Жейнов Станислав Жу

"Книги, книги, книги… Хорошие бесполезные книги". Шекспир, Ницше, Гетте, Пушкин, Сократ — мелькают знакомые имена. "Приятно было познакомиться, — сказал он вслух, — но надо идти".

Отошел от шкафа; взгляд блуждает по темной комнате, нырнул в коридор, зацепился за тонкую черточку, отраженного в зеркале света. Потом, человек подошел к трюмо. Рассматривает себя, закинул назад волосы, улыбнулся: "И ты прощай, — сказал тихо, подмигнул еле заметному отражению. — Надоел ты мне за столько лет… Три тысячи четыреста пятнадцать дней… Ох надоел… Не попадайся мне на пути… — Погрозил пальцем".

Виктор прошел на кухню, включил свет, и больше часа писал письмо. Начиналось, оно так: "Ну здравствуй Витя…"

Дописал письмо, сложил лист вдвое, и на обратной чистой стороне вывел контур какой-то жуткой, неведомой твари. Висячей кухонной полкой прижал кончик листа к стене; так, письмо видно даже из коридора.

Выключил свет, подошел к окну, уперся лбом в стекло: "Ну, как тут "этот"?"

На остановке, под дождем, в свете фонаря топчутся люди. Подъезжают автобусы, забирают: мокрых, уставших, серых… Но их не становится меньше; темнота выплевывает под фонарь новые и новые зонтики. Люди, безразличны Виктору, — только — вон тот старичок без зонтика — вот-вот, тот самый в плаще — ему интересен. Хромой, низенький, промок до нитки.

Старик пристает к прохожим, что-то рассказывает: возбужденно, в захлеб, но быстро теряет интерес к собеседнику, переносит внимание на другого, — отстал от другого, находит нового, и… и так уже несколько часов.

"Как ты любишь дождь, — скользнул, неуловимый полутон мысли, хотя сам Виктор уже ни обращает внимания на старика, кажется, думает, о чем-то постороннем. — И побродить по остановке, поговорить с незнакомыми людьми. Ты счастлив… ничего тебе больше ненужно".

"Значит так, — обратился к себе. — Не думать о главном… Больше, не думать о главном".

Вернулся в комнату, лег на диван, не моргая пролежал четыре часа. Вспоминает, думает, но только не о "главном"… О "главном" думать, он себе запретил. (Виктор, научился ставить цель, и двигаться к ней о ней не думая. Заставлял себя бояться цели, не желать, убегать от нее, но в конце, приходил туда, где планировал появиться заранее, какие бы, сомнения и разочарования ни настигали в пути).

Опять на кухне, опять глядит в окно. Все тот же дождь, но людей уже нет, — почти нет. Также бесцельно, возбужденно потирая руки и разговаривая, — только теперь уже с самим собой, хлюпает по лужам все тот же старичок. "Хватит, иди домой", — снова, как тогда, — сонно и безучастно, — легкой тенью в голове Виктора, пронеслась чужая мысль. И старичок будто услышал, остановился, пожал плечами, подозрительно оглянулся по сторонам; взгляд побежал по темным окнам многоэтажки; зябко, человек поднял ворот плаща, быстро зашагал прочь.

"Я готов, — подумал Виктор. — Завтра… Да нет, уже сегодня. — Покосился на часы. — Сегодня, начнется охота"…

1

…всматриваться, в пустую темноту увядающей ночи. Там, за темнотой, на той стороне поляны, за густым, колючим кустарником, за жирной полосой леса — начинается рассвет.

"Долго ж ты шел, — подумал Виктор. — Что ж ты так? Я уже переживал". Снял палец с курка, подышал на него, размял пальцами другой ладони.

Уже пол часа он чувствует зверя, и с каждой минутой боль в боку становится сильнее. "Значит, я таки попал, — подумал человек, непроизвольно улыбнулся. — А ведь, сколько ругал себя…"

Виктор, и правда, — сильно переживал из-за прошлогоднего промаха, прокручивал в уме тот вечер, — по минутам, разбирал каждый шаг, и всегда находил все новые, новые ошибки: "Слишком нервничал… — думал он. — Плохо пристрелялся… Не поменял место засады, когда ветер переменился… И зачем, так поспешил с выстрелом… Хотя… Хотя: запах, нервы, ветер — все не так важно… Есть вещи посерьезней… Мысли — вот что меня выдало. Жу — считывает образы. И я знал об этом… хотя — скорее догадывался, но… О чем я тогда думал?.. Дай бог памяти: О сапогах? — да, промок тогда… О них родимых… Еще, о палатке… и о костре… ммм… Дилетант! Тебе бы мышей ловить..!"

Так и было, — минутная слабость: на миг расслабился, отвлекся, и все, — вдруг осознал — раскрыт, и ничего другого уже не оставалось — только стрелять… и этот промах… хотя — нет, не промах… совсем не промах.

Боль в боку все труднее терпеть, во рту появился гадкий привкус; в нос ударили резкие запахи, но самый неприятный, тошнотворный — это, запах собственной кожи.

Чем ближе подходит Жу, тем большую боль причиняет охотнику пуля, — им же некогда выпущенная в мохнатое брюхо животного.

Зверь, большой и опасный ломает ветки, качает многолетние, крепкие деревья — подходит к поляне, но в этот раз не выскочил на открытое, не подставил свой мускулистый бок, — осторожничает, осматривается. Нет, не вышел из леса, обходит; невидимый для человека, не спеша приближается к месту засады.

Но чем он ближе, тем тише трещат под лапами сучья; тяжелое, ревущее дыхание столь отчетливо слышимое на том конце поляны, постепенно, сошло на нет.

Охотник достал флягу, сделал глоток сладкого молока; во рту смешалось с тошнотворной, чужеродной отрыжкой, — не ожидал такого эффекта, будто выпил стакан гноя. Горло, рефлекторно сузилось, с трудом подавил рвотные спазмы: поплатился за это, резкой болью в желудке.

Это, он придумал еще в прошлый раз. Нестандартные обстоятельства требовали нестандартных решений. Привкус молока, натолкнет Жу, на мысль о легкой добыче. Хотя, молоко, — это не все. Вытащил из кармана, и положил в рот два маленьких желудя, не спеша разжевал. Кончик языка онемел, щеки свело аскомой, как на приеме у стоматолога. "Иди, иди сюда, — прошипел охотник. — Тут тебя ждет вкусный молочный кабанчик…"

Неплохо. Сработало. Возбуждение Жу, мгновенно передалось Виктору; часто задышал, руки трясутся, — чуть не нажал на курок, когда соседнее дерево колыхнулось от толчка спорхнувшей птицы.

Человек на секунду будто провалился куда-то, но только на секунду, — очнулся, дрожь прошла; появилась сила, злость, уверенность, и все это накапливается, разбухает, просится наружу. Все сомнения, страхи — испарились, и нет ничего, — в мире только двое: охотник и добыча, убийца и жертва.

Но все же, он как в тумане, мысли путаются, сегодня они странные, непривычные: "Убогое, обиженное природой существо, — подумал он, — эти неразвитые мышцы, слабые челюсти, притупленное обоняние, — по какой-то нелепой ошибке, возомнил себя хищником. Самонадеянный и обреченный, ждет на дереве, пытается, слепыми глазками выцарапать из чащи, хоть какой-то намек на движение".

Теплое сырое мясо и, жгучая сытная кровь, — скованы бледной кожей, томятся в ожидании освобождения, и от предвкушения по клыкам Виктора потекли густые слюни.

Всего один прыжок отделяет его от жертвы и…

Но сработал какой-то инстинкт, что-то где-то треснуло и электрический сигнал весело понесся по нейронам, зарылся в дебрях левого полушария, прицепился там к какому-то забытому рудиментарному нерву, и… Сознание вернулось к Виктору, но навечно сковало волю абсолютным, тяжелым страхом. Даже, не страхом — ужасом.

"Когда это случилось?" — мелькнуло в голове у человека. Секунду, минуту, может, час, он живет чужими мыслями, чувствами. Сильный, опасный противник. Таких еще не было. Как легко рассеял внимание, подавил волю, проник в сознание… Страшно, не принадлежать себе… Страшно, подчиняться чужой воле… Но страшнее — подчиняться воле дикого, жестокого врага.

К счастью, вечность, как ей и полагает, продлилась не долго, и освобождаясь от губительного оцепенения, Виктор успел перевернуться на спину, увидел: стремительные отточенные зубы, и за ними несутся, стараются не отстать два черных искрящихся глаза. Ружье зацепилось за ветку, выстрелило раньше чем надо, и все же, разрывная пуля задела часть огромного тела, и кровавые ошметки больно ударили человека по лицу. Жу пролетел мимо, успел когтистой лапой полоснуть шею, и где-то внизу в темноте, — затрясся, завыл от боли.

Что-то теплое хлынуло на плечи и грудь человека, проникло за пазуху, нежно и ненавязчиво перекинулось на спину. Обращать внимание на это, нет времени, — зверь промахнулся, — не спроста: уж больно глубоко они залезли друг другу в голову, и также как человек проникся злостью хищника, так и зверя в прыжке, сбил с толку бездонный, заразительный страх человека. Этот страх еще не прошел, и раненое, обезумевшее животное, — что вязнет в кустах, с трудом продирается сквозь густые заросли осинника, — еще можно, нет — нужно, догнать и добить.

2

Уже больше часа длится изматывающая погоня. По началу, охотник все больше ориентировался на стоны раненого зверя, но чем дальше в чащу, тем терпеливее, осмотрительнее становится хищник. Увеличиваются интервалы, когда преследуемый останавливается и издает резкий, пронзительный вой, что переходит в глухой, долго не стихающий рык. Виктор думал — Жу, просто не в силах стерпеть боль, позже решил — пытается отпугнуть, но от последней догадки вздрогнул: зверь подает голос, когда он (Виктор) сбивается со следа.

Уже легче. Сквозь кроны деревьев пробилось солнце, и редкие следы зверя и алая кровь, что блестит на кустах, и примятой траве, легко указывают путь беглеца. Жу, как почуял, растворился в лесу, и уже не издает ни звука.

Остановился, знает — охотник отстал. Оглядывается, скалится; мясистые мокрые ноздри пожирают сырой, обреченный своей пассивностью воздух. Виктор тоже зачем-то оглянулся, ощутил сильную боль в шее, щупает дрожащими пальцами, на месте ли пластырь. Другой рукой, облокотился на сук сухого дерева. Кривое, уродливое, почти завалилось: агрессивно торчат из земли обломанные корни. Виктор пытается передать бедняге всю усталость и боль, но тщетно. Отстал от почти поверженного калеки, вдруг почувствовал сильный укол в ногу. Набрал полную грудь воздуха, медленно выдохнул, пытается отдышаться, присел на землю, аккуратно развязал левый ботинок. Снял, хоть и знает: делать этого не стоит; нога, и без того распухшая, тяжелеет, от резкого прилива крови зачесалась. "Назад, ботинок будет трудно… — думает охотник, — пока — "этот" рядом. Лапу гаду сильно покалечил, а судить по ноге, так совсем отстрелил. Хотя, как он так быстро, без одной лапы..?"

От боли разрывается бок, ребра стонут, руки будто вырвали и назад прибили. Эта боль — чужая, в разы слабее, чем у животного. "Опасно. — Виктор морщится, кряхтя трогает ногу. — Болевой порог у меня ниже, как бы от шока раньше не окочуриться… Будет смешно…"

Единственной радостью для него, что больше не надо ограничивать память и фантазию, можно ходить, дышать, мыслить, как человек. Никаких секретов, маски сняты, роли распределены, осталось доиграть лишь некоторые незначительные сценки незнакомого, но предсказуемого спектакля.

Хищник, не удаляется, не приближается, как и Виктор, приходит в себя, борется с болью, оценивает причиненный ущерб. Последнее преимущество — внезапность, на что еще рассчитывает охотник, ускользает с каждой минутой. Так близко, Жу еще не подпускал. Виктор знает, на каком боку лежит зверь, чувствует, как солнце припекает подушечку на уцелевшей задней лапе, и медленный ритм дыхания животного, сбивает его собственный. Усталость Жу — последний шанс, и тот с каждой секундой теряет в весе.

"Последний рывок!.. Сейчас, или никогда!.. Все, или ничего!.." — болючим шариком прокатилось по мозговым извилинам, и еще, что-то про натиск, быстроту и почему-то глазомер, правда, последнее немного запоздало, нагнало уже после, — когда Виктор, резко, неожиданно для себя вскочил на ноги, перемахнул через высокий кустарник, и разбивая в кровь босую ступню, помчался в сторону встревоженных обескураженным животным, папоротниковых зарослей.

Перед глазами на секунду появилась и исчезла красная, с яркими желтыми полосками, спина, не прицеливаясь, почти наугад, охотник выстрелил вдогонку. Между черной дырой ствола, пулей и затылком жертвы, можно провести прямую линию. Выстрел мог быть последним, но… Пуля, разрезая изъеденные насекомыми листья, цинично насвистывая мрачную, садистскую песенку, вдруг разочарованно ухнула, впилась в старый, давно решившийся на самопожертвование пень, и не в силах вынести накопившихся противоречий, не поняв и презря благородный порыв последнего, разнесла беднягу на тысячу мелких щепочек.

Не сбавляя темп, на бегу перезаряжая ружье, Виктор принялся отчаянно осыпать свинцом все заподозренные в предательском сокрытии кусты, густо разросшиеся деревья.

Перепрыгивает через овраги, продирается сквозь заросшую, непролазную глушь, пробегает поляны, и снова беспросветная темень, жирные дубовые кроны, тяжелые еловые лапы.

Несколько раз видел зверя, но удача оставила, и каждый выстрел, больше вредит самому, отдаваясь тупой болью в ушах, чем всегда опережающему на шаг, будто заговоренному животному.

К обеду, Жу завел в болото; с кочки на кочку, по колена в вонючей жиже, по пояс в жиже, по грудь в жиже: с брезгливостью, с неприязнью, с равнодушием. Ноги вязнут в иле, идти все труднее, не успеть; затягивается зеленой тиной — тонкая полоска — след, оставленный Жу. "Вернуться? — никогда. — Вернуться? — не знаю. — Вернуться? — может быть. — Вернуться? — …"

Но вот, опять островки, показались кусты, из под жидкого чада выползла грязная земля.

Уже на берегу появилось что-то новое в ощущениях, подозрительно оглянулся по сторонам: "Что это может быть?.. И эта, пугающая легкость в теле… Где-то пропустил?.. Где-то ошибся?.. Где?.." — Нервная улыбка пробежала по лицу: "Точно! Патронташ — сука" — выругался в голос. Устало выдохнул, хлопает себя по туловищу, оглянулся — ничего не видно; след затянуло ряской. Но а вдруг… может, там… дальше, вопреки закону притяжения, назло всем глупым выдумкам Ньютона, из последних сил, но держится на плаву, зазывает, отблескивая медной бляшкой… Но… нет, нет. Его нигде нет.

Виктор не помнит, вставил в двустволку новый патрон или..? Трясущимися руками, с трудом согнул в колене ружье, облегченно выдохнул. Оба на месте, оба целые.

"Теперь, все нужно делать аккуратно, — подумал он. — Два патрона — совсем мало… это почти ничего, и… и это конец охоты. И может, хорошо, что только два? Далеко это зашло, далеко — я зашел. — Оглядывается, морщится. — Этот парень, не по мне… Чего бежал? Ведь давно понял… но бежал… Как под гипнозом, будто он хотел, а не я… А может, и правда — не я?.. Какая теперь разница, потом, подумаю об этом, а теперь все… теперь назад… назад…"

Повернулся лицом к болоту, с ужасом представил обратный путь: " А что делать? Ничего не поделаешь!" Еще раз посмотрел в сторону, куда ушел хищник, мысленно попрощался, разочарованно сплюнул, будто выплюнул последние сомнения, и… попытался развернуться, но не смог. Не обратил внимания, как сильно увяз в грязи, не сумел высвободить разутую ногу, потерял равновесие, нелепо махнул рукой и… выронил ружье.

Сразу, не понял, что произошло, замер в недоумении, как завороженный: растерянным взглядом умственно отсталого наблюдает, как оно булькая, пеленгуя sos бесшумно лопающимися пузырьками, погружается в черную, густую жижу.

3

Иногда, Жу шел по пятам, и Виктор вслушиваясь в шорох и треск веток, испуганно оглядывался, потом, прибавлял скорости, но не на долго — он устал. Бывало, слышал знакомый рык впереди, и тогда менял направление, шел туда, где казалось безопасней.

Давно сбился с пути, и было уже все равно куда идти, лишь бы не стоять, только не останавливаться, и лучше даже бегом, но… куда? Не он выбирает маршрут, знает это, и ничего не может поделать; ружье еще не высохло, дуло забито грязью — тайна — порох в патронах сухой, или… А сырой капсюль — сработает? Шансы, что ружье выстрелит пятьдесят на пятьдесят, и те — другие, ненужные пятьдесят, затягивают шею петлей дубящего страха, не дают остановиться, встретиться лицом к лицу, расставить точки над Й. Первые же пятьдесят, кажется Виктору, сбивают спесь с самого — Жу, не позволяют форсировать события, заставляют выжидать.

Виктор бежал, путал следы, пытался взывать к здравому смыслу неугомонного преследователя: "Нет, в этом уже нет никакого смысла!.. Пойми глупый!.. — Охота — это когда ты убиваешь, а не тебя!.. С жертвой, не может быть равных шансов!.. Это глупо!.. Это, так неправильно!.. Противоестественно!.. Нет! Нет, мы не в том положении, чтобы так рисковать!.. Что мы, с голоду умираем?.. Так ведь нет!.. Что тогда?.. Просто, месть?.. А это, еще более неумно!.. Я охотник, — ты добыча — все честно!.. Что я нарушил?.. Какие правила?.. Я не ставил капканов!.. Не травил тебя собаками!.. Я… я плачу взносы!.. У меня охотничий билет!.. Нет… нет, все не правильно, и то что между нами… ну это просто… недоразумение?!"

Так, ничего не получится, понимает Виктор, надо по другому: "Да — наверное, смешно? Вот так, был жертвой, и вот — банкуешь. Ну так — насытился своим триумфом, и беги себе! Расскажи всем, как гнал дурака охотника! Я не против… Я уйду и не вернусь… Пойми, ведь не голод, не инстинкты движут тобой, а… а…" Замялся, — он не знает, что движет Жу, какую цель преследует хищник; у Виктора нет точки опоры, ребра жесткости, фундамента, упершись в который можно потянуть на себя, сбесившуюся глыбу компромисса.

"…и ты можешь не верить мне, — неуверенно продолжает человек, — но теперь, когда мы столько времени рядом… Я!.. Я чувствую, как стремительно ты умнеешь! Копаешься, скребешься в моих мозгах и… и неужели, не увидел — там, в самом центре, на видном месте, жирными буквами… Гуманизм! Всепрощение! Доброта?!" Нет, не срабатывает, чувствует Виктор: "Обидно: такие хорошие, правильные слова, и…" И опять он увидел Жу.

Теперь тот стоит на месте, выжидающе смотрит на охотника. Инстинктивно Виктор вскинул ружье, прицелился, но зверь не убежал, только присел, спрятался за небольшой холмик. Лохматая рыжая морда, то поднимается над травой, то пугливо ныряет обратно. Провоцирует, догадался Виктор.

