Введение в психоанализ (613 Kb)

© Соколов Эльмар Владимирович, Санкт-Петербург, 2003.

-----------------------------------------------------------------

Раздел 1. ЗИГМУНД ФРЕЙД. ОТКРЫТИЕ ПСИХОАНАЛИЗА.

§1. Жизненный путь и творчество Зигмунда Фрейда.

Зигмунд Фрейд (Freud) родился 6 мая 1856 года в австрийском городке Фрейберге.

Он был первым сыном сорокалетнего торговца шерстью Якоба Фрейда от его второго

брака с двадцатилетней Амалией. Говорили, что мальчик родился “в сорочке”. Мать

с самого рождения уверовала в великое будущее своего первенца и назвала его

Зигмундом в честь популярного героя моравских легенд. Семья Фрейда долго

скиталась по городам Европы в поисках убежища от еврейских погромов и, в конце

концов, осела в венском гетто. Зигмунду в это время было 4 года. В Вене он

прожил почти всю жизнь.

Зигмунд вырос в большой, дружной семье. Кроме него у Якоба и Амалии было еще

пятеро девочек и двое мальчиков, Якоб имел детей и от первого брака, с которыми

Зигмунд дружил. Уже в раннем детстве он мог наблюдать множество оттенков

человеческих отношений, сложную смесь любви, ревности, соперничества между

близкими людьми. Мать всегда была для него источником душевного тепла. Вспоминая

о ней, Фрейд цитировал Гете: “когда являешься любимым ребенком своей матери, на

всю жизнь сохраняешь победное чувство и уверенность в успехе, которые в

большинстве случаев действительно влекут его за собой”. Его отец был строгим, но

не педантичным воспитателем и много времени посвящал сыну. Якоб хорошо знал

Библию, хотя среди родственников и соседей слыл вольнодумцем. Уже в зрелом

возрасте он перестал посещать синагогу. Якоб читал сочинения французских

просветителей и верил в будущее торжество свободы, равенства и братства. Его

любовь к еврейским анекдотам, чувство юмора, передались сыну и сыграли некоторую

роль в психоаналитических открытиях Фрейда. В семье постоянно звучали немецкий,

чешский, идиш. Возникшее у Фрейда в детстве чувство языка способствовало

формированию у него тонкой душевной интуиции и способности к человеческим

контактам. Он хорошо понимал огромную роль речи — анализирующей, убеждающей,

советующей, исповедальной в отношениях людей. Уже в семилетнем возрасте Зигмунд

прочел Библию, а в восемь начал читать Шекспира. В Лицее он был первым учеником.

Родители Фрейда ладили между собой. И все-таки, вероятно в силу общепринятых

бытовых условий того времени, когда дети, близко наблюдая жизнь родителей, были

не посвящены в проблемы взрослых, Зигмунд уже в раннем возрасте ощутил в себе

какие-то симптомы “эдипова комплекса”. Сильный, умный, патриархально настроенный

отец. Красивая молодая мать, которую он не раз видел обнаженной. Образ нагой

матери вызывал странные ощущения: влечение, любопытство, страх чего-то

запретного. Интерес к телу матери, как полагал Фрейд, пробудил в нем страсть к

разглядыванию, которая в психиатрии называется “скопофилией”. Внимательное

рассматривание препарата под микроскопом, рассматривание мельчайших нюансов в

поведении больного — как элементов общей картины личности — стало впоследствии

главным исследовательским приемом Фрейда.

Около десяти лет Фрейд испытал некоторое разочарование в своем отце, которого

любил и уважал. Желая показать сыну, насколько нынешние времена лучше прежних,

Якоб рассказал ему историю про то, как один встречный мужчина на тротуаре на

людной улице сбил с него шляпу и начал кричать: “Еврей, убирайся с тротуара”! На

возмущенный вопрос сына: “Что же ты сделал”? — отец спокойно ответил: “Я сошел с

тротуара и поднял шляпу”. Эта история была, по-видимому, лишь поводом к

“частичной утрате отца”, которую в подростковом возрасте должен переживать,

согласно теории психоанализа, любой мужчина. Будучи первенцем в семье,

воплощением семейных надежд, обладая талантом и честолюбием, но не чувствуя за

спиной сильной фигуры отца, Фрейд в юности пережил немало сомнений, страдал от

неуверенности, искал “замену отца” в образах сильных личностей — среди героев

античности, маршалов Наполеона, а затем среди своих старших коллег и научных

руководителей, которых был склонен идеализировать. На школьном спектакле он с

увлечением исполнял роль Брута: “Я оплакиваю Цезаря, потому что он любил меня,

был храбр и показывал пример того, как надо жить. Но я убил его потому, что он

хотел власти”. Зигмунд идентифицирует себя с теми, кто восстает против власти.

Его симпатии были всегда на стороне карфагенян, а не римлян. Ганнибал — его

любимый герой. Он был к тому же предводителем семитов, символизировал еврейскую

стойкость. Только после рождения самых смелых и оригинальных идей, ставших

основой психоанализа, Фрейд обрел твердую основу для внутреннего развития, стал

вполне независимым мыслителем и человеком. Подвергнув себя психоанализу, он в

поразительно свободной манере и с большой искренностью сообщил в письмах своему

другу Флиссу о своих мечтах и разочарованиях, внутренней борьбе, которую он вел

с самим собой.

Фрейд обладал строгим, ясным, открытым умом; богатым воображением. Он был в меру

общителен, демократичен, респектабелен. Э. Джонс характеризует его как

идеалиста, поборника свободы, антиавторитариста. Но авторитарные черты

присутствовали в характере зрелого Фрейда, выражая, вероятно, стремление к

внутренней определенности и еще в большей степени являясь результатом борьбы с

многочисленными нападками в адрес его детища — психоанализа, который он должен

был постоянно защищать от поношений. Он вел борьбу не только с общественностью,

но и со многими, когда-то любимыми учениками, которых изгонял из своего кружка,

когда они желали “ревизовать” психоанализ и отступали от основных его принципов.

Получив степень бакалавра, Фрейд колеблется в выборе профессии. Под влиянием

друга детства Генриха Брауна, ставшего впоследствии руководителем немецкой

социал-демократии, он увлекается политикой и правом. В нем преобладают

гуманитарные наклонности. Его самое большое желание — понять человека. Но дух

времени заставляет предпочесть опытную науку. Тень великого Дарвина, успехи

физики и биологии, романтический образ Матери-Природы, полной великих тайн,

влекут к себе молодые умы. Миссия исследователя, того, кто ищет истину и

развеивает иллюзии — вот его призвание. И Фрейд поступает на медицинский

факультет Венского университета. Он увлекается великими философами, литературой

и практику врачевания воспринимает всю жизнь скорее как долг, работу, источник

знаний и заработка, но не как призвание. Стихией его души было опытное

исследование. Фрейд всегда подчеркивал свою отстраненность от умозрительной

философии, хотя критики нередко усматривают в этом кокетство.

Даже в зрелые годы, познакомившись с идеями Гартмана, Ницше, Шопенгауэра,

созвучными в некоторых отношениях его собственным, придя на основе психоанализа

к обобщениям философского характера, Фрейд продолжал считать, что “философия

когда-нибудь будет осуждена, как злоупотребление мышлением”. Фрейд, как и многие

интеллектуалы его поколения, был захвачен пафосом опытного естествознания —

идеями Дарвина, натурфилософией Гете, физиологией Гельмгольца. Представления об

Эволюции, клеточном строении организмов, универсальности причинно-следственных

связей, законы равновесия и сохранения энергии вошли в его научное

мировоззрение. Ключ к пониманию человека он рассчитывал найти в биологии и

физиологии и энергично возражал, когда его называли философом. Он хотел

исследовать психику человека путем беспристрастного и детального наблюдения. В

университете Фрейду повезло с учителями. Это были специалисты высшего класса:

Дюбуа-Реймон, Гельмгольц, Вирхов, Брюкке. Все они считали себя

“антивиталистами”, не признавали скрытых “жизненных сил” и явления жизни

объясняли действием физических и химических законов. Уже в молодости Фрейд

сформировался как ученый, атеист и лабораторный исследователь, верящий, что

когда-нибудь все духовно-психические явления будут сведены к мозговым процессам

и объяснены в терминах физики, химии и биологии. Работа в лаборатории ему

нравилась, но он никогда не оставлял своих философских размышлений. Регулярно

посещал лекции известного философа Франца Бретано, перевел на немецкий Джона

Стюарта Милля.

Уже в студенческие года Фрейд проявил свой исследовательский талант. Увлеченно

занимаясь в физиологической лаборатории под руководством Г. Брюкке — ученика

Гельмгольца — он изучает анатомию морских ежей, исследует строение нейронов

мозга, открывает анестезирующие и антидепрессивные свойства кокаина, уверенно

рекомендуя его в качестве лекарства всем своим знакомым. Главным

исследовательским орудием Фрейда был микроскоп. Будучи скрупулезным

наблюдателем, он не оставлял без внимания малейшие детали препарата.

Уже к 29 годам Фрейд становится доктором медицины, а затем приват-доцентом

Венского университета. В начале девяностых годов, имея за плечами почти

двадцатилетний стаж исследовательской работы, ряд удачных публикаций, авторитет

ученого, он внезапно делает крутой поворот, оставляя научные занятия и вступает

в новую для него область медицинской психиатрии, полную таинственных явлений, не

поддающихся рациональному объяснению. Он намеревается заняться лечением

истерических неврозов — довольно распространенной, “модной” в то время болезни

венской интеллигенции.

Что толкнуло его на это шаг?

Подспудной причиной был по-прежнему интерес к “природе человека”, к сокровенному

“ядру“ человеческой личности; желание понять корни разума и его работу. Но

конкретных поводов было несколько. Во-первых, помолвка с Мартой Бернейс.

Укрепить свое финансовое положение перед вступлением в брак Фрейд надеялся с

помощью медицинской практики. Второй повод — знакомство с великим Жаном Шарко —

французским психиатром, лечившим истерию с помощью гипноза. Фрейд отправился в

его клинику Саль-Петриер под Парижем с целью стажировки, как начинающий

психиатр. И стал свидетелем удивительного зрелища: послушные голосу Шарко,

параличи, контрактуры, конвульсии, потеря чувствительности, спазмы и другие

истерические симптомы пропадали и возвращались на глазах изумленной публики.

Шарко действовал как маг и артист. Глядя на его работу Фрейд почувствовал, что

психиатрическая клиника может стать местом новой, театрализованной медицины,

основанной на словесном взаимодействии врача и больного.

Фрейд к моменту знакомства с Шарко был сложившимся ученым. Подобно своим

учителям — Брюкке, Гельмгольцу — он свято верил в законы физики и термодинамики,

в то, что психические явления детерминированы физиологическими процессами в

мозгу и теле человека. Он был весьма удивлен тем, что источником болезни и

способом ее устранения могли быть чисто словесные воздействия. Шарко внушал

пациенту, что его рука больше не чувствует боли. И после этого спокойно

прокалывал руку булавкой. Отсюда было недалеко до вывода, что бытовые

психические травмы, эмоциональные и словесные воздействия, мысли определенного

рода, могут быть причиной соматических расстройств, истерического паралича,

потери чувствительности (осязания, слуха, зрения), навязчивых действий и

конвульсий. Эмоциональные заряды речи и мысли формировали установки психики,

которые при отсутствии внутренней психической защиты превращались в источник

болезни.

Замечательным казался следующий факт. Истерический паралич конечностей поражал,

как правило, не ногу или руку в анатомо-физиологическом смысле, а то, что

считалось “рукой“ или “ногой“ в общежитии. “Анатомия не существует или как бы

неизвестна для истерии”, — заметит позже Фрейд. Факт “идеогеничности” или

“психогеничности” истерии блестяще демонстрировался опытами Шарко, однако, не

был им объяснен.

Фрейд возвращается в Вену, пытается лечить больных методом Шарко. Но вскоре

убеждается, что многие больные не поддаются гипнозу. Сам он не обладал хорошими

гипнотическими способностями. Гипноз давал лишь временное облегчение. Фрейд

разочаровывается в гипнотическом методе. Уже в процессе практики, опираясь на

свой опыт и опыт коллег, он разрабатывает новый метод лечения истерии, названный

“методом свободных ассоциаций”.

Первоначально Фрейд вел себя с больными очень настойчиво, задавал вопросы,

действуя внушением и стараясь вырвать у больного признание о скрытой причине

заболевания. Однако, после того, как одна больная пожаловалась, что эти вопросы

и давление мешают ей следить за своими мыслями, Фрейд стал позволять больному

предаваться свободному словоизлиянию, которое превратилось в главный метод

лечения. Свободное выговаривание приходящих на ум мыслей, обычно аффективно

заряженных, причудливо ветвящихся и раскрывающих значимые для пациента

ассоциации, приводило к “катарсису”, снятию симптомов, “очищению” души от страха

и навязчивых состояний. Словоизлияние давало врачу материал для анализа

психо-эмоциональных установок больного, помогало воссоздать события его

биографии, ставшие причиной невроза.

Начиная с 1886 года Фрейд упорно работает над совершенствованием своего метода,

публикует ряд книг и статей, которые раскрывают природу, конкретные причины и

эволюцию истерических неврозов, содержат попытки их классификации. Разработка

теории психоанализа, как метода исследования душевных процессов, выдвигается на

первый план, в то время как вопросы методики и техники лечения становятся

второстепенными. Мысль Фрейда все настойчивей стремится проникнуть в ту область

души, которая ускользает от внешнего наблюдения. Он хочет понять, как действует

“психический аппарат” не только в патологическом состоянии, но и в норме.

Главным объектом его исследования становится “бессознательное”. Оно понимается

не как заторможенное, пассивное состояние мыслей и чувств, но как

“субстанциональная”, активная часть “психического пространства”, насыщенная

мощными влечениями и сложными мыслительными конструкциями, скрытыми от сознания,

которое не желает их признавать, понять и осмыслить. Фрейд развивает идею о том,

что психология не должна ограничиваться изучением осознаваемого содержания

психики, что наряду с ним — под тонким поверхностным слоем сознания — имеется

неосознаваемая область психической жизни, которую следует изучать с помощью

специальных приемов, отличных от традиционных. Наряду с изучением невротических

симптомов в качестве “смотровых окон” в бессознательное Фрейд использует

сновидения, забывания, ошибки, оговорки, анекдоты, остроты, мифологические и

художественные образы, религиозные верования, феномены массового сознания,

сексуальные фантазии. Он настаивает на том, что все эти рассматриваемые обычно в

качестве отклонений, легких патологий явления, вызываются не случайными

причинами, но символически выражают скрытые желания и намерения, которые можно

обнаружить, подвергая симптомы толкованию согласно определенным правилам.

Фрейд захвачен мыслью — ввести психологию в русло естественных наук, представить

“психический аппарат” в виде сложным образом устроенной машины, предназначенной

для переработки впечатлений, получаемых “извне“ и осмысления желаний, идущих

“изнутри“. Уже с конца девяностых годов он перестает формулировать свои

концепции в терминах нейроанатомии и нейрофизиологии и опирается на им самим

изобретенную терминологию, такие, например, понятия, как “вытеснение“,

“цензура“, “перенос“, “сублимация“, “сопротивление“ и ряд других, которые в

языке относятся к физическому или механическому ряду, но у Фрейда означают

феномены чисто психологические. “Психический аппарат”, “нейронная машина”

предстают его мысленному взору как нечто вполне реальное, и он, по его словам,

“был вне себя от радости”.

Дальнейший ход мысли Фрейда связан с уточнением контуров, строения внутренних

механизмов, функций “психической машины” и объяснения — с точки законов ее

функционирования — патологического и нормального поведения, форм культуры, таких

как мораль, религия, искусство.

Постепенно у Фрейда складывается новое представление о человеке, отличное от

того, которое сформировалось в эпоху Просвещения и ставило в центр личности

универсальный общечеловеческий разум. Отказ от образа человека, управляемого

разумом, Фрейд называет “коперниканским переворотом” в психиатрии и философии.

Возмущенную реакцию общественности он объясняет тем, что сталкиваясь с

психоанализом, утверждающим, что в основе поведения и сознательных установок

лежит бессознательное ядро личности, связанное с природными инстинктами,

респектабельный человек викторианской эпохи чувствует себя уязвленным и

униженным. Ведь психоанализ трактует “культурную оболочку” личности — жесты,

слова, мысли, поступки — как маскировку и защиту животных инстинктов и

антикультурных влечений. Разуму предоставляется только роль слуги инстинктов,

страстей.

Однако было бы упрощением трактовать психоанализ как иррационалистическую

трактовку человека. “Голос разума — негромкий, но не умолкает до тех пор, пока

его не услышат”, — этот афоризм Фрейда можно было бы поставить эпиграфом ко

всему психоаналитическому учению. Действительно, психоанализ исходит из того,

что культурная оболочка личности, независимо от того, находится ли она в

нормальном или невротическом состоянии, одновременно скрывает и обнажает

истинные намерения. Предполагается, что разум врача, да и разум самого пациента

в силах понять причины психических затруднений, всякого рода страхов, депрессий,

навязчивых мыслей, и с помощью такого понимания освободиться от них. В

психоанализе соединяются характерные для нашей эпохи вера в разум и недоверие к

нему. Поэтому Фрейда можно назвать и “сыном Просвещения”, и человеком, стоящим

одной ногой в эпохе модерна. Генезис психоанализа как мировоззрения объясним

лишь на основе синтеза рационалистических и романтических мотивов,

позитивистских и антипозитивистских идей, спенсерианства и ницшеанства. Критика

психоанализа в адрес культуры и морали есть одновременно побуждение к тому,

чтобы выяснить их истинные основания.

Задумываясь над мотивами человеческих действий — как здоровых, нормальных, так и

патологических, Фрейд приходит к выводу, что все они обусловлены сексуальностью.

Сексуальный инстинкт — самый мощный среди других — присутствует в нас с самого

рождения и постепенно “обрабатывается”, шлифуется культурой, а в ряде случаев

грубо подавляется, что и приводит к неврозам. Сексуальная этиология неврозов

становится краеугольным камнем фрейдовской психотерапии. Он пишет ряд работ на

эту тему, выступает перед учеными. Именно тема сексуальности, которой Фрейд был

увлечен в первый период своей деятельности в качестве психоаналитика (1900-1914)

вызвала наибольшее возмущение в научных кругах и среди общественности. Фрейда

называли шарлатаном и сексуальным маньяком. В европейской науке у него нашлось

много оппонентов среди официальных авторитетов, хотя были и единомышленники. И

только в США после лекционного турне Фрейда и Юнга в 1909 году новаторский и

плодотворный характер психоанализа был принят сразу и безоговорочно.

Второй период творчества Фрейда (1914-1926) отмечен шоком от последствий мировой

войны, которая развеяла миф о прогрессе, гуманизме и разумности европейской

цивилизации. В массовых движениях и тоталитарных политических тенденциях явно

стали проступать агрессивные, иррациональные черты европейского человека. В этот

период Фрейд вводит в свою систему, наряду с сексуальностью “влечение к смерти”

и обращается к истолкованию с психоаналитической точки зрения феноменов толпы,

примитивной культуры, войн, массовых неврозов.

Третий и последний период — с 1927 по 1939 год отличаются сложностью и

противоречивостью исторических событий. Фрейд — уже старик. Прогрессирует его

болезнь. После аншлюса Австрии Гитлером он становится узником еврейского гетто.

Книги Фрейда в 1933 году публично сжигают на площади. Его сестры погибают в

газовых камерах. В этот период судьбы культуры, религии, цивилизации привлекают

Фрейда. Его мировоззрение окрашивается в скептические и пессимистические тона.

Он не стремится вырваться из венского гетто, где провел всю жизнь. Только

поддавшись уговорам друзей, имея в виду возможность лечения, он с семьей

переезжает в Лондон. С большим трудом, при посредничестве президента США

Франклина Рузвельта, заплатив немецким властям сто тысяч долларов, французская

принцесса Мария Бонапарт — ученица Фрейда — в 1938 году вызволяет его из плена.

Но английский период жизни длится недолго. 23 сентября 1939 года Фрейд умирает,

перенеся 32 операции, в возрасте 83 лет.

§2. Лечение истерии — ключ к пониманию бессознательного.

Образ бессознательного и действующих в нем психических сил сложился у Фрейда в

процессе лечения истерии, когда он вырабатывал метод свободных ассоциаций. Что

такое истерия? Эта болезнь, всегда считавшаяся “женской”, известна с глубокой

древности. Ее симптомы многообразны: параличи, парезы, тик, частичная потеря

чувствительности, зрения, слуха, навязчивые действия и навязчивые идеи. Истерия

определялась как психогенное заболевание, которому не предшествовали ни

инфекция, ни физическая травма. Облик истерии вырисовывался в виде комплекса

отклонений двоякого рода: либо в сторону гипертрофии, неоправданной активности

каких-то физических или психических функций, либо в сторону их ослабления по

сравнению с нормой.

Представим себе нормального, здорового человека. Все его органы работают с

присущей им степенью активности и адекватно ситуации. Их деятельность

скоординирована. Человек, “владея собой”, может, когда нужно, говорить, а когда

нужно — молчать. Он возбуждается в опасной или ответственной ситуации, но когда

дела его в порядке — он спокоен. Человек помнит то, что ему нужно помнить и не

держит в голове то, что в данных условиях ему не интересно. Любой значимый

поступок им осознается, как-то мотивирован и эмоционально окрашен. Такова,

примерно, картина здорового, нормального поведения.

Симптомы истерии нарушают эту картину. Истерик — активен, возбужден без причины.

Одни его органы почему-то напряжены и чувствительны, другие пассивны,

заторможены. Он постоянно испытывает тревогу или депрессию, не владеет собой,

легко “срывается”, говорит и делает лишнее или не делает самого естественного и

необходимого. Он заторможен или не может усидеть на месте, молчит или говорит

без умолку, не давая и слова сказать другому. Постоянно что-то забывает, у него

— провалы в памяти. Невротику лезут в голову мысли, не имеющие значения,

какие-то случайные фразы, мелодии.

Возникает впечатление, что невротик “себе не принадлежит”, что за его видимой

“внешностью” скрывается “другая личность”, время от времени или постоянно дающая

о себе знать. Чтобы понять причину истерии, предположим, что в организме имеется

некий источник психической нервной энергии, которая более или менее равномерно

распределяется между всеми его органами и функциями. Но вот, в силу сложившихся

обстоятельств, какой-то орган оказывается подавлен, какая-то функция —

блокирована. Тогда предназначенная для них энергия попадает в другой орган, с

которым они связаны на уровне бессознательной психики. Работа этого другого

органа нарушается в ту или иную сторону. Возможен и обратный случай: первичная

причина не блокирует, а чрезмерно возбуждает и напрягает какой-то орган. Тогда

на него расходуется дополнительная энергия, которая получается за счет снижения

активности других органов. Это, конечно, очень упрощенная теория истерии и она

строится, по крайней мере, на трех аксиоматических предпосылках. Во-первых,

количество нервной энергии в организме — ограничено и распределение ее

подчиняется общему закону сохранения. Во-вторых, все органы связаны друг с

другом на уровне бессознательной психики, внутри которой энергия может

перераспределяться как на основе физиологических связей, так и смысловых

ассоциаций. И, в-третьих, бессознательная психика является целостной автономной

системой, опосредующей физиологическую жизнь организма и работу сознания. Все

эти три соображения вполне согласовывались с общим естественнонаучным

мировоззрением.

В Средние века истерию объясняли “вселением беса”. Бес держит, ведет, сбивает с

толку. Немало женщин-истеричек, объявленных ведьмами, сгорело на кострах в

XI-XIV веках. В Новое Время, когда “право на болезнь” такого рода было признано,

к истерии стали относиться как к симуляции или считали ее результатом

самовнушения.

Само слово “истерия” происходит от греческого “гистерон” (матка) и означает

по-гречески гиперактивность матки, которая бывает у молодых женщин. Гиппократ и

другие врачи древности в качестве лучшего средства лечения рекомендовали

замужество. Фрейд немало смеялся столь простому и остроумному объяснению

болезни, но позже сам пришел к выводу, что корень истерии — дезориентация

сексуального влечения — энергии либидо, которая вместо того, чтобы

использоваться по прямому назначению усиливает или напротив блокирует функции

каких-то органов.

Один из знакомых Фрейда доктор Брейер имел среди своих пациенток молодую женщину

по имени Анна. Одаренная живым воображением и воспитанная в строгом

викторианском духе, привыкшая сдерживать свои чувства, Анна получает

истерический невроз во время болезни любимого ею отца. У Анны — частичный

паралич руки, расстройство памяти и речи, резь в глазах и непроизвольное

слезоотделение, рвотные приступы при виде стакана с водой, в то время как она

испытывает жажду. Доктор Брейер лечит Анну гипнозом. Но главным лекарством

оказываются воспоминания под гипнозом. Анна с сильной аффектацией рассказывает

эпизоды, так или иначе связанные с болезнью отца. После этого лечения словом или

“чистки печных труб”, как называла Анна свои сеансы словоизлияния, болезненные

симптомы ослабевают или на время исчезают. Выговаривание волнующих, страшных

воспоминаний производит “очищение” (катарсис — по гречески).

Анализируя воспоминания Анны, Брейер и Фрейд легко устанавливают их связь с

истерическими симптомами. Одно из воспоминаний состояло в том, что Анна, сидя у

постели тяжело больного отца, испытывала жалость к нему, ей хотелось плакать. Но

она старалась подавить в себе этот позыв. Ведь отец, увидев слезы, мог бы

догадаться, что ему не долго осталось жить. Во втором эпизоде Анна, войдя в

комнату гувернантки отца, увидела собачку, пившую воду из стакана, из которого

обычно пили люди, она испытала мгновенный прилив брезгливости, тошноты, но

поскольку у нее были другие заботы, сразу же о нем забыла. Третий эпизод был

связан со сновидением. После тревожной бессонной ночи, она задремала у постели

отца, неловко облокотившись рукой на спинку кресла. Во сне она увидела страшную

черную змею, которая спускалась с дерева, намереваясь ужалить отца. Она хотела

было отогнать змею рукой, но почувствовала, что рука — омертвела. Взглянув на

руку, она увидела, что кончики пальцев превратились в змеиные головки.

Почувствовав ужас и отвращение к своей руке, Анна волевым усилием захотела

отбросить ее, как нечто чуждое. Проснувшись, она обнаружила, что рука и на самом

деле “отторгнута”, не подчиняется ее воле.

