"Пидор" - читать интересную книгу автора (Берроуз Уильям Сьюард)

ГЛАВА 3

Стоял прекрасный ясный апрельский день. Ровно в пять Ли вошел в «Эй, на борту!». Аллертон сидел у стойки с Элом Хайманом — человеком запойным, одним из самых мерзких, глупых, тупых пьянчуг, которых Ли знал. С другой стороны, трезвым он бывал весьма разумен, прост в обращении и довольно мил. Теперь он был трезв.

У Ли на шее болтался желтый шарфик, на носу — темные очки за два песо. Он снял шарфик и очки и бросил их на стойку.

— Тяжелый день в студии, — сказал он подчеркнуто театрально и заказал ром с колой. — Знаете, похоже, мы наткнулись на нефтяную скважину. Сейчас начинают бурить в квадранте четыре, а с той вышки можно до Техаса доплюнуть, где у меня хлопковая плантация на сто акров.

— Мне всегда хотелось стать нефтепромышленником, — вздохнул Хайман.

Ли оглядел его и покачал головой:

— Боюсь, не выйдет. Видишь ли, тут не всякий подойдет. Должно быть призвание. Во-первых, ты должен выглядеть как нефтепромышленник. Молодых нефтяных магнатов не бывает. Магнату должно быть лет пятьдесят. Кожа у него вся потрескалась и в морщинах, как высохшая на солнце жидкая грязь, а особенно — шея на затылке, и в морщинах, как правило, полно пыли после того, как он ездит инспектировать все свои массивы и квадранты. Он носит габардиновые штаны и белые рубашки с коротким рукавом. Ботинки у него покрыты мелкой пылью, которая вьется за ним повсюду, как маленький личный самум.

Вот, значит, — призвание у тебя есть, подобающая внешность — тоже. Теперь ходишь везде и сшибаешь аренду. В очередь к тебе выстраивается пять-шесть человек, которым хочется сдать тебе свои участки, чтобы ты там дырки бурил. Идешь в банк, разговариваешь с президентом: «А вот Клем Фэррис, один из лучших чуваков в этой долине, к тому ж — не дурак, он в это дело по самые яйца влез. И Старый Скрэнтон, Фред Крокли, и Рой Шпигат, и Тед Бэйн все они славные ребята. Теперь давайте я вам факты выложу. Я мог бы здесь всю утро просидеть и протрепаться, кучу времени бы у вас отнял, но я знаю вы человек привыкший к фактам и цифрам. Их-то я вам сейчас и покажу».

И он спускается к машине — а она у него всегда двухдверная или же спортивная, магнаты никогда в седанах не ездят, — лезет на заднее сиденье, достает свои карты, огромный рулон карт, здоровых, что твои ковры. И расстилает их на столе у президента банка, и от карт пылища подымается такая, что весь банк обволакивает.

«Видите вот этот квадрант? Это Техас на границе с Мексикой. Вот тут проходит сброс, прямо через ферму Джеда Марвина. Со стариком Джедом я тоже уже разговаривал, приезжал к нему как-то раз, отличный старикан. В этой долине нет человека прекраснее старого Джеда Марвина. Вот, здесь уже бурили „Сокони“».

Он расстилает новые карты. Придвигает еще один стол, прижимает края карт плевательницами. «Так вот, они ни черта не нашли. А вот другая карта…» Он разворачивает еще одну. «Будьте добры, присядьте на тот краешек, чтобы она у нас не свернулась. Я вам сейчас покажу, почему у них скважина сухая, и почему в том месте вообще никогда бурить не стоило видите, вот этот сброс идет в аккурат между артезианским колодцем Джеда и границей с Мексикой, прямо в квадрант четыре. А массив этот снимался последний раз в 1922 году. Вы ж, наверное, знаете того парня, который этим занимался? Эрл Хут, отличный парень просто. Дом у него в Накогдочесе, а зять его владеет участком вот тут — старая ферма Брукса, сразу к северу от границы, прямо напротив…»

К этому времени президента уже всего крючит от скуки, ему все легкие пылью запорошило — ведь у нефтепромышленников по конституции на пыль иммунитет, — и он говорит: «Ладно, если всем этим славным ребятам не в падлу, то и мне, наверное, тоже. Согласен».

И вот магнат возвращается, и тот же самый номер поделывает с потенциальными клиентами. Потом выписывает из Далласа геолога — или еще откуда-нибудь, и геолог ловко болтает какую-нибудь чушь про геологические сбросы, поверхностные признаки нефтепроявления, внедрение, глинистые сланцы и песок, выбирает какое-нибудь место — более-менее случайно — и начинает бурить.

