Матюхин Александр Александрович В тихом омуте чертей нет

Толстяк сидел на корме, и натирал локти чесноком.

Кожа на локтях потрескалась, покрылась какими-то зеленоватыми разводами и чесалась. Бабуин сказал, что все дела от той заразы, что вылезла вчера из воды и попыталась откусить якорную цепь, утащив заодно и пару бочек засоленной капусты. Толстяк ее первым заметил. Схватил мушкет, да как саданет заразу по гладкой, покрытой илом морде. На синекожих орать толку не было, пока им объяснишь, что к чему, и тебя съедят и всех их заодно. Зараза якорь-то выплюнула, заревела чудовищной трелью, что уши заложило, и трясь хвостом Толстяку по рукам. Мушкет выбила далеко в океан, даже не видно было где упал. Как сам Толстяк следом не улетел, он до сих пор гадал. А зараза пожевала еще немного цепь, и улезла обратно в водную пучину, только ее и видели.

От чеснока кожу щипало, как у прокаженного, но это полезно. Бабуин сказал, что кроме чеснока больше на «Валентине» ничего нет и если Толстяк заживо сгнить не хочет, то придется терпеть.

«Убить этого Бабуина надо» — думал Толстяк, растирая выступавшие на глазах слезы, — понапридумывали людей мучить, лечением называют, а сам сидит себе в каюте и ухмыляется, как я, мол, ловко Толстяка надурил, пускай помучается, повспоминает, как меня на мостке гонял под стаей голодных акул…»

И действительно гонял. Оно ведь как происходит? Когда на теле ни одной царапины, да еще и ромом зальешься по самые гланды, кажется, что тебя ни одна пуля не возьмет, хоть в пасть к кашалоту лезь. Зачем, спрашивается, тогда на корабле Бабуин? Вот и пустили его по мостку с завязанными глазами, над океаном. Ох, и верещал тогда Бабуин, точно обезьяна, за воздух руками хватается и кувырк вниз. Хорошо хоть штанами зацепился, а то гнил бы себе сейчас Толстяк и не ведал, что чесноком мазаться нужно.

Позади него на палубе корячились двое синекожих в цепях, натирали дощатый пол тряпками до блеска, чтоб на нем поскальзываться можно было и свое отражение видеть. Не надрают — голова долой. В трюме, вон, еще человек двести таких же сидят. Людей ли? Черти и есть. Синие все, как будто только что из Бордовых Топей вылезли, ни одного волоска на теле, а язык-то, язык, страшно представить, длинный и раздвоенный на конце!

Это только Мягкоступ радоваться может, что такую добычу урвал, а вот Толстяку страшно с ними на «Валентине» находиться. Но ничего, делает вид, что обычные люди, орет, как и все, кулаком по зубам (хоть и дотрагиваться противно) если надо. Потом ромом протер и порядок. В роме, тот же Бабуин и говорит, спирт содержится, он любую заразу с кожи долой убирает.

На душе у Толстяка было тревожно. В другой раз он бы отмахнулся, сказал бы, что, мол, штука такая противная есть — похмелье называется, вот от нее и прет каждое утро изнутри дьявольская головная боль и плохое настроение. Но сейчас нутром он чуял, что утро принесет плохие вести. А с чего бы, спрашивается? Погода так и шепчет растянуться на корме во весь рост и задремать под солнышком. Океан спокоен, никаких подводных тварей, вроде, выползти не должно. Поговаривали, что в этой части океана обитает тот самый Вухоплюй, но живого его (как и мертвого) никто не видел, и по этому Толстяк в байки подобного рода не верил.

Может, и правда, плюнуть на обязанности старшего боцмана, залепить синекожему по роже, да спать лечь? Мягкоступ, как известно, в такую жару и носа из своей каюты не покажет. Плывем все одно черт знает куда, так отчего бы не вздремнуть часок?

Толстяк отложил чеснок, поплевал на смазанные локти, чтоб не так щипало, и повернулся на заднице в сторону драящих палубу синекожих иродов.

— Эй, ишаки, чего так паршиво моете? — щурясь от солнца проорал Толстяк, затем скрестил ноги и положил ладони на колени.

Синекожие его не поняли. Подняли лысые головы на окрик, выпучили страшные белые глаза, а потом опять за швабры и вперед, драить. На теле у них была одна лишь полоска грубой мешковины, скрывавшая причиндалы.

— Лучше, говорю, начищайте, — для порядку крикнул Толстяк и уж было собрался лечь, как из трюма выполз Крышка.

Крышка был черен, как эти самые черти из Бордовых Топей. Солнце пропалило его насквозь, выбелило волосы и сделало желтыми глаза. Крышка был худым и долговязым, причем всегда старался это подчеркнуть. Толстяк никак не мог взять в ум, для чего так тщательно избавляться от живота. Ведь брюшко это, прежде всего, признак сытости и духовного умиротворения человека. А Крышка, сколько Толстяк себя помнил, чуть свет бежит делать гимнастику, омывания всякие, поклонения Голубому Дну и Великой Деве В Белом. В общем, Толстяк решительно не понимал Крышку. Механик, он должен быть механиком, а не гимнастом. Вызвался ремонтировать «Валентину», значит не корячься на палубе в позе этого, как его, чтоб ноги за спину, а руки лодочкой перед лицом…

Крышка стоял против солнца и лица его Толстяк не разглядел. Приперся, хрестень, отдохнуть мешает. И чего ему не сидится в своем отсеке? На солнце, видать, вылез, погреться. Змея какая.

От столь удачного сравнения к Толстяку неожиданно пришло хорошее настроение. Он махнул здоровой рукой, подзывая механика ближе. Когда тот подошел, Толстяк разглядел, что над бровью у Крышки темнеет широкий неровный шрам, уходящий кривой загогулиной куда-то к уху. Совсем еще свежий, только-только, видать, кровь утер.

Крышка присел рядом, скрестив ноги наподобие самого Толстяка, и некоторое время молча смотрел на тихие воды океана. Потом сказал:

— Толстяк, вы задумывались когда-нибудь о том, зачем на корабле класса «Акула» двести тридцать рабов? — голос у него был мягкий и говорил он словно полушепотом, боясь, что его кто-нибудь услышит. А может, просто не умел говорить громко. Когда столько времени находишься один на один с железяками, поневоле разучишься разговаривать с окружающими.

— Что-то я тебя не понял, — сказал Толстяк, расчесывая зудящую кожу на локте. Он, как и многие на корабле, уже успел привыкнуть с странностям механика. Тот мучился одиночеством и всюду искал себе собеседников. В большинстве случаев его просто посылали к борлову, а иногда и тумаков отвешивали, чтоб знал. Крышка был, как выражался Опарыш, тюкнутым.

— Для чего, спрашивается, рабы на корабле? Чтобы он плыл, разве не понятно?

— Это общеизвестное утверждение, — сказал Крышка, — а если вникнуть в проблему вопроса глубже?

— Что-то ты, Крышка, непонятные вещи говоришь. Проблем тут никаких нет. По моему, все четко и отлажено. Есть рабы, а есть корабль класса «Акула», как, например, наша «Валентина». Без рабов этот корабль не поплывет. Кто будет грести, кто чистить, кто пробоины латать?

— Согласен с вами, — сказал Крышка и потер разбитую бровь, — рабы выполняют всю работу на корабле. Но для чего тогда здесь вы?

Толстяк разинул рот, чтобы сказать, для чего на «Валентине» именно он, но Крышка его опередил:

— Вы, Толстяк, нужны на корабле как начальник, — сказал он, — надо же кому-то отдавать распоряжения и смотреть за порядком? Без таких как вы вся эта орда синекожих давно превратилась бы в баранье стадо. Они бы потопили корабль в считанные минуты. Кто же скажет этим чернолицым бестиям для чего, к примеру, на корабле штурвал, или как определить правильный курс?

— А ведь верно говоришь! — сообразил Толстяк, — я здесь как начальник! Захочу — они у меня пол драить будут, а захочу, чтоб танцевали, ведь затанцуют!

— Тонкая пирамида иерархии определят на каком месте какому человеку находиться, — сказал непонятную фразу Крышка и задумчиво так вперился взглядом в Толстяка, — интересно, а синекожие понимают, что они стали рабами?

— А кому не понять? — философски заметил Толстяк, — раб он и в Багровых Топях раб. Раз поймали, пленили, палками да плетьми по башке и работать заставили, значит раб. А если у них мозгов нет, то пускай думают, что они эти, как вы там сказали, бараны.

— Тоже верно, — согласился Крышка, — а что это у вас с локтями?

— Ерунда какая, лучше ты мне скажи, какая железяка тебе череп вскрыла? — Толстяк протяжно зевнул, хотя спать не хотел совсем. Поболтать с человеком тоже бывает приятно. Вот только в тенек бы сползти, а то на солнце поджариться можно.

— Ерунда, — сказал Крышка, — не имеет значения.

Неожиданно изнутри корабля раздались протяжные звуки колокола. Толстяк непроизвольно вздрогнул. Синекожие, что драили палубу, остановились, тревожно прислушиваясь к гулким ударам. «ГО-ОНГ», «ГО-ОНГ», «ГО-ОНГ».

— Тревога? — выдохнул Толстяк, вскакивая на ноги. Он до сих пор не разобрался в запутанных морских звуковых сигналах, а колокольная азбука была для него темным лесом. Крышка же остался сидеть на месте:

— Общее построение в рубке Мягкоступа, — пояснил он смысл повторяющихся ударов, — наверное, приплыли.

— Неужто? Приплыли? Два с половиной месяца плыли, и приплыли? Крышка кивнул.

— Быть того не может! Крышка пожал плечами, мол, как знаешь.

Толстяк стал лихорадочно откатывать закатанные до колен штаны, натянул валяющуюся на солнце тельняшку, которая успела порядком прогреться и больно обжигала кожу. Удары колокола прекратились.

— А ну чего смотрите, живо драить! — рявкнул Толстяк замершим в испуге синекожим.

Понять они его, наверное, и не поняли, но живо сообразили, что просто так стоять не стоит. Схватились за швабры и давай натирать.

— Крышка, ты идешь?

— Мое место там, внизу, — ответил Крышка.

— Тогда бывай.

— Бывай. Спасибо за приятный разговор.

Вот ведь чокнутый. Какой такой приятный разговор? Протянули время, на солнце загорели, и разбежались. Про рабов зачем-то болтали, когда много других тем. Женщины например. На «Валентине» всего одна женщина, да и та повар. По ночам запирается в хлеборезке и спит с ножом в руке. До нее, кажется, только Мягкоступ и два старших офицера добраться смогли, а остальные ни-ни. Опарыш до сих пор ходит с перемотанным хозяйством и прихрамывает. Тут тебе не до рабов.

В рубку натолкались многие. Человек тридцать, не меньше. Некоторые стояли в дверях и в коридоре, тянули шеи, пытаясь услышать, что говорил старший офицер капитан Мягкоступ.

