Война и мир (по принуждению) Репортаж Аркадия Бабченко из Южной Осетии

Южноосетинская война началась не в ночь с 7 на 8 августа, как принято считать, а примерно за неделю до этого. Обоюдные обстрелы были уже 1-2-го числа, поначалу, правда, только из стрелкового оружия. Надо отметить, что Грузия проявляла тактику сдерживания и старалась по возможности не отвечать на провокации. Эскалация пошла 6 августа с подрыва грузинского броневика с шестью полицейскими. Осетинская сторона заявляет, что броневик подорвался на мине — днем ранее на том же поле взорвались осетинские «Жигули». Грузины уверены, что броневик подбит — скорее всего, в отместку за «Жигули».

Как бы там ни было, 7 августа Грузия двинула свои танковые колонны на Южную Осетию. Как рассказывал мне потом журналист Дмитрий Стешин, который был в тот день на грузинской стороне, он снимал эти колонны, пока не переполнилась флеш-карта. В 23.30 начался массированный обстрел столицы Южной Осетии Цхинвали.

Москва, в свою очередь, тоже готовилась к войне загодя. Прежде всего, безусловно, в Абхазии. Российские железнодорожные войска начали восстанавливать ветку до Сухуми — очевидно, с целью дальнейшей переброски техники — задолго до событий. Но и Цхинвали не сбрасывался со счетов — с нашей стороны какие-то силы стягивались в Назрань еще в 2007 году. Нужен был только веский повод для введения армии в регион.

И Михаил Саакашвили этот повод Москве, безусловно, дал.

По словам заместителя начальника Генерального штаба Анатолия Ноговицына, потери российской стороны составили 74 человека погибшими, 171 ранеными и 19 пропавшими без вести. Цифры, на мой взгляд, близки к точным. Много это или мало за величие России и отсутствие НАТО в подбрюшье?

Не знаю. Судите сами.

Утром десятого августа на пункте сбора добровольцев обычная неразбериха. Желающих отправиться в Цхинвали меньше, чем можно было бы ожидать, человек двести. Вообще во Владикавказе складывается ощущение, что люди всячески поддерживают Южную Осетию — впрочем, на Южную и Северную ее здесь не делят, говорят просто Осетия, Алания — но сами воевать не очень-то рвутся. Впрочем, большинство людей едет все же не через военкоматы, а сами по себе, но и тут говорить о едином порыве не приходится.

Переодеваюсь в форму и записываюсь добровольцем в третий взвод. В списке значусь под номером двадцать. Всего сформировано четыре взвода.

По словам Зилима Ватаева, начальника общественного штаба, набор добровольцев для отправки в Цхинвали к настоящему моменту прекращен. Распоряжение об этом пришло ночью. Официально мы теперь — бригада спасателей. Направляемся для оказания помощи гражданскому населению, эвакуации беженцев и восстановления инфраструктуры города.

Добровольцы в основном осетины, хотя есть несколько казаков с шашками и нагайками и несколько русских. Трое или четверо со своим оружием — автоматы Калашникова. Общий настрой — едем воевать за свою Родину.

Самый примечательный персонаж — русский миротворец с подбитым глазом. Тельняшка, берет, кричащий камуфляж и запах опохмелки. Ездил в отпуск и теперь пытается попасть к своим. Иностранные журналисты налетают на него, как пчелы на мед. Он с удовольствием раздает интервью. Лицо России, так сказать.

В штабе на него смотрят косо, но от журналистов не прячут — черт с вами, снимайте, мы открыты для прессы. Это говорит о многом. Если люди не увиливают от вопросов и ничего не скрывают, значит, чувствуют уверенность в своей правоте.

Выезжаем уже во второй половине дня. Автобусов пять-семь. Они курсируют постоянно, туда везут добровольцев, хлеб, и главное — воду, оттуда — женщин и детей. Для нашего водителя это уже второй рейс сегодня и точно не последний.

Дорога, узкая двухполоска, петляет по ущелью между горами. Осетия очень красива. Горы ниже, чем в Чечне, и от этого не так суровы. Как-то здесь жизни больше, что ли, умиротворенности. Все в зелени. Много солнца.

Начиная от Алагира, дорога забита военной техникой. Идет 58-я армия. По-моему, вся. Колонна растянулась километров на сто, если не больше. Много поломавшихся машин. Все как обычно — техника в говенном состоянии. Насчитал и штук десять перевернувшихся. Два «Урала» свалились с обрыва вместе. Кабины расплющены. То есть небоевые потери уже есть.

На границе пропускают всех подряд, ни о чем не спрашивая, лишь бы был паспорт. Единственный вопрос — есть ли оружие. Но не для того чтобы отобрать: обратно с оружием уже не впустят.

Перед Чертовым мостом стоит ракетная часть. Издалека не видно — «Искандер» это или «Точка-У», но ракеты серьезные.

Рокский тоннель забит. Пока идет армия, движение гражданских машин приостановлено. Впрочем, нашу колонну пропускают без проблем. Трехкилометровый тоннель практически не проветривается. Пыль и угар такие, что дороги не видно даже с фарами. Дышать совершенно нечем. Две сломавшихся САУ стоят и в тоннеле. Экипажи ковыряются в моторах. Лица замотаны косынками. Долго они здесь не выдержат, это точно. Трагедия, случившаяся при выводе войск из Афганистана, когда на перевале Саланг от выхлопов задохнулись более двухсот человек, ничему не научила.

За перевалом дорога окончательно превращается в одну сплошную многокилометровую пробку. Какой-то офицер разгоняет машины по обочинам — навстречу идет колонна «скорых». Но насколько мне было видно, в основном все же беженцы. Идущие с той стороны автомобили почти все без стекол, пробиты осколками. С грузовиков люди свешиваются гроздьями, как виноград.

Если верно, что каждая война имеет свой радиус распространения, то южноосетинская начинается в Джаве. Это первое крупное село после тоннеля, перевалочная база. Именно здесь приходит ощущение, что всё — ты пересек черту, въехал в круг.

Пространство забито людьми, тюками, холодильниками, танками, диванами, козами, бэтээрами, машинами, ополченцами, солдатами, таксистами, простынями… Шанхай. Все орут, бегают, хотят уехать — туда и оттуда; лезут в автобусы и на броню — туда и оттуда; договариваются, сидят обреченно, спят или просто смотрят в одну точку.

В магазине трое солдат покупают мешок лука и мешок помидор. Возбуждены и озлоблены. Осетин называют «осетры». С ударением на «ы». Грузин — «грызуны». Рассказывают, что только что из города. Доставали своих из подвалов — передовые части пытались зайти в Цхинвал еще вчера и их там зажали. Город до сих пор не взят. Идут локальные стычки.

В садах молодые душарики-срочники собирают яблоки. Грязные, не выспавшиеся, голодные. Их подгоняют матом с брони.

В Джаве добровольцев останавливают. Транскам, единственная дорога, соединяющая Северную Осетию с Южной, перед самым Цхинвалом проходит по грузинским селам, и прилегающие высоты все еще заняты противником. Грузины жгут все, что движется. Сегодня утром подбили БМП и две «шишиги» 58-й армии — после третьего сбитого нашего самолета авиаподдержка колонн прекратилась.

Ловлю Жорика на простреленной медицинской «таблетке» без лобового стекла:

— В Цхинвал?

Кивает.

— Через лес?

Кивает.

— Проедем?

Пожимает плечами.

Разговорчивый человек, ничего не скажешь. Двинули по объездной Зарской дороге. Здесь ее называют почему-то «через лес», хотя идет она по горам. Дорога — обычный проселок, измочаленный танками совсем уж в муку. Вся эта мелкая взвесь столбом встает из-под колес и валит через выбитое стекло прямо в салон. Глаза, рот, нос и уши сразу забиваются сантиметровой пробкой пыли.

Едем почти в полном одиночестве. Места дикие и кто тут хозяйничает, неизвестно. Сегодня утром — десять часов назад — на этой же дороге сожгли батальонную колонну 58-й армии. Почти полностью уничтожили. Двадцать пять машин. Ранили пятерых журналистов.

Жорику лет пятьдесят. За всю дорогу не сказал и десяти слов. Автомат на коленях, лицо мрачное, гонит как может — надо успеть до темноты. Что он видит в пыли, непонятно. Камикадзе чертов. Люблю таких.

В салоне — завернутый в покрывало телевизор.

— Телевизор-то тебе там зачем?

— А куда я его дену?

Все свое ношу с собой, в общем.

На повороте двое с пулеметом. Приказывают остановиться. Как-то слишком хорошо экипированы для ополченцев.

Смотрю на Жорика.

— Все в порядке. Наши.

Молодые парни, лет по двадцать пять. Веселые. Воевали в городе, съездили домой, сейчас обратно на передовую. Настроение победное, город только что взяли обратно под контроль. Показывают снятых на мобильный телефон грузинских пленных — в подвале человек 10–15, из-за пыли не разглядел. Рассказывают, что их больше.

Уже на подъезде к городу на обочине обелиск. В прошлую войну грузины расстреляли здесь автобус с детьми. Около тридцати человек. Каждый год на этом месте проходит панихида. Такие вот дела.

Цхинвал лежит в чаше между гор темным мертвым пятном. Даже издалека видно, насколько он разрушен. Работала авиация, артиллерия, «Град». Говорят, вчера горело все. Кое-где чадит до сих пор.

Периодически долбят гаубицы и работают снайперы. Гаубицы вроде наши, стреляют по окружающим город высоткам. Снайпера вроде не наши — обрабатывают город с высоток.

Прошу Жорика поездить поискать штаб миротворцев. Он соглашается неохотно, видно, как тяжело ему заставить себя колесить ночью по разрушенному городу под непонятно чьим обстрелом. Нарваться можно запросто, неизвестно, кто засел в подвалах.

Только доехали до подбитых танков, как опять заработала артиллерия. Снаряды прошелестели над головами и легли в километре-полутора. Началась интенсивная стрельба.

— На хрен, сваливаем отсюда, — это Жорик.

Запрыгнули в «таблетку». Свалили… на соседнюю улицу. К нему домой.

Дом более-менее цел. Правда, без окон и дверей и осколками побит, но не рухнул. Хотя Жорик в нем не живет, ночует у соседа наискосок через улицу — у того подвал есть.