Теперь — бурильщик. Это точно должен переть буром. Его нужно искать в Бойзтауне — в пограничных городках есть целые районы, где такие парни обретаются. Его находят в комнате среди пустых бутылок, с тремя шлюхами. Шварк ему бутылкой по башке, на улицу выволокли, протрезвили, привезли на место, он смотрит на участок, сплевывает и говорит: «А мне-то что — твоя же скважина».

И вот если скважина оказывается сухой, нефтепромышленник говорит: «Ну что ж, бывает. Некоторые скважины смазаны, некоторые — суше, чем пизда у шлюхи воскресным утром». Был один такой магнат, его Суходрочкой Даттоном звали — ладно тебе, Аллертон, отставить шуточки про вазелин, — так вот, он двадцать сухих скважин насверлил, пока не вылечился. «Вылечился» — это значит «разбогател» на соленом языке нефтяной тусовки.

В бар вошел Джо Гидри, и Ли слез с табурета пожать ему руку. Он надеялся, что Джо поднимет тему педерастии, и он сможет проверить реакцию Аллертона. Ли прикидывал, что Аллертону уже пора дать понять, на что идет игра — главное тут не упустить мяч из рук.

Все уселись за столик. У Гидри кто-то спер радиоприемник, сапоги для верховой езды и наручные часы.

— У меня беда в том, — жаловался Гидри, — что мне нравится такой тип людей, который меня грабит.

— Вот тут ты и совершаешь ошибку, — сказал Ли. — Зачем приглашать их домой? На это есть гостиницы.

— Тут ты прав. Но у мне далеко не всегда хватает на гостиницу. А кроме этого, мне нравится, когда кто-то готовит мне завтрак и подметает квартиру.

— Вернее — выметает квартиру?

— Да плевать мне на часы и на радио — сапоги жалко. Красивые были, я им так радовался всегда. — Гидри склонился над столом и взглянул на Аллертона. — Прямо не знаю, стоит ли перед молодым поколением о таких вещах рассказывать. Не обижайся, парнишка.

— Валяй, — ответил Аллертон.

— Я вам рассказывал, как уличного фараона сделал? Vigilante, ночной патрульный там, где я живу. Каждый раз видит: если у меня в комнате свет горит, сразу заходит рому выпить. И вот ночей пять назад заходит, а я пьяный и мне хочется, поэтому одно за другое — и вот я ему уже показываю, как коровы капусту едят…

И вот на следующий вечер после того, как я его сделал, прохожу мимо пивной на углу, а он выходит borracho и говорит: «Выпей». Я говорю: «Не хочу я пить». А он pistola вытаскивает и повторяет: «Выпей». В конце концов, я у него pistola отобрал, а он в пивную забежал — подкрепление по телефону вызывать. Пришлось тоже туда врываться и телефон на стенке крушить. Теперь мне за него платить нужно. Я домой возвращаюсь — я на первом этаже живу, — а он на окне мылом уже написал: El Puto Gringo. Я вместо того, чтобы стереть, все как есть оставил — бесплатная реклама все-таки.

Подносили новые стаканы. Аллертон сходил в сортир, а вернувшись, влез в какой-то разговор у стойки. Гидри обвинял Хаймана в том, что он педик, а притворяется, что нет. Ли пытался объяснить Гидри, что Хайман на самом деле — не педик, а Гидри упорствовал:

— Он — педик, а ты, Ли, — нет. Ты просто ходишь и делаешь вид, что педик, чтоб тебя из тусовки не выпихнули.

— Да кому вообще надо в твою остохреневшую тусовку лезть? — спросил Ли. Он видел, как Аллертон у стойки разговаривает с Джоном Дюме. Дюме относился к той маленькой клике педиков, что устроила себе штаб-квартиру в пивной на Кампечи, которая называлась «Зеленый фонарик». Сам Дюме не был явным пидором, а из остальных мальчиков-фонарчиков педрильность перла настолько сильно, что в «Эй, на борту!» их не привечали.

Ли подошел к стойке и заговорил с барменом. Он думал: «Только бы Дюме рассказал ему обо мне». Ли было неловко пускаться в драматические монологи типа «знаешь, я должен тебе кое-что рассказать», а как трудно вставить небрежную реплику, он знал по собственному досадному опыту: «Кстати, знаешь, а я ведь пидор». Иногда собеседник может ослышаться и заорать: «Чего?» Или вставляешь: «Вот если б ты был таким же пидором, как я…» Второй при этом зевает и меняет тему разговора, и ты не знаешь, понял он тебя или нет.