"Тебе тоже интересно, — продолжил он мысленный монолог. — Ну, иди ближе, и проверим… Шансы равны… Не выстрелит, и прикончишь меня одним ударом… Ну, чего ждешь?.. Ааа..! Ты знаешь, что выстрелит… еще как выстрелит, но не сейчас… Ты умный, очень умный — я тебя раскусил… А теперь уходи… Ты проверил — не сработало, так что иди… иди!"

И он исчез, правда ненадолго. Еще много раз показывал себя: мелькал среди поросших высокой травой холмов, отблескивал из темноты леса, широкой оскаленной пастью, напряженно ожидая грохота опасной пули, или сухого щелчка, беззащитной осечки. Но, ни первого, ни второго. "Раскрывать карты можно, только на сто процентов используя свои пятьдесят, — решил охотник. — Стрелять, только с колена, зафиксировав ружье в локте, и не далее, чем с десяти метров, а лучше — в упор".

"Ну что ж, по крайней мере, мы реально оцениваем шансы друг друга" — думал Виктор, и где-то в подсознании отмечая осторожную трусливость хищника, ликовало что-то восторженно-самодовольное, требовало закрепить успех: дерзкой презрительной мыслью, или даже, прямым вызовом на "последний бой" (конечно для Жу), усилить пораженческие настроения в стане деморализованного противника, подтолкнуть к позорному бегству — патологического капитулянта.

И когда эти мысли, поднимая на дирижаблях большие транспаранты, победоносно трубя в горны, размахивая пестрыми флагами, приблизились к узкому мосту, соединяющему сознание с подсознанием, то яркая, агрессивно красно-желтая ленточка, вдруг соскользнула с гладкого, отполированного пушечного ствола, кинулась на растерянного главнокомандующего, полоснула щеку, ударив по глазам, легко избежала объятий мстительных пальцев, и… была такова. Потемнело. Из мрака выпала желтая лучистая полоса, поделилась на множество других: коротких, узких, и те — встревоженным хамелеоном наливаются новыми красками, формируют причудливый, плывущий по сияющей пустоте орнамент.

Зрение восстановилось: расплывчатый мир, собрался по кусочкам, снова обрел выпуклые, четкие формы. Но что-то изменилось, что-то уже не вернуть. Виктору трудно поверить в картинку, ретранслируемую в одночасье переродившимися глазами: "Боже, какой же он огромный!" — вспыхнуло, и спряталось под лопаткой тайное восхищение. Крупный экземпляр, наверное, раза в два больше, самого большого медведя, которого приходилось встречать опытному охотнику. И он действительно, смахивает на медведя, но густая львиная грива, ярко красная, с жирными желтыми линиями, спина, и мощная грудная клетка, обтянутая рельефными, грубо выпирающими волокнами мяса, все-таки характерней для кошачьих, чем…

Он метрах в пятидесяти, и постепенно увеличивая скорость, сокращает это расстояние, двигаясь по открытой поляне, прямо на него, Виктора.

Сейчас, видно движение каждого мускула, но абсолютной гармонии, пластике мягкого шага, грациозности прыжка, мешает искалеченная задняя лапа. Страшная, развороченная, царапает торчащими костями, прижимаясь к кровоточащему брюху. Держит навесу, но когда боль от впивающихся в брюшные мышцы костей, становится нестерпимой, опускает, слегка волочит по земле, при этом, заметно теряя в скорости.

"Да, наверное, не стоило про милосердие, — подумал Виктор, — и про гуманизм, наверное, тоже больше не надо…"

Лихорадочно решая, что делать дальше, Виктор, то размахивал ружьем, и кричал что-то, как казалось ему, воинственное и пугающее, то демонстративно вскидывал двустволку на плечо, громко кричал: "Ну все! Я стреляю!! Я убиваю тебя прямо здесь и сейчас!!", — но тут же, нерешительно опускал ее, охваченный отупляющей паникой, бежал прочь, отбегал немного, останавливался, и опять кричит, угрожает, трясет кулаками: что-то страшное ожидает Жу, если приблизится еще, хоть на метр.

Мысли путаются, требуют немедленных противоречивых действий. Жизнь Виктора измеряется уже не временем, его жизнь — метры, даже не метры — два удара сердца, потом — впрыск адреналина, и непроизвольное сокращение мышц агонизирующей плоти.

Из груди человека вырвалось страшное оглушительное — Ааа..! Виктор подпрыгнул на месте, развернулся в воздухе, ноги замелькали так быстро, что кажется, туловище само, под воздействием невидимого магнита, понеслось над застывшей поляной.

Хищник, почти остановился, пытается угадать направление, понять принцип нелепых петляний ускользающей добычи. Виктору, даже показалось — Жу мысленно похвалил, за своевременную талантливую импровизацию.

Не торопится, дал отойти, и вместо того, чтобы последним рывком настигнуть, — корректирует направление: выдерживает расстояние, появляется, то слева, то справа, гонит, как пастушья собака, отбившуюся от стада овцу.

Виктор, не может сдержать негодования по поводу последних неразумных действий назойливого оппонента, и уже не надеясь повлиять на слабый мозг животного, мысленно доказав бесперспективность последнего проекта, закричал во всю глотку, предавая прежним мыслям эмоциональную окраску: "Тупое, узколобое существо!!. - кричит он. — Тебе — тупица! Не хватает фантазии, и элементарного кругозора, чтобы понять, что может сделать с тобой вот этот!.. — И перепрыгивая через овраг, успел поднять ружье, потрясти над головой. — Разрывной патрон!.. Да! Вот таким вот, я напрочь сносил бошки слонам… Такая вот пуля!.. — Повторил предыдущий жест. — Пятитонного носорога разрывает пополам!.. Пополам разрывает! — кричит он, задыхаясь. — На два кусочка! А с таких как ты… уж поверь, — убивал десятками! И в десять раз больше, да и поумнее!.. Я не смогу даже пнуть твою дохлую тушку… Повезет, если найду, хоть один… из твоих гнилых зубов!.. Но заметь!.. Заметь! Я не стрелял! (кстати и сейчас не понимает, почему не нажал на курок, может, поддался страху, инстинкту жертвы; воображение, так отчетливо, передало, тот кричащий ужас, то нестерпимое ожидание боли, что будут мучить еще несколько секунд, после того, как ружье даст осечку). Я, хотел дать нам еще один шанс! — кричит сорванным голосом человек. — Шанс подумать!.. Но ты, не хочешь думать, а я заставлю тебя понять, что твоя! Именно твоя… смерть сейчас гонится за мной!.. Ты выживешь, только если повезет!.. Жутко повезет!.. Твой шанс на успех — один из ста! На что надеешься?!. А я бегу, только потому, что девяносто девять процентов гарантированного успеха, для меня слишком мало!.. Я не рискую жизнью из за… Я охотник любитель! Охота — мое развлечение… Хобби не стоит того, чтобы рисковать, чемто кроме..! Кроме..! Не в моих правилах!.. — Охотник остановился, пытается отдышаться, почти шепотом: — Ты через чур ободрен моим нежеланием идти на прямые конфронтации… и не хочешь реально оценить свои шансы, но подумай, хорошенько подумай, и…"

4

…и Виктор увидел скалу, огромную, серую глыбу. Рванулся к ней и уже подбегая радостно взвизгнул, — удача не оставила! Остановился в нескольких шагах возле узкой, почти заваленной камнями щели. "А вот на это, ты и не рассчитывал!" — Нервно огляделся, засмеялся про себя, и с трудом, еле-еле втиснулся в узкий вход, — нырнул в холодное, мрачное чрево.

Теперь, можно отдышаться, собраться с мыслями. Здесь он в недосягаемости. Но чтобы убедиться, что другого способа залезть в пещеру нет, осторожно ступая в темноте, ощупывая скользкую от влаги стену, сделал круг, снова уперся в зияющую дыру знакомого входа. "Теперь отдыхать, отдыхать…" Нащупал на земле большой плоский камень, лег на него, вытянулся, крестом раскинул руки, сразу почувствовал, как приятно остывает горячее, вспотевшее тело.

"Как же здесь хорошо и спокойно… — думает счастливый человек. — Вот так можно пролежать всю жизнь. Мечемся в поисках неуловимого счастья, а оно оказывается здесь — Провел вспотевшей ладонью по гладкой, тугой поверхности. — Лежит, спрятало свое громоздкое тело от людских глаз, в безжизненной твердой породе, наслаждается вечностью".

Шло время, вечность перевалила за середину, двинулась дальше. Скоро, просвет входа исчез, слился с непроглядной темнотой, бережливо вынашиваемой заботливым каменным айсбергом в своей утробе. Почти без схваток долгожданный ребенок вырвался наружу, утопил все вокруг на многие, многие сотни километров. Ночь, — равнодушно отметил про себя Виктор, закрыл сонные глаза, больше не обращает внимания на звуки; они остались там, снаружи, а здесь — тихо, надежно. Об этом приятно думать, даже улыбнулся, погладил грубую шипастую стену, засыпает, растворяется в сыром, застоявшемся воздухе.

Жу держится от пещеры на расстоянии, скрытый от посторонних глаз слепящей теменью, наблюдет за входом; только изредка, глухой прерывистый рык выдает его присутствие.

Виктор, проснулся в обед следующего дня. Кто он, где он?.. Все тело болит, хочется есть, еще больше — пить. Долго не приходит в себя, наконец, очнулся. Память вернулась. На четвереньках подкрался к входу. Вглядывается. Трудно привыкнуть к резкому, колючему свету.

Хищник метрах в ста. Лежит в тени дерева, беззаботно смахивает с незаживающей раны назойливых мух, вдруг поднял голову; во взгляде промелькнуло что-то ироничное; на рыжей, скуластой морде — подобие улыбки.

"Неймется же тебе, — прошептал Виктор. — Ну да ничего, — это мы еще поглядим…"

Вернулся в глубь пещеры, сел на свой булыжник, взял ружье, положил перед собой, размял руки, хрустнул костяшками пальцев, потер озябшие ладони, и за дело…

Разобрал, прощупал каждый изгиб, каждую щель, все где может прятаться влага или грязь, несколько раз протер детали, прочистил оба ствола, не спеша собрал, приставил к стене. Теперь патроны. С ними хуже, не слышно, как пересыпается в гильзе порох, скорее всего отсырел и скомкался. И капсюль..? Еще раз протер, подышал на них, еще протер, поцеловал: "Удачи вам ребята!", пихнул в стволы.

Жу только на секунду бросил взгляд на пещеру, когда Виктор плавно нажимал курок, — но сразу, после второй осечки, потерял к человеку всякий интерес, вернулся к своим мухам.

Потом, в пещере еще долго щелкало, скрипело и материлось, но зверь уже не глядел в ту сторону.

Виктор за неимением других занятий, внимательнее осмотрел пещеру, и к удивлению нашел воду. В самом конце непроглядного мрака — небольшое углубление, в него толи сочится со стены, толи выталкивается снизу, холодная, пропитанная темнотой — жидкость.

Напился, только когда почувствовал распухшими губами дно лужи, и когда перевел дыхание, отметил, что вода и правда вкусная.

"Не такая уж и безнадега — а?!" — обратился к невидимому собеседнику. — Ну что, еще сюрпризы будут? — спросил, уже про себя, и не дожидаясь ответа поднимается, схватился за выступ в стене, хочет проверить высоту пещеры.

— Будут, — ответил собеседник. Неожиданный ответ ошарашил; Виктор поскользнулся на скользких камнях, упал, сильно ударился головой.

Пол часа боялся пошевелиться, дышал тихо, слушал. Спина отекла, все-таки не выдержал, поднялся, еще раз, внимательно, камушек за камушком прощупал всю пещеру: "Показалось? — Вглядывается в сырую пустоту. — Или..?"

И этот день прошел. Тянулся медленно, нервно, в ожидании. И вот сумерки. А Виктор все стоит у входа, смотрит, еще надеется: "Даже, если Жу сейчас уйдет, — думает он, — надо дождаться утра. Этот, только и ждет, как бы подловить… А если спрячется..? Торопиться нельзя… Надо быть уверенным…"

Ночью разбудила тишина. Необычно тихо, стало там — снаружи. "Ушел? — Внутри, что-то сжалось, напряглось. — Только бы он ушел!" Минута, две, три… Виктор загадал: "Если его не будет час, то уже не вернется… — считает в слух. — Один, два, три… — пять минут… один, два, три… — двадцать минут… один, два, три… — пятьдесят…" И прошел заветный час, и там, внутри — оно разжалось, стало легко, радостно, и Виктор вскочил, и ноги сами понесли к входу, и вот уже теплый чистый воздух свободы, и тусклые звезды тянутся к нему сквозь… сквозь… Рука уткнулась в звезду, соскользнула, легла на что-то влажное, теплое, и как… и как все-таки вовремя отдернул ее, шарахнулся обратно. Да, вовремя, ведь в ту же секунду клацнули огромные челюсти, и вся пещера наполнилась ревом, ужасом, криком. Виктор отбежал как можно дальше от входа, наткнулся лицом на острые камни противоположной стены, упал на колени, обхватил голову руками, и умолял, умолял об одном: "Только бы не слышать этого рева… только бы не слышать..!" Испугался. Не понимает: Жу давно ушел, и это от его собственного крика закладывает уши…

Уснул под утро. В полдень открыл глаза, затаил дыхание, прислушался, и… нервно выдохнул, сами собой с силой сжались веки, скрипнули зубы. "Когда ж "ему" все это надоест? — подумал со злостью, попробовал сжать кулаки, и не получилось, сразу весь обмяк, обессилил. — В лесу бегает столько вкусных, калорийных продуктов. А человек? Зачем тебе человек? — опять обратился к Жу. — Человек — не для этого… пожалей человека. Ему и так плохо. Это другим все равно, а человек… он так остро реагирует на боль. Он совсем, совсем не для того, чтоб его ели… Уходи!.. Уходи!.. Ну, уходи же..!"

Но упрямое животное не ушло, ни через час, ни через день, ни через семь…

Скука, страх, безнадега ввергли человека в уныние, апатию. Первые дни еще вставал, мерил шагами свою кривую камеру, подолгу стоял у зияющей щели входа, с тоской и обидой глядел на легко смирившийся с его отсутствием мир.

В минуты слабости к горлу подступал задыхающийся, жалостливый комок, — и тогда Виктор стыдился себя, уходил плакать в глубь пещеры, в самую темную, самую мрачную ее часть. Но хуже не это, не тоска, к ней почти привык, а вот голод… голод изматывал, высасывал последние силы… и к нему привыкнуть труднее, но можно… Оказывается, можно привыкнуть и к нему, и человек привыкал, привыкал каждую минуту, каждый час, каждый день.

Сначала заставлял себя не думать о еде, а потом плюнул. Не так много сил осталось, чтобы тратить их еще и на эту борьбу.

Лежал на бессмысленном, скользком камне, сжимал в руках холодное ружье, и думал: "что лучше: быстро умереть от острых, жадных зубов, или медленно, как свечка угаснуть, без еды и тепла — здесь — в этом гостеприимном, ко всем смертникам, склепе?"

Зверь давно не показывался, но все так же, иногда, напоминал о себе коротким гортанным клокотанием. "Зачем, ты это делаешь? — говорил Виктор. — Итак знаю, — ты рядом. Знаю — так просто не уйдешь…"

"Есть у всего этого тайный смысл, — думал человек, — все движется по плану; разыгрывается какая-то старая, всем известная партия, и он (Виктор) в ней — необходимая, но давно просчитанная разменная фигура".

И прошел еще один день, и еще одна ночь, а может, два дня и две ночи, — не важно. Сбился со счета, потерялся во времени, отчаялся, не подходит к щели, даже не смотрит в ту сторону.

Теперь он думает о жизни и смерти, о смысле и бессмысленности, о мгновении и вечности, и это увлекает, это интересно. А боль, голод, страх — уже не имеют значения, — это все где-то там… это для других… не для него…

Последние дни сравнивал себя с Буддой, с тем самым Буддой, который прислонился к дереву и познал счастье. " А разве я, не страдал? — спрашивал себя. — Разве, не заслужил?! — и это уже, не только вопрос. — А если не я, — то кто?! — и это, уже совсем не вопрос, — это утверждение, требование".

Приподнялся на локтях, уперся спиной, в грубую, колющуюся стену, закрыл глаза, — сейчас, сейчас он приобщиться к таинству вечности. Предначертанному, выстраданному, таинству.

5

Резкий сумбурный шум вырвал из теплых рук нирваны, заставил открыть глаза, повернуться к мерцающему входу. Шум усиливается, что-то крупное возится на пороге жилища.

Виктор слышит, как когти царапают твердые, вросшиеся в скалу камни; в пещеру полетели мелкие песчинки; заклубилась в солнечных лучах пыль. Свет, то пропадает, то появляется. Кто-то хочет протиснуться, но не может, снова и снова впихивает себя с разных сторон.

Просвет напоминает Виктору глаз моргающего циклопа. "Ну, вот и все! Сейчас меня съест циклоп, — подумал он. — Какая странная судьба…"

Из последних сил, уперся ногами в скользкую кость будто чужого черепа, навалился всем телом на изношенные детали обезвоженного мозга: сейчас сорвется заклинивший маховик, и тогда все будет ясно; наконец, он поймет: зачем все это, когда кончится, почему…

Устал ломать голову: "Больше, нет смысла тянуть… Чем раньше это кончится, тем…" — обреченно пополз к выходу. Но "оно", почему-то больше не шумит, застряло в проходе, затаилось.

…на половину съеденная туша оленя. Виктор с трудом затащил еще теплое, бьющее внос, резким запахом свежей крови — тело, с поразительной легкостью для себя, вонзил в мягкую кожу — острые, как лезвия зубы, вырвал и не жуя, с жадностью проглотил большой кусок сладкого мяса.

…изменилось кардинально. Еда появлялась, быстрее чем о ней вспоминал; аппетит рос с каждым днем; тело быстро набирало массу, даже появился некоторый избыток здоровья, энергии. Виктор заметил, что его сторож по ночам надолго отлучается. "Наверное, охота занимает много времени" — думал он. Но думал не долго. Если увлечься, — опять разболится голова. Все это, слишком алогично. Зачем, Жу его кормит? Почему, раньше не кормил? Зачем он здесь? Почему?.. Зачем?.. Зачем?.. Почему?..

Появилось искушение, выйти из пещеры пока зверя нет. Конечно, оно было и раньше, но теперь, когда Жу пропадал на охоте по пол ночи… "Хоть на несколько минут, — думал Виктор. — Осмотреться, подышать, и может, даже рискнуть на… Нет, это потом, — для начала, просто выйти…"

И однажды решился.

Долго всматривался, вслушивался в узкий кусочек ночи, подошел, вплотную прижался к щели, пробует втиснуться, высунул руку наружу, ищет выступ для опоры и вдруг… что-то мягкое, теплое навалилось на кисть, с силой прижало к острым камням.

Хотел высвободиться рывком, но давление усилилось, из мягких кошачьих подушечек выскользнули отточенные когти, прошли сквозь дрожащую кисть, впились в крошащийся камень.

За страхом не чувствуется боли.

Шумная тень сползла откуда-то сверху; безликий силуэт, черным трафаретом склонился над человеком, тяжело выдохнул в лицо. Виктор зажмурился: "Вот теперь-то уж точно конец" — подумал, и даже испытал облегчение.

Но ничего не происходит. "А ведь я дышу, — заметил через минуту. — Неужели еще живой?.. Почему?.. Почему тянет?.. Ну давай, смелее…" Медленно открывает глаза. Черная, клыкастая морда в полуметре, — в темноте черты слились, а вот глаза… глаза видно хорошо: прищурились, рассматривают, изучают, и опять там, в глубине зрачков, будто звезды…

"Ну! Давай…" — нетерпеливо, крикнул Виктор.