Размышляя над этими и подобными случаями Фрейд и Брейер пришли к важным выводам

относительно механизмов возникновения истерии. Любой психический импульс, любое

желание, почему-либо возникшие — энергетически заряжены. В нормальных условиях

они “разряжаются” — действием или эмоциональной речью. Но если разрядка

почему-либо не состоялась, импульс вытесняется в бессознательное и там

переключается на другое действие или другую мысль с помощью смысловых

ассоциаций. В этом новом “замаскированном” или переосмысленном виде он выходит

наружу, или, оставаясь в бессознательном, блокирует какую-то жизненно важную

функцию. Согласно закону сохранения энергии, раз возникший импульс не может

исчезнуть бесследно. Он либо разряжается прямым путем — в действии или речи,

либо достигает разрядки в переосмысленном, “сублимированном” виде, либо,

сохраняясь в бессознательном провоцирует истерический симптом. Если заставить

пациента вспомнить вытесненный импульс и заново его пережить, то можно

рассчитывать вернуть его на правильный путь, что приведет к исчезновению

симптома. Нередко болезнетворный импульс как бы “растекается” вдоль длинной цепи

ассоциативно-связанных воспоминаний. Чтобы вывести их наружу и заставить

пациента их отреагировать, психиатр должен немало потрудиться.

Случай Анны замечателен, между прочем, еще и тем, что фантастическое сновидение

вызывает волевой импульс большой силы, который становится причиной соматического

расстройства — паралича руки. Отсюда видно, что психика и телесный организм,

воображение в воля составляют единое целое, что реальные мысли, нравственные

чувствования, фантазии и мечтания живут в едином энерго-смысловом поле. Всякая

мысль как-то мотивирована, заряжена энергетически. Всякое желание так или иначе

осмыслено. “Мысле-желания” взаимодействуют, они способны “переосмысляться” и

обмениваться энергией. В результате достигается максимально возможное

психическое “равновесие”. Тот, у кого больше развит интеллект и к тому же

воспитан в строгих правилах, с трудом достигает равновесия и больше подвержен

неврозу. Не только физическая невозможность действовать, страх или моральный

запрет могут быть причиной вытеснения, но также и сила воображения.

Типичный случай истерии описывает в своих мемуарах Мариетта Шагинян. Известная

писательница советской поры училась в Смольном институте благородных девиц.

Однажды к ней в комнату зашла ее старшая приятельница и стала рассказывать свою

любовную историю, которая показалась Мариетте бесстыдной и отвратительной. И вот

она стала шептать про себя: “Господи, сделай так, чтобы я не слышала”. В

какой-то момент она заметила, что губы приятельницы продолжают шевелиться, но

звук исчез. Когда подруга ушла и вернулись другие девушки, Мариетта удивилась

тому, как они тихо говорят. Вскоре она обнаружила, что стала плохо слышать.

Полуглухой она так и осталась на всю жизнь. Пройди она своевременно курс

лечения, глухота, возможно, исчезла бы.

Трудность лечения истерии состоит в том, что врачу первоначально неизвестны ни

причина вытеснения, ни смысловая связь между вытесненным влечением и симптомом.

Симптом может быть значительно удален от репрессированной функции. Кроме того —

структура психического бессознательного у разных людей — неодинакова, отдельные

органы представлены в ней с разной силой и по разному ассоциированы. Все это

нужно учитывать психоаналитику, когда он ищет причину истерии.

До появления психоанализа психиатр советовал больному, страдающему навязчивыми

идеями, развлечься, съездить на курорт, принять какое-нибудь успокоительное. “Мы

так не поступаем”, — говорит Фрейд. Услышав, к примеру, что пациент испытывает

желание зарезать близкого родственника, к которому питает самые добрые чувства,

Фрейд, прежде всего, убеждает пациента, что глубоко заинтересовался его

проблемой и призывает отнестись его к своему желанию с полной серьезностью.

“Когда у вас появилось желание убить вашего родственника? Каким оружием вы

хотели бы воспользоваться? В какой обстановке было бы лучше нанести удар? В

какое место? Задавая подобные вопросы, Фрейд настаивал на том, чтобы пациенты

сообщали все, что приходит им в голову — любые пустяки, мысли и мечтания, даже

самые неприличные. Отказ от внутренней цензуры он называл “основным правилом

психоанализа”. Следуя ему, он получал “сырой материал”, “руду” воспоминаний,

желаний, фактов, из которого, будучи знаком с биографией пациента, мог извлечь

“драгоценный металл” — смысловое содержание вытесненного аффекта. Зная об этом

аффекте, можно было тем или иным способом заново его пережить с тем самым

смыслом, который был вытеснен, поскольку сознательной личности он представлялся

чудовищным, постыдным или страшным. Результатом всего этого неприятного

переживания, инициированного врачом, было освобождение от подавленного аффекта и

вызванного им симптома.

Неправильно было бы думать, что психоаналитик, побуждая пациента к свободному

ассоциированию, рассчитывает обязательно отыскать в его памяти сильное

болезненное переживание. Психоаналитик исходит как раз из того, что переживание

не состоялось из-за сопротивления, оказанного ему моральной цензурой, в

результате чего и возник симптом. Импульс, который должен был вызвать

переживание, едва лишь вступив на порог сознания, сразу был отвергнут, вытеснен.

В бессознательном он подключился к легализованным механизмам разрядки и стал,

таким образом, нарушителем порядка. Задача психоаналитика — заставить пациента

осознать и отреагировать на вытесненный импульс “задним числом”.

Одна из пациенток Фрейда стала жертвой тяжелой истерии после того, как

неожиданно умерла ее сестра. Из бесед с женщиной Фрейд установил, что у сестры

был муж, к которому она испытывала сексуальное влечение. Будучи строго

воспитанной, она не решалась признаться в этом даже себе самой. Увидев сестру

мертвой, она чуть было не обрадовалась от того, что сестра умерла и ее муж

теперь свободен. Однако эта радость почти не была ею осознана. Допустив ее в

сознание, пациентка испытала бы огромный стыд. Поэтому она мгновенно вытеснила

эту радость. С этого момента она стала испытывать истерические симптомы. Уяснив

генезис болезни, Фрейд улучил момент хорошего эмоционального контакта, и в

резкой форме потребовал, чтобы женщина перестала “притворяться” и призналась,

наконец, что “обрадовалась”, увидев сестру мертвой. Женщина выглядела крайне

растерянной, ей было больно и стыдно. Но Фрейд ободрил ее, сказав, что постыдные

чувства могут возникать у каждого, такова человеческая природа. Пусть теперь она

испытает стыд, страдание, но зато станет здоровой. Болезненные симптомы,

действительно, вскоре прекратились.

Моральная неразвитость и слабость интеллекта препятствуют большинству людей

признать в себе постыдные и аморальные влечения — за что они и расплачиваются

неврозом. Психогигиена, основанная на теории психоанализа, требует, конечно, не

“уступки” любым постыдным влечениям, но и не их подавления, а осмысления,

сознательной оценки, введения в целостный контекст личной жизни.

Проанализировав несколько подобных случаев, Фрейд смог описать возникновение

истерии и общие механизмы работы психики. Главным открытием явился механизм

репрессии или “вытеснения” — тех мыслей и впечатлений, которые несовместимы с

моральными убеждениями, совестью и поэтому мучительны. Вытеснение не

тождественно простому забыванию, которое, вообще говоря, естественно. Забытые

впечатления неодинаково близки к осознанию, их неодинаково легко припомнить.

Ведь слух, зрение, мыслительная способность в разной степени напряжены, их

активность колеблется во времени, они не все охватывают, что попадает в их поле

внимания. При вытеснении человек мучительно не способен вспомнить — иногда даже

нечто хорошо ему известное, например, имя своего начальника или номер телефона,

по которому много раз звонил. Почему? Потому, видимо, что “забытое” имеет

какую-то негативную значимость для него, потому что существует мотив, с которым

оно прямо или косвенно связано, блокирующий данное воспоминание, способное

вызывать стыд, страх или иной дискомфорт.

Вытеснение Фрейд расценил, как своего рода защитную амнезию, обезболивание

психики. Однако такое обезболивание носит лишь частичный характер, поскольку

впечатление лишь выводится из-под контроля сознания, не исчезая полностью. На

месте вытесненного возникает замещающий его болезненный очаг беспокойства.

Интенсивное вытеснение у людей, совершивших греховные, аморальные поступки,

например, у преступников или профессиональных палачей, нередко приводит к

глубокому распаду психики.

Человек забывает испытанные им унижение или страх. Но вытесненные эмоции

продолжают жить в нем и время от времени дают о себе знать в виде

непроизвольного дрожания рук, потребности считать шаги, окна или навязчивых

мыслей. Какой именно защитный механизм будет использован, чем будет замещен

вытесненный импульс — зависит от индивидуальной психической организации.

Вышедший из-под контроля импульс “атакует” наиболее слабые участки психики,

стремится к разрядке привычным, апробированным путем. Воспроизводится какой-то,

возникший уже в детстве механизм вытеснения и компенсаторного невроза,

проступает симптом, соответствующий типу характера.

Располагая пациента к откровенности или подвергая его гипнозу, врач стремится

восстановить цепь ассоциаций, связывающих первичное патогенное впечатление с

симптомом. Для этого приходится потратить немало времени, распутывая

ассоциативные цепи, выясняя особенности характера, значимость для пациента тех

или иных мотивов и целей. При этом нужно преодолевать “сопротивление” пациента,

который не хочет вспоминать как раз то, что ближе всего находится к вытесненному

“очагу” страха или стыда.

Бессознательный перевод энергии вытесненного импульса в приемлемое для пациента

русло был назван “истерической конверсией”. Истерия получила, таким образом,

научное объяснение. Она выступила уже не как следствие “предрасположенности”,

“слабости”, самовнушения, а как результат действия специфических для личности

бессознательных механизмов защиты. Процесс “вправления” вытесненных и не до

конца отреагированных впечатлений в сознание называют иногда “ортопсихиатрией”

(по аналогии с “ортопедией”). Тип общения врача и больного во время сеанса —

“ортодраматургией”. Что здесь имеется в виду? В повседневных отношениях

“сценарии общения” построены нередко на “взаимном попустительстве”. Люди часто

не говорят друг другу всей правды, искажают в разговоре смысл виденного и

пережитого, чтобы не потерять престиж в глазах слушателя или не задеть его

ненароком. В коммуникации психоаналитика и пациента этого делать не разрешается.

Нужно говорить всю правду, хотя не только правду — ведь фантазии, сновидения и

“сумасшедшие мысли” тоже должны высказываться — они дают иногда самый ценный

материал — и уже дело врача — их истолковывать.

Психоанализ не терпит механического проигрывания роли. Здесь происходит

“срывание всех и всяческих масок”. Вполне искренним должен быть не только

пациент, но и врач. Труд психоаналитика, как никакой другой, формирует личность

и требует максимальной самоотдачи. Случаются нервные срывы и у врачей. После

нескольких лет активной практики врач сам должен идти “лечиться” к

психоаналитику.

Важный вклад метода свободных ассоциаций в теорию личности, недостаточно

оцененный, впрочем, самим Фрейдом, состоял в открытии роли языка в

структурировании бессознательного. Ведь именно с помощью слова, логического

рассуждения врачу удается “выправить” цепь событий в памяти пациента, вернуть

переживаниям их истинное значение.

В отличие от самого Фрейда и его учеников, акцентировавших контраст сознания и

бессознательного, отмечавших иррациональность, аморальность последнего, его

конфликт с культурой, сегодняшние комментаторы нередко обращают внимание на

другую сторону дела. Ведь именно через сознание индивида, ограниченное условиями

социальной жизни, недостатками воспитания, слабостью нервной системы, в психику

вкрадываются предубеждения, предвзятость, искаженное видение реальности. В

бессознательном язык и мысль, в принципе, свободны. Веками выработанные понятия

и “ходы мысли” здесь присутствуют в полном своем объеме. Здесь же имеется запас

“здоровых”, неущемленных эмоций и фундаментальных “архетипических” образов.

Иначе говоря, именно бессознательное, а не сознание, можно рассматривать в

качестве ядра аутентичной личности, резервуара ценностей культуры. Из него

черпаются силы для оздоровления сознания. Апеллируя к важнейшим категориям

разума, укорененным, однако, в бессознательном, врач просвещает больного,

расширяет сферу его сознания.

Метод свободных ассоциаций был развитием и углублением “катартического” метода

Брейера. Гипноз заменялся при этом эмоционально-насыщенным общением,

нравственным воздействием врача на больного. Катарсис достигался как за счет

высвобождения импульсов, так и за счет активизации высших духовно-нравственных

инстанций психики, перевода вытесненного в план общечеловеческих ценностей.

Катарсис — не только медицинский, но и нравственно-эстетический феномен. Вообще

говоря, истерия, ее возникновение, симптоматика и лечение, демонстрируют, как бы

в укрупненном масштабе, нормальные психические функции. Вытеснение происходит у

каждого человека довольно часто, особенно в тех случаях, когда труд или быт

включают в себя работу с людьми. Нормальное поведение, нормальная психика не

лишены аномалий, акцентуаций, ошибок, специфичных для каждого человека и в

некоторых случаях даже полезных, помогающих адаптации. “Микрокатарсис”

присутствует почти в каждом акте общения, особенно, в дружеском, откровенном

разговоре. Зритель испытывает катарсис в театре, верующий — в храме. Катарсис не

только очищает, но и наполняет душу переживанием высоких чувств. Через цепь

малых, повседневных катарсисов происходит развитие личности, приспособление

людей друг к другу. Психоаналитическое лечение истерии можно рассматривать также

и как метод изучения здоровой психики, основных ее механизмов.

§3. Бессознательные механизмы психики.

Используя метод свободных ассоциаций Фрейд открывает важнейшие механизмы работы

психики: вытеснение, регрессию, сопротивление, перенос, рационализацию, проекцию

и другие. Позже, обратив внимание на разного рода “паранормальные” явления в

быту — забывания, оговорки, описки, утеривание и порчу вещей, самокалечение, он

углубляет понимание бессознательных механизмов и добавляет к ним новые. Особенно

богатый “урожай” сведений о бессознательном был получен при анализе сновидений,

которые Фрейд называл “королевской дорогой” к бессознательному. В дальнейшем

исследование почти любой области культуры приводило к выявлению новых

бессознательных механизмов.

Движение сознания как мысли часто устремлено в будущее, к решению проблемы. Его

движение как памяти устремлено в прошлое, к травматическим эпизодам, не до конца

пережитым или же вытесненным. Движение памяти по цепи воспоминаний к

травматическому моменту Фрейд назвал “регрессией”. Освобожденная от контроля

сознания психика стремится, по его мнению, назад, в прошлое, тогда как для

обдумывания будущего нужны волевые усилия. Такое понимание психики, как по

преимуществу регрессивной, вызывает возражения. Представляется более вероятным,

что все три ориентации психики — на будущее, на прошлое и на настоящее — могут

быть как спонтанными — так и сознательно-волевыми. Ведь утопическое мечтание о

прекрасном будущем не менее естественно и не реже встречается, чем ностальгия по

прекрасному прошлому. Преимущественная ориентация психики во времени зависит от

возраста, культуры, ситуации и многих других вещей. Однако Фрейд считал психику

изначально регрессивной.

Регрессия — одно из самых употребительных в психоанализе понятий и смысл его —

не однозначный. Это, во-первых, переход от “вторичных”, сознательных форм

психической активности к первичным, бессознательным, инстинктивным. Во-вторых,

от сложных — к упрощенным, детским способам рассуждения или возращение к

изжитым, пройденным стадиям развития. В-третьих, это оживленное,

заинтересованное стремление выразить с помощью слов, образов, жестов скрытое

неартикультированное содержание психики. В-четвертых, возврат либидо,

сексуального инстинкта к первичным, самым ранним его объектам.

Анализ невротических фантазий приводит Фрейда к выводу, что первичными объектами

либидо были материнская грудь, дававшая молока или, даже, чрево матери. Желание

вернуться назад, в утробу матери, где было так тепло и уютно, есть первооснова

всех инцестуозных кровосмесительных влечений, которые позднее “сублимируются”,

одухотворяются и переносятся на другую женщину. Можно говорить о регрессивных

процессах в массовой психике, когда духовная жизнь сводится к навязчивому

повторению на телеэкране, в журналах, радиосообщениях образов и мыслей,

связанных с убийством, агрессивностью, сексуальным актом. Регрессия группового

сознания проявляется в озверении толпы, охваченной паникой или жаждой мести.

Причиной индивидуальных регрессий, которые нередко становятся источником

невроза, является война. На войне нормальный человек превращается в убийцу. Ему

приказом или страхом навязывается архаическая форма поведения, от которой он

потом не может освободиться в условиях мирной жизни. Однако понятие регрессии —

прежде всего, описательное, а не оценочное. Фрейд настаивает на том, что прошлое

ребенка и прошлое дикаря — всегда живы в нас. Мощное влечение к прошлому

вдохновляет историков и писателей, но оно же является основой невротического

навязчивого повторения. Благодаря регрессии психоаналитик имеет доступ к

прошлому пациента.

Второй бессознательный механизм — сопротивление. Оно проявляется в словах,

поступках, эмоциях, которые мешают пациенту проникнуть в собственное

бессознательное. Воспоминания располагаются “кругами” вокруг глубинного “ядра”

личности. Чем ближе к ядру мы подходим, тем сильнее сопротивление. Вначале Фрейд

видел в сопротивлении препятствие терапевтической работе. Следуя логике

свободных ассоциаций, человек приближается к истокам забытой травмы. При этом в

его речи становится больше заминок, пауз, отвлечений. Осознав, что сопротивление

нельзя преодолеть внешним нажимом, Фрейд стал рассматривать его, как подлежащий

истолкованию симптом. Постоянно наталкиваясь на сопротивление при подходе к

определенной теме, можно догадаться, что скрывает пациент. Врач выстраивает

гипотезу об истинном переживании, которое должно было иметь место, но было

вытеснено “с порога” сознания. Затем он стремится возбудить это переживание у

пациента и, таким образом, восстановить нормальное течение событий.

Сопротивление бывает обусловлено “удаленностью” воспоминаний от той ситуации, в

которой ощущает себя человек. В этом смысле сопротивление есть просто

естественная реакция психики, которая тем сильнее, чем дальше во времени

расположено воспоминание, чем оно сложнее, противоречивее. Каждое новое

припоминание того же самого события представляет его в ином свете, вводит в него

новые смыслы. Работа с сопротивлением где-то перерастает в творческую работу

мемуариста и писателя. В “саиентологии” — религиозно-психологическом движении,

основанном Р. Хаббардом, практикуется полное “снятие” сопротивления многократным

проговариванием прошлого. Память, таким образом, превращается в чистый текст

(отсюда термин “клир”, которым называют человека, прошедшего эту процедуру), не

содержащий фиксаций, раз и навсегда выстроенный. Эту практику никак нельзя

одобрить, поскольку она уродует личность, лишает ее творческой способности,

искусственно уравнивает все виды жизненного опыта. Сайентологи не хотят

замечать, что переосмысление противоречивого, забытого прошлого — есть

необходимая и естественная для духовного развития личности работа.

Сопротивление имеет защитную функцию. В быту, в профессиональной сфере

желательно быть открытым для критики, но все же нужно иметь защиту от

несправедливой, неадекватной критики, с помощью которой другие желают возвысить

себя и принизить нас. Сопротивляясь, человек ищет аргументы для обоснования

совершенного им, которое чаще всего не может быть оценено однозначно. Он

доказывает себе и другим, что его стратегия жизни — правильна. Поэтому

сопротивление — нормальная, здоровая функция, если, конечно, она осуществляется

в разумных пределах. Превращаясь в глухую защиту или полностью исчезая,

сопротивление открывает дорогу неврозу. Личность становится ригидной, жесткой

или чрезмерно уязвимой, ранимой. Нужно уметь принимать критику, не переставая

отыскивать в душе твердые моральные основания.

Подобно регрессии, сопротивление может быть массовым. Оно объективируется в

культурных нормах. Не только личность, но также нация, сословие, политическая

партия или конфессия часто настаивают на своей непогрешимости и сопротивляются

любой попытке усомниться в правильности их мыслей и действий. Психоанализ

встретил сопротивление со стороны европейской общественности потому, что

вскрывал фальшь, искусственность викторианской морали, указывал на

проблематичность соблюдаемых приличий. Когда-то интеллигенция сопротивлялась

теории Дарвина, а церковь — теории Коперника. Либералы сопротивляются критике

социалистов, не желая признать факт экономической эксплуатации, неизбежно

возникающий в рыночной системе. Социалисты сопротивляются либеральной критике,

отрицая тот факт, что централизация власти и распределительных функций легко

приводит к деспотизму и олигархии. Сегодняшнее “демократическое“ и “открытое“

общество сопротивляется критике феминисток, не желая признать доминирование в

нем мужских установок и т. п.

Сопротивление, как и бессознательные механизмы — амбивалентно, то есть оно может

работать и против болезни, и против выздоровления. Но, во всяком случае, оно

указывает на необходимость интеллектуальной проработки того материала, который

человек защищает от критики.

Вытеснением называется механизм, посредством которого субъект старается

устранить из сознания или удержать в бессознательном мысли, образы и желания,

осознание которых обнажает внутренний конфликт и приносит чувство

неудовлетворенности, собственной несостоятельности. Частично вытеснение

совпадает с сопротивлением, с “защитой”, но оно более универсально, потому что

мы сначала “вытесняем” нечто, а потом “сопротивляемся” его осознанию. Вытеснение

особенно наглядно при истерии, но оно проявляется и при других расстройствах,

равно как и в обыденной жизни. Термин “вытеснение” встречается даже у Гербарта —

немецкого философа и педагога (конец XVIII — первая пол. XIX в. в.) Он считал,

что всякая эстетическая форма, всякая системно-организованная целостность

вызывает у нас спонтанное удовольствие. Поэтому человек “вытесняет”, то есть

склонен не замечать разного рода “огрехи”, диспропорции, нарушения порядка.

Вытеснение у Фрейда не сводится к защите от неприятного. Это — фундаментальный

психический механизм. И в филогенезе, и в онтогенезе именно вытеснение служит

причиной формирования бессознательного, как особой психической сферы, где

возможно то, что невозможно в сознании. Фрейд говорит о трех стадиях вытеснения.

Первая — случайное, непроизвольное “ускользание” из сознательной сферы знаков и

символов отвергаемого содержания. “Первовытеснение” формирует бессознательное

ядро личности, как полюс притяжения разнообразных психических содержаний. Оно

предопределяет то направление, в котором будет развиваться характер личности, ее

установки и акцентуации. Вторая стадия — “вытаскивание” из сознания все новых

желаний, смыслов, которые ассоциативно связаны с вытесненным материалом и не

имеют опоры в сознании. И третья стадия — сопротивление воспоминанию

вытесненного, а также его самопроизвольный возврат в виде компенсаторных

симптомов — сновидений, ошибочных действий. Судьба вытесненных элементов —

различна. Некоторые из них разрастаются, оставаясь в бессознательном, другие

вырываются в сознание в виде невротических симптомов или становясь постоянным

источником творческих озарений.

Вытеснение может быть рассмотрено как компонент культурно-исторического

процесса. Память народа постоянно пополняется идеями и образами, относящимися к

пережитому. Но лишь часть из них культивируется и доступна новым поколениям.

Господствующая в данный период идеология жестко вытесняет из общественного

сознания все то, что не соответствует ее установкам. Идеология искажает события

прошлого в угоду прокламируемым ценностям настоящего. Провалы и искажения в

памяти общества — столь же распространены, как и вытеснения в индивидуальной

психике. Даже формальная отмена цензуры и провозглашаемые свободы слова не в

силах помешать процессу вытеснения из сознания общества идей, неугодных власть

имущим или болезненных для масс. Но нужно признать, что здоровое общество, как и

здоровый человек, должно помнить, откуда и куда оно идет, что оно собой

представляет. Черпая силы в воспоминаниях о победах, звездных часах, нельзя

забывать о неверных решениях, не скорбеть об утратах и ошибках.

Конечно, процесс интерпретации и реинтерпретации прошлого происходит постоянно.

Но он происходит в ”силовом поле” интересов элитарных группировок, владеющих

каналами массовой информации. Поэтому всегда существует опасность искажения

исторической памяти, которая даже усиливается в век глобального телевидения.

Между тем, как замечает С. Лем, цивилизации, способные противостоять эпидемиям и

звездным катаклизмам, но лишенные памяти, отрекшиеся от изучения собственной

истории, оказываются “калеками” и никогда не научатся принимать правильных

решений.

Сегодня даже само возрастание объемов информации, находящейся в памяти общества,

представляет угрозу его духовному здоровью. Ведь для ее систематизации,

обработки, адекватного воспроизведения в коллективном сознании требуется все

больше сил и времени. Между тем общество испытывает дефицит даже в самых

насущных благах и услугах. Поэтому средства, выделяемые на образование, науку,

содержание библиотек и деятельность учреждений культуры — сокращаются. Здесь

лежит угроза для человечества превратиться в монстра с гигантски разросшимися

руками, ногами, желудком, вооруженного до зубов, но с маленькой головой,

способной к перевариванию лишь ограниченных количеств информации. Никакая

компьютеризация, даже “Интернет” не спасут от этой угрозы, если общество не

освободит достаточного количества времени и живых мозгов для творческой работы с

информацией.

В процессе психоаналитического лечения был открыт механизм “переноса”,

называемого также “трансфером”. Трансфер — это процесс, посредством которого

бессознательные влечения и установки переносятся с одного объекта на другой.

Особенно важен перенос установившихся в детстве привязаностей, отношений с

родителями, родительских образов на лиц, имеющих власть и занимающих высокое

социальное положение. Этим объясняется “неловкость”, которую почти любой человек

чувствует по отношению к “начальству”. Первоначально Фрейд называл “переносом”

доверительное отношение пациента к психоаналитику. Эти доверие, интимность,

искренность пациента, столь необходимые для успешного лечения, были, согласно

Фрейду, следствием того, что пациент бессознательно предоставлял врачу роль

родителя, внушающего любовь или страх. На врача могут переноситься чувства,

установившиеся по отношению к отцу, матери, брату или другому близкому человеку,

при этом они могут быть как любовными, так и враждебными, а часто сочетают в

себе эти противоположности. Фрейд считал необходимым поддерживать “перенос” с

целью установления сотрудничества и доверия, которые должны достигаться также и

другими средствами. Но он был против того, чтобы давать пациенту полную свободу

при осуществлении переноса. Между врачом и пациентом всегда должна сохранятся

дистанция. Нельзя потакать пациенту, если он добивается слишком интимного

контакта с врачом. Излишняя близость может снизить авторитет врача и помешать

успеху лечения. Однако при трансфере пациент легко воспроизводит в общении с

врачом свои детские эротические влечения и фантазии. А ведь именно в этих

влечениях, репрессированных в какой-то момент детства, кроется загадка невроза,

его структурное ядро.

Перенос, как и другие механизмы, действует как в норме, так и в патологии.

“Осадки” неизжитых и искаженных переживаний, подпитывающих невроз, могут быть

растворены при эмоциональном взаимодействии врача и больного, “переплавлены” в

новые безвредные образования.

