он такой, и все остальное."

"Не больше твоего. Я так понял, что прибыл он из Персии и, предполагалось, должен был заниматься нефтяной разведкой. Это в его манере воспринимать все легко -- когда была организована воздушная эвакуация я намучился чтобы убедить его отправиться с нами вообще. Он согласился только тогда, когда я сказал ему, что Американский пасспорт не остановит пулю."

"Кстати сказать, ты когда-нибудь видел его пасспорт?"

"Скорей всего, да, но я этого не помню. А что?"

Мэллинсон рассмеялся. "Боюсь, ты посчитаешь, что я вмешиваюсь не в свои дела. Да и почему я не должен, в самом деле? Два месяца в этом месте должны раскрыть все наши секреты, если они есть. Зная тебя, я скажу, что это была обычная случайность, по тому как все случилось, и я, конечно, никому не прокинул ни слова. Я не думал, что даже тебе скажу, но раз мы уж начали об этом, то я думаю, что могу."

"Да конечно, но мне бы хотелось знать о чем ты говоришь."

"Всего лишь вот что. Барнард путешествовал по поддельному пасспорту, и он вообще никакой ни Барнард."

У Кануэйя брови поползли вверх в интересе который намного пересиливал беспокойство. Барнард ему нравился, если говорить о том, что человек этот вообще возбуждал в нем какие-нибудь эмоции; однако переживать о том, кто он был или не был в действительности, было для него невозможным. Он сказал: "В таком случае, кто он по-твоему?"

"Он -- Чалмерс Брайант."

"Черта с два! Откуда бы знаешь?"

"Он обронил записную книжку сегодня утром, а Чанг нашел ее и отдал мне, думая что она моя. Я не мог не заметить, что ее распирало от газетных вырезок -- некоторые из них выпали когда я держал ее в руках, и признаюсь, я взглянул на них. После всего, газетные вырезки не являются личными, или не должны быть таковыми. Они все были о Брайанте и его розысках, и в одной из них была фотография, которая выглядела абсолютно как Барнард только без усов."

"Ты самому Барнарду сказал о своем открытии?"

"Нет, я просто отдал ему его имущество безо всяких слов."

"То есть все это держится на твоем опознании газетной фотографии?"

"Ну, да, к настоящему моменту."

"Я не думаю, что беспокоился бы делать обвинение на этом. Конечно, может быть ты и прав, я не говорю, что исключается возможность того, что он - Брайант. И если так и есть, то это хорошо объясняет его удовольствие от пребывания здесь -- вряд ли он нашел бы лучшее место для укрытия."

Мэллинсон казался слегка разочарованным таким небрежным восприятием сенсационной для него новости. "Ну, и что ты же собираешься теперь делать?" он спросил.

Кануэй подумал секунду и затем ответил: "У меня нет особой идеи. Скорей всего, ничего абсолютно. В любом случае, что можно сделать?"

"Но только представь себе -- если человек этот и есть Брайант -"

"Мой дорогой Мэллинсон, если бы человек этот был Ниро, в настоящее время это не имело бы никакого для нас значения! Святой или жулик, на протяжении того как мы здесь, наша задача - извлечь все возможное из компании друг друга, и становясь в позу, я не думаю мы каким-то образом поможем ситуации. Если бы я подозревал о том, кто он такой, в Баскуле, то, конечно же, постарался бы связаться с Дели -- это бы было всего лишь гражданской обязанностью. Но сейчас я могу претедовать на то, что я вне служебных обязанностей."

"Не кажется ли тебе, что ты смотришь на это сквозь пальцы?"

"До той поры пока это имеет смысл, меня это не волнует."

"То есть твой мне совет - забыть о том, что я обнаружил, я так понимаю?"

"Забыть об этом ты наверняка не сумеешь, но что я действительно думаю, что мы оба могли бы попридержать этот разовор между нами. Не из попечения о Барнарде или Брайанте или кем бы он ни был, но для того, чтобы сохранить себя от напасти угодить в неприятную ситуацию по возвращению."

"Ты говоришь, мы должны упустить его?"

"Разреши мне представить вопрос в другом виде и сказать, что мы должны оставить удовольствие поймать его для кого-нибудь другого. После того как ты несколько месяцев прожил общаясь с человеком, мне кажется, немного ни к месту идти за наручниками."

"Я не могу с тобой согласиться. Человек этот ни кто иной как вор большого масштаба -- я знаю множество людей которые через него потеряли деньги."

Кануэй пожал плечами. Он восхищался черно-белым кодексом Мэллинсона; этика общеобразовательных школ могла быть грубой, но по меньшей мере, в ней была справедливость. Если человек преступил закон, обезанностью каждого являлось сдать его правосудию -- всегда упираясь на то, что это была та разновидность закона, нарушать которую было запрещено. И закон касающийся чеков и акций и баланса решающим образом являлся таковым. Брайант нарушил его, и хотя Кануэй не особо интересовался делом, у него создалось впечатление, что случай был весьма серьезный. Все, что он знал, заключалось в том, что падение гиганской компании Брайанта в Нью Йорке принесло около ста миллионов долларов потери -- рекордное банкротство даже в мире самих рекордов. Тем или иным образом (Кануэй не был финансовым экспертом) Брайант выкидывал фокусы на Уолл Стрит, и в результате вышел ордер на его арест; его бегство в Европу, и выдача ордеров против него в полдюжине стран.

В конце концов Кануэй сказал: "Что ж, если ты воспользуешься моим советом, то ничего об этом не скажешь -- ни ради него, а ради нас. Конечно, ты можешь тешиться своим открытием, не забывая, однако, о той возможности, что, может быть, это совсем не он."

Однако это был он, и разоблачение наступило в тот же вечер после ужина. Чанг оставил их; Мисс Бринклоу вернулось к своей Тибетской грамматике; трое мужчин изгнанников столкнулись лицом к лицу за кофе и сигарами. Если бы не такт и любезность китайца, разговор за ужином мог бы угаснуть более чем один раз, и сейчас, за его отсутствием последовала весьма тяжелая тишина. Барнард в первый раз обходился без шуток. Было свыше возможностей Мэллинсона относиться к американцу так, как если бы ничего не случилось, и Кануэй осознавал это с ясностью, так же как и то, что Барнард был в четкой уверенности над тем, что что-то имело место.

Внезапно американец выбросил свою сигару. "Я думаю, вы все знаете кто я такой," сказал он.

Мэллинсон покрылся краской как девушка, когда Кануэй ответил в том же тихом тоне: "Да, мы с Мэллинсоном считаем что да."

"Как по-дурацки беспечно с моей стороны оставлять эти вырезки валяться вокруг."

"Временами мы все впадаем в беспечность."

"Да, Вы, однако, довольно спокойны по этому поводу, это уже что-то."

Снова последовала тишина, которую наконец, прервал резкий голос Мисс Бринклоу: "Я уверена, что не знаю кто Вы такой, господин Барнард, хотя должна признаться в своей догадке над тем, что путешествуете Вы инкогнито." Все посмотрили на нее вопросительно, она продолжила: "Я помню, когда господин Кануэй сказал, что наши имена будут напечатаны в газетах, Вы сказали что это Вас не затрагивает. Тогда я и подумала, что Барнард, наверное, Ваше ненастоящее имя."

Зажигая новую сигару, обвиняемый выдал медленную улыбку. "Мадам," в конце концов сказал он, "Вы не только явились умным следователем, но и дали поистине вежливое название моему настоящему положению, я путешествую инкогнито. Вы так сказали, и Вы совершенно правы. Что же до вас, ребята, то в каком-то смысле мне и не жаль, что вы меня обнаружили. До той поры, пока ни один из вас не имел подозрения, все могло бы быть совсем неплохо, но сейчас, считаясь с тем, в какой мы все переделке, смотреть на вас сверху вниз покажется не слишком добрососедским. Вы были так чертовски милы ко мне, что мне не хочется делать много шума. К лучшему или худшему, но скорей всего, нам всем предстоит быть вместе в течении небольшого отрывка времени в будущем, и только от нас зависит помочь друг другу так, как мы только сможем. А насчет того, что случится потом, пусть это утряхивается само по себе, я так полагаю."

Все это показалось Кануэйю настолько благоразумным, что он глянул на Барнарда с значительно возросшим интересом, и даже -- не смотря на то, что в данный момент это было ни к месту -- с тенью искренной признательности. Было любопытным представить этого большого, мясистого, добродушного мужчину, который выглядел, скорее, по-отцовски, в роли крупнейшего мирового мошенника. Он куда больше напоминал тот тип, который, добавь немного образования, мог бы быть популярным директором подготовительной школы. За его веселостью скрывались признаки недавнего напряжения и волнений, что, однако, не означало, что веселость эта была принужденной. Без сомнения, он выглядел тем, кем и был в действительности -- "хорошим парнем" в широком смысле, овца по природе, акула только по профессии.

Кануэй сказал: "Да, я уверен в том, что это - самая подходящая вещь."

После этого Барнард рассмеялся. Это было как если бы он обладал еще более глубокими запасами добродушия которые только сейчас мог черпать. "Мой Бог, но это ужасно странно," раскидываясь в своем кресле, он воскликнул. "Все это чертово дельце, я говорю. Прямо через Европу, Турцию и Персию в это до боли крошечное селение! Полиция по следам не переставая, заметьте -почти что схватили меня в Вене! Поначалу погоня кажется довольно увлекательной, но скоро это начинает действовать на нервы. Хотя в Баскуле я неплохо отдохнул -- в разгаре революции, думал что буду в безопасности."

"И Вы были," с легкой улыбкой сказал Кануэй, "исключая пули."

"Да, это-то и стало беспокоить меня к концу. Я должен признаться, что выбор был не из легких -- оставаться в Баскуле где могут шарахнуть, или отправиться в путешествие на самолете Вашего правительства с браслетами ожидающими на другом конце. Меня ничего особенно не привлекало."

"Я помню."

Барнард cнова рассмеялся. "Ну вот, так все и было, и вы сами можете понять, отчего я особенно не переживаю той смене плана, что забросила меня сюда. Первоклассный детектив, хотя говоря откровенно, мог бы быть и получше. Не в моих правилах ворчать до тех пор, пока я удовлетворен."

Кануэй улыбался все более сердечно. "Очень разумная позиция, хотя я думаю, Вы несколько переиграли себя. Мы все начали удивляться каким образом Вам удается быть настолько удовлетворенным."

"Да, но я был удовлетворен. Это неплохое место когда к нему привыкаешь. Воздух поначалу покусывает, но не бывает же все сразу. И потом, тут приятно и тихо в отличие от других мест. Каждую осень я отправляюсь на Палм Бич подлечиться отдыхом, но такие места не дают этого -- тот же гам, суетня. Здесь же, мне кажется, у меня есть все то, что приписывал доктор, и я здорово это чувствую. Другая диета, никакой возможности взглянуть на ленту, и для моего брокера -- выловить меня по телефону."

"Осмелюсь заметить, ему бы очень этого хотелось."

"Конечно. Будет порядочная неразбериха с которой придется разобраться, я знаю."

Он сказал это с такой простотой, что Кануэй не мог не удержаться чтобы не ответить: "Я не из тех представителей которых зовут высшими финансами."

Это было направление, и американец клюнул без малейшего колебания. "Высшие финансы," сказал он, "это большей частью куча всякого вздора."

"Как я часто и подозревал."

"Видите ли Кануэй, я так это выложу. Человек занимается тем, что он и множество других людей делали годами, и ни с того ни с сего рынок встает против него. Он ничего не может сделать, но подкрепляется и ждет своей очереди. Но по каким-то причинам, очередь своим обычным чередом не подходит, и после того как он потерял десять миллионов долларов или что-то около этого, он узнает из газеты, что по мнению Шведского профессора это - конец света. И сейчас я вас спрашиваю, идут ли подобного рода штуки на помощь рынку? Конечно, это его немного шокирует, но он все равно ничего не может сделать. И вот он весь перед вами до тех пор пока не явится полиция -- если он ее ожидает. Он, но не я."

"То есть Вы утверждаете все это было цепью сплошных неудач?"

"Ну, у меня, конечно, были большие карманы."

"У Вас также были деньги других людей," резко вставил Мэллинсон.

"Да, это так. Но почему? Потому что все они хотели за ничто получить многое, не имея при этом мозгов самим это сделать."

"Я не согласен. Это было потому, что они доверились Вам, полагая что их деньги были в безопасности."

"Что ж, в безопасности они не были. И не могли быть. Безопасности нет нигде, и те, кто считали что она существует, были вроде той кучки дураков что пытаются схорониться под зонтиком во время тайфуна."

Кануэй сказал успокаивающе: "Мы все признаем, что предотвратить тайфун было не в Ваших возможностях."

"Я даже не мог сделать вид, что это было в моих возможностях -- так же как Вы были бессильны против того, что случилось в Баскуле после того как мы вылетели. Та же мысль поразила меня в аэпорлане когда я наблюдал Ваше абсолютное спокойствие, а Мэллинсону не сиделось на месте. Вы знали что, ничем не могли помочь этому, и дважды не думали. Когда пришел крах, я себя чувствовал точно так же."

"Нонсенс!" закричал Мэллинсон. "Кто угодно мог предотвратить обман! Это вопрос игры по правилам."

"Что чертовски сложная штука, когда сама игра разваливается на части. Кроме того, в целом мире не существет души, которая бы знала эти правила. Все профессора Гарварда и Йела Вам их не скажут."

Мэллинсон ответил с некоторым презрением: "Я имею в виду несколько простых правил обычного поведения."

"Ваши понятия обычного поведения видимо не включают в себя управление трестовыми компаниями."

Кануэй поспешил вмешаться. "Нам лучше не спорить. Я нисколько не возражаю сравнению между Вашими делами и моими. Без сомнения, мы все в последнее время практиковали слепые полеты, в буквальном и других смыслах. Но сейчас важно то, что мы здесь, в то время, - и здесь я соглашусь с Вами когда могли бы с легкостью оказаться перед тем, что бы вызвало куда больше роптаний. Интересно, если подумать, что из четырех людей выбранных случаем и похищенных за тысячи миль, трое должны были найти в этом возможность удовлетворения. Вы ищете лечения покоем и место укрытия, Мисс Бринклоу следует зову обратить язычников Тибета в Христинаство."

"Кто же тот третий человек, которого ты считаешь?" прервал Мэллинсон. "Не я, надеюсь?"

"Я включил себя," ответил Кануэй. "И моя собственная причина является, наверное, самой простой -- мне просто нравится здесь."

И действительно, спустя некоторое время пустившись в то, что стало его обычной уединенной вечерней прогулкой вдоль террасы или рядом с бассейном лотоса, он чувствовал удивительное состояние физического и умственного покоя. Это было абсолютной правдой; ему на самом деле нравилось быть в Шангри-Ла. Атмосфера монастыря успокаивала, тогда как тайна его вносила возбуждение, и в целом общее состояние было согласованным. Уже несколько дней он постепенно и с осторожностью подходил к любопытному заключению о ламазери и его жителях; его мозг был все еще занят этим, хотя глубоко внутри он оставался невозмутимым. Словно математик над сложной проблемой он был в волнениях над нею, но волнениях спокойных и профессиональных.

Что касается Брайанта, которого он все равно решил считать и называть Барнард, то вопрос о его подвигах и личности мгновенно ушел на задний план, кроме разве одной фразы -- "сама игра разваливается на части." Кануэй поймал себя на том, что возвращался и повторял ее с более широким значением чем то, наверное, предполагал сам американец; он чувствовал что это было правдой не только относительно Американского банкового дела и управления трестовой компанией. Она подходила Баскулу и Дели и Лондону, ведению войны и строительству империи, консульствам, торговым консессиям и званым обедам в Правительстенном Доме; вонь разложения стояла над всем, что называлось миром, и конец Барнарда был, наверное, всего лишь лучше драматизирован чем его собственный. Вся эта игра без сомнения, была разваливающейся на части, но к счастью, игроки, как правило, не были брошены под суд за те частицы, которые они не сумели сохранить. В этом отношении финансистам просто не повезло.

Но здесь, в Шангри-Ла, все находилось в глубоком покое. В безлунном небе полностью зажжены были звезды, и бледное синее сияние стояло над куполом Каракала. Кануэй ощутил, что если бы по какой-либо смене плана проводники из внешнего мира явились бы тот час же, он бы далеко не был вне себя от радости лишаясь интервала ожидания. Так же как и Барнард, подумал он с внутренней улыбкой. Это было действительно забавно; и тут он внезапно понял, что Барнард все еще ему нравился, иначе он не нашел бы это забавным. Каким-то образом потеря ста миллионов долларов была слишком большой для того чтобы кинуть человека за решетку; было бы проще если бы он украл пару часов. После всего, каким образом кто-нибудь мог потерять сто миллионов? Может быть, лишь в том смысле, в котором кабинетный министр мог бы во всеуслышание объявить, что он "отдал Индию."

И затем снова он задумался о том моменте когда покинет Шангри-Ла вместе с идущими назад проводниками. Он представил длинный тяжелый путь, и это окончальное мгновение прибытия в бунгало какого-нибудь плантатора в Сиккиме или Балтистане -- мгновение, которое, он чувствовал, должно было быть горячечно радостным, но будет, скорей всего, немного разочаровывающим. Потом первые рукопожатия и представления; первые порции спиртного на верандах клубов; бронзовые от солнца лица глядящие на него с едва скрываемым недоверием. В Дели, без сомнения, интервью с Viceroy и C.I.C, салаамы лакеев в тюрбанах; бесконечные отчеты нуждающиеся в подготовке и отправке. Может быть, возвращение в Англию и Уайтхолл; настольные игры на P.O.; вялая кисть помощницы секретаря; газетные интервью; тяжелые, издевающиеся, сексуально голодные голоса женщин -- "А это действительно правда, господин Кануэй, что Вы были в Тибете?..." Не было сомнения лишь в одной вещи: по крайней мере на целый сезон у него будет возможность вкушения своего рассказа. Но получит ли он от этого удовольствие? Он вспомнил предложение записанное Гордоном в его последние дни в Картоуме -- "Я бы скорее жил как Дервиш с Махди, нежели каждый вечер ужинать вне дома в Лондоне." Кануэй имел отвращение менее определенного характера -- одно лишь предчувствие, что рассказывать историю в прошедшем времени будет не только невыносимо скучно, но и немного грустно.

Внезапно, в разгаре его размышлений, он почувствовал приближение Чанга. "Господин," начал китаец своим медленным шепотом слегка ускоряясь по мере того, как он говорил, "я горжусь быть посланником важной вести..."

То есть, проводники таки пришли раньше своего часа, была первая мысль Кануэйя; странно, что он так недавно должен был об этом думать. Ему стало не по себе от того, что он только наполовину был готов к этому. "Итак?" он спросил.

Чанг был в состоянии почти того возбуждения, которое, казалось, было для него физически возможным. "Мой дорогой господин, я поздравляю Вас," он продолжил. "И я счастлив подумать что в какой-то мере сам являюсь виновником -- только после моих настойчивых и повторяемых рекомендаций Высший из Лам принял свой решение. Он желает немедленно увидеть Вас."

Взгляд Кануэйя выражал насмешку. "Вы ведете себя менее согласованно чем обычно, Чанг. Что случилось?"

"Высший из Лам послал за Вами."

"Я собираюсь. Но к чему вся эта спешка?"

"Потому, что это удивительно и беспрецедентно -- даже я после своих побуждений еще не ожидал этого. Две недели не прошло с момента Вашего прибытия, и Вы должны быть приняты им! Никогда подобное не случалось так скоро!"

"Я, знаете ли, все еще как в тумане. Я увижу Вашего Высшего из Лам -- я хорошо это понимаю. Но есть ли что-нибудь еще?"

"Неужели этого не достаточно?"

Кануэй рассмеялся. "Вполне, я уверяю Вас -- не считайте меня невежливым. Будучи откровенным, в моей голове поначалу было совсем другое. Однако сейчас это не имеет значения. Конечно, я должен быть как польщен так и удостоин чести познакомиться с этим господином. Когда назначена встреча?"

"Сейчас. Меня позвали привести Вас к нему."

"Не поздно ли?"

"Не имеет значения. Мой дорогой господин, Вы скоро поймете многие вещи. И могу я добавить свое собственное удовольствие в том, что сей интервал -всегда неловкий -- сейчас подошел к концу. Поверьте мне, в стольких ситуациях отказывая Вам в информации я чувствовал себя неловко, чрезвычайно неловко. Я рад обнаружить то, что подобная неприятность больше никогда не будет необходимой."

"Вы странный человек, Чанг," ответил Кануэй. "Однако, давайте же тронемся, и не переживайте о дальнейших объяснениях. Я полностью готов и благодарен Вам за милые замечания. Ведите."

Часть седьмая.

Сопровождая Чанга через пустые дворики, Кануэй был довольно спокоен, однако за его манерой держаться скрывалось интенсивно растущее нетерпение. Если слова китайца что-нибудь значили, то он находился на пороге открытия; скоро станет понятным, была ли его теория, все еще сформированная наполовину, более вероятной, чем это казалось.

Кроме того, без сомнения сама беседа будет интересной. В свое время Кануэй встречался со многими странными властителями, и беспристрастно интересуясь ими, как правило, был проницателен в своих оценках. Он также имел способность без застенчивости употреблять вежливые выражения на тех языках, которые в действительности совсем мало знал. Хотя в нынешнем случае, скорей всего, он будет полным слушателем. Он заметил, что вел его Чанг через комнаты, до этого никогда им не виданые, и все они были сумрачные и прекрасные при свете фонариков. Затем крученая лестница поднималась к двери в которую китаец постучал, и тибетский прислужник с такой готовностью открыл ее, что у Кануэйя возникло подозрение, что тот стоял за ней. Эта часть ламазери, на его верхнем ярусе, была украшена с ни меньшим вкусом чем и все остальные его части, но что мгновенно поражало, было сухое, покалывающее тепло, как если бы все окна были плотно затворены и на полную мощь работала некая разновидность паро-нагревающего аппарата. По мере того как он двигался дальше, становилось все более душно, до тех пор пока Чанг не остановился около двери которая, если доверять ощущениям тела, вполне могла бы вести в Турецкую баню.