Также неожиданно, как появились, когти нырнули обратно в пушистую лапу; человек почувствовал, как ослабевает давление, с удивлением, и даже каким-то разочарованием отдернул руку, отбежал в конец пещеры. Не скоро теперь, решится выйти.

И еще одна ночь, и еще один день и неделя и даже две…

Издалека, эхо принесло, и швырнуло в пещеру хилый отголосок ружейного выстрела.

Адреналин хлынул в кровь; дрожащее, радостное возбуждение пронеслось по телу. Одним мощный прыжок и Виктор возле входа: напряженно всматривается в редкие проплешины густого леса, что забрался на высокий холм, и там, на самой вершине воткнул острые копья худых, голоногих елей в жирные облака.

Жу лежит на излюбленном месте: подставил бок теплым солнечным лучам, равнодушно смотрит в сторону леса. Изредка, переводит взгляд на пещеру, и как-то странно качает головой, будто укоряет, стыдит Виктора за "недостойное хорошего, послушного мальчика, желание".

— Да-аа… — слышит человек, тихий знакомый голос. И как в прошлый раз вздрогнул, нерешительно повернулся, всматривается, в опять заговорившую пустоту.

Никого. "Жу? — подумал он, обернулся. — Нет, не может быть…"

… и правда, кажется, не при чем, — все такой же равнодушный, ленивый, — греется на солнышке, облизывает, блестящую зализанной шерстью, лапу; и взгляд, безразличный, сонный, — обращен скорее в себя, чем…

— Что да? — спросил вслух человек. — Что да? — Ответа нет. "Еще пару дней, и я сойду с ума, — подумал он. — И что делать?.. Сегодня?.. Я сделаю это сегодня… ночью… Станет темно, он уйдет на охоту, и я… и я побегу… А если догонит?.. Может, и не убьет?.. Странный… Может, покалечит, и притащит обратно?.. Но не убьет… даже наверняка не убьет… Зачем-то я ему очень нужен?.. Зачем?.. Попробуй, объяснить хомячку в клетке, зачем он тебе нужен… И он не знает… — Пальцы сами сжались в кулак, весь аж затрясся от ненависти. — Тварь… взбалмошное млекопитающее со сбившейся программой… Этой ночью… Уже скоро…

— Ну зачем же ждать аж до ночи? — перебил мысли грубый, надменный голос.

6

…и понял, что слышит не ушами, а мозгом; он не испугался, — чего-то подобного и ожидал, так и должно быть. Сначала, Жу перехватывал образы, что выскакивали в памяти, потом ощущения, чувствительность, и последнее, — что оставалось основным различием — способность рассуждать, думать, как человек, — теперь исчезло; Виктор стал открытым, беззащитным. Хотя, это только теория, — и есть объяснение попроще. Все это очень, очень похоже на помешательство…

— Как все таки обидно! — продолжил все тот же голос. — Кормлю его, отдаю последнее, день и ночь, неустанно оберегаю покой и сон, и нате, — я же — тварь, взбалмошное млекопитающее, — ну как Вам это нравится?!

"Этого не может быть. — Виктор обхватил голову руками. — Конец. Побег отменяется… Я сошел с ума. Безумец — зачем я это сделал?!

— Тук-тук, — все тот же голос.

"Кто там?" — подумал человек. — неужели он..?" — Притиснулся к проему, присматривается к зверю: — Это ты?

В ответ — недовольно: — Ну, и кто из нас после этого млекопитающее? — фамильярно продолжил: — Впрочем, знаешь, я давно живу на свете, научился прощать глупость, непонимание. Безысходность положения, в котором оказывается, способный мыслить мозг, либо убивает своего обладателя, либо делает либералом, — ты не замечал?

— Жу?

— Я буду терпим. Спрашивай-спрашивай, не стесняйся. Спроси еще, что-нибудь… смелее…

— Жу? — спросил он снова.

— Почему, ты называешь меня "Жу"? Разве я похож на "Жу"? Тебе ни кажется, что "Жу" — должен выглядеть как-то иначе? И еще, подумай, — стоит ли отвечать на вопрос: "Являешься ли ты тем, кем являешься?" Глупый вопрос. Стыдно задавать глупые вопросы… Ну что значит: "Это — ты?" — глупо. Все равно, что спросить: "Ты спишь?" или "Ты здесь?".. или: "Ты умер?".. или… или..?

Виктор, медленно приходит в себя: "Мне это не снится… Он говорит…"

— Нет, глуп… глуп… бесконечно глуп. — И не только в словах, но и в интонации, чувствуется разочарованнее. — Не повезло, — как же я ошибся… "Он говорит" — и что толку? — Ты вон — тоже говоришь… Важно — о чем говорят. А не то, что говорят в принципе.

Постепенно растерянность проходит, сменяется надеждой: "если то, что происходит, происходит на самом деле, значит… значит есть шанс, — думает человек. — Мы договоримся!.. Он меня отпустит… Обязательно отпустит… Зачем я ему?.. Не нужен я ему…"

— Хм… — перебил его мысли голос. — Вряд ли… это вряд ли…

— Что?

— Не получится.

— Не получится?

— Если б раньше… а так…

— Что так? — не понял человек. — Не отпустишь? Ты меня не отпустишь? — почему?

— Старая история.

— Объясни.

— Я объяснил.

Человек ушел в темноту, прислонился спиной к мокрой стене. Ударил себя по лицу: "Нет… нет, не сплю…" Почувствовал сухость в горле, пошел к источнику, сначала умыл лицо, потом долго не мог напиться, наконец оторвался от воды, но не вернулся к входу, присел тут же. "Если он читает мысли… как же я убегу? Что-то я у него не спросил… Надо пойти, узнать… может?.."

— Что может?.. Может что?.. Что может?..

Виктор вздрогнул, нервно улыбнулся. "Чему удивляюсь? Конечно слышит…"

— Нигде от тебя не спрятаться, да? — спрашивает, все так же улыбаясь.

— Увы.

— И все-таки, я должен знать… Я уйду отсюда… когда-нибудь?

После долгой паузы человек услышал:

— Это был холодный год. Следы зверей и охотников быстро вымерзали; запах улетучивался: Трудно определить свежесть отпечатков; гнал лося и сам угодил в капкан. Металлические челюсти сомкнулись, раздробили кость…

— Я не ставлю капканов! — перебил Виктор.

Рассказчик не обратил внимания, продолжил: — Боль не давала подняться, брюхом примерз к земле.

Ночью на меня наткнулась стая волков. Раньше, эти трусливые пожиратели падали обходили за километр, а тут… Поспешили, я еще в силе; на земле остались клочья шерсти, лоскуты кожи, — но поднялся… Хэх!.. Убил пятерых! Остальные не искушали судьбу. Зачем? Ведь можно, просто, подождать…

На другую ночь пришел "ОН", предложил сделку. Деваться некуда, и кровавый отпечаток лапы, остался на листе страшного договора. Совет тебе — друг, всегда читай договора. Некогда было посоветоваться с юристом ха-ха…

Большая сволочь, коллекционер человеческих душ… Двадцать пять лет, заставлял делать страшное, такое, что лучше не рассказывать. Кого приводил к нему, держались не долго и сами умоляли заключить договор… Не терплю его методов, — жестокс-с.

Я заключаю договора сам, а ему перепадают те несчастные… Глупцы, что не внемлют здравому смыслу. В моем документе много лояльных по отношению к нашим партнерам дополнений. Правами и обязанностями наделены обе стороны. Большая разница — лично моя заслуга. Изменил, почти каждый пункт типового договора. Тебя обязательно порадуют гуманные штрафные санкции, да и форс мажор, впрочем, это детали… детали…. Теперь, когда ты снова ощутил вкус жизни… Надеюсь, не думаешь, что морить голодом, было просто частью методы?.. Нет, нет! Это случайность… неудачные обстоятельства…

Монолог еще продолжается, и Виктор, который по началу с такой жадностью хватал каждую фразу, радостно отмечая, что примерно что-то такое, себе и думал, как-то незаметно погрузился в себя, скоро, совсем перестал слушать.

Тяжело. Происходит странное, необъяснимое, но материалисту трудно принять такое упрощенное объяснение. События непредсказуемые, нелепые, выворачиваются углами, но фильтры жизненного опыта, давно устоявшееся представление о мире, не пропускают в его жизнь душепоедающих полубогов — любимых творений Карлоса Кастаньеды, и прочие охотники за душой не держатся на отшлифованных полках интеллекта: сползают, скатываются, летят куда-то в пропасть.

Еще доносятся обрывочные реплики: "…и тебе, все же придется подписать, тут или там, не так важно… Признаться, ты последний в моем контракте. За пять последних лет, прошло пару десятков хороших людей, с некоторыми сошелся близко, но думали исхитрятся, выкрутятся: тянули, до последнего… Я говорил, что не могу смотреть как он это делает? Страшно. Нужна, всего лишь подпись… Проколи палец… поставь галочку… Можно, прямо на стене…

Но Виктор уже решил для себя: "Никакой мистики, никаких подписей. Всему есть, какое-то другое объяснение, — кажется, сейчас все поймет. — Только, не мешайте думать. Не надо этого прерывистого, задушевного бубнения. Пусть замолчит!"

Уже готов был крикнуть: "Не верю!.. Прекратить!.. Немедленно прекратить!..", но его опередил, резкий, морозящий до костей хохот:

— Ха-ха-ха… ну что тебе не понравилось?! Ха-ха-ха… сам же хотел, чтобы как-то так!.. Я, только подыграл… хе-хе… Сколько всякой чепухи, в твоей голове! — Громко выдохнул. — Хуф… Порой, на такое наткнешься… ха-ха-ха… А ведь почти подписал. Жаль, бумажки не было, потом бы вместе посмеялись. — И опять смеется, смеется…

— Ты знаешь, друг, — голос вдруг посерьезнел. — Бывает правда, которую лучше не знать. Правда, которая не дает новых надежд, новых иллюзий — не нужна. Пресная, бесполезная правда… Жестокая ложь в тысячу раз лучше; она оставляет выход, от нее, хоть кому-то польза. Правда делает больно — бескорыстно, цинично лишает жизненного смысла, все с чем соприкасается. Она — есть реальность, а реальность этого света — примитивные рефлексы, каннибализм белковых организмов, боль одинокого разума.

Меня, тебя, через сто лет не будет, а если поймешь, что времени, нет — оно просто выдумка, пшик, дыра в зубе, то сделаешь вывод: нас самих… скорее всего, уже нет… Хм… Зачем вопросы, ответы, метания, переживания, тому, чего нет?

— А может, тебя нет? — возразил Виктор. — Я болен… Я как в бреду… Может, и меня здесь нет?.. Может, я упал с дерева, и теперь лежу в больнице… в психлечебнице, а ты сосед по палате? Или… или… у меня раздвоение личности… и ты, всего-навсего мое подсознание, и…

— Что на тебе одето?

— Что? — спросил человек, растерянно.

— Простой вопрос, даже для душевнобольного.

— Дальше? Я тебе одежду — ты мне свободу?

— Веришь в рейенкорнацию?

— И при чем тут нижнее белье?

— Рейенкорнация — переселение души в новое тело, — услышал человек.

— Не верю в рейенкорнацию… Я сейчас выйду отсюда, и уйду… Я хочу уйти… Отпусти меня?!

— Ннн… нет, не выйдет.

— Почему?

Если готов слушать, я объясню. Только, прошу — не надо, этого напыщенного скепсиса, я и сам устал… Ты готов? Только без истерик и слез!..

Виктор уже понял — сейчас, никто ничего не объяснит, похоже, и дальше будут морочить голову, и как-то неуверенно… как-то безнадежно, сказал:

— Ну… говори.

— Много лет назад, у края леса, на скале стоял добротный лиственничный сруб, — произнес Жу, чуть помедлил, ожидая реакции человека, продолжил. — В нем жила семья старого Егеря. В низу пенилась, и утопала в водоворотах глубокая река… Ветер ласкал… и солнце… Так, не будем отвлекаться. Было у Егеря два сына…

Человеку вдруг стало страшно: до дрожи в ногах, до боли в животе. Больше не может слушать, выдохнул:

— Отпусти меня.

— Так-так-так… На чем я остановился? Значит, два сына. И насколько похожи снаружи, настолько разные они были внутри.

— Скажи, что не тронешь. Я тебе верю. Я хочу уйти. Мне очень плохо. Мне страшно…

— Разные внутри, да разные внутри. Одному — отец завещал сокровенное знание истины, другому, — карту сокрытых в земле, золотых самородков, и подземелий, где золотые жилы выпирают из стен, освещают, уходящие в глубь километровые…

— Ну так как? — не отстает Виктор.

— Ты снова перебил меня.

— Я не хочу этой истории… Я ухожу.

— Иди, я не трону, — услышал Виктор. — Но обещай, что станешь активным членом Гринписа.

— Я стану! Правда, стану!

— И передай другим, чтобы больше не убивали белых китов.

— Хорошо, я сделаю.

— Даешь слово?

— Мое слово!

— Хорошо иди… Стой!.. Стой!

— Что опять? Я даю слово.

— Надеюсь, ты вегетарианец? За исключением, конечно, последних дней, я же понимаю…

— Да, я вегетарианец, — соврал Виктор.

— Хорошо, иди… Стой!

— Ну что еще?

— Ты нашей, католической веры?

— Я католик.

— Иди… Подожди… Ты меня больше не боишься?

— Я не знаю, наверное, нет.

— Странно, правда? Мы стали ближе. Об этом еще поговорим, теперь будет много времени. Иди — ты свободен!!

7

Виктор больше не раздумывал, полный решимости подошел к входу. Свет ослепил. Пробует втиснутся в узкую щель; с трудом пролезла голова, но, чтобы просунуть еще что-то, нет и речи.

— "Очень странно?.. Как-то же я сюда залез?"

"А так?" — Вытянул вперед руки, согнул ноги, рывок… В пятки воткнулись острые камни; плечи выворачиваются, давят, болят. "Что же это такое? Проще футбольный мячик в рот запихнуть". Вперед ногами, тоже не получилось. Паника. Злится, делает себе больно; стены давят; свет слепит; камни въедаются — но нет. С разных сторон, и так, и эдак, и ничего. Никак не подступиться.

— Попробуй упереться задними лапами, — услышал знакомый голос.

— Не получается!

— Надо же?.. Попробуй с разгону, руками вперед… ой-ой, что же так?.. Наверное, больно?.. Напрягись, в последний раз, почти вылез… ну… ну… ну… не прекращай, наращивай темп, получается все лучше и лучше..!

Виктор исцарапал все тело, выбился из сил, но продолжает, продолжает… Дельными советами подбадривает сопереживающий голос:

— Вот-вот! Давай-давай!.. Уже вижу руку… Еще рывок!

"Как легко, высовывал руки еще совсем недавно, — удивляется Виктор. — Когда "этот" наступил на нее, ведь, почти вылез из пещеры, а сейчас?.."

Только теперь обратил внимание на освещенную дневным светом кисть и…

…будто распухла, в несколько раз увеличилась. Ногтей не видно, под жесткой, густой шерстью, что покрыла почти всю руку. Выскакивают, если прижать ладонь подушечкой к стене. Подушечка вся в пузыриках, а те в крохотных прожилках. Как мозоль, как волдырь… — "Мерзость какая! — Проказа?"

— Любуешься? — интересуется Жу.

Ответа нет…

— Вот тебе правда, которую хотел… Хе-хе… Один — молится аллаху и выбивает тепленькое местечко на том свете, беспощадно истребляя неверных, а другой — напротив: проповедует терпимость и смирение, пренебрегает удобствами этого мира, меняет на радужные перспективы в том. Молодцы. Нашли занятие, развлекаются, как могут, пока их волокут на плаху. Как можно так пренебрегать жизнью и одновременно хотеть продолжения после смерти — а?.. Реальность — самый страшный из снов. Вы так ее боитесь. Ха-ха-ха…

И ты такой же. Человечишка. Если что-то не нравится — игнорируй, сделай вид, что этого нет — так? Так! Золотое правило.

Раньше не мог заснуть от холода, а теперь твой сытый храп будоражит весь лес. Больше не холодно?.. Тщедушненький поганец… Не холодно. Густая шерсть греет слабенькое тельце, впрочем, не такое уж и слабенькое, набрал килограмм триста, жиреешь на казенных харчах… Ха-ха… Дней десять, как сорвал остатки тесных лохмотьев, неделю ходит на четвереньках, и все удивляется: "Что ж это такое происходит?"

— Не может быть.

— Может.

Виктор сел возле источника, сделал несколько глотков, чуть успокоился. Через несколько минут сказал:

— Западня? Ты меня сюда завел… Ты с самого начала все знал… Что происходит?

В ответ: — Ну брось… Ты же умный мальчик… Ты все давно понял.

— Не понимаю… А почему я? А почему?..

— Ты, или другой — не важно. Но ты не ревнуй, выбрал то все-таки тебя… ха-ха… Ты вокруг этой пещеры бегал пол дня. Догнать, уже думаю… самому впихнуть, что ли? Но… боялся, покалечу еще, или убью… Инстинкты… Как там, на дереве. Если б ты не выстрелил… Да… Трудно себя контролировать. Ну понятно… животное бляха-муха…

— Зачем?

— Все просто. Ты становишься мной, я тобой.

— Хочешь, стать человеком?

— Стало вдруг интересно… Никогда раньше не хотел, даже не задумывался, и вдруг… почему бы и нет?

Я и так, почти человек… — продолжает Жу. — Уже больше чем ты — человек. Перемены не так заметны, но внутренне… Это как маятник, или… с чем сравнить?

…полная трансформация, а потом регресс. Маятник поднялся вверх, и полетел обратно, но с меньшей амплитудой, потом назад, и снова, и… пока не остановится. Понятно?

Но до этого не дойдет. Оставлю тебя раньше. Пойду, пойду, пойду… Чувство голода, притупляется… притупляется… исчезает. И все.

Через неделю-другую, не смогу добывать еду — вот это беда… В этом недостаток людей: ни оленя поймать, ни медведя забить… Так не хочется голодать тут с тобой, а что делать?..

— Уйдешь, и я снова стану собой.

— Да, — если уйду сейчас, но еще пара-тройка недель, и пройдем точку "не возврата". И тогда… и тогда несмотря на нашу обоюдную симпатию, привязанность, я бы даже сказал — дружбу, да-да не смейся!.. Но… придется расстаться… Мне, тоже жаль…

— Точка "не возврата"?

— Может, неправильно выразился… скажем так: момент, когда процесс перекодировки ДНК и реструктуризации клеток, подходит к своему завершению. Чтобы избежать регрессирующей стадии, необходимо удалиться от копируемого объекта на троецидное расстояние, в бэтта координационную плоскость.

— Куда? Троецидное расстояние?

— Только что придумал. Такие туманные, но все объясняющие термины… Короче, дернуть, куда подальше — так проще?..

7

Последние три-четыре часа Виктор молча бродит по темной пещере: от стены к стене, от входа в глубь и обратно… Зверь заснул; узник рад тишине. Надо подумать, поискать выход. Что из сказанного, правда, что нет? А если все правда?..

Адски болит спина. Дискомфорт. Но встать на четвереньки — сдаться, принять правила навязанной игры. Ничего, ничего, сейчас он что-нибудь придумает.

— И зачем себя так мучить? — нарушил тишину сочувствующий сонный голос. — У меня из за твоего упрямства болит поясница, понятно — тебе все равно, с тобой кончено, но ведь окружающим еще жить и жить. Нельзя быть эгоистом.