Перенос обеспечивает как бы эмоциональный “подогрев” психики. Врач, выражая

готовность играть роль отца, помогает пациенту переосмыслить давно вытесненные

впечатления и на основе нового их понимания изжить невроз. Перенос мы можем

наблюдать в разных жизненных ситуациях. Ребенок, впервые пришедший в школу,

воспринимает учительницу, как некоторое перевоплощение матери. Президент или

монарх в сознании граждан занимают место, когда-то принадлежавшее их отцу. Люди

испытывают “любовь с первого взгляда”, перенося на человека, который чем-то

похож на родителя, свой детский запас чувств по отношению к отцу или матери.

Авторитет научного руководителя или политического лидера нередко зависит от

того, насколько он способен выполнять отцовскую роль.

Будучи бессознательно-эмоциональным образованием, обеспечивающим установление

коммуникации, перенос подвергается в культуре рациональной обработке,

дифференциации, благодаря чему устанавливаются четко фиксированные, разрешаемые

переносы, ролевые отношения.

Амбивалентные чувства сына к отцу, в которых любовь и восхищение смешаны с

ненавистью, ревностью, являющиеся основой “Эдипова комплекса”, составляют основу

эмоционального отношения младшего поколения к старшему и в некоторых кризисных

ситуациях могут стать мотивом молодежного бунта.

Формирование реакции или реактивное образование — это механизм, который призван

компенсировать или уравновесить сильную склонность, осуществление которой может

быть опасным или вредным для личности. Так, у людей от природы внушаемых, мы

встречаем привычку дистанциироваться от собеседника, притворяться плохо

слышащими. Люди, робкие в душе, ведут себя развязно. Интроверты вырабатывают

способность к непринужденному общению. Старые девы, не изведавшие любовных

наслаждений, демонстрируют свое отношение к любви как к чему-то постыдному,

грязному. В клинике формирование реакции часто служит помехой психоанализу,

поскольку пациент, ощутив возможность излечения, усиливает свои болезненные

симптомы, демонстрируя психоаналитику свое нежелание лечиться.

Причины реактивных образований — многочисленны. Пациент предпочитает оставаться

больным, чтобы подчеркнуть свое превосходство по отношению к психоаналитику,

который, якобы, не справляется с его болезнью. Человек оправдывает свои

страдания и тормозит свое излечение, считая себя виноватым, заслуживающим

наказания и т. п. В бытовых и семейных отношениях при длительном близком

контакте реактивные образования встречаются очень часто.

“Изоляция” состоит в отделении какого-то импульса от основной массы влечений.

Она служит причиной дифференциации мыслительных и волевых процессов, которые,

вообще говоря, есть лишь аспекты душевных влечений и друг без друга не

существуют. В отвлеченном философствовании или напряженном обдумывании проблемы

психический процесс как бы “иссушается”, лишается эмоциональной составляющей и

выглядит как чисто рациональная мыслительная деятельность. На самом деле,

вытесненная эмоция не исчезает. Она усиливает в бессознательном какой-то

свойственный данному человеку иррациональный “комплекс”, часто — комплекс

превосходства. В быту изоляция формирует тип самоуверенного педанта-догматика,

но в науке обеспечивает перевод энергии желаний в энергию отвлеченных

размышлений. Мысли, эмоциональность которых ослаблена, легче сочетаются,

дополняют, опровергают друг друга, без опасности превратиться в источник

конфликта, который возник бы, если бы каждая мысль сопровождалась эмоциональным

позывом к действию. Таким образом, “чистый разум” и “чистая наука”, которые по

правилам “не должны ни смеяться, ни плакать, а только понимать” (Спиноза),

являются продуктом бессознательной “изоляции” некоторых душевных сил.

Полная изоляция мысли от чувства есть, несомненно, психическое заболевание, но

такая изоляция может быть полезна и даже необходима в целях специализации. Без

нее была бы невозможна деятельность ученых, судей, арбитров.

Изоляция возможна не только как отделение мысли от чувства, но и как разрыв

связей между мыслями, а также между мыслью и действием. Она осознается в

древности как запрет прикасаться к чему-либо, произносить то или иное слово.

Изоляция, как и другие механизмы бессознательного, полезна и естественна до

определенной степени, она помогает сосредоточиться на главном. Выходя за пределы

нормы, она рождает нетерпимость и фанатизм, когда человек даже не допускает

возможности для своих идей и верований вступить в ассоциацию с другими.

Метод свободных ассоциаций сам по себе есть лекарство против чрезмерной изоляции

и расщепления личности. Но следует помнить, что никакое последовательное

рассуждение, никакой целенаправленный дискурс невозможны без действия

изолирующей тенденции.

“Отказ” — бессознательное игнорирование какого-либо чувства или события. Он

позволяет избежать неприятных, тревожащих мыслей, угрызений совести. Так,

человек старается не замечать неприятных признаков надвигающейся старости, не

думает о своей болезни и болезни близких, что могло бы его расстроить, забывает

о нуждающихся родственниках, тратя деньги на удовольствие. Отказ видеть болезнь,

нищету, зло, обман и насилие вокруг себя — все это помогает сохранить покой,

внутреннюю свободу и радость жизни. Но ясно, что такого рода отказ есть уже

самообман и моральная дегенерация.

Механизм, названный проекцией, состоит в том, что некоторые мысли, чувства,

желания, которые субъект отвергает в себе, выносятся вовне и приписываются

другим людям, группам или культурам. Так, не будучи в силах признать себя

завистливым, жадным, злым, ревнивым, человек перекладывает эти качества на тех,

кто является жертвой его предубеждения. Отказ признать в себе садистические

побуждения заставляет человека создавать фантастический мир демонов. В дьяволе

сосредотачивается вся ответственность за зло.

Человек проецирует свои лучшие идеальные качества на образ трансцендентного

Бога. Очень важные социальные функции Божественного образа, конечно, не трудно

видеть. Этот образ служит идеалом, указывает путь, объединяет, дисциплинирует,

утешает и т. п. Однако, почему человек выносит “вовне” качества своей души не

только отвергаемые, но и почитаемые, возвышенные? На этот вопрос Фрейд отвечает

в духе просветительского рационализма, подчеркивая роль Божества, как гаранта

справедливости, осуществления надежд, торжества добра и наказания зла. Он

указывает также на опыт отношения ребенка к отцу, как на первоисточник всех

религиозных проекций.

Фрейд не раз подчеркивал “нормальность” проекции и ее естественность в любом

познавательном процессе. В широко используемых “проективных” методах

исследования личности истолкование человеком рисунка или цветного пятна (метод

Роршаха), служит выявлению черт характера. Предполагается, что понимание любого

видимого, слышимого образа и вообще любого объекта происходит путем

“интроекции”, при которой мое внутреннее, субъективное проецируется на объект.

Понимание человеком мира достигается первоначально в мифах, анимистической

религии, которые служат наглядными примерами коллективных проекций.

Термин “проекция” широко используется не только в психологии, но и в политике,

публицистике. Можно говорить о специфической “проективной” функции культуры,

смысл которой в том, чтобы снимать напряжения, возникающие в обществе и психике

отдельного человека, освобождать асоциальные импульсы, проецируя их в

художественно-религиозную сферу или в игру. Если в повседневной жизни эта

проблема каждым решается по-своему, в том числе и на чисто физиологическом

уровне, например, когда человек плачет, смеется, то в культуре для снятия

глубоких коллективных напряжений создаются специальные зоны или учреждения, где

человеку разрешается жить по законам бессознательного, забыть о законах логики и

морали. Это — праздники, карнавалы, где реальность сливается с воображением и

утопией. Институционализированные культурные проекции обладают мощным

стабилизирующим эффектом.

Легко обнаружить элементарные проявления проекций во сне. Засыпая голодными, мы

видим стол, уставленный яствами. Человек может верить в реальность того, чего

лишен: умирающий от жажды в пустыне видит перед собой источник с прозрачной и

чистой водой; люди, долгое время находящиеся в изоляции, испытывают зрительные и

слуховые галлюцинации. Как все это объяснить? Энергия сильной неудовлетворенной

потребности, превысив некоторый предел интенсивности, “пробивает” барьер

сознания, отделяющий реальные представления от воображаемых, желаемое — от

действительного, прошлое — от сиюминутного. Фантазия кажется реальностью

благодаря проекции на вымышленный образ мощного психического импульса. Проекция

— причина того, что многие люди видят реальность такой, какой они хотят ее

видеть или какой им выгодно ее видеть. Этот же механизм, без социального,

нравственного и интеллектуального контроля действует при паранойе. Параноик

переносит на других свои чувства и опасения, не считаясь с реальностью. “Другие”

кажутся ему враждебными, подозревающими, любящими, тогда как на самом деле они к

нему равнодушны. У больных шизофренией проективная функция патологически

нарушена. Они не могут смешивать себя с другими, их связи с людьми разорваны.

Вещи, люди, события представляются чуждыми, далекими. Мир воспринимается как бы

через стеклянный колпак. Шизофреник лишен социального и исторического чувства.

Времена и Пространства для него — пусты, лишены смысла.

Шизоидные и параноидальные тенденции проявляются и у нормальных, здоровых людей,

характеризуя тип личности. Проекция продуктивна в определенных пределах.

Благодаря ей мы можем поэтически воспринимать природу, видеть ее хмурой,

счастливой, гневной, таинственной, безмятежной. Проекция позволяет принимать

близко к сердцу, воспринимать как лично-значимые, внимательно изучать

широкомасштабные, исторические и культурные феномены: войны, революции, эпохи,

движения. “Другой” становится понятен, когда мы проецируем на него наши

переживания. Но выход проективных механизмов за пределы, фиксируемые социальными

нормами, чреват массовым психозом. Образ “внутреннего врага”, “шпиона”,

“вредителя”, возникающий в какой-то мере стихийно, под влиянием реальных

трудностей и страданий, искусно эксплуатируется властью и служит психологическим

оправданием массовых репрессий. Говорят, что при входе на некоторые заводы

Японии поставлены резиновые куклы, изображающие представителей администрации, и

тут же положена палка, которой можно стукнуть куклу по голове. Такой может быть

“утилизация” прирученных проекций. У нас в России появилась недавно

телевизионная программа “Куклы”, в которой высшие должностные лица государства,

которые неизбежно должны вызывать у многих негативные чувства, изображаются в

смешном, карикатурном виде. Подобная программа — очень полезна. Она была бы

немыслима ни до революции, ни в сталинские, брежневские времена. Ее выход в

эфир, несомненно, является большим шагом вперед в развитии цивилизационных

принципов.

Трудно переоценить роль массовых проекций в художественной литературе,

эстетизации быта. Глубокие, впечатляющие образы мифов, литературы возникали

нередко в сновидческих проекциях. Образы сновидений затем “обрабатывались”

дневным сознанием, насыщались реальным, будничным содержанием, становились

идеальными прототипами, с которыми сверяли свою жизнь многие поколения.

В примитивных, дописьменных обществах, в которых рациональная практика развита

слабо, проективные механизмы определяют восприятие человеком мира.

Общественное сознание Средневековья является прекрасным “исследовательским

пространством” для изучения проективных образований. В средневековом искусстве

часто встречаются изображения чудовищ, драконов, химер. В массах широко

распространен страх перед нечистой силой. Эпидемии, неурожаи, войны,

политическая неустойчивость дают достаточно поводов для страхов и опасений,

которые персонифицируются в образах дьявола и его помощников. Исследователи

объясняют богатство божественных и дьявольских образов в Средние века

репрессивным воздействием христианства на еще не зрелое, языческое в своей

основе, массовое сознание. Страх нарушить какую-то заповедь и совершить нечто

греховное был велик. Велик был и страх кары. Эти страхи проецировались на образы

“нечистой силы”. Химеры и драконы в религиозном искусстве раннего Средневековья

выглядят особенно угрожающе. По размерам они больше человека.

По мере того, как языческое сознание подверглось дисциплинирующему и

облагораживающему воздействию христианства, страх небесной кары ослабевал. В

искусстве позднего Средневековья размеры химер и чудовищ уменьшаются. Огромный

Георгий Победоносец в иконе XVI века уверенно вонзает копье в голову

распластанной под копытами его коня змеи. Головами химер украшают водосточные

трубы и из их горла в дождь льются фонтаны воды. Химер как бы приручают, они

становятся скорее смешными, чем страшными.

Мы видим, что в различных сферах общества судьба проекций и других

бессознательных образований складывается неодинаково. Из некоторых сфер они

активно вытеснются (труд, наука). В других их стремятся приручить и использовать

(политика, религия). В третьих им дают возможность свободно проявиться и даже

стимулируют (искусство, массовая культура). В четвертых изобретают способы для

активизации проективных образований, помогающих манипулировать массовым

сознанием (реклама).

Идентификация (самоотождествление) — психологический процесс, с помощью которого

субъект присваивает себе качества другого человека и преобразует себя — целиком

или частично — по его образу. В работах Фрейда идентификация обозначает сам

процесс формирования личности. Личное “я” складывается из последовательного ряда

идентификаций, дополняющих или ограничивающих друг друга. Фрейд отличает

идентификацию от подражания, психического заражения, которые обусловлены

внушением, внешним воздействием. Идентификация возникает благодаря действию

внутренних душевных сил. Первичная идентификация ребенка с родителем одного с

ним пола служит условием выработки полового самосознания. Идентификация с отцом

есть условие принятия отцовской роли, ответственности. Важна идентификация с

родителем противоположного пола, поскольку она необходима в гетеросексуальном,

супружеском общении. В любви часто происходит идентификация с любимым человеком,

что, однако не является признаком благоприятного развития любовных отношений,

которые всегда сохраняют в себе элемент борьбы. Возможна идентификация с врагом,

вызывающим сильный страх, а также жертвы с мучителем и палачом. Сюжеты такого

рода встречаются в мемуарной и художественной литературе, посвященной эпохе

массового террора в СССР и Германии. В подобных случаях идентификация снимает

психологическую дистанцию и, тем самым, снимает страх. Умеренная идентификация с

великой личностью служит стимулирующим фактором индивидуального развития, но в

патологии переходит в манию величия.

Широко распространен и важен с социокультурной точки зрения механизм

рационализации. Этот термин, введенный Э. Джонсом, означает процедуру,

посредством которой субъект стремится дать логически и морально убедительное

объяснение своего поступка, чувства или привычки, в тех случаях, когда подлинные

их мотивы не осознаются. Не всегда легко отличить рационализацию как

невротический и бессознательный механизм от обычного рационального объяснения.

Рациональные мотивировки невротиков бывают хорошо обоснованными, особенно, если

они не противоречат официальной роли. Так, учитель, любящий наказывать учеников

из садистских побуждений, объясняет свой образ действий требованиями дисциплины

и полезностью наказаний для воспитуемых. Мужская гомосексуальность

обосновывается интеллектуальным превосходством мужчин. Ритуалы, исполняемые в

связи с приемом пищи — правилами гигиены. Рационализация часто встречается в

виде готовой идеологической схемы. Например, неравноправное положение негров или

женщин обосновывается их природной неполноценностью. Наука, в отличие от

идеологии и обыденного дискурса, стремится не к обоснованию готовой идеи или

имеющейся позиции, но к свободному поиску истины. Она допускает множество

интерпретаций одного и того же факта, которые рассматриваются как равноправные.

Наука осознает относительность своих гипотез, готова к диалогу, требует полной

правдивости. Можно сказать, что наука специально и предусмотрительно выдвигает

запрет на любую рационализацию. В других профессиях и видах деятельности

“запретить” рационализацию вряд ли возможно. В той мере, в которой неизбежна

идеология, неизбежна и рационализация. Мы прибегаем к рационализации, когда

пытаемся объяснить чужой поступок, мотивы которого нам не понятны, а это часто

случается. Свой способ поведения мы тоже рационализируем, поскольку многие черты

своего характера, наши личные качества мы должны сначала принять как данность, а

уже потом объяснить.

Мы видим, что бессознательные механизмы открытые первоначально при неврозах

выполняют терапевтические, творческие и социально-регулятивные функции.

Определенная степень развитости их необходима и желательна. Но чрезмерное

усиление, “разгул” бессознательных механизмов есть болезнь или симптом

социальной аномии. Зрелая, уравновешенная личность способна переносить

значительные напряжения, страхи, тревоги, удерживая свои бессознательные

механизмы под контролем. Дети, невротики, люди с низким уровнем душевной

организации не могут терпеть длительных неприятных переживаний. Поэтому картина

мира в их сознании и логика их собственных действий перестраиваются с изменением

ситуации таким образом, чтобы поддерживать чувство собственной правоты вопреки

совершаемым ими предательству и обману. Эту бесконтрольность бессознательных

механизмов мы квалифицируем как незрелость или невменяемость.

§4.Структурная модель психики.

Фрейд не раз пытался описать целостную структуру психики, причем набрасываемые

им эскизные модели отличались друг от друга. Нелегко было выявить центральный

структурирующий элемент. Фрейд указывал в этой связи на “сознательное я”,

которое управляет инстинктами, на сексуальность, которая проецируется в реальные

и фантастические образы, на “нарциссизм” или любовь к себе, постепенно

“втягивающую” во внутренний мир личности все новые и новые объекты. В конце

концов, Фрейд должен был признать, что психика включает в себя несколько

самостоятельных центров.

Действующими агентами психической жизни Фрейд считал влечения, которые всегда, в

той или иной степени, эмоционально окрашены, осмыслены и энергетически заряжены.

Все три составляющих: чувственная, смысловая и энергетическая присутствуют в

каждом психическом импульсе, но их удельный вес — различен: мысль может быть

бессильной, импульс — не имеющим ясного смысла и т. п.

Подытоживая концепцию Фрейда, о структуре психики можно сказать следующее.

Во-первых, она не связана непосредственно с мозговыми, нервными структурами.

Во-вторых, психика представляется автономной динамической системой, аппаратом,

встроенным в личность, который взаимодействует с окружающим миром и получает

сигналы из внутренних органов. Психика подчиняется тем же самым законам физики,

термодинамики, биологии, которые действительны для всей природы. Это законы

сохранения энергии, стремления к равновесию, движения по линии наименьшего

сопротивления, конкуренции, кооперации, выживания приспособленных и

естественного отбора. Биологические, дарвиновские законы определяют поведение

отдельных импульсов, которые могут усиливаться, разрастаться за счет других,

питаясь их энергией, становиться устойчивыми структурами характера, или же

ослабевать, вытесняться с центральной арены на периферию.

Фрейд интересовался, прежде всего, бессознательным и сравнительно мало обращал

внимания на сознание. С помощью выявленных им бессознательных механизмов, он

хотел показать, что многие мысли и действия, которые кажутся, на первый взгляд,

ошибочными, случайными, не имеющими значения — например, сновидения, забывания,

оговорки, фантазии — являются необходимыми и значимыми.

Особенно важная роль в функционировании и развитии психики отводится культуре.

Специфические элементы культуры не являются ни чисто объективными, ни чисто

субъективными. Им больше всего подходит именоваться символами. Символы — это

знаки, несущие важные для человека смыслы. Таковыми могут быть слова, образы,

идеи, человеческие поступки. Все они могут восприниматься как символы чего-то.

Символы “заряжены” энергией. Они могут возбуждать, подавлять, ранить, увлекать,

индуцировать единичные действия и массовые движения, выражать нормальные черты

характера и невротические симптомы.

Не все люди одинаково чувствительны к словам и символам. У Фрейда была

пациентка, которая при мысли “я вынуждена это проглотить” — имелась в виду

какая-нибудь житейская неприятность — чувствовала спазм в горле, а фраза “это

поразило меня в самое сердце” воспринималась ею как удар в грудную область.

Отсюда понятно психогенное происхождение соматических заболеваний.

Представление о психике как машине особого рода давалось Фрейду не без труда. В

молодости он пытался свести психические явления к процессам, происходящим в

нейронных цепях мозга, но вскоре оставил эти попытки. Однако продолжал говорить

о психике так, будто речь шла о физическом аппарате, занимающем определенную

область в пространстве.

Но физические аналогии для психики имеют все-таки ограниченную значимость. У

Фрейда спрашивали, как можно представить себе структуру психики? Он отвечал, что

это можно сделать, вообразив, например, город Рим, но не таким, как он

представляется взору одного человека или поколения, а соединяющим в едином

образе все структурные единицы, когда либо существовавшие в одном и том же

городском пространстве. Фрейд хотел этим сказать, что в психической области ряд

впечатлений может сливаться и находиться в одной точке “пространства”. Но в

таком случае вообще трудно говорить о пространстве. Ведь в физическом

пространстве на одном и том же месте не могут одновременно находиться, скажем,

храм, площадь и хижина. А психика состоит из наслоившихся друг на друга

впечатлений, нередко совершенно различного содержания и разъединенных во

времени. Психика способна вбирать в себя новые впечатления, перерабатывая их,

но, при некотором усилии, можно воспроизвести и их первоначальное содержание.

Столкнувшись с методологическими трудностями при описании психики

естественнонаучными методами, Фрейд, в итоге, выстроил три взаимодополнительных

модели: топическую (пространственно-структурную), экономическую

(обменно-энергетическую) и динамическую (мотивационно-смысловую).

Существуют два варианта топики. Первый включает в себя Сознание,

Предсознательное и Бессознательное.

Сознание до Фрейда часто отождествлялось с психикой. Фрейд подчеркнул, что

сознание — лишь малая, поверхностная часть психического аппарата. Она отличается

от других его частей тем, что располагает свободной энергией, которую можно

использовать для дополнительной зарядки или же нейтрализации каких-то идей и

впечатлений. “Заряжая идеи”, мы их “передвигаем”, “сращиваем”, разъединяем,

строя, таким образом, картину мира, частную теорию или свой характер.

Фрейд не стремился принизить значение сознания, в чем его не раз упрекали.

Напротив, продолжая оставаться в душе просветителем-рационалистом, он не терял

надежды, что инстинктивные влечения и бессознательные процессы когда-нибудь

будут проанализированы, осознаны, оценены с точки зрения их жизненной

значимости, а культура, которая часто “с порога” и без достаточных оснований

отвергает влечения, будет как-то “исправлена”.

Однако всякого рода прогнозы и проекты Фрейд ценил невысоко. Его интересовала

реальная, наблюдаемая деятельность сознания. В сознании он видел, прежде всего,

освобождение мысли от ее первичной, чувственно-импульсной оболочки, выявление

значения и смысла. Сознание может свободно оперировать смыслами, фиксируемыми в

словах и образах. Внимание, сосредоточенность — функции сознания, благодаря

которым можно вырабатывать нужные смысловые конструкции, чтобы затем — внедрять

их в нижележащие слои психики, в которых комбинации смыслов не поддаются

сознательному контролю. Активное воздействие сознания на бессознательное — суть

психоаналитического лечения. В повседневной жизни сознание заполнено преходящими

представлениями. Чтобы увидеть через них аутентичное “ядро” личности, нужно

произвести работу самоанализа или проделать анализ с помощью врача.

Предсознание — второй, промежуточный слой психики, располагающийся между

сознанием и бессознательным. Хотя повседневный контакт с внешним миром

осуществляется сознанием — доступ к сознанию каких-либо важных сообщений,

принятие решений и двигательные реакции контролируются предсознанием.

Предсознание — это память, ресурс информации. Оно является также цензурой,

преграждающей вход в сознание тревожным мыслям и постыдным желаниям.

Предсознание выполняет роль отборочного фильтра, выпуская на арену сознания те

мысли и чувствования, которые подкрепляют сознательные намерения, позволяют их

обосновать и развить. Очевидна зависимость творческой продуктивности от

установок, сформированных в предсознании. После “думанья” в одном направлении,

работа переносится “в глубь”. Мы начинаем автоматически, то есть, почти

бессознательно фиксировать полезные для разработки темы впечатления, откуда бы

они ни исходили. Нередко предсознание, защищенное от непосредственных

повседневных воздействий, само выдает четкие словесные формулировки. В

предсознании накапливается материал, который, в принципе, может стать доступным

сознанию, чего нельзя сказать о бессознательном. Наконец, предсознание в большей

степени соответствует истинному “я” личности, хотя в нем могут быть слои разной

глубины.

Бессознательное — наиболее устойчивый слой психики. С открытием его механизмов

связана суть психоанализа. Бессознательное находится на границе между психикой и

соматикой. Наполняющие его влечения, а также ощущения боли и удовольствия

являются как телесными, так и психическими симптомами. Именно бессознательное

есть главный объект психической терапии. Бессознательное — это родовое,

ранне-детское образование, продукт доязыкового воспитания и вытеснения. Это как

бы особая личность внутри нас. В бессознательном происходят всякого рода

“сгущения”, “смещения” подчас противоположных влечений и смыслов, не

сдерживаемых логикой и чувством реальности. Бессознательное не знает сомнений,

прямой дорогой идет к цели — реализации влечения, даже если для этого

потребуется перевернуть смыслы и ценности “вверх ногами”. Если сознание и

предсознательное сравнительно легко обмениваются содержаниями, то между

сознанием и бессознательным находится целая система контрольно-пропускных

пунктов. Без их “досмотра” граница не может быть пересечена. Бессознательные

влечения не имеют права в чистом виде поступать в сознание, если это происходит,

то означает невроз, психоз и социальную дезадаптацию.

Сознание и бессознательное во многом — контрастные, противоположные инстанции.

Сознание вторично в общеисторическом и индивидуальном плане. Бессознательное

насыщено страстями, а сознание как бы “выжжено” воздействием внешних энергий.

Сознание — факт величайшего значения, это — родовое свойство человека. Но каждый

непосредственно знает только свое собственное сознание. Познать сущность

родового сознания разум не в силах. Сознание, по Фрейду, есть, прежде всего,

возможность восприятия, оно дает нам знание качеств, различий, границ. Сознание

призвано воспринимать новое, поэтому оно должно быть открытым, пустым,

однородным, по возможности индифферентным ко всему, входящему в него.

Бессознательное, напротив, имеет главной функцией поддержание преемственности и

идентичности как человеческого рода, так и личности. Поэтому оно является

инертным, закрытым, наполненным, хотя выглядит бурлящим и противоречивым.

Сознание не выносит логических и эмоциональных конфликтов, избавляясь от них с

помощью целенаправленной работы или вытесняя их в бессознательное.

Бессознательное же может содержать в себе остро-конфликтный материал, оно как бы

нечувствительно к противоречиям. Это достигается, по-видимому, отказом от

логической, семантической и даже временной упорядоченности содержаний. В

бессознательном истинное и фантастическое, будущее и прошлое, желаемое и

реальное часто не разграничиваются. Сознание питается энергией бессознательного,

но требует, чтобы бессознательные влечения, входя в сознание, как-то

определялись относительно смыслов и ценностей. Свою работу сознание осуществляет

главным образом с помощью языка, ресурсы которого локализуются в

предсознательном. Сознание, предсознательное и бессознательное взаимодополняют и

порождают друг друга, но одновременно — конфликтуют. Их борьба — источник жизни,

творчества, развития личности.