"Высший из Лам," прошептал Чанг, "примет Вас одного." Он открыл дверь чтобы Кануэй вошел, и затем прикрыл ее с такой осторожностью, что уход его был почти незаметен. Кануэй стоял в нерешительности, вдыхая знойный, и настолько полный сумерек воздух, что понадобилось несколько секунд чтобы глаза его привыкли к темноте. Затем у него медленно стало складываться впечатление закрытой темными шторами жилой комнаты с низкими потолками, просто меблированой столом и креслами. На одном из них сидел маленький, бледный, морщинистый человек, бросающий неподвижную тень и производящий эффект увядающего античного портерта в chiaroscuro[2]. Если бы существовало такое понятие как присутствие отделенное от действительности, то это и был пример его, украшенный классическим саном - более эманация нежели атрибут. Кануэйя занимало его собственное напряженное восприятие ситуации, и возникал вопрос, прадиво ли оно или всего лишь реакция на богатое, сумеречное тепло; под взглядом античных глаз у него закружилась голова, он сделал несколько шагов вперед и остановился. Очертания сидящего на стуле стали менее смутны, однако вряд ли более материальны; это был небольшой старик в китайском облачении, складки и отделка которого свисали с его плоского истощенного тела. "Вы -- господин Кануэй?" прошептал он на блестящем английском.

Голос старика приятно успокаивал, дотрагиваясь нежнейшей меланхолией опускающейся на Кануэйя странным блаженством; хотя внутренний скептик снова склонился к обвинению температуры.

"Да," он ответил.

Голос продолжал. "Мне приятно Вас видеть, господин Кануэй. Я послал за Вами потому, что полагаю вместе мы могли бы неплохо побеседовать. Присаживайтесь, пожалуйста, рядом со мной и отбросьте любые страхи. Я старый человек и никому не могу причинить зла. "

Кануэй ответил: "Быть принятым Вами - для меня - знак чести."

"Благодарю Вас, дорогой мой Кануэй, согласно вашей английской манере я должен обращаться к Вам таким образом. Как я уже сказал, для меня это большое удовольствие. Мое зрение слабо, но поверьте, я могу видеть Вас моим умом так же хорошо как и глазами. Вам было удобно в Шангри-Ла с момента Вашего прибытия, я верю?"

"Чрезвычайно."

"Я рад. Чанг, без сомнения, очень старался для Вас. Для него это также было большим удовольствием. С его слов, у Вас возникло много вопросов насчет самого общества и его дел?"

"Мне действительно это интересно."

"В таком случае, если Вы в состоянии разделить со мной некоторое время, я с удовольствием дам Вам краткий обзор наших основ."

"Нет ничего, за что бы я мог благодарить больше."

"Я так и предполагал -- и надеялся...Но прежде всего, перед нашей лекцией..."

Он сделал легчайший взмах рукой, и в тот же момент, с помощью какого способа призыва Кануэй определить не мог, явился прислужник для приготовления элегантного ритуала чаепития. Крохотные, яичной скорлупы чашы с почти бесцветной жидкостью были поставлены на лакированный поднос; Кануэй, которому церемония была известна, ни в коем разе не презирал ее. Голос возобновился: "То есть Вы знакомы с нашими порядками?"

Следуя импульсу, который он не мог подвергнуть анализу и не хотел контролировать, Кануэй ответил: "Я жил в Китае в течении нескольких лет."

"Вы Чангу не говорили?"

"Нет."

"Тогда чем я заслужил это?"

Кануэй редко терялся в объяснениях своих собственных мотивов, но в этом случае не мог придумать ни единой причины. В конце концов он ответил: "Будучи откровенным, у меня нет ни малейшего представления, кроме того, что я, должно быть, хотел сообщить Вам это."

"Без сомнения, лучшая из всех причин между теми, кто собирается стать друзьями...А сейчас скажите мне, разве это не деликатный аромат? Чаи Китая многочисленны и благоуханны, но этот, особо производимый нашей собственной долиной, на мой взгляд, не уступит ни одному из них."

Кануэй поднес чашу к губам и попробовал. Тонкий, неуловимый, ускользающий вкус, призрачный букет, не живущий на языке, а, скорее, посещающий его. Он сказал: "Удивительнейший, и также довольно для меня новый."

"Да, как и большинство трав нашей долины, драгоценный и неповторимый. Конечно, вкушать его нужно медленно -- не только с благоговением и любовью, но и для полного извлечения степени удовольствия. Знаменитый урок этот мы можем позаимствовать у Коу Каи Тчоу, который жил около пятнадцати столетий назад. Кушая кусочек сахарного тросника, он всегда не решался достичь его сочной внутренности, объясняя -- "Я постепенно ввожу себя в край удовольствий." Изучали ли Вы знаменитых Китайских классиков?"

Кануэй ответил, что немного знал некоторых из них. Ему было известно, что согласно этикету, отвлеченный разговор будет продолжаться до тех пор, пока не унесут чайные чаши, но, не смотря на сильное желание услышать историю Шангри-Ла, он далеко не находил его раздражающим. Бесспорно, в нем самом было некоторое количество того чувства неохоты, которым обладал Коу Каи Тчоу.

Наконец был подан сигнал, снова загадкой мягко вошел и вышел прислужник, и более без вступлений Высший из Лам Шангри-Ла начал:

"Скорей всего, дорогой мой Кануэй, в общих чертах Вам известна история Тибета. Я проинформирован Чангом, что Вы достаточно пользовались нашей библиотекой, и у меня нет сомнений, что скудные, но чрезвычайно интересные летописи этих областей были Вами изучены. В любом случае Вам будет известно, что Несторианское Христианство было широко распространено в Азии в Средние Века, и что память о нем оставалась долгое время после его фактического упадка. В семнадцатом столетии возрождение Христианства побуждено было самим Римом через общества героических Иезуитских миссионеров, странствия коих, если я могу позволить себе заметить, куда более интересны для чтения чем скитания Святого Паула. Постепенно утверждение церкви произошло на огромной территории, и выдающимся фактом, в котором сегодня многие европейцы не отдают себе отчета, является то, что на протяжении тридцати восьми лет в самой Лазе существовала Христианская миссия. Однако, было это не из Лазы, а из Пекина в году 1719, что четверо монах Капучин отправились на поиски остатков Несторианской веры, которая все еще могла быть сохранена в глубине страны.

"В течении многих месяцев они странствовали на юго-восток, по Ланчоу и Коко-Нор, сталкиваясь с трудностями, которые Вы хорошо можете себе представить. В дороге трое из них умерли, и четвертый был близок к смерти, когда по воле случая набрел он на каменистое ущелье, что является сегодня единственным реальным подходом в долину Синей Луны. К его удивлению и радости, нашел он там процветающее, дружелюбное общество первым жестом которого было то, что я всегда считал нашей древнейшей традицией -гостеприимство к незнакомцам. Быстро он восстановил здоровье и приступил к проповедованию своей миссии. Люди эти были Буддисты, но при желании услышать его, и имел он сравнительный успех. Был там античный ламазери, существующий тогда на этом самом горном выступе, но находился он в состоянии разложения, как физического так и духовного; и по тому, как плоды труда Капучина росли, зачал он идею на том же великолепном месте выстроить Христианский монастырь. Под его наблюдением произошла починка и большая реконструкция старых построек, и в году 1734 он сам поселился там пятидесяти трех лет от роду.

"А сейчас разрешите мне поведать Вам больше об этом человеке. Имя его было Перраулт, и по рождению он был Люксембуржец. До посвящения себя Дальневосточным Миссиям он учился в Париже, Болоньи, и был школяром в некотором роде. Существует несколько записей раннего периода его жизни, который, однако, для человека его возраста и профессии, необычным нельзя назвать ни по каким меркам. Он любил музыку и искусства, имел особую склонность к языкам, и до той поры, пока определился в призвании, успел вкусить все известные удовольствия мира. У Malplaquet[3] сражались в года его юности, и с собственного опыта он знал ужасы войны и вторжений. Он был крепок физически; в течении своих первых лет, как и любой другой человек, он работал своими руками, возделывал собственный сад, учился у жителей так же как и обучал их. Внутри долины обнаружил он месторождения золота, но искушения в них для него не было; местные растения и травы занимали его больше и глубже. Он был прост и ни сколько не фанатичен; противился полигамии, но не видел причин нападать на любимую всеми ягоду tangatse. Ягоде этой приписывались медицинские качества, но популярность ее была главным образом в эффектах слабого наркотика. Надо сказать, что Перраулт сам пристрастился к ней; и было то его способом принимать от местной жизни все, что она предлагала и он находил приятным и безвредным, и взамен тому давал он духовное богатство Запада. Аскетом он не был, все, что было в мире хорошего, приходилось ему по вкусу, и с осторожностью учил он своих обращенных как катехизмам так и приготовлению пищи. Мне хочется чтобы у Вас сложилось впечатление очень искреннего, занятого, образованного и простого человека полного энтузиазма, который вместе с обязанностями священника не пренебрегал надеть рабочий костюм и помочь в строительстве этих самых комнат. И бесспорно, работа эта была огромной сложности, победить которую не могло ничто кроме упорства его и гордости. Я говорю гордость, потому как в самом начале это и был его основной мотив -- гордость собственной веры, которая привела к решению, что раз Гаутама мог вдохновить людей выстроить храм на утесе Шангри-Ла, Рим был в состоянии сделать не меньшее.

"Но время шло, и совершенно природным было то, что постепенно мотив этот должен был уступить место стремлениям более спокойным. Соперничество, после всего, есть дыхание юности, а ко времени становления монастыря Перраулт уже имел тяжесть возраста. Вы должны помнить, что по строгой оценке, работал он нерегулярно; хотя на того, чьи духовные наставники находятся на расстоянии измеряемом годами нежели милями, некоторая свобода вполне может быть распространена. Правда, люди долины да и сами монахи сомнений никаких не имели, любили его и слушались, и с годами стали благоговеть перед ним. Привычкой его было время от времени отсылать отчеты эпископу Пекина, но часто отчеты эти так и не достигали его; и потому как подразумевалось, что гонцы пали жертвами трудной и опасной дороги, Перраулт все больше склонялся к тому, что не хотел рисковать их жизнью, и где-то после середины столетия оставил это дело. Хотя несколько ранних посланий все же должны были дойти, и над деятельностью его нависло сомнение, ибо в году 1769 незнакомец доставил письмо, писанное двенадцать лет назад, в котором Перраулт призывался в Рим.

"Доведись приказу достичь его вовремя, было бы Перраулту больше семидесяти, но по тому как пришло письмо, ему было восемьдесят девять. Долгая дорога через плато и горы была немыслима, он никогда не смог бы перенести порывистые ветра и жуткий холод необитаемой земли вне долины. И потому выслал он вежливый ответ с объяснением ситуации; но о том, пересекло ли послание преграду огромной горной цепи, данных никаких не существует.

"И остался Перраулт в Шангри-Ла; и причиной было не его презрение к командам свыше, а лишь физическая немочь их выполнить. Он был старый человек, и в любом случае, смерть бы, скоро, положила конец ему и его ошибкам. К тому времени в учреждении им обоснованном стали происходить неуловимые перемены. Печальный факт, но в действительности вряд ли невероятный; можно ли ожидать, что один человек без какой-либо помощи, с корнем и без следа вырвет традиции и обычаи целой эпохи? Ни один из товарищей с Запада не был с ним рядом чтобы удержать поводья, когда рука его становилось слабой; может, само строительство в месте столь древней, отличной памяти, было ошибкой. Слишком уж много требовалось; но не было бы еще большим ожидать от седоволосого ветерана, которому только что перешло за девяносто, осознания сделанной им ошибки? Слишком он стар был и счастлив. Последователи были посвящены ему даже тогда, когда забыли его учение, а от людей долины получал он такое почтительное внимание, что с растущей легкостью прощал им возвращение к прежним традициям. Он все еще был активен, и способности его отличались удивительной остротой. В возрасте девяноста восьми лет он приступил к изучению Буддистских писаний оставленных в Шангри-Ла предыдущими обитателями, в стремлении посвятить остаток дней написанию книги аттакующей Буддизм с точки зрения православия. Задачу свою он таки выполнил (у нас имеется полный манускрипт), однако атака была очень мягкой, так как к тому времени он достиг круглой фигуры столетия -- возраст в котором самые резкие едкости склонны к обесцвечиванию.

"В это время, как Вы можете вообразить, великое число ранних его последователей умерло, и потому как тех, кто пришел им на смену, было немного, количество жителей под влиянием старого Капучина сокращалось стабильно. С восьмидесяти в одно время, оно уменьшилось к двум десяткам, затем едва насчитывало дюжину, большинство из которых были очень стары. Жизнь Перраулта превратилась в спокойное, тихое ожидание смерти. Он был слишком стар для болезней и недовольств, лишь вечный сон мог претендовать на него теперь, и он не боялся. По доброте своей люди долины давали ему еду и одежду, его библиотека обеспечивала его работой. Он стал действительно хрупким, однако все еще хранил энергию для работы в своем кабинете; остаток своих спокойных дней проводил с книгами, воспоминаниями и мягкими восторгами наркотика. Разум его оставался удивительно ясным, до такой степени, что он даже пустился в изучение определенных мистических занятий, называемых индийцами йогой, и базируемых на множестве особых видов дыхания. Для человека такого возраста подобное занятие может быть очень опасным, и тому скоро пришло подтверждение, так как в тот незабываемый 1789 год на долину упала новость, что Перраулт, наконец, был близок к смерти.

"Он лежал в этой комнате, дорогой мой Кануэй, из окна которой неясное белое пятно -- все, что упавшее его зрение позволяло видеть от Каракала -поднималось перед его глазами; но он также мог видеть разумом; он мог представить четкие несравнимые очертания которые пол-века назад увидел впервые. И здесь же посетил его странный парад многих событий всей его жизни, годы путешествий через пустыни и горные уровни, огромные толпы западных городов, звон и сияние Малборовских войск. Словно белоснежная тишь стал покоен разум его; он был готов, согласен и рад смерти. Он собрал своих друзей и прислужников вокруг себя и попрощался с ними; после этого следовала его просьба остаться одному на время. И было то в том одиночестве, с оседающим телом и разумом поднимающимся к блаженству, в коем надеялся он отдать свою душу...но так не случилось. В течении многих недель лежал он без движения и слова, и затем начал приходить в себя. Ему было сто восемь лет."

На мгновение шепот прекратился, и Кануэй, чуть пошелохновшись, подумал, что Высший из Лам с беглостью переводил с отдаленного личного сна. Наконец он продолжил:

"Как и другие, кто долго ожидал на пороге смерти, Перраулт был одарен важным видением, которое принес с собой в этот мир, и позднее об этом видении должно быть сказано больше. Сейчас же я ограничу себя поведением его и действиями, что были действительно удивительны. Потому как вместо того, чтобы выздоравливать в праздности, как того ожидалось, он предался немедленно строгой дисциплине интересно комбинируемой с потворством наркотику. Приминение его в сочетании с практикой глубокого дыхания - разве то не режим приглашающий смерть? -- но да факты остаются теми, что когда в 1794 последний из монахов умер, Перраулт был все еще жив.

"Если бы в Шангри-Ла существовал кто-нибудь с достаточно искаженным чувством юмора, это могло бы почти принести улыбку: морщинистый Капучин, такой же ветхий каким он был лет с дюжину, вовлеченный упорно в развитый им секретный ритуал; однако для людей долины он скоро покрылся тайной, отшельник сверхестественных сил, живущий в уединении на громадном утесе. Но традиция любви к нему все еще существовала, и стало считаться достойным и приносящим удачу забраться в Шангри-Ла и оставить небольшой подарок или выполнить нужную там ручную работу. Каждого из таких пилигримов Перраулт даровал своим благословением, может быть забывая, что были они заблудшие, сбившиеся с пути овцы. Потому как в каждом храме долины слышны были сейчас 'Te Deum Laudamus' и 'Om Mane Padme Hum.'

"К приближению нового столетия, легенда стала ярким фантастическим фольктором -- говорилось, что Перраулт превратился в бога, мог совершать чудеса, и в определенные ночи прилетал на вершину Каракала чтобы поставить свечу небу. В полнолуние над горой всегда стоит бледность, но нет нужды убеждать Вас, что ни Перраулт, ни какой-либо другой человек никогда не поднимался туда. Не смотря на то, что факт сей может показаться несущественным, я упоминаю его, потому как существует масса ненадежных показаний что Перраулт совершал и мог совершать любые виды невозможных вещей. Например, считалось, что он практиковал искусство само-поднятия, о котором так много упоминается в описании Буддистского мистицизма, но горькая правда та, что к концу делал он множество экспериментов, целиком и полностью безуспешных. Однако он сумел открыть, что ослабление ординарных чувств может быть в какой-то мере возмещено развитием других способностей; он овладел умением телепатии, что, наверное, было удивительным, и хотя ни на какие особые силы врачевания претендовать не мог, было качество в его одном присутствии, что исцеляло в некоторых случаях.

"Вам бы хотелось знать, как проводил он свое время в течении этих беспрецедентных лет. Его позицию можно сформулировать так, что раз уж он не умер в нормальном возрасте, то порешил, что не было ни одной раскрытой причины, отчего он должен или не должен сделать это в любой другой момент будущего. После того, как собственная его необычайность была им доказана, оказалось несложным поверить в то, что в любой момент необычайность эта может закончиться так же как и продолжать идти своим ходом. И с этой верой перестал он заботиться о будущем, и начал вести тот образ жизни, который редко бывал ему доступен, но всегда оставался желанным - сквозь превратности целой жизни пронес он в сердце спокойные вкусы школяра. Память его была замечательной, казалось, она ускользнула от физических препятствий в некую высшую сферу бескрайней чистоты; это почти походило на то, что сейчас он мог изучить что угодно с куда большей легкостью нежели в года его студенчества, когда изучал лишь что-нибудь. Конечно, очень скоро он предстал перед необходимостью наличия книг, но их было совсем немного - те что он принес с собой с самого начала - и включали они, Вам, может быть, будет интересно услышать, английскую грамматику и Монтеня в переводе Флорио. Работая с этим он умудрился постичь сложности Вашего языка, и в нашей библиотеке мы все еще имеем манускрипт одного из его первых упражнений в лингвистике -- перевод на тибетский эссе Монтеня о Тщеславии -- бесспорно, уникальное произведение."

Кануэй заулыбался. "Мне бы было интересно взглянуть на это как-нибудь, если я могу."

"С огромнейшим из удовольствий. Вы можете подумать, что это было необычайно непрактичное достижение, но вспомните, что Перраулт достиг необычайно непрактичного возраста. Он был бы одинок без какого-нибудь подобного занятия -- в любом случае до четвертого года девятнадцатого столетия, что отмечает важное событие в истории нашего образования. Потому как именно тогда второй незнакомец из Европы прибыл в долину Синей Луны. Он был юный австриец по имени Хэнсчелл, воевавший против Наполеона в Италии -юноша знатного рода, высокой культуры, и манер большого шарма. Войны уничтожили его состояние, и странствовал он по России в Азию с неясным намерением их восстановления. Было бы интересным точно узнать, каким образом он достиг плато, но он сам не имел об этом ясного понятия, будучи настолько же близким к смерти как однажды был сам Перраулт, когда попал сюда. Снова гостеприимство Шангри-Ла было оказано, и незнакомец пришел в себя -- но тут параллель обрывается. Потому как Перраулт пришел проповедовать и обращать в веру, а Хэнсчелл тут же заинтересовался приисками золота. Его первым намерением было обогатить себя и как можно скорее вернуться в Европу.

"Однако он не вернулся. Случилась странная вещь -- однако та, что происходила настолько часто с того момента, что наверное, сегодня мы можем согласиться, что после всего она не может быть очень странной. Долина, своим умиротворением и внутренней свободой от мирских забот, снова и снова соблазняла его отложить отъезд, и однажды, услышав местную легенду, он поднялся в Шангри-Ла и в первый раз встретил Перраулта.

"В подлинном смысле, встреча была исторической. Перраулт, пусть немного свыше таких человеческих страстей как дружба и внимание, был все же наделен богатой добротой разума, и доброта эта подействовала на юношу как вода на иссушенную землю. Я не берусь описывать те отношения что возникли между двумя; один выражал полнейшее поклонение, другой разделял свои знания, исступления, и ту дикую мечту, что стала теперь единственной действительностью оставшейся для него на свете."

Последовала пауза, и Кануэй сказал очень тихо, "Прошу прощение за то, что прерываю, но это не совсем мне понятно."

"Я знаю." Шепчущий ответ был вполне симпатизирующим. "Было бы абсолютно удивительным если бы так не было. Это вопрос который я с удовольствием объясню до окончания нашей задачи, но в настоящий момент, если Вы меня простите, я ограничу себя более простыми вещами. Факт, который заинтересует Вас, есть тот, что Хэнсчелл основал нашу коллекцию Китайского искусства, так же как и библиотеку и музыкальные приобретения. Он совершил памятное путешествие в Пекин и привез обратно первую партию товаров в 1809 году. Долину больше он никогда не покидал мнова, но при помощи изобретательности выстроил сложную систему с помощью которой ламазери с этого времени получил возможность получать все необходимое с внешнего мира."

"Я полагаю Вы находите простым оплату золотом?"

"Да, к нашему счастью мы владеем месторождениями металла, что так высоко ценится в других частях света."

"Настолько высоко, что вам, должно быть, очень повезло избежать золотой лихорадки."

Высший из Лам кивнул головой в полном выражении согласия. "Этого то, мой дорогой Кануэй, Хэнсчелл боялся всегда. Он был осторожен, чтобы ни один из тех людей, кто доставлял книги и драгоценности, никогда не подходил слишком близко; он заставлял их оставлять свои грузы за пределами долины в один день пути, и наши люди потом приходили и забирали их. Он даже организовал часовых для постоянного наблюдения входа в ущелье. Но скоро ему пришло в голову, что был более легкий и более надежный охранник."

"Да?" голос Кануэйя был в контролируемом напряжении.

"Видите ли, не было никакой нужды остерегаться нашествия какой-либо армии. Это никогда не будет возможным благодаря природе и расстояниям страны. Самое большее, что действительно могло иметь место, было прибытие наполовину затерявшихся странников, которые, даже если бы и имели оружие, были бы, скорей всего, настолько обессилены, что не представляли бы никакой опасности. Потому было решено, что отныне незнакомцы могут приходить так свободно, как им того пожелается, правда с одним важным условием.