Виктор подошел к входу, рассматривает странного зверя, тот потягивается, зевает. А ведь, тоже меняется. Похудел, осунулся, вообще стал меньше. Лапы теперь, больше руки напоминают. Стали гибкими, чешет спину, раньше не мог.

— У тебя есть имя? — спрашивает Виктор.

— Я не из тех, кто начинает с ноля. Имя Виктор, вполне подойдет. Твой дом, друзья, и даже хобби — кое что поменяю, но в целом… Ты интересный… и жизнь у тебя интересная — спасибо тебе.

— У меня была собака, тоже очень уродливая. Шерсть липкая, всегда сбивалась в пучок, как у тебя сейчас.

— Хе-хе… ты себя со стороны не видел.

— Когда приносила подстреленных уток, в них не было крови, не знаешь отчего так? И с зайцами та же история. Может, попадались такие, а может, высасывала — не знаю. Называл ее "Чупокабра". Есть такой зверек в Южной Америке — твой дальний родственник… Буду, звать тебя — "Чупа". На Виктора, пока не тянешь.

И опять выстрел. Теперь ближе, даже зверь, всегда спокойный, расслабленный — насторожился, поднялся на лапы, замер как сжатая пружина.

— Ну так как? — нарушил резкую тишину Виктор.

— Как скажешь.

— Кто там Чупа? Сегодня кому-то отстрелят мошонку?

— Милый, ты через чур расхрабрился. Понимаю — это нервное, но постарайся держать себя в руках, — выговорил четко, зло. Стало как-то не по себе от внезапно переменившегося тона, но это не страх, скорее наоборот: откуда-то вырвалась злость, растеклась по венам, ударила в голову. Бунтовать, драться, грызть…

— Да пошел ты!

— Я на секунду отлучусь, — сказал уже мягче, — а ты будь молодцом, жди здесь, никуда не уходи… Ха-ха… И папочка принесет вкусненькое.

Ушел. Виктор ждет выстрела, но не уверен, что этого хочет. "В любом случае голодная смерть, — стонет в голове, переползает от уха к уху, назойливая мысль. — Но как все-таки хочется пожить подольше, даже в этом карцере, в темноте, в страхе, но подольше…

Старики одной ногой уже в могиле, мучаются от болезней, не встают с постели, голодают и гниют, но так отчаянно цепляются за жизнь; молодые, здоровые лезут в петли, а эти хотят жить — почему? И мне теперь, так хочется… Почему?"

Не заметил, как заснул. Давно не видел снов, но в этот раз сон пришел. Такой яркий, радостный, каких не было даже в детстве.

И светит солнце, и лес наполнился тысячами звуков, и голову кружат пьянящие запахи. И воздухом, и землей, и ветром, и тенью пропиталась каждая клетка, каждая мысль, каждый удар, чистого, очарованного сердца. Больше нет времени, все живет только настоящим, вечным. И ничего не проходит мимо, и ничто не ускользает от трепетного взгляда. Вот смешной, пушистый шмель слетел с цветка и за секунду наполнил мир восторженным гудением, ворвался в небо, превратился в облако. Вот сорвался с дерева, завертелся в воздухе и мягко приземлился на звериную тропинку, прямо к передним лапам, алый кленовый листок.

И покорно расступается сочная трава; с ревностью и тайным восхищением, скрывают от чужих глаз, и тихим шелестом отмаливают все его невинные шалости разноликие, осенние деревья. Этот мир — его, только он дорог и близок, только он имеет значение, и в венах вместо крови, течет он — этот мир. Виктор не бежит, почти летит, как мячик, отскакивает от земли, легко перепрыгивает широкие овраги, ручьи, даже реки. Сильными ногами отталкивается от деревьев, как птица парит над землей, приземляется на толстые ветки, те гнутся под массивным телом, пружинят, толкают обратно в небо.

Миновал заросший все теми же бритоногими елями холм, обошел знакомую кривую осину, прошел под ссохшемся, дырявым монстром, с трудом узнавая в нем некогда роскошный, могучий дуб и уперся в поляну, из которой болезненным, каменным наростом выпирает непреступная, мрачная скала. Старый вход в пещеру заделан белыми кирпичами, метрах в пяти, на неровной отвесной стене, большой черной точкой отсвечивает новый.

Перед входом, между кучей белых кирпичей, и мешками с цементом спит он — Виктор. Сильно постарел. Выбритое, сгоревшее на солнце лицо усыпано глубокими морщинами. Из под охотничьего, маскировочного плаща торчат худые, бледные, обтянутые ссохшейся кожей — руки. У изголовья, возле открытой фляги с водой, ружье.

Не будит себя, присел рядом, долго с любовью и жалостью рассматривает уставшего человека. Знает — он прожил трудную жизнь.

Солнце почти спряталось за деревья. Глаза старого охотника открылись, дернулся, шарит рукой, ищет ружье. Не нашел. Оно метрах в пяти, кем-то аккуратно упаковано в чехол. Человек о чем-то просит, плачет, заламывает руки, губы трясутся и… "Проси, о чем хочешь, но это…" Уходит. В след летят проклятия, но не оглядываясь…

Виктора разбудил отчаянный крик. Кричит человек. Самого, не видно, но панические вопли все громче, громче; несчастный бежит в сторону пещеры, вот-вот появится. Вынырнул из за кустарника, и прямо к нему. В темноте трудно разглядеть: бежит, запинается, оглядывается, вдруг увидел скалу, свернул, нырнул в яму, потерялся из виду, но вот уже выскочил на том конце поляны.

Узник хочет дать беглецу ориентир, позвать к себе, но вместо этого заревел. Чудовище поселилось в горле. Это даже не рык — это что-то… "поедателю минотавров приснился поедатель поедателя минотавров".

Остановился, не знает куда бежать. Виктор злится на себя. Понятно, что у беглеца шансов никаких, и все-таки… И все-таки он подыграл хищнику. Жу будто ждал этого окрика. Быстрой тенью вырвался из кустов, сбил человека с ног. И тот закрутился в воздухе, подлетел метра на три, упал спиной на острый конусный камень, затих.

Зверь не спеша, подошел, обнюхал грудь, шею, кажется хочет уйти, но замешкался; равнодушный взгляд скользнул по черной дыре. Уже не видит, но чувствует — оттуда два глаза следят за каждым шагом, каждым движением. Еще не все выжато из эпизода, чего-то не хватает? Ах да… Непринужденно клацнул челюстями, откусил пол головы. Неприятно, страшно. Виктор не хочет смотреть; глаза не слушаются, они сами по себе, взгляд прилип, не оторвешь. Смотрел, пока… От человека остались только резиновые сапоги. Зверь жует, они неприятно скрипят на зубах.

8

— Вы, что-то хотели сказать? спросил довольный, сытый.

— Нет, просто наблюдаю, как ты становишься человеком.

— Да, я готовлюсь к жизни в человеческом социуме… ха-ха… — посмеялся, продолжил:

— Человек имеет право убивать себе подобных. Правда, обычно прикрывается при этом, какой-то сверх идеей, выставляет этот акт, как неизбежность, необходимость. Я только учусь, могу оправдаться лишь тем, что… что… Калории — понимаешь?

В сапоге что-то хрустнуло; Жу недовольно зарычал, вытянул изнутри жилу, проглотил.

— Такое оправдание не устроит твоих соплеменников, — продолжает он, — это да, но… Но если я добавлю, что он был наркоманом или еще хуже — евреем, сразу обрету единомышленников, и какая-то часть человечества начнет мне неистово аплодировать, ведь так?

— Какая-то часть… Может быть какая-то часть, только ведь…

— Не надо!.. Знаю, что скажешь… — прервал Виктора. — Не называй их ущербными… Не стоит так о людях. У каждого есть причины ненавидеть тех или иных. Один наркоман, между прочим, подсаживает на иглу всех кто… кто… А евреи… евреи… — сам знаешь… с ними еще хуже.

— Что с ними не так?

— Нет, ты не понял… Я не антисемит, и не… — Ударил лапой по тому месту сапога, где должна быть голень. Злится, никак не получается зацепить зубами кость. "Как все-таки витиевато устроен человек" — подумал про себя, потом сказал: — К чему такие обвинения?! Когда я убиваю, не задумываюсь о том… Я ненавижу человека в принципе… А ты выставляешь меня каким-то… извергом… Обидно…

— Не понятно, — сказал Виктор. — Людей ненавидишь, и вместе с тем хочешь стать… стать… человеком? Зачем?

— Не зачем, Витя… не зачем… Не гусенице решать: хочет она стать бабочкой или нет. За нее уже все решили. Думаю — человечество, чего мелочиться — вселенную ожидают перемены, и начнутся они, перемены, с меня… Я посланец — понимаешь? Снаружи — человек, а внутри… В мире фальшивых идей, Витя, легко тому, у кого нет навязанных, рабских представлений о морали. Природа выбрала меня… выбрала для миссии… Какой?.. Не стану врать, — пока только догадываюсь, но… Что знаю — что есть цель, и она не в том чтобы быть самым умным дураком в школе для умственно отсталых. Я иду к людям реализовывать свое, звериное.

— Понятно, — разочарованно сказал Виктор.

— Что тебе понятно?

— Только потому, что ты говорящий, я должен вот все это слушать? — Цыкнул, покачал головой. — Звериное, человеческое — чепуха. Такого добра там хватает. Убил заблудившегося туриста, и думаешь, стал сверхсуществом?

— Ничего себе турист, — возмутился Жу. — Он, между прочим, стрелял в меня. И напрасно ты так недооцениваешь способностей индивидуума переросшего общие предубеждения, способного выйти так сказать за рамки… Конечно, этого мало — понимаю, но это черта — главная черта, необходимая. Все, мало-мальски стоящие люди плевали на устои, на нормы, законы, стандарты, не стеснялись шагать по трупам: Македонские, Сталины, Гитлеры, Цезари и прочее отребье, только тем и брали… А в целом… в целом… Знаешь, что я думаю в целом?

— Ты много думаешь, — пробурчал Виктор. Жу разочаровал его, раздражает все сильнее: "Лучше б он и правда был пособником дьявола, — думает человек. — А чего ждать от этого… Эта больная, шизанутая химера заморит голодом… из-за чего? Из-за каких-то своих… своих…"

Между тем, Жу продолжал: — А в целом, думаю: человечество вырождается. Появление таких, как я, тому подтверждение. Человек — ошибка. Мать природа отказывается от родительских прав. Она убьет вас. А не убьет, так вернет в первобытное состояние. И я тебе скажу: я с ней согласен… И знаешь почему?

— Я хочу спать.

— Что? — удивился Жу.

— Я хочу спать, — повторил человек. — Трудный день… Просьба… у меня… Я хочу тишины…

— Вызвал меня на откровенный разговор, а теперь на попятную…

— Я не вызывал…

— Вызывал!

— Как бы там ни было, мы ведь уже все обсудили… Давай отдохнем.

— Кто тебе мешает, отдыхай.

— Спасибо. — И впрямь, почувствовал себя вдруг сильно уставшим.

9

…ушел в глубь пещеры, лег возле плоской плиты: той самой на которой спал первые дни. Теперь, на ней, не помещается. "А ведь он прав… — Провел когтем от начала до конца плоской поверхности. — Как же я не замечал? Ведь видел — она уменьшается…"

— Я попробую объяснить тебе, — услышал человек, но не реагирует: "Я сплю… я сплю… Все. Ни слова больше… ни слова…"

Жу это не остановило: — Не желаете дискуссировать… тогда слушайте. Итак… человеческая стая и причина ее вырождения. Эпиграф: "Человек — есть вша!" Начнем с простых понятий:

Любовь. С рефлексами и инстинктами размножения все понятно… Не будем останавливаться.

Любовь к некоему могущественному сверхсущесву. То-бишь — религия. Зиждется на страхе, ущербности мировосприятия, инстинктивном желании жить, покорности. Без покорности не будет иерархии, анархия же — слаба и нежизнеспособна. Зачем стае анархия. Большой мозг позволяет человеку находить спасение в таких абстрактных плоскостях, как скажем Рай, но сути это не меняет. Любовь к богу — выгодна стае, является ее производной.

Любовь к искусству.

У большинства людей потребительское отношение к искусству. Они любят картину, потому, что на ней нарисована вкусная утка, или сочные яблоки. Восхищаются природой потому, что в ней много дичи, нарисованной рекой, потому что много рыбы. Это, что касается живописи; музыка и прочее, по тому же принципу, цепляют те же струны.

"А улыбка Мадонны, что цепляет? — хочешь спросить ты.

— А ты думаешь, она кому-нибудь, действительно нравится — эта улыбка? Ха-ха, — отвечу я".

Патриотизм, любовь к Родине. Что это, как не проявление человеческой природы? И я отвечу: "Поиск общих корней, идеалов, перекройка истории под стандартный шаблон, — все, все, что ты называешь этим весьма туманным термином (патриотизм), объединяет стаю, делает сильнее, призывает к отстаиванию своих, или захвату чужих территорий.

Патриотов штампуют лозунгами о величии и силе национального духа… Во все времена и во всех государствах. А потом… Потом, начинается заварушка, и молодцы с парада отправляются в грязные, вшивые окопы, кормить национальное самосознание. Когда им все надоедает, вдруг понимают: их обманули и кругом предательство. Потом, их отлавливают по лесам и снова напяливают кирзовые сапоги и каску. После пятого побега дают в руги связку гранат и бросают под вражеский танк. Так появляются герои, спасители Родины, пример достойный подражания для новой, еще не обкатанной партии патриотов. Войну часто начинают патриоты, но редко заканчивают. Патриотизм-лазейка для ничтожеств не способных быть личностью, индивидуальностью, и по сему, считаю его производным одного из основных животных инстинктов. Патриотизм… — хотя, хватит о нем.

Все, все, куда ни сунься, самые, казалось бы, чистые, бескорыстные мотивы имеют основной идеей: служение стае, продление рода или повышение статуса.

Только в том, кто рассчитывает исключительно на свои силы есть, что-то человеческое… Он не привязывается к территории… не падок на лживые, религиозные теории… не желает теряться в обезличенной толпе… он вне общества, и этим обречен на вымирание.

Думаете: любовь, доброта, гуманизм — истинно человеческие качества? Тогда скажите, кому принадлежат противоположные: ненависть, злоба, жестокость?.. Они всегда у Вас вперемешку. Вот так ребята: доброта — от меня, от зверя. Придумали еще — "человечность". "Животность", правильнее говорить — "Животность", Витя. Увы человек погибнет быстрее чем превратится в холодного, расчетливого гермафродита, то есть станет "человеком совершенным" по сути — богом, циничным, бездушным, как сама природа. Природа… Природа — не допустит конкурента. Не успеете избавиться от животных страстишек, прихлопнет. Я, уже наблюдаю регресс…

— Ты мешаешь мне спать, — пожаловался Виктор. — Зачем вся эта ахинея?

— Однако? Конкретизируйте…

— Конкретизировать?.. — и дальше раздраженно: — Природа не допускает ошибок. Это то, что я знаю точно! Если я есть, значит, я нужен. И точка!

— Допускает, Витя, допускает, — сказал Жу миролюбиво. — Заигралась старушка с мутациями.

— Хм… Картины говоришь?.. Хорошо. Если на картине мне нравятся облака — это что значит?

— Значит, ты хочешь пить.

— А если мне нравится сирень в горшке, значит в прошлой жизни я был пчелой?

— Ну зачем так? Сирень можно обменять на мясо, на сексуальные услуги, на…

— Ну перестань. Знаешь ведь, что это не так…

— Хм… Понимаю — большое искусство, духовность и все такое. Вот твоя беда… Нельзя быть в вечных аутсайдерах — Витя. Это все от лжеустановок: Молитесь богу — тут же кидаете проклятия; ревете от мелодрамы — в перерыве на рекламу забиваете до полусмерти жен, а главное: не совершаете нужных, но незаконных поступков, оправдываясь, перед собой тем, что совесть и вера… хотя, ни того ни другого… Живете в паутине. Сами не знаете, во что верите, во что нет. А теперь, все будет просто и ясно. Ты счастливчик…

— Согласен с тобой… а теперь мы будем спать, да?

— Нет.

Виктор, спросил устало: — Никогда?

— Мне нужна минута твоего внимания и делай что хочешь… Идет?

— Минута?.. А зачем все это..?

— Я хочу поделиться мыслями о человечестве… их не много, но… Две минуты… всего две минуты…

Человек поднялся, подошел к выходу, всматривается в темноту: — Где ты?

— На охоте… Скоро буду, — услышал в ответ.

— Ты далеко?

— Минута на трамвае.

"Да, — думает человек, — не спрятаться… и уши не заткнуть… Весь как на ладони…"

— Ладно — две минуты, и баиньки…

10

— Мммм… Да… Так вот: Что есть регресс?.. Человечество и хаос… мозговая атрофия… — темы, которые хочу поднять. Вот, на первый взгляд простая, житейская история… Две минуты, я помню… Хм… итак:

Был такой, себе на свете, интересный человек — Витор. Много увлечений, много друзей, и все его любят, и никто плохого слова не скажет. Душа компании, этакий балагуру, острец и разбивалец дамских сердец… Ха-ха, в рифму — заметил? Ну ладно… Ну вот… Этот имел, что сказать в любой компании, мог поддержать любую беседу; он нравился всем, нравился даже мне. И вот как-то одновременно появился у него и друг и любимая; и легко отдал бы жизнь наш герой, за обоих. Случилось так, что попал под дождь, или сквозняк или еще куда-то там попал — не так важно, но заболел. Заболел, долго не выздоравливал. И про него забыли. Все. Так быстро, что даже странно. А он, каждую ночь смотрел, как на открытом окне догорает свеча и загадывал: "Вот если звезды за окном погаснут раньше…" — хотя, это лирика… И в общем-то не имеет отношения к истории… Впрочем, если хочешь? Знаешь, некоторые разбавляют истории такими… отступлениям, предав им тем самым…

— Нет, не стоит, — сказал человек.

— Ну да… Ну так вот, и в силу своего отвратительного характера…

— Стоп-стоп, ты о ком? — Не понял Виктор.

— Да о нем же, о нем! Ты внимательней слушай… Ну, я может слегка перехвалил… Ну да, скорее… не таким уж был и весельчаком, каким сам себя представлял… Да и, слабый пол его скорее игнорировал… Да и друзья собственно так: собутыльники да завистники. Хотя, чему там завидовать? Бесхарактерная, серенькая личность, пресненький оратор, посредственный веселун. Мы все его в тайне презирали, хотя, опять перегибаю, многие совсем и не в тайне, тем более после того случая…

Бал. Собрался весь цвет. И вдруг: гром, гроза, землетрясение. Входит! Все еще больной, с опухшими красными глазами, и музыка смолкла, и гусары опустили чубатые головы, дамы недоуменно переглянулись, на кухне перестали греметь.

"Хватит ломать комедию!" — крикнул громко, властно; ветер на полную распахнул дубовые двери…

— Подожди, — прервал человек. — А можно, без "властных криков" и "чубатых голов"?

— Торопишься куда-то?.. Я могу и короче, но учти, что реалистичность и… так вот, — сурово продолжает: "Хватит ломать комедию!" — крикнул громко, властно; ветер на полную распахнул дубовые двери за его спиной; молнии сверкнули на улице; свежесть вдохнул вспотевший зал; погасла треть свечей.

— Я долго ждал! Я загадал, глядя на горящую свечу и угасающую в небе звезду!.. В прочем это лирика господа!

Слабый шепот пронесся вдоль портьеры, умчался в столовую, нырнул в окно и там смешался с собачьим лаем.