Второй вариант “топики” включает в себя “Я”, “Оно”, “Сверх-Я”. В некотором

смысле "я" соответствует сознанию, "оно" — бессознательному, "сверх-я" —

предсознательному. Но это соответствие — лишь частичное, поскольку "я", "оно" и

"сверх-я" частично сознательны, частично — бессознательны. Кроме того, при

обсуждение проблем сознания и бессознательного мы имеем в виду безличную

психику, а когда говорим о соотношении "я", "оно" и "сверх-я", то переходим к

проблемам личности. Некоторые комментаторы стремятся провести резкую грань между

"я" и личностью, но сам Фрейд этого не делал. Вся проблематика вокруг "я"

вырастает из наблюдений по поводу взросления, невротического “расщепления

личности”, ее патологических изменений, обозначаемых в быту или моральном

сознании как неполная вменяемость, безответственность, ненадежность, незрелость

и т. п. Говоря о "я" мы чаще всего переходим на моральный язык. Зрелое,

здоровое, развитое "я" выступает как автономное по отношению к внешнему миру, по

отношению к "оно" и "сверх-я". "Я" способно принимать решения, отказывая "оно" в

его желаниях и критически анализируя установки "сверх-я" с точки зрения их

практической целесообразности. В зрелой личности "я" не втянуто в конфликты и

разбирательства с "оно" и "сверх-я", характерные для ребенка и невротика,

которые не владеют собой, часто испытывают угрызения совести, затрудняются при

принятии решений. В качестве “стержня личности” "я" на протяжении жизни

претерпевает множество изменений, вбирает в себя влечения "оно" и моральные

признаки "сверх-я". Таким образом "я" приближается к понятию целостной личности,

выступающей как “связная организация душевных процессов”, ориентированная на

других людей, на культуру.

Однако в трактовке "я" Фрейдом есть все-таки некоторая двойственность. "Я" — это

фокус сознательной, зрелой личности. Но "я" не всегда или не полностью выражает

самоидентичность. Будучи центром субъективной реальности, "я" нередко

оценивается как “хорошее” или “плохое”, слабое или сильное, воспринимается самим

субъектом с большей или меньшей теплотой. Есть люди, которые находят в себе

очень интересного партнера и собеседника. Другие в самих себе ничего не находят

и очень низко себя ценят. "Я" — по Фрейду — преимущественно бессознательная

инстанция. Это внутреннее образование, порожденное рядом особенно значимых

восприятий и переживаний, идентификаций с родителями и “значимыми другими”.

Ребенок первые годы нередко мыслит о себе в третьем лице и лишь постепенно,

научившись удерживать фокус личности в устойчивых границах, осваивает или

создает "я". Фрейдовское "я" пользуется механизмами сдерживания, ограничения,

защиты и сопротивления. С самого начала "я" есть нечто пограничное, вынужденное

выступать в качестве посредника. Между кем и в качестве кого посредничает "я"?

Во-первых, "я" посредничает между "оно" и внешним миром, во-вторых, между "оно"

и "сверх-я".

"Оно" — первичный резервуар психической энергии, прежде всего, энергии либидо. В

"оно" сосредоточены и другие виды энергии, переработанной, десексуализированной,

способной легко проецироваться на любой объект. Согласно Фрейду "оно" — это хаос

влечений, от "я" "оно" отличается тем, что не имеет единой воли. В "оно"

противонаправленные влечения сосуществуют бок о бок, не упраздняя и не ослабляя

друг друга, находясь как бы в игровом взаимодействии. Дальняя граница "оно"

открыта всем телесным воздействиям. "Оно" выступает в качестве полномочного

представителя всех телесных органов, всех функций организма, всех сложившихся

установок, каковы бы они не были. Если "я" поступает в соответствии с “принципом

реальности”, рассчитывая “можно” или “нельзя” и насколько целесообразно

удовлетворить желание, то "оно" руководствуется “принципом удовольствия”. "Оно"

— просто хочет, желает, влечется к чему-либо, отвергая соображения о том, что

можно, а чего нельзя делать, что хорошо, а что — плохо. Когда действия и

потребности "оно" направлены на внешний мир (нередко "оно" получает удовольствие

также от органов собственного тела), то возникает столкновение между "оно" и

неподвластной ему логикой действительности.

"Оно", получая отказ, учится действовать осмотрительней и для этого выделяет

особую инстанцию "я", которому поручается роль разведчика, эксперта и

управляющего. "Я" должно, прежде всего, уметь ориентироваться в мире и принимать

оптимальные решения, рассчитывая, что выгодней: получить удовольствие сейчас, но

с риском и в меньших размерах, или “отложить удовольствие” с большей гарантией

успеха. Первоначально "я" выступает как слуга "оно". Но такое положение не может

сохраняться долго. Ресурсы "оно" ограничены, в то время как ресурсы внешнего

мира — безграничны. Для изучения расширяющегося круга реальности "я" требует от

"оно" все больше власти, энергии, самостоятельности. Подобно правительству, "я"

создает мощный бюрократический аппарат, в конце концов, подчиняющий себе "оно".

Кроме того, "я" уже хорошо изучило повадки хозяина и научилось активно управлять

исходящими из "оно" импульсами. Фрейд, используя наглядный образ Платона,

уподобляет "я" всаднику, а "оно" — лошади. Соответственно силе каждого из них

возможны разные ситуации. Неопытный в искусстве верховой езды ребенок будет

подчиняться коню, а искусный наездник использует силу коня в своих интересах. Но

со стороны всадника было бы неосмотрительно загонять коня до изнеможения. "Я"

крепко держит поводья, может обуздать коня в любой момент, но, когда можно, дает

коню свободу.

У разных людей "я" и "оно" развиты в неодинаковой степени. Развитие "я" не во

всем походит на естественный рост, но предполагает также мужественные, волевые

действия, активные поиски. Различия в развитости "я" и "оно" сказываются на всем

облике человека. "Оно" — это витальная, побуждающая или угнетающая сфера,

источник радости, но также и страха, беспокойства. Человек с богатым, свободным

"оно" и сильным "я" выглядит живым, владеющим собой. Тот, у кого "я" полностью

доминирует, кажется сухим педантом. Человек с необузданным "оно" и слабым "я" —

может казаться жадным, трусливым, эгоистичным.

"Я" формируется под влиянием объективной логики мира. Но, достигнув зрелости и

переняв от "оно" достаточный запас сил, "я" начинает само активно формировать

действительность. Автономному "я" соответствует все возрастающая в ходе истории

область культуры, которую принято называть цивилизацией. Она построена по

принципу безличной рациональности. Это — гражданское общество, в котором

действуют “субъекты права”, рыночная экономика, где встречаются работодатели и

продавцы рабочей силы, государство, в котором действуют субъекты власти.

Культура (Фрейд обычно не разграничивает культуру и цивилизацию) становится при

этом все более сильной, требовательной, репрессивной, а человек — все менее

свободным и счастливым — из-за подавления естественных влечений "оно". Личность

трансформируется в социальную роль, которая и закрепляется в качестве "я".

Последнее предвосхищает будущее, упорядочивает реальность, следит за чистотой,

порядком, за тем, чтобы соблюдались границы между рационально-трудовой и игровой

деятельностью. Но "я" все в меньшей степени служит желаниям "оно", в результате

чего в "оно" накапливается враждебность к культуре, чреватая социальным взрывом.

"Я", кажущееся на первый взгляд истоком и фокусом личной субъективности,

оказывается, с точки зрения Фрейда, вторичным образованием, посредником между

"оно" и "сверх-я".

"Сверх-я" — инстанция, особенно значимая для судеб культуры. Это — носитель

морального сознания, его запретов и предписаний. "Сверх-я" складывается из

совести, чувства долга и представления об идеале, обладая, таким образом,

волевым, эмоциональным и смысло-содержательным компонентами. "Сверх-я"

развивается как часть "я", получая в результате давления культуры все большую

власть над "я" и "оно", хотя эти две инстанции энергично сопротивляются.

Результатом этой внутрипсихической борьбы являются невротизация личности,

связанная с прорывом неконтролируемых влечений "оно" и усиливающаяся, избыточная

репрессивность "я", рационального слоя культуры.

Согласно Фрейду, в "сверх-я" присутствуют ранние детские пласты, относящиеся к

управлению физиологическими процессами — мочеиспускания и дефекации, имеющие

оттенки садомазохизма. Однако главной силой "сверх-я" Фрейд считал отказ от

эдиповых влечений, любовных и агрессивных, и формирование при помощи

высвободившейся из них энергии морального рвения и религиозного фанатизма. В

общежитии "сверх-я" выступает как ценнейшая и необходимая инстанция,

контролирующая надежность, выносливость, моральную устойчивость личности, не

позволяющая "я" прибегать к аморальным и жестоким методам, даже если они кажутся

“выгодными” и “рациональными”. В клинике "сверх-я" проявляет себя также, как

навязчивое чувство вины, меланхолии, скорби — что бывает, когда личность не

справляется с моральными нагрузками, а также в виде мании величия — симптома

гипертрофированного "сверх-я" и неправильного выбора пути развития. "Сверх-я"

формируется в результате эмоционального контакта с отцом. Сильный,

уравновешенный отец формирует нормальное "сверх-я". Деспотичный отец воспитывает

авторитарную личность. Слабый, отсутствующий или аморальный отец

попустительствует "оно" ребенка и не способен воспитать в нем моральную силу и

чувство долга. Фрейд считал, что женщины не обладают сколь-нибудь сильным

"сверх-я", поскольку его формированию мешает “комплекс кастрации”, ощущение

женщинами своей неполноценности. Согласно мнению Фрейда, оспариваемому

феминистками, мораль женщины как бы растворена в "оно" и "я". Однако в

определении "сверх-я" Фрейду не удалось достичь полной ясности. Он не раз

подчеркивал, что "сверх-я" детей складывается не по реальному образу родителей,

которые нередко обладают в глазах ребенка отталкивающими чертами, а по образу их

"сверх-я", то есть наполняются ценностями культуры, передаваемыми от поколения к

поколению. При этом к изначальным бессознательным компонентам родительских

"сверх-я" добавляются новые, возникающие в результате интериоризации внешних

запретов и идеалов культуры самими детьми. Усиление бессознательного "сверх-я"

за счет "оно" и "я" соответствует прогрессивному ходу развития цивилизации,

означает преодоление дикости и варварства. Однако в усилении "сверх-я" за счет

инстинктов и сознания Фрейд усматривает и ряд опасностей. Сила бессознательного

"сверх-я" такова, что она нередко может вызвать у человека потребность в

самонаказании, что нередко кончается самокалечением или самоубийством. С другой

стороны, "оно" все больше репрессируется, лишается сил, что приводит к обеднению

и эмоциональному обесцвечиванию жизни. И, наконец, не все люди успешно

справляются с моральными нагрузками. Усиление культурной морали грозит неврозом,

а когда это касается массы людей, то возникает враждебность к культуре (“каждый

в глубине души — враг культуры”), которая только и ждет момента, чтобы

выплеснуться наружу в виде актов вандализма, агрессии. Всякое несовершенство или

замешательство власти ("я", рациональной сферы управления) чревато в таких

условиях “социальным взрывом”, вспышками безудержной дикости в рамках сложной и

хрупкой цивилизации.

Второй — экономический — аспект рассмотрения психики имеет дело с

распределением, использованием и трансформированием энергии либидо, превращением

свободной энергии в связанную. Подобно тому, как деньги в виде капиталов и

средств обмена обращаются в обществе, утрачивая первоначальную связь с золотом,

но продолжая оживлять отрасли производства и заставляя работать человеческие умы

и руки, энергия либидо отрывается от своего сексуального первоисточника и

свободно перемещается в психическом пространстве, приводя в движение психические

функции, “вкладываясь” в любой объект, будь то любимый человек, любимое

животное, любимая вещь или идея. Перемещение либидо происходит по требованию

"я", "оно" или "сверх-я" и потоки психической энергии, а, следовательно, и

деятельность человека направляются в зависимости от относительной силы этих

инстанций. Свободная энергия бессознательного превращается в “связанную” — с

помощью смыслов и моральных норм. Мыслительные процессы, по Фрейду, представляют

собой перемещения связанной энергии, согласно логическим правилам и по цепям

смысловых ассоциаций. Но мысль приводится в действие довольно слабым — по

сравнению с аффектом — энергетическим импульсом. Чем слабее энергия связана

смыслами и чем меньше энергетический импульс, тем легче она перемещается.

Небольшие порции энергии можно суммировать, наращивать, что позволяет развивать

и углублять мысль, не давая ей иссякнуть. Что касается аффектов, в которых

задействованы большие количества энергии, то они быстро достигают критической

величины и затем разряжаются в каком-нибудь действии, радостном озарении или

вспышке гнева, нарушая свободное течение мысли.

Понятие свободной и связанной энергии заимствованы Фрейдом из термодинамики

Гельмгольца, но в психоанализе смысл этих понятий оказался перевернутым. Фрейд

называл “свободной” ту энергию, которая свободно распространяется, а не ту, что

свободно преобразуется в другие формы.

Экономическая точка зрения порождена с одной стороны, физикалистским духом

психоанализа, попыткой выразить на языке естествознания суть

морально-психологических проблем. С другой стороны, она подтверждалась

клиническим опытом, множеством фактов. Невротическая навязчивость — это

энергетическая перегруженность каких-то мыслей или аффектов, не находящих пути к

разрядке. Катарсис — разрядка энергии, высвобождение “зажатых аффектов”. Метод

свободных ассоциаций основан на обнаружении ассоциативных цепочек, связывающих

ряд представлений. По цепочке представлений перемещается “квант энергии” либидо.

Невротический симптом или неадекватная реакция объясняются смещением

энергетического импульса с одного представления на другое. Изучение многих

неврозов приводит к мысли о существовании энергетического равновесия в субъекте:

так, нарциссизм, то есть энергетическая нагрузка на "я" имеет следствием

“опустошение мира”, к которому утрачивается интерес.

Психический аппарат, согласно Фрейду, подчиняется закону сохранения энергии. Ни

один психический импульс не исчезает бесследно. Он разряжается непосредственно

или в переосмысленном виде, вытесняется в бессознательное, где способен

блокировать или усиливать какие-то жизненно-важные функции. Наконец, свободный

импульс может “связываться”, превращаясь в убеждение, веру, привычку или манию,

от которых человек не волен освободиться.

Экономическая точка зрения показывает, как те или иные психические функции

уменьшают или увеличивают свою силу за счет перемещения зарядов энергии. Фрейд

считал, что психический аппарат должен поддерживать имеющееся в нем количество

энергии на возможно более низком уровне, в состоянии устойчивости и равновесия,

избегая, таким образом, перенапряжения и вызываемого им чувства неудовольствия.

Наиболее важным механизмом работы психики он считал “разрядку”, доставляющую

удовольствие. Отсюда и знаменитый “принцип удовольствия”, характеризующий, по

мнению Фрейда, нормальную психику. Однако указанные принципы равновесия,

устойчивости, удовольствия не объясняют целый ряд психических процессов,

связанных с напряжением воли, целеустремленным повышением внутренней энергии. Их

Фрейд пытался объяснить, введя третью — динамическую точку зрения, которая

должна разъяснять вопрос о природе сил, движущих психикой, обеспечивающих

функционирование психического аппарата.

Можно предположить, по крайней мере, четыре ответа на этот вопрос.

Во-первых, это внутренние влечения организма, в той или иной степени осознанные,

преобразованные культурой и ориентированные на привычные объекты.

Во-вторых, побуждения и запреты, исходящие извне, со стороны природной и

культурной среды, реализуемые через ласку, угрозу, эмоционально-языковое

воздействие и наглядные образцы поведения.

В-третьих, можно видеть источник психических сил в Боге, божественных существах,

мировом разуме с которыми непосредственно сообщается душа.

В-четвертых, источником душевных, психических сил можно считать свободную волю

человека, способную мобилизовывать ресурсы энергии, осуществлять выбор,

направлять усилия на определенную цель.

Из этих ответов для Фрейда приемлем непосредственно только первый. Но он не

может отвергнуть и второй ответ, поскольку говорит о “благодеяниях культуры”, ее

“запретах“, “требованиях“, “давлении“ и поскольку сам пользуется при лечении

неврозов языком и культурными ресурсами своей личности, выправляя ущемленные

аффекты, перестраивая ценностные и волевые установки пациента. Третий и

четвертый ответы Фрейдом решительно отвергаются.

Фрейда не интересует подробная характеристика и классификация инстинктов. Вместо

термина “инстинкт” он употребляет термин “влечение”. Энергия влечений свободна и

может быть — в зависимости от условий — спроецирована на любой объект. Влечение

субъективно ощущается как конкретное, самостоятельное, сиюминутное желание. Но

мы можем “свести” множество конкретных желаний к небольшому числу основных

влечений, свойственных всем живым существам и имеющим грубые аналоги в

универсальных силах природы. Так, влечения любви аналогичны силам притяжения, а

влечения вражды, ненависти — силам отталкивания. Дуализм и универсальность

основных влечений были обнаружены еще Эмпедоклом. Его философский взгляд на мир

сочувственно воспринимается Фрейдом.

Хотя чаще всего Фрейд говорит о сексуальности, как биологической первооснове

влечений, он не сводит сексуальность к инстинкту размножения или функции

гениталий. В принципе, любой орган или участок тела могут оказаться источником

либидо — сексуальной энергии и выступать как эрогенные зоны. Существует много

видов сексуальности, хотя главные из них — три: оральная, анальная и

генитальная.

Поскольку каждое влечение отличается от всех других: источником, объектом, целью

и силой — то налицо дробление, множественность влечений. Но, с другой стороны,

поскольку энергия одного влечения относительно легко сливается с энергией

другого или ее нейтрализует, поскольку влечение способно направляться на разные

объекты, можно говорить об универсальности психической энергии, ее едином

источнике, который Фрейд условно называл Эросом, недвусмысленно связывая это

понятие с философской и мифологической традицией. Языческая религия греков

рисует бога Любви в различных образах, причем, считается, что все живые существа

подвластны Эроту, могут быть поражены его стрелами. Фрейд близок к платоновской

трактовке эротического влечения. Устами Аристофана — одного из участников Пира —

Платон говорит о стремление Эрота воссоединить в едином организме мужскую и

женскую половинки человека. Ища какой-то физический аналог человеческой любви,

психическому либидо, Фрейд говорит, что Эрос есть общая тенденция живой материи

к сплочению ее рассеянных частиц, тенденция к поддержанию и повышению активности

жизни.

Фрейд признавал дуализм основных влечений. В первых его работах это — дуализм

сексуальных влечений "оно", направленных вовне, на объект и влечений “я”,

имеющих целью самосохранение и ориентированных вовнутрь, любовь к самому себе

(нарциссизм). В работе 1920 года Фрейд вводит понятие “влечения к смерти”,

которое трактуется, как тенденция к разрыву энергетических и смысловых связей,

стремление к абсолютному покою, первичному неорганическому существованию.

Влечение к смерти (“танатос”, “мортидо”) может проявляться в желании умереть,

агрессивности и деструктивности, садистских и мазохистских желаниях. Влечение к

смерти оказывается, согласно Фрейду, даже более древним и глубоким, чем влечение

к жизни. Жизнь может быть понята как замедленный, окольный путь к смерти.

Однако, фактически, каждый жизненный порыв предполагает сложную игру влечений к

жизни и смерти (либидо и мортидо). Фрейд не видел возможности строго научно

определить смысл Эроса и Танатоса как универсальных жизненных влечений. “Теория

влечений — это наша мифология”, — писал он. — “Влечения — это мистические

существа, величественные в своей неопределенности”.

Не признавая Бога в качестве источника психической энергии, отвергая Провидение

и Предопределение, Фрейд одновременно отрицал и свободу воли человека. Подобно

Марксу, он был склонен акцентировать необходимость — конечно, не экономическую

или историческую, а психологическую. Идею свободы воли он откровенно третировал,

как антинаучную. Согласно его представлениям, решение, выбор, поступок являются

лишь суммарными результатами сложения и перекрещивания психических импульсов,

исходящих из "оно", “я” и "сверх-я". Но отрицание свободы воли неизбежно влечет

за собой отрицание ответственности, а, значит, подрывает корни как светской, так

и религиозной морали. С философской точки зрения, детерминизм в психологии

весьма уязвим. Да и цели клинической психиатрии, стремящейся вернуть невротику,

который страдает навязчивыми идеями и не волен над своими поступками, свободу

воли и самообладание — очевидным образом противоречат психическому детерминизму.

“Низвержение воли” в теории Фрейда можно объяснить, по мнению Р. Мейо, как

симптом протеста против “викторианской культуры”, утверждавшей в качестве

главного достоинства личности способность подавлять свои природные влечения.

Фрейд понимал волю “по викториански”, как инструмент подавления, а не как

свободу и положительную силу. Вместо исследования того, как расширяется и

углубляется волевая свобода человека в процессе становления личности, он

исследовал “перипетии инстинктов”, “судьбы репрессированного либидо”. У Фрейда,

по мысли Поля Рикера, феномен воли подавляется инстинктами "оно" — с одной

стороны и властью "сверх-я" — с другой.

§5. Детская сексуальность и учение о характерах.

Проблемы становления личности, половой самоидентичности, формирования характера

Фрейд связывает с судьбами детской сексуальности, эдиповым комплексом и его

преодолением в процессе взросления и включения индивида в общественную жизнь.

Представление о роли детской сексуальности возникает у Фрейда в результате

анализа и лечения неврозов. Невроз — продукт подавления и искажения влечений. Но

какие влечения были подавлены и когда происходит первая репрессия,

прокладывающая путь всем последующим? Фрейд приходит к выводу, что невроз

обусловлен подавлением сексуального желания.

О сексуальной подоплеке неврозов ему приходилось слышать и раньше — от Шарко и

других психиатров. Он не придавал этим — обычно в шутливом тоне высказываемым

соображениям — большого значения. Но как только он сам попытался в научном

докладе изложить свои мысли о сексуальной этиологии неврозов, он встретил

яростный отпор со стороны коллег. Это “сопротивление” только усилило интерес

Фрейда к проблеме. Если вначале он указывал на значение сексуальных переживаний

взрослого человека при генезисе неврозов, то после ряда удивительных признаний

пациентов пришел к выводу, что уже в детстве должен существовать мощный половой

инстинкт, который лишь пробуждается в период полового созревания. Ребенок имеет

половое влечение в виде “сырого”, “неоформленного” стремления к наслаждению,

которому предстоит еще пройти долгий и трудный путь, прежде чем стать

социально-приемлемым, зрелым и четко-ориентированным. При этом у каждого

человека вырабатывается своя особенная “сексуальная конституция”, свой способ и

свои мотивы соединения с сексуальным объектом.

В качестве события, вызвавшего невроз, в исповеди пациента часто фигурировал

факт “соблазнения” ребенка родителем противоположного пола. Первоначально Фрейд

принял это, не раз слышанное им признание, за чистую монету. Но позже пришел к

выводу, что памятью больного руководит в данном случае защитный механизм

проекции. В действительности, ребенок сам испытывал влечение к родителю. Детское

желание телесного контакта — первоначально вполне естественное и никем не

осуждаемое — позже наталкивается на преграду. Родители постепенно отчуждают от

себя ребенка. Утрата родительской любви в раннем возрасте травмирует его. Но с

приближением зрелости интимно-эмоциональная близость к родителям начинает

расцениваться подростком как нечто постыдное. В нем идет борьба мотивов: стать

взрослым, т. е. убить в себе детскую любовь, или же, сохранив ее, остаться

зависимым, инфантильным. Борьбу подростка с родителями и любовь к ним Фрейд

рассматривает как одну из самых ответственных и драматических стадий жизненного

цикла. Этой борьбой объясняется нередко грубость подростка, провоцирование им

конфликтов. Стыдясь своего чувства, он вытесняет его и приписывает “инициативу

соблазнения” — родителю. Вся эта драма разыгрывается на бессознательном уровне.

В теории детской сексуальности важен даже не мотив соблазнения, который

шокировал многих современников Фрейда, а наличие сексуальной мотивации у

ребенка. Вопреки разделяемому большинством не только простых людей, но и

специалистов-психиатров мнению о “невинности” ребенка, Фрейд выдвигает смелую

мысль, что человек с самого рождения наделен мощным сексуальным влечением. Его

трансформация под влиянием жизненных обстоятельств и требований культуры

является стержнем индивидуального развития. “Судьба личности определяется

судьбой ее полового влечения,” — скажет он впоследствии.

К сексуальной теории Фрейд пришел не только путем анализа индивидуальных

неврозов. Обдумывая динамику душевной жизни, он первое время был удручен тем,

что приходится отойти от усвоенного им в молодости

естественно-материалистического мировоззрения. Чем отчетливей вырисовывалась

система бессознательных механизмов, тем более дематериализовывалась психика.

Теория вытеснения хорошо подтверждалась клиническим опытом, но не имела

естественно-научной основы. Было непонятно, какая сила руководит работой

бессознательных механизмов и психического аппарата в целом. И вот, натолкнувшись

на присутствие сексуальной мотивации в генезисе неврозов, Фрейд обрадовался:

действительно, разве не сексуальный инстинкт, обеспечивающий размножение и

поддерживающий непрерывность жизни, является главной “пружиной” активности живых

существ? Развиваясь и действуя в определенной социально-культурной среде,

половой инстинкт человека претерпевает сложные изменения, испытывает

многочисленные переносы, вытеснения, проекции, идентификации, посредством

которых сексуальное влечение “вписывается” в культуру, получает этическую,

интеллектуальную и эстетическую “шлифовку”.

В зависимости от особенностей нервной системы и жизненных обстоятельств

культурная адаптация либидо, его кристаллизация в структуру характера,

происходят различными способами. Факторами, определяющими эти способы и путь

развития личности являются психическая конституция, соотносительная сила

влечений, культурные воздействия, методы воспитания, характеры воспитывающих

лиц, а также некоторые ключевые события жизни. Либидо получает содержательное

наполнение влияниями, идущими как со стороны влечений, так и со стороны

культурных идеалов. Отсюда — огромное разнообразие проявлений любви у взрослого

человека. Любовь есть выражение характера, морально-психологического ядра

личности, которое складывается уже в первые годы жизни. Структура этого ядра

предопределяет тональность чувствований, преобладание активности или

пассивности, радостных или тревожных чувств в любви взрослого человека.

Конечно, одухотворенная любовь доступна лишь развитой личности и она разительно

отличается от физического влечения. Однако Фрейд был убежден, что все формы

любви энергетически питаются из одного источника.

В трансформациях сексуальности уже в самом детском ядре личности следует искать

причины неврозов. С другой сторона, исходя из анализа неврозов, можно выстроить

теорию сексуальности, связав ее с развитием характера.

Сексуальное развитие и общее формирование психики, проходят, по Фрейду,

несколько критических фаз, содержание которых обусловлено как генетически, так и

формами воспитания. Каждая фаза оставляет “следы” в виде черт характера. На

каждой возможны задержки, отклонения, предопределяющие невроз.

Первая фаза — нарциссизм или аутоэротизм — характеризуется тем, что собственное

тело ребенка является главным объектом его влечений. “Либидо” сначала как бы

“разлито” по поверхности тела. “Ребенок”, — комментирует эту фазу развития С.