У соседа только подвал и остался. Две ракеты: одна во двор, вторая точно в дом. Во дворе сгоревшая «десятка», в доме до сих пор тлеет — жар от потолка заворачивает ноздри, как в хорошей сауне, пригибает к земле. В свете зажигалки спускаемся по ступеням.

Подвал — так, не подвал, кладовка. Мелкая и маленькая. Все заставлено банками с компотом — богатство по местным меркам. Больше нет ничего: ни воды, ни света, ни продуктов. Люди питаются только гуманитаркой, которую привозят как добровольцы — каждый, кто едет в Цхинвал, загружает машину по средствам и возможностям, — так и российская армия.

Хуже всего без воды. Трубопровод перебит еще в ущелье и из него ровным мощным водопадом льет вода. Холодная вода, вкусная… Хочется пить уже.

Между банок топчан с матрасом на одного человека, столик и свеча.

— Добрый вечер, — здороваюсь.

— Да какой он добрый… Что наделали, сволочи. Весь город вдребезги.

Хозяин — пожилой мужчина лет шестидесяти. Интеллигентный. По-русски говорит свободно и грамотно, в отличие от молодежи. И без мата.

Предлагают остаться, но решаю все же идти искать миротворцев. Даю Жорику денег — возьми, бензин же тебе понадобится, заправишься. Он не берет. Но видно, что растроган, по-моему, сейчас даже расплачется. Оставляю деньги на скамейке и ухожу, обещая, что если не найду никого, вернусь.

У танков взвод ополченцев. Танков не два — три. Один подбил лично секретарь Совбеза Южной Осетии Анатолий Баранкевич. От него не осталось ничего, кроме гусеницы, куска днища с двумя катками и воронки. Отброшенная взрывом башня пробила козырек дома метрах в двадцати. Остальное разлетелось мелкими кусками по окружности в четверть километра. Два других сдетонировали уже от этого, первого взрыва.

— Эй, Аркан, вот грузинский танкист! — показывают ногой. — Их тут собаки жрут. Будешь снимать?

Никогда не любил охотников за трупами. Не надо изгаляться над смертью. Я не пережил всего этого. Имею ли право? Но в итоге решаю все же снимать. В конце концов, я приехал именно за этим. Морализировать можно и в Москве. Делаю несколько кадров. В свете вспышки еще можно различить человеческую грудину без ничего. Обугленная кожа обтягивает ребра.

Дальше в город идти не советуют — взять-то его взяли, но окончательной зачистки еще не было. Над головами опять шелестят снаряды. Аланы предлагают остаться с ними в подвале. Пожалуй, самое оптимальное решение. Но все же надо проверить ворота с эмблемой миротворцев в ста метрах отсюда.

…На крыльце с десяток офицеров. Сразу натыкаюсь на Владимира Иванова, пресс-секретаря миротворческих сил. Уставший донельзя человек. Записывает меня в свою тетрадку.

— Откуда?

— Из «Новой газеты».

— О, знаем такую. Опять армию говном поливать будете? Что хоть напишешь?

— Понятия не имею. Что увижу, то и напишу.

— Ну что ж… Не выгонять же тебя. Пошли.

Отводят в столовую. Дают тарелку гречневой каши с мясом и яйцо. Чая нет. И воды нет. Надо было, конечно, купить во Владике ящик минералки. Кто ж знал…

Подсаживаюсь за столик к майору, такому же измотанному вдребезги. Он рассказывает, как их обстреливали два дня.

— Много погибших?

— Много.

— Сколько?

Майор жмется:

— Батальона больше нет…

— Ну, сколько? Десятки? Сотни?

— Десятки. Две БМП стояли на улице. У них был приказ огня не открывать. Сожгли. Там человек двадцать пять было. И потом еще…

Официально говорят о восемнадцати погибших. Позже цифру снизили до одиннадцати.

Спать устраиваюсь в столовой на полу. Холодно, но помещение надежное — над головой бетонные перекрытия и стены прочные. Расстилаю матрас в дальнем углу, бок пытаюсь прикрыть столом. Беспокоит окно — при разрыве может сильно порезать осколками стекла, но присмотревшись, замечаю, что никаких стекол здесь давно уже нет.

С утра Владимир везет группу журналистов снимать Цхинвал. Несколько точек — погибшие мирные жители, разрушения города, больница с ранеными, раздача воды российской армией. Наш ответ Чемберлену, в общем.

При свете дня видно, что город разрушен не так сильно, как показалось вначале. Далеко не Грозный. Но в той или иной степени повреждено каждое здание. Улицы завалены кусками железа, ветками, кирпичами, обломками стен. В нескольких местах потоки воды. То тут, то там расстрелянные и сожженные машины.

Гуманитарку раздают около вокзала, перед гостиницей. В стенах пробоины, на полу хлам, осколки стекла, цементная пыль. Запах пожара. Здесь до сих пор остались дети. На стойке регистрации куски хлеба и пустые бутылки из-под воды.

На подоконнике телевизор. Показывают Олимпиаду. Дикторша в восторге. Эксперты в восторге. Какие-то певички. Дорогие костюмы, улыбки и надутые щеки. В каком мире живут эти люди?

Около выезда из города опять подбитые танки — еще два. Чуть дальше, на повороте, двое ополченцев жгут труп убитого грузина. Им самим не нравится то, что они делают. Но жара стоит тяжелая, трупы никто не хоронит, и по улицам уже пополз запах.

Мышцы-сгибатели сильнее мышц-разгибателей, и, сокращаясь, они выгибают тело дугой. От огня живот убитого раздулся как шар. Человек горит неохотно, и они подкладывают в огонь ветки. Пока не сожжены даже ноги.

Фотографировать? Нет? А пошло все к черту… У вас свои дела, у меня свои. Это надо видеть всем. Залезаю на бордюр и снимаю крупно, в упор. С глазницами и всеми подробностями. Красное поджаренное мясо лезет в объектив.

Как-то быстро притупились во мне моральные запреты. Не чувствую абсолютно ничего. Это самое паскудное — относиться к смерти как к работе.

Разрушения едем снимать в район двенадцатой школы. Пять-шесть пятиэтажек на окраине. В одном из подъездов вой. Зовут туда. Никто из журналистов идти не хочет.

— А зачем вы тогда сюда приехали? — старик на грани срыва.

— Ладно, — сплевываю сигарету, — пошли.

В двух квартирах три завязанных узлом простыни: Гаглоев Эдуард, Гаглоева-Тибилова Залима, Каджоева Дина. И фотографии сверху. Все. Больше ничего не осталось. Пытались уехать из города на легковушках, были расстреляны и сожжены.

Этот район обрабатывали сначала «Градом», затем зашла пехота — женщины рассказывают, как они сидели в подвале, над головами ходили грузины, а они молились только об одном — чтобы не заплакал грудной ребенок. Здесь погибло восемь человек.

Думаю, что это средний показатель. «Град» дает не столько фугасный, сколько осколочный эффект — дома повреждены сильно, но ни один настолько, чтобы можно было говорить о десятках трупов под завалами. Так что ни о каких тысячах погибших речи быть не может.

Я не пытаюсь никого оправдать или выгородить. Расстрел города оружием массового уничтожения это, безусловно, преступление. Но я стараюсь быть объективным. Не надо спекулировать погибшими.

Никаких массовых казней и этнической чистки тоже не было. На мирных жителей просто наплевали — сколько погибнет, столько и погибнет, и даже, скорее, чем больше погибнет, тем лучше — однако здесь не было даже того, что Россия устроила в Чечне: фильтропунктов, Чернокозова и ОРБ-2. Возможно, просто не успели, не знаю. Но факт остается фактом.

Как не было массовых казней и резни грузин на следующий день на Транскаме. Возможно, тоже только потому, что все ушли.

Притом да, три завязанных узлом простыни. Да, подвал, где прятались мирные жители и в который сверху, со ступенек, стреляли грузины. Да, труп 18-летнего парня в гараже, застреленного снайпером — он не мог не видеть, в кого стрелял. Да, раздавленная танком в лепешку «девятка». Да, метровые осколки «Града» россыпью.

На обратном пути едем мимо расположения батальона миротворцев. Казарма практически снесена. Те сожженные БМП так и стоят — не две, три. Огня они не открывали до последнего. И еще одна внутри. И танк у казармы. Грузины долбили прямой наводкой, сумели прорваться даже в расположение части — зашли со стороны автопарка и били танком уже в упор. Выжгли все дотла. Бой здесь был жуткий. Миротворцы поднимали на крышу снайперов и отстреливали пехоту. Когда сидеть в раскаленном подвале стало невозможно, пошли на прорыв. Только прорвали первую цепь атакующих, как сразу наткнулись на вторую. Прорвали и ее. В прорыве, говорят, погиб всего один человек. Ранены в той или иной степени все. Ушли в рощу и держали круговую оборону, пока не подошла армия.

Прошу Владимира остановиться заснять бэхи. Он морщится: «Чего их снимать… По всем каналам показывали уже». Я его понимаю. Владимир — хороший, открытый человек. Просто работа у него такая. Объективное освещение событий командованию не очень-то и нужно. Нужна агитка — агрессия грузин, погибшие дети, разрушенный город. Разговоры о том, что 58-я заходила в Цхинвал всего одним батальоном походной колонной, не приветствуются. Что небо почти двое суток принадлежало грузинской авиации, лишний раз не упоминается. Количество погибших не называется. Нашу сожженную технику снимать не рекомендуется. Убитых грузинских военных тоже.

Корреспондентов Первого канала интересуют склады с трупами мирных жителей. Лучше — детей. Это желание спекуляции настолько очевидно, что даже сопровождающая нас осетинская журналистка взрывается: «Перестаньте нести чушь! Какие трупы? Всех забирают к себе родственники и хоронят! Не смейте больше говорить про трупы!».

Под стеной школы лежит грузинский солдат. Тело вздулось, голова, грудь и плечи от жары стали совсем черные. Запах очень тяжел. Хорошо, что с утра ничего не ел.

На соседней улице еще один, рядом с очередным сожженным танком. Голова расколота и на нее надет целлофановый пакет — чтобы не смотреть. В перевернутой рядом каске красно-серое. Неподалеку еще тел пять — их по очереди обыскивает какой-то человек, отвернув голову. Достает документы.