— Шуты! Комедианты! Прихлебатели! Я вижу тут все неплохо устроились! — презрительно бросил в толпу. — Все чувствуют себя превосходно!.. А кто-нибудь из вас — ничтожеств, задумался, сколькие недоели, скольких не долечили?!. Чтобы вы тут, сейчас..? Эл-л-лита. Паразиты, что затесались в кишечник общества! Язва! Нарыв на его беззащитном теле! Нельзя жить одним днем, и одним собой в этом дне!! Какую пользу вы принесли людям?! — Взгляд уперся в юную кокетку, та дрожала, краснела — некуда бедняжке деть свои красивые голубые глаза.

Потом, широко окинул зал: — Мне очень жаль Вас, господа! И ничем, ничем уже не помочь!!

Один молодой гусар заметно выделялся на фоне остальных. Был в явном восхищении от смелой, отчаянной выходки внезапного гостя, весь затрепетал, когда тот вплотную приблизился, смахнул волос с его золотистого пагона, щелкнул ногтем блестящую запонку накрахмаленного манжета. Долго с презрительной скрупулезностью изучал витиеватые спиральки мягких гусарских усиков; вдруг отшатнулся, губы скривились; молния — угловатой росписью вспыхнула, зашипела, в мути влажных зрачков.

— А ты?! — ошарашил молодого офицера, грозно запищал. — К черту эти цацки! — Сорвал эполеты, тут же забыл о гусаре, нелепо заломил непослушные руки, застонал; не вовремя, предательская судорога нащупала под лосинами худую ляжку; превозмогая боль, подволакивая скривленную ногу, герой устремился в центр зала.

— Император здесь?! Но откуда он?! — спросил гусар смущенного дедушку, что стоял рядом; руки юноши тряслись, чтобы скрыть возбуждение наматывал на педикюрные пальчики пестрый узорчатый платочек. Дедушка покачал головой, пожал плечами.

— Это не император, — прошептали сзади, — это князь Мейфершиц.

Молодой офицер не слышал, или не хотел слышать: — Император… Его превосходительство… Император… — повторял он.

Между тем, наш герой ходит по залу, ищет кого-то, и вдруг, лицо исказила гримаса ненависти. Подошел к низенькому испуганному капитану, измерил презрительным взглядом.

— И ты здесь? — начал шепотом, но сорвался на крик. — Я умирал там, совсем один!.. Забытый всеми, и никто, даже мой друг!.. И моя любимая!.. — Резко повернулся к высокой некрасивой даме, что стоит возле капитана, проткнул взглядом, швырнул в лицо перепуганной белую перчатку. От чего женщина вскрикнула, неприятно поморщилась; на пышное платье посыпались белила. Зал зароптал, и затих. Кто-то упал в обморок.

— Снюхались?!. Снюхались?!. - рвет глотку князь. — Господа! — обратился к окружающим; в чертах бледного лица отразилась мировая скорбь. — Они снюхались — господа!.. Как?!. Как, наше приличное общество может терпеть в своей среде… — иуду?! Воспользовавшись болезнью, господа!..

— Это поклеп! — перебил капитан. Смелость маленького офицера поколебала князя. — Я был, и остаюсь Вашим преданнейшим другом! И графиня Узейршпиц! — Махнул, в ее сторону, не рассчитал расстояние, пятерня с силой ткнулась в живот некрасивой дамы. Графиня качнулась, но выстояла. — Вам еще будет очень стыдно, за эти слова князь!.. Меня не было в городе; я отлучался по долгу службы… А графиня! Графиня!.. Ах как Вам будет стыдно князь!

— Это ложь! — сжимая кулаки, крикнул Мейфершиц. — У него просто нет сил сознаться! Трус! — обращается к залу наш герой, но смотрит теперь, только на капитана.

— Это правда князь! — заступилась за капитана Уйзершпиц. Я знаю о грязных сплетнях, что плетут наши недоброжелатели, но поверьте, я слишком ценю то доверие… Люди жестоки, они делают больно, не задумываясь… Как легко выиграть в свете опорочив чье-то честное имя… Что случилось князь? Как, ваш ум?.. Знание жизни… Как, Вы можете?..

— Прости меня Като!! — вырвалось у князя. Кинулся к ее ногам. Плачет, причитает, молит; белое лицо и тощие руки спрятались в пышных кружевах бального платья; фрак, волосы и туфли трясутся от рыданий.

— Если бы ты знала, что мне рассказали!.. Ах как мне было плохо! Я так виноват перед Вами… Прости меня!.. Прости прямо сейчас, а-то застрелюсь!.. Даю слово Като… Я загадал на свечку и звезды!.. Мне столько, столько нужно тебе рассказать…"

— Ну все, — перебил Виктор. — Зачем все это? С чем это вяжется?

— У тебя неприятная манера перебивать, — обиделся рассказчик. — Я только подошел главному…

— К чему тут можно подойти? Что за дурацкая история?

— Я хотел провести параллели.

— Параллели? — переспросил Виктор.

— Да, аналогии и параллели. Часть из того, что рассказали князю, все-таки было правдой, и графиня Узейршпиц не знала, кому из благородных друзей отдать предпочтение; все должно было решить состязание.

Она стояла на самой высокой горе, а князь с капитаном (каждый со своего склона) тащили к ней по огромному, сорокакилограммовому ядру. Тот, кто доставит свой нелегкий груз первым и должен стать…

Без воды и еды, три дня толкали, каждый свою ношу на вершину, и там, на самом пике, победителя ждала невеста. Мейфершиц не удержал ядро, выскользнуло из рук, когда до любимой было рукой подать. Увлекая за собой мелкие камни, с грохотом, нарастающей неистовостью понеслось обратно, вниз. Даа… Я хотел плавно подвести к тому, что человечество, как и это ядро, не достигло пика, с радостью и облегчением кинулось вниз, назад… Ммм… Атавизм. Но ты не захотел слушать… и не узнаешь всех интригующих подробностей этой пикантной, поучительной истории… Что ж, пеняй на себя…

— А что мешало начать рассказ, с момента… как начали тащить ядра? Или привел бы в пример камень: бросили, взлетел, упал. И все — чем не аналогия?

— Эту историю, я три раза сократил вполовину, и тебе все равно затянуто? Я ошибся… Думал, у тебя есть вкус, жажда познаний… со всеми тонкостями… со всей психологией… Был уверен, сам спросишь: "Что же дальше? Каким боком повернулась судьба к героям этой трагедии?" А теперь… умолять будешь, не словом не обмолвлюсь… Ты гляди ж… Перед ним наизнанку выворачиваешься…

— Чертов Йети… — злится человек. — Придумал себе чего-то там и треплет нервы… Атавизм у него…

Злость Жу вдруг пропала, сказал спокойно, улыбаясь:

— Любой микробиолог подтвердит: существует такое понятие — "популяционные волны". Это когда, скажем, раз в пятьдесят лет, происходит резкий репродуктивный всплеск. Численность представителей, какого-нибудь вида, увеличивается в сотни раз. Труднообъяснимые явления. Такие всплески заложены в самом ДНК каждого организма, их легко проследить на существах, чей жизненный цикл быстротечен. Как из преисподней, возникают миллиардные полчища тараканов, гнуса или мушек — каких-нибудь дрозофил. Их так много, что день становится ночью, и… Или армия тутовых шелкопрядов, в считанные дни, объедают все шелковицы, на целых континентах, до последнего листочка, до белых стеблей, а потом также резко на десятилетия, а-то и столетия исчезают, в никуда. Это простая математика. Знаешь, во сколько раз возросла численность гомосапиенс за последние триста лет? А ведь сотни тысяч лет, ничего этого не было. Количество особей было стабильным. Я даю Вам, еще от силы пятьдесят лет, чтобы объесть эту шелковицу и все… хе-хе. И никакой цивилизации. Человеческий код уже дает сигнал к отступлению, останутся те, чей мозг раньше упростится, быстрее приспособится к новым, диким реалиям.

— Теперь, наконец — все?.. — спросил Виктор. — Не стоило есть этого несчастного, потерявшегося профессора. Вместе со знаниями, похоже, передалось и старческое слабоумие…

— Ты про охотника? Не смеши: этот парень не отличит корейского долгоносика от вьетнамской жужелицы.

— Спим?

— Какой ты все таки… — обиделся Жу. — Когда-нибудь, ты захочешь поговорить, но я клянусь..!..

11

В пещерном проеме замелькали скучные дни. Пару раз зверь приносил еду, но не нарушал обета молчания. Виктор заговорил первый. У него появился план, еще надеется уговорить Жу, отказаться от своей идеи.

— А хочешь, расскажу историю? Тоже очень поучительная… будет, о чем задуматься… Тебе понравится. — сказал он. Ободрился отсутствием возражения, начал:

— Кода-то, давным-давно, читал в какой-то книжке, была бесплодная суша, и дух метался над ней. Потом за пару дней реализовав скрытый талант ландшафтного дизайнера, генетика и, применив некоторые познания в мелиорации и… впрочем, что было потом всем известно, и не так интересно. Гораздо важнее, что было до этого.

Ничто не берется из ниоткуда, и наш дух, всего лишь потомок другого духа, который в свое время, тоже был молод и энергичен, и что-то похожее с подшефным участком вселенной уже творил. Но, ничто не вечно под луной, и когда жизнь подошла к закату, отдал бразды правления… ну, как это и полагается.

Вселенные рождаются и умирают, передают хромосомы потомкам, так что города, люди и даже отдельные, кажущиеся случайными события, повторяются снова и снова.

Так вот. В каком-то году, где-то недалеко, в пределах бесконечности: жили, плодились и размножались, молились и грешили, надеялись, копили, плакали, душили, писали стихи… Он, его кстати звали Виткор, писал стихи. Он жил на первом этаже, а она на девятом. Он писал красивые стихи. Он делал это лучше других, это было его призванием, талантом, щедрым подарком вездесущего духа.

Все были в восторге от его искусства, все от первого по восьмой этаж. Но она… она жила девятом. Была умна, практична, и как это принято в довесок — бездушна. А он, конечно же любил именно ее. Покорить сердце строптивой не было возможности за неимением оного, но удовлетворив земные запросы, можно было обладать ее телом, и он попробовал.

Больше не искал рифмы, не упивался вдохновением, не ждал и не хотел чуда. То, чего хотел, было холодным, почти мертвым, и… последнее стихотворение звучало как так:

"Остывший дым. — Пустой орех. — И депрессивный смех. — Решали долго: — Кто из них, тебе дороже всех. — Но ты любил: — Истошный скрип. — И равнодушный взгляд. — И черствый сок болотных лип. — И дождь. — И страх. — И яд. — Зовут могильные кроты: — Цветы с полей совать в тюки. — И на кресте своей мечты, ногтем царапать матюги".

— Я бы написал лучше, — вдруг вставил слово Жу. Виктор обрадовался, что смог его разговорить, но постарался ответить как можно суше, сдержанней:

— Так многие думают, но получается, увы… Можно написать иначе, но лучше — никогда! Я продолжу:

И произошло с ним то, что ждет каждого, кто теряет себя, отказывается от сути, от своей природы. Стал чуждым и противным самому себе.

Чтобы добиться ее расположения, предал все, что любил, во что верил, перешагнул через совесть, не оглядываясь, пошел дальше.

Она хотела быть единственной — пожертвовал друзьями, близкими, хотела славы — оклеветал, распихал по психушкам конкурентов, хотела материальных благ — обворовал всех до кого дотягивался взгляд, и богатое воображение.

Только в их отношениях все было без обмана, и она легко отдавала свое тело как плату за верную службу.

У них даже были дети — двое или двенадцать, поголовье постоянно менялось, считать, не было ни желания, ни времени. Обросли знакомыми, людьми высшего света. Ну там: высокие ценности, идеалы, устои, моральные качества, и все такое… Скольких усилий стоила поддержка нового имиджа, но старались… Очень. Чувства его как-то незаметно растаяли, но привычка, общественный долг, и…

И, наверное, тем бы все и кончилось если бы однажды, друг не предложил прокатиться в театр, или в бордель, или в казино, или в музей, что в прочем не так важно.

Кратчайший путь — через главную площадь, и в этот день, обычно пустая безлюдная, как назло оказалась забита. Люди. Много людей: кричат, стонут, смеются, плачут.

Друг не смутился, наоборот, как-то подозрительно оживился, двинулся к толпе, увлек за собой.

— Надо было проехать мимо, — сказал наш Виткор другу, как можно громче, боялся, тот не услышит за шумом толпы. — Ты знаешь, я не люблю такие мероприятия!

— Да брось, будет очень весело, это всегда завораживает… горячит кровь! — Брезгливо распихивает локтем грязных горожан, тянет Виткора за рукав.

Виселица не огорожена забором; каким-то чудом, красная линия, что в десяти метрах, сдерживает, кажется неподконтрольное, плотное кольцо: агрессивных, жаждущих зрелищ, существ.

Приговоренные, каждый возле своей веревки, безразлично разглядывают окружающих, молча ждут участи. Перед тем как повесить, осужденному дают слово. Трое из семи отказались, двое просили прощения, один кричал проклятия, а последний — молодой, как-то совсем, не по сезону улыбающийся парнишка читал стихи. Читал, когда приказали замолчать, и даже, когда на голову надели мешок, и как показалось Виткору, рифмы метались над площадью и после, когда тело поэта конвульсивно барахталось на парусиновой веревке. Впрочем, с этого момента стихи слышал только Виткор, потому что знал их наизусть, ведь это были его стихи.

С площади, направился домой, заперся в комнате, и не выходил пять дней. Все, чего хотел — написать хотя бы одно стоящее четверостишье, но все впустую. Тогда, взял пару карандашей, перочинный ножик, несколько чистых тетрадей и навсегда ушел из дома.

Много ходил по свету, все искал вдохновения, но, ни через год, ни через пять, не написал ничего, что могло бы сравниться с тем, что когда-то, так легко, за секунду выхватывал из неоткуда. Он и сейчас в поиске, и уже не сойдет с пути, будет искать, искать, искать, до тех пор… И поверь, даже одна стоящая строчка, будет щедрой компенсацией — той сытой, чужой жизни, которой пренебрег.

Хорошая история, — оценил Жу. Понимаю, к чему клонишь, но ты извращаешь мою идею. Я не отказываюсь от себя, напротив, даю реализоваться лучшему в себе. Это как если бы твой Виткор, начал бы убивать всех, кто отказывается признавать его гений. Избавляться от тех, кто мешает прогрессу… Все правильно, художник должен рисовать, а хищник, если говорить просто — убивать, в какой оболочке не важно, важна суть… Но тебе — спасибо, теперь буду жестче, решительней, в выборе путей: реализации поставленных целей. И если, не дай бог начнут разлагаться внутри, какие-нибудь либеральненькие мыслишки — обязательно вспомню твою историю.

"Сволочь. — Злится человек. — Все перевернул…"

— Что?

— Я это не тебе.

— Ааа…

"Попробую еще раз, — решил Виктор. — Может быть, последний раз…"

— Разве ты не боишься: вдруг что-то пойдет не так? Назад-то — уже никак… Загоняешь сознание в оковы какой-то фанатической идеи, а даст ли врожденное разнообразие сконцентрироваться на задуманном? Окажешься завтра, каким-нибудь…

Не успел договорить — Жу перебил:

— Если бы я был теленком, который пытается стать человеком и завоевать весь свет — твой вопрос был бы справедлив, но… но посмотри на меня: сразу поймешь, кто, завтра войдет в твой мир. Судьба, доля каждого, расписана не на ладонях, она влеплена в нашу душу, впечатана в породу. Тигр, умрет от лап тигра, суслика съест хищник, крот умрет в своей норе, — такова статистика, все остальные исключения, которые как известно… А если, эту статистику еще и помножить на целеустремленность, прибавить веру в притягательность рока, фатализм…

12

— Еще не ясно, что из тебя получится завтра, — сказал Виктор.

— Характер, воля, сила, напор, все эти качества мне не изменят, уж поверь.

Могу привести один интересный пример, так для наглядности…

— Что-нибудь про судьбу? Не надо… Рок, фатализм — чепуха все это.

— Чепуха?!. Слушай…

— Что?

— Случай из жизни.

— Чьей жизни?

— Не важно.

Виктор вдруг задрожал. Только на секунда представил, что остался один, что умирает от голода, и только темнота, только сырость, только… "Ну и пусть, — сказал себе, — быстрее бы уже… Чтоб не мучиться… не думать об этом…"

— Зачем ты это делаешь? Дай умереть в тишине… Я имею на это право!

— Не имеешь… — сухо возразил Жу, — но можешь заслужить… Послушай… Буду краток, — обнадежил он, — обещаю… В судьбу не верит… Откуда ты такой? Ладно…

— Один молодой человек, его звали Вилнор, — начал, немного растягивая слова. — Нет, один мальчик… Да, ему было лет двенадцать. Так вот… был самым, лучшим учеником в классе, да и во всей школе, но… это был странный мальчик, необычный мальчик… Так вот, — успехи, — его скорее пугали, чем… А мальчик он был странный, необычный…

— Ты это уже говорил… — безнадежно выдохнул Виктор.

— Не перебивай… Так вот… Слишком многого, от него ждали окружающие, и сам он понимал, — большой выбор, может, и дает человеку некоторую свободу, но напрочь лишает счастья. Разнообразие сбивает с толка, рассеивает внимание, дробит основной вектор на мелкие, заставляет выбирать часть, вместо целого.

Вот так, было тебе холодно, пошел в магазин и купил свитер… ну согреться чтобы… а в другой раз, по той же причине, пришел в магазин, а их там сто, и все разные. Сначала ищешь теплый, потом, чтоб еще и красивый, потом красивый, но шерстяной, и в конце покупаешь холодный и красный, и не совсем даже и свитер ха-ха… Знаменитости, редко счастливы в браке, от него как раз, от этого самого — "излишнего выбора". Дайте человеку две дороги, — легко определит лучшую, и пойдет, но если их пятьдесят, все ему будет не то, и что бы ни выбрал, всегда будет жалеть, и это станет повод для плохого настроения, депрессии, магнитом всех несчастий.

— Тебя послушать, так лучше совсем без выбора.

— Вообще-то лучше… Скажем: для обычного человека — да… но есть нюансы. Закон ограничивает выбор, и это хорошо. Вас надо сажать в клетки, там Вам будет спокойней. Ну а про себя скажу, — ваши страстишки, метания, страхи, меня не занимают. Я слишком целеустремлен!.. Меня сдерживают только законы физики!.. Я выше ваших предрассудков!.. Я выше вашего закона!.. Я… Я… Я продолжаю… Так вот, этот самый Вилнор, — как видишь, и правда — развитый, не по годам ребенок, — заметил и еще одну особенность: назвал ее парадоксам Вилнора.

Люди хилые, болезненные живут дольше, чем… Ну это понятно: слабый пытается сохранить то немногое, что есть; здоровье сильных — изнашивается быстро, как ходовая на гоночной машине. Но это не все. Косноязычные — читают, становятся ораторами. Люди с дефектами речи — лучшие дикторы. У некрасивых баб — полно любовников. Отличники — нанимаются "в батраки" к бывшим троечникам. Почему — так? Сколько их: обещающих, умных, талантливых… — спились, потерялись, рассыпались. А ведь был потенциал, и что?..

Парадокс Вилнора: — материя, не встречая сопротивления утрачивает способность к регенерации и ее кпд на выходе, при данных условиях — обратно пропорционально количеству вложенной в нее энергии. Если проще, то: свои недостатки каждый замечает с самого детства и при здоровой иммунной системе вырабатывает к ним противоядие. А если недостатков нет, то нет и опыта борьбы — ты обречен на поражение.

