"Карантин" - читать интересную книгу автора (Иган Грег)

Глава 8

С утра в ионной комнате проводится контрольный тест, подтверждающий, что вчерашнее не было просто случайной удачей. После него По Квай получает перерыв на две недели для отдыха, пока будет готовиться следующая фаза эксперимента. Все это время она будет находиться в здании, но это ее не смущает – кроме чтения, ей ничего не нужно.

– Все прекрасно, особенно если забыть о том, что нет выбора, – говорит она. – Тишина, покой и надежный кондиционер – это моя формула счастья.

Ее несмолкающий речитатив исчезает из моих снов. «Н3» работает отлично. «Карен» не возвращается. Окольными путями я выведываю у Ли Хинь Чуня, что у него установлены только «Страж», «Метадосье» и «Красная Сеть». Никаких проблем с модами, кроме как во время экспериментов, у него не было. Моя решимость докопаться до причин сбоев моих модов тает. Какой смысл идти к врачу или нейротехнику, если нет никаких симптомов? Тем более, что при этом посторонние лица могут узнать о моем моде верности. Я даю себе слово обратиться за помощью при первых признаках неисправности, но дни идут за днями, и я все больше утверждаюсь в мысли, что все наладилось само собой.

Я очень боялся, что подлинная деятельность Ансамбля окажется уж слишком приземленной, боялся, что мне будет мучительно трудно смириться с противоречием между моими возвышенными чувствами и грубой правдой – и, уж конечно, не смел даже надеяться на такое счастье, которое испытал, услышав рассказ По Квай. Теперь мне ужасно стыдно, что я мог всерьез подозревать Ансамбль в намерении грубо и примитивно эксплуатировать эскейперский дар Лауры, в то время как его цель – постижение глубочайших законов мироздания, самой сути реальности, сути человеческой природы. А также, быть может, и причин создания Пузыря.

Ну а если бы и подтвердились худшие предположения – что с того? Служение Ансамблю все равно осталось бы единственным смыслом моей жизни. Мне приходит в голову, что бояться разочарования и радоваться подтверждению лучших надежд в моем положении одинаково абсурдно. Допустим. И что дальше? Повертев эту мысль в голове, я вскоре забываю о ней.

В такой же тупик я захожу, вспоминая ночной разговор с По Квай. Предположим, она права, и жизнь на Земле губительна для всей остальной Вселенной. Предположим, что человечество есть своего рода космический некроз, лишающий мироздание многовариантности, постоянно ведущий истребление неведомых нам миров в непостижимых разумом масштабах. Ну и что отсюда следует? Эти ошеломляющие утверждения совершенно абстрактны, их легко понять, но ничего конкретного, осязаемого я не могу из них вывести. Возникает ощущение, что рассуждения По Квай – вроде тех математических фокусов, когда вам «доказывают», что единица равна нулю. Я начинаю искать замаскированные подвохи, и когда вечером я заступаю на дежурство, мы с По Квай продолжаем наш спор. Я говорю:

– Вы ведь сами признали, что эта теория геоцентрична до нелепости.

Она пожимает плечами:

– Да – в том случае, если утверждать, что мы были первыми. Но может быть, то же самое произошло на тысячах других планет и на миллиард лет раньше. Не думаю, что мы когда-нибудь узнаем, так это или нет. Но теперь, когда мы выявили тот аппарат в мозгу человека, который стягивает волновую функцию, геоцентризм заключается в том, чтобы утверждать, что любое существо, наделенное чувствами, где бы во Вселенной оно ни обитало, обладает точно таким же аппаратом в мозгу.

– Но я не уверен, что вы действительно выявили этот аппарат. Вы ведь не продемонстрировали, что не стягиваете волну, – вы показали только, что мод воздействует на явление прежде, чем волна стянется. А что, если верна старая теория и волна стягивается только при условии, что система достаточно велика? Допустим, что мод работает на масштабе, который чуть меньше критического, сжимаясь в последний момент, когда он проделывает свой трюк с интерференцией двух состояний?

– Допустим. А что же тогда происходит в тех участках мозга, которые мод отключает?

– Не знаю. Но если эти участки специально созданы для воздействия на квантовые процессы, может быть, они частично реализуют и функции той части мода, которая управляет чистыми состояниями? Возможно, эволюция дала нам средство немного подправлять вероятности – согласитесь, что такая способность была бы полезна в борьбе за выживание. И если волновая функция достаточно большой системы всегда, с самого рождения Вселенной, стягивалась случайным образом, то вся наша вина состоит в том, что у нас начала вырабатываться способность влиять на этот процесс.