Кажись, опоздал — испуганно подумал Толстяк, но сзади подтягивались несколько припозднившихся, толкались, поругивались в полголоса и шипели, тс-с, мол, ни черта не слышно, хрестени!

Вывернув шею, Толстяк увидал впереди Опарыша, за ним Сумасброда и Недочеловека. И он приковылял! Не сидится на мачте, что ли?

— Что там, опоздал? — захрипел кто-то над ухом, запахло перегаром и протухшим сыром.

— Тсс! — зашипел Толстяк, не оборачиваясь, — захлопните пасти, а то ни черта не услышим!

Повернулся Опарыш, посмотрел в упор на Толстяка своими белыми глазами без зрачков, хмыкнул и вновь отвернулся.

Это он, наверное, вспомнил, как вчера пили. Да, хорошо пили, ничего не скажешь, много. Только горло потом жгет от его пойла. Где только Опарыш выпивку находит? Ведь не ром это, а что совсем иное!

Толстяк хмыкнул задумчиво, но теперь уже на него зашипели, чтоб дал вслушаться. Но ведь Мягкоступ еще и не говорит ничего. Стоит, вон, на самодельных приступках из фанеры, руки в карманы, в зубах — цигарка, на глазах — козырек мягкой кепочки из черной кожи. Его, кажись, за эту самую кепочку чуть левого глаза не лишили еще в Израиле. Знающие люди говорили, что кожа, из которой кепочку изготовили, принадлежит не кому-нибудь, а самому настоящему Упырю, который исчез, как помниться, лет десять назад. Откуда капитан Мягкоступ кожу-то взял, даже подумать было страшно.

Вот Толстяк и не думал. Вытянул толстую шею, разглядывая старшего офицера, затаил дыхание и даже не обращал внимание на то, что кто-то сзади больно оперся острым подбородком о плечо.

Капитан же Мягкоступ, похоже, выжидал паузу. Толстяк в таких делах, как болтовня высших чинов, не разбирался, но и до него дошло. Тишина должна быть в рубке, чтоб все слышали и чтоб все осознали. Значит, точно приплыли. Вот ведь неожиданная штука!

— Молчать всем! — заорал кто-то спереди, где Толстяк разглядеть не мог, — кто сию минуту пасть не захлопнет — лично язык вырву вместе с кадыком, хрестени!

Ага, это младший офицер Шутоград. Только он языки всем вырывает. Правда, Толстяк так и не видел ни одного беднягу, до которого бы дотянулись худые, морщинистые руки Шутограда. Старик он был, немощный и насквозь пропитанный ромом. От Тустороннего мира его отделяла только лютая ненависть ко всему роду нечеловеческому. Все он хотел найти какого-нибудь оборотня да убить его прилюдно, чтоб со снятием шкуры и чтением вслух всех грехов волчьих, в какие он там успел вляпаться, серый…

Все затихли через некоторое время, когда даже до самых недалеких дошел смысл сказанного Шутоградом. А еще, когда все приметили выжидающего Мягкоступа.

Толстяк стряхнул с плеча чей-то подбородок и оперся о близстоящего рядового матроса Кукиша. Матрос не возражал. Попробовал бы только…

— Господа, я хотел бы сообщить вам радостную новость, — Мягкоступ начинал говорить, как и обычно, без вступлений. Он никогда не подыскивал нужных слов, не путался в замысловатых предложениях и мог без запинки произнести таинственное слово «параллелограмм», что ставило его на одну ступень со многими известными магами и некромантами Большой Земли.

Цигарку из уголка тонких губ он не вынул, как и руки из карманов. Только позу принял более деловую, капитанскую что ли?..

— Полтора месяца назад мы с вами отправились от берегов Италии с одной единственной целью — найти затонувший несколько лет назад корабль «Туманные берега». Все вы прекрасно осведомлены о том, что на борту корабля находился небезызвестный маршал Английской армии сэр Фридрих Борнштейн. Он вез с собой сокровища, награбленные и частично завоеванные в сражениях на островах Японии. Понятное дело, что спасти сокровища, как и самого сэра Фридриха не удалось. Правда, мне кажется, что мы с вами больше сочувствуем ящикам с золотом и драгоценностями, нежели толстосуму с маршальскими звездами…

Мягкоступ сделал паузу. Толстяк, как и многие вокруг, неопределенно хмыкнул. В чем соль шутки он не понял, надо будет позже подумать, за кружкой другой рома.

— Я бы не предпринял это путешествие, не будь у меня веских причин. Вы знаете, что существует карта с точными координатами места, где лежит корабль «Туманные берега». И вот сейчас я хочу сообщить вам, что корабль здесь.

Мягкоступ вынул руки из кармана и ткнул кончиками пальцев в пол. Толстяк невольно опустил голову и секунду тупо разглядывал дощатый пол с сеточкой неровных трещин и соскобленными кусками бардовой краски.

«Плохо надраили, черти — подумал он, — надо будет взять с десяток синекожих, чтоб умерли здесь, но блеск навели».

— Под нашим кораблем лежат три десятка ящиков, наполненных золотом и иными сокровищами. Отплывая от берегов разграбленной Японии, сэр Борнштейн писал, что богатство, которое он везет, превосходит золотые запасы Англии в десятки раз. Вы понимаете, что это значит?

Снова эффектная пауза. Толстяк не понял для чего, но понял, что она именно эффектная.

— Мы станем богатыми! — сказал Мягкоступ и по мере того, как до присутствующих доходил смысл этих слов, рубку наполнили восхищенные вопли. Завопил и Толстяк, радостно, волнующе, потирая чешущиеся локти.

Он станет богатым! Он станет знаменитым! Он станет этим, как это…с толстым кошельком которые… а еще жениться на Геральдине! Хотя, к чему ему Геральдина? У нее толстый зад и обвисшие груди! А нос! Видел бы кто-нибудь ее нос! Нет, Толстяк, он человек шаристый, он не станет тратить деньги на толстых обрюзгших баб. Найдет себе красотку, чтоб помоложе и поопытней. Таких в Италии, конечно, днем с огнем не сыщешь, но ежели хорошо поискать…

— Языки вырву! — заорал младший офицер Шутоград, — ну-ка заткнулись все! Капитан Мягкоступ не договорил еще. А чего тут еще говорить? Дела делать надо! Сокровища доставать!

— Господа, попрошу еще одну минутку внимания! — сказал капитан Мягкоступ, подняв руки вверх.

И все затихли. Недочеловек всхлипывал еще с секунду, не понимая, что происходит, но замолк, стоило Опарышу врезать ему как следует по плешивой голове.

— Теперь я объясню вам, для чего мы взяли в плен синекожих. Многие из вас, должно быть, остались не слишком довольны тем, что мы ввязались в бой с ними, потеряв добрый десяток хороших воинов. Но игра, как говориться, стоила свеч. Вы не знали, а я знал на что мы идем. Сокровища покоятся на дне океана, а это ни много, ни мало, а восемьсот метров в глубину. Скажите, кто-нибудь из вас может нырнуть на такую глубину? Нет. А вот синекожие могут. В свое время я долго изучал повадки аборигенов и знаю, на что они способны. А теперь скажите мне, господа, кто сделает за нас с вами всю грязную работу? Кто преподнесет нам золото на блюдечке? Кто сделает нас богатыми?

— Капитан Мягкоступ!! — взревели разом пятьдесят с хвостиком глоток. Капитан поморщился и сказал:

— Синекожие. Они и только они. Вам понятно?

— Понятно! — заревели все те же глотки, хотя Толстяк был готов поклясться, что никто ничего не понял. Лично он сам с трудом связывал все сказанное капитаном в более менее разумную цепочку. Непонятно было одно — что делать дальше?

— Велите вставать на якорь и выводите всех синекожих на палубу, — распорядился капитан Мягкоступ, — Шутоград, в вашем распоряжении пятнадцать минут. Медлить ни в коем случае нельзя. Начнем прямо сейчас. Господа! — теперь капитан обращался ко всем, — попрошу вас вернуться к исполнению своих непосредственных обязанностей. На палубе столпотворения не создавать.

— Кого увижу — кадыки вырву! — коротко и ясно объяснил Шутоград, — Опарыш, давай дуй к Крышке, пущай моторы глушит и рабов всех выгоняет из трюмов. Недочеловек, ты к себе, на мачту лезай, и чтоб я тебя до самого вечера не видел, понял меня? Где боцман наш? Толстяк! Собери все железные пластины, что по кораблю разбросаны, на палубе.

— К чему?

— Надо к чему, — огрызнулся Шутоград, — Вереск, ты где работаешь?..

Младшему офицеру оно, конечно, виднее, но Толстяк знал, что железные пластины разбросаны по всей «Валентине». Их и за неделю не соберешь, а тут — пятнадцать минут.

Он развернулся и направился к выходу, расталкивая стоящих матросов. Настроение сложилось какое-то непонятное. Вроде и радостно оттого, что сокровища нашли, а вроде и неприятно. Это же работать теперь надо, чтоб золото со дна достать, опять на солнце париться. А при офицерах тельняшку не снимешь, не выжмешь, что уж говорить о шортах? Эх, вечером, значит, опять придется замачивать одежду в кипятке, а потом долбить промасленным камнем, пока вся соль и пот не выйдут, иначе с утра тельняшка станет что дерево, хоть синекожих им убивай.

Наверху действительно палило. Солнце даже не думало заходить, а стайка белых облаков огибала палящее светило по хитроумной траектории. Понятное дело, кому охота изжариваться заживо?

Синекожие усиленно драили палубу, и было видно, что драили они ее с тех самых пор, как ушел Толстяк. Часть палубы блестела и резала глаза. Другая же часть, до которой ироды Болотных Топей еще не добрались, выглядела мрачно и грязно. Толстяку даже почудились куски зеленой плесени в уголках, под канатами. Для дела Толстяк треснул ближнему синекожему по спине пятерней (звук какой чудный получился), да прикрикнул грозно:

— А ну живее двигаемся! Всех акулам скормлю, не пожалею!

Синекожие задвигались быстрее, словно понимали. Вот они, инстинкты, как их Бабуин называет. Ни черта синекожие не петрят в языке, а все равно жить хотят. На уровне животных соображают. Толстяк видел дрессированных верблюдов однажды. Те прицельно плевали своей жвачкой в чучела людей, изготовленных из соломы. И метко плевали, кстати. Многим стрелкам поучиться у верблюдов можно было…

Толстяк постоял немного, чеша затылок и щурясь, размышляя. Может, синекожих припахать? Они худые, гибкие, в любую щель пролезут, чтоб железные пластины вытащить. Только вот вопрос — как объяснить им, что эта за штука такая и как ее искать.

Неподалеку как раз валялась одна из таких пластин. Это была продолговатая полая то ли коробочка, то ли действительно свернутая пластина. Больше всего она походила на портсигар, какие носят аристократы итальянские. Для чего ее назвали пластинами, Толстяк не понимал. Ну, раз назвали, значит так надо.