Дальше еще один. А потом сожженные танкисты на площади. Там уже много народу, как солдат, так и ополченцев. Фотографируются. Снимаю уже не церемонясь, с разных ракурсов. Грудину распознать невозможно, за ночь собаки догрызли ее окончательно. Не чувствую уже вообще ничего. Плевать.

На столбе табличка: «Современный гуманитарный университет. Москва. Цхинвальское представительство». В Современном гуманитарном я учился. Образование — бакалавр юриспруденции по международному праву. Смешно.

Всего в этот день насчитал семь подбитых грузинских танков и около тридцати трупов. Судя по запаху, в роще лежит еще столько же.

Раскуроченная техника. Сожженные дома. Больница забита людьми. Дети в грузовиках. Жорик в подвале. Труп в гараже. Сожженные женщины в кульках. Сожженная стопа в танке. Горящий труп грузина. Двадцать пять сгоревших заживо в бэхах солдат. Черт, ну почему все время — сгоревшие? Жара. Пыль. Воды бы… Россия воюет с Грузией. В каком страшном сне это вообще могло когда-нибудь присниться?

Бильд-редактор нашей газеты, Артем, родом из Тбилиси. Э-ге-гей, Тёма! Я еду к тебе на танке! А ты встречай меня «Мухой»…

Нашлись три дурака на наши головы.

Прыгаю на броню к ямадаевцам и еду на зачистку.

«Восток» уже был в Цхинвале три месяца назад. В этот раз прибыл 9 августа. Занял господствующую высоту Паук, выгнав оттуда грузинский спецназ. Сейчас вроде бы собираются чистить грузинские села на Транскаме.

Ямадаев стоит около тонированного «Баргузина» цвета металлик. Роста выше среднего, лет тридцать пять, лицо в пороховых оспинах, как бывает после близкого разрыва гранаты. Спокойный, не эмоциональный, хотя и позер слегка. На груди Звезда Героя.

Выходим большой колонной. Псковские десантники, 693-й полк, самоходная артиллерия, танки.

Убитого грузина так и не сожгли. Мышцы живота прогорели и из паха торчит клубок желтых прожаренных кишок.

Из рощи тянет уже просто невыносимо.

Авиация отрабатывает по предгорьям в Грузии. По штурмовику тут же отвечают ракетами — две, три, четыре штуки. Что-то серьезное, дымные следы чертят через полнеба. Наверное, те самые украинские «Буки». Не попадают. Но ракеты с этого момента взлетают постоянно.

— Есть! Сбили! — на соседней мотолыге вскакивают, смотрят в небо, задрав головы. Тоже смотрю. Против солнца ни черта не видно.

— Что там?

— Сбили! Рядом с хвостом разорвалась! Летчики катапультировались — оба…

В той стороне, откуда взлетали ракеты, поднимается столб белесого дыма. Упал… Ожидаю, что сейчас пойдем за летчиками, но это только в американском кино так — спасательные операции и «Черные ястребы». В российской действительности — упал и упал.

На дороге сожженные и разбитые легковушки. Одна раздавлена танком в лепешку. Потом пошли сгоревшие БМП. Наши. Те самые, попавшие в засаду. Я насчитал четыре. Остальные, видимо, на развилке ушли налево и были пожжены уже там.

В кустах два тела. Не наши.

Время от времени въезжаем в пятна трупного запаха. Липкая субстанция заполняет рот, нос и легкие.

«Восток» идет на трех БМП, трех мотолыгах и двух «КамАЗах». Мотолыги вместе с водителями приданы российской армией. БМП трофейные — грузины бросили их во время зачистки. На бортах надписи белой краской — «чеченцы», «ямадаевцы», «Восток».

Ехать на броне с чеченцами, мягко говоря, непривычно. По виду чистые головорезы: бородатые лица, зеленые повязки. Идем под крики: «Аллах акбар!». Стараюсь поменьше разговаривать.

Чеченцев аланы встречают как освободителей. Один дед притащил пятидесятилитровую бутыль вина.

Российская армия, наоборот, смотрит неприветливо. На отклики не отзывается. В лучшем случае провожает равнодушно, чаще — недружелюбно. Очень редко кто-нибудь из срочников улыбнется.

Рядом сидят: Ваха с бородой и в зеленой исламской шапочке; Артур с золотыми фиксами вместо передних зубов; Ибрагим — угрюмый снайпер с лицом бандита и Хитрый, веселый шаристый парень. Все молодые, не больше тридцати, все пришли в батальон в 2003-м и войну не застали. С Хитрым сходимся особенно легко.

Но есть и те, кто воевал в первую Чечню. С ними я не общаюсь.

Никак не могу расслышать, как зовут еще одного парня. По национальности кумык, говорит только по-русски, но рев движка перекрывает звуки.

— Слушай, ты «Хаджи-Мурата» читал вообще? — говорит он. — Вот так же. Только Гаджи.

Вот тебе и дети гор. Сейчас про какой-нибудь дуализм Волконского еще спросит. «Хаджи-Мурата» я не читал.

Нас обгоняют две машины. Там тоже бородатые люди с зелеными повязками. Чеченцы приветствуют друг друга весьма прохладно. Видно, что отношения напряжены.

— Кто это? — спрашиваю Ваху.

— «Запад». Тоже здесь…

Больше о «Западе» ничего слышно не было. Потом один из замов Ямадаева говорил, что они в Грузию не пошли: плюнули на все и со словами «это не наша война» развернулись назад.

Мотолыга ехать ровно не хочет — все какие-то дерганья. Водила постоянно что-то подкручивает в движке. В итоге ломаемся окончательно. А прошли километра три всего.

Пересаживаемся на другую. Водилу бросаем вместе с машиной. Колонна уходит, а от нее, как шлепки грязи от гусениц, разлетается по обочинам брошенная техника. Ближайший танк совсем рядом, метрах в трехстах. Как раз около очередной сожженной бэхи.

У новой мотолыги с движком получше, но проблемы с тормозами — срабатывают сразу на юз. Зато водила молодец — Антон, Тоха.

— Твоя машина или приданная?

— Моя.

— А чего в таком состоянии? — спрашиваю уже просто так, видно, что машину он любит.

— А-а-а, — машет Тоха рукой. И компенсирует недостатки водительским мастерством.

Тоха контрактник, но лет ему тоже около двадцати. Полтора отслужил, еще полтора осталось.

— Еще и соляры нет, — бормочет он себе под нос. — А баки не всегда переключаются…

До Хетагурово, большого осетинского села, последнего перед грузинским анклавом, доходим без проблем. Село брошено, все дома заперты, жители ушли. Его сначала обстреливали грузины из минометов, потом долбанули «Градом» наши — уже по грузинам. Но, видимо, все по окраинам, центральная улица абсолютно целая. Только пустая. И церковь стоит.

Когда уже почти выезжаем, появляется разведка — с хвоста. Вовремя. Всех, кого можно было бы сжечь, уже сожгли бы.

Вдоль колонны взад-вперед носится какой-то офицер на МТЛБ, ищет артиллеристов.

— Мужики, саушки где?

— Да хрен его знает. Были где-то…

— Черт, я ж говорил, что это не наша колонна!

Все как обычно, в общем. Ни связи, ни ориентации на местности, ни понимания обстановки и задач. Хетагурово — это где вообще? Есть здесь противник или нет? Есть здесь наши или нет? Да хрен его знает, товарищ прапорщик.

За селом начинаются покинутые посты миротворцев. Отрытые окопы, аккуратные палатки, поднятые флаги, но — ни души. Два вертолета, барражируя, расстреливают стога сена вдоль дороги. Это немного успокаивает. Хотя постоянного прикрытия колонны с воздуха по-прежнему нет.

Едем еле-еле. Десять минут движения, полчаса простоя. Около разбитого арыка наконец-то удается напиться по-человечески. Вода чистая, хоть и течет по земле — арык пробило где-то совсем неподалеку.

— Мужики, а может, вина выпьем? — предлагаю.

— Да, слушай, конечно, выпьем! — Руслан, осетинский ополченец, вскакивает и лезет в десантный отсек за бутылью. — Вино холодным надо пить! Теплое невкусное будет!

— Нет. Потом. После боевых, — это Терек, командир взвода.

— Ну, нет, так нет, — соглашаюсь я.

— Зачем нет! Щас выпьем! Я с тобой выпью!

Руслан достает запотевшую бутыль. Рот наполняется слюной. Холодное вино… Кисленькое… Разрезаем пластиковую баклажку, Руслан наливает.

— Ну, давайте, мужики… За мир.

Делаю несколько глотков. Вино молодое, еще играет. Но вкусное.

Передаю стакан Руслану.

— Убери, — говорит Терек.

— Зачем убери! Ну, за…

Терек берет его за грудки, выбивает стакан. Бутыль трескается дном о броню и раскалывается. Руслан молча смотрит. Затем начинает материться по-осетински. Иногда вполголоса переходит на русский:

— Ты на своей земле командуй… Рембо нашелся… Здесь мой дом…

Никто не вмешивается. За кинжалы не хватается. Все делают вид, что ничего не произошло. Только Артур спрашивает вполне миролюбиво:

— Ты чего хулиганишь, Руслан?

— Я не хулиганю, это он хулиганит… понаехали тут…

Долго стоим. Впереди какое-то село. За чинарами, километрах в двух, длинные белые постройки коровника. На повороте видно, как голова колонны втягивается на улицы.

Все произошло как-то быстро. У коровника блеснула мощная вспышка, раздался взрыв. Над деревьями пополз жирный черный дым. Затем еще одна мощная вспышка, и второй взрыв. Не гранатомет, что-то серьезное. Дым над чинарами становится жирнее. Мать твою! Неужели подбили?

Мчимся в село. Оттуда в спешном порядке, вихляя, выходит наша техника. За ней перебежками отступает пехота. На поле батарея саушек долбит по двум кирпичным казармам слева. Над ними развевается грузинский флаг. От казарм разлетается кусками.

С ходу бьют танки. Там, где горит, уже вовсю стрельба. Завязывается бой.

Понеслась война. Даешь буги-вуги.[1]

Спешиваемся, бежим вдоль канала к перекрестку. Перед самым въездом дорога растраивается. Жирный дым поднимается справа.