Она слушает с интересом, но стоит на своем:

– Видите ли, если я не включаю первую часть мода – ту, которая блокирует некие естественные связи в мозгу, – весь эффект пропадает, и ионы разлетаются как попало. Это мы проверили на следующее же утро после нашего первого успеха. Согласна, вы можете сказать, что эти естественные связи не стягивают волну, а просто мешают моду управлять чистыми состояниями. Но я думаю, что если бы у людей была природная способность «подправлять вероятности», ее бы уже давно заметили. Впрочем, можно придумать много разных объяснений нашему эксперименту, но что вы скажете насчет Пузыря?

– Вот уж где версий хватает. Я слышал не меньше тысячи за последние тридцать лет.

– А сколько из них вы считаете разумными?

– Честно говоря, ни одной. Но и ваша ничем не лучше. Допустим, создатели Пузыря гибнут под действием наших наблюдений. Как же им в таком случае все-таки удалось выжить? Помните, на какое расстояние заглядывали самые мощные телескопы? Миллиарды световых лет!

– Верно, но мы не знаем, какие повреждения – или, если угодно, сколь детальное наблюдение – способны выдержать предполагаемые жители других миров. В то время, когда во Вселенной еще ничто не схлопнулось, могли существовать формы жизни, полностью зависящие от всего спектра возможных состояний. Каждый индивидуум включал в себя почти весь этот спектр, в том числе множество состояний, которые мы бы назвали взаимоисключающими. Представьте, что от вашего тела остался только тончайший срез – вот чем для них было схлопывание!

– А создатели Пузыря были с самого начала очень тонкими, потому и уцелели?

– Именно так! Им требовался совсем небольшой диапазон состояний. Может быть, с их точки зрения это выглядело так, как если бы глубокий океан стал вдруг мелеть. Мы наблюдали галактики в миллиардах световых лет от Земли, но даже в Солнечной системе мы еще не схлопнули все, вплоть до последней крупинки метеорной пыли. А у планетных систем далеких звезд оставалось еще очень много степеней свободы. Возможно, что индивидуум из тех, кто создал Пузырь, способен выдержать практически любое наблюдение, за исключением лишь встречи с человеком лицом к лицу. И вот когда наша астрономия начала становиться все точнее, их волновая функция стала быстро худеть, и создание Пузыря было для них единственной возможностью спасти свою цивилизацию.

– Ну, не знаю...

Она смеется:

– Я тоже не знаю. И весь смысл Пузыря в том, чтобы мы никогда этого не узнали. Впрочем, если вам не нравится эта теория, у меня есть другие. Например, что создатели Пузыря состоят из темной холодной материи – из аксионов или других слабовзаимодействующих частиц, которые нам всегда было трудно обнаружить. В этом случае мы могли задеть их совсем чуть-чуть, но они пришли к выводу, что наша технология быстро прогрессирует и скоро станет для них опасной. В двадцатых и начале тридцатых многие астрономы занимались поиском темной холодной материи, чувствительность их приборов мало-помалу росла – может быть, из-за них все и случилось...

Итак, абстракции в сторону. Когда я проталкиваюсь сквозь уличную толпу, мысль о том, что благодаря этим людям город не расплывается туманом бесчисленных всевозможностей, не кажется абсурдной – просто она о другом. Реальность упрямо остается прежней, какие бы парадоксальные теории ее ни объясняли. Когда Резерфорд открыл, что атомы практически полностью состоят из пустоты, земля не стала менее твердой. Истина как таковая не меняет ничего.

Не имеет значения, верна ли теория По Квай. Важно только одно – Ансамбль занимается наукой о Пузыре. А значит, бесчисленные посты, телохранители, приставленные к добровольцам, хранят не коммерческую тайну.

Потому что враг у Ансамбля один – Дети Бездны.

При стуке в дверь «Босс» мягко будит меня. Голова патентованно ясная, но бешенство закипает мгновенно – ведь я спал каких-нибудь два часа! Я смотрю по ГВ, кто стоит за дверью. Оказывается, пришел доктор Лу. Ничего не понимая, я быстро одеваюсь. Если бы меня хотели срочно вызвать на службу, Тонг или Ли просто позвонили бы.

Я приглашаю его войти. Он осматривает комнату с таким видом, будто никогда не представлял, что можно жить так убого – а теперь, когда он в этом убедился, он выражает мне свое глубокое соболезнование. Я предлагаю ему чай, но он энергично отказывается. Мы обмениваемся ничего не значащими любезностями, потом наступает неловкая тишина. Долгие полминуты он мучительно улыбается, потом наконец говорит:

– Я живу для Ансамбля, Ник.

Не могу понять, чего больше в его словах – воодушевления или самоуничижения.