"И в течении периода времени незнакомцы приходили. Китайские купцы, в искушении пересечь плато, появлялись время от времени на этом перепутье вместо стольких других для них возможных. Тибетские кочевники, оторвавшиеся от своих племен, блуждали здесь как утомленные животные. Всем оказывался радушный прием, однако некоторые достигали приюта долины лишь для того, чтобы умереть. В год Ватерлоо два английских миссионера, путешествуя в Пекин горным путем, пересекли хребты неизвестным проходом с такой удивительной удачей, что по прибытию были настолько спокойны будто наносили визит. В 1820 греческий торговец, в сопутствии больных изнуренных голодом слуг, был найден умирающим на самом верхнем хребте прохода. В 1822 трое испанцев, прослышав некую смутную историю о золоте, добратись сюда после многих скитаний и разочарований. Снова, в 1830, был больший наплыв. Двое немцев, русский, англичанин и швед совершили жуткое пересечение Тайан-Шанс, побужденные тем мотивом, распространение которого начинало расти -- научное исследование. Ко времени их прихода отношение Шангри-Ла к посетителям немного изменилось -гости приглашались не только если им повезло найти дорогу в долину, но даже если бродили они в пределах определенного радиуса, так как стало привычным встречать их. Все это было для цели которую я должен обсудить позднее, основная же мысль та, что ламазери больше не был гостеприимно равнодушным, а испытывал нужду и желание в новоприбывших. И, действительно, случилось, что в последующие годы не одна группа путешественников, торжествуя при своем первом отдаленном очертании Каракала, встречала гонцов с радушным приглашением -- и тем, которое редко бывало отвергнуто.

"В это время монастырь начал приобретать многое из его сегодняшних черт. Я должен подчеркнуть, что Хэнсчелл был чрезвычайно способен и талантлив, и нынешний Шангри-Ла обязан ему столько же сколько своему основателю. Да, ровно столько же, я часто думаю. Потому как рука его была крепкой но доброй, той, в которой нуждается каждое учреждение на определенной стадии своего развития, и потеря его была бы совершенно невозместима если бы до своей смерти он не успел завершить ту работу, на которую понадобилась бы более чем одна жизнь."

Вместо того чтобы спросить о последних словах, Кануэй положился на эхо."Своей смерти!"

"Да. Это было совсем внезапно. Он был убит. Это случилось в год вашего Индийского Мятежа[4]. Прямо перед его кончиной китайский художник сделал его набросок, и сейчас я могу показать Вам этот набросок -- он находится в этой комнате."

Повторилось легкое движение рукой, и снова вошел прислужник. Кануэй, словно наблюдатель в трансе, смотрел как человек оттянул небольшой занавес в дальнем конце комнаты и оставил качающийся среди теней фонарик. Затем он услышал шепот приглашающий его подвинуться, и было удивительным какой трудности стоило это сделать.

С трудом он встал на ноги и прошел к дрожащему кругу света. Набросок был маленький, вряд ли больше миниатуры цветными чернилами, но художнику удалось придать тонам плоти утонченность текстуры восковой фигуры. Черты были замечательной красоты, почти девические в изображении, и в их привлекательности Кануэй нашел любопытно личное обращение, даже сквозь преграды времени, смерти и выдумки. Но самая странная вещь была та, которую осознал он лишь после первого порыва восхищения: это было лицо молодого человека.

Отходя назад он проговорил, запинаясь на каждом слове: "Но - Вы сказали -- он был выполнен незадолго до его смерти?"

"Да. И в нем большое сходство."

"Тогда если умер он в том году что Вы сказали - "

"Так и было."

"И пришел он сюда, Вы сказали мне, в 1803 году, будучи юношей."

"Да."

Секунду Кануэй не отвечал; после этого, собравшись с трудом, он вымолвил: "И он был убит, Вы говорили?"

"Да. Англичанин застрелил его. Это случилось через несколько недель после того, как англичанин прибыл в Шангри-Ла. Он был еще один из тех исследователей."

"В чем была причина?"

"Случилась ссора насчет каких-то проводников. Хэнсчелл только что сказал ему о том основном условии, что стоит над нашим принятием гостей. Это был вопрос некоторой сложности, и с того момента, не смотря на свою собственную ветхость, я вынужден сам выполнять это."

Высший из Лам сделал следующую более продолжительную паузу, с лишь намеком на вопрошение в его тишине; когда он продолжил, последовало: "Может быть Вы любопытствуете, дорогой мой Кануэй, что это за условие?"

Низким голосом, медленно Кануэй ответил: "Я думаю, я уже могу догадаться."

"Действительно можете? И можете ли Вы догадаться в чем-нибудь еще, после моей длинной и любопытной истории?"

У Кануэйя все закружилось в мозгу когда он искал ответа на вопрос; комната стала кольцом теней с античной мягкостью в ее середине. Напряжение, с которым он выслушал эту историю, наверное, заслонило от него самое основное ее значение; сейчас, только лишь пытаясь сознательно выразиться, он был переполнен удивлением, и обращаясь в слова, собирающаяся уверенность в его мозгу была почти застывшей. "Это кажется невозможным," он сказал заикаясь. "И все же, я не могу не думать об этом -- это удивительно -- и чрезвычайно -- и весьма невероятно -- и все же не абсолютно вне моих сил поверить - "

"Что же это, сын мой?"

И Кануэй ответил, дрожа в той эмоции которую он знал не было причины и попыток скрывать: "Что Вы все еще живы, Отец Перраулт."

1 Ротационная Конвенция - нечто вроде мужского клуба.

2 Chiaroscuro -- изобразительное представление в терминах свето-тени не принимающее во внимание цвет.

3 Битва при Malplaquet (11 сентяря, 1709) -- основное сражение Войны за Испанское Наследство.

4 Индийский Мятеж - 1857--58, восстание поднятое индийскими солдатами в Бенгальской армии Британской Компании в Восточной Индии, которое переросло в широко распространившийся бунт против Британского праления в Индии; известно также как Сепойский бунт.

Часть восьмая.

Наступила пауза, Высший из Лам нуждался в еще одной передышке; у Кануэйя это не вызвало удивления: напряжение от такого долгого рассказа должно было быть значительным. Да и сам он был благодарен за остановку. Как с художественной, так и с любой другой точки зрения, перерыв, он считал, был желанным; и чаши с чаем под аккомпанимент условно импровизированных вежливостей, выполняли ту же функцию что и каденция в музыке. Сравнение это принесло странное доказательство (если конечно, это не было простым совпадением) телепатических сил Высшего из Лам, потому как он тут же стал говорить о музыке и выражать удовольствие в том, что Шангри-Ла не оставил вкусы Кануэйя в этой области полностью неудовлетворенными. Кануэй ответил с соответствующей вежливостью, добавив, что был удивлен когда обнаружил такую полную коллекцию европейских композиторов во владении ламазери. Комплимент был произнесен между медленными чайными глотками. "О, дорогой мой Кануэй, на наше счастье, среди нас есть одаренный музыкант, ученик Шопена -- и в его руки мы с радостью передали всю коллекцию нашего салона. Вы определенно должны с ним встретиться."

"Мне бы хотелось. Чанг, между прочим, говорил мне, что Ваш любимый Западный композитор -- Моцарт."

"Это так," прозвучал ответ. "Моцарт обладает аскетической элегантностью, которую мы находим весьма убедительной. Он выстраивает дом, ни большой и ни малой величины, и декорирует его с идеальным вкусом."

Обмен мнений продолжился до тех пор пока не были унесены чайные чаши; к этому моменту Кануэй был в состоянии довольно спокойно заметить: "Итак, продолжая нашу прежнюю беседу, Вы намерены оставить нас здесь? Это, я понимаю, и есть важное, неизменное условие?"

"Вы правильно угадали, сын мой."

"Другими словами, мы остаемся здесь навсегда?"

"Я бы с бо'льшим желанием предпочел употребление вашей превосходной английской идиомы, и сказал бы, что все вы здесь остаетесь 'for good.[1]'"

"Меня озадачивает тот факт, что почему из всех обитателей Земного шара мы четверо должны были быть выбраны."

Возвращаясь к своей ранней, более последовательной манере, Высший из Лам ответил: "Это запутанная история, и Вы были бы не против ее услышать. Как Вам уже должно быть известно, нашим стремлением всегда было сохранение нашей численности путем сравнительно постоянной вербовки, насколько это возможно -- так как, кроме других причин, приятно иметь среди нас людей всяких возрастов и представителей различных периодов. К сожалению, с момента поселедней Европейской Войны и Русской Революции, путешествия и исследования Тибета почти полностью были закрыты; факт тот, что последний наш посетитель, японец, прибыл сюда в 1912 году, и откровенно, был не очень ценным приобретением. Видите ли, дорогой мой Кануэй, мы не знахари и не шарлатаны; мы не гарантируем и не можем гарантировать успех; некоторые из наших гостей никакой пользы от того, что остаются здесь, не извлекают; другие же только доживают до того, что можно назвать естественно продвинутый возраст и затем умирают от какой-нибудь незначительной болезни. В целом мы обнаружили, что люди Тибета, благодаря своей привычке к альтитуде и другим условиям, намного меньше чувствительны нежели другие расы вне долины; они очаровательные люди, и мы приняли многих из них, но я сомневаюсь, что более чем несколько переступили порог своего столетия. Китайцы же немного лучше, но даже среди них у нас насчитывается высокий процент неудач. Без сомнения, лучшие наши представители -- это нордические и латинские европейские расы; американцы, наверное, могли бы быть равно приспосабливающимися, и я считаю нашей огромной удачей то, что наконец, в одном из Ваших спутников, мы достали гражданина этой нации. Однако, я должен продолжить с ответом на Ваш вопрос. Как я и объяснял, ситуация сложилась та, что на протяжении двух десятилетий мы не пригласили ни одного новоприбывшего, и так как за это время произошло несколько смертей, начала возникать проблема. Однако несколько лет назад один из нашего числа пришел на помощь с новой идеей; это был юный парень, с долины по рождению, абсолютно надежный и полностью симпатизирующий нашим целям, но, как и все люди долины, природно обделенный тем шансом, который достается с большей удачей людям издалека. Именно он предложил, что должен оставить нас, добраться до какой-либо близлежащей страны, и доставить нам добавочных коллег методом который ранее был для нас невозможен. По многим меркам это было революционное предложение, но после определенного обдумывания мы дали наше согласие. Потому как Вы знаете, мы должны идти в ногу со временем, даже в Шангри-Ла."

"Вы имеете в виду, что он был умышленно послан для доставки кого-нибудь по воздуху?"

"Видите ли, он был чрезвычайно одаренный и изобретательный юноша, и мы ему очень верили. Это была его собственная идея, и от нас получил он свободу для ее исполнения. Все, что мы знали определенно, была первая стадия его плана включающая период обучения в Американской летной школе."

"Но каким образом он мог устроить все остальное? То, что этот аэроплан оказался в Баскуле было чистой случайностью - "

"Правда, дорогой мой Кануэй -- многие вещи происходят случайно. Но после всего, это был тот случай который и искал Талу. Не отыщи он его, через год или два представился бы другой случай -- а, может быть, конечно, и ни одного. Признаюсь, я был удивлен, когда наши часовые доставили новость о его приземлении на плато. Авиационный прогресс стремителен, но мне, однако, казалось, что должно пройти много больше времени перед тем как обычная машина была бы в состоянии совершать подобное пересечение гор."

"Самолет этот не был обычной машиной. Он был, скорее, особенный, специально выстроенный для горных полетов."

"Снова случайность? Наш юный друг был на самом деле удачливым. Как жаль, что мы не можем обсудить этот вопрос с ним -- мы все оплакивали его гибель. Вам бы он понравился, Кануэй."

Кануэй слегка качнул головой; он посчитал это очень возможным. После паузы он сказал: "Но что за идея кроется за всем этим?"

"Сын мой, та манера с которой Вы ставите этот вопрос доставляет мне бесконечное удовольствие. На протяжении моего довольно долгого опыта никогда не задавался он с таким спокойствием. Мое откровение было встречено в почти каждой возможной манере -- негодовании, горе, ярости, неверии и истерии -но никогда до этой ночи с одним лишь интересом. Однако это то отношение, которое я принимаю наиболее радушно. Сегодня Вам интересно; завтра Вы чувствуете беспокойство; и может случиться, что в конце концов, я смогу претендовать на Вашу преданность."

"Это большее чем я могу обещать."

"Мне нравится само Ваше сомнение -- это основа глубокой и значительной веры...Но давайте не будем спорить. Вам интересно, и от Вас это уже много. Моя добавочная просьба будет лишь та, что все, о чем я говорю с Вами сейчас, должно остаться на сегодняшний момент неизвестным Вашим троим спутникам."

Кануэй молчал.

"Придет время и они узнают так же как и Вы, но торопить этот момент, ради их самих, не следует. Я настолько уверен в Вашей мудрости насчет этого, что не прошу обещания; я знаю, Вы будете действовать так, как мы оба посчитаем наилучшим... А сейчас разрешите мне начать с того, чтобы набросать для Вас весьма приятную картину. Вы все еще, я должен сказать, молодой человек по мировым стандартам; Ваша жизнь, как говорят, еще вся перед Вами; по обычным нормам Вы можете ожидать двадцать -- тридцать лет легко и постепенно снижающейся активности. Перспектива ни в коем разе не печальная, и я вряд ли могу ожидать от Вас увидеть ее в моем свете -- скудная, душная и слишком неистовая интермедия. Первая четверть столетия Вашей жизни бесспорно прошла в облаке того, что для мира Вы были слишком юны, тогда как последняя четверть обычно затягивается еще более темным облаком старости для него; и как мал и узок, между двух этих облаков, луч солнца освещающий человеческую жизнь! Но может быть Вам суждено быть более удачливым, потому как по стандартам Шангри-Ла Ваши солнечные года только лишь начались. Может спустя декады Вы будете чувствовать себя не старше чем сегодня -- будучи в состоянии, так же как Хэнсчелл, сохранить долгую и удивительную молодость. Но поверьте мне, это - всего лишь ранняя и поверхностная фаза. Наступит время когда как и остальные Вы начнете сдаваться возрасту, однако, намного медленнее, принимая состояние до бесконечности благороднее; к восьмидесяти Вы все еще будете способны взбираться по проходу походкой юноши, однако когда этот возраст удвоится, ожидать того, что диво это останется, Вам не должно. Чудес мы не совершаем; ни смерть ни даже упадок покорены нами не были. Все, что мы совершили и порой можем сделать, это ослабить темп сего краткого интервала что зовется жизнью. И используем мы для этого методы, настолько же нехитрые здесь, как и невозможные в любом другом месте; но ошибок не совершаем; конец ожидает нас всех.

"Но не смотря ни на что, перспектива эта бо'льшего очарования нежели то, что я раскрыл перед Вами -- долгие минуты спокойствия в течении которых Вы будете созерцать заход солнца так же как люди внешнего мира слышат удары часов, и с куда меньшим вниманием. Года будут приходить и уходить, и от удовольствий плоти Вы перейдете к более аскетическим, но не менее удовлетворяющим областям; может быть, Вы лишитесь мускулатуры и остроты аппетита, но утерянному замена будет равноценной; Вы достигните глубины и спокойствия, зрелости и мудрости, чистого очарования памяти. И, самое ценное из всего, Вы будете обладать Временем -- сим редким и прекрасным подарком, что Ваши Западные страны утеряли в умножении попыток купить его. Задумайтесь на мгновение. У Вас будет время для чтения -- больше никогда не придется Вам пропускать страницы для сохранения минут, или избегать какого-нибудь предмета если он не доказал своей особенной увелекательности. Вам также по душе музыка -- и здесь же Ваши партитуры и инструменты со Временем спокойным и неизмеримым для того, чтобы доставить Вам богатейший вкус. На наш взгляд, Вы также человек хороших отношений -- не чарует ли Вас представление о мудрых и спокойных проявлениях дружбы, долгое и доброе движение ума из которого смерть в своей обычной спешке не окликнет Вас прочь? Или если же Вы отдаете предпочтение одиночеству, неужели наши павильоны не послужат Вам в обогащении мягкости прекрасных мыслей?

Голос сделал паузу заполнить которую Кануэй не стремился.

"Вы не делаете замечаний, дорогой мой Кануэй. Я прошу прощения за собственное красноречие -- я принадлежу к тому времени и нации когда умение говорить никогда не считалось плохой формой...Но может быть Вы думаете о жене, родителях, детях оставленных позади, в миру? Или об амбициях сделать то или другое? Поверьте мне, не смотря на то, что поначалу боль будет очень остра, десятилетие спустя даже их призрак не будет беспокоить Вас. Однако в действительности, если я правильно понимаю Ваши мысли, подобные сожаления Вас не беспокоят."

Аккуратность суждения поразила Кануэйя. "Это так," он ответил. "Я не женат, друзей у меня немного, и амбиций никаких."

"Никаких амбиций? Каким же образом умудрились Вы избежать этой широко распространенной болезни?"

В первый раз Кануэй действительно почувствовал, что принимает участие в разговоре. Он сказал: "В работе мне всегда казалось, что хорошая доля того, что называлось успехом, была скорее неприятной, и кроме этого вымагала больше усилий чем по-моему, от меня требовалось. Я был на Консульской Службе -- пост весьма второстепенный, однако неплохо подходил мне."

"Но душа Ваша к нему не лежала?"

"Ни душа, ни сердце, ни больше чем половина моей энергии. Я, скорее, ленив от природы."

Морщины стали глубже и скрученней, и Кануэй догадался что Высший из Лам скорее всего, улыбался. "Лень в выполнении глупых дел может быть большим достоинством," возобновился шепот. "В любом случае, мы вряд ли от Вас будем требовать подобные вещи. Чанг, я верю, объяснил наш принцип умеренности, и одна из вещей в которой мы всегда умеренны есть деятельность. К примеру, я сам был в состоянии выучить десять языков; десять могли бы быть двадцатью, работай я неумеренно. Но такого не случилось. И так в любом направлении; Вы не найдете нас ни расточителями ни аскетами. До того момента пока мы достигаем возраста в котором целесообразна забота, мы с радостью принимаем удовольствия стола, в то время как -- для пользы наших юных коллег -женщины долины счастливо согласились применение принципа умеренности к собственному целомудрию. Я уверен, принимая во внимание все аспекты, Вы привыкните к нашим порядкам без особого усилия. Чанг, конечно, был очень оптимистичен -- и после этой встречи, я - тоже. Но должен признать, что в Вас существует странное качество которое до сих пор я никогда не встречал ни в одном из посетителей. Это не совсем циницизм, и даже не резкость; может быть частично разочарование, но также та ясность ума, которую я ни в ком младше, пожалуй, чем столетие или около того, не мог бы ожидать. Если бы мне пришлось выразиться одним словом, я бы сказал, бесстрастие."

Кануэй ответил: "Слово, без сомнения, так же хорошо, как и все остальные. Я не знаю классифицируете ли Вы прибывших сюда людей, но если да, мне можете дать обозначение - '1914-1918.' Это, я должен думать, делает меня уникальным экземпляром Вашего музея древностей -- остальные трое, со мной прибывшие, в категорию не включаются. Большую часть своих страстей и энергии я истратил за упомянутые годы, и не смотря на то, что много я об этом не говорю, основная вещь которую я хочу от мира с тех пор это - оставить меня в покое. Здесь меня привлекает некое очарование и тишина, и конечно, как Вы заметили, я привыкну ко всему."

"Это все, сын мой?"

"Надеюсь, я хорошо придерживаюсь Вашего собственного правила умеренности."

"Вы умны -- как и говорил Чанг, очень умны. Но неужели не существует ничего в обозначенной мною перспективе, что бы вызвало у Вас более сильные чувства?"

Мгновение Кануэй молчал, и затем ответил: "Я был глубоко поражен Вашей историей прошлого, но будучи откровенным, набросок будущего интересует меня лишь в абстрактном смысле. Настолько вперед я смотреть не могу. Мне было бы на самом деле жаль оставить Шангри-Ла завтра или следующей неделей, или может быть, следующим годом; но что я буду чувствовать по этому поводу доведись мне дожить до ста лет -- вопрос не для предсказаний. Как и любое другое будущее, я смогу встретить его, но для того, чтобы зажечь во мне желание этого, нужна цель. Порой я имею сомнения существует ли она в самой жизни; и ежели нет, долгая жизнь должна быть еще более бесцельной."

"Друг мой, традиции сего здания, и Буддистские и Христианские, очень успокаивают."

"Может. Но боюсь, я все еще жажду какой-нибудь более определенной причины для того, чтобы завидовать столетним жителям."

"Такая причина существует, и она, действительно, весьма определенна. Эта та причина, по которой вся эта колония случайно найденных незнакомцев переживает пределы своего возраста. Мы не следуем пустому опыту, одной лишь прихоти. У нас есть мечта и видение. Это то видение, что впервые посетило старого Перраулта, когда лежал он при смерти в году 1789. Как я Вам уже рассказывал, он оглядывался тогда на свою долгую жизнь, и ему казалось, что все самые прекрасные вещи были проходящими и тленными, и что в один день война, вожделение и жестокость могут прийти и уничтожить их полностью, до того, что в мире их больше не будет. Он вспоминал зрелища увиденные воочию, другие же рисовал с помощью разума; видел он как не в мудрости становились нации, а в вульгарных страстях и желании разрушения; видел он их машинную мощь растущую до такой степени, что один вооруженный человек заменял целую армию Гранд Монарха[2]. И понял он, что заполнив землю и море руинами, возьмут они воздух...Можете ли Вы сказать, что видение это не было правдой?"

"Это правда, в действительности."

"Но это не все. Предвидел он время, когда человек, ликующий в искусстве убийства, накалялся над миром до такой степени, что в опасности оказывалась каждая дорогая вещь, каждая книга, картина, созвучие, каждая драгоценность оберегаемая в два тысячелетия, малая, утонченная, беспомощная -- все уничтожалось как утерянные книги Ливэ[3], рушилось как разбитый англичанами Летний Дворец в Пекине."

"Я разделяю Ваше мнение."

"Конечно. Но каковы же мнения разумных людей против железа и стали? Поверьте мне, видение старого Перраулта сбудется. И именно поэтому, сын мой, я здесь, и Вы здесь, и мы можем молиться пережить сей рок что находит вокруг с каждой стороны."

"Пережить его?"

"Такой шанс существует. Все это случится до того, как Вы состаритесь до моего возраста."

"И Вы считаете, Шангри-Ла избежит этого?"