Нагнувшись, он поднял пластину и, окликнув одного из синекожих, стал объяснять ему, что с этой штукой надо делать. Для весомости и закрепления материала приходилось стучать кулаком по макушке синекожего, но он все равно не понимал.

— Эх, чтоб тебя, — ругался Толстяк, — самому прикажешь идти искать?

И в это время корабль тряхнуло. Несильно, но достаточно для того, чтобы Толстяк потерял равновесие и растянулся на палубе пузом вверх, нелепо раскинув руками. Железная пластина выскользнула из рук и, сверкая на солнце, улетела за борт.

— Хрен крокодилячий этому Крышке в одно место… — процедил Толстяк, подымаясь. Поясницу пронзила острая боль, отдавшаяся в левую ногу и ступню. Толстяк скривился. Сколько себя помнил, сколько уже по морям-океанам поплавал, а так и не смог привыкнуть к этим новым механическим двигателям. Это вам не якорь бросить, это — экстренное торможение, ежели по научному.

— А ты чего вылупился, христень синекожий! — заорал Толстяк на ошарашенно вылупившего белые свои глазенки недавнего кандидата в собиратели пластин, — а ну живо за борт, железку искать!

От злости засопев носом, Толстяк обвил могучей рукой тощее тело синекожего, приподнял его легко над головой да и выбросил за борт. Одним больше — одним меньше. Все они прихвости дьявола, так что и жалеть не стоит. А что там капитан говорил на счет их ценности, так мы еще их сколько угодно наловить можем. Говорили, что синекожие живут на каком-то отдельном острове, окруженном кругом морем из водорослей. Добраться до них можно только пешим ходом по этим самым водорослям ступая. Иногда, правда, когда синекожие сами носы в большой мир показывали, их можно было схватить и просто так. Как в этот раз, например…

Перегнувшись через борт, Толстяк увидал, что синекожий довольно ловко и быстро плывет в противоположную от корабля сторону. Куда он, интересно, заплыть собрался посреди океана?

— Эй, бурдулак чертов, а ну живо возвращайся! — уже незлобно заорал Толстяк, — подохнешь ведь, или съедят!

Хотя, какая может быть к христеню жалость? Толстяк и обычных-то людей не всегда жалел, а тут не с человеком даже общаешься.

Он отошел от борта и оглянулся на оставшихся синекожих. Те продолжали драить пол, опустив глаза. Словно и не видели ничего. Вот он инстинкт! Проблемы остальных их не интересуют.

Похлопав себя по пузу, Толстяк удовлетворенно хрюкнул и побрел искать железные пластины. Краем глаза он успел заметить, как распахнулся люк, в коем показалась взлохмаченная шевелюра Крышки. Сейчас будет выводить на свет тех синекожих, что были отданы в его распоряжение. Механизм ведь, хоть и автоматический, как любил поговаривать Шутоград, но рабы для его обслуживания тоже нужны были. Масло куда надо подлить, протереть забившиеся трубки и всякое такое. Толстяк в делах механики не разбирался, да и не хотел. Что ему с этого? Какой толк?

Пластины валялись где угодно, но только не на своих местах. Толстяк вообще смутно представлял их предназначение. То ли ими сшивали трещины в борту, то ли подкладывали под доски, чтоб не гнили от вечной влаги. Одно Толстяк знал точно — удар пластины, что удар металлической перчатки рыцаря. Череп пробивает за здорово живешь. Как-то раз они с Пустырем (пусть ему в Заоблачных Далях будет весело), упившись перебродившего хмеля с хлебом, решили на таких пластинах подраться, из чистого, так сказать, любопытства. И где теперь Пустырь? От удара железяки череп его хрустнул и развалился на две неровные половинки. Пустырь, кажись, даже не успел ничего сообразить, а мозги уже потекли по подбородку и груди. Тут и пришла за ним Великая Дева В Белом…

Железок, между тем, набралось с добрый десяток. Каждая килограмм по пять весом. Сложив их в кучу у боковой стенки рубки управления, Толстяк присел рядом и, почесывая локти, принялся размышлять, что с ними делать дальше. Шутоград наверняка уже выгнал всех синекожих на палубу и ждет его, боцмана. Но тяжесть-то не шуточная. Так, помимо заразы этой на локтях, еще и кишки надорвать можно.

Из рубки управления высовывался волосатый нос Колпака. Рубчий не любил посторонних около себя. Они мешали ему сосредотачиваться на маршруте пути. Но сейчас корабль стоял на якоре и Колпаку делать было, в принципе, нечего.

— Ты чо приперся? — Поинтересовался Колпак, раскуривая трубку. Противно запахло отсыревшим табаком. Толстяк поморщился. И чего бы, спрашивается, для начала не просушить его как следует, а уж потом курить?

— Железки тащишь? Ага, слыхал, слыхал. Нырять, говорят, сейчас будет, за золотом, значит.

— Будем, — согласился Толстяк, вставая, — а ты помочь не хочешь?

— В чем? — Колпак, как и всякий уважающий себя пират, трудиться не любил. Но боцман по рангу был выше, и хотя не имел права отвлекать личный состав от служебных обязанностей, но корабль ведь стоит!

— Хватай часть и тащи на палубу, — распорядился Толстяк, а сам уже подхватил вторую (меньшую, к слову сказать) часть железных пластин и поволок перед собой.

На палубе собралась нехилая толпа синекожих. Крышка, конечно, говорил, что их человек двести, но Толстяк не видел их вот так всех разом. Неподалеку суетился Шутоград. Хотя, для него слово «суетился» не очень-то подходило. По причине своего древнего возраста, Шутоград передвигался с трудом, страдал тяжелой отдышкой и постоянно останавливался, чтобы отдышаться. Однако орал будь здоров.

— Языки вырву! А ну, давай на ту сторону! Шевели ногами, ирод, а то щаз по этим самым ногам!..

Еще трое из молоденьких матросов растаскивали канаты вдоль борта, разбирали бортовые доски, отвинчивали болты, расчищали место, вероятно, для ожидаемых сокровищ. Опарыш стоял перед синекожими, лупил их по животам резиновой дубиной и объяснял знаками специфику ныряния за затонувшим золотом. Странно, но синекожие более менее толково понимали одного лишь Опарыша. Хотя говорил он на таком же самом языке, что и Толстяк. Может дело было в дубинке? или в белых, без зрачков, глазах Опарыша? Никто не знал, как и чем он видит. Бабуин по пьяни заверял окружающих, что без зрачков видеть никак нельзя. Природой не предусмотрено. Толстяк же считал, что Опарыш просто подвержен старинному заклятию или странной болезни, которую не излечить.

Крышка сидел на связках канатов и молча наблюдал за происходящим. Ему тоже делать было нечего, поскольку корабль стоял, а моторы заглушены. Вот и выбрался, наверное, свежим воздухом подышать. Кровь из раны на лбу уже не шла, но остался темно-бардовый след. Крышка улыбался широко, пожелтевшими зубами. Чего улыбался? Непонятно.

Колпак кинул железные пластины на палубу, близ борта, и молча ушел. Толстяк положил свои там же.

— А, явился, господин боцман, — язвительно заскрипел Шутоград, — сколько вас еще надобно ждать было? А?

— Как смог, так и пришел, — огрызнулся Толстяк, — ты бы лучше делами занялся, а не болтовней. Что капитан сказал? Чем быстрее все золото выловим, тем быстрее домой вернемся.

— Так ты может сам нырять будешь? Для проявления, так сказать, инициативы? — Шутоград оскалился беззубой улыбкой. При этом глаза его превратились в две узкие, морщинистые щелочки.

Взять бы его сейчас за остатки волос, да встрянуть хорошенько. А можно и за борт, как синекожего того. Интересно, докудова старик доплыть сможет, прежде чем захлебнется?

Вместо этого, Толстяк вяло огрызнулся какой-то шуткой и пошел в сторону Крышки. Канаты были единственным местом, где можно было присесть. Всю остальную площадь палубы занимали выстроившиеся неровными рядами синекожие.

— Вот тебе рабы и пригодились! — наставительно сказал Толстяк, вспомнив утренний разговор с Крышкой. Крышка подвинулся и кивнул:

— Про это мы с вами и толковали, Толстяк. Рабы есть прослойка общества, которая ведет прогресс вперед. Вот, например, выловят они сейчас золото. Вы, Толстяк, возьмете часть его себе, и будете жить до конца дней в огромнейшем замке где-нибудь в Италии.

— Верно говоришь, — от столь привлекательно мысли, Толстяку стало совсем хорошо. Он похлопал себя по животу ладонью. Если б еще локти не чесались.

— А дети ваши, воспитанные в более культурном обществе, нежели мы с вами, вырастут в настоящих аристократов, сынов, если изволите так выразиться, общества. А дети их детей, вполне возможно, будут воспитаны еще лучше. И вот именно таким образом ваш род станет уважаемым и почтенным в Италии. Вы когда-нибудь вообще задумывались над тем, что, ковыряясь сейчас во всем этом, извините за выражение, дерьме, мы с вами идем к светлому будущему?

— А чего уж тут извиняться-то? Дерьмо, оно и есть дерьмо, — буркнул Толстяк, разопревший от Крышкиных рассуждений. Толково говорит, ничего не скажешь, обоснованно. Тут не хочешь, а поверишь, — знаешь, Крышка, а я всего минуту назад думал, что, когда получу свою долю добычи, пропью ее к черту в первом же попавшемся трактире. Думал, а для чего еще нужно золото? Не на белье же бабам или, там, на украшения всякие? А теперь вот вдруг, видишь… И откуда у тебя в голове такие мысли берутся, а?

— Сижу там, внизу, и размышляю целыми днями, вот и приходят, — усмехнулся Крышка, — у вас, Толстяк, сигаретки цивильной не будет?

— Табак только, — словно извинялся, сказал Толстяк, — но он в кубрике. Ты ж табак не жуешь?

— Нет, мне не положено, — туманно и непонятно ответил Крышка, — тогда терпеть буду.

Шутоград, меж тем, ударами резиновой дубинки, отобранной у Опарыша, подвел к борту шестерых синекожих. Отродья Багровых Топей озирались по сторонам, прижимали тощие руки к не менее тощим своим грудям и извивались всем телом, пытаясь уйти от ударов Шутограда. Но не зря же он был младшим офицером. Толстяк готов был поклясться, что Шутоград ночами оттачивал удары дубинкой. Что-что, а они у Шутограда получались гораздо лучше, нежели вырывание языков у подчиненных.

— Пластины берем! Живо, пока не поддал! — орал Шутоград, зыркая красными глазами.

И чего он так разволновался? Торопиться надо, оно и понятно, но в таких делах нет ничего хуже, чем расшатанные нервы. Так можно и все дело испортить. Сейчас перетопит Шутоград всех синекожих за раз, кому потом прикажешь нырять? Опарышу?

Тот стоял у борта и смотрел на синекожих с плохо скрываемой ненавистью. От чего-то он не любил синекожих.