Большая часть батальона уже вошла в село, наша группа последняя. Бежим к водокачке. Заходим в зону обстрела. Здесь уже достает осколками. Замечаю один, летящий прямо в голову. Шаг в сторону:

— Внимание, осколок!

Он ударяется о землю, пару раз подпрыгивает и тормозит о берец Руслана. Здоровый. Убил бы. Следующий проходит метрах в трех правее. Рассредоточиваемся. В режиме «лежим-бежим» продвигаемся по канавке. То ли обстрел, то ли танковое сражение, не поймешь. Огонь очень плотный с обеих сторон. Разрыв, лицом в землю, вой и шелест рваного железа над затылком, затем пять-семь секунд, быстро перебирая руками-ногами — вперед, до следующего разрыва.

По канавке удается проползти еще метров сто. Дальше осколки летят сплошным потоком. В бедро попадает на излете. Удар сильный. Но, кажется, не ранило, поцарапало.

Коровник прямо перед нами. Стрелковое оружие пока вроде по нас не работает, движения тоже никакого не видно, но чуть дальше, в селе, бой сильный. Чеченцы обрабатывают коровник и зеленку из подствольников. Рядом Артур. Привстав на колено, стреляет по навесной. Падает калачиком и перезаряжается на боку, сворачиваясь, как еж, когда с ревом лопается очередной снаряд. Хлопки этих пукалок-гранаток тонут в общем грохоте.

Происходящее воспринимается рывками. Пытаюсь что-то снимать. Давай, журналюга, пора за работу. Перебежка, залегание, чьи-то подошвы, чьи-то шальные глаза, из бурьяна на миг поднимается голова и дает очередь.

Из канавы обзор никудышный. Надо уходить, зажмут нас тут запросто. Займут коровник и постреляют оттуда как галок.

Пытаемся пробраться дальше к перекрестку. Нет, все-таки нас видят — огонь прицельный. Около водокачки накрывает уже напрямую. Снаряды ложатся метрах в двадцати, не больше. Спасает только насыпь. Залегаем и больше уже не шевелимся. Под таким огнем я еще никогда не был. Пытаюсь закрывать голову руками, но прямо-таки физически ощущаю, насколько человеческая плоть мягче железа. Пробьет. И голову тоже. Становится страшно.

Какие-то крики. Раненый. Двое волокут третьего. Очередной залп. Земля в рот. Воздух нашпигован металлом. Вокруг чавканье и пыльные фонтанчики. Вскакиваю и перебегаю между разрывами. Терек. Пробило ногу. Дырка с два пятака. Жгут уже наложен, но кровь все равно идет ровными сильными толчками.

— Бинт сможешь наложить? — то ли Артур, то ли Ваха.

— Да! Смогу! Давай бинт!

Под огнем получается плохо. Здесь насыпи уже нет, лежим на открытом поле. Не знаю, что закрывать: фотоаппарат, голову или Терека. Падаю между ним и разрывами. Кое-как накладываю бинт. Нога сломана, ранение, кажется, сквозное.

— Надо выносить! — опять то ли Артур, то ли Ваха.

— Давай, грузи на меня! Накидывай на спину!

Не получилось. В этот раз совсем уж как-то сильно. То ли «Град», то ли кассетный миномет, то ли одновременно вдарили стволов из десяти. Рвется один за другим секунд двадцать. Земля кипит. Пласты грунта взлетают в небо. Планета раскалывается напополам. В теле пустота. Время пропадает. Все, п…ц. Отъездился…

Когда стихает, поднимаем головы. Все целы. Полуползком тащим Терека за руки. Потом бросками метров по пять-семь, между разрывами больше не получается. Но огонь уже не так силен.

Мотолыга рядом, метрах в пятидесяти. Тоха, чудовище, молодец, прискакал все-таки!

— Тоха! Тоха! Водила! Мотолыжник, ты где?!!

Видимо, под гусеницей прятался. Мотолыга взревывает, разворачивается и несется к нам задом, подпрыгивая на кочках.

Все-таки Тоха хороший водитель. Машину чувствует великолепно. Гусеница замирает сантиметрах в восьмидесяти от головы Терека. Не знаю, что он пережил, не смотрю на него.

В десантном отсеке ящики с боеприпасами. Выкидываю несколько штук, рывком поднимаем Терека в десант. Перебитая нога подламывается в голени. Опять серия разрывов. Уже не лечь. Как на ладони все. Только бы дали уйти. Сожгут ведь! Не доедем. Сожгут!

Прыгаю пузом на броню, распластываюсь: давай, давай, обороты!

Медики стоят в полукилометре. Мчимся напрямую через поле. Разрывы остаются за спиной. Выскакиваем на дорогу, левый доворот — и только пыль столбом.

Пролетаем пехоту. Солдаты смотрят на нас. Глаза с блюдца. Сажусь, машу им рукой. Рука по локоть в крови. Приободрил…

Сразу за нами из боя начинают таскать раненых. Привозят полную бэху, шесть человек. Все с пехоты. Почти все срочники. Один обожжен. Называет фамилию — рядовой Савелин из Рязани. Просит курить и пить. Прикуриваю сигарету и вставляю ему в губы. С водой сложнее. У второго в руке тонкая щель сантиметров семь длиной. Перебита артерия. Кровь идет сгустками. Запах у нее такой… свежатины, как в мясной лавке. Третьего несут. Четвертый… Четвертому здоровый осколок ударил в грудь, рассек ткани и чуть-чуть не дошел до легкого. Огромная зияющая дыра. Красное мясо. Но парень идет сам — в шоке еще — и легкое, кажется, не задето. Повезло.

Раненых выкладывают под гусеницами. Кровь темными пятнами просачивается в пыль.

Фотографирую. Фотоаппарат заляпан Терековой кровью.

Странная война. Я, русский, ветеран двух чеченских кампаний, в Грузии, в Южной Осетии, в грузинском селе, вытаскиваю из-под огня грузинских танков командира взвода чеченского спецназа — офицера российского ГРУ. Сказал бы кто в 99-м…

Терека уже перебинтовали, вкололи обезболивающее. Подхожу:

— Ты как?

Он вдруг расплывается в улыбке:

— Нормально. Болит.

Захорошело от промедола. Хлопаю его по руке:

— А вина мы с тобой так и не попили. Извини, что так вышло.

— Все в порядке. Нормально. В Москве попьем…

На перекрестке уже тихо. Бой закончился. Ни одного движения. Танки молчат. Саушки тоже молчат. Поселок словно вымер. Кто там? Наши? Грузины?

— Надо назад, Тоха, ничего не поделаешь.

— Поехали, — соглашается он легко. Молодец парень.

По дороге подбираем Юру Котенка из «Красной звезды». Он заметно нервничает.

— Аркаша, мы с тобой сейчас сами в задницу едем…

— Знаю. Давай так. Мотолыгу оставляем здесь, идем пешком. Если чисто, зовем. Понял, Тоха?

Из села что-то движется. Что-то гусеничное. Всматриваемся. Гусеничное пылит прямо на нас. Из всего оружия на броне только две «Мухи».

— Юра, я дитя света, я не могу больше брать в руки оружие…

— Верующий, что ль?

— Нет. Журналист.

Юра смотрит непонимающе:

— Давай сюда. Я сделаю. Как она работает?

Как работает?.. Гусеничное уже недалеко. Грузинские казармы оно проехало, и оттуда по нему не стреляли. Интересно, из САУ можно подбить танк?

— Так как «Муха» работает?

— «Муха»? А, «Муха»! В общем, вытаскиваешь чеку, поднимаешь планку, если взводится — взводишь, если нет — так бьешь. Главное, направление стрельбы не перепутай, вот здесь стрелочка. Всё, к машине! Тоха, первым делом будут жечь мотолыгу. Смотри, чтоб тебя не задело. Отбегай метров на двадцать и залегай.

Отбежать не успеваем. Из пыли показывается бэха с пехотой на броне. Наши — по чумазым рожам видно. Останавливаются. Какой-то офицер.

— Что там, мужики?

— Короче, село так и не взяли. Вы туда? Передайте своим, что минут через десять начнет работать артиллерия, — я к саушкам, корректировать буду.

Батальон уже выходит. С собой ведут двух каких-то помятых мужиков. Пленные. Грузинские резервисты. У одного от удара прикладом над глазом вспухла огромная гематома.

Село, оказывается, называется Земо-Никози. Там еще осталась пехота и корреспонденты — Орхан Джемаль из «Русского Newsweek» и съемочная группа РЕН ТВ во главе с Андреем Кузьминовым. Чуть позже выходят и они. Дают расклад — в Земо-Никози заскочили дуриком, задачи чистить грузинские села, оказывается, никто и не ставил. Шли сразу в Гори. Заблудились просто. Потому и вошли походной колонной. В середине села колонну разрезали надвое — противотанковыми ракетами сожгли два танка, БМП и «Урал». Головная часть осталась в селе, еще часть ушла по другой улице и тоже осталась там. «Восток» дошел до танков, но дальше продвинуться не смог. За танками сидел грузинский корректировщик. Когда его убили, огонь сразу прекратился.

Итог боя: девять убитых и восемь раненых. Двое чеченцев — Терек и Ибрагим, оба в ноги, и шестеро солдат.

Два завернутых в плащ-палатки трупа вывозят на броне.

Над казармами по-прежнему развевается грузинский флаг. Его что, сразу видно не было?

Пленных кладут лицом вниз и связывают руки. Подхожу.

— Ребят, что с ними делать будете?

— В «КамАЗ» грузить будэм! Груз-200 делать будэм!

Черт… Только этого не хватало. Иду к Ямадаеву.

— Сулим, прошу тебя, не режь их…

Ямадаев в полном обалдении:

— Ты что, с ума сошел? Кто их резать собирается? — видно, что он ошарашен моей просьбой.

Возвращаюсь к пленным. Те смотрят, как затравленные собаки:

— Что, умирать будем?

— Нет.

— Что, поживем еще?

— Да. Поживете.

Пленные — обычные крестьяне. Одного взяли около убитого корректировщика — вроде как охранник, но вояка из него никакой, сразу видно. Второй вообще шел по селу в хламину пьяный с гранатой в руках и орал, что Саакашвили дурак. Осетины пытаются попинать их, но чеченцы мягко отводят в сторону — не надо. Дают им еду, сигареты, воду. Сдавать грузин собираются кому угодно, только не осетинам — пристрелят сразу.