"Может быть. Никакой пощады ожидать мы не можем, но надеемся на пренебрежение. Мы должны остаться здесь с нашими книгами, музыкой, нашими размышлениями, сохраняя хрупкие изящества умирающего века, в поиске той мудрости, что нужна будет человеку после того, как исстратит он все свои страсти. У нас есть наследство для сохранения и завещания. Давайте же извлекать из него столько удовольствия сколько это возможно до того пока не придет время."

"И тогда?"

"Тогда, сын мой, с сильными мира сего уничтожившими друг друга, Христианская этика может наконец восторжествовать, и уноследуют землю кроткие и покорные."

Тень ударения окрасила шепот, и Кануэй сдался красоте ее; снова почувствовал он прилив темноты в округе, но сейчас символической, как если бы шторм уже надвигался на внешний мир. И тогда он увидел, что Высший из Лам Шангри-Ла был на самом деле в движении, поднимаясь со своего кресла, стоя прямо, словно полу-воплощение призрака. Одна лишь вежливость заставила Кануэйя прийти на помощь; но внезапно более глубокий импульс охватил его, и он сделал то, что никогда до этого ни для единой души не совершал; он упал на колени, вряд ли контролируя свои действия.

"Я понимаю, Вас, Отче," сказал он.

Кануэй не осознавал полностью каким образом он наконец удалился; он был во сне из которого вышел долго спустя. Он помнил ледяной ночной воздух после тепла комнат на вершине, и присутствие Чанга, и тихое спокойствие, когда они вместе пересекали залитые лунным светом дворики. Никогда Шангри-Ла не предлагала более сгущенной красоты его глазам; над краем скалы образом лежала долина, и образ ее - глубокого застывшего бассейна - соответствовал покою его собственных мыслей. Потому как Кануэй переступил удивление. Долгая беседа, с ее меняющимися паузами, оставила его опустошенным; осталось лишь удовлетворение, затронувшее разум настолько же насколько эмоции, душу настолько же нсколько и все остальное; даже сомнения его теперь больше не беспокоили, будучи частью тонкой гармонии. Ни Чанг ни он не говорили. Было очень поздно, и он был рад, что все остальные легли спать.

Часть девятая.

Наутро он не мог понять было ли то, что он мог вспомнить, видением бодрствования или сна.

Скоро ему напомнили. Хор вопросов встретил его появление к завтраку. "Вы с боссом имели определенно долгую беседу вчера вечером," начал американец. "Мы думали Вас дождаться, но очень устали. Что он за человек?"

"Он сказал что-нибудь о носильщиках?" горячо спросил Мэллинсон.

"Надеюсь, Вы упомянули ему насчет размещения здесь миссионера," сказала Мисс Бринклоу.

Бомбардировка привела к тому, что у Кануэйя поднялось его обычное защитное оружие. Легко отдаваясь этому состоянию, он ответил: "Боюсь, я должен всех вас разочаровать. Я не обсуждал с ним вопросы миссионерства; он совсем не вспоминал о носильщиках; и что касается его внешности, то могу лишь сказать, что он очень старый человек говорящий на превосходном английском и большого ума."

Мэллинсон врезался в раздражении: "Для нас самое основное - можно ли ему довериться или нет. Ты считаешь, он может нас подвести?"

"Он не показался мне подлым человеком."

"Почему же тогда, ради всего святого, ты не побеспокоил его о носильщиках?"

"Мне это не пришло в голову."

Мэллинсон уставился на него с недоверием. "Я не понимаю тебя, Кануэй. В том Баскульском деле ты, черт возьми, был настолько хорош, что мне не вериться передо мной тот же самый человек. Кажется, ты совсем распался на части."

"Я извиняюсь."

"Что толку в твоих извинениях? Тебе нужно встряхнуться и выглядеть как если бы тебя интересовало происходящее."

"Ты меня неправильно понял. Я имел в виду, что извиняюсь за то, что разочаровал тебя."

Голос Кануэйя был сух, намеренно маскируя его чувства, которые в самом деле были настолько смешанны, что вряд ли могли бы быть поняты остальными. Та легкость, с которой он увиливал, немного удивляла его самого; было ясно, что он намеревался следовать предложению Высшего из Лам и оставить все в секрете. Его также смущало то, с какой естественностью он взял на себя роль принятую бы его напарниками, без сомнения и с некоторым правом, за предательскую; как сказал Мэллинсон, это вряд ли был род действий ожидаемый от героя. Внезапно Кануэй почувствовал наполовину жалостливую нежность к юноше; но поразмыслив о том, что люди, боготворящие героев, должны быть готовы к разочарованиям, он укрепил себя. Мэллинсон в Баскуле был уж слишком юным мальчиком поклоняющимся смелому красавцу--капитану; сейчас же красавец-капитан пошатывался если уже не упал с пьедестала. В разрушении идеала, даже фальшивого, всегда было что-то немного жалкое; и восхищение Мэллинсона могло служить хотя бы частичным предлогом для того, чтобы заставить его притвориться тем, кем он не был на самом деле. Хотя притворство, в любом случае, было невозможным. Может благодаря альтитуде, в самой атмосфере Шангри-Ла было качество запрещающее попытки подложных эмоций.

Он сказал: "Видишь ли, Мэллинсон, бесполезно постоянно твердить одно и то же о Баскуле. Конечно, тогда я был другим -- это была абсолютно другая ситуация."

"И более благоприятная, на мой взгляд. Ну худой конец, мы хотя бы знали, что было против нас."

"Насилие и убийство -- если быть точным. Можешь называть это более благоприятным, если хочешь."

Повышая голос юноша ответил: "Что ж, c одной стороны я на самом деле, считаю это более благоприятным. Я бы уж лучше имел дело с Баскулом, чем со всеми этими таинствами. " Неожиданно он добавил: "А та китайская девушка, к примеру -- как она сюда попала? Он тебе об этом сказал?"

"Нет. Почему он должен был говорить об этом?"

"А почему бы и не должен? И почему бы тебе не спросить, если ты хоть каплю этим интересуешься? Естественно ли отыскать юную девушку проживающую среди целого множества монахов?"

С этой стороны Кануэй никогда сей вопрос не рассматривал. "Это не простой монастырь," было лучшим ответом который он мог дать после некоторого размышления.

"О, Господи! Неужели?"

Настала тишина, так как спор определенно зашел в тупик. Для Кануэйя история Ло-Тзен, была, скорее, далека от сути; крошечная Манчжу настолько тихо сидела в его голове, что он почти не чувствовал ее присутствия. Но от одного упоминания о ней Мисс Бринклоу внезапно выглянула из под своей тибетской грамматики, которую она изучала даже над столом с завтраком (как если бы, тайно подумал Кануэй, у нее для этого не было всей жизни). Разговоры о девушках и монахах напоминали ей об историях Индийских храмов, которые мужчины миссионеры рассказывали своим женам, и которые затем жены передавали своим незамужним подругам. "Конечно," произнесла она сквозь зубы, "морали этого места весьма безобразны -- подобное можно было предвидеть." Она повернулась к Барнарду как если бы приглашая его поддержку, но американец лишь улыбнулся. "Я не думаю, что вы, ребята, оценили бы мое мнение о морали," заметил он сухо. "Но я должен сказать, что в ссорах вреда не меньше. И так как всем нам придется тут коротать еще некоторое время, давайте сдерживать себя и оставаться в удобстве."

Кануэй посчитал это хорошим советом, однако Мэллинсон все еще не успокоился. "Я вполне уверен, что для Вас тут намного больше удобств по сравнению с Дартмуром," он многозначительно ответил.

"С Дартмуром? Ваша основная тюрьма, я так понимаю? Ну, конечно, людям в таких местах я никогда не завидовал. И вот еще что -- подобного склада намеки, знаете ли, меня не затрагивают. Толстая кожа, мягкое сердце -- таков мой склад."

Кануэй взглянул на него с благодарностью, а на Мэллинсона с тенью некоторого порицания; но внезапно на него нашло чувство, что все они играли на большой сцене, и лишь он один, на ее заднем плане, оставался в сознании; и мысль эта, настолько непередаваемая, внезапно принесла желание остаться одному. Он всем кивнул и вышел во двор. При виде Каракала опасения все исчезли, и сомнения о троих его спутниках утерялись в простом принятии нового мира, лежащего так далеко за их догадками. Он понял, что приходит время когда общая неизвестность усиливает трудности понятия неизвестности частной; когда все становится само собой разумеещимся лишь потому, что удивление утомило бы как одного так и всех остальных. Таков был прогресс его в Шангри-Ла, и он вспомнил, что достиг подобной, однако менее приятной невомутимости в течении своих лет на войне.

Он нуждался в хладнокровии, хотя бы для того, чтобы приспособитьcя к тому двойному существованию которое придется вести. Впредь, с его товарищами -- изгнанниками, он жил в условном мире прихода носильщиков и возвращения в Индию; все же остальное время горизонт поднимался как занавес, время расширялось и пространство суживалось, и имя Синей Луны принимало символическое значение, как если бы будущее, настолько слабо вероятное, было того рода, что может случиться однажды, только при синей луне. Временами он раздумывал которая из его жизней была более подлинна, однако настоятельной проблемой вопрос этот не казался; и на ум снова приходила война, потому как во время тяжелых бомбардировок у него возникало тоже самое успокаивающее чувство, что имел он множество жизней, из которых одна только может быть затребована смертью.

Чанг, конечно, теперь говорил с ним совершенно открыто, и они много беседовали о законах и порядках монастыря. Кануэй узнал, что в течении первых пяти лет у него будет обычное существование, без какого-либо особого режима; так всегда делалось для того, чтобы, как выражался Чанг, "дать возможность телу привыкнуть к альтитуде, и также обеспечить временем для рассеивания умственных и эмоциональных сожалений."

Улыбаясь Кануэй заметил: "Я полагаю, в таком случае вы уверены, что ни одна человеческая привязанность не может длиться более пяти лет?"

"Без сомнения, может," ответил китаец, "но лишь как аромат, чья меланхолия приносит нам удовольствие."

После испытательных пяти лет, продолжал объяснение Чанг, начинается процесс задержки возраста, и при условии успеха, Кануэй будет в состоянии получить полстолетия или около этого настоящего сороколетнего возраста -неплохой период для остановки.

"А как насчет Вас?" спросил Кануэй. "Как это сработало в Вашем случае?"

"О, мой дорогой господин, я был достаточно удачлив попасть сюда в ранней юности -- всего лишь двадцати двух лет. Я был солдатом, что, наверное, не приходило Вам в голову, командовал войсками действующими против бандитских племен в 1855 году. Если бы когда-либо мне пришлось возвратиться к моему высшему командованию, я бы назвал свои действия, как говорят, разведкой, но на самом деле мы просто заблудились в горах, и из больше чем ста моих людей только семеро смогли перенести суровость климата. Когда наконец я был спасен и доставлен в Шангри-Ла, то был настолько болен, что выжил лишь благодаря чрезвычайной молодости и силе."

"Двадцать два," эхом отозвался Кануэй выполняя подсчет. "То есть сейчас Вам девяносто семь?"

"Да. Очень скоро, если ламы дадут свое согласие, я должен буду принять полное посвящение."

"Я понимаю. Вам нужно дождаться круглой фигуры?"

"Нет, мы не ограничены определенным возрастным пределом, но столетие в целом считается возрастом, после которого страсти и настроения повседневности, вероятнее всего, исчезают."

"Я, пожалуй, соглашусь с этим. И что же случается затем? Как долго Вы расчитываете продолжать?"

"При тех перспективах, что дают возможности Шангри-Ла, есть причина надеяться, что я должен вступить в область лам. Годы, пожалуй, еще одно столетие или больше."

Кануэй кивнул. "Не знаю должен ли я выразить Вам свои поздравления; кажется, Вам было подарено лучшее из двух миров: за плечами - долгая и приятная молодость, впереди - такая же долгая и приятная старость. Когда Вы начали стареть внешне?"

"Когда мне было за семьдесят. Так часто случается, однако по-моему, я все еще могу претендовать на то, что выгляжу младше своих лет."

"Абсолютно. А что бы случилось, если бы, предположим, сегодня Вы оставили долину?"

"Смерть, если бы я остался вне ее больше чем несколько дней."

"Атмосфера, в таком случае, решающий фактор?"

"Существует только одна долина Синей Луны, и те, кто ожидают отыскать другую слишком много спрашивают у природы."

"Хорошо, но что бы случилось если бы Вы покинули долину, скажем, тридцать лет назад, во время продленной юности?"

Чанг ответил: "Скорей всего, я бы даже тогда умер. В любом случае, я бы очень быстро приобрел полные признаки своего настоящего возраста. Несколько лет назад у нас был интересный тому пример, хотя и до этого подобные случаи имели место. До нас дошли вести, что неподалеку должна была быть группа путешественников, и чтобы их встретить одному из нашего числа пришлось покинуть долину. Человек этот, русский, первоначально прибыл сюда в расцвете своих сил, и принял наши условия настолько хорошо, что будучи почти под восемьдесят, не выглядел и вполовину своего возраста. Отсутствовать он должен был не более недели (что не имело бы значения), но, к сожалению, был взят в плен кочевными племенами и увезен на приличное расстояние. Мы предполагали несчастный случай и посчитали его пропавшим без вести. Однако три месяца спустя он вернулся, сумев организовать побег. Но был это совсем другой человек. Каждый год его возраста был на лице его и в поведении, и скоро он умер, так как умирает старик."

Кануэй ничего не говорил в течении некоторого времени. Они беседовали в библиотеке, и на протяжение большей половины рассказа он смотрел в окно на проход ведущий во внешний мир; небольшой клочок облака успел за это время пересечь горные хребты. "Это, скорее, мрачная история, Чанг," наконец он заметил. "Она приносит чувство, что Время, словно некий блокирующий монстр, ожидает за пределами долины лишь затем, чтобы наброситься на тех ленивцев, которые сумели избежать его дольше положенного."

"Ленивцев?" переспросил Чанг. Его знание английского было превосходно, но временами просторечие оказывалось незнакомым.

"Ленивец," пояснил Кануэй, "это разговорное выражение обозначающее бездельника, человека, ни к чему не пригодного. Я, конечно, не использовал его всерьез."

Чанг раскланялся в благодарности за информацию. Он остро интересовался языками и любил взвешивать каждое новое слово по-философски. "Как весомо," после паузы ответил он, "что англичане видят порок в ленности. Мы же, с другой стороны, отдаем ей гораздо больше предпочтения нежели беспокойству. Не слишком ли много беспокойства в современном мире, и не было бы лучшим, если бы большее количество людей было ленивцами?"

"Я склоняюсь к тому, чтобы согласиться с Вами," ответил Кануэй в серьезном изумлении.

Примерно в течении следующей недели после беседы с Высшим из Лам, Кануэй совершил несколько знакомств с другими будущими коллегами. Чанг не торопился и не оттягивал представлений, и Кануэй ощущал новую и скорее привлекательную для него атмосферу в которой не кричала безотлагательность и не разочаровывала отсрочка. "Некотрые из лам," объяснял Чанг, "действительно не смогут встретиться с Вами в течении значительного периода времени -может быть годы -- но это не должно удивлять Вас. Тогда, когда это должно случиться, они будут готовы к знакомству, и их уклонение от спешки ни в коей мере не означает нежелание." Кануэй, который сам часто испытывал подобные чувства делая приглашения новоприбывшим в иностранные консульства, посчитал это очень разумным взглядом.

Однако встречи которые таки состоялись, были весьма успешны, и беседы с людьми трижды превышающими его возраст совсем не имели того светского смущения, которое могло бы вторгнуться в Лондоне или Дели. Его первая встреча была с приятным немцем по имени Мейстер, который, уцелев из группы исследователей, прибыл в ламазери в восьмидесятых. На английском он говорил хорошо, однако с акцентом. День или два спустя состоялось второе знакомство, и Кануэй получил удовольствие своей первой беседы с Альфонсом Бриак человеком, которого Высший из Лам особенно выделил; это был жилистый, небольшого роста француз, с не особенно старой внешностью, не смотря на то, что представил он себя учеником Шопена. Кануэй решил что с обеими, французом и немецем, можно составить неплохую компанию. Подсознательно он уже приступил к анализу, и после нескольких дальнейших встреч сумел достичь одного или двух общих заключений; он понял, что не смотря на то, что ламы, которых он встретил, имели индивидуальные различия, у них у всех было качество для которого безвозрастность было бы не особо хорошим определением, однако тем единственным которое он сумел подобрать. Кроме того, все они были одарены спокойным разумом приятно переливающимся во взвешанные, хорошо сбалансированные мнения. Кануэй был в состоянии дать хороший ответ такому подходу, и знал, что что им это было известно и приятно. Он решил, что сойтись с ними было так же легко как и с любой другой группой образованных людей, которую он мог бы встретить, однако часто, при прослушивании далеких воспоминаний преподносимых обычно и просто, у него возникало странное чувство. К примеру, однажды, после краткой беседы с бело-волосым, благосклонного вида человеком, Кануэйю был задан вопрос интересуется ли он Бронте. Кануэй ответил что да, в некотором роде, и собеседник ответил: "Видите ли, когда в сороковых я был помощником приходского священника в Уэст Райдинг, я однажды посетил Хайуорс остановившись в Пэрсонэйж. С момента прибытия сюда я полностью изучил проблему Бронте, и, кстати сказать, работаю над книгой на эту тему. Может быть Вы хотели бы взглянуть на нее как-нибудь?"

Кануэй вежливо ответил, и после всего, когда они остались вдвоем с Чангом, заметил о той ясности с которой ламы, казалось, восстанавливали в памяти свою жизнь до Тибета. Чанг ответил, что все это было частью обучения. "Видите ли, мой дорогой господин, первые шаги в прояснении разума заключаются в достижении панорамы прошлого, которая, как и любой другой вид, более аккуратна в перспективе. Когда Вы пробудете с нами достаточно долго, то сможете увидеть свою жизнь постепенно сдвигающейся в фокусе, как в телескопе при установке линз. Все станет неподвижным и ясным, должным образом пропорциональным и при правильной значимости. Ваш новый знакомый, к примеру, считает что действительно важный момент его жизни произошел тогда, когда молодым человеком он посетил дом старого пастора и его трех дочерей."

"То есть я полагаю, мне нужно будет приступить к работе и вспомнить собственные важные моменты?"

"Это не потребует усилий. Они придут к Вам сами."

"Я не думаю что приму их с большим радушием," без настроения ответил Кануэй.

Но чтобы там ни могло принести прошлое, в настоящем он находил счастье. Предаваясь чтению в библиотеке, или играя Моцарта в музыкальной комнате, он часто чувствовал приливы глубокого душевного чувства, как если бы Шангри-Ла на самом деле был живым существом, очищенным от волшебства веков и чудесно предохраненным от времени и смерти. В такие моменты незабываемо вставал в его памяти разговор с Высшим из Лам; он чувствовал спокойный разум осторожно раздумывающий над каждым отклонением, шепотом предлагающий тысячи уверений уху и глазу. Так, слушая как Лао-Тзен вела какой-нибудь хитрый ритм фуги, он задумывался что лежало за бледной безличной улыбкой придающей губам ее сходство с раскрытым цветочным бутоном. Говорила она очень мало, не смотря на то, что знала сейчас о способности Кануэйя говорить на ее языке; Мэллинсон, любивший время от времени посещать музыкальную комнату, считал ее чуть ли не немой. Но Кануэй видел очарование прекрасно выраженное ее молчанием.

Однажды он поинтересовался у Чанга о ее истории, и выяснил что была она родом из царской Манчжурской семьи. "Она была помолвлена с Туркестанским принцем, и на пути в Кашгар для встречи с ним ее носильщики утеряли дорогу в горах. Вся группа, без сомнения, погибла бы если бы не обычная встреча с нашими посланниками."

"Когда это случилось?"

"В 1884. Ей было восемнадцать."

"Восемнадцать тогда?"

Чанг поклонился. "Да, с нею мы делаем большие успехи, как Вы сами можете судить. Ее прогресс был прочен и замечателен."

"Как она восприняла все это, сразу после прибытия?"

"Чуть больше чем с неохотой -- не протестовала, однако мы знали, что некоторое время у нее были проблемы. Проишествие, конечно, не из обычных -перехватить юную девушку на пути к свадьбе...Мы все очень переживали за то, чтобы она была здесь счастлива." Чанг ласково улыбнулся. "Боюсь, волнения любви не представляют легкой капитуляции, однако первых пяти лет оказалось достаточно для той цели которой они предназначены."

"Я полагаю, она была глубоко привязана к человеку за которого должна была выйти замуж?"

"Вряд ли, мой дорогой господин, так как она никогда не видела его. Это была древняя традиция, знаете ли. Волнения ее привязанностей были совершенно безличны."

Кануэй кивнул и с легкой нежностью подумал о Лао-Тзен. Он нарисовал ее такой, какой он могла быть полстолетия назад, словно статуэтка в своем декорированном кресле, и носильщики с трудом переносят ее через плато, и глаза ее в поиске развеянных ветрами горизонтов, таких суровых после садов и бассейнов лотоса на Востоке. "Бедный ребенок!" сказал он, представляя как такое изящество могло годами находиться в плену. Знание ее прошлого скорее усилило чем уменьшило его удовлетворение с недвижимостью и молчанием девушки; она была словно прекрасная холодная ваза, аскетическое сбережение ускользнувшего луча.

Он был также удовлетворен, пусть и менее эстетически, когда Бриак заговорил с ним о Шопене, и блестяще сыграл знакомые мелодии. Выяснилось, что француз знал несколько композиций Шопена которые никогда не были опубликованы, и потому как он всех их имел в записи, Кануэй посвящал приятные часы заучивая их сам. Он находил определенную пикантность размышляя что ни Корто ни Пэчмэнну так не повезло. Да и воспоминания Бриака на том не заканчивались; память его постоянно освежала каким-нибудь крохотным обрывком мелодии, которую композитор выбросил или использовал для импровизации в каком-либо случае; и как только они приходили ему в голову, он тут же заносил их на бумагу, и некоторые были восхитительными фрагментами. "Бриак," объяснял Чанг, "долгое время не был в посвящении, и потому Вы должны простить его если он слишком много говорит о Шопене. Ламы, которые младше обычно поглощены прошлым; это необходимый шаг для предвидения будущего."

"Что есть, я так понимаю, забота старших?"

"Да. Высший из Лам, к примеру, почти полностью проводит свою жизнь в ясновидящей медитации."