Синекожие похватали железные пластины, по две-три штуки разом. Морячки, из юнцов, опоясали их тощие пояса веревками, а свободные концы привязали к штокам. Шутоград вновь замахнулся дубинкой:

— Э, Опарыш, будь человеком, объясни тупоголовым, чтоб ныряли и искали корабль.

— Ты правда думаешь, что они занырнут на восемьсот метров? — спросил Опарыш, но с места сдвинулся, подковылял к синекожим и толково, при помощи тычков, ударов по пузам и каких-то горластых, низких стонов, разъяснил им, что делать.

Непонятно, правда, что поняли синекожие, но они еще пуще испугались, засуетились, и если бы не резиновая дубинка в руках Шутограда, бросились бы прочь с кормы корабля. Морячки, что опоясывали веревками синекожих, похватались за ружья и выстроились полукругом, не давая синекожим пути к отступлению.

— Я бы тоже испугался, — совсем неожиданно сказал Крышка.

— Что? — Толстяк, заинтересованно наблюдавший за приготовлениями, совсем забыл, что рядом находиться еще кто-то. Крышка вообще умел бывать незаметным.

— Я говорю, что тоже бы сильно испугался, если бы меня вот так, — повторил Крышка, — представляете, что они сейчас чувствуют?

— Они? Не смеши меня, Крышка. Синекожие даже не люди. Они непонятно какого племени и рода. Я думаю, что они животные! Или эти, как их там, мне еще в детстве старик Коноплянник, светлого ему Пути, говорил… мелкопитающиеся.

— Вы хотели сказать — млеко питающиеся. От словосочетания — питаться молоком.

— Ну, в общем да, — сказал Толстяк, — млеко, в общем, это. Ну, и ты думаешь, что они что-нибудь соображают?

— Не имею ни малейшего представления, — пожал плечами Крышка, — но я не хотел бы быть на их месте.

— А ты и не лезь в их шкуру-то, — посоветовал Толстяк, — механиком, наверное, лучше.

— Лучше, — согласился Крышка, — но скучно.

— Так развлекайся, пока есть возможность, — Толстяк развел руки, подразумевая, что развлекаться, в принципе, можно всегда и везде, — вот, сейчас синекожие нырять будут, чем не развлечение? Сходи в столовую, возьми у Половника пинту пива, если осталось еще, напейся вдрызг, и гуляй!

Тут как раз первый синекожий покорно переступил через откинутый борт и, пролетев несколько метров, шумно ушел под воду вниз головой.

Шутоград обрадовано взвыл и еще сильнее принялся орудовать дубинкой, подгоняя остальных. Разом прыгнуло несколько синекожих. Опарыш орал на других, стоящих позади.

— Пошло дело, пошло! — разнеслось по палубе. Веревки распутывались, натянулись, стали извиваться и дергаться.

— Загрызи меня борлов, но я не могу этого пропустить! Пошли, а? — Толстяк хлопнул Крышку по плечу.

Крышка осел от удара, покачал головой, дескать, я лучше здесь останусь, да и Толстяк не стал его уговаривать. На разговоры время потратишь — самое интересное пропустишь.

Внизу было на что поглядеть. Вода в нескольких метрах от корабля превратилась словно в кишащую синекожими пенящуюся массу, из нутра которой тянулись к бортам веревки. Темные силуэты погружались в воду и исчезали. Другие уже выныривали, задирали головы, шумно хватая ртом воздух, задирая руки с железными пластина, пытаясь ухватиться за веревки, чтобы, наверное, залезть обратно наверх. А сверху на них сыпалась новая партия синекожих. Вдобавок, Опарыш вдруг ни с того ни с сего пробежался вдоль борта и остервенело вздернул все вервки, стряхивая мокрых синекожих, тех, что пытались лезть наверх, обратно в воду.

— Пока не выловите на сушу не ступите! — заорал он, срывая голос, словно синекожие могли понять, — хоть все утоните, мне не жалко!

— Усмири свой нрав, — наставительно сказал Толстяк, поглядывая вниз, — если они все перетонут, кто ж нырять будет?

— Шут его знает, — буркнул Опарыш, вперив белые глаза в Толстяка, — но уж точно не я! Ха!

Ухватившись за плечо очередного синекожего, Опарыш зашелся в хриплом смехе, потом поддал бедняге под зад ногой и швырнул его через борт вниз головой. Сейчас Опарыш больше всего походил на палача в центре зараженных чумой кварталов Италии, которому нравится собирать не до конца умерших людей и швырять их вот так, тычками, в костер. Как бы сам не опалился. Вот возьмет сейчас синекожий, да как треснет Опарыша промеж его белых глазенок, да нос налево свернет, вот забава-то будет!

Но такого не случиться, даже если кроме Опарыша на корме никого больше не будет. Синекожие, что звери. Хоть и млеко, как его там, питающиеся, но боятся. Жуть как боятся людей. Словно это не они христени необразованные с Бардовых Топей сбежавшие, а он, Толстяк то есть, с остальными вместе.

От этой мысли Толстяку вдруг захотелось кого-нибудь ударить, что он и сделал, опрокинув через борт очередного синекожего. Вот так, получай, выродок! Будешь знать, как молоко сосать!

Сцену, подобную той, что творилась сейчас в воде близ корабля, Толстяк видел всего один раз. Тогда, года три назад, морской пират, ныне бесследно исчезнувший где-то по пути в Бермуд, скинул за борт всех своих рабов, а их было ни много, ни мало человек двести пятьдесят. Рабы барахтались, пытались плыть и кричали. Возможно, что они и уплыли бы, но в тот момент появились акулы. Вот тогда и вспенилась вода, обагрилась кровью и помутнела.

Сейчас акул пока не было, но первая кровь появилась. Тощий синекожий как-то неловко полетел вниз, задел головой борт корабля, перекувырнулся через голову, коротко взвизгнул и ушел под воду спиной, выпустив из рук железки.

— Шею сломал! — возбужденно заорал Опарыш, — вот дурак! Железные пластины попадали на головы другим. Кое-кто поспешил нырнуть снова.

А за спиной Толстяка еще толпились десятка два синенкожих. Их Шутоград пока приостановил. Додумался, наконец, что от такого количества людей в воде толку мало. Суетятся они много, но только мешают друг другу.

— Слушай, Опарыш, а капитан наш не сказал, как синекожие ящики-то с золотом доставать будут? Они же тяжелые. Опарыш хмыкнул:

— Бестолочь ты, Толстяк, и не лечишься. А пластины им на что?

— Чтоб нырять.

— И не только. Подплывут двое или трое христеней к ящику, выпустят пластины, ухватятся за ящик, да и всплывут вместе с ним. Физические науки учить надо было, а не по публичным домам шляться!

— Я деньги зарабатывал, на безбедную старость, — огрызнулся Толстяк, — а не физику вашу учил…

— Ну и где твоя безбедная старость? Вон она где. В руках синекожих. — Опарыш ткнул пальцем в воду, — от них все и зависит. Станешь ты богатым или нет. Повесят тебя в родном Ромуле или ковер к твоим ногам расстелят.

— Лучше то оно, конечно, ковер, — сказал Толстяк.

— Вот сиди и помалкивай, — Опарыш перегнулся через борт, ухватившись руками за натянутую веревку, и заорал что-то непонятное, прицокивая языком и посвистывая.

Неужели синекожие его понимают? Хотя, какие они сами, таков и язык. Ничего хорошего.

Вскоре смотреть за ныряющими синекожими стало неинтересно. Толстяк сел на корме, свесив ноги, и, задрав рукава тельняшки, стал рассматривать локти. Сыпь, вроде, спала, да и не чесалась уже так отвратительно, как утром. Где бы еще чеснок раздобыть, натереть им, чтоб кожа не опухла? Толстяк почесал затылок. С чесноком на корабле тоже была проблема. Не то, чтобы его совсем не было, но Половник ведь просто так не даст. А тратить деньги на ерунду не хотелось. Может, само пройдет?

Опят что-то закричал Опарыш. Толстяк оторвался от созерцания своих локтей и посмотрел вниз.

Там происходило что-то занятное. Недалеко от борта неожиданно образовалось пустое пространство. Синекожие вокруг просто расплылись в стороны, не обращая внимания даже на гневные обещания Опарыша вырвать всем селезенку, кто не будет нырять немедленно же! Круг пустого пространства, между тем увеличился, и даже толстяку стало видно, что изнутри кто-то всплывает. И не один, а два, три… много, в общем. Настолько много, что и сосчитать не получилось.

Толстяк замер, разинув рот. Неужели золото нашли? Быть того не может? Вот так сразу — и нашли? Сначала показались лысые синие головы, затем все остальное, а затем… Что это было?

Толстяк не успел отшатнуться от того, что вдруг вырвалось вслед за синекожими из воды. То был сгусток яркого, белого света, шар, разорвавший воду, вырвавшийся наружу и стремительно устремившийся вверх.

Сгусток света врезался в борт, чуть ниже ног Толстяка, разворотив его в щепы. Корабль шатнуло с такой силой, что синекожие на палубе повались с ног, а несколько натянутых веревок оборвались, с тонким свистом распарывая воздух.

— Что за чертовщина? — заорал слева Опарыш. Он стоял на карачках, лицом к Толстяку, и мотал головой.

А из воды, вокруг всплывших синекожих, уже вырывался еще один белый шар света. И снова летел на верх, к нему, к Толстяку…

Толстяк перевернулся на живот и пополз, отчаянно пытаясь уползти как можно дальше от борта, куда-нибудь вниз, хоть к механику Крышке, например…

Но шар настиг его сзади. Ударил в спину, заставив взвыть от боли, оглушил, ослепил и опрокинул в звенящую светлую пустоту…

— …А потом они стали карабкаться по боку, — сказал Опарыш, — я видел это своими собственными глазами, вот как сейчас тебя вижу. Толстяк валялся у самого борта и орал. У него тельняшка на спине горела. Ты, Крышка, вообще непонятно что делал. Сидел себе и сидел, только голову склонив и руки опустив, словно спал, а ты, Шутоград, схватился за свою дубинку, болван, и давай орать «Я вас всех, мол, сейчас поубиваю! Только посмейте приблизиться!»

— А они что? — Шутоград в темноте выглядел как обычный старик, а не как младший офицер корабля. Словно забрел сюда из лавки подержанных товаров или из дома престарелых. Опарыш сглотнул. Слюна была вязкой, а еще с каким-то поганым привкусом.

— А они тебя облепили, точно мухи и давай ногами бить, потом схватили за руки и поволокли сюда вот…

В отделении механики было тесно, воняло маслом и перегаром. Свет пробивался только сквозь небольшое оконце сбоку. Всюду вились железные, насквозь ржавые трубы, стояли какие-то непонятные штуковины, с потолка капала вода. Теперь-то становилось понятно, как чувствует себя Крышка, проводивший тут по двадцать часов в сутки. Опарышу уже не терпелось вылезти наружу, да вот только возможности не было. Проклятые синекожие скрутили его в первую очередь — накинули на ноги петлю, а тело обмотали настолько плотно, что даже дышалось с трудом, не говоря уже о том, чтобы что-то делать.

