Евгений Сельц Заливной мусс из дичи

В первое утро каждого года, просыпаясь на старой кушетке, он с горьким удивлением обнаруживал, что жизнь продолжается. Поначалу этот печальный факт вселял в него ощущение некой новизны, но со временем стал раздражать. Жизнь была однообразна, и выдавливать из нее развлечения с каждым годом становилось все скучнее.

Ленину снились кошмары. Снилась женщина с круглым лицом и большими — навыкате — глазами. Она открывала губастый овальный рот ископаемой рыбы, шевелила длинными прозрачными усами и пыталась заглотить Ленина целиком. Снился огромный речной рак, скользкий и мерзкий. Он неуклюже пятился, рискуя раздавить чугунной клешней крошечную плетеную колыбельку, в которой лежал маленький Ленин. Снился дворник-татарин с фиолетовыми усами. Он замахивался тяжелой метлой на каждого прохожего и рычал по-медвежьи. Снилась революция. Одетая в лохмотья, она выходила из темной подворотни и гнусно улыбалась, скаля гнилые зубы. Она зазывала богатых клиентов, но все от нее шарахались, как от чумы. И Ленин шарахался первым. Снился пирожок из заварного теста с сырным кремом. Ленин хотел съесть его, но стеснялся Бетховена. Автор «Торжественной мессы» грозил Ленину скрюченным пальцем, с плебейским чавканьем поедал лакомый пирожок и вытирал жирные ладони о патлы своих волос. Снился академик Глазенап, который укладывал Ленина на кушетку и накрывал его прозрачным стеклянным колпаком. Ленин задыхался и терял дар речи, а академик призывал своих апостолов, и они дружно хохотали, тыча в агонизирующего вождя выпуклыми линзами микроскопов.

В общем, Ленину снилась объективная реальность. Чего никак нельзя было сказать об Эйнштейне, Винере, Фрейде и Михе Смолкине по прозвищу «Чай».

Миха не любил ничего объективного. В своих снах он разгуливал обнаженный по зеленому лужку, собирал веселенькие цветочки, взасос целовался с Хлоей и пускал радужные мыльные пузыри из самодельной бумажной трубочки. Во сне Миха был настолько раскрепощен и расслаблен, что порою оконфуживался, орошая свою простыню отнюдь не божественной росой.

Прозвище он получил по наследству. Его отец, Исраэль Самюэлевич Смолкин, был профессиональным дегустатором чая, обслуживал сразу несколько заводов Высоцкого. В их семье, состоявшей из мамы, папы и троих детей, только чай считался напитком, достойным культурного человека. Чаепитие было чем-то вроде священного обряда. Опаздывать к вечернему чаю категорически запрещалось. Не признавались ликеры и коньяки. Кофе считался ядом. Изредка, по большим праздникам, и к определенным сортам чая допускался лимон. Овсяное печенье было единственным непременным атрибутом чайного стола.

Не успел Миха познакомиться с Лениным, как между ними возникли принципиальные разногласия. («Разногласия в подходах к реализации права на жизнедеятельность организма, батенька».) Что, собственно, и сделало их большими друзьями. Ленин обожал темное пиво, Миха признавал только чай. Ленин то и дело употреблял в разговоре слово «говно». Миха старался обходиться «бякой». Ленин любил покуражиться, все время задирался. Миха избегал ссор и спешил признать свое поражение задолго до первой оплеухи. Ленин был падок на женщин, называл их булками с дырками. Миха до самой своей женитьбы оставался девственником. Ленин сорил деньгами, Миха экономил. Ленин парился в бане, Миха мочился в постель.

Но в целом оба они были людьми положительными и законопослушными. Особенно Миха.

Их знакомство состоялось на высокогорном курорте в Швейцарии. Ленин скрывался там от очередной «булки с дыркой», которой, по его же словам, «случайно заделал верного ленинца». А Миха приехал со старшей сестрой Инессой на каникулы. Встретились они в баре. Брат и сестра подсели к спортивного вида лысоватому крепышу с хитрыми глазами и маленькой бородкой. Он допивал третью бутылку темного пива, закусывая круто посоленным черным хлебом. Смолкины заказали два стакана чая «Флоризель» и пачку овсяного печенья. Ленин хихикнул. Миха вздрогнул. Ленин икнул. Инесса фыркнула и оглянулась, куда бы пересесть. Ленин попросил прощения и одарил Инессу таким витиеватым комплиментом, что Михе сначала стало очень стыдно, а затем мучительно захотелось поцеловать Хлою в живот.

