"Пидор" - читать интересную книгу автора (Берроуз Уильям Сьюард)

ГЛАВА 2

«Что бы ни делалось в этой стране, все разваливается, — думал Ли. Он внимательно рассматривал лезвие своего карманного ножа из нержавейки. Хромовое покрытие слезало с него, как серебряная фольга. — Меня бы нисколько не удивило, если бы я снял в „Аламеде“ мальчика, а у него… О, а вот и наш честный Джо».

Джо Гидри подсел к нему, сбросив на столик и свободный стул свои узлы. Рукавом он протер горлышко пивной бутылки и заглотнул одним махом половину содержимого. Джо был крупным человеком с красной рожей ирландского политика.

— Что нового? — спросил Ли.

— Немного, Ли. Если не считать того, что сперли мою пишущую машинку. И я даже знаю, кто. Этот бразилец или кто он там. Ты его знаешь. Морис.

— Морис? Тот, который был у тебя на прошлой неделе? Борец?

— Ты говоришь о Луи, он инструктор в спортзале. Нет, другой. А Луи решил, что это все неправильно, и сообщил мне, что я буду гореть в аду, а он отправится прямиком на небеса.

— Серьезно?

— Еще как. А Морис — такой же педик, как и я. — Джо рыгнул. — Прошу прощения. Если не педрильнее. Но он этого не приемлет. Наверное, спер мою машинку и думает, что доказал мне и себе, что он здесь только из-за того, что плохо лежит. На самом деле, он настолько голубой, что я потерял к нему всякий интерес. Хотя не вполне. Если я увижу этого подонка еще раз, то, скорее всего, снова приглашу к себе, а не изобью до усрачки, как следовало бы.

Ли откинулся на стуле, оперся на стенку и осмотрел бар. За соседним столиком кто-то писал письмо. Если он и слышал их разговор, то виду не подал. Хозяин заведения читал раздел о корридах, разложив газету перед собой на стойке. Тишина, необычная для Мексики, охватила бар — зудящий беззвучный гул.

Джо допил пиво, тыльной стороной руки вытер рот и уставился на стену слезящимися, налитыми кровью голубоватыми глазами. Тишина впитывалась в тело Ли, лицо его обмякло и стало пустым. Странно призрачный эффект — точно сквозь его черты можно разглядеть что-то другое. Лицо было опустошенным, порочным и старым, а ясные зеленые глаза — мечтательными и невинными. Его светло-каштановые волосы были очень тонкими и никак не ложились под расческу — обычно ссыпались на лоб и попадали в еду или стакан с выпивкой.

— Ладно, мне надо идти, — сказал Джо. Собрал свои узелки, кивнул Ли, оделив его милой улыбкой политика, и вышел на улицу. Солнце на секунду озарило его пушистую, наполовину лысую голову в дверном проеме, и он исчез из виду.

Ли зевнул и взял с соседнего столика газетные листы с комиксами. Двухдневной свежести. Он отложил их и снова зевнул. Встал, расплатился и вышел. На улице солнце клонилось к закату. Идти некуда — он подошел к стойке с журналами в «Сирсе» и почитал свежие журналы на халяву.

Обратно Ли пошел мимо «Стейк-Хауса Кей-Си». Из глубины ресторана ему помахал Мур. Ли зашел и сел к нему за столик.

— Ты ужасно выглядишь, — сказал он. Ли знал, что Муру только этого и надо. На самом деле, Мур выглядел гораздо хуже, чем обычно. Бледен он был всегда — теперь же его лицо приобрело желтоватый оттенок.

Постройка яхты провалилась. Мур, Уильямс и жена Уильямса Лил вернулись из Зихуатенехо. Мур с Уильямсами больше не разговаривал.

Ли заказал чайник чаю. Мур заговорил о Лил.

— Знаешь, Лил там ела сыр. Она вообще все ела, и ни разу не заболела. К врачу она ходить отказывалась. Однажды проснулась — один глаз почти не видит, а другой и вовсе ослеп. Но к врачу — ни-ни. А через несколько дней снова прозрела, как и не было ничего. Я так надеялся, что она ослепнет совсем.

Ли понял, что Мур говорит совершенно серьезно. «Он обезумел», — подумал Ли.

Мур поливал Лил дальше. Она, разумеется, его домогалась. Он платил за жилье и еду гораздо больше, чем с него причиталось. Она кошмарно готовит. Они бросили его там больного. Мур перешел на собственное здоровье.