Шутоград, Крышка выглядели не лучше. Двигаться они не могли. Вдобавок, боцман все еще валялся без сознания. От его тлеющей тельняшки скверно воняло.

— Слушай, Опарыш, а как это так вышло, что ты все видел и запомнил, а мы нет? — спросил Шутоград.

Ох уж этот младший офицер. Из любителей. Еще когда капитан Мягкоступ набирал команду, он, Опарыш, советовал не брать Шутограда. Уж больно тот кривлялся, да все себя норовил вперед всех вылезти, показать, мол, вот он какой я, хоть и старый, да ловкий, всем кадыки повыдергиваю… У Опарыша были большие сомнения на счет того, настоящий Шутоград пират или нет. Надо было ему глотку-то еще в первые дни тихо перерезать, да за борт, чтоб не шумел. Мягкоступ бы понял. Мягкоступ капитан каких поискать.

— Чего молчишь? Может, ты напридумывал это все, а? Может, взрыв произошел где-нибудь в механических отсеках, а синекожие смекнули что к чему, да покидали нас всех сюда, пока мы без сознания лежали?

— А ты штаны-то задери, — посоветовал Опарыш, — на ляжках, видать, до сих пор следы от веревок остались.

— Смеешься что ли? — спросил Шутоград, — тут и пошевелиться невозможно, а ты, слышь, задери!

— А теперь на глаза мои глянь, — Опарыш специально вывернул голову, чтоб лучше Шутограду видно было, — вот эти самые глаза и видели. Я, может, и без сознания лежал, но все равно многое углядел. А ты думаешь, Шутоград, что у меня просто так, от рождения, зрачков нет? Или я, что ли, слепец какой? А? Получше многих вижу, если хочешь знать, много лучше. Иной раз не нужно даже веки поднимать, чтоб рассмотреть, кто ко мне пожаловал. Знаешь, сколько раз это меня спасало? Сколько раз я шею свою из петли вынимал из-за этих самых глаз?!

— Ладно тебе, Опарыш, не заводись, — пошел на попетую Шутоград, — в конце концов, итог один и тот же. Мы стали пленниками синекожих. И уж не такая разница, как это произошло.

— Хотели золото, а получим очень занимательный образ смерти, — сказал Крышка тихо.

Опарыш его недолюбливал. Механики были народом непонятным. Все возились в своих железках, что-то там винтили, заливали, а потом вдруг начинал валить дым, и оказывалось, что на корабле даже рабы не нужны. Все равно на одном только моторе плывем в десять раз быстрее. И почему это их, механиков, еще за ересь не сожгли? Ведь колдуют они, не иначе. Опарыш повернул голову к Крышке:

— А ты как считаешь, что произошло?

— Мое личное мнение? Синекожие что-то нашли. Выловили какого-то демона из глубин, ну он нас всех в отместку и пораскидал по палубе. А синекожих, которые его, значит, и освободили, поставил во главе корабля, чтобы они его на землю доставили.

— Вот уж демон сам до земли долететь не может? — прохрипел Шутоград и закашлял, громко всхлипывая и сипло втягивая ртом воздух, — проклятая сырость! У тебя здесь когда-нибудь порядок наводился?

— Здесь вода всегда, — сказал Крышка, — без воды ни один мотор не работает. А вы что хотели, господин младший офицер, чтоб я здесь с железками возился, да коврик махровый под ноги стелил? Не получается, знаете ли.

— Ну и хрен с тобой, — Шутоград завозился, явно пытаясь отползти от широченной лужи, в которой он лежал. Минут пятнадцать возился и хрипел, пока не сообразил, что ничего у него не получиться.

Можно было и не пытаться. Опарыш, чай, двадцать три года пиратом по океанам плавает. Знает толк в хороших морских узлах и переплетениях. Синекожие постарались на славу. Связали так, что шевельнуться трудно, а двигаться так вообще невозможно. И чего только Шутоград напрягается.

— Ты не напрягайся так, — сказал Опарыш, — все равно не выползешь. Синекожие, видать, нагляделись, как ты их связываешь и решили тоже самое с нами проделать.

— Кто бы мог подумать, что они до такого додумаются, христени проклятые! — захрипел Шутоград, — чтоб они в свои Бардовые топи обратно вернулись!

— Дождешься от них, как же.

Опарыш замолчал. В тишине стало слышно, как скрипят над головами доски — кто-то ходил по палубе, да не ходил, а бегал.

— Слышь, что за движения там? — на этот раз Шутоград догадался говорить шепотом. Тупой он, право дело. Таких тупых Опарышу еще видеть не приходилось.

— А я почем знаю? Может, ищут кого?

— Они паруса поднимают, — сказал Крышка негромко, — я этот звук знаю. У меня, когда моторы работают, шум такой стоит, что ни черта не слышно, а как только мотор вырубается, сразу тишина. А когда мотор выключаю, значит паруса поднимать будут или весла сбрасывать. Так что я эти звуки первым делом и слышу, стоит рубильники повернуть.

— Паруса, значит, — буркнул Шутоград, — плыть, значит, собираются. Ну, доберусь я до них. Всем глотки вырву!

— Навырывался уже, — сказал Опарыш, — так навырывался, что тошно. Надо было сразу всех синекожих за борт, а не шеренгами их выставлять. Всех бы выкинули, глядишь, кто бы и выплыл.

— Не дело вы говорите, — встрял Крышка, — бросать всех рабов за борт глупо и неразумно. Господин Шутоград правильно поступил. Кто же знал, что все выйдет таким образом.

— Пасть закрой! — взревел Опарыш, — твое дело за железками смотреть, а не влезать в разговор старших по званию!

— Я хотел бы уточнить, что в статусе военнопленных, мы с вами не имеем званий, — буркнул Крышка, но заткнулся.

Интеллигент вшивый! Сопляк! Сидит себе в темноте и на дела пиратов ему наплевать, а долю, небось, точно такую же хапает, что и остальные!

Ладно, Опарыш, успокойся. Что-то ты нервничать стал, а это нехорошо. Дело пирата — думать о собственной шкуре. Остальное его не должно интересовать Что ему до Крышки или Шутограда? Их вообще стоит рассматривать не иначе, как потенциальных помощников при побеге, а затем что Опарыш захочет, то с ними и сделает.

Опарыш опустил голову на грудь и закрыл глаза. Если бы не страшная вонь и начинающие затекать ноги, то вполне можно было бы представить, что он лежит у себя в каюте, на гамаке, и дремлет.

Заворочался Толстяк. Заскулил, переворачиваясь на спину, и вновь перевернулся обратно на живот. Привстал на локтях и задрал голову:

— Это где я, а? — голос у него, что у кошки, которой хвост придавили и она орала два дня, не переставая.

— В тюрьме, — коротко бросил Шутоград.

— В тюрьме? — Толстяк попытался подняться на ноги, но не смог, завалился на спину и заорал не своим матом, стоило ему упасть тлеющей тельняшкой в воду, — АААА! Шакальи окорока! Что происходит? Что у меня со спиной? Где я нахожусь?

— Успокойся, слышь, успокойся, говорю, — Шутоград повысил голос, — на корабле произошел переворот, и нас взяли в плен синекожие. Ты что-нибудь помнишь?

Толстяк, наконец, сел, положив руки на коленки, ладонями вверх. Задумался, оглядывая помещение.

— Ну, кое-что помню, — сказал он, после минутного молчания, — как синекожие в воду прыгали помню…потом…этот…шар белый как из воды вылетел помню…а потом…он в меня летел, кажется, я еще увернуться хотел, да не получилось. Это все проклятые веревки, которыми синекожие привязаны были. Я в них запутался…

— Белый шар, значит…

В тот момент, когда синекожие вдруг ни с того, ни с сего стали отвязывать веревки и кидаться на Шутограда и остальных, Опарыш был занят тем, что объяснял одному синекожему, как именно нужно прыгать в воду. Он как раз замахнулся кулаком, когда на него набросились четверо и повалили на пол, не давая двинуться. Как раз в это время и громыхнул взрыв, а затем второй. Толстяк, если Опарышу не изменяла память, сидел на самом краю и, должно быть, хорошо видел, что выловили синекожие.

Значит, белый шар… Могло ли это означать, что они освободили огнедышащего демона? Вряд ли. Тогда бы от корабля уже ничего не осталось. Ведь всем известно, что плоть демона покрыта вечным огнем. Тогда что?

Синекожие нашли оружие, которое чудным образом не испортилось в воде и оказалось исправным?

Получается, синекожие не так глупы, как давали понять Опарышу. Они быстро сообразили, что надо делать с оружием. Но тогда для чего надо было оставлять в живых их четверых? И означает ли это, что и остальная команда находится где-то на корабле? А, может, они все еще сражаются?

— Тихо! — заорал Опарыш. Толстяк, бормотавший что-то Шутограду на ухо, замолк.

Опарыш прислушался. На верху кто-то продолжал бегать, но ни выстрелов, ни каких-то других громких звуков слышно не было.

— Я же говорю, что такого чуда я раньше не видел, — Толстяк перебрался через лужу и очутился возле Опарыша, — ты как, старина? Помощь нужна?

— Помощь, какая от тебя, на хрен, пом…постой, Толстяк, ты не связан?

— Они, видать, приняли меня за мертвеца, — хмыкнул Толстяк, задумчиво почесывая спину, — это все из-за спины. Болит она ужасно и чешется. Кажись, тельняшка вгорела прямо в кожу. Боль адская.

— Да ты наш спаситель, Толстяк, — оживился Опарыш, — хо! А ну-ка размотай меня, пока косточки окончательно не затвердели! Попьем мы с тобой еще рому!

— А то как же! — Толстяк склонился над Опарышем и стал своими мясистыми пальцами распутывать многочисленные узелки, — не шевелись. В темноте и так ничего не видно…

— Двигайся живей! — прикрикнул Шутоград, оживленно заерзав в своей вонючей луже.

— Не бурчи, внимание привлекаешь, — зашипел Опарыш, — черт с вами со всеми, неужели не понятно, что они захотят посмотреть, что тут происходит, если мы будем шуметь? Где вас только учили пиратскому мастерству?

— А я самоучка, — огрызнулся Шутоград, но шевелиться перестал.

Толстяк ковырялся еще некоторое время, а затем Опарыш почувствовал, что веревки ослабли, напрягся хорошенько и откинул их в сторону.

Толстяк отошел, чухая спину и локти. Опарыш выпрямился, похрустел затекшими суставами и принялся оглядываться.

Выход из этого металлического гроба, судя по всему, был только один. Тот самый, которым выбирался наверх сам Крышка.

— Эй, чего стоишь, а нас развязывать? — опять подал голос Шутоград.