Цвейг в своем очерке о Фрейде, — есть существо “вселенское и анархическое”. Из

собственного тела, из окружающего мира, из материнской груди, пальцев и пяток,

впитывает он наслаждение. Он не знает никаких задержек и ограничений, целиком

уходя в “бормочущие, присасывающие вожделения, яростно протестуя против всего,

что мешает ему в этом блаженно-неистовом посасывании”.

Затем, на протяжении первых трех лет жизни либидо последовательно

сосредотачивается в трех основных зонах — анальной, оральной и генитальной.

Раздражение этих зон вызывает разрядку сексуальной энергии и является источником

удовольствия. Поэтому они получили название “эрогенных”.

Сначала либидо концентрируется в оральной зоне: ребенок получает удовольствие от

сосания, кусания. Физиологический смысл этой фазы состоит в закреплении функции

питания. Позже большая часть либидо “перетекает” в анальную зону — ребенок

“отрабатывает” функцию опорожнения кишечника и получает удовольствие от акта

дефекации. Признаком активизации третьей — генитальной — зоны служит детская

мастурбация, биологический смысл которой можно усмотреть в предварительной

тренировке гениталий и в переходе от аутоэротической формы сексуальности — к

коммуникативной. Уже на третьем — четвертом году жизни все три типа инфантильных

эротических влечений подвергаются вытеснению. Но степень активизации каждой из

эрогенных зон, причины вытеснений либидо, вызванные ими переживания и смысловые

ассоциации существенно влияют на формирование характера.

“Сексуальная конституция” определяется доминированием в личностном ядре

орального, анального или генитального либидо. Преобладание либидо того или иного

типа обуславливает чувствительность каждой из эрогенных зон и предпочтительность

той или иной формы сексуального контакта. Так называемые “извращенные” формы

сексуальности, “перверсии”, получают, тем самым, убедительное объяснение.

Эрогенным может быть или стать любой участок тела. Наблюдение за раздетыми

родителями, другими детьми в состоянии сексуальной возбужденности, может

привести к устойчивой “фиксации” либидо на руке, ноге или любом другом органе

воображаемого сексуального партнера.

Оральный тип характера формируется в результате концентрации либидо в оральной

зоне. Он может отличаться богатством фантазий, мечтаний, в которых особенное

значение придается губам, поцелуям, нежным прикосновениям. Сосание каких-либо

предметов — трубки, папиросы, пальца, повышенный интерес к еде, привычка грызть

ногти являются следами акцентуированного орального либидо. Оральная символика

включает в себя зрелые, сочные плоды, округлые формы, напоминающие материнскую

грудь. Оральные фиксации на сосании формируют пассивный, выжидающий тип

личности, установку на зависимость от других. В любви этот тип ищет протекции.

Сублимирование оральных влечений в интеллектуальную сферу порождает рассеянный

интерес к знаниям, новой информации, как бы заменяющей материнское молоко.

Грубое подавление оральных влеченийв детстве оставляет след в виде отвращения к

поцелуям, снижает восприимчивость к внешним впечатлениям, угнетает

любознательность. Оральный тип, по преимуществу, общителен, доброжелателен,

доверчив. Способен легко увлекаться, мечтать, но пассивен и безынициативен.

“Фрустрации”, т. е., травматические следы грубо вытесненных влечений становятся

впоследствии основой реактивных образований. В фантазиях орального типа

встречается желание укусить, съесть, выпить кровь другого человека.

Источником удовлетворения в анальной фазе является процесс опорожнения желудка,

раздражение анального отверстия. Продукты экскреции служат предметом особой

гордости ребенка. Небольшая часть первичного анального либидо удерживается и в

психике взрослого, энергетически обеспечивая нормальную функцию экскреции. Но

массив детских анальных влечений вытесняется и создает реактивные замещения

различного рода. Ш. Ференчи — один из ближайших учеников Фрейда подробно

проследил пути культурной эволюции анального либидо. Первичным заменителем

фекалий в качестве объекта анального либидо является жидкая грязь, по которой

дети с наслаждением ступают босиком и которую любят пропускать сквозь пальцы.

Более отвлеченной заменой является песок, из которого они что-то пекут, строят.

В ряду дальнейших замещений — камушки, всякого рода строительный материал, затем

— общие символы материальных ценностей — золото и деньги. Полное, без

невротических фиксаций вытеснение анального либидо в сферу манипулирования

деньгами, золотом, властью, создает, по мысли Фрейда, наиболее подходящий для

рыночной экономики тип характера. Анальный тип характера продуктивен для

строителя, предпринимателя, банкира, рантье. Люди этих профессий склонны

находить удовлетворение в коллекционировании, систематизации, управлении людьми,

регулярных усилиях воли. Черты этого типа — упрямство, жадность, педантизм,

аккуратность. Зрелая форма анальной любви содержит сильные собственнические

мотивы. Любовь осознается как обладание, господство, сочетаясь нередко с

чувством долга.

Фрейд подчеркивает культурную значимость анального характера: стремлений к

порядку, бережливости и упорства, которые являются фундаментальными мотивами

европейцев. В Африке, латиноамериканских странах эти черты не имеют широкого

распространения, поэтому там не развивался капитализм.

Фрейд и другие исследователи обращают внимания на различия в воспитании детей в

разных культурах, на специфическое отношение взрослых к каждой стадии

сексуального развития. В Европе, в особенности среди буржуазии, уже в 18 веке

приучали детей к регулярности в отправлении туалета, чистоте и аккуратности.

Анальная стадия сильней других акцентировалась в воспитании. В результате

получил распространение тип деятельного, скупого, педантичного собственника,

недоверчивого и эгоистичного. Стремление к богатству и власти служит характерным

признаком европейского буржуазного характера.

В странах Африки и Азии на сексуальную дисциплину мало обращают внимания.

Открытое проявление детской сексуальности считается нормальным явлением. У

африканского ребенка не возникает вытеснений и нет богатой символики

сексуальности. Этим объясняется слабое развитие рациональности, настойчивости и

других качеств, важных для капиталистического накопления и предпринимательства.

Генитальный тип личности выражает зрелую сексуальность. Сублимированное

генитальное либидо служит источником альтруистической любви, установки на

духовное общение. Однако генитальная зрелость, как считает Фрейд, вообще редко

достигается. У сегодняшних взрослых либидо состоит большей частью из оральных и

анальных компонентов.

Пройдя оральную, анальную и генитальную фазы, либидо вытесняется с поверхности

тела, перемещается вглубь психики, приводя к образованию эмоционально насыщенной

зоны “я”. Задерживаемая на пути к внешней разрядкеэнергия либидо инвестируется в

“я”, давая чувство уверенности, собственной значимости, полноты души. Кроме

того, запас либидо в “я” дает возможность переключения энергии на любой свободно

выбранный объект. Однако формирование здорового, эмоционального “я” в латентной

фазе требует мудрой воспитательной политики от родителей, органичного соединения

в ней строгости и нежности.

Акцентирование роли полового инстинкта в процессе формирования характера следует

признать справедливым. Проблемы полового воспитания — очень непросты, требуют от

воспитателя большого таланта и индивидуального подхода к подросткам.

Но нет оснований думать, что сексуальность выступает как единственная “пружина”

психической жизни и развития. Фактически, уже у самого Фрейда понятие “либидо”

десексуализируется, т. е. превращается в эквивалент психической энергии,

способной направляться в любое русло, связываться с любой ценностью —

материальной, духовной, социальной. История индивидуального либидо есть история

привязанностей и утрат, оставляющая в душе следы — зарубки в виде психических

фиксаций. Эти фиксации определяют тип характера, прихотливость и избирательность

полового чувства. В романе В. Набокова “Лолита” герой, испытавший первую любовь

к двенадцатилетней девочке, навсегда сохраняет фиксированную установку именно к

этому возрасту.

Универсальность Эроса как источника развития оспаривалась многими авторами. К.

Г. Юнг считал, что в ходе многовекового развития культуры либидо лишилось

естественной сексуальной основы и его можно рассматривать как нейтральную

энергию, способную трансформироваться в чувства любого рода: любовные и

агрессивные, творческие и разрушительные. Юнг полагал также, что стремление к

самоинтеграции более фундаментально, чем стремление к наслаждению путем

реализации либидо. Фрейд отметал всяческие попытки преуменьшить значение либидо.

Их он рассматривал как своего рода “сопротивление” со стороны общества, которое

ни в чем не усматривает такой угрозы культуре, как в высвобождении полового

инстинкта и в использовании половой энергии по прямому назначению. Фрейд,

конечно, не думал, что было бы хорошо отбросить культуру и воспрепятствовать

сублимации полового инстинкта ради неограниченной половой свободы. Он хотел

лишь, чтобы характеро-созидающего значение полового инстинкта было признано и

чтобы было разъяснено его значение для душевного здоровья и в качестве причины

неврозов.

Однако последующие исследования не подтвердили мнения о том, что всякий невроз

имеет сексуальное происхождение. Повышенное внимание Фрейда именно к

сексуальному источнику неврозов объясняется культурной ситуацией начала века.

Она было связана с ломкой традиционных отношений между полами, раскрепощением

женщин, освобождением любовного чувства от многих условностей, при сохранении в

среднем буржуазном классе достаточно жесткой, даже лицемерной морали. К. Хорни

отмечала второстепенное значение сексуальных репрессий в генезисе неврозов, но

подчеркивала в этой связи роль социальной дезадаптации, конфликта ценностных

систем в генезисе неврозов. Э. Фромм описал целый ряд невротических типов

личности, формирующихся под влиянием не сексуальной, а экономической и

политической репрессий.

§6. Эдипов комплекс

Вокруг “эдипова комплекса” было особенно много споров. Само это выражение

появляется в работах Фрейда в 1910 году, хотя оно и до этого использовалось

психоаналитиками. Уже при первом упоминании эдипова комплекса Фрейд обращается к

мифу, смысл которого выходит за рамки индивидуального опыта и понятен лишь в

масштабах культуры. Эдипов комплекс возникает, по Фрейду, безотносительно к

тому, какую роль сыграли отец и мать в воспитании ребенка, какие отношения

складывались у него с родителями. Эдипов комплекс универсален. Он не зависит ни

от общества, ни от эпохи. “Всякое человеческое дитя сталкивается с задачей

преодоления эдипова комплекса”.

Уже на стадии аутоэротизма Фрейд отмечает возникновение влечений, направленных

на другое лицо, прежде всего, на мать. Половая принадлежность ребенка не

оказывает некоторое время влияния на направленность его полового чувства. Как

гетеро-, так и гомосексуальность для ребенка — естественны. Первое время и

девочки, и мальчики бывают нежно привязаны к матери, а не к отцу. Это —

доэдипова стадия развития. В 3-5 лет эдипов комплекс дифференцируется по

мужскому или женскому типу. Ревнивая враждебность к матери и нежность к отцу

начинают сильнее проступать у девочки, а страх перед отцом, ненависть к нему

наряду с желанием материнской близости — у мальчиков.

Все же процессы, связанные с вызреванием и угасанием эдипова комплекса ярче

выражены у мальчиков.

Эдипов комплекс достигает высшей точки между тремя и пятью годами. Его суть — в

чувственном влечении к матери и ревниво-враждебном отношении к отцу, которое, по

преимуществу, амбивалентно. Оно включает в себя любовь, восхищение, и

одновременно зависть, желание устранить отца и занять его место. В возрасте 5-6

лет эдипов комплекс вытесняется, вслед за чем наступает “латентная” стадия,

продолжающаяся вплоть до наступления половой зрелости. У мальчика отцовская

угроза кастрации приводит к отказу от инцестуозных влечений, так что эдипов

комплекс устраняется быстро и решительно. У девочки отсутствие пениса и

возникающий на этой основе комплекс неполноценности создают возможность

длительного сохранения эдипова комплекса в символической форме. Девочка проходит

путем символических замен от желания пениса до желания иметь ребенка, так что

“высшей точкой ее эдипова комплекса является желание получить в подарок ребенка

от своего отца, родить ему ребенка”.

Однако отнесение эдипова комплекса к девочке весьма спорно и отвергается многими

психоаналитиками. Доэдипова стадия, которая характеризуется, прежде всего,

привязанностью к матери, четче выражена у девочки. У мальчика сильная фиксация

на матери означает сдвиг к женственному типу. Перенос любовного влечения с

матери на отца у девочек наблюдается редко, в кто время как у мальчиков он

быстро переходит в желание “быть как отец”, которое, однако оказывается

несовместимым, с любовью к матери, развившейся раньше. Отсюда — вытеснение любви

к матери, но также и вытеснение ненависти к отцу, что означает переход к

латентной фазе развития. Девочки имеют больше шансов избежать этих драматических

поворотов, сохраняя любовь к обоим родителям.

Относительно роли эдипова комплекса написано очень много. Часто никакими

эмпирическими методами не удается обнаружить этот комплекс. Поэтому многие

психоаналитики склонны считать его случайным или даже патологическим

образованием. Тот узел противоречивых чувствований, который Фрейд назвал “эдипов

комплекс”, чрезвычайно вариантный, частично генетически обусловленный, а

частично формируемый культурой, есть лишь самое общее и приблизительное

обозначение проблемы. Феномены отцовства и материнства, несмотря на их

первостепенную значимость, еще недостаточно исследованы. О них большинство людей

судят интуитивно, превратно. Отношения к отцу и матери, равно как отцовские и

материнские чувства, варьируются в очень широких пределах, выражая как

индивидуальность человека, так и ценности культуры. Для формирования личности

важны не только реальные мать и отец, эмоциональные связи с ними, но и

социальные роли родителей, степень включенности ребенка в супружеские отношения,

а также символика материнских и отцовских образов в культуре — фольклоре,

литературе, религии.

Социальные отношения, образ жизни семьи существенно влияют на развитие эдипова

комплекса. Отдаление подростка от родителей обусловлено не только его

“затуханием” эдипова комплекса, но и социальными условиями жизни. Конфликт отцов

и детей нельзя свести к психологическим причинам. Он подогревается разрывом

между ценностными системами поколений “отцов и детей”. Родительские образы,

формируемые в латентный период, важны как ориентиры в становлении личности,

выработке половой идентичности и развитии понимания существ другого пола. Но и

эти образы во многом — продукт культуры, а не результат врожденных психических

установок и часто не соответствуют образам реальных родителей.

Половая зрелость — узловой период развития. Под влиянием гормонов энергия либидо

возрастает. Активизируется эдипов комплекс, родительские образы и

аутоэротические влечения. Регрессия к различным стадиям детской сексуальности

типична для юношеского возраста и приводит нередко к нервным срывам, сексуальным

“перверзиям”.

Этот кризисный период завершается освобождением от родительской опеки,

преодолением эдипова комплекса. Затем в браке достигается идентификация с

отцовской и супружеской ролями и наступает окончательное взросление.

Эмоцонально-зависимое отношение к родителям уступает место

заботливо-покровительственному.

Либидо, аккумулированное в идеальных образах, становится основой

гетеросексуальной любви к сверстникам противоположного пола. После вступления в

брак, сексуальный инстинкт стабилизируется. Прямое его проявление

ограничивается. Значительная часть свободного либидо сублимируется в область

культурной деятельности, духовного творчества.

Будучи источником жизненной энергии, обладая могучей силой, половой инстинкт

является хрупким, легко ранимым. Развитие его чрезвычайно сильно зависит от

культурных условий. Фрейд подчеркивал драматический характер полового

созревания, неизбежность напряжений, конфликтов, способ разрешения которых во

многом определяет судьбу и характер личности. Не у всех людей половое развитие

идет гладко. Грубость, отсутствие любви со стороны родителей к ребенку или их

неумеренная нежность, неудачи в первых проявлениях любовного чувства — все это

может затормозить развитие, вызвать страх перед половым общением, отталкивание

от брака.

Если все идет нормально, вся сложная совокупность разнокачественных, относящихся

к разным фазам развития влечений — интегрируется. Нежные и одухотворенные

влечения сочетаются с телесными, чувственными. Однако либидо все таки почти

никогда не достигает полной интеграции: нежные и чувственные влечения

направляются в разные стороны, на разные объекты. Можно иметь влечение к тем,

кого не любишь и не уважаешь и наоборот. Неинтегрированные влечения служат

источником любовной драмы личности, а также “перверзий”.

Подавленные сексуальные влечения вызывают неврозы, которые, по Фрейду, относятся

к перверзиям как “негатив” к “позитиву”. Если “перверзии” — следствие

недостаточной собранности, “дисциплинированности” либидо, слабой половой

идентификации, то неврозы обусловлены слишком сильными вытеснениями. Вытеснения,

случившиеся в детстве, активизируются в зрелом возрасте, когда развитие полового

чувства наталкивается на какую-то преграду.

Фрейд обращает внимание на особую роль эдипова комплекса в генезисе неврозов.

Мотивы кровосмесительства и отцеубийства, встречающиеся нередко в мифах и

литературе, свидетельствуют, по его мнению, об универсальности и огромной

энергии эдипова комплекса. Формирование и преодоление эдипова комплекса —

ответственный момент в жизни личности. Плохо сформированный или не до конца

преодоленный эдипов комплекс служит источником страха, робости, стыда — чувств,

которые могут обостряться в кульминационные моменты развития любовных отношений

и многократно усиливаются случайными обстоятельствами, перерастая в стойкий

невроз.

Не изжитый эдипов комплекс блокирует нормальное половое развитие. Например,

молодой человек испытывает затруднение, что-то вроде потери речи, когда приходит

момент объясниться в любви. Будучи мечтательно и романтически настроен, он,

однако, не способен любить данного конкретного человека, поскольку его либидо

блокировано неизжитой привязанностью к матери и страхом перед отцом. Неизжитость

эдипова комплекса служит причиной несообразного выбора партнера: молодой человек

влюбляется в женщину значительно старше его, которая напоминает ему мать:

любовный выбор падает на людей, уже состоящих в браке, поскольку их социальная

позиция аналогична позиции родителя.

Концепция “эдипова комплекса” явилась краеугольным камнем теории личности,

созданной Фрейдом. Эдипов комплекс он всегда защищал с большим рвением. Однако,

если пренебречь недосказанным утверждением о биологическом наследовании этого

комплекса, то концепция становится весьма проблематичной. Если формирование

эдипова комплекса предполагает существование устойчивой моногамной

патриархальной семьи, то нет оснований искать этот комплекс там, где дети

воспитываются в большой семье родственников и не всегда знают, кто их отец. Не

только где нибудь в Африке, но и в современной европейской семье отец не

является столь значимой фигурой для ребенка, какой он был еще сто лет тому

назад.

Тем не менее, вопрос о характере отношений в семье — родителей друг к другу и к

ребенку сохраняет первостепенную важность. Доказано множеством фактов, что

количество и качество любви, которую ребенок получает в детстве, сказывается на

способности взрослого человека любить и строить прочные отношения с человеком

другого пола. Половая идентификация также зависит от отношений к родителю своего

пола. Мужские и женские образы, формирующиеся в раннем детстве, запечатлеваются

в бессознательном и определяют избирательность любовного влечения. Ясно и то,

что “амбивалентность” этих образов является едва ли не правилом. Ведь в раннем

детстве душевный комфорт, равно как и дискомфорт ребенка, почти целиком зависят

от отношений к нему старших членов семьи. Драматизм отношений с родителями может

воспроизводиться в супружеских отношениях. Люди, выросшие в конфликтных семьях,

с большим трудом создают гармоничную семью. Но все это не дает оснований

абсолютизировать эдипов комплекс. Личность формируется под влиянием многих

внешних и внутренних факторов, в том числе, сознательного, духовного порядка.

§7. Толкование сновидений.

После открытия метода свободных ассоциаций проблемы лечения все больше отходят

для Фрейда на второй план по сравнению с интересом к исследованию

бессознательного. Арсенал методов исследования постепенно пополняется.

Толкование сновидений Фрейд называет “королевской дорогой” к бессознательному,

“областью, в которой всякий психоаналитик должен получить свое образование”.

Толкование сновидений — высоко ценимое в древности, многократно осмеянное и,

казалось бы, совершенно устаревшее искусство, привлекло внимание Фрейда потому,

что многие больные вместо требуемых от них воспоминаний рассказывали свои сны.

Обсуждение снов с врачом давало нередко оздоровляющий эффект. Позже Фрейд стал

специально просить пациентов рассказывать сны. Он начал анализировать и

собственные сновидения, проверяя таким образом гипотезу о вытеснении и других

бессознательных механизмах. Книга Фрейда “Толкование сновидений”, вышедшая в

1900 году, считается наиболее фундаментальной в ряду работ о бессознательном. С

нее начинается история теоретического психоанализа. Ведь именно в ней был

обоснован тезис о скрытом смысле психических явлений, которые раньше считались

бессмысленными. К сновидениям в этом ряду позже были присоединены оговорки,

ошибки, забывания, непреднамеренные действия. Технику толкования сновидений,

открывающую механизмы работы бессознательного, Фрейд впоследствии с успехом

применил при объяснении искусства, религии и других явлений культуры, включающих

в себя фантазию. Главный тезис теории сновидений гласит, что сновидение есть

осуществление желания. Сновидение говорит о будущем, но воспроизводит прошлое и

в этом его сходство с невротическим симптомом. В обоих случаях закрыт путь

прямому осуществлению желания и оно выражается в замаскированном, зашифрованном

виде. Работа психоаналитика по его дешифровке должна быть противоположна работе

сновидения.

Сновидение выступает как пограничное явление. С одной стороны — это необходимый

момент нормальной душевной жизни. С другой, оно напоминает продукты распавшейся

психики душевнобольных. Ни психологи, ни психиатры не интересовались сновидением

как особой психической функций. Психологии сна, подобной, скажем, психологии

мышления, памяти, восприятия — не существует и до сих пор. Ученые, открещиваясь

от сновидений как от предрассудка, рассматривали сон как “охранительное

торможение”. Они пренебрегали содержанием сновидения и тем фактом, что во сне

происходит чрезвычайно важная и тонкая работа, направленная на связывание и

переработку впечатлений, их реинтеграцию в структуре личности. Фрейд, отвергая

сверхъестественные источники сновидений, полагал, тем не менее, что народная

вера в пророческий характер сна вполне обоснована. Ведь во сне механизмы

цензуры, регулирующей обмен материалом между сознанием и бессознательным,

ослабевают. Репрессированные чувства и мысли, хотя и в символической форме,

обнажаются, что дает возможность почувствовать истинные желания и намерения

сновидца. В сновидении смешиваются механизмы работы сознания и бессознательного,

“я” и “оно”, нормальная логика — с мифологией. Сон можно рассматривать как

активизацию ранних, детских пластов психики, которые в условиях бодрствования не

могут найти выражения. Толкование сновидений служит хорошим средством

реконструкции биографии, выявления черт характера.

Сны смотрятся легко, без усилия, с захватывающим интересом. В них не заметно

действия сопротивления. Иногда во сне можно припомнить или понять то, что днем,

наяву упорно не осознается. Все это говорит о том, что во сне активизируется

бессознательное.

Сны маленьких детей легко объяснимы. В них обычно исполняются желания, которые

днем не нашли удовлетворения. Сновидения взрослых, оказавшихся в экстремальных

условиях, также приближены к действительности. Известно много случаев, когда

голодавшие люди наслаждались во сне грандиозными пирами, курильщики, лишенные

папирос, видели горы табака. Тому, кто ел за ужином острую пищу, вызывающую

жажду, легко может присниться, что он пьет. Компенсаторное значение имеют

эротические сновидения. Они дают удовлетворение желанию и тем самым выполняют

полезную функцию — ограждают сон от нарушений. Сновидение идет навстречу

неисполнимому желанию, стремится смягчить неминуемое несчастье. Человеку,

заболевшему тяжелой болезнью, снится, что он спускается в свежевырытый раскоп,

собираясь заняться любимыми им археологическими изысканиями. В предчувствии

конца он все-таки может радоваться. Подобные сновидения легко истолковать

потому, что в них нет значительных искажений и воображение мало проявляет себя.

Но большая часть сновидений состоит из странных, фантастических образов,

изобилующих деталями, с трудом поддающимися расшифровке. Сложность и

искаженность содержания сновидений — Фрейд объясняет “цензурой”, которая хотя и

ослаблена, продолжает действовать во сне, вызывая в нем пропуски, смещения,

сгущения образов.

Сновидения трактуются Фрейдом как форма ежесуточной психотерапии. С их помощью

изживаются порождаемые жизнью напряжения и конфликты. Сон напоминает регрессию —

свободное течение ассоциаций — от последнего случайного впечатления — к ранним и

стержневым психическим комплексам. Работа сна состоит, с одной стороны, в

“обходе цензуры”, снятии сопротивления, а с другой, в выработке фантазий “на

тему” вытесненного желания. Мысли во сне переводятся в образы, а реальные

отношения выступают в виде символических. Истолкование сна состоит в расшифровке

символов на основе того “языка”, который выработался у данного конкретного

человека. К “сонникам”, раскрывающим якобы уникальную символику сновидений,

Фрейд относился отрицательно.

Психоаналитик должен рассматривать каждый элемент сновидения как

самостоятельный, пренебрегая до известной степени их последовательностью.

Сновидение напоминает ребус, составленный из иероглифов, которые можно

расшифровать с помощью специальной техники. Эта техника предполагает знание не

только психоаналитических терминов, но и родного языка пациента, его биографии,

обстоятельств жизни, культурных реалий, повлиявших на его развитие. Все это

делает толкование сновидений искусством, требующим огромного опыта, высокой

культуры и острой интуиции. Сновидение является результатом борьбы и совмещения

двух противоречивых тенденций, исходящих от сознания и бессознательного.

Бессознательное действует “по принципу удовольствия”, вырабатывая фантастические

образы, служащие удовлетворению желаний. Сознание действует “по принципу

реальности”, добиваясь соответствия продуктов психической деятельности правилам

логики и семиотики. Относительная сила двух этих тенденций отражается на

характере сновидений, придавая им более или менее реалистический характер.

Любопытно, что и сознание, и бессознательное во сне действуют с удвоенной

энергией, как бы наслаждаясь отсутствием обычно разделяющего их барьера. Во сне

реалистические картины выглядят особенно богатыми: из глубины памяти всплывают

эпизоды, казалось бы, давно забытые. Но в то же время сон поражает буйством

фантазии, образами, которые ни в каком опыте не встречались.

В сновидении можно почти в чистом виде наблюдать деятельность многих

бессознательных механизмов.

Сгущение или конденсация состоит в соединении родственных, но разнородных

образов в единое целое. Некое лицо выглядит как А, одето — как Б, делает то, что

делал В, но мы знаем при этом, что данное лицо есть Г. Происходит своего рода

“фотомонтаж”. Незнакомая женщина соединяет в себе черты матери, сестры, жены,

девушки, бывшей объектом первой влюбленности. Пожилой мужчина, похожий на отца,

имеет сходство с президентом, авторитетным ученым.