Он это видел так. И его пугала легкость, с какой все дается, и в ней, в этой самой легкости уже виделся ему — зародыш неизбежного краха.

А еще он верил в судьбу, в рок, верил хиромантам, астрологам и… и не только им. Как-то разбил мячом окно бабке с первого этажа, нечаянно конечно, но очень ругалась старуха, вынесла во двор толстую книжку, открыла, ткнула палец в нарисованную змею, мерзкую такую, чешуйчатую, — сквозь зубы процедила: — Гнить тебе поганец в утробе твари сей! Аспид ты проклятущий!

Надпись успел прочитать, в самом низу: "Большой водяной питон — Morelia maximа". Бабке, он поверил больше всех.

"Итак, впереди ничего хорошего, — думал Вилнор. — Но разве нельзя все это, как-нибудь, на сто восемьдесят..?"

Твердо решил: "надо брать судьбу в руки!".

Через год уже отставал по всем предметам, стоял на учете в детской комнате милиции, курил и… Это оказалось не трудно. Умному быть дураком легче, чем дураку умным.

Был у Вилнора, еще один термин — "Кризис материи" — переломный момент, самый главный в стратегии.

"Кризис материи" — все подающие надежды уже — "подъобломались", покатились по наклонной, а неудачники (в кавычках) — напротив, только начинают самореализовываться. Так вот, — стартует этот кризис в двадцать четыре года. Не знаю почему именно в двадцать четыре, может потому, что, организм начинает стареть.

В двадцать четыре, как-то не сложилось, и в двадцать пять, и в… Взяться бы уже за ум, да не тут-то было… И в двадцать восемь, тоже как-то… И в тридцать и…

Сорок лет — Вилнор классический неудачник: ни денег, ни работы, ни увлечений — больная печень и визиты к наркологу, — все. И кого он там встречает?.. Да все тех же… самых многообещающих, тех самых — школьных, институтских вундеркиндов. Но он-то, почему здесь? Почему среди них? Все ведь предвидел, все сделал правильно?!

А объяснение простое — судьба.

— Понятно, — сказал Виктор. — Это все?

— Нет! — рявкнул Жу.

Он решил еще немного побороться, — сказал уже мягче. — Это не все. Совсем не все… Он устроился пилотом на большой грузовой самолет. Летал где-то в Африке, и кажется судьба смилостивилась, и… Ах да! Не могу, не отметить… Ты знаешь, как красива Африка весной? Саванна, стада бизонов, кочующие слоны, леса полные дичи, реки полные жизни. Добрый край изобилия и счастья. Место, где исполняются все мечты. Земля, которую греют звезды, и остужает солнце. Воздух в Африке немножко терпкий от обилия пыльцы, и если им просто дышать то можно пол года не есть, представляешь?! — настолько пропитан питательными ферментами… Да…

В Африке живут Буры. Они воевали с англичанами.

Катко, лет сто назад, поймали колонисты предводителя буров и потребовали, чтобы он увез свой народ в Америку. Ни угрозы, ни пытки не действовали, тогда задумали они его купить. Но золото для подкупа, похитили пираты. Из-за него, корсары начали драться и… в конце концов, выжил только один. Тут началось самое интересное. Перед тем, как корабль выбросило на мель…

— Подожди, подожди, — прервал Виктор. — Ты хотел сделать небольшое отступление про Африку, но вместо этого начал другую историю.

— Почему другую?

— Потому что, ты рассказывал про Вилнора.

Виктор и сам не заметил, как втянулся в диалог. Уже не признается себе, но надежда еще есть, теплится где-то там, в глубине.

— А сейчас, по-твоему, про кого? Хм… Правнук злодея, которому досталось золото англичан, через семьдесят лет основал компанию авиаперевозок "Flai in…", "Flai in…" — не помню. Там работал Вилнор. Я просто, хотел к этому плавно подвести. Но ты перебил меня… опять перебил!.. Ты не узнаешь, не о романе между Вилнором и женой начальника авиаремонтного цеха, не узнаешь, кто сдал ЦРУ карту скрытых аэродромов, которые были транзитными точками мощного наркотрафика, не узнаешь, кто стоит за двадцаткой самых крупных, не раскрытых преступления последнего столетия… Ну да ладно, если тебе не терпится я заканчиваю, хотя… хотя… Так вот. Вилнор знал, что умрет в желудке питона, и все избегал тропических лесов, террариумов, цирков…

Случилось так, что упал его самолет посреди жаркой пустыни. Неделю плутал он по дюнам, вконец ослаб, валился с ног. Но надежда оставалась, ведь, как говорят: "Не утонет — тот, кому суждено сгореть". Так и вышло… Его обхватила эта мерзкая рептилия, придушила и амм…

— Питон? — удивленно уточнил человек.

— Он.

— Посреди пустыни?

— Да, это была Сахара.

— Опять ни черта не понятно.

— Что тебе непонятно, мой друг?

— Я не понял, каким образом… Откуда вообще?.. Почему, посреди пустыни его убил питон?

— Да потому что..! Потому что, такая была его судьба!!

— И все?

— И все!

— А вот на этот раз, насколько понимаю, — без подробностей, — рассерженно сказал Виктор.

— Какие еще подробности? От судьбы не уйти, вот и все.

Диалог оборвался. Оба погрузились в себя.

Несколько дней тишины, скуки.

Охота не ладится. Жу стал медлительным, неловким, слабым. Добыча легко ускользает. Перешли на подножный корм, но и одному этого мало; кокда-никогда что-то перепадает и Виктору. Раз, Жу поделился полуразложившейся тушкой старого зайца, в другой худыми птенцами, что выпали из гнезда и умерли от голода. Вскарабкаться на дерево, и достать живых, теперь трудно.

Зверь почти человек, только какой-то неестественно-большой, страшный. Человек пораженный ужасной неизвестной болезнью. Зубов нет, местами под деснами, только начали чесаться зародыши новых. Пальцы кровоточат, с болью прорезаются плоские, человеческие ногти. Лицо красное, опухшее, будто ошпарили кипятком; оно стало гладким, без рельефным, напоминает сморщенный помидор. Жу еще прихрамывает на левую ногу, хотя внешне, она почти восстановилась.

13

— Хм… наверное, этот чудо змей выпал, из какого-нибудь самолета? Да? — примирительно прервал трехдневное молчание Виктор.

— Удав? — спросил Жу.

— Питон, — поправил человек.

— Ну да, точно… питон, — подтвердил зверь. — Нет, ничего этого не было, — добавил он, — никто ниоткуда не вываливался.

— Но ведь должно быть объяснение?!

— Ну вот, у тебя волосы поседеют, или выпадут вообще, — чем объяснишь?

— Думаю, такие вещи легко объяснить генетикой, но…

— Так вот, — раздражаясь перебил зверь, — все рассказанное мной: в частности наличие питона в пустыне, объясняется, как раз тем же!

Виктор подумал, потом упрекнул: — Что за манера такая?.. Понапускать тумана, понаводить тень на плетень, — протянул разочарованно: — Ааа…

— Некоторые, сложное считают простым, другие наоборот, — ответил Жу.

— Я, вот что подумал, — услышал Виктор после небольшой паузы. — У меня есть несколько патронов, но вот ружье… Понимаешь, когда он убегал, то выронил ружье в расщелину… Я достал, конечно… Оно не стреляет… поломанное оно и погнутое… Твое-то, тебе уже не нужно, а питаться все-таки… да?.. И что, ты об этом думаешь?

— Вот, сам думаю, что думаю. Думаю, например, не хочешь ли ты меня убить?

— Нуу… за кого ты меня… Да и зачем мне? Ты — ничем не угрожаешь, мстить за что-то?.. Так вроде, особо, не за что?

— Сколько патронов? — спросил Виктор.

— Четыре.

— Я дам тебе ружье, а ты мне патроны.

— Это еще зачем?

— Для охоты тебе хватит и одного, вот по одному, и буду выдавать. Если перемкнет, и захочешь от меня избавится, шансов у тебя будет в четыре раза меньше. Кто тебя знает? Кем станешь завтра? А так, буду оценивать твое психическое состояние, и решать: едим сегодня или нет.

— Чего ты боишься? Не знаю, по мне, так лучше умереть от пули, чем от голода. В конце-концов, осталось не много… Я и на корнях проживу, да и ты недельку-другую, думаю, протянешь без еды. Решай.

— Мне патроны, тебе ружье, иначе никак. Ружье отдам по частям, — добавил Виктор. — Одну часть, — ты мне патроны, и я отдаю вторую… Собрать не сложно… Ну что?

— В патронах порох… Порохом можно взорвать все что угодно.

— Я не подрывник, но думаю, пороха из трех патронов не хватит и дверцы от шкафа с петелек сорвать.

— Боюсь, что хватит.

— Значит, голодаем? — спросил Виктор. — Что ж, — твое решение…

— Зря ты так Витя… Иногда, приходится доверяться другим… Иногда — нужно доверять другим… Хм… Был такой случай, — нехотя, после длительной паузы сказал Жу.

— Еще одна история?

— Эта, короткая, — сказал как-то виновато.

— Ладно, валяй, все равно делать нечего…

— Отряд легионеров, был на марше, — начал, заметно ободрившись. — Двигался из центральной базы, где-то в Судане, в какое-то село, чтобы усмирить какой-то бунт, подстрелить пару аборигенов, поддержать союзный клан.

Путь, оказался длиннее, чем думали; кончилась вода.

Небольшая группа, пять человек, должна отделиться от основного отряда, съехать в сторону на несколько километров, набрать воды, и нагнать своих к следующему утру.

Снаряженной группой командовал капитан Виснор. Он же переводчик.

Не успели добраться до ближайшего колодца, как их с улюлюканьем и выстрелами в воздух окружили всадники; лица перемотаны тряпками, даже глаз не видно. Легионеров обезоружили, бросили в глубокую, тесную яму.

Виснор, как единственный, кто знает язык, пытается переводить товарищам редкие обрывки разговоров, что доносятся сверху.

— Чего они хотят, капитан? — спросил совсем юный, безусый сержант Футьен.

— Еще не знаю, ждут, какого-то Мурзафа, видать местный князек, он и решит нашу судьбу.

— Капитан, не щадите нас, скажите, вы уже слышали какие-то слова… "казнь, расстрел, кара, кровь"?.. — уточнял Футьен. Виснор поспешил успокоить:

— Нет, пока только о лошадях говорят, и про Мурзафа, его здесь очень чтят.

— А вот это слово "Баншисьхрас" или "Ваншисьхрамс" или… или… оно… оно что-то… связанное с насилием?

— Нет Футьен, не переживайте, так здесь называют людей, которые чтят Мурзафа больше остальных.

К ним подошли только через сутки. Вернее — подошел, бородач, лет тридцати, с раздражительной привычкой сильно жестикулировать; он будто пытается слепить из воздуха предметы, или образы о которых говорит.

— Ну что сссабаки! — приветствовал пленников, ловкой кистью схватил невидимого, грязного пса за загривок, и отшвырнул в сторону.

— Очень образно, — похвалил Виктор.

— Ну, — смущенно сказал Жу. Продолжил:

"Ну что, собаки, — сказал он. — Меня зовут Маншихрас. Я убил за свою жизнь больше тысячи "неверных"! Меня знают по обе стороны границы, как самого кровожадного нукера на Востоке. Но сегодня, у меня праздник, моя лошадь ожеребилась, и один из вас останется жить. Кто? — решит аллах. Отпущу, через двадцать дней, если захочет… Ха-ха-ха! Мы поиграем в игру. Все очень просто, честно. Принесут большой кувшин с водой, — если пить одному, — хватит на месяц… ну дней на двадцать пять… может, чуть меньше… если экономить… А пить впятером, и вода кончится через пять дней. Жарко, через неделю умрете".

Еще что-то говорил, потом что-то ответил на арабском Виснор, и им скинули лестницу.

— А ты останешься, — сказал Виснор Футьену, — пойдут только четверо.

— Почему я? — возмутился сержант, но его одернул один из пленников. Футьен недовольно от всех отвернулся.

— Все очень просто, — рассказывал капитан по дороге. — Нас хотели убить, но судьба благосклонна. У них тут был съезд старейшин, — сидели, угощались и двое из именитых гостей ни с того ни с сего, вдруг взяли и померли. Остальные — ничего, живехоньки. Чего там жрали те двое, никто не помнит. Что отравлено — не ясно. Времени готовить — нет; Мурзаф уже подъезжает, и если его не покормить… Наш новый добрейший покровитель Маншихрас боится, остаться без головы. Предлагает нам пообедать.

Никто не помнит, чтобы ел птицу, рис, лаваш, или пил сливовое вино, кстати — все, любимые блюда Мурзафа.

Стол ко всеобщей радости не так скуп, как думали; вином с мясом, уже проверенными гостями, насладился каждый. Они ни ели молча, заглядывая друг другу в глаза — нет. Звучали шутки, говорились тосты, и даже была спета душевная, патриотическая песня. И когда рядовой Сожардон схватился за живот, каждый успел сказать товарищу: "прощай брат" и пожать несчастному руку. Отравленной — оказалась птица.

Ночью приехал Мурзаф. Утром за легионерами пришли. Виснор попросил оставить Футьена, — Маншихрас разрешил. После этого Футьен больше не разговаривал с Виснором. Он был напуган, подозревал капитана в коварстве.

На этот раз, нужно стрелять из огромных старинных пушек. Мурзаф спорил с одним из старейшин, что те выдержат тройной заряд пороха. Некоторые, горячие головы готовы увеличивать ставки на крепость орудий по ходу проведения испытаний. Проиграл — один Мурзаф, — уже третья разлетелась на кусочки, снесла пол туловища одному из легионеров.

Следующий погиб, когда гости соревновались в меткости. Обреченные, но не сломлены люди, ставили себе на головы яблоки, и сами выбирали стрелков. Виснору повезло, — выбирал первым, отобрал самых трезвых.

Потом была игра, чемто напоминающая русскую рулетку, и их осталось двое, Виснор и Футьен.

Перед ними положили три монетки, решкой вверх. С обратной стороны, там, где орел — краской нанесли несколько жирных точек: на одной красного цвета, на другой желтого, на третьей зеленого. Перевернули, перемешали. Виснор, может заглянуть под первую монету, Футьен под среднюю. Кто первый назовет цвет третьей, будет жить, кто рискнет назвать первым, но ошибется — умрет. Участники могут общаться между собой. Эта игра, несмотря на кажущуюся простоту, некоторыми ценителями считалась самой зрелищной.

Сидят за столом несколько минут. Футьен напряжен, взволнован. Виснор улыбается.

— Что дальше капитан? — жалобно спрашивает Футьен — Чего от нас хотят, зачем все эти монеты?

У Виснора есть выбор: честно рассказать правила игры сержанту, ведь тот не знает языка, как ты помнишь, или…

— Каждый из нас, — сказал он, — вытаскивает другому наказание. Показывать нельзя, но один другому должен сказать честно, какой цвет видел. Моя монета красная — тебя обваляют в углях, достану желтую — выкалят глаза, зеленую — захлещут до смерти прутьями.

— Это очень странно… да капитан? Я почему-то думал, умирает, всегда только один.

— На этот раз живых не будет, мой друг.

— Но вон тот. — Посмотрел на Маншихраса. — Обещал, что один выживет.

— У них нет чести, сержант; они не держат данных обещаний. Ладно, чего тянуть? Загляни под монету, скажи мою судьбу. Я не боюсь смерти.

Футьен приподнял монету, посмотрел, отодвинул от себя, опустил глаза и вдруг замер.

Виснор не выдержал: — Что там, друг? Не томи, говори не бойся.

— Простите капитан, Вам выкалят глаза… Мне очень жаль…

— Ничего. Мужайся друг… сейчас, скажу твою судьбу. — Виснор заглянул под свою, и уже хотел назвать цвет, скрытый на оборотной стороне третьей, но остановился. За секунду до нитки пропитался едким потом. Точка, под монетой — желтая. От жуткого напряжения, заболела голова. "Футьен, догадался в чем смысл игры, специально обманул, хочет, посмотреть на реакцию, — думает капитан. — Спросить сержанта: ничего ли тот, случайно, ни перепутал? — сразу поймет, какой цвет у меня, и вычислит цвет третьего орла. А может, и в правду забыл, какое наказание обозначает желтый?.."

— Виснор посмотрел в глаза Футьену: — Крепись друг, тебя изжарят в углях. Мой цвет зеленый.

Удивление. Сержат просидел с открытым ртом секунд двадцать.

Глаза в глаза. Изучают. Оценивают.

— А что, зеленый цвет — уголь? Не розги? — Все же спрашивает сержант.

— "Все он помнит, — думает Виснор. — Значит, соврал специально".

— Дружище… мм… а ведь ты прав… Зеленый и правда — розги, желтый — слепота, красный — угли… что-то мы от нервов… да? Поперепутывали все ха-ха…

— Да, да… — По детски улыбаясь, кивнул сержант.

И опять пауза.

Виснор посерьезнел, хочет что-то сказать, несколько раз открывал рот, но обрывает себя, в последний момент понимает, слова, все не те…

Решился, говорит: — Я тебе не очень нравлюсь — да, сержант?.. Считаешь меня мерзавцем, думаешь, смог выжить, потому что подпихивал под смерть остальных, а тебя, как самого глупого — оставил напоследок?.. Считаешь, если не застрелился после того обвинения в краже, то… Так вот, знай: и про крапленые карты и что якобы бежал с поля боя, оставил орудия… все ложь, слышишь… ложь! Перед тобой — честный человек! Просто, честный человек, хотел выжить, но… живи ты — брат!.. Мой цвет желтый… да желтый… Дарю его тебе вместе с жизнью!.. Я, потому и замешкался, что — желтый, а так, давно бы сказал…

На щеке капитана блеснула слеза: — Ты моложе меня… Тебе еще жить… Знаешь, ты всегда мне был…

Футьен прервал этот сумбурный монолог. Все это время, сержант презрительно глядел на капитана и вдруг: — Желтый!! — Показал на третью монету. Несколько раз провел пальцем по желтой нашивке на рукаве, снова, но уже тише:

— Желтый.

Несколько раз перевел палец с нашивки на монету, бросает трусливые взгляды на загомонивших вдруг арабов, понимают его или нет?

К столу подошел Маншихрас, перевернул монету. Хохот заполнил комнату, и вырвался в открытые двери. Точка на обратной стороне была зеленая.

— "Иногда надо верить, — думал Виснор. — Даже, таким мерзавцам как я… иногда надо верить…" Его отпустили: прожил полноценную, счастливую жизнь. Но суть взяла свое. Кончил плохо. Убили на дуэли, кажется, из-за крапленых карт… Там начался какой-то скандал, но это уже другая история. Но монетку всегда носил с собой; ведь она для него — билет в жизнь, символ удачи. Потерял ее — даже расстроиться не успел. Все кончилось сразу.

Некоторые генетики всерьез считают: гены везения или невезения заложены в каждом, и магниты, это может быть все что угодно, даже пломба в зубе, воздействуют на гены созидания или разрушения, ну да я отвлекаюсь…

Жу сделал паузу, и закончил рассказ, немного театрально: — Вот так, Виктор! Иногда нужно верить! Просто верить!

— Если так, — сказал человек, — то давай патроны.

— Жаль. Ты так ничего и не понял…

— Скажи, почему все герои, твоих рассказов плохо кончают?

— Я не понял формулировки? Что значит, плохо кончают?