Кануэй подумал мгновение и сказал: "Кстати сказать, когда по-Вашему, я должен снова его увидеть?"

"Без сомнения, к концу первых пяти лет, мой дорогой господин."

Но в своем уверенном пророчестве Чанг ошибался, потому как меньше чем через месяц после прибытия в Шангри-Ла Кануэй получил второй вызов в знойную верхнюю комнату. Чанг поведал ему, что Высший из Лам никогда не покидал своих аппартаментов и что жаркая атмосфера была необходима для его физического существования; и Кануэй, в этот раз подготовленный, был менее смущен переменой чем в прошлый раз. И действительно, сразу после того как он отдал свой поклон и был награжден тусклым ответным оживлением впалых глаз, дышалось ему легко. Он чувствовал сходство этих глаз с разумом скрывавшимся за ними, и не смотря на сознание того, что вторая беседа так скоро следующая после первой была беспрецидентной честью, совсем не нервничал и угнетен торжеством также не был. Возраст не являлся для него более волнующим фактором нежели чин или цвет кожи; он никогда не чувствовал что люди не могли ему нравиться лишь потому что были слишком юны или слишком стары. К Высшему из Лам он относился с самым искренним уважением, но не понимал почему их социальные отношения должны были стоять ниже светских.

Они обменялись обычными вежливостями, и Кануэй ответил на множество учтивых вопросов. Он сказал, что находил жизнь свою очень приятной и что успел сделать несколько знакомств.

"И Вы сохранили нашу тайну от троих Ваших спутников?"

"Да, до сегодняшнего момента. Временами это было неловко, но наверное, не до такой степени как было бы поведай я им."

"Как я и предполагал; Вы действовали так, как посчитали наилучшим. И неловкость, после всего временна. Чанг говорит мне, что на его взгляд, двое их них не принесут особых проблем."

"Я осмелюсь сказать, это так."

"А третий?"

Кануэй ответил: "Мэллинсон -- беспокойный юноша, он очень настроен вернуться."

"Вам он нравится?"

"Да, мне он очень нравится."

В этот момент были внесены чайные чаши, и между глотками душистой жидкости разговор стал менее серьезным. Это была удачная конвенция, которая давала возможность словестному течению приобрести оттенок почти легкомысленного аромата, и Кануэй был отзывчив. Когда Высший из Лам спросил его, не было ли ординарности в его пребывании в Шангри-Ла, и мог ли Западный мир предложить нечто подобное, он ответил с улыбкой: "О, да -- будучи весьма откровенным, он немного напоминает мне Оксфорд, где одно время я читал лекции. Здешний сценарий не настолько хорош, но предметы изучения настолько же непрактичны; и пусть старейший из преподавателей не настолько же стар, по возрасту они в чем-то имеют сходство."

"Вы наделены чувством юмора, дорогой мой Кануэй," ответил Высший из Лам, "за которое мы все должны быть благодарны в течении будущего времени."

1 Английская идиома "for good" означает навсегда.

2 Гранд Монарх -- по видимому, имеется в виду Луис XIV, (1638, 1643 -1715) Le Grande Monarque, так же прозванный "Бабун."

3 Ливэ -- Титус Ливиус, (159 до н. э. -- 17 н. э.), Римский историк, известный своим капитальным трудом История Рима. Из 142 его книг сохранилось лишь 35.

Часть десятая.

Услышав о повторном приеме Кануэйя Высшим из Лам, Чанг выплеснул: "Чрезвычайно." И слово это было весьма весомым из уст человека с большой неохотой употреблявшего превосходную степень. Со времен установления порядков ламазери, подчеркивал он продолжая, подобного еще никогда не случалось; никогда до истечения пятилетнего послушничества -- момента избавления от возможных эмоций - Высший из Лам не изъявлял желания следующей встречи. "Видите ли, разговор с обычным новоприбывшим вымагает больших усилий. Само присутствие человеческих страстей доставляет неприемлимую, а в его возрасте, почти невыносимую неприятность. Не подумайте, что в Вашем случае я подвергаю сомнениям всю его мудрость. На мой взгляд, это доказывает нам умеренное основание установленных правил общины, преподавая еще один урок неоценимой важности. Но в любом случае, это чрезвычайно."

Однако для Кануэйя чрезвычайность ситуации не превышала уровень чрезвычайности всего остального, и после третьего и четвертого посещений, ее привкус совсем пропал. Существовало нечто почти предопределяющее в том, насколько легко два их разума сходились друг с другом; казалось, Кануэй впадал в безграничное спокойствие, теряя давившее его изнутри напряжение. Временами приходило ощущение господства высшего разума, и в такие моменты над бледно-голубыми чашами с чаем восставала атмосфера тонкого, миниатюрного празднества, своей хрупкостью близкого к прозрачному растворению теоремы в сонет.

Беседы их простирались далеко и не имели пределов страха; целые философии раскрывали свои глубины; долгие авеню истории поддавались анализу, обретая новые вероятности. Кануэй был очарован, не оставляя, однако, позиции критика, и однажды, выслушав его точку зрения, Высший из Лам заметил: "Сын мой, Вы совсем еще юноша по своим летам, но в мудрости Вашей я ощущаю зрелость возраста. Должно быть, нечто необычное затронуло Вашу жизнь?"

Кануэй улыбнулся. "В том, что затронуло мою жизнь, столько же необычного сколько в том, что случилось со многими людьми моего поколения."

"Мне никогда не доводилось встретить кого-либо Вам подобного."

"В этом нет особого секрета," ответил Кануэй после паузы. "То, что по-Вашему отливает старостью, износилось сильным преждевременным опытом. С девятнадцати до двадцати двух я прошел наивысшую, правда, изнуряющую школу."

"Война для Вас была слишком тяжелой?"

"Не совсем так. Как и миллионы других, я был напуган и опрометчив, впадал в состояние звериной ярости и ходил по соломинке самоубийства. До сумасшедших пределов я убивал, развратничал и напивался. Само-оскорбление собственных эмоций, и удачно прошедшему через это остается лишь чувство скуки и раздражения. Потому последующие года были для меня очень трудными. Хотя слишком трагичной картины представлять не следует, после всего я был достаточно счастлив, правда, как в школе с плохим директором -- море желаемых удовольствий при постоянной нервотрепке, и, наверное, без особого удовлетворения. Однако, я думаю, в этом со мной немногие согласятся.

"То есть, это было неким продолженим Вашей школы?"

Кануэй пожал плечами. "Истощение страстей, может быть, и есть начало мудрости, говоря словами измененной пословицы."

"Не только пословицы, но и смысла доктрины Шангри-Ла."

"Я знаю. От нее мне становится тепло, почти как дома."

И в словах его заключалась правда. Как Перраулт, Хэнсчелл и другие, он постепенно поддавался очарованию; шли дни и недели, и с их течением его охватывала жажда полного удовлетворения тела и разума. Он был поглощен Синей Луной, и спасения не было никакого. Словно преграда недосягаемой чистоты, горы мерцали вокруг, ослепляя глаза его, падающие в зеленую глубь долины: картина, не поддающаяся описанию; и совершенный узор вида и звука возникал у него в сознании, нанизанный серебрянной монотонностью клавикордов по другую сторону бассейна.

Он знал, что был тихо влюблен в крошечную Манчжу. Ничего не требуя, даже ответа, любовь его была данью разума, которой чувства добавляли лишь аромат. Для него она представляла некий символ всего, что было изысканным и хрупким; ее манерные вежливости и прикосновение пальцев к клавиатуре приносили вполне удовлетворяющую близость. Временами он обращался к ней так, что, при ее желании, могла возникнуть менее формальная беседа; но утонченное уединение ее мыслей никогда не отражалось в ее ответах, и в некотором смысле он и не искал этого. Неожиданно для него открылась одна из граней обещанной драгоценности: он обладал Временем; Временем для всех желаемых им событий, Временем настолько бескрайним, что само желание подавлялось определенностью исполнения. Пройдет год, декада, а Время все еще будет здесь. Видение росло, заполняя его счастливым удовлетворением.

Затем, время от времени, на него обрушивалась другая жизнь, и он сталкивался с нетерпением Мэллинсона, сердечностью Барнарда, и живым стремлением Мисс Бринклоу. Он чувствовал, что очень обрадуется тому мгновению, когда все они будут знать столько же сколько и он; и, так же как Чанг, считал, что ни американец ни миссионерка не вызовут особых проблем. Однажды Барнард даже позабавил его следующими словами: "Знаете, Кануэй, я бы не прочь и поселиться в этом местечке. Поначалу казалось, что не будет хватать газет и фильмов, но, кажется ко всему можно привыкнуть."

"Ко всему, конечно," согласился Кануэй.

Позднее он узнал, что по его собственной просьбе, Чанг сопровождал Барнарда в долину, где последний предался всем имеющимся там удовольствиям "ночи отдыха." Мэллинсон отнесся к этому с презрением. "Не терпится," прокомментировал он Кануэйю, и затем заметил самому Барнарду: "Конечно, это не мое дело, но Вам, знаете ли, следовало бы оставаться в форме для обратной дороги. Через две недели сюда прибудут проводники, и, поверьте, нас ожидает далеко не увеселительная прогулка."

Кивком головы Барнард выразил согласие. "Я никогда так и не думал. А насчет формы, то, кажется, в такой прекрасной форме как сейчас я не был давно. Ежедневная зарядка, никаких волнений, ну а тот вечер в долине, то Вы уж не стройте из мухи слона. Девиз компании, знаете ли, - умеренность."

"О, да, нет сомнений, что Вы умудрились устроить себе умеренно хорошее времяпровождение," ядовито сказал Мэллинсон.

"Конечно. Учреждение это удовлетворяет любые вкусы; даже те, кто постреливает за маленькими китаяночками играющими на пианино, не остаются в обиде. Не осуждайте людей за то, что им нравится."

Замечание совсем не относилось к Кануэйю, но Мэллинсон вдруг покраснел как школьник. "Правда тех, кому нравится чужое имущество, можно закинуть в тюрьму," огрызнулся он в бешенстве, словно задетый за живое.

"Конечно, если Вы в состоянии их поймать." Американец любезно улыбнулся. "Что, кстати, наводит меня на мысль, о которой, друзья мои, я Вам прямо сейчас и поведаю, раз уж мы затронули эту тему. Я, знаете ли, решил пожаловать этим носильщикам отсрочку. Сюда приходят они весьма регулярно, и я, пожалуй, останусь здесь до их следующего прихода, а может и того, что будет после. Это, само собой, в том случае, если монахи поверят мне на слово насчет всех моих гостинничных расходов."

"Вы имеете в виду, Вы не идете с нами?"

"Так точно. Я решил остановиться здесь на некоторое время. Вам то что? Вас будут встречать оркестрами, а мне только и светит, что выступление шеренги полицейских. И чем больше я рисую в мозгу эту шеренгу, тем менее привлекательной представляется мне их музыка."

"Вы просто боитесь ее услышать?"

"Мм, я, знаете ли, никогда не любил музыки."

Ответ Мэллинсона был полон холодного отвращения: "Это Ваши проблемы. Если Вам хочется, оставайтесь здесь на всю жизнь, никто Вас не останавливает." Однако взгляд его, обежавший всех, горел вспышкой обращения. "Не каждый, конечно, делает такой выбор, однако понятия различаются. Как по-твоему, Кануэй?"

"Согласен. Понятия действительно различаются."

Мэллинсон повернулся к Мисс Бринклоу, которая внезапно отложила свою книгу и заметила: "Кстати сказать, я думаю, я тоже останусь."

"Что?" закричали все.

Он продолжила с яркой улыбкой, которая была больше придатком на ее лице, нежели освещением его: "Видите ли, я раздумывала над тем, каким образом мы попали сюда, и смогла прийти только к одному заключению. Существует таинственная сила, которая из-под тишка управляет всем этим. Как Вы считаете, господин Кануэй?"

Кануэй мог бы затрудниться с ответом, но в растущей спешке Мисс Бринклоу продолжила: "Кого я могу вопросить о предписаниях Провидения? Я была послана сюда с целью, и я должна остаться."

"Вы говорите, что надеетесь заложить здесь миссию?" спросил Мэллинсон.

"Не только надеюсь, но и имею серьезные намерения. Я знаю лишь как вести себя с этими людьми -- но я должна найти свой путь и ничего не бояться. Ни в одном из них нет настоящей твердости духа."

"И Вы намереваетесь обеспечить их этой твердостью?"

"Да, господин Мэллинсон, именно так. Эта идея умеренности, о которой мы так много слышим вокруг, вызывает во мне решительную оппозицию. Вы можете называть ее кругозором широкого масштаба, если хотите, но на мой взгляд, она ведет к наихудшему роду слабости. Вся проблема местного население лежит в так называемом широком кругозоре, и я приложу все свои силы в борьбе против этого."

"И кругозор их настолько широк, что они собираются Вам это позволить?" улыбаясь сказал Кануэй

"Или же кругозор[1] Мисс Бринклоу обладает таким умственным упорством, что они не в силах остановить ее," вставил Барнард, добавляя с усмешкой: "Это как раз то, что я сказал -- учреждение, удовлетворяющее любые вкусы."

"Возможно, если тюрьмы приходятся Вам по вкусу," огрызнулся Мэллинсон.

"Что ж, даже это можно понимать двояко. Если Вы представите всех тех людей земного шара, кто ничего не пожалел бы, чтобы только вырваться из внешней суматохи, шума и гама и попасть сюда, мой Бог, и у всех у них нет такой вот возможности! Кто же тогда в тюрьме, мы или они?"

"Успокаивающее размышление для обезьяны в клетки," резко ответил Мэллинсон; он все еще был в гневе.

После всего они беседовали вдвоем с Кануэйем. "Этот человек до сих пор действует мне на нервы," говорил Мэллинсон, шагая по дворику. "Хорошо, что он не идет с нами обратно. Пусть я по-твоему, обидчив, но знаешь, эти его уколы насчет китаянки не затронули моего чувства юмора."

Кануэй взял Мэллинсона за руку. В течении последних недель он все больше чувствовал, что привязывается к юноше, не смотря на то, что последний был очень раздражителен. Он ответил: "Я решил, что это скорее касалось меня, а не тебя."

"Нет, он ко мне обращался. Он знает, что я неравнодушен к ней. И это правда, Кануэй. Я не могу понять зачем она здесь, нравится ли ей это пребывание. О, Господи, да если бы я говорил на ее языке как ты, я бы быстро из нее все выпытал."

"Интересно, что бы у тебя получилось. Она, видишь ли, ни с кем много не разговаривает."

"Я не пойму отчего бы тебе не пристать к ней со всякого рода вопросами?"

"Я не из тех, кто любит приставать к людям."

Ему очень хотелось сказать большее, но внезапно, словно туманная дымка, его наполнило чувство жалости и иронии; как тяжело будет этому пылкому, полному жизни юноше принять здешние порядки. "Если бы я был на твоем месте, я бы не волновался о Ло-Тзен," он добавил. "Она достаточно счастлива."

Не смотря на то, что Кануэй полностью поддерживал решение Барнарда и Мисс Бринклоу, в настоящий момент оно послужило тому, что он и Мэллинсон оказались в явно противоположном лагере. Ситуация была из ряда вон выходящей, и определенных планов ее разрешения у него не было.

К счастью, необходимости в том пока не возникало. Ничего особенного не должно было случиться до истечения двух месяцев, да и последующий кризис будет слишком серьезным, чтобы пытаться как-нибудь к нему приготовиться. Поэтому и другим причинам Кануэй не склонялся к волнениям над неизбежным, хотя однажды он все-таки заметил Чангу: "Вы знаете, я волнуюсь насчет Мэллинсона. Я боюсь, ему будет очень тяжело, когда он дознается правды."

Чанг кивнул с некоторой симпатией. "Да, убедить его в его же счастливой участи будет задачей не из легких. Но после всего, трудность эта всего лишь временная. Двадцатилетие спустя сегодняшнего разговора -- и Вы посмотрите: он будет смирен и достаточно счастлив."

Кануэйю показалось, что подобный взгляд отливал слишком широкой философией. "Мне интересно, каким образом ему будет оглашена правда. Он считает дни до прибытия проводников, и если их здесь не будет -"

"Они будут здесь."

"Да? Я полагал, что разговоры о них были только приятной байкой для нашего медленного разочарования."

"Ни в коей мере. Не смотря на то, что ни одному вопросу мы не следуем с фанатизмом, в Шангри-Ла заведено быть умеренно правдивыми, и я могу Вас уверить, что мои заявления о проводниках были очень близки к истине. Так или иначе, люди эти ожидаются в предсказанное мною время, или около этого."

"Тогда Вам будет сложно остановить Мэллинсона от того, чтобы не присоединиться к ним."

"Не стоит даже пытаться его останавливать. Он сам, по своему опыту обнаружит, что у проводников нет ни возможности ни желания брать кого-либо с собою обратно."

"Я понимаю. То есть, это и есть ваш метод? И что, по-Вашему, случится потом?"

"Потом, мой дорогой господин, после периода разочарования, он, со своей юностью и оптимизмом, начнет надеятся на следующую процессию, та, что ожидатся через девять или десять месяцев. И нам, ежели мы мудры, обескураживать эту надежду поначалу не следует."

Кануэй резко ответил: "У меня нет ни грамма уверенности, что он так поступит. Он более склонен к тому, чтобы организовать побег."

"Побег? Вы считаете это самым подходящим словом? После всего, проход открыт для любого в любое время. Тюремщиков у нас нет, кроме разве тех, которых подготовила сама Природа."

Кануэй улыбнулся. "Что ж, согласитесь, работу свою она выполнила неплохо. Но я все равно не могу представить, чтобы в каждом случае вы надеялись только на нее. Как насчет тех исследовательских экспедиций, которые попали сюда? Оставался ли открытым проход когда им хотелось уйти?"

Теперь улыбался Чанг. "Особые обстоятельства, мой дорогой господин, временами требуют особого внимания."

"Великолепно. То есть, шанс бегства предоставляется только тогда, когда клюнувший на него остается в дураках? Однако, я не верю чтобы даже тогда не было ни единой души кто бы не попытался."

"Пытались, несколько раз, но, как правило, после единственной ночи на плато беглецы были рады возвращению."

"Без укрытия и соответствующей одежды? Теперь понятно отчего ваши мягкие методы обладают эффективностью суровых. Но как насчет выпавших из правил, тех, кто не вернулся?"

"Вы сами ответили на вопрос," сказал Чанг. "Они не вернулись." Но тут же он поспешил добавить: "Конечно, число этих несчастных, поверьте мне, совсем невелико, однако, я смею надеяться, что товарищ Ваш не в такой спешке чтобы стремиться его увеличить."

Полного успокоения эти ответы Кануэйю не принесли, и будущее Мэллинсона продолжало его беспокоить. Ему так хотелось чтобы юноша мог вернуться мирным путем, что, по сути, не было бы беспрецендентным, из-за недавнего случая с Талу, тем летчиком. Чанг допускал, что власти были всесильны сделать все, что посчитают мудрым. "Но должны ли мы быть настолько мудры, мой дорогой господин, чтобы полностью доверить наше будущее чувству благодарности Вашего друга?"

Кануэй понимал насколько уместен был этот вопрос, ибо взгляды Мэллинсона не оставляли почти никаких сомнений в том, чем он займется по возвращению в Индию -- любимая тема юноши, которую развивал он довольно часто.

Но проза мирского постепенно выталкивалась всеохватывающим миром Шангри-Ла. Кроме размышлений о Мэллинсоне, ничто не волновало спокойного счастья Кануэйя; медленно раскрывающаяся ткань нового окружения продолжала удивлять его своим запутанным рисунком, странно совпадающим с его собственными нуждами и вкусами.

Однажды он сказал Чангу: "Интересно, каким образом любовь входит в ваши расписанные жизненные порядки? Наверное, время от времени возникает близость между теми людьми, кто попадет сюда?"

"Весьма часто," ответил Чанг широко улыбаясь. "Ламы, конечно, невосприимчивы, да и большая половина тех, кто достиг зрелого возраста, но до этого мы мало отличаемся от обычных людей, разве что, на мой взгляд, претендуем на более умеренное поведение. Господин Кануэй, уверяю Вас, гостеприимство Шангри-Ла понимающего рода. Ваш товарищ господин Барнард уже сумел этим воспользоваться."

Кануэй снова заулыбался и сухо ответил: "Спасибо. В том, что он сумел, сомнений у меня нет, но мои собственные склонности не совсем -- в настоящий момент -- утвердительны. Меня больше интересовал эмоциональный нежели физический аспект."

"Вы с легкостью можете отделить один от другого? Можно ли предположить Вашу влюбленность в Ло-Тзен?"

Кануэй в какой --то мере был взят врасплох, однако понадеялся, что не подал виду. "Отчего Вы спросили?"

"Оттого, мой дорогой господин, что это было бы для Вас так естественно -- конечно, ни на миг не забывая об умеренности. Ни каплей страсти Ло-Тзен не наделила бы Вас -- да врядли бы Вы и ожидали этого -- однако, могу уверить, в целом, это было бы очень приятное увлечение. У меня есть некоторое право для подобных утверждений, так как будучи намного моложе, я сам был влюблен в нее."

"В самом деле? И тогда она отвечала взаимностью?"

"Только лишь самой прекрасной формой понимания оказанного мною внимания, и дружбой, которая с годами становилась все более ценной."

"Другими словами, взаимности не было?"

"Если Вам так угодно." И немного сентециозно Чанг добавил: "Она всегда неделяла своих поклонников мгновением насыщения, который и есть достижение абсолюта."

Кануэй рассмеялся. "Все это замечательно в Вашем, да, наверное, и в моем случаях -- но как насчет горячих юных парней вроде Мэллинсона?"

"Мой дорогой господин, это был бы наилучшим возможным вариантом из того, что могло бы произойти! Уверяю Вас, не в первый раз Ло-Тзен утешила бы скорбного изгнанника, после печальной вести, что дороги назад не существует."

"Утешила?"

"Именно так, однако понимайте правильно мое употребление этого слова. Ло-Тзен не раздаривает ласок, кроме разве того прикосновения, что охватывает сердце от одного ее присутствия. Что говорит Ваш Шекспир о Клеопатре? -'Она поражает голодом там, где больше всего насыщает.' Без сомнения, популярный тип среди страстью движимых рас, однако в Шангри-Ла такая женщина, уверяю Вас, была бы совершенно неуместна. Если Вы позволите некоторую поправку в цитату, я скажу, что Ло-Тзен удовлетворяет голод там, где меньше всего насыщяет. Более утонченное и длительное достижение."