Бармен говорил:

— Она у меня спрашивает: ты зачем пьешь? А что я ей скажу? Не знаю, зачем. Вот зачем ты торчал, скажи? Ты сам-то знаешь? Фиг знает, но попробуй это объяснить такой бабе, как Джерри. Да какой угодно бабе попробуй объяснить. — Ли сочувственно кивал. — Она мне говорит: побольше спи и хорошо кушай. Она ж не понимает, а я объяснить не могу. Этого никто объяснить не может.

Бармен отошел обслужить клиента, а к Ли подвалил Дюме.

— Как тебе нравится этот субъект? — спросил он, махнув пивной бутылкой в сторону Аллертона. Аллертон в другом конце бара разговаривал с Мэри и шахматистом из Перу. — Подходит ко мне и говорит: «Я думал ты из мальчиков „Зеленого Фонарика“». Я говорю: «Ну да — и что с того?». Он хочет, чтобы я его по голубым местам здесь поводил.

Ли с Аллертоном отправились смотреть «Орфея» Кокто. В темном кинотеатре Ли чувствовал, как все его тело тянется к Аллертону амёбовидным протоплазменным щупальцем, слепым голодным червем напрягается, стремясь войти в другое тело, дышать его легкими, видеть его глазами, на ощупь знать его кишки и гениталии. Аллертон заерзал на сиденье. Ли почувствовал резкую боль — точно ему вывихнули дух. У него заболели глаза. Он снял очки и провел рукой по векам.

Когда они вышли из театра, Ли был полностью изнурен. Он еле тащил ноги и постоянно на что-то натыкался. Голос его от напряжения сел. Время от времени невольным жестом боли он подносил ко лбу руку.

— Мне нужно выпить, — произнес он и показал на бар через дорогу. — Вон там.

Ли уселся в кабинку и заказал двойную текилу. Аллертон попросил ром с колой. Ли свою текилу выпил сразу, прислушиваясь к действию жидкости внутри. Заказал еще.

— Что ты думаешь о картине? — спросил он.

— Местами понравилось.

— Да. — Ли кивнул, сжал губы и заглянул в пустой стакан. — Мне тоже. Он выговорил слова очень тщательно, словно логопед.

— Он всегда добивается инн-тересных эффектов, — рассмеялся Ли. Из желудка потихоньку расползалась эйфория. Он выпил половину второго стакана текилы. — В Кокто самое инн-тересное — способность оживить миф в современных понятиях.

— Да что ты говоришь? — отозвался Аллертон.

Ужинать они пошли в русский ресторан. Ли открыл меню.

— Кстати, — сказал он, — полиция в «Эй, на борту!» опять зубы вонзила. На этот раз полиция нравов. Двести песо. Я уже вижу, как они в участке переговариваются после трудного дня: растрясли столько граждан Федерального округа. Один фараон говорит: «Ах, Гонзалес, ты бы видел, что мне сегодня обломилось. О-ля-ля, такой шматец будь здоров!»

«А-а-а, да ты просто педика-puto на две песеты в сральнике на автостанции растряс. Мы ж тебя знаем, Хернандес, и прихваты твои дешевые знаем. Ты самый дешевый фараон во всем нашем Федеральном округе».

Ли помахал официанту:

— Эй, Джек. Dos мартини, посуше. Seco. И dos тарелки шишки-бэби. Sabe?

Официант кивнул:

— Значит, два сухих мартини и два шиш-кебаба. Правильно, джентльмены?

— Заметано, папаша… Так как прошел твой вечер с Дюме?

— Сходили в несколько баров — там полно педиков. В одном месте какой-то тип пригласил меня танцевать и стал клеиться.

— Ты повелся?

— Нет.

— Дюме — приятный парень.

Аллертон улыбнулся:

— Да, но не настолько, чтобы я ему сильно доверял. То есть, если мне действительно захочется держать что-то в тайне.

— Ты имеешь в виду какой-то конкретный опрометчивый шаг?

— Если честно, да.

«Понятно, — подумал Ли. — Дюме никогда не промахивается».

Официант поставил на стол два мартини. Ли поднес свой стакан к свече и с отвращением посмотрел на него.

— Неизбежный разбавленный мартини с разложившейся маслиной.