— Давай я покажу тебе свой анализ мочи, — предложил он с мальчишеским энтузиазмом и развернул на столе клочок бумаги. Лиз взглянул без всякого интереса.

— Вот, смотри, — показал Мур. — Мочевина — тринадцать. А норма — от пятнадцати до двадцати двух. Как ты думаешь, это серьезно?

— Черт его знает.

— И следы сахара. Что все это значит? — Мур, очевидно, считал этот вопрос невообразимо интересным.

— А чего ты его врачу не покажешь?

— Я показывал. Он ответил, что придется взять суточный анализ — то есть пробы мочи за двадцать четыре часа. И только потом он сможет высказать свое мнение… Знаешь, у меня такая тупая боль в груди, вот тут. Может быть, это туберкулез?

— Сходи на рентген.

— Ходил. Врач хочет проверить реакцию кожи. А, вот еще что. У меня, наверное, бруцеллез… Жара нет? — И он подставил лоб, чтобы Ли пощупал. Тот потрогал его за мочку уха:

— По-моему, нет.

Мур не умолкал. Как все ипохондрики, он ходил кругами. Постоянно возвращаясь к своему туберкулезу и анализу мочи. Ли никогда не слышал ничего утомительнее и тягостнее. У Мура не было никакого туберкулеза или бруцеллеза, и с почками все обстояло нормально. Он болел смертью. Смерть затаилась в каждой клеточке его тела. От него исходили слабые зеленоватые испарения тлена. Ли даже подумал, что он должен светиться в темноте.

Мур продолжал с мальчишеской увлеченностью:

— Мне, наверное, операцию нужно делать.

Ли ответил, что ему в самом деле пора идти.

Ли свернул на Коахуилу. На ходу одну ногу он всегда твердо ставил перед другой, быстро и целеустремленно, точно сматывался, ограбив кого-то. Прошел мимо группы в униформе экспатриантов: не заправленные под ремень рубахи в красную клетку, синие джинсы, бороды, — и миновал еще одну кучку людей в обычной, хоть и потрепанной одежде. Среди них он узнал мальчишку по имени Юджин Аллертон. Он был высок и очень худ, высокие скулы, маленький рот, ярко-красные губы и глаза янтарного цвета, приобретавшие лиловый оттенок, когда он напивался. Его золотисто-каштановые волосы пятнами выгорели на солнце, точно их неряшливо обесцветили. У него были прямые черные брови и черные ресницы. Двусмысленное лицо — очень молодое, с четкими чертами, мальчишеское; казалось даже, что оно покрыто косметикой — изящной, экзотической и восточной. Аллертон никогда не бывал чересчур аккуратен или чист, но и грязнулей назвать его было нельзя. Он был просто беспечен и ленив — настолько, что временами казалось, будто он не до конца проснулся. Часто он не слышал, что ему говорят чуть ли в самое ухо. «Пеллагра, наверное», — кисло подумал Ли. Он кивнул Аллертону и улыбнулся. Аллертон чуть удивленно кивнул в ответ, но улыбаться не стал.

Ли шел дальше в легком унынии. «Может быть, здесь удастся чего-то добиться. Ну, a ver…» Он замер перед рестораном, точно ищейка: «Поесть… быстрее поесть здесь, чем что-то покупать, а потом готовить». Когда Ли был голоден, когда хотелось выпить или вмазаться морфием, промедление бывало непереносимо.

Он вошел, заказал стейк по-мексикански и стакан молока. Пока он ждал, у него текли слюни. В ресторан вошел молодой человек с круглым лицом и вялым ртом. Ли внятно произнес:

— Привет, Хорэс.

Тот кивнул, ничего не ответив и сел как можно дальше от Ли. Ресторанчик был очень маленький. Ли улыбнулся. Принесли еду — он расправился с ней быстро, как зверь, запихивая в рот куски хлеба и бифштекса и запивая глотками молока. Потом откинулся на спинку стула и закурил.

— Un cafe solo, — окликнул он проходившую мимо официантку — та несла ананасную газировку паре молодых мексиканцев в двубортных костюмах в полоску. У одного были влажные карие глаза навыкат, жиденькие и сальные черные усики. Он пристально посмотрел на Ли, и тот отвернулся. «Осторожнее, — подумал он, — иначе начнет приставать, как мне нравится Мексика». Он уронил недокуренную сигарету в недопитый остывший кофе, подошел к стойке, расплатился и вышел из ресторанчика, не успел мексиканец придумать, как завязать разговор. Когда Ли решал откуда-то уйти, он уходил сразу.