Пропаганда насчет того, что русские мародерничают, а чеченцы режут головы всем подряд, — такое же вранье, но уже с другой стороны. Российская армия по отношению к мирным жителям ведет себя крайне корректно. Орхан рассказывает, что в селе, когда их совсем уж прижали, рассыпались по подвалам. В подвалах банки с компотом. Вскрыли одну. На ее место чеченец положил сто рублей: «Чтоб ни одна сволочь не сказала, что я мародер».

Отношение к пленным — точно такое же, как в самом начале первой Чечни. Ненависти еще нет. И надо заканчивать всю эту бодягу, пока она не пошла.

Канал — мутная грязная вода с медленным течением. Полное опустошение. Все тело ломит, в руках дрожь, ноги налиты свинцом. Сидеть бы вот так и сидеть. Так всегда после боя.

Кровь на ладонях уже засохла, и я отрываю ее длинными полосами.

Подходит медик с бинтами, показывает на ногу. Штанина в крови. Правая. Это уж как водится. Не было еще случая, чтобы я куда-нибудь не съездил и не заработал в нее дырку. Рассматриваю. Нет, все же не ранило, лишь кожу содрало. Это не моя кровь.

Кузьминов говорит всем достать из мобильников батарейки и сим-карты. В селе у его оператора выключенный телефон включился сам собой, из него стала слышна грузинская речь и по этому месту тут же начала бить артиллерия. Называется такая штука инициатор. Запеленговать уже работающий телефон и навести по координатам — плевое дело.

— Да ну, глупости все это, — зачем-то говорю я.

— Не глупости, — возражает один из чеченцев. — На Пауке так же было.

— Вон водокачка, видишь? Зачем пеленговать, если можно наблюдателя наверх посадить, и мы как на ладони? Хотели бы, давно бы уже всех накрыли.

— Слушай, братан, тебя там не было, — начинает Кузьминов. — Ты там под огнем с нами не ползал…

— Был он, — перебивает вдруг Руслан. — Был. Он нам очень помог.

Смотрю на Руслана. Хм. Молодец. Я его с вином подставил, а он вписался. Спасибо.

— Извини, что так с вином вышло, — хлопаю его по плечу.

— Нормально все, — повторяет он фразу Терека. — Потом попьем.

Ночь проводим в поле. Я заснуть не могу. Штурмовики постоянно бомбят что-то в Грузии. Видимо, Гори. Вспышки разрывов освещают небо сериями мощных всполохов, но звук не доходит, далековато. Представляю, что чувствуют там сейчас дети. Представляю, что они чувствовали в Цхинвале.

Слева, со стороны Цхинвала, идет колонна. Кто-то говорит, что это 71-й полк. В штабе о нас все-таки знают. Выслали подкрепление.

А справа, со стороны Грузии, в Земо-Никози стягиваются танки. Судя по звуку — дивизия. Гул не прекращается уже часа четыре. Что ж здесь завтра-то будет? Курская Дуга?

С танков по пролетающим «сушкам» бьют из зенитного пулемета. Сдуру, не иначе. Самолетов вообще не видно, они проходят на большой высоте.

В самом селе раза три-четыре вспыхивают то ли краткосрочные перестрелки, то ли просто стороны обрабатывают огнем пространство. Рядом с перекрестком загорается дом. В нем рвутся боеприпасы.

Со стороны резервистов пока все спокойно, но я чувствую себя крайне неуютно в своем «КамАЗе». На лавочке, в двух метрах над землей, за досочками, — ловушка для осколков. Да к тому же мы первые с этой стороны. Чуть позади артиллеристы, чуть впереди танки, а перед нами — никого. Пехота, похоже, даже охранения не выставила.

В «КамАЗ» залезает еще один парень. Чеченец перебирает вещмешки, пытается найти свой. И вдруг начинает говорить.

— Я у Сулима командиром взвода был. У меня в подчинении находилось пятьдесят четыре человека. Когда начались все эти терки с Кадыровым, пятьдесят один тут же перешел к нему. Я остался с тремя. Мне предлагали новую «десятку» и сто тысяч, чтобы тоже перешел. Отказался. Тогда они взяли мою жену. Потом взяли и меня. Завели во дворик. Там на столе уже инструменты разложены. Наручники, дубинки. Палка такая, с набитыми в нее гвоздями. Требовали сказать, куда я отвез Сулиму трупы. Я про трупы ничего не знаю. Тогда, говорят, мы тебе сейчас эту палку в зад засунем. Засовывайте, не знаю я ничего ни про какие трупы. Приковали наручниками, били битой по почкам. Потом отпустили, дали сутки, чтобы я пришел и показал место. Мне удалось освободить жену — у нее дядя в ОМОНе работает. Отвез ее в Дагестан, спрятал. Сам теперь живу на базе в Гудермесе, за ворота не выхожу. Я детдомовец, у меня тейпа нету. Но они адрес жены все равно вычислили. Заставили ее написать отказ от дачи показаний. Я тоже написал. Вот так вот…

Говорил он долго, со всеми подробностями. Когда он выпрыгнул из кузова, успел лишь спросить:

— Зовут-то тебя как?

Он называет имя.

Мнение о ямадаевцах я изменил. Это не армия, это семья. Отношения типа «эй, ты, полудурок, иди сюда» здесь немыслимы. Остались только те, кто не ушел к Кадырову. Все воюют великолепно, хотя и много молодых, для которых это был первый бой. Подрастерялись чуть-чуть, но все равно — по ним танками долбят, а они вперед прут.

В батальоне не только чеченцы. Есть калмыки, кумыки, русские и даже грузины. Переводчики.

Русских трое. Один из них «Снег». Это позывной. Снег — прикомандированный офицер ГРУ. Прислали его из Москвы на должность советника, чтобы пресечь все разговоры о том, что «Восток» является личной бандой Ямадаева. Теперь это вроде как полноценное подразделение Минобороны. Снегу в батальоне тяжело. Начальник ты, не начальник, из Москвы, не из Москвы, советник, не советник — все строится только на личном авторитете. Ему приходится добиваться этого авторитета. В селе он шел в полный рост, не пригибаясь и не ложась под огнем. И пленного допрашивал так же — стоя. Тот заговорил.

В Земо-Никози группа Снега вошла первой. А вышла последней. И вывела за собой пехоту — около роты.

Посреди ночи пленные начинают орать. Руки связали им слишком туго, боль от этого дикая и терпеть они больше не могут. Это серьезно, если доступ крови перекрыть надолго, то может начаться гангрена. Кто-то из чеченцев говорит, чтоб они заткнулись. Андрей Кузьминов подходит и все же развязывает их — никуда не денутся, часовой с автоматом рядом. Пленные начинают стонать. От холода их колотит. Кузьминов дает им свой свитер и пачку сигарет. На шум собирается человек пять. Начинается импровизированная комедия с допросом, который Андрей же и проводит. Разговаривает, как с детьми. Но цепочку выстраивает грамотно. Включаю диктофон:

— Резервистом когда ты стал? Когда тебе дали эти жетоны?

— Знаю, жетоны, да…

— Кто тебе их дал?

— Саакашвили…

— Что, сам Саакашвили приехал?

— Я по-русски плохо.

— Сейчас я отдам тебя чеченам, ты не то что по-русски, по-чеченски заговоришь, братан. Оно тебе надо? Ну что, может, начнем говорить по-русски?

— Я не резервист.

— Как тебя зовут?

— Заза.

— А его?

— Тамаз.

— Заза, ну спроси Тамаза. Он же резервист?

Говорят по-грузински.

— Что он говорит?

— Он не умеет говорить русский.

— Ну, пусть говорит по-грузински, а ты переводи.

— Если резервист не идешь, Саакашвили четыре год дает. Турьма.

— А что вы должны делать? Приказ какой?

— Приказ кто дал? Он. Саакашвили.

— Сам? Или грузинский офицер, наверное, приехал?

— Да, да.

— Где он, этот грузинский офицер, Заза? Когда он приезжал?

— Прошлый год.

— С прошлого года резервисты?

— Да.

— И оружие вам выдали?

— Да.

— Ну и где ваше оружие, ребят?

— Там оставили. Не дома, там. Где был. Офицер.

— А офицер где живет?

— В городе.

— А как называется город?

— Ну, это… Гори, или как там, Терани (неразборчиво)… Там осталось. Он был, я не был резервист.

— А танки где, Заза?

— Он говорит, не было танков.

— Не было танков? А что же нас сегодня, горохом из трубочки обстреливали? У вас приказ какой был?

— Ну, как стройбат, такой войска примерно.

— А что строили?

— Ну, так, работали, лопата.

— Траншеи рыли?

— Окоп, да.

— А где рыли?

— Не знаю. Он резервист. Один неделя был. И назад. Он говорит, нету в американской форме. Никто в село не приезжает.

— Нет, ребят… Не хотите вы говорить. Слушай, Заза — мы же завтра вперед пойдем, да?

— Да.

— А ты думаешь, ты здесь останешься? Бока в «КамАЗе» отлеживать?

— Да.

— Нет, дорогой. Ты первым пойдешь. Наши солдатики завтра пойдут на штурм, а ты перед ними пойдешь. На первом танке. Будете нашими проводниками. Мы тебя привяжем к носу БМП, тебя и Тамаза, и вас свои же первыми и сожгут. Видел, как сегодня танк горел?

— Да, да.

— Вот завтра в таком же танке ты гореть будешь. Вот до рассвета несколько часов осталось, вот вам несколько часов и жить. Хочешь этого?

— Да!

— Правда, хочешь?

— Да! Хочу!

— Ну, завтра пойдем.

Понятно, что никто их никуда привязывать не будет. Представляю, какая была бы картина по всему миру: русские прикрываются щитом из заложников — мирных жителей.

Комедия начинается по новой: «Ну, так где танки, Заза?» — «Лопата Саакашвили дал». Все ржут вполголоса. Впрочем, мне надоедает:

— Оружие в селе есть?

— Да.

— Какое?

— Пулеметы, гранатометы, автоматы.

— Сколько?

— У резервистов.

— Завтра опять стрелять будут?

— Да.

— Где огневые точки? Окопы где?

— Нет окопов. Там деревья. На деревьях эта… стояли. Поселок.

— Откуда стреляли?