Я киваю и бормочу:

– Я тоже.

Это правда, и стыдиться тут нечего, но двусмысленность тона Лу почему-то передается мне. Он говорит:

– Я знаю, каково тебе приходится. Борьба с самим собой, парадоксы. Я-то знаю, что это за муки.

Он говорит искренне, и я чувствую себя виноватым и недостойным его признаний – ведь муки, которым его подверг мод верности, наверняка были куда сильнее тех, что испытал я.

– И я знаю, что ты не скажешь мне спасибо за то, что я причиню тебе еще одну боль. Но правда никогда не дается легко.

Пока я тупо киваю, выслушивая эти банальности, в моем сознании повисает вопрос: что это, следующая стадия? Мазохистское смакование внутреннего конфликта, порожденного модом верности? Вновь и вновь напоминать себе о беспомощности своего разума романтизировать мое страдание, придавая ему мистический оттенок? В этом есть какой-то, хотя и извращенный, смысл: если я не хочу ни в чем обвинять свой мод, то почему бы не рассматривать вызванное им душевное смятение как шаг к более глубокому прозрению и более крепкой вере?

Лу продолжает:

– Мы оба хотим служить Ансамблю – но что значит служить Ансамблю? День за днем мы работаем, выполняем приказы, играем свои роли, веря, что те, кто выше нас по служебной лестнице, думают только об интересах Ансамбля. Но мы обязаны спросить себя – заслуживают ли они нашего доверия? Служат ли они Ансамблю с той абсолютной преданностью, которая для тебя и для меня стала второй натурой? Может быть, они служат своим собственным интересам? Откуда нам это знать?

Я качаю головой:

– Они сами часть Ансамбля, и мы должны быть верны им...

– Именно часть. А мы верны не части, а целому.

Я не знаю, что на это сказать. Он, конечно, прав, в том смысле, что мод обеспечивает верность Ансамблю, а не какому-то конкретному лицу. Но зачем вдаваться в такие подробности, что это меняет практически?

Я инстинктивно отодвигаюсь от него вместе со стулом, но Лу подается ближе ко мне, его молодое, искреннее лицо буквально излучает энергию убеждения. Мы верны целому. У меня появляется опасение, что на основе мода верности он выстроил целую этическую систему. В истории не раз случалось, что сумасшедшие превращали свою болезнь в предмет поклонения, но лично я впервые слушаю безумного пророка, чье безумие тождественно моему собственному – до последнего нейрона.

Я резонно замечаю:

– Мы должны получать указания от кого-то. Мы должны верить, что иерархия работает исправно. Этому нет реальной альтернативы. Я не знаю, как действует даже командное звено ПСИ, не говоря уж об Ансамбле. А если бы и знал, что тогда? Исполнять только указания, исходящие с самого верха? Да ведь вся машина заскрипит и остановится.

Лу мотает головой:

– Я ничего подобного не говорил. Исполнять указания с самого верха? Но «верх» не один, их много. Скажем, Вей Бай Линь является владельцем МБР. – Я начинаю озабоченно бормотать что-то насчет того, что не знаю никакого Вея и никакой МБР, но Лу нетерпеливо перебивает:

– Мне точно известно, как тебя завербовали, так что давай не будем терять время зря. Итак, Вей владеет МБР, но почему ты думаешь, что он управляет всем? У него есть некоторое влияние на участников проекта здесь, в НГ, но не более того. Ты думаешь, это МБР нашла Лауру Эндрюс?

– Я полагаю, что...

– Ее «нашла» группа хакеров из Сеула, которые работали с банком украденных данных о побегах из учреждений Международной Помощи, причем по заказу совершенно другого клиента. Но они знали, что Ансамбль предлагает хорошие деньги за сведения о событиях определенного рода, и передали информацию нам.

– Что значит «события определенного рода»?

– Этого я пока не смог выяснить.

– Имеются в виду необъяснимые побеги из-под стражи? Послушай, я думал, что Ансамбль был создан после того, как МБР наткнулась на Лауру, а ты говоришь, что он уже существовал и активно искал кого-нибудь вроде нее?

– Да.

– Но как они могли предположить, что...

– Не знаю, но сейчас это не важно. Вопрос заключается в том, к чему должна относиться наша преданность? В глобальном масштабе фракция Вея составляет меньшинство. Ему пришлось многим пожертвовать, чтобы сканирование Лауры было проведено в МБР. В конечном счете решающую роль сыграло то, что в НГ очень мягкие законы – в большинстве других стран государство очень жестко контролирует предприятия с подобной технологией. Так что если бы где-нибудь в Аргентине оказался подходящий пробел в законодательстве, мы бы с тобой здесь не работали.