— Это значит — плохой конец. Просто, плохой конец; никто не стал жить долго и счастливо…

— Аааа… Расстрою тебя. Хороших концов не бывает. Вы, слишком смертны, чтобы надеяться на какой-то хороший конец. Есть, всего лишь некоторые благоприятные переходные моменты, но итог, как говорится…

— Хороший конец, — это когда человек… ну, допустим… допустим, заканчивает жизнь… ну, с улыбкой на устах… не боясь смерти… — сказал Виктор.

— С улыбкой на устах, как ты говоришь, умирают, только прокаженные и нищие.

— Нет, ты не понял. Они улыбаются, потому, что прожили хорошую, счастливую жизнь, понимаешь?..

— Интересно, в какой пошлой книжке ты это прочел? — Злится Жу. — Тот, кто прожил, как ты выразился: "счастливую жизнь", никогда не примет смерть с улыбкой, ему захочется еще и еще… Счастливая смерть — плохой сюжет для пошленьких романов. Смерть — всегда боль, неизбежный проигрыш, трагедия…

— Пусть нищие и прокаженные, но с улыбкой на устах… У тебя и таких нет…

— Вспомнил, Виснора не убили на дуэли… убили другого совсем… Другого, который не он. А Виснор — безногий алкоголик с шарманкой, еще двадцать лет ползал по улицам Парижа, клянчил копейки на алкоголь, лекарства от хронического поноса и чахотки. Он принял смерть, как избавление, и умер улыбаясь… нет, даже хохоча. Хороший конец, правда? Счастливый. Ах — прелесть!..

14

— Ты чувствуешь? — тихо, настороженно, как бы боясь кого-то спугнуть, спросил зверь

— Что?

— Олень, совсем рядом… Самец… лет семь-восемь… Чувствуешь?

— Нет там никого, — сказал Виктор.

— Ты хоть и в пещере но… обоняние уже лучше моего… Гораздо… Должен унюхать… Я почувствовал, скорее через тебя… Хм… Почему молчишь? Ведь хочешь есть; в тебе кишки переворачиваются… Чего молчишь?

— Пусть уходит. Тебе его не догнать. Побереги силы…

— Дай ружье.

— Нет.

— Подойди к проему.

— Зачем?

— Подойди к проему.

— Ну… подошел, — сказал Виктор.

— Смотри.

Жу стоит возле входа, в раскрытой ладони — патроны: — Гляди. — Вставил патрон в щель, между двумя камнями, так, что торчит, только гильза. Ударил по гильзе сбоку, ребром ладони. Со звоном она отлетела в сторону. Зверь поднял, демонстративно, высыпал остатки пороха. Тоже проделал с двумя другими патронами.

— Как ты хотел: у меня только один патрон. Уговор есть уговор, давай ружье.

— Не дам.

— Обещал…

— Черт с тобой!.. — Виктор еще колеблется, но… — Не поцарапай!

Из пещеры высунулся приклад.

Через минут пять, прогремел выстрел.

Зверь вернулся ни с чем.

— Промахнулся, — сказал разочарованно.

— А где мое ружье?

— Выбросил я твое ружье… Выбросил!! Какой от него теперь прок? Вот, что значит невезенье.

— Невезенье?

— Да. Штопор. Вчера не догнал кабана. Неделю назад косуля, прямо из лап… Да, если накрыло, — уже не отпустит… Хэ-эх…

— У тебя меняется характер… Ха-ха… Становишься суеверным. Что, кто-то наверху узнал, что ты забыл помолиться на ночь и теперь, так жестоко отыгрывается?.. Не попал, потому что не умеешь стрелять. И поймать ничего не можешь, потому что сам, без пяти минут добыча… Хе-хе… Черная полоса, заговор масонов, эх, думается мне, напялишь скоро желтенькое платьице, вместо треуголки Наполеона, пойдешь по миру напевать Хари-Кришна…

— Ты не понимаешь. Это математика. Цифры живут своей жизнью; они подвержены тем же страстям, что и материя. Они имеют направление. Любой завсегдатай казино подтвердит — все цифровые комбинации цикличны. И одно число тянет за собой другое. Ты не замечал, что в многозначных числах после семерки часто идет четверка, а после тройки — единица?

— Бред.

— Бред? А ты знаешь, что после красного, скорее всего снова выпадет красное, а после черного — черное? А дубли на камнях, по статистике повторяются каждый шестой бросок, но концентрируются в определенных двадцати из ста, это если кидать два кубика, а если пять…

— Но-но, ладно, — остановил Виктор. — Спроецируй теперь, все, что тут наплел, на свои неудачи…

— Это очень просто! — Возбужденно начал Жу, но вдруг осекся, задумался. Минут на пять стало тихо. Потом Виктор услышал:

— Так получилось… Так получилось, что жил такой себе человек… Звали его… Мм… Вик. И вот как-то стало ему везти. Причем везде и сразу, и без всяких усилий с его стороны. Особенно повезло с деньгами. Кому-то на голову упала гиря, а кому-то мешок с деньгами. Если первый видит в своем несчастье случайность, то второй свою удачу воспринимает как закономерность. Такие вещи, всегда большинством воспринимаются как должное, — "Конечно, ведь я столько работал… — или: "столько страдал…", или, ну эти уже уникумы: "все правильно, ведь я такой один! Ведь я центр вселенной, а другие только так… второстепенная, меняющаяся декорация, планктон, аргументативный протеин в вечном споре между мной и создателем".

Вик, как любой победитель, каждый свой шаг считал хрестоматийным, единственно верным. Как не побитый чемпион не стеснялся быть надменным и жестоким. Был уверен, что вправе давать советы, открыто презирать тех, кого судьба обошла стороной, или скинула с жизненного олимпа. Эта сытая уверенность не отталкивала успех — наоборот, скорее притягивала новую удачу, укрепляя и без того крепкий материальный и духовный фундамент.

Вик не любил общаться с людьми своего круга. Многие, пришли к тому же — другими путями, зачастую принимая противоположные решения, руководствуясь иными принципами. Эти люди делали его слабым. Заставляли нервничать. Сборища ничтожеств, обласканных судьбой, ставили себя вровень, а он между тем, боялся даже думать, что его успех со стороны может казаться всего на всего, таким же случайным стечением событий, слепой удачей, непредсказуемой лотерейной подачкой.

Как-то играл в нарды со своим приятелем. Игра шла неплохо, но ему не нужны были четверки. Кинул кости — выпали четверки. Для партии не смертельно, но пришлось поломать голову. Кинул кости второй раз — снова выпали четверки. Открыл некоторые ячейки на своем поле. Чтобы поставить противнику марс, уже нет и речи. В третий раз — опять дубль из четверок, и в четвертый тоже…

Проиграл пятнадцать партий подряд. Камень не просто не идет, он издевается, хохочет в лицо, крутит фиги. По пять раз подряд — двойка с единицей, а потом вдруг, — дубли из пятерок и единиц.

Если сначала он улыбался и говорил, — "Ну, надо же?!", — то с четвертой партии стал сосредоточен и молчалив. Друг, напротив в восторге. Друг, такого никогда не видел. Все это попахивает чертовщиной, но счастливчик не может удержаться от смеха. Переполненные ненавистью и ужасом глаза Вика, только подливают масло…

Фишки Вика столпились на шестерке, абсолютно не понимают, что происходит, куда деваться? С начала последней партии, шестерки у него выпадали четырнадцать раз подряд.

— Не переживай так Вик, дружище, — смеясь говорит товарищ. — Просто, сегодня мой день; сегодня мне чертовски везет!..

— Я очень на это надеюсь, — отвечает Вик, — но боюсь, что дело не в Вас.

Приятель несносен. Совершенно не может контролировать эмоции; хохочет все громче, после каждого дубля, буквально валится от смеха на пол.

— Ну и скотина же ты! — не выдержал Вик.

— Что?! — Не понял друг.

— Так, как ты сейчас себя ведешь, ведут себя только свиньи! Ты дерьмо человек, вот что я тебе скажу.

Молчание. Улыбка на лице друга посредством еле заметных манипуляций превратилась в оскал:

— Ах ты, подонок!! — крикнул, зачерпнул горсть шашек с соседней доски, бросил в перекошенное лицо Вика.

— Ладно… Перестань! — примирительно сказал другу, когда тот встал, принял боксерскую стойку, и уверенно пошел на него.

Вик улыбнулся: — Все-все — сдаюсь!

Оскорбленный остановился, нехотя опустил руки. В этот момент, Вик ударил его тяжелой, хрустальной вазой по голове. Ваза не раскололась, чего нельзя сказать о черепе.

Везучего партнера пришлось закопать в посадке. Вик, никогда не убивал людей сам, — этот инцидент, на несколько дней испортил сон и аппетит.

Хотя, может, не спал из-за того, что на животе и спине появилась такая — выпуклая, разноцветная, невозможно чешущаяся сыпь.

Обратился к врачу, но тот только пожал плечами. Перед самим уходом эскулап, долго мялся, но все-таки посоветовал провериться на некоторые венерические болезни. Тем более, что супруга Вика, уже приходила к нему(к врачу) с подобной просьбой, и приводила с собой какого-то общего дальнего родственника, у которого он (врач) взял некоторые анализы, якобы по его (Вика) просьбе. "Кстати, результаты оказались так-сибе, — туманно намекнул на что-то. — Но это, никакого отношения не имеет к сыпи на спине, — успокоил медик: — Сыпь — это что-то другое".

Вик решил, что нужно немного времени, пусть все устаканится, до поры до времени, ни с кем не выяснять отношений.

Вечером зашел по делу компаньон. Вел себя подозрительно. Ходил по дому, внимательно разглядывал все, будто был впервые. На все вопросы отвечал что-то невразумительное, путанное; смеялся, когда Вик пробовал заговаривать о делах.

На секунду оставил гостя одного, а сам пошел в погреб за вином.

В тот незначительный промежуток пока хозяин отсутствовал, компаньон выстрелил себе в голову. Вику, это сразу не понравилось. В их кругу — так не принято. Не любил, когда в его доме стреляются без разрешения.

Потом, с работы позвонила секретарша, сказала много обидных слов, обозвала мерзавцем, и бросила трубку. Потом, еще звонили — самые разные: с просьбами, потом, с требованиями, после, с угрозами. Проблемы возникали из неоткуда, росли и взрослели быстрей чем дочь соседа. А дочь, у соседа была о-го-го… но об этом как-нибудь в другой раз.

Все валится, все сыпется, рушится. Он уже физически ощущал между пальцами песок.

Понял, — и ему осталось недолго. Влиять на ситуацию больше не может. Жизнь и хаос стали синонимами.

"Проигрышную партию нельзя выиграть… но начать новую… Попробовать отыграться…" — размышлял с самим собой. Осторожно, как к опасному животному, подошел к столику, долго рассматривал кости. "Я продолжу партию… Незаконченную партию… Я буду играть за двоих…"

Что-то случилось со слухом. Кости падали на доску с невообразимым грохотом. От очередного броска с потолка рухнула хрустальная люстра. Осколки полетели в лицо, царапают.

Пошел в ванную — умыться, — не дошел; пол прогнулся под ним, к ногам съезжаются осколки люстры; заскрипела тумбочка с телевизором на маленьких блестящих колесиках, угрожающе сдвинулась с места; со шкафа скатился мячик, следом на бок ухнул сам шкаф.

В проходной комнате — два детектива. Делают умные лица, говорят о значительном, тычут пальцами в мертвого компаньона, чертят каракули в маленьких черных блокнотиках. Рядом — с заплаканным, отрешенным лицом — жена.

Кровь убитого, потекла к ногам Вика; со столов повалились, разбиваясь в дребезги, редкие старинные вазы. Никто не обратил на него внимания. "Эти" продолжают что-то писать; выражение лица — "той", не изменилось.

Вик прошел мимо, выскочил на улицу, за спиной щелкнул массивный дверной замок.

Мир рассыпался на глазах. От горизонта в небо устремились стрелки сквозных трещин.

"Закончить партию, и начать новую".

В гараже нашел две канистры с бензином, вылил на стены дома. Поднял домкрат, ходит вокруг своей дорогой машины. Зачем? Черт его знает? Сам еще не решил…

Не далеко, за воротами — черная машина с мигалками. За рулем — грустный человек в форме. Терпеливо наблюдал за подозрительными действиями хозяина дома, но появились вопросы.

Вышел.

Вот домкрат и пригодился. Вик затащил грустного человека в гараж, закрыл ворота.

Уже, когда отъезжал, и в зеркале заднего вида мелькала пылающая крыша, вспомнил, зачем домкрат. "Точно! — Подмигнул себе в зеркальце. — Колесо ж спущено… Ха-ха…"

Через сто километров, на капот упал электрический столб.

Вика не задело. Выкарабкался, отряхнуся. Вдали голубело озеро, пошел к нему. Вода теплая и прозрачная, что уже странно. Над Виком пронеслась черная туча; не обронила ни капли, исчезла, уступив место, теплому солнцу.

На дне водоема, что-то нащупал ногой, нырнул, достал блестящую монетку, с еле заметной, желтой точкой по центру… Редкая удача! Он улыбнулся. Новая игра! Диссонансный штопор преодолен.

— Как?

— Нннн… не важно… Не сбивай меня.

Вик вовремя понял — его проигрышная партия, не горестная утрата товарища, не развод с женой, даже не тюрьма, что грозит за убийство компаньона, а вся жизнь, равно, как, и все представление о ней.

Он изменил свое отношение к миру, переосмыслил и переродился — понимаешь?

Монета тоже сыграла свою роль, но…

Деньги идут к деньгам, к ним же — здоровье, красивые дети и удачливая рыбалка. И это понятно. Станеш богатым, бросишь курить, по утрам — зарядка, и тренажер. Когда все хорошо, так хочется жить — правда?! Жена — фотомодель, детки в маму. А ты сидишь на мостике и водолазы на крючки цепляют жирных карасиков. Потом, новые знакомства, опять же — новые возможности.

Одно цепляет другое. И кажется, все так славно, все так хорошо, и вдруг бабах!.. Тоже самое, но наоборот. И думаешь: "С чего же это началось? — Когда, утюгом сжег галстук?.. Когда, зацепил бампером велосипед в гараже?.. Когда, сломался бачок в туалете?..

Маленькая неудача в карточной игре, тащит прицепом гору неразрешимых, порой, губительных проблем. Самая короткая цепочка — незаметный укол булавки и смерть от заражения крови.

Все события и предметы всего лишь цифры… после тройки — единица, за семеркой — четверка. И если начало давить, то поверь — додавит. Диссонансный самофокусирующийся штопор — так это называют физики…

Вот и меня придавило — понимаешь? Впрочем, есть и другое объяснения моим неудачам на охоте. Корни уходят… Не так… Как-то неблагородно я начал… Я открою тебе тайну своего рождения и загадочного спасения! — вот так.

Когда-то давным-давно, когда Брут еще не предал Цезаря и потомки Каина помнили фамилию своего героического предка…

— Достаточно, — перебил Виктор. — Думаю, не стоит. Я понял твою мысль. Она проста, можно было изложить в двух предложениях… Впрочем, у каждого своя манера… И что же стало с Виком потом? Умер от воспаления легких?

— Нет, совсем наоборот. Стал министром в каком-то африканском государстве и пережил пятнадцать правителей, правда, четырнадцать из них поменялись всего за пару месяцев, но все же…

— В нарды, больше не играл?

— Когда дела шли не очень, очень даже играл. И как только начинал выигрывать, тут же бросал. Он стал, что называется, ловить волну, и одной удачей привлекал другую.

— То есть, если что-то не получается, попробуй себя в чемто другом, с чем наверняка легко справишься. Быстро с этим заканчивай, и возвращайся к нерешенной задаче — так?

— Примерно.

— Да, я что-то такое слышал. Людям склонным к самоубийству, розгами до мяса раздирают спину; так лечат депрессию. Телесные раны заживают вместе с душевными. Организм подает сигнал в мозг, мол все в порядке, процесс выздоровления на полном ходу, и больная душа, перерождается вместе с телом.

— Да-да, и одно притягивает другое. Принцип тот же.

— Галиматья какая… Ха-ха. А все таки ты меняешься… Ты стал добрее, вон даже Вику жизнь оставил… Ну-ну… Хе-хе…

15

Шли дни. Если раньше голод накатывал временами, напоминал приступами желудочной боли, и пропадал на часы, а-то и дни, то теперь есть хотелось всегда. Оба устали, обессилили. Оба чувствовали — развязка близка.

Зверь (хотя правильнее уже называть его человеком) больше не охотился, и вообще как догадался Виктор, боялся отходить далеко от пещеры.

Внешне — стал абсолютной копией того Виктора, который два месяца назад спрятался от него в пещере.

Они стали как-то ближе друг другу, и несмотря на голод, усталость, часто о чем-то спорили, даже смеялись. Оба старались обходить вопрос ожидающих перспектив. С обоюдного молчаливого согласия: возврат к этой теме — недопустимая бестактность, дурной тон. Только в этот раз, как-то незаметно, все же к ней вернулись…

— …нет, нет, ничего подобного! Суть вселенского разума заключается совсем в другом! — спорил он с Виктором. Вот смотри… хм… Вселенная разумна, но!.. Но к тому же еще и вечна. Развитие необходимо только конкурирующим организмам… С ними все просто: рождение, расцвет, смерть. Вселенский разум изначален и конечен одновременно, и посему — вне конкуренции. Абсолютно самодостаточен. Все его усилия — это сохранение баланса.

Я приведу несколько примеров:

Змеи стали вырождаться: не выдерживали конкуренции с другими хищниками. Появились змеи с сильным ядом — стали доминировать над другими, менее ядовитыми. У не ядовитых, чтобы их не слопали дальние родственники, появилось противоядие; они стали крупнее, начали душить и пожирать ядовитых.

Или, хищнику, чтобы догнать жертву, нужны быстрые, сильные ноги. Получите, распишитесь! Травоядному, чтобы убежать — тоже нужны быстрые ноги — пожалуйста! То же самое со слухом, нюхом, зрением и прочим. Дали одному, тут же дали другому. И где логика? Что происходит? Ничего! Перетасовка колоды! Природа — она же бог, играет в шахматы с самой собой; и ее изначально вполне устраивает ничья. Вопрос. Где та граница?.. В какие именно процессы вмешивается природа для сохранения баланса, и как быстро она способна на них влиять?

Вот пример: Бабочка откладывает на листьях определенного растения, ярко желтое яйцо, величиной с горошину. Вылупляется гусеница, съедает растение под чистую.

Дело казалось бы житейское — видали и не такое. Но! Заметь, что происходит?!

А происходит то, что не способна объяснить ни одна эволюция, ни какие Дарвины!.. Растение вырабатывает противоядие, но какое?!. На листьях вырастают муляжи. Точные копии яиц, которые откладывают бабочки. Один в один: форма, размер и цвет, ярко желтый… Бабочка, думает, этот куст уже занят, и пролетает мимо… Для восстановления баланса природа использовала психологию бабочки… Природа хитрит, лезет во взаимоотношения всего, что находится в ее власти. Поощряет нас и борется снами, используя наши же мысли, желания и слабости… Сколько муляжей вокруг нас, — а?.. Где та граница?.. В какие процессы она не вмешивается?.. Да не в какие: На Гитлера она найдет своего Сталина; одна ядерная держава, будет противостоять другой — равносильной; засуху сменят дожди; Кутузов победит Наполеона; в пустыне станет жарче и у верблюда выросте еще один горб; Мишка придумает танк, а Смит вертолет; день сменит ночь… А не будет равнозначной кандидатуры, так забацает муляж, и он выйдет из леса, до поры до времени растворится в безликом стаде, а потом…

Даа… Есть у нее механизмы способные корректировать, изменять процессы даже в человеческом обществе… Одной рукой будет Вам помогать, а другой ломать ребра. Вы все же нарушаете баланс. Вас слишком много, а для нее, нет разницы между бабочкой и человеком. За двести последних лет человечество вычерпало себя до дна. И антипода ему, я что-то пока не вижу. Внутривидовая гармония, все-таки задача второстепенная, первоочередная — межвидовая. Что же это будет? Метеорит? Страшная эпидемия?.. Нееет! Война! Третья мировая, и начну ее я — муляж.