— Поселок.

— Резервистов сколько?

— Триста.

— И у всех оружие?

— Да.

— Мне кажется, ты врешь…

— Поселок. На деревья. Там.

Ладно, никакого толку здесь не будет. Снегу они и так уже рассказали все, что знали — а не знали они, похоже, ни черта, — и больше из них ничего не вытянешь. А Снег информацией делиться не будет. Он вообще к прессе настороженно относится.

Решаю все же попробовать поспать. Слышу, как пленных связывают обратно:

— Не туго?

— Нет.

— Точно нормально? А то смотри, без рук останешься.

— Нормально. Хорошо.

Тамаз осмелел настолько, что решается попросить водки — похмелье у него, видимо, дикое. На что ему отвечают, что он совсем уже обнаглел. Живой, иголки под ногти никто не загоняет, сигарет дали, свитер дали, так сиди и не рыпайся. Все-таки ваши по наc сегодня весь день долбили. И завтра еще будут.

Триста резервистов с гранатометами… Однако…

Грузинские танки стягиваются в село всю ночь. А под утро идут на нас. Свет прожекторов, дергаясь, ползет к перекрестку. На мосту какая-то сволочь стоит и машет им фонариком. Долбаные резервисты! Какую подляну затеяли!

Вскакиваю и бегу куда-то. Навстречу бегут ямадаевцы. Разворачиваюсь и бегу с ними. Кто-то залегает и занимает оборону. С автоматом. Бегу обратно. Броуновское движение нарастает. Оружия нет.

Первый танк, ревя всеми своими движками и гусеницами, поворачивается в нашу сторону.

Хватаю две «Мухи». Тут же бросаю. Нельзя мне, нельзя, я ж, блин, дитя света теперь, я не могу больше брать в руки оружие! Где Юра? Он может!

Второй и, кажется, третий танки ломят через сады прямо на штаб Ямадаева. Там все тихо. Залегли.

Между каналом и дорогой метров двадцать земли. Даже стрелять не надо. Подавят все гусеницами к чертям собачьим. За дорогу нельзя, там уже наверняка резервисты со своими гранатометами.

Залегаю в какой-то ямке. Рядом Артур с пулеметом. Лицо растерянное, но не в ужасе. Становится чуть полегче — все-таки пулемет, все-таки хоть что-то… хоть что-то…

Второй танк вылезает из садов, вползает на бровку и останавливается.

Никто не стреляет.

На перекрестке раздаются маты. Откидывается люк, кто-то спрыгивает на землю. К нему идет человек с фонариком. Русская речь.

— Танкисты?

— Да, да…

Обнимаются.

Свои.

Эти пять танков оказались из той, первой части колонны, которую вчера отрезали в селе. Это они обозначали себя из пулеметов, а наши светили им ракетами и выводили по рации. Первый вывел сержант Савранский. Остальные майор Виктор Баранов.

Село пустое, грузинская армия ушла, если кто и остался, то только резервисты в казармах, но и они не подают признаков жизни. Десантников тоже нет. Но где-то в селе еще гуляют пять наших БМП.

Баранов потом рассказывал:

— Крутились по полям. Наконец нашли колонну. Пристроились в хвост. Едем. Колонна вдруг останавливается, с головного танка спрыгивает командир и идет ко мне. Смотрю, а он в натовской форме. Даю команду навести на головной, сам вскидываю автомат и беру его на прицел. Он все понял. Стал на колени, автомат положил и крестится. Один танк я успеваю сжечь, а дальше — Герой Советского Союза посмертно. «Значит так, — говорю, — ты направо, я налево, и мы друг друга не видели».

С рассветом выходят и бэхи. Переправляются через канал по броду.

Утром, как только взошло солнце, приехала разведка 71-го полка и сразу ушла в село. Пока они там, завтракаем. Последний раз я ел… У миротворцев и ел. Позавчера вечером — тарелку гречки и яйцо.

Впрочем, есть почти не хочется. А вот пить… Жара началась сразу с восходом, и каждую минуту температура только поднимается. В России воды больше, чем суши, а наполнить пару водовозок почему-то нельзя.

Смотрю, что наснимали на мой фотоаппарат. Отдавал его вчера кому-то и краем уха слышал: «Подними голову! Голову подними!». Да и сам потом пару раз щелкнул. Не знал, как чеченцы отнесутся к моему поступку, поэтому, когда Сулим сказал, что резать никого не будет, пошел к пленным, присел на корточки, громко вякнул: «Голову подними!» — и стал снимать, а сам шепотом: «Меня слушай. Убивать вас не будут. Не бойтесь».

Ну, так и есть. Пленные крупным планом: связанные с задранными в объектив лицами. В глазах полная обреченность. Ясно, что перед расстрелом.

С такими карточками только в плен попадать. Какой я к черту журналист. Иду на броне, одет в форму одной из сторон, штаны в крови, в фотоаппарате расстрелянные. Какая уж тут беспристрастность.

Срочно все удаляю. Хотя и жалко, конечно.

Рядом Хитрый. Чистит автомат.

— Только бы без танков сегодня. Не люблю я танки. Тошнит меня от них.

Смотрю на него.

— Есть что-нибудь белое? — спрашиваю.

Он протягивает тряпочку, которой чистит автомат.

Повязываю.

Вода, вода, вода… Жара не такая угнетающая, как в Чечне, но градусов под тридцать пять все же. В канале мутная грязная жидкость. Вверх по течению коровник. В воде валяется труп теленка. А, по фигу уже. Пьем из канала, заполняем бачки и баклажки. Надо было все же взять у медиков обеззараживающие таблетки… в селе наверняка есть колодец… скорей бы уже…

Повторного штурма не было. Колонна развернулась и пошла обратно на Цхинвал. Домой! Настроение у всех радостное. Пехота лыбится. На бэхах трофеи — нацепленные на фары-искатели натовские пластиковые каски.

Оказалось, опять поворот проскочили. Километра через два вновь развернулись и попылили прямиком на Гори. Черт…

Идем опять по-походному. Без разведки. Без авиации. Без нихрена.

Ямадаев вперед колонны не лезет. Предоставляет федералам самим своими солдатами вскрывать огневые точки. А федералам тоже по фиг. Мяса у нас вагон, бабы еще нарожают.

Авиация все же появилась и стала обрабатывать Земо-Никози за спинами. В районе коровника опять что-то задымило. Артиллерия через головы бьет по высоте километрах в двадцати. Это Гори. Мы, оказывается, уже в Грузии. Беру у Руслана СВД. В оптику видно вышку сотовой связи и капониры под ней. Вот откуда саушки вчера лупили. Теперь жирный дым поднимается уже там. Попали…

По дороге останавливаемся у каждой лужи. Пехота, как муравьи, сыплется с брони и припадает к водопою. В лужах вода такая же — смесь глины и земли.

Пара хуторов, задворки какого-то поселка, тракторная станция. Все брошено. В садах ветви ломятся от спелых слив. Под траками лопаются помидоры. Яблоки почти созрели. Виноград ровными рядами уходит к горизонту. Все ухожено, все выращено с любовью. И никого.

Марш на Гори прошел без единого выстрела. Хотя первая часть колонны прошла сюда с боем, выбив на подступах батальон грузин. Те пытались обойти с тыла на нескольких джипах, но были расстреляны выдвинувшимися им на перехват БМП и подтянувшимися «Крокодилами». Сожженные грузовики чадят на дороге. Кругом трупы. Один совсем молодой, лет двадцать-двадцать два. Руки подтянуты к груди. Детская поза какая-то. В натовской форме он напоминает игрушечного солдатика. Я дарил своему племяннику такого. Другой в канаве, лицом вниз. Третий — из обугленного тела торчат раздробленные ноги. Снаряд разорвался прямо под ним. Развороченное мясо в луже сгоревшего бензина.

Кому все это надо? Зачем?

Два джипа еще на ходу. Ямадаевцы забирают их себе.

В сам Гори армия не заходит. Становится километрах в двух-трех, в садах около какого-то селения. У крыльца пожилая женщина. На нее не обращают внимания. Дома никто не грабит, людей не терроризирует.

Около станции склад брошенной техники и амуниции. Еще два грузовика в копилку трофеев. На земле гора шмотья. Беру себе рюкзак, коврик и две теплые куртки. Когда все это закончится, неизвестно, а спать в чем-то надо.

В этих же садах вчера накрыли большую колонну с резервистами. Говорят, машин пятьдесят. Сколько людей — не знаю.

Фотографировать уже не иду. Хватит с меня горелых людей. Перебор за три дня.

Армия ждет дальнейшего приказа. Подхожу к Ямадаеву:

— Сулим, небольшое интервью, если можно.

— Давай.

— Как вы считаете, Россия правильно ввела войска или нет?

— Россия правильно ввела войска, короче. Более того, не надо было ждать сутки, когда начали город бомбить. Пока перебьют гражданских. Пока перебьют миротворцев. Но командование поступило правильно, короче. Вы сами видите, со вчерашнего дня находимся в Грузии. Цхинвал не бомбят больше. Сейчас мы получили приказ остановить огонь, ждем дальнейших указаний, короче.

— За что «Восток» здесь сражается?

— Мы здесь как миротворцы. «Восток» уже полтора года в миротворческих миссиях участвует. До этого мы были в Ливане. Я сам 8-го в госпитале был, должен был потом две недели отдыхать. Но сейчас среди ребят своих, все нормально, короче. Никаких проблем не будет. Если придет приказ брать Тбилиси — возьмем.

— Надо было входить на территорию Грузии, как считаете?

— Надо было. Нашему президенту так легче будет с ними разговаривать. А то они сами бомбят… Надо заставлять их прекращать огонь, короче. Мы заставляем их прекратить войну. Выполняем приказ министра обороны и Верховного главнокомандующего.

Через несколько дней Сулим Ямадаев узнал, что он уволен.

Если Ямадаев преступник, на котором висит «Самсон» и Бородзиновская, — то как он мог быть отправлен в составе действующей армии воевать за Россию? А если он воюет за Россию, как он может быть в федеральном розыске?

Чего его искать-то, вот он, под Гори стоит. Придите и возьмите. Если сможете. И дайте, наконец, уже четкий однозначный ответ.

Пока же все это выглядит так, что Россия опять сдает своих, аж пыль столбом.