Я трясу головой:

– Ну и что? Я никогда не считал, что Вей самый главный в Ансамбле. Ансамбль – союз различных фракций, но почему это должно меня волновать? Если они могут уживаться друг с другом, то я тем более могу ужиться с ними.

– Пойми, что ты должен быть верен Ансамблю, а не той фракции, которая путем интриг сумела его возглавить. Что ты будешь делать, если какие-нибудь фракции выйдут из союза, если союз реформируется, поставит себе новые задачи, новые приоритеты? Или вообще расколется? За какой из обломков ты будешь сражаться, если до этого дойдет?

Я хочу отделаться ничего не значащей фразой, но вовремя спохватываюсь. Важнее Ансамбля нет ничего в моей жизни, и я не могу отмахиваться от таких вопросов, как будто это меня не касается. Но...

Я говорю:

– Что еще может означать верность Ансамблю как целому, как не верность той его фракции, которая находится у власти? Здесь то же самое, что с правительством страны...

Лу насмешливо фыркает.

Я говорю:

– Ну ладно, я же не предлагаю опускаться до такого цинизма. Но что предлагаешь ты? Ты пока ничего конкретного не сказал.

Он кивает:

– Ты прав, не сказал. Я хотел сначала убедить тебя.

Я не уверен, что он меня убедил, но молчу. Он говорит:

– Есть только одна группа людей, которая имеет право решать, какая из фракций представляет – и представляет ли хоть какая-нибудь – подлинный Ансамбль. Этот вопрос должен решаться со всей тщательностью, и его решение не должно зависеть от случайных обстоятельств, вроде того, кто в данный момент возглавляет Ансамбль. С этим ты, конечно, не будешь спорить?

Я нерешительно киваю:

– А что это за «группа людей»?

– Разумеется, те из нас, у кого есть мод верности.

Я смеюсь:

– То есть мы с тобой? Ты шутишь!

– Не только мы. Есть и другие.

– Но...

– Подумай сам, кому еще мы можем доверять? На что можем положиться, кроме мода верности? Любой, у кого его нет, какие бы высокие посты он ни занимал в организации, всегда рискует спутать подлинное предназначение Ансамбля со своими личными целями. С нами такого случиться не может – чисто физически. Поэтому задача определения истинных интересов Ансамбля должна быть возложена на нас.

Вытаращив глаза, я смотрю на него:

– Но это ведь...

А собственно, что? Мятеж? Ересь? Исключено! Если у Лу действительно есть мод верности, а я не могу себе представить, что он все это разыграл, он не может пойти ни на то, ни на другое. Все, что бы он ни делал, есть, по определению, акт верности Ансамблю, ибо...

От внезапно наступившей ясности у меня кружится голова...

...ибо Ансамбль есть, по определению, то, верными чему делает нас наш мод.

Порочный круг, кровосмешение какое-то, на грани солипсистского бреда. Однако так и должно быть. Ведь мод верности – не что иное, как совокупность нейронов в наших головах, причем вполне самодостаточная. Если Ансамбль – самое важное, что есть в моей жизни, то самое важное в моей жизни, чем бы оно ни было, должно быть Ансамблем. В этом я не способен «ошибиться» или что-то «не так понять».

Это не делает меня свободным от мода – я понимаю, что не в моей власти менять определение «Ансамбля». И все же то, что мне открылось, несет с собой мощный импульс свободы. Раньше я был скован цепями по рукам и ногам, да еще и цепи были обмотаны вокруг чего-то вроде громадного якоря. И вот мне удалось сорвать цепи – пусть не с рук и ног, но по крайней мере с неподъемного якоря.

Лу, как мой брат по безумию, понимает, о чем я думаю – или догадывается по выражению лица. Он сдержанно кивает, и я замечаю, что мое лицо расплылось в счастливой до идиотизма улыбке, но ничего не могу с этим поделать.

– Неспособность ошибиться – наше главное утешение, – говорит он.

К тому времени, когда Лу уходит, голова у меня идет кругом. Хочу я того или нет, но я вступил в заговор.

Помешанные толкователи природы «истинного Ансамбля» называют свое общество Каноном. Все они имеют мод верности, и все сумели убедить себя в том, что «истинный Ансамбль», которому они верны, не есть организация, носящая это название.

Что же тогда такое «истинный Ансамбль»?

У каждого члена Канона свой ответ на этот вопрос.

Все они согласны только в одном – научно-исследовательский альянс, называющий себя Ансамблем, не что иное, как подделка и мистификация.