В баре «Эй, на борту!» висело несколько бутафорских фонарей-«молния» создавать корабельную атмосферу. Две небольшие комнаты со столиками, в одной — стойка бара и четыре высоких шатких табурета. Заведение всегда освещалось тускло и выглядело зловеще. Посетители относились к этому терпимо — все-таки не богема. Бородатая тусовка в «Эй, на борту!» никогда не заглядывала. Заведение существовало как бы в долг — без лицензии на торговлю спиртным, с часто менявшимся руководством. Сейчас баром заправлял американец по имени Том Вестон и какой-то мексиканец американского происхождения.

Ли подошел прямо к стойке и заказал выпить. Выпил и заказал второй — и только потом огляделся: нет ли в баре Аллертона. Тот в одиночестве сидел за столиком, откинувшись на стуле и заложив одну ногу за другую. На колене он придерживал бутылку пива. Аллертон кивнул Ли. Ли изобразил приветствие одновременно дружеское и небрежное — показать интерес, но не напрягать слишком поверхностное знакомство. Результат оказался удручающим.

Когда он сделал шаг в сторону, чтобы склониться в полном достоинства старорежимном поклоне, вместо приветствия прорезался оскал обнаженной похоти, вымученный болью и ненавистью исстрадавшегося тела, и одновременно, как при повторной экспозиции — милая детская улыбка симпатии и доверия, мерзостно неуместная и несвоевременная, изуродованная и безнадежная.

Аллертон пришел в ужас. «Вероятно, у него нервный тик», — подумал он и решил на всякий случай держаться от Ли подальше — вдруг тот выкинет что-нибудь еще, столь же отвратительное. Это напоминало обрыв связи. Аллертон не был настроен холодно или враждебно — для него Ли просто не существовал. Ли какое-то мгновение беспомощно смотрел на него, затем отвернулся к стойке, сломленный и потрясенный.

Ли допил второй стакан. Снова оглядев бар, он увидел, что Аллертон уже играет в шахматы с Мэри, американской девушкой с крашенными хной волосами и тщательно наложенной косметикой — Ли не видел, как она вошла в бар. «Зачем здесь тратить время?» — подумал Ли. Он расплатился за свои два стакана и вышел.

Он взял такси до «Чиму» — голубого бара, где было много мексиканцев, и провел ночь с молоденьким мальчиком, которого снял там.

В то время американские студенты, пользовавшиеся льготами военнослужащих, днем обычно сидели в «Лоле», а по вечерам ходили в «Эй, на борту!». «Лола» была не совсем баром, скорее — забегаловкой, где продавали пиво и газировку. Слева от двери, только заходишь, стоял ящик «кока-колы» со льдом, пивом и газировкой. Вдоль одной стены до самого музыкального автомата тянулась стойка, перед ней выстроились табуреты из металлических трубок с сиденьями из желтой блестящей кожи. Столики были расставлены у противоположной стены. С ножек табуретов давно отвалились резиновые наконечники, и табуреты противно скрежетали, когда уборщица двигала их, подметая пол. В глубине располагалась кухня, где неряшливый повар жарил все в прогорклом жире. В «Лоле» не существовало ни прошлого, ни будущего. Просто зал ожидания, куда определенные люди заглядывали в определенное время.

Через несколько дней после съема в «Чиму» Ли сидел в «Лоле» и читал Джиму Кочену вслух «Ultimas Noticias». Там напечатали историю про человека, убившего своих жену и детей. Кочен все время порывался уйти, но стоило ему подняться, Ли усаживал его на место со словами:

— Нет, ты только прикинь… «Когда жена вернулась домой с рынка, муж, уже совершенно пьяный, размахивал 45-м калибром». Ну почему ими обязательно нужно размахивать?

Ли почитал немного про себя. Кочен ерзал на стуле.

— Господи боже мой. — Ли поднял голову от газеты. — Сначала он приканчивает жену и троих детей, а потом достает бритву и инсценирует самоубийство. — Он снова посмотрел в газету. — «Но результатом стало лишь несколько царапин, не потребовавших медицинского вмешательства». Паршивое представление! — Он снова углубился в газету, еле слышно бормоча подводки к статьям. — Масло уплотняют вазелином. Отлично. Омар в топленой смазке… А вот: уличный торговец тако испугался облезлой собаки… здоровенная худющая гончая. Вот и портрет самого торговца с собакой… Один гражданин попросил у другого прикурить. У второй стороны спички не нашлось, поэтому первая сторона достает пестик для колки льда и убивает его. Убийства — национальный невроз Мексики.