"И я предполагаю, то, в котором она очень искусна?"

"О, решающим образом -- у нас было много тому примеров. Она всегда усыпляла пульсацию желания до шепота, но такого, который оставшись безответным, не теряет своей приятности."

"В таком случае, вы можете рассматривать ее как деталь подготовительного механизма учреждения?"

"Вы можете рассматривать ее в таком роде, если желаете," ответил Чанг с осуждающей вежливостью. "Но более изящным и не менее правдивым было бы сравнение с отражением радуги в стеклянной чаше или капелькой росы на цветах фруктового дерева."

"Я с Вами полностью согласен, Чанг. Это было бы куда более изящно." Вызванные добродушным гневом, взвешенные, но не лишенные живости меткие ответы китайца, приходились Кануэйю по душе.

Но в следующий раз будучи наедине с крошечной Манчжу, он понял, что замечания Чанга имели в себе достаточную долю проницательности. В ней был аромат, проникающий в его собственные эмоции, одаряя уголки свечением, которое не обжигало а только лишь грело. И в этот момент для него неожиданно раскрылось все совершенство Шангри-Ла и Ло-Тзен, и собственное желание вызвать лишь слабый случайный ответ в этом спокойствии. Годами страсти его были словно нерв, постоянно подтачиваемый миром; и сейчас, наконец, боль была утешена, и он мог посвятить себя любви не приносящей ни страданий ни скуки. Временами, проходя мимо бассейна с лотосом в ночное время, он представлял ее в своих объятиях, но чувство времени смывало видение, успокаивая его до бесконечной, нежной нерасположенности к этому.

Ему казалось, что так, как сейчас, он никогда не был счастлив, даже в ту пору, когда еще не было огромного барьера войны. Тихий, скорее успокоенный нежели доминирующий своей потрясающей идеей мир Шангри-Ла нравился и очень подходил ему. Ему нравился тот основной настрой в котором чувства облекались в мысли, а мысли, обретая речь, смягчались до удовольствия. В умело сформированной фразе он не видел доказательств неискренности, ибо обученный временем, знал, что грубость никогда не была гарантией преданности. Ему нравилась та манерная, неторопливая атмосфера, в которой разговор был не просто привычкой, а неким достижением. Самые хрупкие мечты его получали приветствие разума от одного удовольствия тем, что понятие траты времени теряло свой смысл даже над самыми праздными вещами. И пусть спокойствие всегда царило над Шангри-Ла, это был улей неторопливых занятий; своим образом жизни ламы как будто действительно держали время в своих руках, однако время это не обладало и весом перышка. Кануэй никого из них больше не встретил, но постепенно начинал понимать размах и разнообразие их занятий; как выяснилось, кроме знания языков, некоторые из них полностью погрузились в море наук, и порой настолько, что могли бы вызвать большое удивление Западного мира. Многие были вовлечены в написание рукописных книг; один (со слов Чанга) совершил важное исследование в области высшей математики; другой согласовывал Гиббона и Спенглера в обширный тезис по истории Европейской цивилизации. Однако подобные примеры касались не всех и не всегда; существовало множество бессточных каналов, погружение в которые было одной лишь прихотью, для восстановления, как, например, у Бриака, фрагментов старых мелодий, или составления, как у английского бывшего священника, новой теории о Wuthering Heights. Были и более непрактичные примеры. Однажды, после того, как Кануэй затронул эту тему, Высший из Лам ответил историей китайского мастера третьего столетия до рождества Христова. Мастер этот, посвятив многие года высечению драконов, птиц и лошадей из вишневой косточки, предложил свою работу знатному принцу. Поначалу кроме косточки, принц ничего не мог увидеть, но мастер попросил его "выстроить стену, и смастерить в ней оконце, и сквозь это оконце созерцать косточку при великолепии заката." Принц выполнил его просьбу, и понял тогда, что косточка действительно была очень красивой. "Очаровательная история, не так ли, мой дорогой Кануэй, и по-Вашему, не учит ли она нас ценнейшему из уроков?"

Кануэй согласился; он с удовольствием осознавал, что спокойное течение Шангри-Ла было в состоянии охватить безмерное количество странных и на первый взгляд, пустячных занятий -- то, к чему он сам всегда испытывал влечение. Так, задумываясь о прошлом, он видел себя засыпанным образами дел, витающих или громоздких до такой степени, что выполнить их оказывалось практически невозможным, но сейчас, даже в состоянии ленности, для каждого из этих дел находилось и время и желание. В восхищении от этого размышления, Кануэй не был склонен к тому, чтобы снова позабавиться откровением Барнарда, когда тот решил поведать нечто интересное, на его взгляд, о Шангри-Ла.

Выяснилось, что визиты в долину, наносимые Барнардом особенно часто в последнее время, были посвящены не только вину и женщинам. "Видите ли, Кануэй, я Вас посвящаю в это дело потому, что Вы отличаетесь от Мэллинсона -- тот, как Вы уже догадались, подставил нож к моему горлу. Мне кажется, Вы лучше вникните в ситуацию. Странная вещь - вы, Британские официальные представители, поначалу настолько, черт возьми, чопорны и натянуты, но под конец, когда все сказано и сделано, именно на вас только и можно положиться."

"Не слишком ли много уверенности?" улыбаясь ответил Кануэй. "Мэллинсон, кстати сказать, тоже представитель Британского правительства."

"Конечно, но он - всего лишь мальчишка. Он не видит вещей в рациональном свете. Мы же с Вами сильная половина -- мы овладеваем своею находкой. Возьмем, к примеру, вот эту конструкцию -- ни входы ее ни выходы, ни мне ни Вам не известны, но, скажите, не это ли обычный порядок вещей? После всего, имеем ли мы вообще понятие о том, зачем мы на этом свете?"

"Наверное, некоторым из нас это неизвестно, но к чему Вы клоните?"

Барнард понизил голос почти до хриплого шепота. "Золото, дружище," прозвучал несколько исступленный ответ. "Только и всего. В долине его тонны, в буквальном смысле. Я был горным инженером в молодости, и хорошо помню как выглядит золотая жила. Поверьте мне, эта будет не слабее Рэнда, но по расположению раз в десять легче. Вы думали, мои прогулки туда только и были, что прохлаждением в маленьком креслице? Ничего подобного. Я знал что делал. Я вычислил, что здешние ребята только и могли достать все свое добро, как с помощью хороших барышей, и чем же еще им приходилось платить, как не золотом, серебром, бриллиантами или прочим? Всего лишь логика. И разгуливая в округе, я быстро вывел их на чистую воду."

"Вы сами совершили свое открытие?" спросил Кануэй.

"Не совсем так, но я пустился в догадки, и затем выложил все это Чангу -- прямо, заметьте, как мужчина мужчине. И знаете что, Кануэй, китаяшка то этот, совсем не такой дурной парень, как мы предполагали."

"Лично я никогда и не считал его дурным человеком."

"Конечно, Вам он всегда нравился, и поэтому Вы не удивитесь тому, как мы с ним сошлись. И было это, по всем меркам, событием памятным. Он показал мне все разработки долины, и, что может показаться Вам любопытным, я получил полное разрешение властей на поиски в ограниченных лишь моим желанием размерах, ну и составление полного, подробного доклада. Что Вы думаете об этом, дружище? Они, кажется, были весьма довольны располагать услугами специалиста, особенно когда я заметил, что может быть, смогу помочь им с увеличением производительности."

"Я вижу, Вы собираетесь здесь совсем освоиться," сказал Кануэй.

"Что ж, я признаюсь, что нашел здесь работу, и это уже немаловажно. И потом, кто знает чем это все обернется. Может быть, на родине у моих приятелей отпадет желание закидывать меня в тюрьму, доложи я им о новом золотоисточнике. Существует лишь одна трудность -- поверят ли они мне на слово?"

"Такое возможно. Удивительно чему только люди могут поверить."

Барнард кивнул в энтузиазме. "Рад, что Вы меня понимаете. Теперь можно заключить и сделку. Конечно, все идет пятьдесят на пятьдесят. Все, что Вам остается сделать, это украсить мой доклад своим именем -- Британский официальный представитель, и все такое. Это придаст весу."

Кануэй рассмеялся. "Ну мы посмотрим на счет этого. Вы сначала сделайте свой доклад."

Его забавляло представить настолько неправдоподобную ситуацию, однако в то же самое время он был рад за Барнарда и его, приносящую такой мгновенный комфорт, находку.

И еще существовал Высший из Лам, и встречи с ним участились. Нередко посещения Кануэйя происходили поздним вечером и длились долго, долго спустя исчезновения последних чайных чаш и роспуска на ночь прислужников. Состояние и благополучие троих его спутников постоянно интересовало Высшего из Лам, а однажды он прямо спросил Кануэйя о проводниках, прибытие которых в Шангри-Ла несло неизбежное нарушение порядка.

В раздумьи Кануэй ответил: "Мэллинсон склонен следовать своим планам -он молод и честолюбив. Двое других - " Он пожал плечами. "Честно говоря, случилось так, что оба они весьма настроены на то, чтобы остаться -- на некоторое время, в любом случае."

На мгновение внимание его привлекли проблески света в занавешенном окне; по дороге в знакомую комнату, он помнил, что слышал слабые бормотания грома. Но сейчас ни звука не доносилось, и тяжелые гобелены подавили молнию до бледного мерцания искорок.

"Да," последовал ответ, "мы сделали все возможное, чтобы обеспечить им домашнюю обстановку. Мисс Бринклоу мечтает о нашем обращении, да и господин Барнард был бы не прочь обратить нас -- в компанию ограниченной ответственности. Безвредные предприятия -- для весьма приятного времяпровождения. Но как на счет Вашего юного друга, которому не приносит утешения ни золото ни религия?"

"С ним нам еще придется хлебнуть горя."

"Боюсь, что проблемы юноши окажутся Вашими."

"Отчего же моими?"

Немедленного ответа не последовало, так как были внесены чайные чаши. Высший из Лам впал в сухое, еле видимое гостеприимство. "Этим временем года Каракал посылает нам бури," окрашивая разговор согласно ритуалу, сказал он. "Люди Синей Луны верят, что демоны вызвают их, свирепствуя в огромных пространствах за пределами долины. Они зовут эти земли oттуда -- Вам, наверное, известно, что в их понимании слово это используется для всего внешнего мира. Им, конечно, ничего неизвестно о таких странах как Франция, Англия, или даже Индия -- в их представлении жуткое плато расходится, что почти верно, без границ. Укутанные своими теплыми безветренными уровнями, они не мыслят представить, чтобы у кого-либо возникло желание покинуть долину; и без сомнения, всех тех, кто находится вне ее, они рисуют как страстно желающих сюда попасть. Это всего лишь вопрос мировоззрения, не так ли?"

Кануэй вспомнил чем-то близкие замечания Барнарда и процитировал их. "Какой здравый смысл!" была реакция Высшего из Лам. "И к тому же он -- наш первый американец, нам действительно повезло."

Представить, что удачей ламазери было приобретение человека за которым полиция десятка стран поставила серьезную слежку, было для Кануэйя несколько пикантно. Он был бы не прочь разделить эту пикантность с Высшим из Лам, если бы не чувство, что в должный момент Барнард сам должен поведать свою историю. "Без сомнения, он прав," ответил Кануэй, "в современном мире найдется большое число людей, кто был бы достаточно счастлив здесь."

"Слишком большое, дорогой мой Кануэй. Мы лишь единственная спасательная лодка среди бушующего моря; несколько случайно оставшихся в живых смогут найти у нас место, но если нахлынут все с потонувшего корабля, мы утонем сами...Но давайте сейчас не об этом думать. Я слышал о Вашей дружбе с нашим непревзойденным Бриаком. Мой восхитительный земляк, хотя я не разделяю его мнения о том, что Шопен -- величайший из всех композиторов. Как Вы знаете, я предпочитаю Моцарта..."

Только лишь после того, как чайные чаши были унесены и прислужник отпущен на ночь, Кануэй осмелился возвратиться к неотвеченному вопросу. "Мы говорили о Мэллинсоне, и Вы заметили, что его проблемы окажутся моими. Отчего именно моими?"

Высший из Лам очень просто ответил: "Потому, сын мой, что я на пороге смерти."

Заявление было необычайным, и некоторое время Кануэй хранил молчание. В конце концов Высший из Лам продолжил: "Вы удивлены? Но друг мой, мы ведь, конечно, смертны все, даже здесь, в Шангри-Ла. И, возможно, мне еще осталось несколько мгновений, или даже, на этот счет, несколько лет. Я всего лишь смотрю в глаза правде, а она та, что я уже вижу конец. Мне так мило Ваше волнение, и я не буду скрывать, что даже в моем возрасте размышления о смерти приносят легкую тень тоски. К счастью, физически ей достанется совсем немного, а что касается остального, наши религии предлагают приятную оптимистическую гармонию. Мне хорошо, только приходится приспособить к себя к странному чувству в течении тех часов, что еще остались -- я должен понять, что времени осталось только для еще одной вещи. Можете ли Вы представить какой?"

Кануэй молчал.

"Это касается Вас, сын мой."

"Вы оказываете мне большую честь."

"Я собираюсь сделать намного больше чем это."

Кануэй слегка поклонился, но не произнес ни слова, и после небольшой паузы Высший из Лам продолжил: "Вам наверняка известно, что частота наших бесед была необычной здесь. Но наша традиция, я позволю себе некоторый парадокс высказывания, никогда не делала нас рабами традиций. У нас нет ни жестких правил ни неумолимых законов. Мы поступаем так, как считаем нужным, руководствуясь сегодняшней мудростью, и ясновидением будущего, бросая на прошлое лишь легкий взгляд. И именно это вдохновляет меня на сей последний шаг."

Кануэй хранил молчание.

"Я передаю в Ваши руки, сын мой, наследие и судьбу Шангри-Ла."

Напряжение, наконец, рухнуло, и за ним сила мягкого и доброго убеждения обуяла Кануэйя; отголоски покрылись тишиной, и все, что осталось, было лишь гонговое биение его сердца. И тогда, прерывая ритм, пришли слова:

"Сын мой, я ждал Вас в течении долгого, долгого времени. Я сидел в этой комнате и всматривался в лица новоприбывших, видел сияние их глаз и слышал голоса, с неутолимой надеждой встретить в один день Вас. Коллеги мои обросли годами и мудростью, но Вы, все еще в юном возрасте не уступите им умом. Друг мой, завещание мое -- задача для Вас не сложная, ибо порядки наши связаны шелковыми узами. Мягкость и терпение, обогащение ума, управление в мудрости и тайне во время бушующей от нехватки этого бури -- для Вас все это будет приятно простым, и без сомнения, Вы будете очень счастливы."

И снова Кануэй безуспешно пытался найти ответ, до тех пор пока наконец яркая вспышка молнии не окрасила бледностью тени, заставив его воскликнуть: "Буря...буря, о которой Вы говорили..."

"Это будет такая буря, какой мир до сих пор не видывал. Ни в оружии, ни в помощи сильных, ни в науке спасения не будет. Свирепствовать будет она до тех пор, пока соцветие каждой культуры не будет растоптано, и все человеческое не предастся хаосу. Таковым было мое видение Наполеона в пору, когда имя его было еще безвестным; и я вижу ее сейчас, все отчетливее с каждым часом. Вы считаете, я ошибаюсь?"

Кануэй ответил: "Нет, я думаю, в Ваших словах есть доля правды. Подобное знамение уже обрушилось однажды, и последующие пять столетий были покрыты мраком.[2]"

"Параллель эта не совсем точна. Потому, как раннее Средвековье не было уж настолько мрачным -- период этот был наполнен блистающими фонариками, и даже если они полностью меркли в Европе, лучи доносились из Китая или Перу, где они в буквальном смысле были зажжены снова. Но грядущая эпоха мрака покроет завесой весь мир; не останется ни святилища ни укрытия, за исключением тех, что слишком скромны, чтобы быть замечеными, или слишком секретны, чтобы быть найдеными. И Шангри-Ла может надеяться быть среди подобных. Несущий на крыльях смерть городам и огромным центрам не пересечет путей наших, а если случай и занесет его сюда, он не посчитает нас заслуживающими бомбы."

"И Вы полагаете, все это наступит в мое время?"

"Я верю, что Вам придется пережить эту бурю. И затем, во время долгого опустошения, Вы все еще будете живы, накапливая года, мудрость и терпение. Вы будете сохранять аромат нашей истории, добавляя к нему оттенки собственного разума. Вы гостеприимно встретите незнакомца, обучая его правилу времени и мудрости; и случится, что один из них займет Ваше место, когда старость полностью опустится Вам на плечи. Но за этим видение мое слабеет, но я вижу, на огромном расстоянии новый мир, поднимающийся из обломков, неуклюже, но полный надежды, в поиске утерянных легендарных сокровищ. И все они, сын мой, будут здесь, спрятаны за горной грядой в долине Синей Луны, сохранены будто таинством для нового Возрождения..."

Голос смолк, и перед собой Кануэй увидел лицо отдаленной, глубинной красоты; но сияние померкло, не оставив за собой ничего, кроме темных тонов маски, рассыпающейся как старое дерево. Маска не двигалась, и глаза были закрыты. Некоторое время он не отводил от него взгляда, и внезапно, как будто во сне, до него дошло, что Высший из Лам был мертв.

Первой необходимостью он решил приспособить ситуацию к какому-либо роду действий, чтобы она не показалась неправдоподобной; и следуя инстинкту руки и глаза, Кануэй взглянул на наручные часы. Была четверть первого. Пересекая комнату по направлению к двери, он внезапно понял, что не знал где и как просить помощи. Ему было известно, что все Тибетские прислужники были распущены на ночь, а где был Чанг или кто-нибудь другой, он не имел ни малейшего понятия. В нерешительности он стоял на пороге мрачного корридора; из окна показывалось ясное небо, только горы серебрянной фреской все еще были озарены молнией. И в это мгновение, до сих пор словно охваченный сном, он почувствовал себя хозяином Шангри-Ла. Его окружали любимые вещи, те, что принадлежали внутреннему его миру, в котором и проходила большая часть его жизни, в дали от мирской суеты. Блуждающие в тенях глаза его остановились на золоте утонченных рисунков выступающих образцов глазури; и тончайший запах туберозы, растворяющийся при самом ощущении его, манил из комнаты в комнату. Наконец он остановился во дворике у края бассейна; над Каракалом стояла полная луна. Было двадцать минут второго.

Позднее он помнил, что находился рядом с Мэллинсоном, который держал его за руку и куда-то вел в большой спешке. Он не мог понять происходящего, но слышал что юноша говорил в большом возбуждении.

1 Автор использует игру слов: broadminded (широкого кругозора) и strong-minded (упорный).

2 Имеется в виду раннее Средневековье, что в английском переводе следует как Dark Ages, дословно времена мрака.

Часть одиннадцатая.

Мэллинсон все еще держал его за руку и наполовину тащил за собой когда они достигли столовой. "Да идем же, Кануэй, нам до рассвета нужно спаковать все, что успеем и отправиться в путь. Замечательные новости, мне интересно, что дружище Барнард и Мисс Бринклоу подумают когда наутро обнаружат наше исчезновение...Хотя, они сами решили остаться, и без них нам будет гораздо легче...Носильщики где-то в пяти милях от входа в долину -- они пришли вчера с кучей книг и всяких вещей...завтра они идут обратно...Все это только доказывает как здорово нас хотели провести эти люди -- никто и слова не вымолвил -- нам бы довелось тут сидеть Бог знает до каких пор...Да скажи же, что с тобой? Ты что, болен?"

Кануэй, упав в кресло, наклонился вперед и уперся локтями в стол. Он провел рукою по глазам. "Болен? Нет. Я не болен. Скорее -- устал."

"Гроза, наверное. Где ты был все это время? Я несколько часов тут тебя дожидался."

"Я -- я был у Высшего из Лам."

"Ах, у него! Ну что ж, в любом случае этот был твоим последним визитом, слава тебе Господи."

"Да, Мэллинсон, самым последним."

Может, интонация голоса Кануэйя, но, скорее, последовавшее молчание довело юношу до раздражения. "Мне бы очень хотелось чтобы ты отбросил в сторону свою чертову меланхолию, нужно двигаться, двигаться, ты слышишь?"

Кануэй сжался, пытаясь острее понять ситуацию. "Прости меня," он ответил. Частично чтобы проверить собственные нервы и действительное состояние своих чувств, он зажег сигарету. Пальцы и губы его дрожали. "Я боюсь, что не совсем понимаю тебя...ты говоришь носильщики..."

"Да, мой милый, носильщики -- ты можешь прийти в себя?"

"Ты собираешься отправиться с ними?"

"Собираюсь? Да, черт возьми, я почти полностью готов к этому -- они прямо тут, за грядой. Выходить нужно немедленно."

"Немедленно?"

"Ну да, да -- а как же?"

Кануэй совершил вторую попытку перехода из одного мира в другой. Несколько преуспев в этом, он через время ответил: "Я думаю тебе известно, что это может быть не так просто, как кажется?"

Отвечая, Мэллинсон завязывал шнурки доходящих до колена тибетских горных ботинок, и слова его прыгали: "Мне все известно, но дело это требует выполнения, и мы удачно с ним справимся, если, конечно, не будет отсрочки."

"Я не понимаю как -"

"О, Господи, Кануэй, ты что всего чураешься? Осталось ли в тебе хоть немного мужского?"

Это страстное и в тоже время насмешливое обращение помогло Кануэйю собраться с мыслями. "Осталось или нет значения не имеет, но если ты ищешь объяснений с моей стороны, то изволь. Вопрос касается некоторых важных деталей. Предположим, ты на самом деле проникнешь на ту сторону прохода и обнаружишь там носильщиков, где уверенность, что они возьмут тебя с собой? Что за приманку ты предложишь им? Не приходило ли тебе в голову, что может быть, не смотря на твои мечты, им совсем не хочется с тобою связываться? Ты же не можешь просто прийти и потребовать услуг проводника. Все это нуждается в приготовлениях, предварительной договоренности - "

"Или еще в чем-нибудь чтобы придумать задержку," резко воскликнул Мэллинсон. "Боже, ну что ты за человек! К счастью, в организации всего этого не на тебя мне пришлось надеяться. Потому как все было организовано -носильщикам заплатили вперед, и они дали согласие взять нас с собой. А вот одежда и снаряжение для дороги, все готово. И твоя последняя отговорка отменяется. Ну давай же, нужно что-то делать."