Смещение состоит в том, что какой-то признак реального лица или предмета

наделяется особенным значением. Старые, казалось бы, ничтожные факты интенсивно

переживаются. Между тем, травматические события, случившиеся недавно, в

сновидение, как правило, не включаются. Дело выглядит так, как будто старый

запас душевной энергии, расходуется на переработку текущих травматических

впечатлений. Из тревожной и уродливой действительности человек как бы “ныряет” в

умиротворяющее царство сна. Но иногда травматические переживания во сне

активизируются. Функция сна может из-за этого нарушаться у тяжело травмированных

людей, подвергшихся разбойному нападению или раненых на войне. При тяжелом

неврозе часто повторяется один и тот же сон. Течение образов развертывается

вплоть до ситуации, вызвавшей ужас. Но ресурса защитных сил не хватает, чтобы

совладать с впечатлением. Человек в страхе просыпается. Невроз прогрессирует,

сметая остатки защитных механизмов и человек уже боится самого сна. В таких

случаях требуется специальное лечение.

Сновидение обнаруживает сходство с художественным творчеством. И там, и здесь

целое заменяется частью, ясное высказывание — намеком, общая идея — конкретным

образом. Конденсация, смещение, проекция и другие бессознательные механизмы

также являются общими для творчества и сновидения. Символизация в сновидениях

вызывается стремлением заменить неприемлемые в моральном отношении объекты

желаний другими, на вызывающими протеста. В книге Фрейда содержатся примеры

некоторых широко распространенных сновидческих символов, соответствующих

“запрещенным” в европейской культуре объектам. Материнская грудь замещается

сочными вкусными плодами, экскременты — деньгами, золотом, мастурбация —

приятным скольжением по склону, женские гениталии — пустыми комнатами,

коробками, дверями, пещерами, мужские — священным словом — три, вытянутыми

кверху предметами, а также стреляющими, колющими орудиями — ножами, пистолетами.

Верховая езда, игра на рояле, танец символизируют половое удовлетворение. Вполне

понятно замещение мужского полового органа водопроводным краном, фонтаном,

лейкой, а женского — шкатулкой для украшений, ландшафтом с лесом и скалами.

Нежелание ученых исследовать сновидения Фрейд объясняет нелепым и нередко

аморальным их содержанием. Во сне свободное от этических уз “я” идет навстречу

влечениям, беспрепятственно выбирает объекты любви и ненависти, не считаясь с

нормами культуры. Инцестуозные влечения, желания мести и смерти уважаемым людям

не являются для сна чем-то необычным. Психоанализ, как и любая другая наука не

выбирает объекты исследования по признаку их этической или эстетической

предпочтительности. Абсурдное и неэтичное даже больше нуждаются в

психоаналитическом исследовании, чем разумное и нравственное.

Итак, сновидение, по Фрейду — вовсе не патологическое и экзотическое, но вполне

здоровое и нормальное явление психической жизни. Оно восстанавливает психическое

равновесие, перерабатывает болезнетворные “дневные остатки”, поддерживает

преемственность и самоидеинтичность личности на протяжении всей жизни. При этом

именно сновидение в наиболее полной и отчетливой форме представляет

бессознательное. Вдумавшись в сложность сновидения, мы осознаем, сколь далеки мы

от понимания всей полноты бессознательного, которое раскрывается в восприятии,

осуществляемом с помощью слуха, зрения и других органов чувств в данный момент

времени. Анализ сновидений с неизбежностью приводит к сдержанной оценке сознания

как познавательного инструмента и умеренному скептицизму познающего. Вместе с

тем очевидна историческая роль сновидений, которые не раз являлись толчком к

важному решению и смелому подвигу. Cновидение есть не только звено

индивидуального психического процесса, но и коллективного исторического

культуротворчества. Из признаний Гете, Гельмгольца, Пушкина, Менделеева и других

высокоодаренных натур мы знаем, что многие идеи и образы приходили к ним во сне

или в минуты вдохновения почти в готовом виде. Во сне воображение делает главный

и решающий шаг, создает образ который затем обрабатывается дневными механизмами.

Сны играли важную роль в формировании религий и мифов. Конечно, сновидение

всегда проистекает из прошлого. Но, рисуя осуществление желания, оно переносит

нас в будущее, правдоподобно воспроизводя все те условия, при которых желание

могло бы осуществиться.

§8. Психопатология обыденной жизни.

Следующий шаг в изучении бессознательного Фрейда сделал, обратив внимание на

аномальные, но распространенные в повседневной жизни случаи забываний, ошибок,

описок, оговорок, непреднамеренных действий и “самокалечения”. Повторяемость,

типичность этих явлений говорят о том, что в них проявляются какие-то устойчивые

намерения бессознательного. Аномалии обыденного поведения отличаются от сна и

истерических симптомов тем, что они непосредственно включены в ткань социальной

жизни. Похоже, что они даже специально “выталкиваются“ на социальную сцену,

чтобы под благовидным предлогом “переиначить” то, что на ней происходит. Тем не

менее, не принято осуждать и даже замечать оговорки, забывания и неловкие

действия. Так, мы делаем вид, что не замечаем разбитого фужера, пролитого на

скатерть соуса, незастегнутой пуговицы на брюках. Стараются не вменять в вину и

забывания. Лишь в исключительных случаях, когда забывания касаются свидания или

выполнения военного приказа, они влекут за собой четко обозначенные санкции. Как

раз эти случаи демонстрируют обычно упускаемую из вида социальную значимость

забываний. Фактически и те действия, которых якобы никто не замечает, все-таки

значимы и фиксируются теми, кого они касаются. То же самое можно сказать об

оговорках. Вступающий в должность заведующего кафедрой, перечисляя достоинства

прежнего заведующего, в публичной речи говорит: “Я не склонен по достоинству

оценить достоинства моего предшественника". Присутствующим ясно, что он хотел

сказать “я не в силах по достоинству оценить”, но оговорился. (По-немецки “не в

силах” и “не склонен” звучит похоже). Но у многих все-таки может возникнуть

подозрение, что оратор завистливо относится к успехам коллеги и сейчас

торжествует, оттеснив его в сторону.

Цитируя стихотворение Гейне:

“На севере диком стоит одиноко

На голой вершине сосна.

И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим

Одета, как в саван, она”,

Фрейд забывает слово “саван”. Почему именно оно выпало из памяти?

Сосредоточившись, он вспоминает похороны человека, лежащего в гробу и одетого в

саван. Фрейд узнает в нем одного из своих знакомых, которого пытался лечить с

помощью кокаина и, видимо, неудачно. Тягостное чувство вины ассоциировалось со

словом “саван” и привело его к вытеснению.

Забываются не только неприятные образы, но также яркие, радостные события, если

воспоминание о них может вызвать чувство вины или конфликта с окружающей

действительностью.

Один профессор, пригласил Фрейда в ресторан. Он хотел сделать заказ, но не мог

вспомнить марку вина. Фрейд предложил профессору высказать свободные ассоциации

в связи с названием забытого вина. Среди них всплыло женское имя — Гедвига.

Выяснилось, что в молодости этот человек пил вино в обществе Гедвиги — любимой

им некогда женщины. Это был светлый период его жизни. Но сейчас профессор женат.

Жена довольно ревнива. Оберегая свой душевный покой, он старается не вспоминать

о “грехах” молодости.

Многие психологи до Фрейда рассматривали забывание как естественный процесс, не

требующий специального объяснения, или удовлетворялись ссылками на “усталость”,

“слабую память”, “рассеянность”. Фрейд, исходя из “закона сохранения” и принципа

психологического детерминизма, стремится выяснить причину каждого конкретного

забывания и обнаруживает, что в качестве таковой могут выступать чувство вины,

угрызения совести, страх и т. п. Можно сказать, что забывание объясняется тайным

желанием забыть. Мы забываем номер телефона, по которому не хочется звонить, имя

человека, с которым связаны какие-то заботы и осложнения.

Забываниями в значительной степени обусловлена меняющаяся эмоциональная окраска

сознания, то тревожно-озабоченная, то радостная. Приведем пример, нам известный.

Профессор Н., присутствуя на научной конференции, заметил сидящую вблизи

женщину, лицо которой показалось ему знакомым. Он не мог вспомнить ничего о ней,

ни должности, ни имени, ни обстоятельств, при которых они виделись. Приложив

усилие, но ничего не вспомнив, Н. испытал сильное чувство озабоченности. Когда

женщина, не дождавшись конца заседания, вышла из зала, он встал, догнал ее, и,

не спросив извинения, осведомился, кто она и где они могли видеться. Женщина,

улыбнувшись ему, как старому знакомому, ответила, что они виделись три месяца

назад в учреждении, где принимали одного иностранца, с которым оба поддерживали

научные связи. Н. сразу понял причину забывания. Дело было в том, что он пришел

на заседание озабоченный: иностранец, о котором шла речь, как раз находился в

это время в городе и вечером должен был прийти к нему в гости. Поскольку Н.

недавно был за границей и несколько дней пользовался радушным гостеприимством

этого человека, он хотел достойно его принять, но ему не удалось купить ничего

приличного к вечернему столу, (дело было в самом начале горбачевской

перестройки). Придя на конференцию, он с облегчением погрузился в научную

дискуссию и чувствовал себя в приподнятом настроении. Если бы он узнал женщину,

то вспомнил бы и о предстоящем визите гостя. Это вызвало бы в сознании те

заботы, о которых он только что с удовольствием забыл. Он не хотел утратить

легкого и радостного настроения, поэтому “сопротивлялся” воспоминанию.

Забывание или вытеснение — есть механизм защиты, который представлялся Фрейду

главным принципом работы психики. Однако ясно, что если бы забывалось все

неприятное, тревожащее и помнилось только приятное, это бы нарушило контакт

человека с миром и, в конечном итоге, привело бы к умственному расстройству и

увеличению страданий. Поэтому должны существовать психические инстанции,

препятствующие вытеснению и требующие принимать страдание, как должное. Это — я

(“эго”) и супер-я (“супер-эго”). В отличие от оно (“ид”), которое действует по

принципу удовольствия (хочу — не хочу), я и сверх-я должны удерживать в памяти

материал, безотносительно к его “эмоциональной окраске”.

Удержание в памяти постыдных, вызывающих мучения совести событий обусловлено

силой "сверх-я". Мужественные и честные люди не забывают совершенных ими

недостойных поступков. Так, Хаджи-Мурат в одноименной повести Л. Н. Толстого

часто переживал стыд, который почувствовал после того, как испугавшись, бежал с

поля боя. Помня о проявленной слабости, он предпочитает умереть, но не

испытывать вновь этого мучительного чувства. Травматические впечатления

становятся, таким образом, центром нравственного сопротивления страху.

Удержание сведений эмоционально безразличных, но соответствующих реальности

относится к функциям “я”. Однако, “я” для запоминания и работы с материалом надо

откуда-то черпать энергию. По Фрейду, эта энергия черпается из недр "оно", т. е.

из инстинктивной сферы. Речь может идти об инстинктах исследования —

любознательности, самосохранения, господства, обладания, проявляющихся в

профессиональной и политической деятельности. Познавательно-запоминающая

активность может мотивироваться и "сверх-я" — нравственной инстанцией личности.

Факты мучительные, обидные, тревожащие, но взывающие к ответственности,

удерживаются силой "сверх-я".

Предлагаемая Фрейдом модель личности ("я" — "оно" — "сверх-я") вместе с теорией

вытеснения объясняет избирательность и направленность запоминания. Легкость и

прочность запоминания зависят от значимости информации для человека. Память

разрушается под влиянием регулярно испытываемых, постыдных, конфликтных

переживаний. “Страх съедает душу”. Но тот, кто способен удерживать тревожащую

информацию, работать с ней — ученый, философ, писатель — оказывают людям большую

услугу и пользуются уважением, которое отчасти компенсирует им тяжелую роль —

воплощать в себе общественную память и совесть. Совершенные человеком

жестокости, несправедливости, ложащиеся на совесть тяжким бременем, приводят к

омертвлению каких-то участков памяти. Таким образом, хорошая память, психическое

здоровье, нравственность и логика поступков — неразрывно связаны.

Не только и не столько личная значимость информации является регулятором ее

отбора — сохранения и вытеснения. Память, как и другие психические функции,

действует в поле социальных сил. Индивидуальная память не может быть объяснена в

отрыве от памяти коллективной. Последняя хранит в себе образы прошлого,

обладающие значимостью для народа и человечества. В ней удерживаются в тесном

соседстве переживания — радостные и трагические. Память народа о прошлом —

непременное условие его духовного здоровья. Образ Христа, невинно страдающего,

оказывается в центре религиозного сознания миллионов людей, несмотря на его

способность вызывать мучительную жалость, чувство вины, укоры совести. Но образ

Христа не вытесняется и не забывается потому, что в сочетании с другими

компонентами религии, такими, как вера в воскресение и искупление, это образ

способен укреплять веру, надежду и любовь в сердцах людей. Образ войны,

принесшей огромные жертвы и страдания, не забывается, потому что через него

народ осознает свое единство, место в истории.

Анализ забываний и других аномалий обыденной жизни — несомненная заслуга Фрейда.

Но его концепция не бесспорна. Главное возражение против нее в том, что процессы

концентрации и рассеивания информации, а, следовательно, процессы припоминания и

забывания, синтез и распад продуктов психической жизни, по крайней мере,

равновероятны, равновозможны. Способность помнить и способность забывать —

необходимые компоненты душевного здоровья. Иногда усилие необходимо, чтобы

вспомнить, а иногда — чтобы забыть!

К тому же неверно представлять забывание как единичный, изолированный акт, не

связанный с общими тенденциями изменения психики.

Жизненные установки, ценностные ориентации, существенным образом влияют на

процесс переработки информации, безотносительно к ее непосредственной

эмоциональной значимости.

Подходя к забыванию с точки зрения общих физических законов, нельзя

ограничиваться указанием на его конкретные причины. Забывание есть проявление

универсальной тенденции рассеяния информации, т. е. функция энтропии. В этом

смысле оно беспричинно, т. е. столь же естественно и фундаментально, как и

сохранение информации. Забвение, исчезновение, смена старого новым — имманентны

ходу времени. Нужны специальные усилия для того, чтобы сохранять и умножать

информацию. Вытеснение нельзя представлять себе как механическое удаление из

памяти ненужного. Забывание — сторона более сложного процесса “свертывания”

информации, ее концентрации.

Анализируя оговорки, Фрейд обнаруживает и здесь механизмы смещения, сгущения,

символизации, действующие через посредство смысловых ассоциаций, игры слов.

Нечаянные действия, потери и “запрятывания” вещей он объясняет скрытым

механизмом, бессознательным желанием. Как-то неловким движением он смахнул со

стола и разбил чернильницу и почувствовал при этом странное удовлетворение.

Анализ ассоциации быстро наводит на след подавленного желания: освободиться от

старой чернильницы, чтобы друзья поскорей подарили новую.

Несчастные случаи, связанные с самокалечением и приводящие иногда к гибели

человека, Фрейд рассматривает, как проявление карающей функции "сверх-я",

совести. "Сверх-я", действуя вопреки принципу удовольствия и даже инстинкту

самосохранения, наказывает "оно", например, причиняя боль якобы “нечаянным”

ударом головы о притолоку или поранением пальца кухонным ножом.

Психопатология обыденной жизни приводит к важному вопросу о душевном и

психическом здоровье человека. Этот вопрос не был четко сформулирован Фрейдом.

Его работы ориентированы, вообще говоря, исследовательской, а не лечебной целью.

Фрейд воздерживался от формулирования критериев душевного здоровья. Скорее, он

подчеркивал относительность различий между здоровьем и болезнью, нормой и

патологией. И, тем не менее, психоанализ дает основание ставить вопрос о

душевном здоровье не только в практически-бытовом, но и в

социально-антропологическом плане.

Душевное здоровье состоит в уравновешенности и сбалансированности психических

процессов, и основных структурных элементов психики: сознания и

бессознательного, “я”, "оно" и "сверх-я". Здоровый человек владеет своим

психологическим аппаратом. Он способен удерживать механизмы защиты под контролем

сознания. Важный компонент психического здоровья, по Фрейду, — способность к

сознательной переработке впечатлений, т. е. доминирование “я” над "оно".

Из психоаналитического метода следует признание известных прав бессознательного

и прав "оно", которые не должны ущемляться сознанием “я” и "сверх-я". Человек

должен стараться быть в хороших отношениях со своим бессознательным. Следует

прислушиваться к своим настроениям, не отбрасывать как “мусор”, случайные мысли,

намерения, фантазии и даже сны. Грубое обращение с бессознательным, невнимание к

его требованиям и сигналам может стать источником беспокойства, озабоченности.

Регулярная психическая зарядка — игра, шутка, беседа — важные условия

поддержания здоровья. Излишняя внутренняя запрограммированность, отказ от

удовлетворения “случайных” желаний не способствует поддержанию душевного

здоровья. Доставить себе иногда удовольствие, потратить деньги на развлечение

или какой-нибудь пустяк вполне разумно, если мы не хотим, чтобы подавленное

“малое желание” увеличило и без того большой груз вытесненного.

Нужно внимательно относиться к странностям, капризам бессознательного. Например,

пациент жалуется на навязчивую привычку считать окна в домах или часто

возникающую, хотя и лишенную эмоциональной окраски мысль — ударить человека.

Психиатры старой школы стали бы убеждать пациента, что считать окна — глупо, а

бить человека — аморально. Фрейд так не поступает. Он в какой-то мере

солидаризуется с пациентом, признает серьезность, значимость этих, на первый

взгляд, бессмысленных и аморальных побуждений. Он старается выявить их скрытый

смысл, найти подавленное желание и поставить его под контроль сознания.

Моралисты прошлого предъявляли к личности неоправданно жесткие требования: не

только не совершать дурных поступков, но и не иметь дурных мыслей, дурных

фантазий и желаний. Один римский император приказал даже казнить своего

подданного за то, что тому приснилось, будто он убил императора. Он поступил

несправедливо. Ему бы следовало поинтересоваться, что означало это сновидение.

Если даже какой-нибудь сон или фантазия имеют преступный смысл, уместно будет

вспомнить Платона, который говорил, что добродетельный человек ограничивается

тем, что ему снится, в то время как дурной человек это делает. Подавлять желания

и фантазии — не лучший способ от них избавиться.

Правильнее будет, сосредоточив внимание на “дурной” мысли, ввести “отщепленное”

желание в целостный душевный контекст, переосмыслить его. Чрезмерно жесткая

требовательность к собственной психике отрицательно сказывается на развитии

личности — также, как распущенность и безответственность. Во всем нужна мера.

Усиленное акцентирование идеальных целей в противовес реальной направленности

поступков, столь же опасно и нездорово, как и отсутствие идеалов. Напряжение

между “я” и "оно", “я” и "сверх-я", или, если говорить более привычным языком,

противоречия между разумом и желанием, желанием и долгом, идеалом и реальностью

могут быть плодотворными, так как они заставляют человека искать,

совершенствоваться, преобразовывать действительность. Но эти напряжения при

отсутствии реалистической стратегии и регулярной разрядки способны

невротизировать личность, попусту истощать жизненную энергию. Скромность,

стыдливость считаются хорошими качествами. Но чересчур сдержанные люди, боящиеся

выговаривать вслух свои интимные проблемы даже с друзьями — рискуют приобрести

невроз. “Выговаривание” тревожащих мыслей дает хорошую разрядку. В дружеской

беседе любую проблему можно осмыслить шире и глубже, чем наедине. Каждый может

стать психотерапевтом для другого.

Значение психогигиенических идей Фрейда снижается из-за того, что он не старался

осмыслить их в социальном и духовно-этических аспектах. Душевное здоровье

неразрывно связано с образом жизни людей, уровнем культуры народа, соблюдением

законности, от которых зависят частота, глубина, массовость травмирующих

впечатлений.

§9. Остроумие и его отношение к бессознательному.

Работа Фрейда об остроумии была следующим шагом в расширении представлений о

бессознательном. Понятие “остроумие” нелегко определить. Острота есть нечто

схожее с эстетической категорией комического. Она сходна с юмором, сатирой,

иронией. Остроумие отличается от художественно-образных его видов. Остроумными

могут быть не только пьеса или эпиграмма, но и богословский трактат, решение

научной проблемы. Если сновидения и психические аномалии обыденной жизни можно

рассматривать как пограничные явления, то остроумие есть ценность, талант, дар.

Остроумных людей — немного. Однако и остроумцы навлекали на себя гнев и

раздражение лиц, над которыми им случалось подшутить. Шутили ведь не только над

авторитетными людьми, но и над политическими лидерами, идеологическими

принципами. В советские времена за рассказывание политических анекдотов давали

десять лет тюрьмы. Рассказанный анекдот о начальнике сплачивает слушателей в

сообщество и одновременно делает их потенциальными критиками существующих

порядков. Остроумие тоже является чем-то “пограничным” — но не в смысле

психической нормы и патологии, а в смысле социального и антисоциального.

Остроты, как правило, индивидуальны и ситуационны. Их нельзя повторить без

ущерба смысла и эффекта. Однако многие остроты допускают обобщения и

превращаются в анекдоты, которые имеют уже безличный характер. Анекдот, в свою

очередь, может быть развернут в комический образ, который войдет в ткань

художественного произведения. Остроты почти всегда задевают чье-то самолюбие. Но

для придумавшего остроту и сочувствующих ему — она есть способ возвыситься над

действительностью. Остряк наживает себе врагов, его вызывают на дуэль,

наказывают в уголовном порядке — если объектом его насмешки оказываются

политические или религиозные авторитеты. Но остряком восхищаются, его цитируют и

прославляют. Острота, таким образом, есть не только вызов и насмешка, но и нечто

высоко ценимое.

Книга Фрейда об остроумии изобилует шутками и анекдотами, большей частью

еврейского и английского происхождения. Англия — классическая страна буржуазного

либерализма и индивидуализма. Но с пуританской моралью англичан нередко

ассоциируются такие черты, как ханжество и причуды. Типичное для англичан

“расслоение” прокламируемых принципов и реального поведения, известное

английское лицемерие, служат питательной почвой для юмора. Именно Англию

называют иногда родиной анекдотов. Известны также русские, еврейские анекдоты.

Но мало приходится слышать об анекдотах индийских или китайских. Культуры

восточных народов кажутся в каком-то отношении чересчур серьезными. Это можно

было бы объяснить отсутствием в них контраста между сознанием и бессознательным,

“верхом” и “низом”, духом и материей, а также ряда других смысловых оппозиций,

характерных для европейского сознания. Индусы и китайцы не ощущают столь сильно

противоречия между плотским и духовным, сексуальным и моральным, упорядоченным и

хаотическим, рациональным и чувственным, как европейцы. А ведь именно

столкновение этих противоположностей определяет содержание многих острот.

Фрейд обращает внимание на то, что остроты возникают с помощью тех же

психологических механизмов, что и сновидения, фантазии, художественные образы,

т. е. с помощью “сгущения”, “смещения”, “символизации”. Англичанин, желая

знакомому приятного “викэнда” вместо “гуд холидэйс” говорит “гуд алкохолидэйс”.

Острота облечена в форму оговорки, что делает еще более эффектным соединение в

одном слове двух близких в быту понятий: алкоголь и выходной день.

Значение острот Фрейд видит в “разрядке” бессознательных импульсов, замене

“опасной” мысли компромиссным образованием. В одной из лекций Фрейд рассказывает

о том, как два богача, наживших состояние не очень честным путем, заказали себе

портреты у знаменитого художника и затем пригласили на званный вечер известного

критика, чтобы тот оценил произведения искусства. Критик долго смотрел на

портреты и указав на свободное место между ними, спросил: “А где же Спаситель”?

Крест, на котором был распят Христос, как известно, был вкопан между двумя

другими крестами, к которым были пригвождены разбойники. Таким образом, острота

состояла в уподоблении двух богачей — разбойникам. На этом примере видно, что

остроты как бы легализуют, эксплицируют запрещенные общественным мнением,

властью или культурой мнения и чувства.

Все запрещенные желания являются, по Фрейду, производными от двух главных

инстинктов — сексуального и агрессивного. Поэтому и остроты он делит на два

типа: освобождающие сексуальность и насмехающиеся над властью, законом.

Эротический анекдот завоевывает любовь слушателей тем, что высвобождает их

репрессированную сексуальность. “Муж много поработал и немного отложил (денег),

жена немного “прилегла” и много заработала. (По-немецки слова “отложить” и

“прилечь” звучат похоже).

Насмешку над законом или властью распознать труднее.

Один попрошайка, собираясь поехать на курорт, просит денег у богатого барона.

Тот соглашается дать, но замечает, что курорт, о котором идет речь, слишком

дорог и было бы лучше, если бы проситель подыскал курорт подешевле. “Господин

барон”, — отвечает попрошайка, — “когда речь идет о моем здоровье — мне ничто не

дорого”. Фрейд видит смысл этого анекдота в насмешке над законом, который

запрещает отказывать просящему, даже если он — бездельник. Агрессивная насмешка

над требованием морали проступает и в следующем старом анекдоте: “Как

поживаете”? — спрашивает слепой у паралитика. “Как видите”, — отвечает тот”.

Слепота и телесная немощь сами по себе не смешны. В данном случае они лишь

отвлекают от истинного предмета насмешки — правил этикета, которые заставляют

нас спрашивать от здоровье, обмениваться любезностями с тем, кто нам

безразличен. Мы спрашиваем о здоровье, когда все в порядке, но не хотим видеть

явных страданий ближнего.

Остроты открывают доступ в сознание вытесненным чувствам и идеям. Но

“вытесненными” — оказываются не только сексуальные влечения, но и высшие

принципы гуманности, добролюбия, честности. Вот, например, характерная острота

немецкого революционного писателя XIX века Л. Берне: “Пифагор принес в жертву

девять быков, доказав свою теорему. С тех пор, когда в мире открывается

какая-нибудь истина, все скоты дрожат от страха”. Здесь замечательны смелые

сближения: научной истины — с истиной об обществе; скотов — с людьми низкой

культуры, физического уничтожения жертвенных животных — с возможностью

ниспровержения власть имущих, обманщиков и эксплуататоров. Смысл остроты не в

насмешке над культурой — а в утверждении высшей истины и справедливости.

Суть остроумия и причина его привлекательности в сближении разнопорядковых,

отдаленных друг от друга идей, в попрании “здравого смысла”. Но

язвительно-агрессивный пафос остроумия, его “алогичность” не сводятся к голому

отрицанию. Обнаружение тайного зла выявляет подчас еще более глубокий пласт

скрываемого добра. Ценность остроты, рождающейся в бессознательном, в том, что

она проникает в суть вещей, недоступную поверхностной и прямолинейной логике

рассудка.

Фрейд подчеркивает по преимуществу антикультурный смысл остроумия. Рассказывание

анекдота — это, по его мнению, скрытая попытка “соблазнения”. Фрейд исходит из

предпосылки о принципиальной асоциальности и аморальности бессознательного,

тогда как культура в этом случае вся оказывается в области морали. Но ведь даже

агрессивные остроты утверждают какую-то солидарность смеющихся, выражают

радостную обязательность коллективного смехового общения. Смеющиеся люди вдруг

осознают, что говорят на одном языке, мыслят одинаково.