Кочен встал. Ли тоже моментально вскочил:

— Да сядь ты уже на свою задницу, или что от нее осталось, пока ты на флоте служил.

— Мне надо идти.

— Жареный петух клюнул?

— Я серьезно. Я и так слишком часто в последнее время отлучаюсь. Моя старуха…

Ли его уже не слушал. Мимо заведения прошел Аллертон и заглянул внутрь. Ли он не поприветствовал — лишь притормозил на секунду и пошел дальше. «Я был в тени, — подумал Ли, — и он меня с улицы не заметил». Ли не обратил внимания, как смылся Кочен.

Поддавшись порыву, он выскочил на улицу. Аллертон не успел далеко отойти — полквартала, не больше. Ли нагнал его. Аллертон обернулся и удивленно поднял брови — прямые и черные, как мазки кисти. Он не просто удивился — встревожился, поскольку сомневался в нормальности Ли. А тот отчаянно импровизировал.

— Я просто хотел тебе сказать: некоторое время назад в «Лолу» заходила Мэри, просила тебе передать, что немного позже, часов в пять, она будет в «Эй, на борту!». — Отчасти это было правдой. Мэри действительно заходила в «Лолу» и спрашивала Ли, не видел ли он Аллертона.

У Аллертона отлегло от сердца.

— О, спасибо, — ответил он вполне тепло. — А ты там вечером будешь?

— Да, наверное. — Ли кивнул и улыбнулся, а потом быстро пошел прочь.

Ли вышел из дому в «Эй, на борту!» около пяти. Аллертон уже сидел у стойки. Ли сел рядом, заказал выпить и повернулся к нему с небрежным приветствием, точно давно и тесно знакомы. Аллертон механически ответил, не успев понять, что Ли как-то удалось укрепиться в собственной фамильярности. Он же до этого твердо решил держаться от него подальше. У Аллертона был талант игнорировать людей, но выбивать кого-то с заранее занятых позиций он не умел.

Ли заговорил — небрежно, без претензий и разумно, с суховатым юморком. Постепенно впечатление Аллертона о том, что он — тип со странностями и нежеланный, развеивалось. Когда пришла Мэри, Ли встретил ее с нетвердой старорежимной галантностью, откланялся и оставил эту парочку играть в шахматы.

— Кто это? — спросила Мэри, когда Ли вышел наружу.

— Понятия не имею, — ответил Аллертон. Встречал он Ли раньше или нет, Аллертон не был уверен. В студенческой среде не принято формально знакомиться. И студент ли он вообще? На занятиях Аллертон его ни разу не видел. Нет ничего необычного в том, что разговариваешь с совершенно незнакомым человеком, но от Ли Аллертону становилось не по себе. И, тем не менее, он казался смутно знакомым. Когда Ли говорил, создавалось ощущение, что он имеет в виду гораздо больше, чем произносит. Какое-нибудь особо подчеркнутое слово или приветствие намекало на некую долгую дружбу в каком-то ином месте и времени. Точно Ли пытался сказать: «Уж ты-то понимаешь, о чем я. Ты-то помнишь».

Аллертон раздраженно пожал плечами и принялся расставлять фигуры на доске. Он походил на капризного ребенка, не понимающего, почему у него вдруг испортилось настроение. Через несколько минут игры вернулась его обычная безмятежность, и он начал мычать что-то себе под нос.

Ли вернулся в «Эй, на борту!» уже после полуночи. У стойки кипятились выпивохи — они орали так, точно все вокруг оглохли. Аллертон стоял с краю, явно не в силах сделать так, чтобы его услышали. Он тепло поздоровался с Ли, подтолкнул его к стойке и вынырнул из толпы с двумя стаканами рома с колой.

— Давай сядем вон там, — предложил он.

Аллертон был пьян. Глаза подернулись лиловым, зрачки расширились. Он тараторил очень быстро — высоким, тонким голосом, жутким бестелесным голосом ребенка. Ли никогда раньше не слышал, чтобы Аллертон так разговаривал. Будто медиумом овладел какой-то дух. Мальчишка был нечеловечески весел и невинен.