Сейчас, когда рядом нет Лу, виртуоза этой причудливой логики, я не уверен, что понял умственные извороты, подтверждающие такой вывод. Ансамбль не есть истинный Ансамбль – что за дурацкая казуистика?

И все же, если я почему-то смогу в это поверить, это тем самым станет правдой. Здравый смысл тут не помеха, ведь у меня нет определенной причины быть верным Ансамблю. Все что у меня есть – анатомический факт наличия в моей голове мода верности, а значит, подлинный Ансамбль – то, что я считаю подлинным Ансамблем...

Но это просто смешно, чистый вздор...

Я хожу взад и вперед по комнате, отчаянно пытаясь нащупать какую-нибудь аналогию, метафору, найти модель, которая поможет навести хоть подобие порядка в моей несчастной голове. Ансамбль не есть истинный Ансамбль. Но что такое истинный Ансамбль? То, что искренне считаю таковым.

Но это безумие! Если каждый член Канона будет решать этот вопрос, исходя из своих личных убеждений, наступит анархия.

И вот тут меня осеняет. Я замираю на полушаге, не успев поставить ногу на пол, и говорю сам себе вслух:

– Да здравствует Реформация!

Все встало на свои места.

В ряды Канона я вливаюсь постепенно. Время от времени Лу устраивает мне встречи в разных концах города с одним-двумя членами организации. Некоторые работают в МБР, некоторые в ПСИ, остальные не говорят, где они работают. Поначалу я не понимаю, зачем так рисковать, ведь на этих встречах мне не сообщают ничего нового. Лишь постепенно я осознаю, что все члены Канона обязательно должны знать друг друга лично – только так можно убедиться в том, что у всех нас есть мод верности.

Вообще это парадокс, что члены Канона могут по доброй воле встречаться, сотрудничать, даже просто беседовать друг с другом. Мы должны бежать от всякого единомыслия, как черт от ладана – у каждого в голове есть свой Ансамбль, и чужое мнение о, нем никого не может интересовать. Мы освободились от наваждения фальшивого Ансамбля, почему же теперь каждый не идет своим путем?

Потому что фальшивый Ансамбль не переделать в одиночку. Только все вместе мы можем надеяться что-то изменить.

В моей работе ничего не изменилось. Искушение открыться По Квай, рассказать ей о своих переживаниях и обо всем, что от нее скрывают, иногда становится почти непреодолимым – но только не на дежурстве, когда «Н3» наделяет меня неограниченным самообладанием. Приказы Чен теперь не властны удержать меня от рассказа о Лауре и МБР, но преданность Канону заставляет быть еще более сдержанным. Сначала это удивляет По Квай, но вскоре она теряет интерес к происшедшей со мной перемене и погружается в свое любимое чтение. Нашим вечерним спорам о квантовой метафизике и невидимых создателях Пузыря приходит конец. Когда я под настройкой, мне это безразлично, но каждое утро, придя домой, я чувствую странную глухую боль в груди, когда вспоминаю о пустоте пролетевших в сторожевом трансе часов, и никак не могу решиться включить сон.

Начинается вторая фаза эксперимента. По Квай снова в ионной комнате, но теперь она окружена со всех сторон кольцами гамма-камер высокого разрешения, а ее голова напичкана радиоактивной глюкозой и сигнализаторами нейропередачи. Приборы будут получать гигантское количество информации, но экспериментаторы увидят лишь некоторые ее фрагменты, наудачу выбранные компьютером.

– Нечто подобное делалось в эксперименте «Аспект» в восьмидесятых годах прошлого века – у них был задержанный выбор фотонов. Люнь получила что-то вроде усиленного неравенства Белла, которое утверждает, что корреляция между срабатыванием различных нейронов должна быть ниже определенного уровня, если наши предположения справедливы.

Технические подробности выше моего понимания, но суть дела я улавливаю сразу. Эксперимент не должен оставить камня на камне от моих надежд на то, что структуры, охлопывающие волну, могут играть и иную роль.

Выходит, мне придется смириться с ролью наследника тех, кто беспощадно истреблял все и вся во Вселенной? Я снова и снова раздумываю об этом, пытаясь как-то себя успокоить. Эволюция есть эволюция; взять, к примеру, динозавров – разве я когда-нибудь чувствовал себя виновным в их гибели? Кстати, если По Квай права, динозавры, возможно, никогда не существовали в привычном для нас смысле. Просто однажды появилось некое млекопитающее и сделало наше прошлое определенным и единственным, схлопнув все бесчисленные версии в уникальный путь эволюционного развития. Все это звучит столь же обнадеживающе, как и принципиально непроверяемые метафизические гипотезы типа: «А что, если Вселенная была создана сегодня утром, вместе с фальшивыми воспоминаниями в голове у каждого, а также с отлично подделанными археологическими, палеонтологическими, геологическими и космологическими свидетельствами всех событий, происходивших в течение пятнадцати миллиардов лет?»