— Заткнись, — Опарыш поднял вверх указательный палец, — не мешай думать, господин младший офицер.

— Ты что, издеваешься, христень, выродок Бардовых топей! Дай только освободиться, я ж тебя тогда…

— Заткнись, — тихо повторил Опарыш. Как же ему хотелось сейчас всадить Шутограду какую-нибудь железяку в глотку, по самые гланды, чтоб конец с другой стороны черепа вылез. Он даже стал смотреть под ноги, выискивая подходящую штуку, но Толстяк уже подскочил к Шутограду и принялся распутывать веревки.

— Порву, зарежу, ты у меня под черную метку пойдешь! — Шипел Шутоград.

Опарыш готов был поклясться, что офицер не сводил своих злобных глазенок с него. А ведь и вправду кинется, стоит Толстяку веревки развязать. Опарыш все-таки нагнулся и поднял какой-то кусок железки, крепко зажав его в кулаке и выставив перед собой, чтобы Шутоград разглядел. Сказал:

— Ты не кипятись, господин младший лейтенант. Вот выберемся, тогда и поговорим. А развязывать мне тебя смысла не было. Ты ж сражаться совсем не умеешь, только мешать будешь. Вон, Крышка, знает, что пользы от него никакой и не рыпается.

— Я бы хотел, чтобы меня освободили, — подал голос Крышка, — но, знаете, я не имею ни малейшего понятия, что лучше — умереть вот так связанным в механическом отсеке или… по другой причине. Кругом океан. Куда вы денетесь?

— Ну, мы сможем украсть лодку, — пораскинул мозгами Опарыш, — или попытаемся освободить других членов экипажа.

— На то у тебя и глаза белые, что мозгов за ними никаких нет, — Шутоград выпрямился, насколько это позволял низкий потолок, и стряхнул с себя веревки, — нас спасет только неожиданное появление. Предлагаю план. Мы выбираемся и обезоруживаем тех, кто окажется ближе. Затем продвигаемся по кораблю и всех синекожих попросту вырубаем. В живых не оставляем ни одного.

— Прекрасный план! — Опарыш сделал вид, что смеется, — только, как ты собрался его выполнять, а?

— Я не понимаю сарказма, — сообщил Шутоград, — или ты не пират, чтоб голыми руками синекожим шеи ломать? Кишка, как говориться, тонка, да?

— А Опарыш, между прочим, прав, — сказал Крышка, — во-первых, вы не знаете, сколько синекожих находиться на палубе в данный момент. Во-вторых…

— К черту твои заумные речи! — рявкнул Шутоград хрипло и тихо, словно старый пес, — действовать надо, разве ж не понятно? Толстяк, ты драться сможешь?

— Дайте мне минуту. Тельняшку отдеру только…

— Опарыш?

— Я не сумасшедший. Синекожих две сотни, нас, даже если развяжем Крышку, четверо. На что ты надеешься?

— Я не боец, — подал голос Крышка, — меня в расчет не берите.

— Я еще раз повторяю — внезапность, — сказал Шутоград, — или ты предлагаешь стоять в вонючем механическом отсеке и препираться, пока сюда кто-нибудь не заглянет и не обнаружит приятный сюрприз? Вот тогда нам всем точно чего-нибудь вырежут.

Опарыш сделал шаг в сторону Шутограда, так, чтобы свет от маленького окошка падал на его лицо. На лбу младшего офицера блестели капли пота. Пот же стекал по щекам и подбородку. Боится, черт. Дорожит своей шкурой, а хочет все туда же, не зная броду. И отчего синекожие не кинули в отсек пару-тройку стоящих пиратов? Наутилуса, например, или Железноголового? Вот с ними бы Опарыш, не раздумывая, ринулся в бой. А тут что? Интеллигентный механик, которого в плечо толкни, он и рассыплется, растолстевший от безделья боцман, да офицер-самоучка, страдающий нервными расстройствами. С такими не то что синекожих бить, он бы на рыбалку не рискнул с собой взять.

— Чего задумался? — спросил Толстяк. Он стоял в углу, изогнувшись в невероятной позе, и вытаскивал из спины обрывки тельняшки.

— План есть, — проворчал Опарыш, — другой.

— Самый умный, да?! — не замедлил взвиться Шутоград.

— Тебя забыл спросить, — Опарыш замахнулся и швырнул в сторону Шутограда подобранную железяку.

Коротко свистнув в воздухе, она угодила младшему офицеру аккурат между глаз. Шутоград взмахнул обеими руками, словно они были плохо приклеены к плечам, и упал назад, глухо стукнувшись о пол головой. В отсеке стало тихо. Над головами бегать уже перестали. Слышались приглушенные крики и приказы.

«Кто, интересно, у них там командует? — подумал Опарыш, рассматривая Толстяка сквозь белки своих глаз. Для них темнота была не помехой. Так, сероватая пленка, паутинка…

— Т…ты это зачем сделал? — глаза Толстяка казались двумя огромными шарами, в одно мгновение заполнившими все лицо, — ты для чего убил Шутограда?

— От него все равно никакой пользы.

— Но ведь он…

— Толстяк, прекрати болтать, а то за последние пятнадцать минут болтовня начала меня сильно раздражать. Толстяк замолчал, весь как-то подтянулся и даже руки опустил по швам.

Туша-то здоровая, а боится, — с удовлетворением подумал Опарыш, а вслух сказал:

— Если мне не изменяет память, ровно в десяти метрах от нас, справа, стоят спасательные лодки. Мой план таков — организуем в корабле пробоину, можно вот на этом самом месте, — Опарыш звонко шлепнул ногой в лужу, — в тот момент, когда до синекожих дойдет, что они тонут, мы распахиваем дверь и бежим к лодкам. Скинуть одну на воду и забраться в нее не составит труда, а всеобщая паника, думаю, отвлечет их внимание. Как вы считаете?

— Я считаю, господин Опарыш, что план ничуть не лучше, предложенного господином Шутоградом, — подал голос Крышка.

— А я тебя и не спрашиваю, — буркнул Опарыш, — Толстяк, ты со мной?

Толстяк бросил в сторону лежащего Шутограда испуганный взгляд. Носок левой ноги младшего офицера слегка подрагивал. Возможно, что он даже еще дышал, но Опарышу не хотелось это проверять. Об убийстве старого алкаша он подумывал с первых дней путешествия, жаль капитан Мягкоступ не позволил.

— Ты со мной? — нетерпеливо переспросил Опарыш, — нет времени думать. Представь, что у тебя в руках весы, на одной стороне которых твоя смерть, а на другой мой план. Что ты выберешь, а?

— Черт возьми, Опарыш, ты не оставляешь мне выбора, — хмыкнул Толстяк, — для чего ты убил Шутограда?

— Опять за свое? — Опарыш сделал вид, что высматривает под ногами еще одну железку.

Толстяк попятился назад, пока не уперся обгоревшей спиной в стенку. Произнес тихо, почти не слышно:

— А чем делать, ну, эту, пробоину-то?

— Найди что-нибудь, — оживился Опарыш, — глаз что ли нет?

И сам принялся высматривать, низко согнувшись. Толстяк же вообще упал на колени и заползал по лужам, не хуже ищейки.

— Господа, а как же я? Опарыш посмотрел на Крышку, спокойно лежащего в углу. Чертов механик.

— Руки марать об тебя не хочется, — буркнул он, — сам утонешь, чего уж там.

— Но, господа, я ведь могу закричать, и сюда тот час набежит куча синекожих, — осторожно начал Крышка, — или… Опарыш выпрямился, угрожающе сжав кулаки. Придется все же пробивать череп…

— Что — или?

— Или в обмен на свою свободу я расскажу, откуда у меня взялся шрам над бровью.

Опарыш пригляделся и действительно увидел, что над бровью у Крышки чернеет кровавый шрам.

— Этого я тебе обещать не могу, — сказал он, — сначала расскажи, а уж там я решу, что с тобой делать. Толстяк, это тебя не касается, ищи что-нибудь потяжелее и поострее.

— Господа, я ведь не зря говорил, что мне все равно, как умирать, — начал Крышка, — это не пустые слова. Мне действительно кажется, что в нашей с вами ситуации нет никакого выхода. Вы спрашиваете о том, что нашли синекожие, кого они выпустили из морских глубин, верно? Но вы совсем упустили из виду, что они не просто ныряли, а искали затонувшие при странных обстоятельствах сокровища!

— Ты о чем?

— Корабль «Туманные берега» вез не только сокровища, — сказал Крышка, — а капитан Мягкоступ рассчитывал найти кое-что намного дороже золота.

— Капитан Мягкоступ? Постой, ты о чем болтаешь?! — Опарыш приблизился к Крышке и схватил его за перемотанные и мокрые плечи. Крышка невозмутимо посмотрел в белые зрачки.

— Я говорю то, что знаю. Год назад Магкоступ обнаружил странное захоронение моряков на одном из островов архипелага Нежности. Люди добровольно высадились на маленький остров и утопили свои корабли со всем имуществом, оставив при себе лишь несколько дневников с записями. Я тогда уже плавал с капитаном и видел обезображенные тела, что лежали вдоль берега вереницей, словно каждый из умерших приходил и ложился около своего друга, чтобы уже никогда не встать. Кожу их поклевали чайки, а мясо настолько загрубело от соли и ветра, что походило на камень. Нам не сразу удалось поднять каждого из них, чтобы скинуть в море. А записки сохранились. Может быть вы не знаете, что капитан Мягкоступ был не грамотен. На нашем корабле в те времена вообще не было ни одного человека, кроме меня, кто умел читать, и капитан распорядился, чтобы я расшифровал записи и зачитал лично ему.

— И что же? — заинтересованный Опарыш совсем забыл, что держит Крышку в диагональном положении за плечи, — что там было написано? Это имеет отношение к тому, что мы сегодня нашли?

— Самое прямое. Моряки оказались выжившими членами экипажа «Туманные берега». То, что они везли на борту, настолько напугало их, что они решили не появляться на людях и предпочли смерть. Кочевники решили, что лучше пусть эта штуковина покоится на дне океана, нежели попадет кому-нибудь в руки.

— И что же это за штука?

— Видите шрам, господин Опарыш? — хмыкнул Крышка, — капитан Мягкоступ узнал, что мы прибыли через меня. Мой отсек находиться на самом нижнем уровне корабля. Под нашими ногами океан. Сегодня в полдень я почувствовал какую-то вибрацию и решил послушать. Знаете, иногда киты проплывают слишком близко к днищу, а в этих местах водятся твари и похлеще. Я сел на колени и приложил ухо к полу. И знаете, что произошло? Опарыш невольно приподнял Крышку еще ближе к своему лицу.

— Сильнейший удар снизу подкинул меня так, что я ударился головой о верх отсека и рухнул на пол, разбив бровь. Это был сигнал времени.

— Чего? — не понял Опарыш.