Ощущение того, что война закончилась, абсолютное. Настроение победное, в этом уже никто не сомневается. До главной военной базы Грузии десять минут ходу и при необходимости она будет взята без проблем. Российская армия воюет на порядок лучше. Люди спокойны, готовы и воевать могут. Грузины хороши в техническом оснащении, но в моральном плане они проигрывают. Как только доходит до контактного боя, сразу отступают. Видимо, цели этой войны понимают не до конца. Не готовы умирать за единую Грузию. А может, просто не хотят воевать. Если бы колонна прошла мимо Земо-Никози, ее бы не тронули, это очевидно. Но и пускать нас на свою землю они тоже не желали.

Вообще, если бы в Земо-Никози стояли чеченцы — даже с одними автоматами, без танков — до утра мы бы не дожили. Девять погибших за такую ошибку — везение, как бы цинично это ни звучало.

В любом случае, победа России очевидна. Точно так же очевидно, что Россия избрала новую тактику — тактику прямой жесткой силы. На мнения всех остальных плевать. Как в Афгане. На выстрел из села по нему начинает работать авиация и артиллерия. С такой политикой Грузию мы теряем все больше.

С каждым новым президентом у нас начинается новая маленькая победоносная война. Может и впрямь, ну их на фиг, эти выборы?

Ноги в отвратительном состоянии. Ходить практически не могу. И главное, всего за два дня. От жажды, что ли. Легковат я для войны на югах. Вот Орхану хоть бы что — большой, воды в теле много, а мне запасов от силы на час хватает. Жижой этой глинистой почти до блевоты накачиваюсь, а один черт в полуобмороке.

Хитрый дает бинт. Деревья жидкие, тени почти нет. Расстелил пенку, перебинтовался.

Хоть часок поспать. За эти четыре дня и не спал еще. Жорик гнал вовсю. На дороге сожженные легковушки. Простыни с фотографиями. Красная грудина на обрубках бежит за машиной и протягивает свои кости. В подвале оскал растрескавшихся губ: «Ты оставайся, водички хоть попей… водички… тут мертвые все». Два трупа с пулеметом: «Оставайся… ты теперь с нами». Черная босая стопа в танке. Выстрелы в виноградниках иногда перерастают в перестрелку. Временами работает танк. Чистят сады. Достреливают по кустам оставшихся от колонны резервистов… Зачем я здесь? Не наездился еще? Орхан. Тоже сгорел? Когда?

Нет, живой. Трясет за плечо. Тоже хочет уезжать.

Идем к Сулиму — просим трофейный джип до Цхинвала, все равно неучтенка. Ямадаев отказывает. Обратно почти 30 километров, а за спиной никого. Но говорит, что сейчас будет борт за погибшими.

В вертолете пятеро раненых. Это плюс к тем восьмерым, что отправили вчера. Итого уже тринадцать. Танкисты привезли с собой на броне сожженный экипаж — два трупа, укрытые плащ-палатками.

Еще троих приносит пехота. Поток воздуха от винта срывает покрывала. Черт… Опять горелая человечина. Из нее торчат кости рук и ног. На руках даже не кости, скорее косточки — они, оказывается, маленькие такие. У одного лучевая вывернута из сустава.

Этих троих сожгли из «Мухи». Они успели выскочить из подбитой БМП и уже отбегали в сады, когда их накрыло прямым попаданием. Первый сохранился лучше всего, хоть руки и ноги различимы. На черном комке угля до одури ярко блестят белые зубы.

От второго осталось метра полтора — спекшийся комок с пятью культями. Где рука, где голова, различить невозможно.

Третий вообще завернут в кулек.

Из-под плащ-палаток торчат берцы. Они колышутся в такт движениям машины. Не могу больше смотреть на берцы.

Вместе с трупами в вертушку залетает рой мух. Одна все время крутится перед объективом и мешает фотографировать горящие грузинские села на Транскаме.

И запах… Жаль, что его нельзя передать в газете. Сейчас, когда я пишу эти строки, штаны мои заляпаны кровью, а от формы разит горелым человеческим мясом. Этот запах невероятно въедлив — в гражданском самолете на меня смотрели. Но описать его я не смогу. Хотя и хотел бы, чтобы его почувствовали все те, кто говорит о величии России. Чтобы чувствовали его потом везде — в заваренном чае, в сигарете, в пальцах, которые ее держат, в стакане водки, в зубной пасте, в волосах своего ребенка…

Я всегда мечтал писать детские сказки, но уже девятый год пишу о том, как пахнут вздувшиеся трупы в жару на улицах разрушенного города.

Слава богу, я не видел их лиц. У них не было лиц.

Армия заявляет, что в Осетию вошли одни контрактники. Вранье! Две трети контрактников — отслужившие по полгода сопляки-душарики. А треть примерно — вообще срочники. Почему в Земо-Никози был захвачен прибор лазерного наведения ракет, почему у грузинской армии стоят глушилки мобильной связи, почему у корректировщика был пеленгатор телефонов, почему у них были инициаторы — а мы опять воюем одним восемнадцатилетним мясом? Почему из двух шишиг в медсанбате на ходу была только одна, а вторую таскали на тросе? Раненых не могли отправить шесть часов. Шесть часов!

Почему не было разведки? Почему не было авиации? Почему в это Земо-Никози заскочили дуриком, как Майкопская бригада тринадцать лет назад на привокзальную площадь? Четвертый раз на одни и те же грабли! Почему не было связи между частями? Почему не было общего командования?

Где обещанная масштабная программа перевооружения? Где профессиональная армия? Где нанотехнологии? Где информационные системы, где РЭБ, где пеленгаторы, где супергетеродинный тепловизор, уже лет пять как разработанный в МВТУ, способный различать цели за бетонной стеной метровой толщины и изначально (!) предназначенный на экспорт? Где этот ваш сраный «Глонасс», на котором поворот на Земо-Никози указан правильно, а не как по звездам? Где БТР-90, где танк «Черный орел», где вертолет «Черная акула», где штурмовик «Беркут», где БМД-4, где «Тигр», где «Водник», где «Мста-С», которыми вы так хвастаетесь на параде? Где пулемет «Корд», где автомат «Абакан», где комплекс «Винторез», где комплекс защиты танков «Арена», разработанный 16 лет назад и за 16 лет закупленный Минобороны в единичных (!) экземплярах, — притом что американцы берут его у нас пароходами? «Арена» предназначена как раз для защиты танков от ракет. Если бы она была на вооружении, то, по крайней мере, три мальчишеские жизни в этом Земо-Никози были бы спасены. Где она? Где новые гранатометы, про которые все уши прожужжали по РТР? Где беспилотники, ночники, РЛС? Где не ломающиеся мотолыги? Почему последний раненый, которого мне пришлось выводить, был лейтеха, разбившийся под Джавой, — у мотолыги просто отказали на спуске изношенные тормоза! Где бинты, где жгуты, где промедол? Где хотя бы просто каски? И где деньги, ушедшие на все это?

Где генералы? Где командиры всех мастей, раз здесь вершится история? Где Медведев на белом коне? Где Ноговицын с шашкой в руках? Где хоть кто-то?

И где, блядь, вода?

У России был только один вариант — войти, разблокировать своих миротворцев, стать миротворческими силами по границе и на этом «стоп-колеса». За каким пошли в Грузию? За каким бомбили Гори? И самое главное — за каким на эту войну опять понагнали пацанов?

Осетия решила, что она не должна быть в составе Грузии. Осетинские мужики взяли автоматы и пошли воевать за свою Родину.

Грузия решила, что Осетия должна быть в составе Грузии. Грузинские мужики взяли автоматы и пошли воевать за свою Родину.

И только Россия послала на войну своих мальчишек.

Все как всегда. Весь мир воюет русским оружием, одна Россия — своими пацанами.

Вся Южная Осетия — километров сто в длину и полтора в ширину. В России своих территорий не заселено процентов семьдесят. Без Осетии нам, безусловно, не прожить. За эти сто километров отдано 74 жизни.

Задолбало государство, которое трупы укладывает, как шпалы

Смотрю на эти трупы — наши трупы, наших мальчишек, и вдруг ловлю себя на мысли, что это не такая уж большая цена за победу. Ведь мы же победили. Парни дрались геройски.

Самое страшное, что я действительно так думаю. Не схожу с ума. Не посыпаю голову пеплом. Да, не повезло… Что ж поделать. Война. Но зато мы победили. Мы победили!

Нет, ну, правда, девять горелых комков в день — это же немного за то, чтобы встать с колен и не пустить подлых американцев в Грузию? Вы согласны?

Грузию можно полностью уставить комплексами ПВО, России от этого ни тепло, ни холодно. Россия не Ирак. Чтобы нас завоевать, нужно мобилизовать все население Европы и Америки. Но мир изменился. Никакой Гитлер, Сталин или Чингисхан сегодня не смог бы поднять Европу в поход на восток. Люди не хотят больше воевать. В массе своей они хотят пить пиво, смотреть телевизор и ни о чем не думать. Они поняли, что все можно взять деньгами.

Ну, войдет Грузия в НАТО, введет английский как второй государственный, доллары как вторую валюту, выучит «Америка, Америка» и канонизирует Буша. И что? Экономическое эмбарго уже введено, торговля и сообщения прекращены.

Тогда зачем была эта война? Каков ее результат? Кто от нее выиграл?

Россия? Но Медведев не достиг ни одной из поставленных целей. Саакашвили не сверг, НАТО на Кавказ привел, пороховую бочку под боком заимел, имидж агрессора получил, маленькую «холодную войну» начал, страну на десять лет назад откинул — и людей положил!

В итоге Грузия влетит в НАТО как фаустпатрон на крыльях любви, и вместо афроамериканцев-инструкторов мы поимеем на Кавказе «Томагавки» и «Брэдли», в Черном море линкоры, а в Крыму базы.

Сложно представить более дальновидного политика. Наполеон, иху мать.

Может быть, выиграла Осетия? Цхинвал разбит, сотни погибших, синдром посткомбатанта у ста процентов населения, нищета, безработица, которая вкупе с ненавистью неизбежно приведет к бандитизму и новой эскалации конфликта, международная изоляция и та же единственная дорога в мир — через Рокский тоннель.