Вот только гипотеза По Квай вполне поддается проверке. Поэтому мысль, которую страшно додумать до конца, все не идет у меня из головы.

На этот раз комната По Квай звукоизолирована. Даже если ей будет удобно вслух повторять получаемые результаты, мы избавлены от мучения их выслушивать. С помощью главного пульта управления Люнь, Лу и Цзе будут схлопывать состояние различных частей ее мозга. Я то и дело поглядываю на дисплеи, но все эти красочные гистограммы, нейронные карты, карты потенциалов понять совершенно невозможно, поэтому они меня нисколько не отвлекают.

По наивности я ожидал немедленных результатов, но поначалу все время уходит на вылавливание ошибок в программах, настройку приборов, восстановление навыков По Квай в управлении модом. На меня не обрушивается, как раньше, сплошной поток информации, и мне легко отключиться от всего, даже от разговора экспериментаторов между собой. Вот так и должна работать настройка. Я не знаю, какое решение примет Канон но поводу ценности этих экспериментов, пока что моя задача – служить фальшивому Ансамблю с прежним усердием, чтобы не вызвать ничьих подозрений.

Сменившись со службы и сняв настройку, я начинаю раздумывать над тем, не является ли Канон такой же абстракцией по отношению к реальной жизни, как Пузырь или как откровения квантовой онтологии. Может быть, на практике истинный и фальшивый Ансамбли так и будут неразделимы, а принципиальная разница между ними, столь очевидная для членов Канона, никак себя не проявит на практике? Ни Лу, ни кто-либо другой пока не говорили мне, что конкретно сделает Канон, если ему удастся установить контроль над фальшивым Ансамблем: У меня же пока слишком смутные представления об этих вещах, чтобы составить собственное мнение. В одном я уверен – По Квай следует знать о Лауре и о том, каким путем был создан ее мод. Меня удерживает только то, что я не могу предвидеть последствия такого шага.

Возможно, единственная задача Канона в том, чтобы сделать наше бесплодное диссидентство более ощутимым для нас самих. Возможно, мы будем строить заговоры лишь для того, чтобы убедиться, что мы на это способны, но на деле все сведется к одному – заговору послушания.

После ритуального ежевечернего осмотра квартиры я выхожу из спальни. По Квай говорит мне:

– Сегодня мы получили, в сущности, решающие результаты. Можно было бы их смело публиковать. Видите, как я научилась держать язык за зубами – ничего не сказала вам в ресторане.

– Поздравляю.

– С чем? Что я научилась молчать?

– С результатом.

Она мрачнеет:

– Не будьте таким сдержанным, мне это противно. Я же знаю, вы не хотите, чтобы наши предположения подтвердились. Разумеется, я не думаю, что вы будете резать себе вены, но хоть немного огорчиться вы можете?

– На службе – нет.

Прислонившись к дверному косяку, она вздыхает:

– Иногда я задумываюсь о том, в ком из нас остается меньше человеческого – в вас на службе или во мне, когда я размазана.

– Размазаны?

– Ну, когда волновая функция не стянута. Когда я нахожусь во множестве различных состояний одновременно. Это наш жаргон. – Она смеется. – Я войду в историю как первый человек, размазанный по собственной воле.

Я мог бы возразить ей, рассказав о Лауре. Молча я борюсь с искушением, и через мгновение оно проходит – слишком велик риск. Но можно попробовать осторожно закинуть удочку:

– По собственной воле – да. Но не могло ли подобное произойти с кем-нибудь из-за повреждения мозга?

Она кивает:

– Очень здравая мысль. Конечно, могло. Но дело в том, что человек не может вспомнить, что с ним произошло такое странное событие. При первом же контакте с кем-то, кто стягивает волну, остается единственный набор воспоминаний. Единственное прошлое.

– Но пока этот человек в одиночестве?..

Она пожимает плечами:

– Не знаю, как придать этому вопросу точный смысл. Я вам говорила, что сама всегда выхожу из этого состояния, имея единственное прошлое, а то, что я была размазана, подтверждается результатами наблюдений. Впрочем, человек с повреждением мозга не обладает модом, который подправляет вероятности. Поэтому не имеет значения, сам он схлопывает свое состояние или это делает кто-то другой – распределение вероятностей останется прежним. – Она смеется. – Думаю, что Нильс Бор сказал бы, что такой человек на самом деле ничем не отличается от других: если никто, включая и самого этого человека, не может знать, что он испытал, пока был вне наблюдения, можно ли считать, что с ним вообще что-то происходило? И я бы, пожалуй, согласилась с ним: ведь сколько бы времени ни прошло с момента размазывания до контакта с другими людьми, в момент контакта все «параллельные» мысли и действия, как бы невероятно они ни выглядели, охлопываются во вполне обыденную, линейную последовательность.