Сравнение анекдотов европейского типа с аналогичными формами словесности

восточных культур, показывает ошибочность мнения о том, что удовольствие от

мысли всегда есть следствие освобождения антикультурных стремлений. Вот

характерный буддистский анекдот, (коан), подтверждающий эту мысль. Одни учитель

построил хижину высоко в горах. В его отсутствие туда забрался вор и стал

искать, чем бы поживиться, но ничего не нашел. В это время вернулся учитель и

увидев вора, сказал: “Вы затратили столько сил, чтобы добраться сюда, и мне

будет жаль, если вы уйдете ни с чем. Возьмите, пожалуйста, вот это”. Учитель

снял с себя рубашку и протянул вору. Тот, изумленный, взял рубашку и поспешил

вниз. Тогда учитель сел на порог хижины и, наслаждаясь зрелищем полной луны,

подумал: “Бедный парень, как жаль, что я не могу подарить ему и эту луну”.

“Здравый смысл” пытается отыскать под добродетельным обличьем корысть и эгоизм.

Но в данном случае как раз бескорыстие и альтруизм оказываются более

глубоколежащими, более подлинными и естественными, чем стремление взять чужое

или отплатить злом за зло.

Фрейд подчеркивает компенсаторную функцию острот, ее способность давать

разрядку. Но не менее важна творческая роль остроумия, способность рождать новые

идеи. Радость творчества и выше, и значительней, чем удовольствие от разрядки.

Но творчество — это нечто гораздо более сложное, чем разрядка.

9. Художественная фантазия.

Начав строить теорию бессознательного на основе анализа неврозов —

патологических явлений психики — Фрейд расширял и обосновывал ее, вовлекая в

сферу исследования феномены нормальной психики, связанные с высокоценными

формами культуры и представляющими собой ее противоположность. При неврозах

психические процессы перестают подчиняться нормам культуры — правилам логики и

принципам морали. В невротической психике стираются фундаментальные оппозиции

реального и нереального, прошлого и настоящего, объективного и субъективного,

желаемого и действительного, великого и смешного, без различения которых

культура не может существовать. Культуру Фрейд толковал как просветитель,

подчеркивая ее сознательный, рационально-полезный характер. Однако, попытавшись

с позиций психоанализа рассмотреть искусство, религию, феномены социальной

общности, Фрейд обнаружил, что в высших, самых сложных и одухотворенных формах

культуры бессознательные механизмы представлены еще более явно, чем в

индивидуальной психике, с той лишь разницей, что здесь они принимают вид мощных

коллективных стереотипов, идеологий и социальных установлений. Начав с

представления о противоположности здоровой и невротической, культурной и

отклоненной психики, Фрейд всем ходом развития психоанализа был приведен к

мысли, что культура представляет собой коллективный невроз, систему

неврозоподобных симптомов, навязываемых личности силой общественного мнения при

помощи специальных приемов и норм воспитания.

Уже в феномене остроумия проступает амбивалентность культурного, т. е.

сплачивающего, просвещающего, и одновременно — разлагающего, циничного. Еще

более отчетливо, хотя и в другом аспекте, эта амбивалентность ощущается в

художественной фантазии, которой Фрейд посвятил несколько статей.

Откуда, — спрашивает Фрейд, — поэт, эта удивительная личность, черпает свой

искрометный материал и каким образом ему удается столь глубоко затронуть душу

обывателя своими фантазиями? Не объясняется ли это тем, что поэт публично

выражает те мечты и желания, которые втайне питает каждый из нас, не умея и

стыдясь высказать их открыто?

Художественную фантазию, Фрейд уподобляет детской игре. Поэт, подобно играющему

ребенку, создает вокруг себя целый мир, к которому относится очень серьезно,

хотя резко отделяет его от действительности. Когда человек становится взрослым и

перестает играть, он лишь внешне отказывается от наслаждения, которое приносила

ему в детстве игра. Ведь ничто не дается человеку с большим трудом, чем отказ от

наслаждения и мы, собственно говоря, не можем ни от чего отказаться, но можем

лишь заменить одно другим. Никогда серьезные и скучные занятия ученых и

финансистов не могли бы вытянуть из этих людей столько жизненной энергии, если

бы они не были символической заменой их детской игры, приносивших когда-то

громадное наслаждение.

Но между игрой ребенка и игрой взрослого существует важное различие. Игра

ребенка стимулируется мощным, социально-здоровым и поощряемым инстинктом

взросления. Играющий ребенок учится быть взрослым, именно этого хотят от него

окружающие и ему нет нужды скрывать от них свой интерес. Взрослый, играя, движим

ностальгической мечтой о детстве и ему приходится стыдиться своих фантазий,

поскольку они противоречат той линии практического поведения, которой от него

ждут. Ребенок играет, будучи счастлив и полон надежд. Взрослый играет от

неудовлетворенности и слабости надежды. Для ребенка — вполне естественно мечтать

о силе, могуществе, любви окружающих и реализации эротических стремлений.

Взрослый же человек должен иметь все то, о чем мечтает ребенок. А если он

все-таки мечтает о всемогуществе, о том, чтобы стать сверхсильным, вместо того,

чтобы добиваться этого практически, то он близок к неврозу или психозу. Механизм

мечтаний взрослого примерно таков: от травмирующего, разочаровывающего

впечатления сегодняшнего дня он переносится в счастливое, полное надежд детство

и, продолжая развивать свои детские мечты, насыщает их ценностями сегодняшнего

дня.

Психоаналитическая практика показывает, что почти все пациенты предаются

“детским снам наяву”. Причины, которые их к этому толкают, совпадают с

умонастроениями огромной массы людей. Их мечты не сбылись и жизнь оставляет мало

надежды. Каким же образом они могут законно, не вызывая осуждения, отдаться

детским мечтам? Ответ прост, читая беллетристику, психологические романы и

детективы, в центре которых стоит любимый автором герой, которого он оберегает,

ведет по пути успеха и к которому он старается возбудить наши симпатии. Все

женщины влюбляются в героя и сам он — неотразим. В герое легко угадать автора

романа. Можно предположить, что основной мотив художественного творчества —

желание автора беспрепятственно предаться “детским снам наяву”.

Однако если бы писатель ограничивался только этим, он не написал бы романа, не

завоевал бы наших симпатий и не мог бы рассчитывать на то, что его книга будет

иметь спрос. Как он достигает художественного эффекта, за которым следует успех

коммерческий? Об этом сам автор не может сообщить ничего определенного, но не

так уж трудно выявить приемы, которыми он пользуется. Во-первых, он смягчает

эгоистические черты своих “снов наяву”, вкладывает в своего героя

альтруистические черты и одновременно указывает на недостатки его характера.

Во-вторых, он насыщает роман эпизодами, в которых герой удовлетворяет свои

высшие мечты и мы, идентифицируя себя с ним, получаем эстетическое наслаждение.

В-третьих, автор обрисовывает поступки героев в реалистической манере, так,

чтобы мы могли поверить в происходящее. Воображение, наблюдательность,

эстетический вкус — вот способности, которые нужны, чтобы воспользоваться

приемами, которые составляют писательский талант. Эти способности отличают

писателя от обычного человека, неудовлетворенного жизнью. Есть, пожалуй, еще

одно важное различие между ними. Простой человек, предаваясь фантазиям, “уходит

от жизни”, от профессии, с помощью которой он зарабатывает на хлеб. Писатель,

развивая свою мечтательность, напротив, профессионализируется и проходит

обратный путь — от фантазии к реальности. Он, как и всякий человек, склонен

заниматься самоанализом, но не в такой степени, чтобы стать невротиком. Писатель

к тому же честолюбив и страстно желает добиться реальных благ: денег, почета,

славы, женской любви. Он умеет найти некий компромисс между своими детскими

мечтами, без которых у него не хватило бы мотивации для творчества, и

целенаправленным трудом, с помощью которого он превращает свои мечтания в

“ходовой товар”. Большинство — так называемые “нормальные люди” — не способны к

творчеству, потому что недостаточно мечтательны, недостаточно честолюбивы,

недостаточно рациональны, недостаточно практичны. Они либо примиряются с мыслью

о том, что жизнь — безрадостна, либо завоевывают радости жизни с помощью

практических успехов и личного обаяния. Невротики же не становятся писателями

потому, что неспособны к труду и расточают свою энергию в бурных фантазиях,

саморепрессиях и разъедающем самоанализе. Этот путь ведет к безумию. Лишь

небольшая часть невротиков способна социально адаптироваться через творчество,

не отказываясь от своего невроза, продуцируя с его помощью фантазии, и добиваясь

таким образом всего того, что другим достается трудом и добросовестным

исполнением социальной роли. Невротики — художники проецируют свои фантазии в

более или менее реалистические, общепонятные образы. Они “социализируют” свой

невроз. Их фантазии доставляют наслаждение большому количеству людей, которые

сами не умеют или не имеют времени фантазировать или же не решаются вкладывать

свою энергию в фантазию. Эти люди — потребители искусства — освобождаются с его

помощью от внутренних напряжений, испытывают эстетический катарсис.

Технические и литературные приемы, которыми до Фрейда объясняли достоинства

произведений, он понимает, как найденные писателем средства разрушения

психологических барьеров между ”я”, ”оно” и ”сверх-я”. Для простого человека

“прорыв” влечений ”оно” в сферу “я” — есть невроз. Для писателя это — процесс

творчества. Техника писательской работы — одновременно и литературная, и

психологическая. Писатели избегают последствий невроза, приучаясь сублимировать

свои влечения в приемлемые художественные формы.

Творчество черпает вдохновение из "оно", из мечты; с помощью “эго” мечта

рационализируется и сливается с течением практической жизни; получая моральную

энергию от "сверх-я", мечта выливается в идеал, достойный подражания и

общественного одобрения. Внешняя художественная выразительность достигается тем,

что художник материализует инстинктивные порывы в эстетических образах. Он

придает видимую личностную форму невидимым, безличным импульсам и становится

благодаря этому выразителем и толкователем моральных и религиозных идеологий.

Правда, при “крене” в этико-рациональную сторону, искусство страдает, так как

его художественная основа приносится в жертву его социальной функции. "Оно", как

мы знаем, не признает ценностей — добра, зла, справедливости, истины — и желает

лишь свободы и удовольствия. Высвобождение фантазии "оно" сближает людей:

рациональные “оболочки” индивидуальных “эго” разрушаются и каждый человек

становится частичкой коллективного “эго”, участником народной души.

Фрейдовский подход к художественной фантазии не акцентирует различий между

сознанием и бессознательным, а наоборот, стремится выявить переходы и

взаимосвязи между ними, найти общее в фантазировании гениев, средних нормальных

людей и невротиков.

§10. Культура и религия.

Искусство — золотой фонд культуры. Художественная фантазия дает “эрзац

удовольствия”, компенсирующий культурные запреты. Искусство открывает путь к

коллективному переживанию возвышенных и моральных чувств, сплачивает людей

духовно, дает повод каждому гордиться своей национальной культурой. Вместе с

тем, искусство — глубоко индивидуально. Художественное творчество и приобщение к

нему — добровольны, избирательны. Никто никого не принуждает к искусству, оно не

порождает навязчивых идей, его образы органично вливаются в поток жизни, не

сковывая и не ограничивая его. При всей своей фантастичности, искусство не

искажает здорового, трезвого видения реальности, не поддерживает в людях

нетерпимость и закрытость. Оно служит материалом для духовной работы, питает

свободную творческую личность.

Иначе обстоит дело с религией. Она, может быть, является наиважнейшей частью

психического инвентаря культуры, обеспечивает надежность человеческого поведения

в быту и критических ситуациях, перед лицом смерти и страданий не позволяет

вернуться в животное состояние. С раннего детства в человеческой душе живут

тревоги, страх перед роком и смертью, чувство беспомощности перед лицом

огромного, непонятного мира, насыщенного мощными силами и энергиями. Ни

искусство, ни наука, ни философия не дают надежной опоры в ситуации

противостояния этим силам, хотя бы потому, что эти формы сознания — элитарны.

Среднему человеку, как правило, недоступны не только изощренные размышления

философов и ученых, но и шедевры художественной классики. Овладение культурой,

соблюдение предписаний и создание материальных и духовных ценностей требует от

человека усилий и жертв. Где найти энергию для этих усилий и как примириться с

жертвами?

Проблема эта решается радикальным образом только с помощью религии, которая

формирует у человека целостное, наглядное, каждому доступное мировоззрение,

отвечающее глубинным чувствованиям и включающее в себя важнейшие идеалы, запреты

культуры. Религия создает арсенал психологический орудий, позволяющих сделать

человеческую беспомощность переносимой. Она ограждает от опасностей природы и

травм, причиняемых обществом.

Главный смысл религии таков: все в нашем мире существует ради какой-то высшей

цели, страдания и перипетии человеческой судьбы — ниспосланы свыше и служат, в

конечном итоге, облагораживанию души человека. Все, что совершается — есть

исполнение намерений какого-то непостижимого для нас ума, который все понимает и

направляет ход событий к радостному для нас исходу. За каждым присматривает

благое, хотя и строгое, провидение. Оно оберегает нас от беспощадных природных

сил. Даже если земные авторитеты бессильны и некомпетентны, высшая божественная

мудрость всегда сохраняет свою власть. Всякое добро — вознаграждается, всякое

зло — наказывается, если не в этой жизни, то в последующих существованиях. Таким

образом, все ужасы, страдания и трудности — искупаются. Жизнь после смерти

обязательно исполнит все то, чего мы не смогли дождаться на Земле.

Таков нравственно-интеллектуальный итог религиозного развития. В этом синтезе

все крупицы мудрости, справедливости, благости, рассеянные в природе, обществе и

судьбах отдельных людей собираются воедино и представляются как черты и замыслы

одного божественного лица, создавшего мир и каждого из нас.

Народ, который сумел преодолеть многобожие и соединить в одном лице все

божественные свойства был этим очень горд. И он быстро “нащупал” земное,

человеческое ядро религиозных требований, которое с самого начала скрывалось за

образом Бога, а именно, фигуру Отца, способного поддерживать, спасать,

награждать и наказывать. Когда Бог стал единственным, отношение к нему обрело

интимность и напряженность детского отношения к отцу. Ребенок много делал в

детстве для того, чтобы заслужить отцовскую похвалу и расположенность. И еще

больше делал для божественного Отца целый народ. И понятно, что каждый народ

хотел бы получить взамен награду — стать “избранным” народом, как евреи —

“избранной страной”, как США или Россия, иначе говоря — единственным любимым

ребенком. Итак, Бог есть возвысившийся отец.

Почему же отцовский комплекс ребенка всплывает в сознании взрослого, зрелого

человека? Это происходит, во-первых, в силу фундаментальности детских

переживаний (“ребенок — есть отец взрослого“). Во-вторых, потому что либидо

всегда привязывается к своим объектам, образы которых персонифицируются и

начинают выполнять защитную функцию. И, в-третьих, взрослый человек не меньше,

чем ребенок, нуждается в защите от мощных, чуждых сил мира. В борьбе с ними у

него нет реального помощника, он должен сам его измыслить, сфантазировать в

соответствии с отцовским образом. В отношении к отцу всегда проступает

амбивалентность: к нему тянутся, им восхищаются и его боятся. Он сам

представляет собой угрозу — видимо, ввиду характера его отношений с матерью,

которой он повелевает. Ведь мать — главный источник тепла, пищи, заботы и ласки.

Приметы такой амбивалентности запечатлены во всех религиях. Бог не только сам по

себе любвеобилен, но и строг. Он является средоточием божественного блага и

повелителем земных благ. От него зависит, станут ли эти блага доступны человеку.

Таким образом, обнажается психологический генезис религиозных переживаний.

Потребность в любящей защите, которая когда-то удовлетворялась присутствием

отца, вызывает веру в существование Бога и во множество других вещей, которые

никогда никому не были явлены и существование которых нельзя доказать. Фрейд

считает, что вера в мировую справедливость, бессмертие души, приход мессии и

утверждение золотого века, не говоря уже о вере конкретных людей и народов в

исполнение их заветных чаяний столь наивны, столь неправдоподобны, столь сильно

противоречат добытому в трудах знанию, что мы вправе сравнивать их с бредовыми

идеями. Сходство религии с неврозом подтверждается еще и тем, что религиозные

иллюзии не случайны, а строго соответствуют самым древним, настойчивым желаниям

человека. В этом их сила, но также и слабость.

Называя религиозные верования иллюзиями, Фрейд не хочет сказать, что они — суть

заблуждения. Психоанализ не оценивает истинности или ложности религиозных или

иных идей, а лишь выясняет их психологическое значение — на фоне того, что нам

известно из опыта и того, на что направлены наши желания. Большинство общих

идей, выработанных человечеством, столь же недоказуемы, сколь и неопровержимы.

Для Фрейда лишь научная работа, то есть опытное, целенаправленное,

систематическое исследование может вести к познанию реальности. Однако — и здесь

мы должны воздать должное интеллектуальному мужеству Фрейда, — он задает сам

себе вопрос, угрожающий его собственным убеждениям. Если религия есть иллюзия,

то не следует ли считать иллюзиями также веру в государство, уважение к

собственности, праву, веру в любовь и веру в науку? Самые тщательные наблюдения

и самые строгие научные рассуждения не очень то далеко продвинули нас в

постижении внешней реальности. Но Фрейд признает, что он не в силах ответить на

столь широко поставленный вопрос об истинности или иллюзорности культуры и

сужает его, ограничиваясь прослеживанием судеб одной — единственной иллюзии —

религиозной.

Фрейд предоставляет право высказаться воображаемому оппоненту, который стоит на

страже культуры и хочет избежать разрушительного антирелигиозного скептицизма.

Оппонент говорит, что уж если мы признали ценность культурных верований, их

защитную функцию, согласились с тем, что холодная наука дает слишком мало

человеку, который живет преимущественно жизнью чувств и влечений, то зачем же

отбирать у него религию, которая поддерживает и греет душу, зачем отбирать нечто

весьма значимое, не давая ничего взамен?

Отвечая на этот упрек, Фрейд замечает, что религию критиковали уже множество раз

— почти безрезультатно — и он не столь самоуверен, чтобы думать, что именно его

критика разрушит религию. Второе замечание оппонента сводится к тому, что

критика религии может повредить самому психоанализу — любимому детищу Фрейда.

Люди теперь скажут: “Ага, вот куда ведет психоанализ, к отвержению Бога и

нравственного идеала! Об этом мы догадывались и раньше. Теперь ясно, что

психоанализ — не наука, а критическая идеология, обосновывающая атеизм”. Но и

это возражение Фрейд отводит. С его точки зрения, психоанализ — есть научный

метод исследования, подобный, скажем, исчислению бесконечно малых, и его, в

принципе, можно использовать, как для критики, так и для обоснования религиозных

верований, чем умные защитники религии уже не преминули воспользоваться.

Фрейд полагает, что его могут обвинить еще и в непоследовательности, в том, что

он противоречит самому себе. Указав сначала на первостепенную значимость

религии, он затем развенчивает ее. Этот упрек он готов стерпеть: лучше

откровенно признать противоречивость своих убеждений, чем делать вид, что все

кажется тебе ясным и согласованным. Вопрос в том, каково объективное основание

противоречивости наших мнений.

Объясняя свою непоследовательность, Фрейд становится на эволюционно-историческую

точку зрения: то, что хорошо, важно и необходимо на ранних стадиях развития,

должно быть отброшено, снято, когда организм или общество достигают зрелости.

На заре культуры религия оказала человечеству великую услугу: усмирила дикие,

антисоциальные влечения, поддержала разумные и полезные запреты: не убивать

ближнего, не желать жены его. Но разумное “я” человека долгое время было слишком

слабым и не могло бы, без помощи религии, божественного "сверх-я" противостоять

искушению убийства и инцеста. Если бы эти запреты нарушались, общество бы

оказалось ввергнутым в хаос. И все же религия не вполне справилась со своей

задачей: люди по-прежнему чувствуют себя несчастными, они недовольны культурой и

вынашивают планы ее переустройства.

Неправильно связывать современный кризис культуры с упадком религиозности. Даже

во времена ее высшего расцвета люди не были более счастливыми и нравственными,

чем сегодня. Верно, что наука подтачивает основы веры. Но для образованных и

мыслящих людей в этом нет большой беды. Невозможность найти утешение в Боге с

лихвой окупается тем, что мыслящему уму открыты бесконечные горизонты. Страсть к

познанию, вера в истину и разумное жизнеустройство дают направление нашим

поискам. Ощущение “самореализованности”, полноты бытия — у ученого не меньше,

чем у верующего. Но все-таки нельзя не видеть, что упадок религии угрожает

подорвать культуру. Для людей необразованных, угнетенных, своим трудом

поддерживающих культуру, но не пользующихся ее плодами — атеизм опасен. Все они

— потенциальные враги культуры. И если они воспользуются выводом науки о том,

что Бога нет, не ощутив ее внутренне, не испытав ее облагораживающего и

возвышающего воздействия на душу, если они уверуют, что земные грехи не

наказуемы Божьим судом, то вряд ли что-нибудь, кроме силы, удержит их от того,

чтобы убивать, грабить и насиловать. Итак, либо строжайшая опека над массами,

враждебными культуре, либо основательный пересмотр отношений между культурой и

религией.

Вряд ли можно возражать против такого пересмотра. Но странно, что Фрейд не видит

на пути к нему “никаких особенных трудностей”. Пересмотр этот уже происходит, но

к чему он, в конечном итоге, приведет, об этом мы можем только гадать.

Рациональные соображения, относящиеся к соблюдению законов и моральных норм, как

не имели, так и не имеют силы. Серьезнейшие опасности, связанные с

демографическим и экономическим ростом никоим образом не преодолеваются даже

после их осознания. Надежда Фрейда на то, что “заразительное действие” святости

в эпоху секуляризации распространится с немногих важных запретов на все другие

культурные установления кажется нам наивной. Фрейд предлагает “вывести Бога из

игры” и “честно признать чисто человеческое происхождение всех запретов”. Но тут

же, как бы спохватившись, отмечает, что “рациональные мотивы” мало что могут

сделать против страстных влечений. На что же, в таком случае, надеяться после

того, как религия будет низвержена? Без религии человек еще острее ощутит свою

малость и беспомощность, почувствует себя ребенком, покинувшим родительский дом,

где было так тепло и уютно. Но ведь и ребенком нельзя вечно оставаться! Что

возместит нам утрату религии? Фрейд полагает, что возмещением будут: опора на

собственные силы, знание, умение применять его и растущая мощь науки. Перестав

верить в загробное существование и сосредоточив силы на земной жизни, человек,

пожалуй, добьется того, чтобы жизнь стала сносной для всех и культура никого не

угнетала.

Выступая как психолог и врач, Фрейд постоянно проводит аналогию между религией и

детским неврозом, выражая уверенность, что человечество преодолеет эту

невротическую фазу. Перейдя в наступление против воображаемого оппонента, он

говорит, что голос интеллекта слаб, но не умолкает, пока его не услышат. Ничто

не может противостоять разуму и опыту, а религия слишком явно противоречит им

обоим. Тем, кто собрался до конца защищать религию, будет плохо, когда она

обесценится. Они тогда будут должны усомниться во всем. Но те, кто готовы стать

взрослыми и возложить надежды на нового Бога-Логоса — выиграют, так как они не

имеют несбыточных надежд и верят в науку, которая не обесценится никогда. Наука

еще молода, но во многих ее областях уже выявлено твердое и достоверное ядро

знания. Вера в то, что знания можно получать помимо науки, путем наития,

откровения — чистая иллюзия.

§11. Происхождение и перспективы культуры.

Постоянно наталкиваясь в своих исследованиях на факт репрессивности культуры, на

противоречие между ее требованиями и природными влечениями Фрейд не мог не

задавать себе вопроса о том, как возникла культура, каким образом импульсивный,

невоспитанный дикарь смог побороть в себе агрессивные и антисоциальные

наклонности. Очевидной казалась избыточная репрессивность культуры. Но останется

ли культура репрессивной всегда? Сможет ли человек, укрепляя свой разум и

ослабляя в тех или иных местах культурные сдержки, достичь гармонии природного и

культурного?

Главные источники культуры находятся не в личности, а внутри ее: они укоренены в

бессознательном. Человек не раз восставал против культуры, пытался сбросить ее с

себя и вернуться в девственное состояние, но каждый раз за это жестоко

расплачивался. Те травмы, которые он испытывал на своем историческом пути,

мощные и жестокие вытеснения первичных влечений были источником основных

запретов, “табу”, на которых держится культура. Эти табу, (например, на

каббализм или инцест) входят в структуру личности, благодаря чему сама мысль о

людоедстве или кровосмешении вызывает отвращение.

Ценности культуры имеют одну основу — отказ от влечений. Как, например, человек

овладел огнем? Первым побуждением при встрече с огнем было желание затушить его

струей мочи: языки огня, напоминавшие возбужденный половой орган, вызывали

чувство гомосексуального соперничества. Туша огонь, мужчина наслаждался своей

мощью, чувствовал себя победителем. Чтобы сохранить огонь, нужно было преодолеть

этот порыв. Поскольку мужчине приходилось бороться с сильным искушением,

хранительницей огня, домашнего очага была поставлена женщина. У нее не было

желания мочиться на огонь.

Важнейшие принципы культуры выросли, согласно Фрейду, из каких-то отказов и

вытеснений. Нормы культуры — “зарубки” на стволе культуры. Стремление к чистоте,

порядку, бережливости, равно как и отвращение к грязи, хаосу, распущенности

являются “следами” вытеснения либидо на анальной стадии развития. Вытесненная

любовь к экскрементам, страх запачкаться, обусловливают стремление к чистоте.

Если элементарной формой культуры является запрет, то нужно исследовать систему

запретов у людей дописьменных культур. Фрейда интересовали табу, тотемные

символы, верования, касающиеся мертвых, запреты на общение с родственниками у

примитивных народов.

Табуированный предмет является святым и нечистым одновременно. Его почитают и

боятся. Табу нельзя касаться, нельзя на него смотреть, соответствующее слово

нельзя произносить. Нарушивший запрет сам становится табу, которое обладает

способностью распространяться как зараза. Хотя функцией табу может быть защита

важных лиц, предохранение от вредных веществ и опасных животных, табу, в

принципе, иррационально и не нуждается в обосновании. Нарушение табу может быть

искуплено омовением или иным церемониалом.

Фрейд обратил внимание на сходство поведения, связанного с табу, и невроза

навязчивых состояний. Последний проявляется в том, что человек через "сверх-я"

принуждается к совершению действий, лишенных рациональной мотивации. К

табуированному предмету он испытывает страх. Образ привлекательного предмета —

гениталий был вытеснен, желание перенесено на другой предмет. Но и страх был

перенесен вместе с желанием. Был совершен новый перенос на новый предмет и т. д.