Грузия? Поражение, потеря лица, утраченная техника, погибшие люди, российские танки под Тбилиси, полная и окончательная потеря Абхазии и Осетии. Ну, денег на перевооружение дадут и новых танков подкинут. А затем что? Танки ведь работать должны. Надо ли Грузии быть новым плацдармом в столкновении двух миров? Что от нее останется, если Путин с Райс начнут здесь лбами бодаться? Ведь уже были Корея, Вьетнам, Афганистан, Югославия… Понятно, зачем Америке очаг напряженности в Грузии, но зачем он самой Грузии?

В итоге только три человека заработали дивиденды на этой войне. Медведев (моментальный подскок рейтинга с 40 до 80 процентов), Саакашвилли (поддержка Запада) и Кокойты (собственное княжество и полное самовластие).

Никто из этих людей не воевал. Никто из детей этих людей не воевал. Ни один из родственников этих людей не был под бомбами.

Все остальные — тысячи и тысячи — проиграли.

Ребят, может, вы в следующий раз просто возьмете линейку да померяетесь в туалете, а?

Непонятно, чего добивалась Грузия этим обстрелом. Никакого штурма Цхинвала не было. Город стоял пустой. Грузинская армия то ли оказалась элементарно не способна на штурм, то ли, что более вероятно, такой задачи не ставилось изначально.

Возможно, Саакашвили, чувствуя приближение войны, действительно решил перенести первоначальный театр боевых действий в Осетию, тем временем мобилизуя население. Во всяком случае, с военной точки зрения никаких других логических выводов не просматривается. Но удерживать город одним полком сколь-либо продолжительное время невозможно.

Южноосетинская армия также оказалась совершенно не способна к боевым действиям. Из сорока тысяч человек, составляющих население республики, город остались оборонять только триста! Разрозненными группами без общего командования. Эдуард Кокойты, все эти 15 лет нагнетавший антигрузинскую истерию, сбежал при первом же выстреле, бросив своих людей, которых так уверенно привел к войне.

Война носила очаговый локальный характер. Но во всех этих очагах воевали русские.

За возможность Южной Осетии жить моноэтнической республикой погибали российские парни.

Нет, и к грузинам, и к осетинам я отношусь одинаково — одинаково хорошо. Но почему в Южной Осетии МЧС, психологи, гуманитарная помощь, деньги, бюджеты, лагеря беженцев, транспорт… А у нас? Что нашим? Где психологи нашим матерям наших солдат, где им деньги и гуманитарка? Где соболезнования и почести? Где хотя бы нормально, без мытарств, опознанные, доставленные и похороненные павшие?

Восьмого декабря от инсульта умерла мама Максима Пасько, сгоревшего в Никози. Тело самого Максима до сих пор не предано земле.

Теперь сюда еще и деньги вбухают миллиардные. Почему в Европе в каждой деревне есть наш газ, а деду моей жены, инвалиду войны, в нашу же деревню наш же газ не могут провести уже 10 лет? Почему на газопровод до Цхинвала нашлось 740 миллионов, а на моего деда, потерявшего на войне зрение, не нашлось десяти тысяч? Почему в Цхинвал полились бюджеты, а Диме Лахину, потерявшему в Чечне обе ноги, Родина положила пенсию в 2300 рублей, притом что у него на одни катетеры уходило минимум 4500? Дима Лахин умер.

Первая «маленькая победоносная» началась у нас в 1905 году. С тех пор прошло сто лет. И ничего не изменилось. По-прежнему рабская армия, в последнюю очередь думающая о своих солдатах. Все та же великодержавная империя со скотским отношением к людям, где нет другой власти, аще от Бога.

Впрочем, нельзя не признать, что Дмитрию Медведеву за пять дней удалось то, что не удалось предыдущим правителям за пятнадцать лет. Он нашел новую национальную идею. Точнее, обналичил старую — жертвовать собой, чтоб врагам было хуже. А враги — кругом. И у России по-прежнему только два союзника — армия и флот.

Мышление людей с ментальностью девятнадцатого века.

Не помню, кто из умных сказал: «Мы такие злые не потому, что так плохо живем. Мы так плохо живем, потому что такие злые».

Из Джавы еду обратно в Цхинвал. В грузинских селах на Транскаме горит все. Эйфория разрушения и разграбления.

Везут стулья, шкафы, столы, полки, матрасы, подушки, холодильники, кадки с фикусами, гонят мотороллеры, велосипеды, тащат полуразбитые машины на тросах, едут на ободах, в кузовах, на крышах… Один гонит в Цхинвал трактор «Беларусь» — с ковшом, но без покрышек. Двое воинов пытаются засунуть в багажник «Жигулей» барана. Человек пять, скооперировавшись, гонят в сторону Роки стадо коров.

Все, что не могут вывезти, жгут. Дома горят через один. Дым застилает дорогу, местами едем как в тумане. В горле першит от горчины пожаров. В одном месте стоят два расстрелянных «Икаруса».

Все построенные грузинами новые современные здания — кинотеатр, торговые центры, даже, кажется, бассейн — расстреляны, разнесены, пожжены. Это не мародерство, это какой-то крестовый поход — вытравить все грузинское, чтобы не осталось и следа. Здесь сейчас закладывается фундамент новой большой войны. Практика показывает, что как только республика становится моноэтнической, у нее начинаются проблемы.

Этот массовый исход порождает ощущение жути. Только что была жизнь, а теперь — мертвые села.

В Цхинвале я видел совсем других людей. В Цхинвале люди — помятые, небритые, плохо говорящие — готовы были умирать. И их было мало. В Тамарашени же люди — в новых незапачканных камуфляжах — приехали жечь и грабить чужие дома. И их много.

Так всегда. Близость смерти делает людей чище. А мужество соседствует с грязью.

На обочине, около своего сожженного дома, сидит грузинский старик с окровавленной головой. По-моему, единственный оставшийся грузин на все четыре села.

На вопросе «А почему бы мирным грузинам не вернуться в свои дома, они ж здесь не один десяток лет живут?» все разговоры прекращаются.

Нетронутой осталась только «лукойловская» бензоколонка. С заправками здесь туго, эта — единственная до самого перевала.

Орхан уже в штабе. Оказывается, сразу после моего отлета пришла официальная шифровка о прекращении войны. Ямадаева вызвали на совещание. Орхан приехал с ним.

Ловим машину обратно до Джавы, там до Владика. О деньгах никакой речи нет.

На таможне фээсбэшник без звания и фамилии долго интересуется, как я попал в Южную Осетию и почему в паспорте нет отметки о пересечении границы. В Цхинвале у меня никто не спросил документы. В Джаве остановили четырежды. Один раз «командир южноосетинского танкового батальона». За трофейный рюкзак, видимо.

Фээсбэшнику сказал, как было: приехал добровольцем. Даже где-то у вас в списках значусь. А почему печать не поставили, это у вас спросить надо. Хотите, позвоню в приемную ФСБ в Москве, уточню, кто тогда дежурил? Вывели за ворота посреди ночи и гор, всучили паспорт — привет семье.

Орхан ехал со спецслужбами и назвать их отказался. Требованию выключить телефон тоже не подчинился. Его задержали.

Братва, подбросившая до таможни, уже уехала. Мобильник сел. Торчать на дороге ночью без связи толку никакого. Решаю ехать в гостиницу и поднимать бучу оттуда — надо как-то вытаскивать товарища. Ловлю столетний битый «Мерседес» с какими-то двумя личностями. Впрочем, на мародеров не похожи. Видимо, и правда на войну сорвались. Но не застали. По-русски понимают только простые фразы. Меня слушают, открыв рты. Но в центр не подвозят, высаживают на окраине.

Поймал такси. Таксист живо интересовался тем, что происходит за перевалом. Всячески поддерживал Россию, армию и войну. Но денег взял ровно вдвое больше.

Люди всегда очень быстро учатся делать на войне свой маленький бизнес. Не надо никого винить. Так всегда было. И в Чечне тоже.

В гостинице мест не нашлось. Договорился с Тамиком на «Москвиче». Классный парень. Ходил вместо меня, узнавал. Покружили по городу — все забито, съездили в аэропорт — все закрыто. В итоге рванули в Минводы. До самолета меньше четырех часов. Тамик гнал вовсю. Будил только на блокпостах. Я давал ему паспорт, он решал вопросы, и мы ехали дальше.

Примчались за час до отлета. Уже в посадочной зоне зашел в туалет и обнаружил, что на руке до сих пор белая повязка.

Красавец. В пылище с ног до головы. Кривой. Полумертвый. Штаны драные, в крови все. Горелыми людьми за километр смердит. И повязка.

Дурковато, наверное, я выглядел ночью посреди Владика в своем полукамуфляже, с трофейным грузинским ранцем за спиной и почти отказавшими, неработающими пакшами.

А может, не снимать? Смотрите, люди, я с войны. Вы ж ее хотели. Нюхайте вот.

Накрыло уже дома. Дня через два. Как-то сразу, одномоментно. Потерял ориентацию в пространстве, замедлилась речь, ушла ясность сознания. Накатывало волнами. Как доехал, не помню. Где ехал — не понимал.

И ведь главное — не контузило же. Вроде.

— З-з-дра… Здра-авствуйте… Я-я-я… Я-я-я… Я не пил! Вот. Да… Я-я-я… Я-я-я… Я не могу сейчас го-о-о… ворить! Что-то произошло… Да. Мне не-не-не… не бо-о-ольно… Я не пил…

Вот придурок, прости господи

И потом еще. В закусочной. Встретились с другом. Заказали пива и котлет по-киевски. Котлеты хорошие. Из обжаренного мяса косточка торчит. Маленькая такая.

Дома снял штаны. Впервые за четыре дня. Твою мать! Второй осколок прошел по касательной по левому колену, оставив две борозды миллиметра в два глубиной. Везучий я все-таки человек — словил два осколка от танковых снарядов и оба по касательной. Один в десяти сантиметрах от паха, второй точно по колену. С таким везением да в казино.

В России сто сорок миллионов человек. Интересно, кто-нибудь из них когда-нибудь побывает в благословенном пророссийском теперь эдеме Земо-Никози, за который отдано девять русских жизней?

Аркадий Бабченко

спец. корр. «Новой», участник боевых действий в Чечне

Владикавказ — Джава — Цхинвал — Гори — Москва — Берлин, август-сентябрь 2008

19.12.2008