– А если человек с таким дефектом мозга почти все время один? Если за ним, как правило, никто не наблюдает? Смог бы он научиться пользоваться своей особенностью, как вы пользуетесь своим модом?

Она уже открывает рот, чтобы с ходу отвергнуть мое предположение, но задумывается, потом вдруг улыбается:

– Я вот о чем подумала. Насколько мала вероятность случайно получить конфигурацию нейронов, образующую такой мод, как у меня? Если кто-то находится в размазанном состоянии достаточно долго, у его многочисленных версий возникнут не только высоковероятные, но и самые причудливые нейронные конфигурации. При схлопывании будут выбираться, конечно, конфигурации, имеющие наибольшую вероятность, а все прочие исчезнут бесследно. Однако, если одна из причудливых конфигураций окажется в состоянии подправлять вероятности, не исключено, что она поможет себе «выбиться в люди».

– И если такая конфигурация однажды реализуется, то...

– ..то человек, о котором мы, говорим, получит двойное преимущество. Когда он снова перейдет в размазанное состояние, он не только будет изначально обладать способностью подправлять вероятности, но состояния с еще большими возможностями станут куда легче реализуемыми. Возникнет лавинообразный процесс! – Она качает головой, завороженная этой идеей. – Вот уж поистине эмерджентная эволюция – эволюция в течение одного поколения! Послушайте, это просто великолепно!

– Значит, такое могло произойти?

– Очень сомневаюсь.

– Как? Вы же сами сказали...

Она сочувственно похлопывает меня по плечу:

– Это очень красивая идея. Настолько красивая, что опровергает сама себя. Если что-нибудь произошло, то где результаты? Где истории болезни умственно неполноценных людей, умевших жонглировать чистыми состояниями? Увы, начальной стадии невозможно достичь в разумные сроки. Я уверена, что кто-нибудь подсчитает, сколько именно времени понадобится версии, имеющей зачатки мода, чтобы реализоваться в первый раз, – и очень может быть, что это время будет составлять месяцы, годы, десятки лет?.. Можно ли быть в полном одиночестве так долго?

– По-видимому, вы правы.

– Что поделаешь, приходится бороться за место в истории! Какое-никакое, а свое.

«Карен» говорит:

– Она мне нравится. Умна, цинична, разве что чуть-чуть наивна. Лучшая из всех, с кем ты подружился за эти годы. Мне кажется, она может тебе помочь.

Хлопая глазами, я гляжу на нее, и у меня вырывается тихий стон. Странное дело, я не ощущаю, что внезапно потерял контроль над собой. Просто три последних часа, которые я провел в сторожевом режиме, растаяли в памяти, как наваждение.

Я говорю:

– Что ты от меня хочешь?

Она смеется:

– А ты сам чего хочешь?

– Я хочу, чтобы все шло нормально.

– Нормально! Сначала ты был рабом у шайки похитителей, а теперь ты, похоже, обожествляешь то, что поработило тебя. Ансамбль в голове! Что за чушь!

Я пожимаю плечами:

– У меня нет выбора. Мод верности никуда не денется. Что я, по-твоему, должен делать? Бороться с модом, пока не сойду с ума? Да не хочу я с ним бороться! Я прекрасно знаю, что со мной произошло. Не отрицаю, что без мода я хотел бы вырваться на свободу. То есть если бы я был свободен, то хотел бы быть свободным. А если бы я был совсем другим человеком, то хотел бы совсем других вещей. Ну и что дальше? Это тупик.

– Не обязательно.

– На что ты намекаешь?

Она не отвечает. Она оборачивается к окну и глядит «наружу», на город, потом поднимает руку и – невероятно! – дает окну сигнал увеличить контрастность голограммы, отсекая легкий ореол, окружающий рекламные огни, доводя темноту неба до глубокой черноты.

«Карен» отдает команды «Красной Сети»? Или галлюцинаторный процесс, создающий изображение ее тела, захватил все мое зрительное поле? Обе гипотезы одинаково невероятны, я обдумываю их с тупой покорностью судьбе. Итак, неисправность никуда не делась, и нейротехникам придется разобрать меня на запчасти.

Я смотрю, не в силах отвести взгляд, на абсолютную тьму Пузыря, зачарованный этим зрелищем настолько, что мне не важно, что я в действительности «вижу» – контрастную голограмму «ли просто галлюцинацию.