Они посидели в баре, потом пошли в кино. А на следующий день уже вели себя как закадычные друзья: вместе обедали, спускались в долину на фуникулере, гуляли по хвойному лесу, играли в шахматы и лото. Ленин научил Миху застегивать лыжные крепления и подниматься на гору «елочкой». Инессе он преподнес вязаную спортивную шапочку с помпоном. Сам же носился по склонам как угорелый, показывая чудеса храбрости и горнолыжного мастерства. Но Инессу Смолкину пронять ему не удалось. Однажды она получила телеграмму от своего жениха Левки Давидзона (что-то вроде «Больше не в силах воздерживаться. Приезжай немедленно!») и уехала домой. Ленину пришлось довольствоваться обществом нелепого Михи.

Миха относился к той категории людей, которая создает общественный фон для страстных натур. Его характер был настолько мягок и податлив, что при желании из него можно было вылепить Франкенштейна. Чем Ленин, собственно, и занимался.

Миха был олицетворением покладистости, гением подчинения. Однажды, в порядке эксперимента, Ленину удалось убедить незадачливого друга в том, что Земля имеет кубическую форму, а горизонт является не чем иным, как одной из подвижных граней этого гигантского куба. Миха сначала смеялся, вспоминал Галилея и Коперника, указывал неуверенным пальцем на Луну, но в конце концов капитулировал перед несокрушимой убежденностью своего нового друга.

— Кому принадлежит ваша жизнь, Смолкин? — вопрошал Ленин за утренним чаем.

— Мне, — неуверенно отвечал Миха, чувствуя подвох.

— Глубокое заблуждение, — ставил диагноз Ленин. — Ваша жизнь принадлежит мне!

— Ну да! — протестовал Миха.

— А моя — вам, — лукаво улыбался Ленин.

— Ах, вот вы в каком смысле… — и Миха согласно кивал головой.

Однажды вечером Ленин заявил, что уезжает, и Миха заплакал. Ленин пришел в полный восторг. Он тут же переменил свое решение, лишь бы «не унижать своим скоропостижным отъездом благородного господина Смолкина». Миха на радостях сбегал за пивом, а Ленин за это поцеловал его прямо в губы. Так они перешли на «ты».

— Настоящая дружба должна быть грубой и темной, как хлеб и пиво, — говорил Ленин.

— Как пиво и хлеб, — вторил ему Миха.

— Настоящая дружба должна наполнять жизнь земным, я бы даже сказал, животным удовлетворением, радостью идейного сплочения с особью своего пола.

— Радостью с особью…

Ленин поднимал бокал с пивом и провозглашал:

— За тебя, мой сокровенный Смолкин!

Миха хватался за стакан чая, возносил его высоко-высоко и с блаженной улыбкой на подрагивающих губах шептал:

— Сокровенный Ленин мой, за вас, то есть тебя..

— Так кому же принадлежит твоя жизнь, умудренный Смолкин? — вопрошал Ленин, катая хлебные шарики.

— Вам, то есть… тебе… — вдохновенно отвечал Миха.

— Моя тоже, — хохотал Ленин и хлопал Миху по коленке.

В своем движении по пути современной Галатеи Миха последовательно прошел пять этапов: сопротивление Пигмалиону, игра с Пигмалионом, интерес к Пигмалиону, обожание Пигмалиона, преклонение перед Пигмалионом и, наконец, любовь к Пигмалиону. До помыкания Пигмалионом дело не дошло — Ленин был не настолько глуп, чтобы позволить себе попасть в ханжескую зависимость от кого бы то ни было. Даже от своего лучшего друга и ученика Михи Смолкина.

И все же Ленин очень высоко ценил свою работу. Он вложил в Миху целый комплекс идей и привычек, которые позаимствовал частью из своих весьма оригинальных представлении о жизни, частью — из любимых книг («Гамлет», «Декамерон», «Кодекс Наполеона», «Смерть Ивана Ильича», «Фантомас» и «Как нам обустроить Россию»).

Узнав Миху Смолкина поближе, Ленин довольно быстро отыскал в его системе координат подобающее для себя место. Это было место Хлои, беззаботно разгуливающей по зеленому лужку с влажными от божественной росы бедрами. Через месяц после отдыха на высокогорном курорте Миха Смолкин перестал постыдно конфузиться по ночам: с приснившимся Лениным этот номер уже не проходил.

— Что приготовить тебе на завтрак? — спрашивала жена. И Миха тут же задумывался о том, не заказать ли ему пива с гренками. Светлый образ Ленина вспыхивал в его мозгу, как праздничный салют, взлетал на недосягаемую высоту, наполняя Михино сознание восторгом и благоговением. Пахло свежезаваренным чаем. Миха отгонял от себя мимолетное видение и после мучительных колебаний произносил:

— Поджарь картошечку! Нет, лучше сделай омлет! Впрочем, давай картошечку… А может быть, все-таки омлет? Или лучше картошечку? А? Да ну тебя, Оля! Решай сама, в конце концов! Что, у меня нет других забот, что ли! Картошечку — и точка… Или омлет…

— Вот тебе чай, вот овсяное печенье! — выходила из себя жена. — Хочешь — ешь. Не хочешь — уходи из кухни!