"Но - я не понимаю..."

"Я и не жду от тебя понимания, какая разница?"

"Кто занимался всеми приготовлениями?"

Не церемонясь Мэллинсон ответил: "Ло-Тзен, если ты так уж интересуешься. Она сейчас с носильщиками. Ждет."

"Ждет?"

"Да, ждет. Она уходит с нами. Надеюсь, у тебя нет возражений?"

Упоминание Ло-Тзен подхватило и неожиданно смешало два мира в голове у Кануэйя. "Нонсенс. Это невозможно," обрывисто, почти с презрением выкрикнул он.

Мэллинсон был в том же состоянии надрыва. "Почему невозможно?"

"Потому,...что так. Существует множество различных причин. Поверь мне; из этого ничего не выйдет. Уже одно то, что она, как ты сказал, там, с носильщиками, невероятно; я поражен, на самом деле, но что она покинет монастырь и отправится куда-нибудь дальше, это просто нелепо."

"Никакой нелепицы я в этом не вижу. Ее желание вырваться отсюда так же естественно как твое или мое."

"Но у нее нет этого желания. В этом-то ты и ошибаешься."

Мэллинсон натянуто улыбнулся. "Ты считаешь, что знаешь ее намного лучше меня, если можно так выразиться," он заметил. "Так вот, после всего, может быть ты и не прав."

"Что ты имеешь в виду?"

"Существует много других путей для человеческого понимания кроме как знание кучи языков."

"Бога ради, к чему ты клонишь?" И более спокойно Кануэй добавил: "Это абсурд. Нам не нужно спорить. Скажи мне, Мэллинсон, к чему все это? Я до сих пор не могу понять."

"Тогда зачем устраивать весь этот шум?"

"Cкажи мне правду, я прошу тебя, скажи мне правду."

"Да все это совсем просто. Ребенок ее возраста, запертый здесь в компании странных стариков -- само собой, подвернись ей удобный случай, она и выскользнет отсюда. До сих пор возможности такой просто не было."

"Не кажется ли тебе, что ты рассматриваешь ее положение под собственным углом? Я всегда говорил, она абсолютно счастлива."

"Тогда отчего же она сказала, что отправиться с нами?"

"Она сказала? Как? Она не знает английского."

"Я спросил ее по тибетски - Мисс Бринклоу поработала над словами. Разговор этот, конечно, не отличался беглостью, но его хватило на то, чтобы -- чтобы понять друг друга." Мэллинсон немного покраснел. "О, проклятье, Кануэй, ну не смотри на меня такими глазами -- любому бы показалось что я вмешиваюсь не в свои дела."

Кануэй ответил: "Никому бы ничего не показалось, я думаю, однако самим замечанием ты раскрываешь себя больше чем тебе бы хотелось. Единственное, что я могу ответить -- мне очень жаль."

"Отчего же, черт возьми?"

Сигарета выскользнула из пальцев Кануэйя. Он был утомлен и взволнован, и волна глубокой противоречивой нежности, которую лучше было бы не затрагивать, нахлынула не него. "Мне так не хочется чтобы мы шли наперекор друг другу," мягко ответил он. "Я признаю, что Ло-Тзен очаровательна, но отчего мы должны ссориться из-за этого?"

"Очаровательна?" с презрением переспросил Мэллинсон. "Она заслуживает большее. Не все вокруг обладают твоим хладнокровием в таких вопросах. Может ты и считаешь, что она стоит того, чтобы любоваться ею как музейной экспозицией, но мои взгляды более практичны. Если полюбившийся мне человек попадает в гадкую ситуацию, я пытаюсь и что-то делаю."

"Но, наверное, существует такое понятие как чрезмерная пылкость? Куда, по-твоему, она направится, если действительно покинет монастырь?"

"Я так думаю, у нее должны быть друзья в Китае или еще где-нибудь. В любом случае, там ей будет намного лучше, чем здесь."

"Откуда у тебя такая уверенность?"

"Ну если никто не возьмет ее под свою защиту, я сам сделаю это. После всего, спасая человека из адского пекла, не останавливаешься с вопросами, есть ли у него куда пойти."

"То есть, ты считаешь Шангри-Ла адским пеклом?"

"Ну конечно. В нем царит что-то мрачное и злое. С самого начала это можно было почувствовать -- то, каким образом мы попали сюда, совершенно без цели, по велению сумасшедшего, наша задержка здесь, под прикрытием разных предлогов. Правда, самым страшным мне кажется то, что произошло с тобой."

"Со мной?"

"Да, с тобой. Ты вот только что размечтался, как если бы ничего не случилось и был бы, наверное, счастлив навсегда здесь остаться. Как же, ты даже признался, что тебе здесь нравится... Что с тобой, Кануэй? Неужели ты не можешь опомниться? Нам так хорошо было вместе в Баскуле -- ты тогда был совершенно другим."

"Мой милый мальчик."

Кануэй подхватил руку Мэллинсона, и ответное пожатие юноши было таким же горячим и полным волнения. Мэллинсон продолжил: "Я не знаю, заметил ли ты, но последние несколько недель я был ужасно одинок. Самая важная проблема, кажется, перестала волновать всех -- Барнард и Мисс Бринклоу, у них на это свои причины, но когда я понял, что и ты был против меня, мне стало на самом деле плохо."

"Прости меня."

"Ты все извиняешься, да разве это поможет?"

Под влиянием неожиданного импульса Кануэй ответил: "Тогда позволь мне помочь тем, что я расскажу тебе. Выслушай меня, и я надеюсь, многое из того, что сейчас кажется сложным и неприемлимым, станет тебе понятным. В любом случае, ты поймешь отчего Ло-Тзен никак не может уйти с тобой."

"Врядли ты в силах убедить меня в этом. И пожалуйста, давай покороче, потому что у нас на самом деле нет времени."

И тогда, сжато до самых возможных пределов, Кануэй раскрыл перед ним всю историю Шангри-Ла, так, как она была представлена ему Высшим из Лам и расширена его беседами с ним и Чангом. Это было последнее из всего, что он когда-либо собирался сделать, но в данных обстоятельствах решение казалось оправданным и даже необходимым; и на самом деле, проблемы Мэллинсона таки были на его совести, и он разрешил их так, как посчитал нужным. Рассказ его шел легко и быстро, и повествование снова облекло его чарами неведомого, безвременного мира; красота его переполняла Кануэйя своим описанием, и несколько раз наступало чувство чтения из страницы памяти, настолько идеи и фразы этого мира были запечателны в нем. Лишь одна вещь осталась в секрете -- тот факт, что Высший из Лам встретил в эту ночь свою смерть, и Кануэй был избран его преемником.

Подходя к концу, он совсем успокоился, и чувство радости наполнило его от сознания, что задача была выполнена, и что после всего это было единственным ее решением. Окончив, он спокойно глянул на Мэллинсона, полный уверенности в том, что справился со всем хорошо.

Но Мэллинсон только постукивал по столу кончиками пальцев и наконец, после долгой паузы, произнес: "Я ничего не могу сказать тебе, Кануэй...кроме того, что ты, должно быть, совсем потерял рассудок..."

Последовала долгая тишина, в течении которой двое мужчин просто смотрели друг на друга, погрузившись в состояния совершенно различной природы-- разочарованный, ушедший в себя Кануэй, и пылкий, нервно ерзающий от неудобства Мэллинсон. Наконец Кануэй сказал: "То есть, ты считаешь меня сумасшедшим?"

Мэллинсон нервно рассмеялся. "Ну после такой истории, черт побери, я должен сказать, что да. То есть...ну в общем...вся эта бессмыслица...мне кажется, все это не нуждается ни в каких обсуждениях."

И в голосе и во внешнем виде Кануэйя сквозило ужасное удивление. "Ты считаешь это бессмыслицей?"

"Ну...а как по-другому я могу на это взглянуть? Ты прости мою прямоту, Кануэй, но любой здравомыслящий человек без колебаний так бы тебе ответил."

"То есть, ты все еще веришь, что мы попали сюда благодаря обычной случайности -- какой-то помешанный тщательно распланировал увести самолет и пролететь на нем тысячи миль ради собственного развлечения."

Кануэй предложил сигарету, и Мэллинсон принял ее. Наступила пауза, которой каждый, казалось, был рад. В конце концов Мэллинсон ответил: "Знаешь, эти рабирательства ни к чему хорошему не приведут. Твоя теория, между прочим, о том, что неопределенный человек был выслан отсюда для поимки незнакомцев, специально для этого выучился летать и выжидал удобного случая до того, как в Баскуле не выявилась пригодная для этого машина с четырьмя пассажирами...знаешь, я конечно, не скажу, что это практически невозможно, однако во всем этом есть странная, нелепая неестественность. Сама по себе, она могла бы еще иметь вес, но когда ты примешиваешь к ней все остальное -ламы с возрастом в столетия, эликсир юности, или как там ты его называешь, то есть вещи, невозможные совершенно ...все это только наводит меня на мысль о том, какая муха тебя могла укусить."

Кануэй улыбнулся. "Да, кажется тебе трудно в это поверить. В самом начале со мной, наверное, было тоже самое, я не помню. Конечно, история эта действительно не простая, но, разве перед тобой было недостаточно доказательств того, что и место это само по себе удивительно? Подумай обо всем, что ты видел, что нам обеим удалось увидеть -- утерянная долина в глубине неисследованных гор, монастырь с коллекцией европейских книг- "

"Ах, да конечно, центральное отопление, современный водопровод, полуденный чай, все это так замечательно, я знаю."

"Хорошо, что тогда ты об этом думаешь?"

"Да, черт побери, ничего я не думаю. Одна сплошная тайна. Но, знаешь, оправдывать тайной совершенно невозможные вещи... Можно верить в горячую ванну после ее принятия, но когда кто-нибудь говорит, что ему несколько сотен лет, и ты веришь ему только потому, что он, видите ли, это утверждает, знаешь, это нечто другое." Он снова также натянуто рассмеялся. "Да, Кануэй, задел тебя этот монастырь, глубоко, по самые нервы, и я не удивляюсь, совсем нет. Давай ка, собирай свои вещи, и пора сворачиваться. Закончим мы эту дискуссию через пару месяцев после хорошего ужина в Мэйденс."

Кануэй тихо ответил: "У меня нет никакого желания возвращаться к этой жизни."

"Какой жизни?"

"Той, которую ты имеешь в виду...ужины... развлечения... поло...и все остальное..."

"Да разве я что-нибудь упоминал о развлечениях и поло?! Да и что в них такого, если разобраться? Я не понимаю, ты что не идешь со мной? Ты собираешься остаться здесь как и те двое? Да? В таком случае, позволь хотя бы мне убраться отсюда!" Мэллинсон выбросил сигарету и с сверкающими глазами бросился к двери. "Ты сошел с ума!" он дико выкрикнул. "Ты сумасшедший, Кануэй, вот и все объясниния! Конечно, ты всегда так спокоен, а я все кричу, метаюсь, но со мной все нормально, а ты, ты! Меня предупреждали еще до Баскула, но я считал это ошибкой, ошибкой насчет тебя, но сейчас я вижу насколько они были правы - "

"В чем тебя предупреждали?"

"Ну, что ты подорвался на войне, и после этого стал немного того, не в себе. В этом нет твоей вины, и я не говорю этого, и мне самому гадко от этих слов... Я лучше пойду. Все это отвратительно и страшно, и потом, я должен идти. Я дал слово."

"Ло-Тзен?"

"Да, если хочешь знать."

Кануэй поднялся и протянул ему руку. "Прощай, Мэллинсон."

"В последний раз, ты идешь с нами?"

"Я не могу."

"Тогда прощай."

Они обменялись рукопожатиями, и Мэллинсон ушел.

В одиночестве сидел Кануэй освещенный маленьким фонариком. Как по выгравированной в памяти фразе, ему казалось, что все самые прекрасные вещи были проходящими и обреченными на гибель, и два мира были настолько далеки, что никогда не могли сблизиться, и один из них, как всегда, держался на волоске. После некоторого размышления, он глянул на часы; было десять минут третьего.

Он все еще был за столом докуривая последние из своих сигарет, когда Мэллинсон вернулся. Юноша вошел в некотором смятении, и увидев его, остановился в тени, будто собираясь с мыслями. Он молчал, и обождав мгновение, Кануэй вымолвил: "Здорово. Что-то случилось? Зачем ты вернулся?"

Полная естественность вопроса приблизила Мэллинсона; он снял свои огромные горные ботинки и сел. Его лицо было пепельного оттенка и по всему телу пробегала дрожь. "У меня не хватило нервов," он простонал наполовину плача. "Ты помнишь то место где нас обвязали веревками? Я только до него и добрался... Больше не выдержал. Я не боюсь высоты, но в лунном свете все это выглядело ужасающим. Глупо, не правда?" Он не выдержал и истерически разрыдался, пока Кануэй не успокоил его. Потом он добавил: "Эти люди здесь, им нечего бояться. Никто с земли никогда их не побескоит. Но Бог видит, я бы многое отдал, чтобы пролететь над ними с хорошим количеством бомб."

"Что доводит тебя до таких мыслей, Мэллинсон?"

"Да то, что место это, чем бы оно ни было, должно быть разрушено. Оно нечисто, нездорово -- и кстати, если бы твоя невозможная история была правдой, еще и отвратительно. Кучка высохших стариков, словно паучья стая, наползает на каждого, кто подойдет близко...мерзко...да и кому охота доживать до такого возраста? А что до твоего драгоценного Высшего из Лам, если ему и есть половина того возраста, о котором ты говоришь, то пришло время кому-нибудь прийти и освободить его от жалкого этого существования...О, ну почему ты не уйдешь отсюда со мной, Кануэй? Мне гадко просить тебя за свою собственную шкуру, но пошли ты все это к чертям, я так молод, и мы всегда были хорошими друзьями -- неужели вся моя жизнь ничего для тебя не значит по сравнению с ложью всех этих жутких существ? И Ло-Тзен, тоже -- она совсем юна -- неужели она не в счет?"

"Ло-Тзен совсем не юна," ответил Кануэй.

Мэллинсон взглянул на него и выпустил истерический смешок. "Ну, конечно, совсем не юна, конечно, конечно. Она выглядит на неполных семнадцать, но, я так полагаю, ты сможешь меня уверить, что она хорошо сохранившаясь девяностолетняя дама."

"Мэллинсон, она попала сюда в 1884."

"Ты бредишь, мой милый!"

"Красота ее, Мэллинсон, как и любая другая красота мира, во власти тех, кто не знает как оценить ее. Это - хрупкая вещь, место которой там, где любимы хрупкие вещи. Унеси ее из этой долины, и ты увидишь как она расстает, словно эхо."

Мэллинсон грубо рассмеялся, как если бы обретая уверенность от своих собственных мыслей. "Я этого не боюсь. Эхом она является только здесь, если уж использовать твое сравнение." После паузы он добавил: "Подобные разговоры ни к чему нас не приведут. Давай лучше прекратим всю эту поэзию и вернемся на землю. Я хочу помочь тебе, Кануэй -- я знаю, полнейшая бессмыслица, но я попробую убедить тебя, если, конечно, смогу. Предположим, я поверил, что твоя история на самом деле правда, и действительно нуждается в экзаминовке. Скажи тогда мне серьезно, какие доказательства к ней у тебя существуют?"

Кануэй молчал.

"Только лишь фантастический вздор, которым кто-то тебя опутал. Подобное, без единой тени доказательств, ты бы не принял даже от человека на которого можно положиться, и которого ты знал всю свою жизнь. А где, скажи, твои доказательства? Их, нет, я так понимаю? И Ло-Тзен, она когда-нибудь сама рассказывала тебе свою историю?"

"Нет, но-"

"Тогда почему, скажи, ты веришь кому-то другому? И весь этот вопрос долговечности -- существует ли хотя бы один внешний факт его доказательства?"

Подумав мгновение, Кануэй вспомнил о неизвестных работах Шопена исполняемых Бриаком.

"Ну, для меня это ничего не значит -- я не музыкант. Но даже если они и подлинники, существует ведь вероятность того, что завладел он ими каким-то нечестным путем?"

"Без сомнения, так."

"И потом, метод, о котором ты говоришь, сохраняющий молодость и все такое. Что это? Ты говоришь, это вроде какого-то наркотика -- ну так, я хочу знать, что это за наркотик? Ты его видел хоть раз или пробовал? Кто-нибудь предоставил тебе пусть один положительный факт в его пользу?"

"Нет, подобных деталей не было, это правда."

"Да интересовался ли ты деталями? Или так и проглатывал все, целиком? Неужели тебе не приходило в голову, что эта история нуждается в подтверждении?" Подчеркивая свое преимущество, он продолжал: "Что ты вообще знаешь об этом месте кроме того, что ты слышал? С кем ты сталкивался, несколько старичков, и никого больше? Не принимая их во внимание, можно только сказать, что место это неплохо расположено, и, кажется, управляется на интеллектуальном уровне. Но как и почему оно появилось, у нас нет ни малейшего понятия, и зачем мы нужны им здесь, такая же тайна; но, знаешь ли, верить из-за этого какой-то старой легенде, ты меня извини. И потом, послушай, ты же человек критического склада ума -- в английском монастыре ты подвергал колебаниям каждое сказанное там слово -- и теперь верить всему только потому что ты в Тибете, я этого не понимаю."

Кануэй кивнул. Он не мог не согласиться с хорошо поставленной точкой зрения даже в состоянии более глубоких, отдаленных чувств. "Точное замечание, Мэллинсон. Правда, наверное, та, что когда вопрос касается веры без определенных доказательств, мы все склоняемся к тому, что привлекает нас больше всего."

"Да буть я проклят если найду что-нибудь привлекательное в существовании, где живешь до состояния полу-трупа. Пусть моя жизнь будет короткой, но веселой. А россказни о будущей войне -- все это так, детский лепет. Как вообще может быть известно о ее наступлении и о том, какой она будет? Вспомни последнюю войну, не ошибались ли все эти предсказатели?" Он добавил, не дождавшись ответа Кануэйя: "Так или иначе, я не верю в неизбежность вещей. И пусть я не прав, сходить с ума по этому поводу бессмысленно. Бог видит, мне уж лучше холодеть от страха под пулями новой войны, чем скрываясь от нее, зарыть себя здесь."

Кануэй улыбнулся. "Ты обладаешь удивительной способностью неверно понимать меня, Мэллинсон. Когда мы были в Баскуле, ты считал меня героем, сейчас ты принимаешь меня за труса. Откровенно говоря, я и не то и не другое, но, какое это имеет значение. Когда ты вернешься обратно в Индию, то скажи, если хочешь, что я остался в Тибетском монастыре от страха перед новой войной. Это, конечно, совершенно не та причина, но я не сомневаюсь, что те, кто уже считает меня сумасшедшим охотно в нее поверят."

С некоторой грустью Мэллинсон ответил: "Знаешь, так говорить глупо. Чтобы ни случилось против тебя я не скажу ни слова. Можешь на это рассчитывать. Я согласен, мне сложно понять тебя, но знаешь как бы мне этого хотелось? Я бы многое отдал, чтобы только понять тебя! Кануэй, могу ли я хоть как-то помочь тебе? Что-нибудь, могу я что-нибудь сделать?"

Последовала долгая пауза, которая наконец была прервана Кануэйем: "Я хочу задать тебе только один вопрос, если ты простишь меня за то, что вмешиваюсь в твою личную жизнь."

"Да?"

"Ты влюблен в Ло-Тзен?"

Бледность на лице юноши тут же сменила цвет на румянец. "Я осмелюсь сказать, что да. Конечно, ты будешь утверждать, что это абсурд, и глупость, и, может быть, так и есть, но я ничего не могу с собой поделать."

"Я совсем не считаю это абсурдом."

После стольких пререканий, спор, казалось, наконец обрел тихую гавань. Кануэй добавил: "Я сам ничего не могу с собой сделать. Так случилось что ты и эта девочка -- два самых дорогих для меня человека на целом свете...тебе может показаться все это странным." Внезапно он встал и прошелся по комнате. "Ну что ж, обговорили все, что можно было, не так ли?"

"Да, я думаю." Но в неожиданном одушевлении Мэллинсон продолжил: "Ну что за бессмыслица говорить, что она не юна! И жуткая, отвратительная бессмыслица. Кануэй, ты не можешь этому верить! Это уж слишком нелепо. Как это вообще возможно?"

"Откуда ты знаешь, что она юна?"

Мэллинсон наполовину отвернулся, и с лицом залитым жуткой скромностью ответил: "Потому что я на самом деле знаю...Может быть ты подумаешь обо мне плохо...но я действительно знаю. Боюсь, что ты, Кануэй, никогда по-настоящему и не понял ее. Она холодна только снаружи, и чувства ее были заморожены в результате пребывания здесь. Но тепло не ушло."

"Тепло, чтобы расстаять?"

"Да...ты можешь так выразиться."

"И она юна, Мэллинсон, ты в этом уверен?"

Мэллинсон мягко ответил: "Боже мой, ну конечно. Она всего лишь девочка. Мне было ужасно жаль ее, а потом, мы, кажется, понравились друг другу. В этом нет ничего постыдного. Если уж говорить об этом, то здесь, по-моему, это самое приличное, что когда-либо имело место..."

Кануэй вышел на балкон и взгляд его упал на ослепительное перо Каракала; над застывшим океаном высоко проплывала луна. Он почувствовал, что мечта его растворилась, как все слишком красивые вещи при первом прикосновении действительности; что все будущее мира на весах против юности и любви будет таким же легким, как воздух. Он почувствовал, что разум существовал в своем, отдельном от всего мире, микрокосмосе Шангри-Ла, и мир этот тоже находился в опасности. Потому как собираясь с силами, он видел, что корридоры его воображения смещаются и гнутся от напряжения; павильоны рушатся; и все на пороге превращения в груду руин. Боль задела его лишь частично, но недоумение обрушилось бесконечной и, скорее, грустной волной. Он не понимал было ли то сумасшедствие, которое сейчас прошло, или на период времени он таки обрел ясность ума, которая сейчас снова его оставляла.