На черном фоне появляется еле заметная светлая точка. Я трясу головой, моргаю, но она не исчезает. Спутник на высокой орбите, который только что вышел из тени Земли? Точка становится ярче, рядом с ней появляется еще одна.

Я оборачиваюсь к «Карен»:

– Что ты делаешь?

– Ш-ш-ш! – Она берет меня за руку. – Просто смотри.

Звезды продолжают появляться, словно размножающиеся делением фосфоресцирующие небесные бактерии, и вскоре небо становится таким, каким я видел его в самые темные ночи своего детства. Я ищу знакомые созвездия, и через краткий миг уже вижу знакомую кастрюлю Ориона, но она быстро пропадает, утонув в бесчисленных звездах, возникающих вокруг.

Мои глаза выискивают новые, необычные узоры, но они тут же исчезают, словно текучие ритмы в речитативах По Квай. Таких звезд не было ни в спутниковых съемках в День Пузыря, ни в самых пышных космических операх сороковых...

Дрожащая светлая полоса, похожая на Млечный Путь, но куда роскошнее, постепенно становится сплошной и начинает делаться все ярче и ярче.

Я шепчу:

– Ты хочешь сказать, что можно.., восстановить то, что мы разрушили? Объясни.

Сияющая полоса взрывается, растекается по всему небу, и абсолютная тьма превращается в слепящую белизну. Я отворачиваюсь. Раздается крик По Квай. «Карен» исчезает. Обернувшись к окну, я вижу пустое серое небо над небоскребами Нью-Гонконга.

У двери в квартиру я некоторое время стою, молча прислушиваясь. Не хочется опять пугать ее, но излишняя любезность тоже ни к чему. Никто не мог войти к ней, минуя меня, но ведь я созерцал космические видения, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Очень странный эпизод; если бы не образ сияющего неба, который по-прежнему стоит у меня перед глазами, я бы мог поклясться, что ни на секунду не выходил из сторожевого режима с того момента, как пожелал По Квай спокойной ночи, и вплоть до ее ночного крика.

Открыв дверь, я вижу, что она входит в гостиную, обхватив себя руками. Она сухо говорит:

– Ну, толку от тебя не много. За это время меня десять раз могли убить прямо в постели.

Несмотря на то, что она пытается шутить, видно, что она потрясена куда сильнее, чем в прошлый раз.

– Снова что-то приснилось?

Она кивает:

– На этот раз я помню.., хотя бы что-то.

Я не отвечаю.

Она рявкает на меня:

– Да ты что, и правда робот?! Ну спроси ты меня, что мне такое приснилось?

– Что тебе приснилось?

– А приснилось мне, что я потеряла управление модом. Мне приснилось, что я перешла в размазанное состояние. Мне приснилось» что я.., заполнила собой.., всю комнату, всю квартиру. А во сне я, видишь ли, не хожу...

Ее вдруг начинает бить крупная дрожь.

– Что?...

Она хватает меня за руку и ведет по коридору к двери в спальню. Дверь закрыта. Она стремительно подтаскивает меня к двери, секунду переводит дыхание, потом говорит:

– Открой.

Я пытаюсь повернуть ручку, но мне это не удается.

– Дверь заперта. Я так боюсь, что теперь запираю ее каждую ночь.

– Значит, ты проснулась?..

– Снаружи. В середине коридора. – Она встает на то самое место. – Но сначала я должна была набрать комбинацию из восьми цифр, чтобы открыть замок, и еще одну комбинацию, чтобы закрыть.

– Ты видела во сне, как открываешь замок?

– Нет, нет. Во сне я не прикасалась к замку. Во сне я уже была снаружи. Внутри и снаружи одновременно. Для этого не надо было двигаться, надо было только усилить нужное состояние.

Я нерешительно говорю:

– И ты думаешь, что...

Ее голос тверд:

– Я думаю, что мое подсознание имеет на меня зуб, вот и все, что я могу сказать. Как ни трудно в это поверить, но я должна была набрать эти коды во сне. А если ты думаешь, что это мод перенес меня сюда сквозь запертую дверь, то ты ошибаешься. Я, видишь ли, не электрон. Даже если бы это было теоретически возможно, этот мод не предназначен для таких задач. Он был сконструирован специально для работы с микроскопическими системами, для демонстрации простейших эффектов, не более.

Я почти наяву слышу свой ответ, который застревает у меня в горле:

– Да этот мод вообще никто не конструировал!

Но механизмы в моей голове не дают выговорить эти слова. Вместо этого я киваю:

– Я тебе верю, ты специалист. И сон видела ты, а не я.