Ленин и Смолкин виделись редко. Жизнь постоянно разводила их в разные стороны. Миха сидел в роддоме и ожидал появления на свет второй дочери, а Ленин тем временем въезжал на пыльном танке в Бейрут. Миха сдавал экзамены на степень доктора права, а Ленин искал шлем Александра Македонского в песках Сахары. Миха дробил камни в почках, Ленин заседал на Всемирном еврейском конгрессе. Миха читал лекции в университете, Ленин снимал проститутку на Тель-Барухе. Но где бы ни находился и чем бы ни занимался Миха Смолкин, он всегда помнил о Ленине. Ленин же, куда бы ни заносила его судьба, с педантичностью ментора присылал Михе красочные открытки с наставлениями.

«Держи хвост револьвером! — писал он из Стамбула. — Мысли инако! Будь человеком!» И Миха держал, мыслил, был.

«В ружье! Целься! Пли!» — приказывал Ленин из Антананариву. И Миха палил в белый свет как в копеечку.

Каждый новый год шестого тысячелетия они отмечали вместе. Ленин неизменно появлялся за день или за два до праздника, сам всегда новый, с новыми мыслями и идеями. Он то возвращался из Претории, где изучал африкаанс, то заваливал прихожую Михиной квартиры очередным тиражом своей порнографической брошюры «Два шага налево», то одаривал скромную Михину жену Ольгу новейшим американским стимулятором, от одного вида которого волосы на ее парике самопроизвольно вставали дыбом.

За день до праздника Миха покупал в ближайшей лавке ящик темного пива и буханку темного хлеба. Другого угощения Ленин не признавал. Только изредка, под особенную закуску и настроение, он позволял себе выпить стакан-другой дешевой водки.

Вечер проходил по строго заведенному ритуалу. Сначала они пили и ели. Затем Ленин рассказывал о своих похождениях (при этом дети вместе с Ольгой насильно выпроваживались в другую комнату). Потом включали музыку и танцевали. Ленин с Ольгой. Ольга с Михой. Миха с Лениным. После танцевальной разминки Миха торжественно доставал из секретера большую шахматную доску с фарфоровыми фигурами и несколько раз подряд позорно терял качество в ферзевом гамбите.

— Мат, батенька! — похохатывал Ленин и железными пальцами сдирал пробку с очередной бутылки пива.

Миха еще несколько минут тупо смотрел на доску, затем поднимал руки, с наигранной беспомощностью произносил: «Сдаюсь…» и шел заваривать чай.

Дети укладывались спать, Ольга мыла посуду, а Ленин и Смолкин усаживались в мягкие кресла у окна и вели длинные разговоры о будущем. Ленин жил надеждами. Перед его воспаленным взором все время брезжила какая-то перспектива. Его красноречие увлекало Миху в такие выси, что ближе к ночи он уже не мог отличить вымысла от реальности. Он плавал в мутном море ленинских фантазий, как ископаемая рыба, и в порыве животного аппетита готов был проглотить кого угодно. Даже Ленина.

— Угадай загадку! — Ленин хлопал Миху по коленке и его глаза окитаивались. — Двести граммов сливочного масла, восемь яиц, два стакана муки, два стакана воды, половина чайной ложечки соли плюс фарш — одна чайная ложка картофельной муки, одна чайная ложка муки пшеничной, триста граммов сыра рокфор, полтора стакана молока, двести граммов масла, соль и перец по вкусу…

Миха глубоко задумывался и снова произносил свое неизменное: «Сдаюсь…»

— Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется, — говорил Ленин. — Но нам дано предугадать, как отзовется наше дело. Широжки из заварного теста с сырным кремом! А хочешь, дружок, создадим крупнейшую в мире политическую партию? А еще лучше — армию! И весь мир насильно мы разрушим до основанья! А?! Затем мы свой, мы новый мир построим. Мир развитого терроризма. Несогласных — в паровозную топку! Судей — на мыло! В Трансваале я познакомился с обычаями одного местного племени. Провинившемуся мужчине они отрезали яйца и заставляли его в течение недели питаться собственным говном. Самое удивительное, что такое наказание воспринимается ими примерно так же, как нами — штраф за превышение скорости. Неприятно, но справедливо. А представь себе, что мы в одночасье поменялись с этими дикарями законами! Лично у меня нет никаких сомнений, что мир изменился бы к лучшему! Берешь взятки — получай серпом по яйцам! Перешел дорогу в неположенном месте — жри говно!.. Царство истинной справедливости!.. Наказание должно быть многократно безобразнее преступления!