— Ха-ха-ха-ха — засмеялся Виктор, — я-то думаю, к чему он клонит? А он и тут себя приплел… Ха-ха..! Ну а как же, без тебя то тут не обойтись. А я надеялся, признаюсь, что манией величия ты переболел, но… мм… Ты, я так понимаю первый и последний в своем роде? — спросил деланно-серьезным тоном.

— Почему? Ленин был муляжом. Его подменили в двадцать пять; кто-то должен был создать противовес капитализму. Конфуций, принц Фердинанд, Майкл Джексон, Евпатий Коловрат, и этот, как его?.. В Кеннеди стрелял… ннн… не помню…

— Ха-ха ха, а ты знаешь? — сказал Виктор…………………………….

А между тем, была глубокая ночь. В небе порхали невидимые ночные птицы, поднимались к самым облакам и оттуда вглядывались в раскинувшиеся просторы. Горы, равнины, реки еле выделялись нечеткими контурами, скупыми перепадами темного фона. Но вот, из неоткуда, вынырнула луна, щедро осыпала золотым деревья, посеребрила скалы. На ее фоне бесшумно появился косяк гусей, но это не птицы, — только их тень, что плавно скользит по желтым холмам и серым кратерам мертвого спутника.

Засветились звезды, застрекотали кузнечики, все вдруг зашевелилось, ожило, и даже черная дыра пещеры, неуместным контрастом напоминая о надвигающейся трагедии, почти не портила эту добрую, идеалистическую картину…

16

"Точка не возврата" — первое, что пришло в голову, когда Виктор открыл глаза. Жу уходил. Виктор чувствовал его слабее с каждой минутой; скоро понял, — связи больше нет, — остался совсем один.

"Что же дальше?" — в который раз спросил себя, но вдруг вскрикнул от удивления. Ответ. Ответ сорвал с петель, трухлявую дверь последней тайной комнаты измученного сознания; вынырнул из темных глубин серого вещества, выполз из тесной полости мозгового ромбовидного пузыря, выкарабкался сплюснутый широким основанием большой пирамидной клетки (Беца), соединился в целое, обрел форму и смысл.

Это — "главное", теперь о нем можно думать…

Продираясь сквозь царапающие ветки, непривычно натыкаясь жесткими, тонкокожими пятками на мелкие острые камушки, по лесу запинаясь, задыхаясь, оглядываясь, бежит голый человек.

Слабый, уязвимый, напуганный: замирает от подозрительных шорохов, шарахается собственной тени, прячется, потом находит себя: трясущегося, убогого — себя, на каком-нибудь дереве, в зарослях кустов, в сырых темных ямах, в неглубоких скальных щелях; с трудом успокаивает, заставляет двигаться дальше.

Не понимает — куда бежит, чего так боится? Одна мысль — скорее и дальше, как можно дальше… "А где начинается это "дальше"?.. И что там, — дальше? — об этом пока лучше не думать"… Гнетущее ощущение, — он уже не тот кем был раньше, и еще не тот, кем будет потом. Лихорадит, мысли путаются, сбиваются в кучку, — "Переждать бы, зарыться в листья, спрятаться в нору, и глубже, глубже, дальше, дальше…"

Прогремело несколько выстрелов. Первые совсем глухие, а последующие громкие, страшные. Обрывчатое эхо накатило с разных сторон, столкнулось в небе, рухнуло на голову.

Стреляли рядом с пещерой. Последний, чистый выстрел точно указал направление и расстояние. "В кого там можно стрелять? Как, так может быть?.. Нет там зверей, не в кого стрелять… Может, в "того", в пещере?.. Так быстро?.. Не может быть, или… случайный охотник? Залез в пещеру, а там… Нет. Не успел бы выстрелить, не то… А если их было два? Один залез и с концами, и другой наугад, в темноту, как начал палить… Ерунда какая… Не могу думать… А если… а если…"

Жу удивился еще сильнее, когда через несколько часов опять почувствовал того, "из пещеры"; чужой запах, возбуждение, голод; желудок опять сжался, заныл.

Расстояние между ними сокращается; Жу не может понять: "Как такое возможно?.. Что там могло произойти?.. Скоро, совсем скоро, — озлобленный, голодный, нагонит его и тогда… Казалось, шансов никаких; Жу остановился. Устал. Сейчас просто упадет на колени и будет ждать… "Конец… конец…" — но вдруг в нос ворвался запах, — резкий забытый запах костра. Сил не осталось: приток адреналина, воодушевление, стремительный старт — не помогли; не смог оторваться, опять побежал медленно, скоро перешел на шаг.

Спасение рядом, из за густой листвы уже видны палатки, слышатся человеческие голоса, и… Неожиданный болезненный удар по ногам; нелепое боковое сальто, удар лицом о землю, вкус крови во рту, и запах скошенной травы. Сорванная крапива повисла на ухе; с листьев на шею потекла роса. Жу закрыл глаза, перевернулся на спину. Больше их не откроет, он уже чувствует знакомое: густое, теплое дыхание на лице.

— Прошу тебя, не делай мне больно, — прошептал он.

— Так быстро ушел, и не попрощался.

— Не… не… не хотелось будить. — Не открывая глаз, натянуто улыбнулся.

Послышался топот приближающихся ног, зашелестели кусты, закачались, вспорхнула потревоженная птица, и Виктор, хотя нет, называть его так, теперь будет не правильно, ничего от Виктора, ничего человеческого в нем не осталось; он стал зверем, просто зверем: большим, страшным, диким зверем. Так и назовем.

Послышался топот приближающихся ног, зашелестели кусты, закачались, вспорхнула потревоженная птица; зверь замер в ожидании. Из кустов вышел человек, вышел и замер: нога зависла в воздухе, красные щеки в миг побледнели; глаза вылезли из орбит, окоченели. На плече — снайперская винтовка, в руках — не заряженный арбалет.

Зверь выдохнул, будто усмехнулся, опять опустил голову, презрительный взгляд уперся в слепое перепуганное существо.

— Открой глаза.

Жу покачал головой.

Зверь наклонился к уху несчастного: — Я мог бы просто провести коготком по твоей хрупкой шейке и… но не сделаю этого. Я дам тебе шанс… шанс прожить новую жизнь, но… но когда ты вспомнишь… А со временем, ты многое вспомнишь… Так вот, когда это случится, не ищи меня, забудь… Второго шанса, у тебя не будет…

Когда Жу открыл глаза, зверя уже не было; кустарник почти замер и все глуше трещат попадающие на пути животного ветки. Вдруг грохнул выстрел, пуля просвистела прямо над головой. Он приподнялся на локтях, посмотрел на дрожащего охотника; их прыгающие взгляды встретились, стрелок кивнул в сторону стихающих звуков: — "Видал?"

Время — нескончаемый поток, бегущий из ниоткуда в никуда. Неосязаемая Река крутит нас в водоворотах, бьет о камни, несет, — рано или поздно выбрасывает на один из своих пустых берегов. Большой длинный путь в мутном, стремительном потоке. Миллионы, миллиарды лет позади и вот он берег, вот он я — родился. Еще секунда и меня не станет. Я вне потока, я обречен. Теперь смотрю на него со стороны, но почти не вижу, и совсем не понимаю. Только щурюсь от вспышек мелкой невидимой ряби, недовольно пересчитываю отблески, плюсую, прячу в детский конструктор, в учебник по алгебре, в запаску автомобиля, в пенсионное удостоверение, вшиваю во внутреннюю обивку гроба.

Прошел день, и еще пять, и месяц, и еще девять, и год, и еще три, и еще пятнадцать, а может и семнадцать. Мы изрядно подпортили зрение, присматриваясь к невидимому потоку, слепящему нас раскаленными бликами отраженного света. Зверь не постарел, в нем не было усталости, не давил груз пережитых лет. Он легко забывал и легко вспоминал, злился, но быстро прощал, думал сердцем, а умом искренне любил и радовался, каждую секунду находя для этого новый повод. Он в потоке и вне его, в настоящим и вечном одновременно.

17

…обошел знакомую кривую осину, прошел под ссохшемся, дырявым монстром, с трудом узнавая в нем некогда роскошный, могучий дуб и уперся в поляну, из которой болезненным, каменным наростом выпирает непреступная, мрачная скала. Старый вход в пещеру заделан белыми кирпичами, метрах в пяти, на неровной отвесной стене, большой черной точкой отсвечивает новый.

Перед входом, между кучей белых кирпичей, и мешками с цементом спит — Виктор. Сильно постарел. Выбритое, сгоревшее на солнце лицо усыпано глубокими, морщинами. Из под охотничьего маскировочного плаща торчат худые, бледные, обтянутые ссохшейся кожей — руки. У изголовья, возле открытой фляги с водой, ружье.

Зверь не хотел будить человека. Присел рядом, долго с любовью и жалостью рассматривал его — уставшего, уже старого, прожившего нелегкую жизнь.

Солнце почти спряталось за деревья. Глаза старого охотника открылись, резко дернулся, пошарил рукой в поисках ружья: не нашел. Зверь заранее, пока тот спал, отложил ружье в сторону и аккуратно, чтобы не поцарапать острыми когтями золотистую, рифленую обивку приклада, несмотря на массивность и кажущуюся неуклюжесть лап, легко засунул в чехол.

ЗАДОЛГО ДО…

…тоже не знал, откуда он, зачем его придумали, — неужели просто так, без всякой цели?.. Но тогда, об этом не задумывался, — просто жил, изучал жизнь, себя в жизни.

Каким был раньше, — почти не помнил. Другим. Раньше он убивал, раньше ел свежее мясо, и кажется, имел на это право. Но потом научился думать, понимать, и такого права у него больше не было. Он так решил — сам решил, и может, это первое, что изменило его, сделало другим, непохожим на остальных. Впрочем, что нам известно о причине и следствии?

Это бунт против природы, гадал он, или все таки… — нет? Может, все его желания, вовсе не "его", а как раз "ее"(природы)?!

Больше не убивал, мясо старался не есть, но зимой, — когда не было ягод, когда не добраться до корней, и жировой запас на исходе, — не гнушался падалью, и мелкими грызунами.

Некоторые странности своего организма, не мог объяснить даже себе: всегда копировал крупных зверей, что были не далеко. Когда чувствовал, что изменения переходят допустимый предел, — просто менял место обитания, восстанавливался, и организм снова находил самый крупный объект; процесс повторялся. Менялись и те, кого копировал.

Что дал разум? Разум дал — чувства. Любое событие, явления природы, чужую, свою боль, переживал остро… острее любого другого.

Мозг работал на пределе, и в течении трех-четырех месяцев, — обычно с июня, раз в два-три года, — полностью разгружался. В такое время он терял память, становился неосторожным, уязвимым; рефлексы затормаживались, притуплялись, и "странный зверь" попадался на глаза двуногим, опасно приближался к местам их обитания.

Люди интересовали его, — интересовали очень, — и на время лишенный внутренних тормозов, как мотылек, летящий на огонь, он мог подойти на расстояние выстрела, и даже ближе.

И как-то раз, оказался слишком близко к человеку…

Виктор был очень амбициозным, но не очень думающим бандитом. Коллеги по цеху уважали его и, наверное, где-то в душе любили и, тем не менее, перед тем как выстрелить в грудь, — в отместку за что-то там, — сперва сломали ноги. Ему повезло, — не стали закапывать, — просто выбросили в лесу. Второй раз повезло, когда оказалось что он жив и может ползти, правда, как выяснилось, — не в ту сторону.

"Зверь" нашел его на третий день в десяти километрах от дороги.

Как две противоположности они сошлись, отметили, что интересны друг другу.

"Зверь" выхаживал человека бескорыстно, ничего, не требуя в замен. Виктор поправлялся быстро; ел орехи, заедал малиной и что-то упоительно врал про свою жизнь. "Зверь" не верил, но ему все было интересно, — требовал еще и еще новых историй.

— Да что ты — в самом деле?! — как-то сказал, смеясь со своей очередной байки человек. — Если тебе так интересно, почему бы не узнать самому. Сколько есть замечательных книг, умных людей, красивых идей — уууу.!!

С тех пор эта мысль не покидала "зверя". И одним днем — сам предложил Виктору на время поменяться.

Три года — срок, отпущенный каждому на то, чтобы примерить чужую шкуру и может быть, найти ответы на какие-то вопросы.

Так "зверь" стал Виктором, а Виктор "зверем".

Три года, для "зверя" прошли быстро: в чтении, общении, постоянном поиске информации.

Философы раздражали; они с полной серьезностью задавали вопросы, ответы на которые он оказывается давно знал. И чем умнее они — тем циничней, а он искал не это…

Писатели нравились больше, они добрее, в представлении о жизни, казалось ему, меньше глупостей, но больше лукавства, недосказанности, что можно, при желании, принять за знание. Правда, и те, сильно зациклены на природе человека, — тоже быстро наскучили.

К живописи и поэзии относился лучше, но покорила сердце — музыка.

Не жалел о потраченном времени, узнал что хотел, и даже больше. Но было и разочарованнее. Не увидел в людях себя. И вопрос, кто же он сам — остался.

Последние месяцы не мог дождаться, уехал из города и жил в палатке, возле оговоренного ранее места.

Этой осенью Виктор не пришел. Его не было и на следующий… и еще через год… и еще через семь.

"Человек поневоле" со всех концов мира собирал информацию: о необъяснимых явлениях, снежных людях, оборотнях, прочей нечисти. Был членом многих охотничьих клубов. Интернет, газеты, слухи — все шло в ход и все проверялось.

Однажды повезло, — приблизился к беглецу так близко, что смог задавать вопросы, но тот не ответил — ушел, проигнорировал "человека", не оставил несчастному никаких шансов, никаких надежд.

Год назад выследил беглеца в трех тысячах километрах от места последней встречи, удалось ранить в живот, но и в этот раз улизнул. И вот очередная ниточка: близко, в ста километрах от места их первой встречи на охотничью палатку напал: "ни-то лев, ни-то медведь, ни-то сам дьявол…" Пятеро охотников растерзаны, один спасся, но почти ничего не… Оставшийся в живых несколько дней повторял одно слово, или часть слова: "Жу"… — все что слышали от него медики, газетчики и следователь. После выяснилось, — фамилия охотника — "Жуков", но поздно, — весть о страшном "Жу" уже понеслась по миру.

Потом Жу видели и другие: жители какой-то заброшенной деревушки, пастухи, несколько водителей наблюдали, как перебегает дорогу.

Следопыт быстро нашел логово. Места известные. В этих лесах сам жил когда-то. Но теперь знает чего ждать, — ничем себя не выдаст: будет действовать четко, продуманно, уверенно.

Был Июнь. По повадкам — год, из тех, когда зверь в беспамятстве. Использовать слабость Жу — рискованно, опасно… и это на крайний случай, — если что-то вдруг пойдет не так.

"Виктор" умел манипулировать сознанием одного или нескольких людей, — наверное единственное, что осталось от "его" — прежнего звериного… и это с годами получалось все хуже, хуже…

Старичок на остановке сопротивлялся, не хотел выполнять приказы: "Виктор" понимал: уже нет той хватки, время идет, и чем дальше… "А подавить волю сильного, умного животного — задача сложнее, куда сложнее… Разве что ранить, как-то ослабить физически, — думал он. — Но если получится… то все можно устроить куда проще… Не дать уйти… быть рядом… Может, клетка, или… яма, или..?

План появился быстро.

Поляна — идеальное место. Здесь все и произойдет. Как раз возле засады, — подходящее дерево. К нему принес, цепи, замки, браслеты. Недалеко спрятал патроны со снотворным. Животное будет уменьшаться и чтобы перетягивать браслеты, зверя придется усыплять. Питьевая вода, несколько ящиков тушенки, одежда, — все на несколько месяцев. Были даже ампулы с обезболивающим, для последней, самой болезненной стадии реструктуризации.

Но нужен запасной план. Многое стоит на карте и…

Не далеко от логова нашел пещеру. Вполне сойдет для плана "Б". Одна из стен изнутри теплая — прогревается насквозь летним солнцем. "Сантиметра три четыре — прикинул он. — Двух трех выстрелов хватит, чтобы проделать в стене брешь, чтобы вылезти".

Ружье и патронташ замотал в целлофан, спрятал в пещере, под камнями.

Охота началась.

Никаких бесконтрольных, не соответствующих новому образу — мыслей. И для Жу и для себя — он обычный, не очень смелый, не самый удачливый охотник, Виктор. Никакой импровизации, все шаги продуманы заранее.

Увы, не все получилось гладко: зверя ранил, но…

Но был запасной план и он сработал: Преследуя раненого хищника, неосознанно, подчиняясь внутреннему, заранее введенному алгоритму, автоматически выбрал вариант с пещерой. Своевременно, как мина замедленного действия в голове "человека" включилась спрятанная от себя же, часть сознания, агрессивно навязывающая жертве, основной идейный посыл, заставляя фантазировать, искать причины и поводы, возбуждая желание скорейшего структурного обмена.

Время идет. Все возвращается на круги своя. Каждый снова занял место, уготованное природой.

Но у этой истории не идеальный конец.

Все эти годы Виктор не был счастлив. Жизнь больше не была полноценной. Чувствовал себя обделенным, ущербным, ему будто всегда не хватало воздуха. Как для наркомана бычок облегченного мальборо, как в жаркий день пол стакана теплой воды, все теперь только дразнило: стало безвкусным, приторным. А ведь как ярко, свободно жилось в чужой шкуре. Остро, всегда по-новому, как ребенок, воспринимал любое событие: ни комплексов, ни внутренних блоков, — раскрепощенность, уверенность, радость, и… и что? Что от этого осталось?.. — все сжалось, уменьшилось в разы, белыми точками рассыпалось на ногтях.

Конечно, хотел все вернуть. Ждал: рано или поздно зверь придет, и если удача хоть на минуту…

Эпилог.

…и Виктор еще что-то кричал ему во след: просил, умолял, жаловался. Кажется, что-то про диссонансный штопор, про черную полосу, про энергетическое противостояние и вселенский сговор…

Зверь ушел… теперь уже навсегда. Ушел не оглядываясь. Ушел, не обронил ни слова. И ему наверное было что сказать: что-то про доброту, про дарение себя, про… про… но к чему эти слова, ведь начало всему — надежда, и только потом уже..!

Человек в отчаянии. Там, у пещеры, сидел еще долго, все думал, думал… жить или..?

Решение еще не принял, но руки сами потянулись к чехлу. Вынимал ружье, и что-то блестящее выскользнуло откуда-то из глубины, звонко стукнулось о приклад, упало прямо на раскрытую ладонь.

…небольшая, блестящая монетка. В самом центре, — еле заметное желтое пятно.

И несмотря на свою бледность и невзрачность это пятно слепит сильнее солнца, обжигает пальцы, неудержимым, пылающим жаром проникает в каждую клетку, в каждый уголок растерянной, исстрадавшейся души.

Конец.