Аллертон рассказывал о том, как служил в контрразведке в Германии. Информатор кормил их департамент липой.

— А как вы проверяли точность информации? — спросил Ли. — Откуда вы знали, что девяносто процентов того, что они вам выкладывает, — не туфта?

— В том-то и дело, что не знали, потому нас так часто и подставляли. Мы, конечно, проверяли всю информацию по другим источникам, да и штатные агенты у нас были. Большинство наших информаторов давали нам какую-то часть липы, но один тип сочинял сам всё. Заставил наших агентов искать целую воображаемую сеть русских шпионов. И вот наконец приходит рапорт из Франкфурта — все это херня на постном масле. А он нет чтобы сразу из города свалить, пока мы проверить не успели, — приходит снова с добавкой.

Ну, мы к этому моменту говна от него уже наелись. Запираем его в погреб. Там довольно холодно и неуютно, но больше для него мы ничего сделать не могли. С пленными очень деликатно нужно обходиться. Он нам чистосердечные признания только так на машинке отщелкивал, такие огромные портянки.

История явно восхищала Аллертона, и, рассказывая ее, он не переставал хихикать. Ли поразился такому сочетанию разумности и обаятельной детской непосредственности. Теперь Аллертон держался дружелюбно, не сдерживался, не защищался — как дитя, которому никогда не делали больно. Он пустился в следующую историю.

Ли любовался его тонкими руками, красивыми лиловыми глазами, возбужденным румянцем на мальчишеском лице. Его воображаемая рука потянулась к Аллертону с такой силой, что тот наверняка почувствовал, как пальцы из эктоплазмы ласкают его ухо, как призрачный большой палец гладит его по бровям, отбрасывает челку со лба. Вот руки Ли пробегают по его ребрам, гладят живот. Легкие Ли болезненно заныли от страстного желания. Рот приоткрылся, в полуоскале изумленного зверя сверкнули зубы. Ли облизнулся.

Депрессия ему не нравилась. Ограниченность собственных желаний напоминала прутья клетки, цепь с ошейником. Это он научился понимать после многих дней и лет, как понимают животные — цепь не пускает, решетки не поддаются. Он никогда не уступал — всегда выглядывал сквозь невидимые прутья, бдительно, вечно настороже, дожидаясь, когда сторож забудет запереть дверцу, перетрется ошейник, прут клетки выскочит из гнезда… страдая без отчаянья и смирения.

— Я подхожу к двери, а у него ветка в зубах, — говорил между тем Аллертон.

Ли не слушал его.

— Ветка в зубах? — переспросил он, затем глупо добавил: — И большая ветка?

— Фута два в длину. Я говорю ему: отвали, — а он через несколько минут всплывает в окне. Я кидаю в него стулом, а он с балкона прыгает во двор. Футов восемнадцать высота. Очень проворный. Почти нечеловечески. Жуть какая-то — потому я в него стулом и кинул. Испугался. Мы потом прикинули, что это он нарочно, чтобы от армии откосить.

— А как он выглядел? — спросил Ли.

— Выглядел? Да я точно не помню. Лет восемнадцати. Чистенький такой парнишка. Мы вылили на него ведерко холодной воды и бросили внизу на нары отходить. Он начал колобродить, но ничего не говорил. И мы решили, что с него и такого наказания хватит. А на следующий день его, кажется, в госпиталь увезли.

— Воспаление легких?

— Не знаю. Может, и не надо было водой его окатывать.

Ли расстался с Аллертоном у дверей его дома.

— Тебе сюда? — спросил он.

— Да, у меня тут койка.

Ли пожелал ему спокойной ночи и пошел домой.

После этого Ли каждый день в пять встречался с Аллертоном в «Эй, на борту!». У Аллертона было много друзей старше его , и Ли он всегда встречал с радостью. У Ли имелись в запасе номера выступлений, которых Аллертон никогда не слышал. Но иногда тот чувствовал, что Ли на него давит — точно само присутствие Ли отталкивало от него все остальное. И он думал, что видится с Ли слишком часто.

Аллертон терпеть не мог обязательств, он ни разу в жизни не был влюблен, не имел близких друзей. И теперь он вынужден был задать себе вопрос: «Чего он от меня хочет?». Ему не пришло в голову, что Ли — пидор, поскольку педерастия у него ассоциировалась с какой-то неприкрытой женственностью. В конце концов, он решил, что Ли ценит в нем благодарного слушателя.