— Находкой маршала Фридриха Борнштейна было время. Мы с вами находимся в плену у времени. Опарыш отпустил Крышку неожиданно. Тот упал в лужу и застонал от боли.

— А теперь повтори, что ты сейчас сказал, только более понятными словами, — потребовал Опарыш, — или я сверну тебе шею. Какое такое время? И при чем здесь капитан Мягкоступ? Я плаваю с ним уже девять лет, и ни разу не слышал о каких-то там архипелагах и бумажках, что он читал! Ты или нагло лжешь, чтобы спасти свою шкуру, или впал в полный маразм!

— Вас не было с нами тогда, господин Опарыш, — голос Крышки звучал глухо и с присвистом, — черт знает, где вас носило, но вас не было.

— Я помню архипелаг, — сказал Толстяк за спиной.

Опарыш резко обернулся. Толстяк стоял у тела Шутограда, сжимая в руках металлическую трубу.

— Мы высадились на него, потому что закончилась еда, и капитан приказал обыскать все островки, чтобы найти что-нибудь съестное. На одном из островков мы наткнулись на тела…они действительно лежали бок о бок вдоль берега. Шестнадцать тел. Почти вся команда «Туманных берегов». Мягкоступ забрал вещи умерших себе, и никто не знает, что он там с ними делал. Может, Крышка и читал ему что-то, я не знаю.

— Повремени с пробитием днища, — сказал Опарыш и снова повернулся к Крышке, — а ты продолжай. У нас мало времени. Что произошло с синекожими?

— Из того, что я прочитал в записях погибших на острове, понятно, что маршал нашел где-то прибор, изменяющий время. Знаете, в крупных городах время от времени появляются заявления, что найден способ слетать в будущее или же посмотреть прошлое. Так вот, маршал нашел настоящий способ это сделать при помощи какого-то прибора. Только прибор этот не перемещал во времени, то есть не переносил тело в иное пространство, а делал это с разумом. Человек оставался здесь, но разум его пополнялся знаниями того, как будут жить люди через много столетий, или же, наоборот, как жили они до нас.

— Ну ты и загнул, — буркнул за спиной Толстяк, — я что-то ничего не понял…

— Тебе не дано, — сказал Опарыш, который и сам понял мало. Для него ясно было одно — дело плохо, — так и что же произошло с синекожими?

— Погодите немного, и я все расскажу, — сказал Крышка, — в записях говорилось также, от чего утонул «Туманные берега». Маршал, по неосторожности, или же следуя каким-то своим принципам, решил проверить своеобразную машину времени в открытом океане. Он и еще двадцать два члена экипажа, что находились поблизости, мгновенно сошли с ума. Стоило машине времени заработать, как они мысленно перенеслись на много веков назад, в прошлое, и стали вести себя, словно обезьяны. За считанные минуты маршал потерял дар речи, стал издавать горлом непонятные звуки, прыгать на мачты и швыряться в окружающих различными предметами. Все одежды он с себя сорвал и выбросил за борт. То же самое произошло и остальными. В результате, не успели и глазом моргнуть, как корабль пошел ко дну. Те, кто не подвергся воздействию колдовской машины, успели запрыгнуть в лодку и доплыть до островов, где и нашли свою смерть.

Опарыш смерил Крышку долгим, немигающим взглядом, словно ожидал, что тот продолжит. Но Крышка замолчал.

— Получается, значит, так, — сказал Опарыш, — синекожие облучились этой твоей штуковиной, и теперь они мыслят либо как люди прошлого, либо как люди будущего, верно?

— Выходит, что так.

— Но почему тогда вместе с синекожими не подверглись…ммм….облучению мы?

— Кто ж его знает? — Крышка пожал плечами.

— Вот ведь как, — Опарыш опустил глаза в пол, разглядывая мутноватую лужицу в которой стоял носками сапог.

История выходит похлеще тех, что рассказывали друг другу пираты в барах на Большой Земле. В них, как правило, присутствовали морские твари, погони и описания кровавых сцен расчленения трупов. А тут что? Чертовщина какая-то. Из всего, что поведал Крышка, Опарыш понял только, что синекожие теперь уже не такие, как раньше. Они стали умнее? А может, наоборот?

— Для чего же ты хочешь, чтоб я тебя развязал?

— У меня тоже есть своеобразный план, — сказал Крышка, — возможно, он не такой блестящий, как ваш, но у нас всех есть реальный план смыться с этого корабля, прежде чем синекожие не сотворили чего-нибудь непоправимого.

Опарыш пропустил мимо ушей иронию, сквозившую в каждом слове Крышки, и обернулся к Толстяку:

— Развяжи его.

— Благодарю.

Толстяк отбросил железку в сторону и заторопился к Крышке, что-то неслышно бурча себе под нос и расчесывая локти. Опарыш разглядел, что они были покрыты лиловыми рубцами, будто с них совсем недавно слезла ошпаренная кожа.

— Живее двигаемся, — поторопил Опарыш, — просто чудо, что никто еще не надумал заглянуть сюда и проверить, что происходит.

— Я думаю, им сейчас не до нас, — Крышка скинул веревки и выпрямился, разминая руки, — слышите? Корабль вновь остановился. Мы никуда не плывем.

— И что это значит?

— Что они не умеют управлять кораблем, — заключил Крышка, — кто же их научит? А с учетом, что мозги синекожих пребывают сейчас в совершенно ином времени, мне вообще трудно представить, как они сейчас себя чувствуют.

— Мозги? — не понял Толстяк.

— Синекожие, — Опарыш бросил взгляд в сторону люка, — ты что предлагаешь, Крышка? Как нам свалить поживее?

— Все очень просто. Я вступлю с синекожими в контакт, а вы в это время проникните на шлюпку и спустите ее на воду. Если синекожие действительно не умеют управлять кораблем, то преследовать вас они не будут.

Опарыш подумал над сказанным. План был не многим хорош двух предыдущих, но был в нем один плюс — не надо было слишком рисковать своей шкурой. Крышка отвлечет внимание, следовательно, если на кого и обрушиться гнев синекожих, так это на него. А Опарыша и Толстяка спасет только быстрый бег и трезвость мысли.

— Идет. Я согласен. Можешь идти прямо сейчас.

— Постой, Опарыш, а Крышка? — спросил Толстяк, — его что, убьют?

Опарыш посмотрел на Крышку. Тот стоял и улыбался, разминая одной ладонью другую.

— За меня не беспокойтесь, — сказал он, — машина времени подала мне знак, который я передал капитану Мягкоступу. Я предупреждал его, но он не прислушался. В результате капитан мертв. И я умру.

— С чего ты взял? — Опарыш нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Ему ужасно хотелось врезать Крышке по ушам и вышвырнуть вон, чтоб отвлекал, а не болтал здесь, в темноте и не тратил время попусту.

— Все дело в том, что в записях говориться о причинах, по которым многие из членов экипажа «Туманных берегов» не пострадали от действия машины времени. Все дело в том, что… — Крышка шумно вздохнул, — эта штуковина переносит ваш разум во времени только в том случае, если у вас есть судьба. Если жизнь ваша оборвется в самое ближайшее время, то машина времени ничего с вами делать не станет. Ясно? Именно это послужило поводом членам экипажа «Туманные берега» высадиться на островах и умереть там. Они знали свою судьбу.

Опарыш ошарашено молчал. Толстяк, стоящий чуть дальше Крышки, засопел носом и тихо произнес:

— Значит, это, мы все умрем, да?

— Кто-то раньше, кто-то позже, но обязательно очень скоро, — кивнул Крышка.

— Но, постой. А почему тогда маршал этот, как его там, свихнулся, но умер на корабле в тот же день?

— А кто сказал, что он умер? — заломил бровь Крышка, — судьба его нам неизвестна, но моряки, умершие на островах, писали о том, что сошедшие с ума люди, которых коснулось время, попрыгали в воду и уплыли в ночь, когда корабль начал тонуть. Выжили они или нет, мы не знаем.

— Чертовщина какая, — буркнул Опарыш, — мистика. Гребаное колдовство! Чародейство. Проклятый капитан Мягкоступ повел нас на поиски демона! Если он еще жив, то я убью его!

— Капитан мертв, — сказал Крышка.

— Почему ты так решил?

Крышка повернулся к Опарышу спиной и сделал несколько шагов в темноту. Наклонился, поднял что-то и вынес на свет.

— О-о! — Опарыш почувствовал отвращение. Губы его скривились, а к горлу подступил тугой едкий комок.

В руках Крышка держал голову. И хотя глаз не было, нос неестественно свернут на бок, а нижнюю часть лица покрывала сплошная корка крови, было совершенно ясно, что это голова старшего офицера капитана Мягкоступа.

— Все это время, что мы лежали здесь связанными, его голова покоилась возле моей головы, — пояснил Крышка, — я не знаю, для чего синекожие бросили ее нам, но сдается мне, что это предупреждение.

— Предупреждение к чему? — выдавил Опарыш, — выбрось проклятую голову куда-нибудь, смотреть тошно!

— Это предупреждение, что с нами церемониться не станут, — Крышка невозмутимо перебросил голову через плечо, и она глухо упала где-то позади, издав звук лопнувшего арбуза, — поэтому я и предлагаю не терять времени даром. Если вам обоим удастся спастись, то вы проживете еще, быть может, несколько дней. В любом случае, это будет несколько дней жизни на свободе, а не в этой пропахшей маслом и солярой дыре, верно?

— Истину говоришь, — выдохнул Опарыш, — давай, открывай люк и вперед. Время не терпит!..

Оказалось, что уже вечер.

Солнце садилось на горизонте, отбрасывая последние лучи на воду, проложив к носу корабля светлую алую дорожку. Сгустившиеся на небе серые облака медленно тянулись друг за дружкой. Ветер разогнал утренний зной, пропитал воздух свежестью и влагой. Крышка выпрямился, захлопнул за собой люк и, сощурившись, посмотрел на небо. Красиво.

Он много раз слышал, что если ты точно знаешь, что это последний закат в твоей жизни, то он кажется в сотню раз красивее всех предыдущих, вместе взятых. Теперь у него была возможность проверить это на деле.

В душе была пустота. Глядя на небо, Крышка размышлял о том, что быть человеком без судьбы, оказывается, намного проще. Не надо заботиться о будущем, не надо забивать голову мыслями о том, что будешь есть завтра, или как получше замазать проржавевшую трубу, чтоб не лопнула и не ошпарила лицо в самый неподходящий момент. Но ведь это и не слепое движение навстречу смерти. Крышка еще мог принимать решения. Мог продумать все и сам определить для себя, как ему достойно уйти из жизни. Главное, что он сам решил так сделать.

На палубе, вдоль борта, лежали обнаженные изуродованные тела членов экипажа «Валентины». Ни по лицам, ни по телосложению Крышка их уже не смог бы опознать. Люди представляли собой искромсанные, избитые куски. Кто без рук, кто без ног…

Испытывая сильнейшее желание стошнить, Крышка отвернулся, и увидел, что навстречу ему быстро идут два синекожих. Только, синекожих ли?