У мальчишки, подскочившего к ним, как только официант скрылся на кухне, Ли купил лотерейный билетик. Мальчишка впаривал «самые последние билеты розыгрыша». Ли щедро заплатил ему — как полагается пьяным американцам.

— Иди купи себе немного марихуаны, сынок, — сказал он. — Мальчишка улыбнулся и двинулся к выходу. — Возвращайся лет через пять — десять песо на халяву отхватишь, — крикнул ему вслед Ли.

Аллертон улыбнулся. «Слава богу, — подумал Ли, — не нужно преодолевать нравственность среднего класса».

— Прошу вас, сэр. — Официант размещал на столе тарелки с шиш-кебабом.

Ли заказал два бокала красного вина.

— Так Дюме рассказал тебе о моих э-э наклонностях? — отрывисто спросил он.

— Да, — ответил Аллертон с набитым ртом.

— Проклятье. Семейное проклятье — оно уходит на много поколений вглубь. Ли всегда были извращенцами. Никогда мне не забыть того невыразимого ужаса, что напрочь заморозил лимфу в моих железах — в лимфатических железах, разумеется, — когда эти пагубные слова впервые прожгли мой закружившийся вихрем разум: Я гомосексуалист. Я думал о тех накрашенных жеманных пародиях на женщин, которых видел в балтиморском ночном клубе. Неужели возможно, что я — один из этих недочеловеков? Ошеломленный, я бродил по улицам, точно у меня случилось сотрясение мозга — минуточку, доктор Килдэр, это не ваш рецепт. Я мог бы уничтожить себя, покончить с существованием, не предлагавшим, казалось, ничего, кроме нелепых страданий и унижения. Благороднее, думал я, умереть мужчиной, чем жить половым чудовищем. Но был один мудрый старый трансвестит — мы звали ее Бобо, — и он объяснил мне, что жить — мой долг, что я должен нести свою ношу гордо, чтобы все видели, что я должен преодолевать предубеждения, невежество и ненависть знанием, искренностью и любовью. Всякий раз, когда сталкиваешься с враждебным присутствием, ты выпускаешь густое облако любви, точно осьминог — чернила…

Бедный Бобо плохо кончил. Он ехал в «испано-сюизе» герцога де Вантра, у него прорвало геморрой, кишки вывалились из машины, и их намотало на заднее колесо. Его полностью выпотрошило — на сиденье, покрытом шкурой жирафа, осталась сидеть лишь пустая оболочка. Даже глаза и мозг вылетели с противным чмоканьем. Герцог говорил, что не забудет этого чудовищного хлюпа, пока его самого в личный мавзолей не отнесут.

А потом я познал смысл одиночества. Но слова Бобо возвращались ко мне из могилы, нежно пощелкивая шипящими звуками: «Ни один человек на свете поистине не одинок. Ты — часть всего живущего». Трудность в том, чтобы убедить кого-то другого, что он, на самом деле, — часть тебя, так какого же черта? Мы все, части одного целого, должны взаимодействовать. Пральна?

Ли умолк, задумчиво глядя на Аллертона. «Интересно, чего я с мальчонкой добился», — подумал он. Тот слушал вежливо, в паузах улыбался.

— Я вот что имею в виду, Аллертон: мы все — части одного неимоверно огромного целого. Нет смысла с этим спорить. — Ли уже начал уставать от этого номера. Он беспокойно огляделся — куда бы его теперь пристроить. — А эти бары для голубых — они тебя разве не угнетают? Конечно, никакого сравнения с заведениями для педиков в Штатах.

— Откуда мне знать? — сказал Аллертон. — Я ни разу не был в барах для педиков, если не считать тех, куда меня водил Дюме. Наверное, и там оттяг, и там.

— В самом деле не был?

— Никогда.

Ли расплатился по счету, и они вышли в прохладную ночь. Месяц в небе был ясен и зелен. Они побрели куда-то.

— Может, зайдем ко мне выпьем? У меня есть бутылка «Наполеона».

— Давай, — согласился Аллертон.

— Коньячок совершенно без претензий, понимаешь, — не эта патока для туристов, совершенно явно подкрашенная, но приятная на массовый вкус. Моему напитку не нужны подделки, чтобы шокировать и насиловать горло. Пойдем.

Ли тормознул такси.

— Три песо до угла Инсургентов и Монтеррея, — сказал он водителю на своем чудовищном испанском. Тот ответил: четыре. Ли захлопнул дверцу. Водитель пробормотал что-то и снова открыл ее.