Обернувшись, он выглядел другим человеком; его голос был жестче, обрывистей, и лицо немного подергивалось; он куда более походил на того Кануэйя, который был Баскульским героем. Подстегиваемый необходимостью действий, он глянул на Мэллинсона с неожиданной бдительностью. "Ты думаешь, с веревкой ты выдержишь этот мрачный участок, окажись я с тобою рядом?" он спросил.

Мэллинсон бросился навстречу. "Кануэй," закричал он глотая воздух. "Ты имеешь в виду что ты идешь? Ты, наконец, решился?"

Они тронулись сразу же, только Кануэй подготовил себя к пути. На удивление все оказалось совсем просто -- скорее, уход нежели бегство; ни события не произошло когда пересекали они полосы лунного света и тени во двориках. Можно было подумать, что вокруг вообще никого не было, думал Кануэй, и идея такой пустоты мгновенно заполняла его таким же пустым чувством; и все это время, с ним рядом, едва доходя до него, раздавалась болтовня Мэллинсона о дороге. Как странно что их долгий спор должен был закончиться так, в действии, что тайное святилище должно было быть забыто тем, кто обрел там такое счастье! Потому как через час, или даже меньше того, останавливаясь без дыхания на повороте дороги, они видели последние штрихи Шангри-Ла. В глубине над ними долина Синей Луны было словно облако, Кануэйю почудилось, что рассыпанные в дымке крыши неслись в след за ним. И в этот момент наступило прощание. Мэллинсон, замолчавший на время из-за крутого спуска, выпустил: "Хорошо, мы в полном порядке -- продолжай!"

Кануэй улыбнулся, но не ответил; он уже начал готовить веревки для острого пересечения по краю. То, что сказал юноша, было правдой, решение действительно было принято, но оно подвисло над тем, что все еще оставалось. Маленький, активный фрагмент разума, который сейчас доминировал; остальное же было утерянным настолько, что вынести это было почти невозможно. Он был странником между двумя мирами, и участь его была вечно странствовать; но в настоящий момент, в углубляющейся внутренней глубине, он чувствовал лишь одно, что ему нравился Мэллинсон, и что он должен помочь ему; как и миллионам, ему было предписано бежать от мудрости и стать героем.

Над пропастью Мэллинсон начал нервничать, но Кануэй помог ему преодолеть участок в традиционной скалолазной манере; и после того, как все было позади, они вытянулись вместе, прикуривая сигареты Мэллинсона. "Кануэй, я должен сказать, какой ты, черт возьми, замечательный человек...Наверное, ты знаешь...Я не могу передать тебе, как я счастлив..."

"Я бы и не пытался на твоем месте."

После долгой паузы, перед продолжением пути, Мэллинсон добавил: "Но я на самом деле счастлив -- не только за себя, но и за тебя тоже... Конечно, хорошо, что сейчас ты можешь понять насколько бессмысленным все это было...но просто здорово видеть тебя снова самим собой..."

"Совсем нет," ответил Кануэй с гримасой собственного личного успокоения.

К рассвету они пересекли границу, не обеспокоенные ни одним, если они и были, часовым; и Кануэй подумал, что проход, на самом деле, мог быть только лишь под умеренной охраной. Они достигли плато, подхваченные словно голый лист, воющими ветрами, и постепенно спускаясь вниз, увидели лагерь проводников. После этого все пошло так, как предсказывал Мэллинсон; люди, большие парни в мехах и овчинах, их уже ждали, сгибаясь от шквалов ветра и в нетерпении начать путешествие в Татзиен-Фу -- одиннадцать тысяч миль на восток, к границе Китая.

"Он идет с нами!" в возбуждении кричал Мэллинсон, когда они встретились с Ло-Тзен. Он забыл, что она не понимала по-английски, но Кануэй перевел.

Ему казалось, что крошечная Манчжу так никогда не светилась. Она одарила его самой очаровательной улыбкой, но глаза ее были только на Мэллинсоне.

Эпилог.

Моя следующая встреча с Разерфордом произошла в Дели. Мы оба были гостями на ужине в Вайсригале, однако из-за церемоний и разделяющей нас дистанции не смогли сблизиться до того, как лакеи в тюрбанах не подали нам наших шляп. "Поедем ко мне в готель, выпьем," пригласил он.

Мы проносились в такси вдоль бесплодных миль между натюрмортом Лутюэнс и теплой трепещущей картиной старого города Дели. Из газет мне было известно, что он только что вернулся из Кашгара. Вышколенная репутация его была из тех, которые из всего извлекают все возможное: по требованию неординарного праздника поставляется исследовательский персонаж, ничем из ряда вон персонаж этот не занимается, но публике это неизвестно, и лавры мгновенного впечатления падают у его ног. К примеру, путешествие Разерфорда, на мой взгляд, было далеко от тех революционных открытий, которые приписывала ему пресса; в погребенных городах Котана не было ничего нового, если кто-нибудь еще мог вспомнить Штейн и Свен Хедин. Я знал Разерфорда достаточно хорошо, чтобы подшутить над ним по этому поводу, и он рассмеялся. "Правда бы сделала лучшую историю," неопределенно признался он.

Мы пришли к нему в комнату и выпили виски. "Ты, значит, таки пустился на поиски Кануэйя?" в подходящий, на мой взгляд, момент спросил я.

"Поиски будет слишком серьезным словом," он ответил. "В стране размером в половину Европы невозможно заниматься поисками одного человека. Все, что я сделал, было лишь посещение тех мест, где я рассчитывал с ним встретиться или узнать что-то новое. Ты помнишь, в своем последнем письме он говорил, что оставил Бангкок в северо-западном направлении. Он оставил небольшой след в середины страны, и затем, я думаю, отправился в племенные районы на Китайской границе. Бурму я исключаю, там можно нарваться на Британских представителей. Одним словом, определенная, как ты бы выразился, дорога теряется где-то в Верхнем Сиаме, но, конечно, я бы никогда не отправился так далеко."

"Ты не думал, что проще было бы просто искать саму долину Синей Луны?"

"Да, конечно, это казалось мне более точным предложением. Ты таки пробежался по моему манускрипту?"

"Да больше чем пробежался. Мне нужно было вернуть его, между прочим, но ты не оставил никакого адреса."

Разерфорд кивнул. "Интересно, что ты о нем думаешь?"

"История мне показалась изумительной, конечно, если она твердо базируется на том, что ты узнал от Кануэйя."

"Я даю тебе честное слово. Я не выдумал ни единой детали, да и все повествование, кстати сказать, далеко от моего собственного языка, хотя ты, наверное, этого не заметил. У меня хорошая память, а Кануэйю всегда удавалось описывать. И потом, не забывай, у нас было двадцать четыре часа практически непрекращаемой беседы."

"Бесспорно, изумительно."

Он откинулся назад и заулыбался. "Если это все, что ты собираешься сказать, мне наверно, придется говорить самому. Ты, наверное, считаешь меня доверчивым человеком. Люди часто совершают ошибки от того, что слишком многому верят, но не будь этой веры, жизнь превратилась бы в нудное времяпровождение. Конечно, история Кануэйя захватила меня, и не в одном смысле, а в нескольких, и потому я решил извлечь из нее все возможное, исключая, конечно, сам шанс нашей встречи."

Он зажег сигару. "Означало это приличное количество самых странных путешествий, но, видишь ли, подобные вещи мне по душе, и потом, мои издатели время от времени интересуются заметками путешественников. Несколько тысяч миль, должно быть, если учесть все вместе, Баскул, Бангкок, Чанг-Кайанг, Кашгар -- я побывал в каждом из них, и где-то внутри этой зоны запрятана сама тайна. Но, ты сам понимаешь, зона огромна, и все мои поиски не затронули и десятой доли ее, то бишь тайны, если тебе угодно. Выкладывая на стол факты, я имею лишь то, что двадцатого мая Кануэй вылетел из Баскула и пятого октября прибыл в Чанг-Кайанг. Третьего февраля он снова покинул Бангкок, последнее, что было о нем известно. Все же остальное -возможности, вероятности, догадки, мифы, легенды, как хочешь."

"То есть, ты ничего не обнаружил в Тибете?"

"Мой милый друг, в сам Тибет я никогда и не попал. Правительственные мужи не хотели меня даже слушать; для них это было бы равносильно санкционированию экспедиции на Эверест, а когда я заметил, что хотел бы побродить по Куэн-Ланам, они одарили меня таким взглядом, как если бы я пришел к ним с предложением о биографии Ганди. Кстати сказать, информации у них было больше, чем у меня. Путешествие по Тибету непосильно для одного человека; нужна хорошо снаряженная экспедиция под руководством того, кто знает хотя бы два слова на их языке. Я помню, когда Кануэй рассказывал мне свою историю, я никак не мог понять, отчего вокруг носильщиков была такая шумиха, почему бы им просто взять и не уйти? Очень быстро все стало понятным. Правительственные люди были правы -- ни один пасспорт мира не помог бы мне пересечь Куэн-Ланы. Я, между прочим, добился того, что сумел увидеть их издалека в очень ясный день, в пятидесяти милях, наверное. Не каждый европеец может этим похвастаться."

"Они что под таким строгим запретом?"

"Они напоминают белую мерзлоту на самом горизонте. В Йарканде и Кашмире я опрашивал каждого встречного, но удивительно, как мало смог о них узнать. На мой взгляд, они должны быть самой неизученной грядой в мире. Мне повезло встретиться с американским путешественником, который однажды пытался пересечь их, но не обнаружил прохода. Он сказал, что существуют проходы, только расположение их до ужаса высоко и непомечено ни на одной карте. Я спросил его, возможно ли, на его взгляд, существование там долины, вроде той, что описывал Кануэй, и он сказал, что не отбрасывает такой возможности, правда вероятности мало, хотя бы по геологическим соображениям. Тогда я спросил, слыхал ли он о конусообразной горе по высоте почти достигающей высшие из Гималаев, и ответ его был несколько итригующим. Он сказал, что о такой горе существовала легенда, но по собственному его мнению базировалась ни на чем. Ходили слухи, он добавил, что существуют горы даже выше чем Эверест, правда, сам он никогда не верил в подобное. 'Вряд ли в Куэн-Ланах найдется вершина превышающая двадцать пять тысяч футов, если и это будет,' сказал он, правда, признавая, что исследованы они по-настоящему не были.

"Затем я спросил его, а в Тибете он был несколько раз, об их монастырях, но он выдал мне лишь обычный отчет того, что есть в каждой книге. Он уверил меня, что прекрасного в них ничего не было, и что монахи, в большинстве своем, погрязли в разврате и грязи. 'А продолжительность жизни их велика?' поинтересовался я, и он ответил, что да, если их не коснется какая-нибудь грязная болезнь. Тогда я прямо перешел к вопросу и спросил, слышал ли он какие-нибудь легенды о чрезвычайной долговечности среди лам. И он ответил: 'массу, это одна из основных тем, правда в них нет никакой вероятности. Вам скажут, что какое-нибудь скверное на вид существо было сто лет замуровано в камере, и оно, само собой так и выглядит, но вы же не спросите у него свидетельства о рождении.' Я спросил его, обладали ли они, на его взгляд, медицинским или может, оккультным способом сохранения молодости, и он ответил, что предположительно, им было известно довольно много интересных вещей, правда, он подозревал, что при близком рассмотрении все это будет не больше Индийского веревочного фокуса -- то, что кто-то когда-то уже видел. Хотя он таки отметил, что ламы обладали довольно странным свойством контролирования тела. 'Я видел, как совершенно голыми они сидели у края замерзшего озера,' рассказывал он, 'при температуре ниже нуля и пронизывающем ветре, в то время как прислужники, разламывая лед, мочили в воде полотенца и затем обматывали их ими. Процедура повторялась более дюжины раз, и полотенца высыхали прямо на их телах. Можно было подумать, что силою воли сохраняли они состояние тепла, хотя, объяснение это, бесспорно, слабое.'"

Разерфорд подлил в свой бокал. "Конечно же, все это, как признался и мой американских знакомый, не имеет ничего общего с долговечностью. Всего лишь пример того, насколько мрачны вкусы лам в вопросе само-дисциплины...На этом мы и закончили, с доказательствами, согласись, недостаточными даже для того, чтобы обвинить собаку в исчезновении куска мяса."

Я ответил что все это, конечно, было неубедительным и поинтересовался, значили ли что-нибудь для американца названия "Каракал" и "Шангри-Ла."

"Ничего абсолютно, я спрашивал. После того, как я задал ему приличное количество вопросов, он заметил: 'Честно говоря, я не большой любитель монастырей, и однажды, кстати сказать, я так и признался одному человеку, которого встретил в Тибете: путешествуй я там один, то обходил бы их стороной, не говоря уж о посещении.' Это случайное замечание подкинуло мне милую мысль, и я спросил его, когда произошла эта встреча в Тибете. 'О, очень давно, еще до войны,' он ответил, 'в одиннадцатом году, кажется.' Я пристал к нему выпытывая детали, и настолько, насколько позволяла ему память, он поведал мне их. Кажется, в то время он путешествовал с каким-то Американским географическим обществом, с несколькими носильщиками, коллегами, и прочим, так сказать, экспедиция пакка[1]. И где-то недалеко от Куэн-Ланов он и встретил этого человека, китайца, путешествующего в кресле, которое несли местные прислужники. Так случилось, что человек этот, очень хорошо говоривший по-английски, настоятельно рекомендовал им посетить близлежащий ламазери, и даже предложил быть проводником. Американец сказал, что у них не было времени, плюс особого интереса к этому никто не испытывал, и на том все кончилось." После некоторой паузы Разерфорд продолжил: "Я не говорю, что это сенсация. Когда человек пытается вспомнить обыкновенный случай, имевший место двадцать лет назад, постороить на этом можно совсем немного. Однако, появляется возможность привлекательного размышления."

"Да, хотя мне кажется, что если бы хорошо снаряженная экспедиция приняла бы приглашение, кто бы мог удержать их в ламазери против их желания?"

"Все возможно. Вполне вероятно что это совсем и не был Шангри-Ла."

Мы немного поразмыслили над этим, но информация была слишком туманной для споров, и я возобновил вопросы, интересуясь, обнаружил ли он что-нибудь в Баскуле.

"Баскуле был безнадежен, а Пешевар -- и того хуже. Никто ничего не знал кроме того, что угон самолета на самом деле имел место. Хотя, и в этом они признавались с неохотой -- это не из тех эпизодов, которыми можно гордиться."

"И после всего о самолете никто ничего не слышал?"

"Ни о нем ни о четверых его пассажирах, ни единой весточки. Я, правда, удостоверился в том, что он был достаточно силен для того, чтобы пересечь горные хребты. Я также пытался обнаружить следы этого Барнарда, но его прошлое оказалось настолько таинственным, что я бы не удивился, если б он на самом деле оказался Чалмерсом Брайантом, как говорил Кануэй. После всего, полнейшее исчезновение Брайанта в разгаре розыска было, скорей, удивительным."

"А как насчет самого угонщика? Ты пытался что-нибудь о нем выяснить?"

"Конечно. Но опять же, безрезультатно. Летчик, за которого этот парень выдавал себя после того как оглушил его, в последствии был убит, закрывая еще одно обещающее звено расследования. Я даже написал одному своему американскому другу, начальнику летной школы, с вопросом много ли в последнее время было у него тибетских учеников, но его ответ был прямым и разочаровующим. Он писал, что различий между тибетскими и китайскими парнями он не видит, и что последних у него насчитывалось около пятидесяти, все в обучении для войны с японцами. Как видишь, шансы небольшие. Но мне таки удалось обнаружить одну весьма любопытную вещицу, для которой, кстати, не нужно было бы даже покидать Лондон. В середине прошлого столетия в Джене был один немецкий профессор увлекающийся кругоземными путешествиями, который в 1887 году посетил Тибет. Обратно, правда, он никогда не вернулся, и существует некая история о том, как он утонул, пересекая в брод реку. Имя этого профессора было Фредерих Мэйстер."

"О, мой Бог, одно из тех которые упоминал Кануэй!"

"Правильно, хотя это может быть всего лишь совпадение. В любом случае, это не доказывает целой истории, потому что Дженовский профессор родился в 1845. Ничего интересного."

"Да, но как странно," сказал я.

"Да, достаточно странно."

"А как насчет остальных, были ли у тебя какие-нибудь успехи?"

"Никаких. Жаль, что список, над которым я работал, был таким кратким. Я не нашел никаких документов об ученике Шопена по имени Бриак, что, конечно, не означает, что такого ученика не было. Если разобраться, Кануэй довольно скупо делился именами -- из пятидесяти с чем-то лам, которые предположительно там находятся, он дал нам только пару. Кстати, Перраулт и Хэнсчелл оказались такими же невозможными для обнаружения следов."

"Как насчет Мэллинсона?" спросил я. "Ты не пытался выяснить, что произошло с ним? И та девушка - китаянка?"

"Мой милый друг, ну конечно пытался. Как ты, наверное, помнишь из манускрипта, история Кануэйя заканчивается на том месте, когда он покидает долину вместе с носильщиками, что весьма странно. После этого он либо не мог, либо не хотел продолжить, хотя, будь у нас больше времени, он может, бы и закончил. У меня такое чувство, что произошла какая-нибудь трагедия. Жуткие трудности перехода, не считая риска бандитизма или даже предательства со стороны их сопровождающих. Скорей всего, нам никогда не будет известно, что произошло на самом деле, но что остается более менее определенным, это что Мэллинсон никогда не достиг Китая. Я опять же навел разного рода справки. Сначала я пытался выяснить детали о книгах и тому подобном, в больших количествах высылаемых через Тибетскую границу, но во всех подходящих для этого местах, вроде Шанхая или Пекина, ничего не было. Что, конечно, ничего еще не означает, потому как ламы, бех сомнения, предусмотрели полнейшую секретность своих методов импорта. После этого я отправился в Татзиен-Фу. Это странное, чертовски хитро растположенное место, вроде городского рынка конца света, откуда китайские кули[2] с Yannan переправляют свои баулы с чаем тибетским жителям. Об этом ты можешь почитать в моей новой книге, когда она выйдет. Европейцы обычно не залазят в такие дебри. Местные мне показались весьма цивилизованными и приветливыми людьми, правда, следов прибытии туда группы Кануэйя не было никаких."

"То есть, каким образом сам Кануэй добрался до Чанг-Кайанга так и остается необъяснимым?"

"Единственным предположением будет то, что он случайно вышел туда, как мог бы выйти, по сути, куда угодно. Но в любом случае, в самом Чанг-Кайанге мы снова упираемся на твердые факты, что уже много. Сестры в госпитале милосердия были достаточно искренни как, кстати сказать, и Сивекинг в воздуждении по поводу исполнения Кануэйем псевдо-Шопена." Разерфорд остановился, и затем добавил в размышлении: "Все это только лишь упражнение в балансировании возможностей, и я должен отметить, ни одна из сторон особенно высоко не прыгает. Конечно, будучи правдивым, если ты не принимаешь историю Кануэйя, то значит сомнения лежат либо в его правдивости, либо -- в здравомыслии."

Он снова остановился, как бы приглашая меня вступить, и я заметил: "Ты знаешь, я же никогда не видился с ним после войны, но говорят, он здорово изменился."

Разерфорд ответил: "О да, факт остается фактом. Нельзя кинуть обычного мальчишку на три года интенсивного физического и эмоционального стресса без того, чтобы чего-нибудь не сорвать в нем. Многие, наверное, скажут, что он прошел через все без царапинки. Но царапины были, только лишь с внутренней стороны."

Мы немного поговорили о войне и о ее влиянии на разных людей, и в конце концов он продолжил: "Есть еще одна вещь, наверное, самая странная из всех, о которой я должен заметить. Это случилось во время моих вопросов в госпитале. Как ты догадался, все они очень для меня старались, но не могли вспомнить многого, особенно во время эпидемии лихорадки в это время. Одним из моих вопросов было то, каким образом Кануэй попал в госпиталь, прежде всего был ли он один, нашли ли его больным или кто-нибудь доставил его туда. Никто не мог вспомнить все в точности, после всего, прошел порядочный отрывок времени, и когда я уже собирался покончить со своими допросами, одна из монахинь вдруг соврешенно спокойно заметила: 'Кажется, со слов доктора, его доставила сюда женщина.' Это было все, что она могла мне сказать, и потому как сам доктор оставил миссию, на месте я ничего подтвердить не смог.

"Но заварив такую кашу, намерений останавливаться у меня не было. Выяснилось, что доктор оставил их ради большего госпиталя в Шанхае, и я разыскал его адрес и позвонил ему. Это было сразу после японского налета и настроение было довольно мрачным. Я уже встречался с ним во время моего первого визита в госпиталь, и он был очень вежлив, правда, перегружен до ужаса, просто до ужаса; немецкие погромы Лондона по сравнению с тем, что японцы сделали с частью Шанхая просто ничто, поверь мне. О да, он тут же ответил, он помнил потерявшего память англичанина. Правда, что в госпиталь его доставила женщина? я спросил. О, да, определенно, женщина, китаянка. Мог ли он что-нибудь о ней вспомнить? Ничего, он ответил, кроме того, что она сама была больна лихорадкой и очень скоро скончалась...И в этот момент нас прервали -- целая группа раненых была внесена и прямо в корридоре расположена на носилках - в палатах не было места, и мне не хотелось отнимать его время своими разговорами, при том, что глухое постукивание орудий в Воосанг говорило о том, что работы у него будет немало. Когда он вернулся, то вид его был довольно бодрый, даже в разгаре такого ужаса, и я задал ему только один последний вопрос, и, позволю себе заметить, вопрос этот тебе известен. 'Китаянка,' сказал я. 'Была ли она юна?'"

Разерфорд стряхнул свою сигару, как если бы в том же увлечении собственным рассказом, в котором, по его предположению, находился и я. Затем он продолжил: "Небольшой человек с секунду молча смотрел на меня и потом на смешно вышколенном английском образованных китайцев ответил: 'О, нет, она была очень сильно стара -- старее любого человека, я когда-либо видел.'"

Долгое врем мы сидели в тишине, и потом снова говорили о Кануэйе, о том, каким я его помнил, полным мальчишества и очарования, о войне, изменившей его, и о том, как много различных тайн времени, возраста и ума, и о крошечной Манчжу, которая была "очень сильно стара," и о странной последней мечте Синей Луны. "Ты думаешь он когда-нибудь отыщет ее?" спросил я.

1 Высшего класса.

2 Кули -- с Индусского kuli, чернорабочий, обычно с дальнего Востока нанимаемый за низкую плату.