Стемнело еще не настолько сильно, чтобы Крышка не смог разглядеть, что кожа их была совсем не та, что раньше. Темно-синие полоски свисали струпьями с рук и лица, а под ними обнаруживалась иная, какая-то светло-желтая, как у жителей мифического острова Яп.

— Стоять! — заорал первый, подходя ближе.

— Я и так не двигаюсь, — Крышка пожал плечами.

Оба синекожих (вернее, непонятно каких) остановились в метре от Крышки, угрожающе подняв мушкеты. Крышка разглядел, что ногти на пальцах у синекожих потрескались и почти вылезли, а глаза закрыла какая-то темная пленка, делая их узкими, словно синекожие щурились от яркого солнца:

— Для чего вы выбрались самостоятельно?! — спросил первый синекожий, — разрешение было?! Разрешения не было! По законам военного времени, мы имеем право расстрелять вас на месте, как организатора попытки бегства.

— Я никуда не бегу, — сообщил Крышка.

— Молчать! — первый взвизгнул, — тебя не спрашивают, американская сволочь!

— Какая?..

— Молчать! — первый сделал шаг вперед и со всей силы ударил Крышку прикладом в грудь. Внутри вспыхнул тугой шар боли, в глазах помутнело, и Крышка, размахивая руками, упал на спину, стукнувшись головой о деревянный пол.

Синекожие склонились над ним. С кончика подбородка первого сорвался тонкий лоскуток кожи и плавно спланировал на лицо Крышки. Крышку передернуло от отвращения, и он в очередной раз подавил позывы к рвоте. Не хватало еще захлебнуться в собственном завтраке (как давно это было!).

— Он механик, — сказал один, — тот самый, о котором говорил Яо Зирасаки. Велено сохранить ему жизнь, потому что только он знает, как управлять судном, на котором мы очутились.

— Но, Махото-сан, он вылез из трюма и попытался сбежать! Позволь, я сломаю янки что-нибудь. С поломанной челюстью он сможет работать ничуть не хуже, чем с целой!

— Мы ведем войну, а не бойню, Харити-сан, — оборвал первый, — американцы и так обозлены на нас за Перл-Харбор. Чего же вы хотите, чтоб они сбросили на наши города атомные бомбы?

— Вы не настроены на победу, мой друг, — сказал Харити-сан, — это не делает честь самураю!

— Зато это делает честь разуму, — сказал Махото-сан, — в считанное мгновение мы с вами очутились на непонятном суденышке непонятно в какой части океана. Кто знает, может быть, это тоже происки янки?

Харити-сан смерил друга проникновенным взглядом, затем подхватил Крышку подмышки и резко поднял:

— Пикнешь, гнилье, вышибу зубы! Пошли.

Крышка не сопротивлялся. Из разговора двух людей он понял только, что в то время, которое воспринимает их мозг, идет война. Кто-то сражается с американцами. Это явно не из прошлого, значит — будущее. Бедные люди. Они твердо уверены, что перед ними мир, в котором они якобы росли и якобы жили. Если синекожие доберутся когда-нибудь до земли, то их ждет большое разочарование. Хотя бы потому, что никаких американцев на свете не существует.

Между тем Крышку бесцеремонно провели в кубрик, ранее занимаемый капитаном Мягкоступом. Сейчас в нем мало что изменилось. Был сорван со стены флаг и штандарт корабля. «Веселый Роджер» валялся на полу, вроде ковра. А на диване лежал еще один синекожий, одетый в нижнее белье капитана.

— Мы привели механика, Яо Зирасаки, — сказал Махото-сан, склонив голову, — вы хотели поговорить с ним.

— Оставьте нас, — кивнул синекожий. Хотя, его тоже вряд ли можно было называть подобным образом. Этот выглядел ничуть не лучше чем те, которые приволокли Крышку сюда.

Махото-сан и Харити-сан отпустили Крышкины руки и, склонившись в три погибели, вышли вон, плотно закрыв дверь кубрика за собой.

Крышка выпрямился и стал тереть ладони, на которых отчего-то выступила красная сыпь. Синекожий улыбнулся:

— Механик, говоришь? Давно здесь работаешь?

— Давно, — кивнул Крышка, и растерянно поглядел на свои ладони. В темноте своего отсека он не мог разглядеть, что же там чешется, а теперь увидел. То были красные разводы с зелеными прожилками и трещинкаи, как у Толстяка. Только поменьше. Но ведь Толстяк…

— Ты знаешь, что с нами приключилось? Крышка помотал головой.

— Впрочем, неважно, — синекожий одобряюще махнул рукой, — факт в том, что мы захватили ваш корабль, куда бы он там не направлялся. И теперь мы хозяева здесь. И если ты хочешь остаться в живых, ты будешь нам помогать, понятно?

Крышка с утра видел, как Толстяк ожесточенно растирает локти чесноком. Это ему, наверное, Бабуин посоветовал. Лекарь из Бабуина никудышный. Кто же лечит чесотку чесноком? Крышка не сказал ни о чем самому Толстяку, хотя и было понятно, что жить тому осталось не больше недели, а сам старался не прикасаться к нему. Хотел сообщить капитану Мягкоступу, чтоб изолировал боцмана, пока он всю команду не перезаразил, да не успел. И сам где-то подцепил…

— Ты будешь сотрудничать с нами? — переспросил синекожий раздраженно, — если ты высадишь нас на землю союзников, то попадешь в лагерь для офицеров. Условия там намного лучше и всегда есть шанс, что тебя обменяют. — Синекожий неопределенно хмыкнул, придя, видно, к каким-то только ему известным умозаключениям, и спросил голос, не терпящим возражений, — ну так как? Крышка посмотрел на свои ладони еще раз, затем поднял глаза:

— У нас принято пожимать руки, когда заключается сделка. Я согласен.

Синекожий приподнялся с дивана и лениво пожал протянутую руку. На лице его отразилась брезгливость, словно он только что полизал лягушачий зад.

Жить тебе осталось всего ничего, — подумал Крышка, а в каюту уже вошли его недавние пленители, вновь взяли под руки и вывели вон.

— Отведите его в отсек, — распорядился синекожий, — тех, кто не нужен, пристрелите, а остальные пусть заводят мотор. Сегодняшней ночью мы должны плыть, понятно, американец? Иначе я лично рассеку твою голову на две половинки, как дыню!

«Бессмысленность — подумал Крышка, когда его выводили из каюты на свежий ночной воздух — капитан Мягкоступ хотел славы и богатства, а в итоге его голова валяется в луже, а тело служит хорошим инкубатором для мух. Бессмысленность.

Шутоград всю жизнь рвал всем глотки, а умер от точного попадания железки в лоб… Бессмысленность.

А если бы не машина времени, погубившая всех за один день, то экипаж загнулся бы от лихорадки, которую непонятно где подцепил Толстяк. Как же все это бессмысленно.

Время умеет искажать, но не умеет меняться. Синекожие, если разобраться, так и остались рабами. Только вначале они были узниками корабля, а сейчас узники своего собственного разума. Они не могут поступать, как им хочется. Они поступают так, как велит им эпоха, в которой они очутились. И разве более жесток был капитан Мягкоступ, пускающий на мостик доктора Бабуина, за то, что тот перепутал лекарства, и вместо крепительного дал слабительное? Разве новоявленные синекожие не выложили изувеченные тела членов корабля на палубе, не предпринимая никаких попыток похоронить их, следуя давним морским законам. Нет, время бессмысленно. Пока не изменится что-то в людях, не изменится и время, в котором они живут» А на палубе вовсю шла бойня.

Толстяк стоял у самого борта и отмахивался железкой от трех или четырех синекожих, безумно набрасывающихся на него с какими-то деревянными кольями. Опарыш не успел вылезти из люка, но загородил себя телом Шутограда и швырял из-за него какие-то железяки. Ловко швырял. Два синекожих валялись неподалеку, а еще один крутился в центре, прижав руки к лицу, и визжал.

— О, черт побери! — выдохнул Махото-сан, — восстание на корабле! Он повернул свое уродливое лицо к Крышке:

— Это все твоя затея, верно? Ты отвлекал внимание от охраны люка, чтобы остальные могли сбежать?!

— Именно так я и сделал, — спокойно ответил Крышка, наблюдая, как в руке Махото-сана возникает самый широкий и самый острый нож кока Бормена, — для вашей же пользы, между прочим. Нельзя вам плыть к земле. Невозможно. Вы и сейчас похожи на сумасшедших, а когда увидите куда попали, то вовсе свихнетесь. Поверьте мне.

Толстяк замахал руками, пытаясь удержать равновесие, но на него уже нахлынула толпа синекожих, и Толстяк, коротко вскрикнув, скрылся за бортом. Опарыш закричал, страшно, не по человечески, и стал выкарабкиваться наверх, отпихнув тело Шутограда в сторону.

Синекожие облепили его, точно мухи, заломили руки за спину, высоко задрали шею, и один ловко полоснул по ней плоской железякой.

Крышка отвернулся, но услышал в неожиданно наступившей тишине последний хрип/вздох Опарыша. Следом шумно упало тело и послышалось шарканье ног. Обернувшись назад, Крышка увидел, что Опарыш лежит на полу, лицом вниз, а под ним медленно расплывается черная в темноте лужа крови. Синекожие расходились в сторону, так, словно убивать людей было для них обыденной работой.

— Что за время ждет нас впереди? — буркнул Крышка себе под нос, и сам же ответил, не раздумывая, — время великих открытий и перемен, время светлого будущего, ха!

И откуда проникла такая мысль в голову? Никак и он подцепил порцию заразы под названием время?

Крышка посмотрел на Мохато-сан. Тот все еще сжимал нож, но с лица его сползла маска ненависти. Теперь он равнодушно смотрел на Опарыша.

— Твой друг был, да, — спросил он чуть приглушенным голосом.

— В некотором роде, — ответил Крышка, — хороший человек, только глупый.

Мохато-сан опустил нож, неуловимым движением спрятав его в складки одежды. С его лица посыпалась на пол мелкая синяя труха, обнажая все больше желтую, морщинистую кожу:

— Ты заведи лодку, ладно? — сказал Харити-сан тихо, как будто его давило то, что пришлось наблюдать несколько минут назад, — надоело воевать, знаешь. Жуть как надоело… Они обменялись быстрыми взглядами, затем вновь взяли Крышку под руки:

— Ладно, пошли. Имей в виду, что если мы доберемся до союзников, у тебя есть реальный шанс выжить.

— Слышал уже, — усмехнулся Крышка, и почесал раскрасневшуюся ладонь.

На небе вставала полная луна, вокруг которой рассыпались беспорядочно маленькие мигающие звездочки.

«Завтра опять жара будет — подумал Крышка, посмотрел в последний раз на лежащего Опарыша и вздохнул.

Последний рассвет в своей жизни он видел сегодняшним утром. Жаль только, что не успел запомнить его как следует. Действительно жаль.