В машине Ли повернулся к Аллертону:

— Чувак, вероятно, таит подрывные мысли. Знаешь, когда я учился в Принстоне, коммунизм был самым писком моды. Открыто выступая за частную собственность и классовое общество, ты определялся как тупая деревенщина или епископальный педераст. Но я не поддался заразе — коммунизму, то есть. Aqui. — Ли протянул таксисту три песо, и тот пробормотал что-то еще и яростно рванул рычаги. Машина дернулась с места.

— Иногда мне кажется, что мы им не нравимся, — сказал Аллертон.

— Мне-то что — пускай не любят, — отозвался Ли. — Самое главное — могут ли они что-то с этим сделать? В данное время — явно ничего. Им не дали зеленый свет. Таксист, например, ненавидит гринго. Но если он кого-то укокошит — а это весьма вероятно, — то не американца. Скорее всего — другого мексиканца. Может быть, своего лучшего друга. Друзья не такие страшные, как чужаки.

Ли открыл дверь квартиры и включил свет. Все жилище пребывало в беспорядке, казавшемся безнадежным. Тут и там были заметны попытки разложить все по кучкам, но признаков обжитости не наблюдалось. Ни картин, ни украшений. Вся мебель явно — чужая. Но присутствие Ли, тем не менее, пропитывало всю квартиру. Куртка на спинке стула и шляпа на столе не могли принадлежать никому другому.

— Я сейчас тебе налью. — Ли вынес из кухни два простых стакана и налил в каждый по два дюйма мексиканского бренди.

Аллертон попробовал.

— Господи боже мой, — сказал он. — Сюда, наверное, поссал сам Наполеон.

— Вот этого я и боялся. Неразвитый вкус. Ваше поколение так и не научилось извлекать удовольствие из того, что развитый вкус дарует посвященным.

И Ли сделал большой глоток. Ему удалось экстатически выдохнуть «а-ах!», но бренди попало в горло, и он закашлялся.

— Действительно, кошмар, — через некоторое время выговорил он. — Но все равно лучше, чем калифорнийское. От этого хоть коньяком пахнет.

Наступило долгое молчание. Аллертон сидел, откинув голову на спинку дивана. Глаза его были полузакрыты.

— Давай, я покажу тебе квартиру? — предложил Ли и встал. — Вот здесь у нас спальня.

Аллертон медленно поднялся на ноги. Они зашли в спальню, Аллертон улегся на кровать и закурил. Ли сел на единственный стул.

— Еще бренди? — спросил он. Аллертон кивнул. Ли присел на край постели, налил и протянул стакан Аллертону. Потом коснулся рукава его свитера.

— Хорошая вещица, дорогой мой, — сказал он. — Не в Мексике сделали.

— Я купил его в Шотландии, — ответил тот. На него напала икота — он подскочил и ринулся в ванную.

Ли остановился в дверях:

— Какая жалость, — сказал он. — В чем же дело? Ты, вроде, много не пил. — Он налил в стакан воды и протянул Аллертону. — Полегче?

— Да, наверное. — Аллертон снова лег на кровать.

Ли протянул руку и коснулся его мочки уха, погладил по щеке. Аллертон накрыл его руку своей и сжал ее.

— Давай снимем этот свитер.

— Давай, — ответил Аллертон. Он стянул свитер и снова лег. Ли снял свои ботинки и рубашку, потом расстегнул рубашку Аллертона и провел рукой по его животу и ребрам. Живот дрогнул под его ладонью.

— Господи, какой ты тощий, — сказал он.

— Я довольно маленький.

Ли снял с Аллертона ботинки и носки. Расстегнул ему ремень и брюки. Аллертон выгнулся, и Ли стащил с него брюки вместе с трусами. Его брюки вместе с бельем кучкой упали рядом, и он лег к Аллертону. Тот отзывался без враждебности, без отвращения, но в глазах его Ли замечал странное отчуждение, безличное спокойствие зверька или ребенка.

Позже, когда они лежали рядом и курили, Ли сказал:

— А кстати — ты говорил, что у тебя камера в закладе, и ты можешь ее потерять. — Ему, правда, пришло в голову, что в такую минуту вспоминать об этом бестактно, но он решил, что Аллертон не из обидчивых.

— Да. Четыреста песо. Квитанция истекает в следующую среду.

— Так давай завтра сходим и выкупим?

Аллертон пожал голым плечом, выглянувшим из-под простыни:

— Давай.