Так возник широкий круг запрещенных, табуированных объектов и связанных с ними

навязчивых действий.

Фрейд, однако, не отождествляет табу и невроз. Табу — социальное явление. Невроз

— индивидуален. Коллективность табу говорит об универсальной черте психики

примитивных людей, ее внутренней конфликтности. Преодолев естественное состояние

и разграничив внутри себя самостоятельные зоны: "оно", “я” и "сверх-я", человек

ощущает постоянную возможность внутреннего конфликта и предохраняется от него

установлением жестких запретов. Впоследствии конфликт между внутренними

инстанциями личности ослабевает. В связи с этим исчезает страх нарушить табу.

Психика культурного человека более целостна благодаря развитому сознанию. Но ее

амбивалентность сохраняется на всех стадиях развития.

На Фрейда произвела большое впечатление книга Робертсона — Смита о тотемизме.

Тотемом у примитивных народов может служить какое-либо животное, которое

почитается в качестве предка, покровителя рода. Люди данного тотема связаны

обязательством не убивать его и не употреблять его в пищу. Тотемизм является

источником страха перед инцестом, т. е. кровосмешением. Кровосмесительными,

запрещенными, опасными считались первоначально браки между представителями

одного тотема. Таким образом, тотемизм выполнял функцию регулирования брачных

отношений: с помощью тотемов племя делилось на брачные классы.

Фрейд не считает, что страх перед инцестом можно объяснить рационально. Вред

кровосмесительных браков не доказан. Известно, что в некоторых культурах

инцестуозные браки практиковались как вполне законные. Так было, например, у

египетских фараонов, которые женились на своих дочерях. Луч света на проблему

тотемизма проливает психоанализ.

В этнографической литературе описывается тотемическое пиршество. Сначала люди

танцуют, подражая движениям тотемного животного. Они выслеживают и убивают его.

Затем оплакивают и поедают. После этого начинается шумное веселье, переходящее в

оргию.

Описание тотемического пиршества напомнило Фрейду другой ряд фактов, относящихся

к лечению детских страхов, так называемых “фобий”. Некоторые дети проявляют

особый интерес к определенному животному, которым восхищаются, которого боятся и

хотят убить. Фрейд знал мальчика Арпада, который был увлечен петухами. Он

постоянно наблюдал за ними, а когда взрослых не было поблизости — ловил, отрезал

голову, и, танцуя вокруг убитой птицы, пел песню о том, что сам он сейчас —

цыпленок, а когда вырастет — станет петухом. Другой мальчик — Ганс — выделял

лошадей — с восхищением говорил о них, но боялся, что лошадь укусит, и хотел,

чтобы она упала и умерла. Лечения Ганса и Арпада привело Фрейда к выводу, что

петух и лошадь служили для детей символическими заместителями отца. У мальчиков

он выявил амбивалентные чувства к отцу — любовь, стремление к подражанию,

восхищение — и вместе с тем ревность, боязнь кастрации — эти чувства не могли

ужиться друг с другом. Первые сохранились, а вторые были вытеснены и

“спроецировались” на замещающий объект — животное, которое своей силой или

уверенной гордой походкой могло напоминать отца.

В тотемических пиршествах и детских фобиях имеет место бессознательное

отождествление предка, отца с жертвенным животным. Разгадку сходства этих двух

фактов Фрейд нашел, как ему казалось, в идеях Дарвина о первобытной орде и

гипотезах Смита и Аткинсона о ритуальном убийстве отца.

Ситуация рисовалась Фрейду следующим образом. В первобытной орде сильный

самец-патриарх был вожаком и единолично владел всеми женщинами. Он изгонял

повзрослевших младших братьев и сыновей, которые вынуждены были жить в целибате.

Когда старший из них подрастал, он убивал отца, изгонял соперников и становился

вожаком. Но вот однажды сыновья совершили убийство коллективно и не стали

расставаться друг с другом. Вероятно, под влиянием матери, которая хотела

оставить их всех при себе, они прониклись нежными чувствами друг к другу. В них

пробудилось сознание вины и раскаяние, которые их объединили. Голос умершего

отца стал голосом их совести. Этот голос говорил, что отвратительно убивать отца

и, нарушая его волю, вступать в брак с женщинами своего племени. Так возник

эдипов комплекс, состоящий из запретов на отцеубийство и кровосмесительство,

ставший краеугольным камнем культуры.

Сам факт отцеубийства представлялся Фрейду реальным событием, которое подобно

распятию и воскресению Христа, изменило ход истории. Память о нем передается из

поколения в поколение и служит “точкой роста” индивидуального эдипова комплекса.

Впоследствии запрет на отцеубийство начинает пониматься все более широко.

Убийство любого родственника и единоплеменника считается преступлением.

Культура возникает, таким образом, в результате отказа от свободного следования

инстинкту. На основе запретов и вытеснений, которые приводят к разграничению

сознания и бессознательного. С ходом истории число запретов растет. Целостная

когда-то психика, действовавшая под влиянием сиюминутных агрессивных и

эротических импульсов, вынуждена все чаще отказываться от их удовлетворения.

Тотемический праздник является коллективным воспоминанием о факте отцеубийства.

Праздник — это обязательный эксцесс, т. е. выход за повседневные нормы

поведения. Во время праздника выражаются амбивалентные чувства, связанные с

отцеубийством: радость по поводу освобождения от власти отца и печалью о нем.

Поскольку тотемическое животное имеет тенденцию сливаться с образом языческого

бога, пиршество превращается в “богопоедание”, т. е. в причащение, характерное

также для высших религий. Приобщение к богу-предку путем вкушения его плоти дает

силу, является условием поддержания сплоченности.

Подытоживая взгляды Фрейда на культуру, можно сказать следующее.

Во-первых, в своей основе культура есть совокупность бессознательных запретов,

ограничений, накладываемых на инстинкты. Все социальные институты — власть,

семья, собственность, право, неприкосновенность жизни укоренены в древних табу

на самоубийство и кровосмешение. Вокруг этих первичных запретов развивается

система нравственных, юридических и бытовых норм.

Во-вторых, культура как конкретная общность людей, как социум, формируется

благодаря сложной сети взаимных идентификаций, проекций, переносов, материалом

которых являются первичные родительские образы и отношения в семье. Семья есть

не только ячейка общества, но и источник всех социальных связей. В-третьих,

общество, как живой субъект исторической жизни конституируется благодаря

культуре, в которой главную роль играют религия, мораль, искусство и познание.

Но все эти виды социальных “сдержек” и установлений далеко не совершенны и не

гарантируют всеобщего счастья. Утверждение, что таковое возможно — иллюзия.

Человек свободен выбирать между добром и злом. Он многое может сделать для того,

чтобы усовершенствовать культуру, достичь согласия, комфорта, удовлетворенности.

Фрейд исследует здесь несколько путей.

Первый состоит в отказе от нереалистических желаний, в их подавлении. Этому учат

восточная мудрость и такие философы, как Шопенгауэр. Но люди не могут и не хотят

подавлять своих желаний. Даже если бы они могли это сделать, то по законам

психической динамики это обязательно бы привело к росту неврозов, преступлений,

самоубийств.

Второй, более приемлемый путь состоит в смещении энергии либидо с первичных

влечений на социальные и духовные ценности. Даже удовлетворение от хорошо

сделанной работы многое дает и позволяет компенсировать лишения. Еще более

эффективно в этом отношении искусство, которое Фрейд сравнивает со сном наяву.

Но все-таки искусство дает лишь мимолетное отвлечение от тягот жизни.

Необходимость его не очевидна. Художественная компенсация существует не для

всех, а только для эстетически развитых людей.

Третий путь — преобразование мира. К этому зовут религия и социалистические

течения. Но, согласно Фрейду, этот путь химеричен. Главные источники

человеческих страданий не могут быть устранены. Желая переделать мир, человек

ведет себя как параноик, отбрасывающий чувство реальности.

Четвертый путь — любовь. Она тоже предполагает смещение либидо с инстинкта на

возвышенные чувства. Но любовь — естественна. В ней культура и жизнь связаны

воедино. Любовь — единственная возможность реализовать идеал, хотя и

труднодостижимая. Ведь мы никогда не бываем столь беззащитны, чем когда любим.

Итак, цели, к которым человек стремится — свобода, счастье — не могут быть

реализованы в полной мере. Все, что может посоветовать психоанализ — это

умеренность, экономия жизненной энергии, которую следует равномерно распределять

между различными целями и занятиями в соответствии с их значимостью.

§12. Психоанализ как метод объяснения и понимания социо-культурных процессов.

Каждый крупный социальный мыслитель мыслит в своей особой тональности, глубоко

разрабатывая лишь одну какую-то точку зрения, присоединяя к ней, по возможности,

и другие. Точка зрения Фрейда представляет общество как невидимую,

бессознательную реальность, дающую о себе знать через “симптомы” —

индивидуальные и коллективные. В этой живой реальности ежедневно и ежечасно

сталкиваются и сочетаются психические силы инстинктов, влечений, структурных

элементов личности, различных проективных образований. Общий объяснительный

принцип психоанализа состоит в том, чтобы показать, каким образом комбинации и

столкновения психических сил рождают социо-культурные явления. Психика как бы

проецируется на “социальный экран”. Влечения, чувства, образы —

персонифицируются в различных социальных учреждениях и личностях выдающихся

людей. Здесь кроется одна из загадок психоанализа: механицизм, физикализм,

которые господствуют у Фрейда, когда он исследует психические механизмы,

сменяются символизмом и мифологией, когда он через эти механизмы старается

объяснить явления и процессы в культуре.

Фрейд считал себя психиатром и подчеркивал свою некомпетентность в вопросах,

выходящих за рамки психологии и психиатрии. Однако в психоанализе изначально

соединились терапевтические, этические, педагогические и философские интенции. И

нет ничего удивительного в том, что из психотерапевтического метода выросла

всеохватывающая глубинная психология, а из нее — философия человека и культуры.

Не все люди обладают чувствительностью к социальным и мировоззренческим

вопросам. Не все ученые, работающие в области техники, естествознания и медицины

понимают, что и эти вопросы могут разрабатываться научно и профессионально.

Фрейд, принимая близко к сердцу заботы, тревоги своей эпохи, пытался осмыслить

их на языке психоанализа и, таким образом, выходил на самый высокий уровень

социальных обобщений, высказываясь о природе социальной реальности, социальных

связей, структуре и эволюции общества, функциях культуры, роли иррациональных

механизмов в поддержании социального порядка, соотношении личных и общественных

интересов и многом другом.

Вряд ли можно возражать против психоаналитического осмысления этих проблем.

Труднее согласиться с фантастико-мифологической, иногда даже гротескной формой

рассуждений Фрейда, который склонен объяснять возникновение культуры отказом

мочиться на огонь, а развитие капитализма и денежной системы — репрессией

анально-эротических влечений, то есть трансформацией “любви к фекалиям” в

“любовь к деньгам”. Свой особенно важный принцип — эдипов комплекс — Фрейд и сам

иногда называл “научным мифом”. В письме к Эйнштейну он предлагает великому

физику согласиться с тем, что естественная наука в своих мировоззренческих

основаниях тоже приходит к какой-то мифологии. Бессознательное представлялось

Фрейду первоисточником психических и социальных сил, инициатором

внутрипсихических и социальных конфликтов. Однако бессознательное недоступно

прямому наблюдению. К нему нельзя прикоснуться ни с помощью разума, ни путем

научного эксперимента. Только тщательное “всматривание”, “вслушивание”,

“вдумывание” в беспокоящие симптомы, влекущие к себе идеи, поразительные образы,

дает результат, которым оказывается не частичный диагноз, но понимание всей

обширной области бессознательного. Это понимание не может не быть

гипотетическим, символическим и мифологическим.

Несмотря на свою первоначальную склонность к естественно-научной методологии,

Фрейд, видимо, интуитивно чувствовал, сколь бедным и неадекватным оказывается

социологическое объяснение, лишенное образности, эмоциональности и

морально-эстетической оценки.

Обсуждая в письме к Эйнштейну вопрос о войне, он спрашивает, почему нас

возмущает война, почему мы не можем смириться с ней, хотя нашему рассудку она

кажется соответствующей человеческой природе. Его интересуют не столько причины

войны, сколько понимание войны, как феномена истории и социо-культурной жизни.

Это аутентичное, а не опосредованное понимание, оказывается, прежде всего,

этико-эстетическим. В прошлом войны тоже были жестокими, но они были и способом

осуществления героических идеалов. Сегодня война дает выход только садистским

импульсам, она — безобразна, морально неприемлема для цивилизованного человека,

который в военной обстановке низводится до уровня дикаря или ребенка и

принуждается к убийству других людей, что не может не вызывать у него

отвращения. Война отбирает у человека право на жизнь — важнейшее из прав,

провозглашенное в конституциях демократических государств. Война убивает веру,

надежду, любовь, она попирает идеалы цивилизации. Вот в чем проблема, которая

заставляет нас искать рациональные причины войны, ее социо-культурную функцию.

Известна мифологическая трактовка Фрейдом проблемы происхождения общества и

культуры, перехода от дикого состояния к цивилизованному. Самое глубокое

понимание этой проблемы он видит в переживании мифа об убийстве взбунтовавшимися

сыновьями деспотического отца, проснувшемся в них чувстве вины, последующем

раскаянии и достигнутом на этой основе коллективном договоре — никогда не

убивать отца. Именно в этом мифе сформулировано главное предписание, лежащее в

основе социального порядка — подчиняться легитимной власти.

Власть — основа общества, но ее первоисточник — иррационален, укоренен в

бессознательном. Власть нельзя свести ни к насилию, ни к экономической

взаимозависимости, ни к умственному, идеологическому господству. Отсюда —

необходимость прибегнуть к мифологическому объяснению. Можно сколько угодно

иронизировать по поводу недоказуемости исторического факта отцеубийства,

отсутствия его видимых последствий. И, тем не менее, именно от этого

“замечательного преступного деяния” берут начало корни социальной организации,

нравственные запреты, религиозные иллюзии, эстетический катарсис. В мифе впервые

осмыслен эдипов комплекс — основа индивидуальной психической организации.

Изживание этого комплекса составляет суть психологического взросления и процесса

исторической эволюции человека. Обожествление отца лежит в основе государства,

церковной организации, уважения к семье и праву. Социальные чувства — это

превращенные формы либидо. Социальные привязанности вырабатывались путем

подавления эдиповых влечений в силу необходимости преодолеть соперничество между

молодыми людьми.

Не разграничивая четко понятий: общество, культура, цивилизация, Фрейд говорит

чаще всего о культуре, которую он видит состоящей из двух функциональных частей:

во-первых, знаний и умений, позволяющих адаптироваться к природе и, во-вторых,

норм, упорядочивающих отношения между людьми. Таким образом, культура есть

нечто, изначально полезное, целесообразное и рациональное. Ее развитие, хотя и

неравномерное, идет в сторону нарастания этих качеств. Культурное развитие

подобно взрослению личности. В индивидуальной психике идет борьба конфликтующих

сил — Эроса и Танатоса, сознания и бессознательного, “я”, "оно" и "сверх-я".

Перипетии этой борьбы приобретают в обществе формы классовой борьбы угнетенных и

угнетателей, интеллектуальной элиты и народа, церкви и мира. Подобно тому, как

смысл взросления состоит в развитии разума, благодаря которому человек учится

управлять своими желаниями, смысл истории состоит в росте социальных,

альтруистических чувств, в развитии науки, обуздании инстинктов культурой.

Фрейда нередко упрекали в психологизме, нежелании принимать в расчет социально —

экономические, геополитические, демографические и иные объективные факторы

общественного развития. Но в последней своей книге “Моисей и единобожие” Фрейд

выражал готовность принять теорию факторов. Однако любые объективные факторы

становятся значимыми лишь постольку, поскольку они блокируют или усиливают,

соединяют или разъединяют потоки психической энергии, вызывающей определенные

чувства и действия.

Разум — тоже психическая сила. Но пока он еще слишком слаб, для того чтобы

решать социальные проблемы широкого масштаба. Совершенствование социального

порядка происходит не столько с помощью разума, сколько с помощью

бессознательных репрессивных механизмов. Они, правда, уродуют человека,

превращая его в невротика, но остаются единственным надежным бастионом против

всеразрушающего бунта инстинктов, против анархии и хаоса. Будучи объективированы

в законах и нравственных нормах, эти механизмы подвергаются шлифовке,

рационализации, так что социальный контроль эволюционирует от насилия к закону,

хотя и закон является лишь утонченной формой насилия.

Общество с самого начала включает в себя неравные по силе элементы: мужчин и

женщин, взрослых и детей, а после войн — победителей и побежденных. Класс власть

имущих создает законы, которые фактически лишь легитимизируют существующий

порядок вещей, предполагающий неравенство. Но даже этот естественный порядок —

непрочен. Иррациональное стремление к власти присуще всем людям. При этом

господа и богатые желают иметь власть выше всяких ограничений, а порабощенные

хотят равного для всех права. Стремясь добиться своего, люди вступают в

конфликты и убивают друг друга. Агрессия и желание уничтожить врага — коренятся

в природе человека. Война и жестокие преступления дают выход этим инстинктам. Но

они не изменяют социального порядка, не уменьшают, а, скорее, увеличивают

репрессивность культуры, которая вынуждена защищаться с помощью силы.

Психоаналитическая теория — реалистична, в том отношении, что предполагает

неизбежной конкурентную борьбу между людьми, социальными группами и институтами.

Эта борьба обусловлена противоречиями между психическими силами, которые

воплощаются в тех или иных социальных институтах и группах. Наука — воплощение

разума: труд, семья, искусство во многом приводятся в действие силами "оно";

религия, властные структуры, мораль — поддерживаются силами "сверх-я". Инстанции

личности то ввергаются в конфликт, переходящий в невроз, то достигают

компромисса, позволяющего жить нормальной жизнью, то вступая во временные связи,

обманывая, искушая друг друга, стремясь захватить господство. Подобно этому,

социальные группы и институты ведут борьбу друг против друга, расточая силы в

войнах и революциях. Добиваясь компромисса, они поддерживают социальное

равновесие. Доминирование той или иной группы, а следовательно и комбинации

психических сил, придает обществу определенную этико-политическую и эстетическую

окраску: деспотическую, демократическую, либеральную.

Источником социальных противоречий и одновременно социальной динамики и развития

является борьба инстинктов — Эроса и Танатоса. Эрос, вообще говоря, объединяет

людей, а Татанос чаще вызывает конфликты и рождает ситуации, когда “человек

человеку — волк”. Однако на социальную значимость Эроса и Татаноса влияет

степень их осознанности и сублимированности. Несублимированный Эрос становится

угрозой цивилизации, а сублимированный Татанос может быть творческой социальной

силой. Дисциплинированный и социально-ориентированный инстинкт смерти — это

карающая совесть, сила, "сверх-я". Татанос толкает к покорению природы,

возделыванию земли, технизации социальных связей, воспитывая в человека

реалистическое чувство жизни, которая неизбежно должна закончиться и поэтому

требует разумного и экономного расходования сил.

Фрейд пытается вскрыть социально-психологические механизмы социального контроля,

которые связаны с удержанием в повиновении народа, угнетенных классов. Среди них

он выделяет нарциссическое любование собственной социальной системой, традициями

страны, присущее всем классам, в том числе и угнетенным. Кроме того, угнетенные

классы могут видеть в господах, в дворянах, в интеллигенции — свой идеал. Еще

один механизм подавления — репрессия сексуальности. Сексуальная свобода во

многих обществах является привилегией господствующих классов, в то время как для

масс устанавливаются жестокие запреты, поддерживаемые церковью, армией,

социально-статусной системой и институтом семьи.

Итак, первое основание общества — это бессознательные репрессивные механизмы.

Второе основание — эмоциональные связи между людьми, обозначаемые в психоанализе

как “перенос”, “проекция”, “идентификация”. Это социализированные и принятые

культурой либидинозные влечения, которые более гуманны и естественны, нежели

насилие. Но социализированная любовь проявляется лишь в малых группах, в семье,

дружеских отношениях. Устойчивые экономические и политические структуры на этих

связях построить невозможно. Когда социальное либидо вырывается из границ малых

групп, что случается в период революций, мощных политических движений,

образуются аморфные толпы, угрожающие социальному порядку.

Популярные в конце XIX-началеXX в. в. социолого-психологические исследования

толпы привлекли внимание Фрейда. Одну из своих работ он специально посвятил

критическому анализу толпы. Соглашаясь с предлагаемыми Тардом, Ле Боном

описаниями толпы, Фрейд отмечает неубедительность их объяснений и предлагает

свою, психоаналитическую трактовку строения и действий толпы, которую он

пытается затем распространить на другие организованные общности, имеющие

корпоративную и иерархическую структуру.

Социальные психологи отмечали, что, участвуя в действиях толпы, человек ведет

себя иначе, чем будучи членом организованной общности. Он мыслит больше

образами, чем понятиями, воодушевлен коллективными чувствами, подавляющими

интеллект, легко идет на преступление или жертвует собой. Толпа возбудима,

импульсивна, легковерна, жестока. Человек в толпе чувствует себя всемогущим, не

воспринимает рациональных аргументов, склонен поддаваться панике,

безответственной пропаганде. Он стремится безотлагательно осуществить свои

намерения, не обдумывая их. Массовая душа — примитивна, чем-то напоминает душу

ребенка или первобытного человека. Эти особенности толпы У. Тард и Ле Бон

пытались объяснить заражением, внушением, массовым гипнозом. Но, не говоря уже о

“порочном круге” в этих объяснениях (внушение и заражение приводят к

формированию толпы, а внушаемость и заражаемость объясняются пребыванием в

толпе), тенденция толпы к формированию внутренней иерархической структуры и

способность этой структуры воздействовать на информационные процессы, уровень

интеллекта, способы истолкования событий вряд ли объясняются только внушением и

заражением.

Суть феномена толпы заключается, по Фрейду, в следующем.

Во-первых, под влиянием опасности, незащищенности происходит возврат к

инфантильной ситуации, когда гарантией удовлетворенности желаний и безопасности

была помощь и руководство отца. Во-вторых, у человека толпы активизируется

"сверх-я", авторитарная, моральная инстанция, которая замещает отца, и,

соответственно, ослабляется рациональное сознание, развившееся значительно

позже, чем "сверх-я". В-третьих, "сверх-я" проецируется на вождя. Индивид как бы

отчуждает свое "сверх-я", объективирует его в образе вождя. В-четвертых, одни и

те же бессознательные процессы происходят в психике каждого. Каждый чувствует

себя сыном лидера — Отца, идентифицирует себя с любым другим участником толпы,

как с братом. Тем самым, обеспечивается эмоциональная сплоченность,

взаимоподдержка, равенство, которые тотчас исчезают, когда вождь гибнет или

дискредитирует себя в глазах приверженцев.

Исходя из анализа толпы как первичного социального феномена Фрейд пытался по

аналогии объяснить структуру, функции и поведение других иерархически

организованных групп, в частности, армии, церкви, государства, политической

партии. Такое объяснение выглядит некорректным — ввиду сложности этих институтов

и переплетения в государственном, армейском, церковном сознании рациональных и

нравственных, сознательных и бессознательных компонентов. Фрейд, вообще говоря,

различает толпу и организацию, массу и институт. Но из-за нечеткого

разграничения социальных механизмов и бессознательных психических связей его

анализ социального порядка и групповой сплоченности оказывается поверхностным.

Третий фактор поддержания группового порядка — это разум, идеи. Важны идеи

экономической взаимозависимости классов, преимуществ мирной коллективной жизни,

социальной солидарности. Но идеям, как правило, не хватает силы для того, чтобы

интегрировать общество. Идея панэллинизма в Древней Греции была достаточно

сильна, чтобы смягчать войны между греками. Но все же она не предотвращала этих

войн и не мешала отдельным греческим полисам вступать в союз с персами,

направленный против соотечественников. Христианская идея не мешала в эпоху

раннего Ренессанса христианским государствам воевать друг с другом. Идеи разума

и гуманности, ставшие почти что религией просвещенной Европы, были попраны самым

чудовищным образом во время первой мировой войны. Большевики с помощью

коммунистической идеи надеялись покончить с войнами и агрессией, но сами

старательно вооружались и объединяли своих сторонников на основе ненависти к

остальному миру. (Из статьи “Почему война”, опубликованной в 1933 году).

Неоднократно отмечалось, что в психоаналитической социологии пересекаются

противоречивые идеи и умонастроения: позитивизм и романтизм, рационализм и

иррационализм, эволюционизм и антиисторизм. Отчасти эти противоречия оправданы

самой противоречивостью предметов исследования: человеческой природы, социума,

культуры. Кроме того, они отражают переходность культурной эпохи, в которую жил

Фрейд и в которой продолжаем жить мы.

Как продолжатель просветительской гуманистической традиции Фрейд верил в

конечное торжество разума и науки, исходил из принципов целенаправленности

общественного устройства. Он считал, что культура, воспитательная и

образовательная системы могут на основе психоанализа сформировать нового

человека, в котором сильное, разумное “я” займет доминирующее положение.

С другой стороны, Фрейд часто говорит о могуществе инстинктов, трактует влечение

как первоисточник всех психических потенций, в том числе и мышления. “Я”

оказывается при этом слугой "оно".

Фрейд не хотел оценивать природу человека как плохую или хорошую, эгоистическую

или альтруистическую. Но в его оценке человеческой природы часто слышатся

скептические и пессимистические ноты. Люди не любят трудиться и доводы разума

бессильны против их страстей. Если судить о людях по содержанию их

бессознательного, то все мы — “банда убийц”. Целью всякой жизни является смерть.

Жизненное чувство человека постоянно колеблется между стремлением к счастью и

чувством тревоги, вины, страха. Жизнь в основе своей трагична и полна страданий.

Оценка человеческой природы, человеческой ситуации, культуры — как

амбивалентных, противоречивых — безусловно не лишена оснований. Но все же

представляется, что репрессивность культуры и сила разрушительных инстинктов

преувеличиваются Фрейдом, в то время как объективные противоречия между

классами, странами, цивилизациями, политическими элитами — учитываются

недостаточно.

Главная проблема, по Фрейду, состоит в том, каким образом сублимировать мощные

агрессивные импульсы, направить их в конструктивное социальное русло. Сам он

признает, что такая возможность — проблематична. Ведь высшие формы сублимации,

достигаемые в творчестве, доступны немногим. Большинство людей работает по

обязанности, всегда в какой-то мере совершая насилие над собой.

Потребность индивида и интересы общества — взаимно-противоречивы. Цивилизация —

великое благо и необходимость. Но, с другой стороны, она — бремя и опасность,

поскольку вытеснение влечений ведет к распространению неврозов, накоплению

агрессивности, растущей неудовлетворенности жизнью. Запастись терпением,

покориться судьбе, признать, что перспектива победы разума и науки еще очень

далека — вот главные мотивы, постоянно звучащие в работах Фрейда. Они позволяют

занимать позицию лишь очень умеренного оптимизма, суть которого в том, чтобы

“примирить людей с культурой”.