Михе живо представилось, как его останавливает полицейский, берет под руку и ведет в… туалет… Оттуда Миха выходит с маленькой пластиковой тарелочкой, на которой…

Стало поташнивать.

— Перестань корчить из себя чистюлю! — продолжал Ленин. — Скажи лучше прямо, стал бы ты питаться собственными испражнениями, если бы этого потребовала справедливость?

— Да! — тихо сказал Миха.

— Молодец, Смолкин! — Ленин лукаво посмотрел на Миху из-под бровей: — А я бы не стал!..

В полночь они разбредались по постелям. Миха шел в спальню, надевал пижаму, забирался под простыню рядом с Ольгой и долго лежал с открытыми глазами, вновь и вновь переживая впечатления прошедшего вечера.

Ленин устраивался на старой бабушкиной кушетке, стоявшей на балконе. Как правило, он ложился не раздеваясь — в костюме и Михиных тапочках. Каждый раз он надеялся почитать перед сном что-нибудь увлекательное, детектив или гороскоп, но после короткой схватки с подступающим забытьем проваливался в объективную реальность с выражением бессильной ярости на лице.

Миха засыпал медленно. Ему снился зеленый лужок. Разноцветные бабочки порхали над яркими цветами, веселое солнышко дробилось в радужных крыльях стрекоз на миллионы хрустальных осколков, с пыльной брони горячего танка спускался обнаженный Ленин. Он шел по высокой траве плавным размашистым шагом, и его тугие смуглые бедра влажно сияли от свежей росы. Над семейным ложем супругов Смолкиных летали лысоватые ангелочки с маленькими бородками.

Над бабушкиной кушеткой роились кошмары. Женщина с рыбьим лицом, обросшим короткими жесткими волосами, кусала Ленина за большой палец ноги. Было больно. Ленин вскрикивал и делал «велосипед». Рыба исчезала, появлялись чудища в белых халатах с черными микроскопами наперевес. Ленин понимал, что сейчас его станут душить. Он опять вскрикивал, отбивался от вивисекторов, просыпался, выпивал пива и вновь засыпал. Ему снились Драконовы горы, тропические леса вдоль русла Лимпопо. Над привязанным к стволу большого дерева Лениным хлопотал с заржавленным серпом в руках чернокожий Бетховен.

Утром Ленин исчезал задолго до пробуждения семейства Смолкиных. Прощальная записка, по обыкновению, гласила: «Не серчай — печенка лопнет!»

Несколько недель после такого вечера Миха пребывал в состоянии прострации. Он вынашивал безумные идеи, порывался броситься на поиски друга и сопровождать его в очередном предприятии. Его язык становился жестче, оценки категоричней, походка тверже. Дети прятались от слегка озверевшего папы в ванной комнате, жена сопротивлялась, как могла.

— Первый месяц каждого года я сплю не со Смолкиным, а с Лениным, — говорила Ольга по ночам и выгоняла донельзя обнаглевшего Миху спать на кушетку.

С Лениным в сердце Миха прожил большую часть своей взрослой жизни — с восемнадцати до сорока шести лет. В любое время суток, в любом состоянии Миха ощущал себя самым близким Ленину человеком. И этого ощущения хватало для сохранения самых теплых чувств к товарищу. Ему было достаточно состояния «объявленной» дружбы, которое вселилось в его душу при первой встрече с этим удивительным, сильным, простым, грубым и темным человеком.

Однажды в конце января Миха получил телеграмму следующего содержания: «Срочно приезжай Лозанну Шьют дело Твой Ильич».

Ольга была категорически против.

— Он тебя погубит! — кричала она. — Он тебя подставит! Он ни перед чем не остановится! Подумай обо мне! О детях! Ты не должен никуда ехать! Он выпутается сам!

— Оленька, — пытался успокоить ее Миха. — Я ведь только туда и обратно. Он столько раз выручал меня. Не могу же я бросить его в беде!

— Кто тебя выручал? Ленин?! Рассказывай кому-нибудь другому! Он только и знал, что учил тебя всяким гадостям! Ты никуда не поедешь!..

Но Миха был непреклонен. На следующий день он улетел в Швейцарию.

Дело, которое «шили» Ленину, носило ярко выраженный уголовный характер, хотя сам обвиняемый считал его чистейшей воды политической провокацией. Миха нашел своего друга в центральной тюрьме Лозанны. Ему инкриминировали изнасилование (с отягчающими обстоятельствами) депутата Совета кантонов. Ленин признавал, что факт изнасилования имел место. Но утверждал, что является не злоумышленником, а жертвой.

На первом свидании он рассказал Михе, что во время одного из неофициальных приемов в редакции газеты «Вуа увриер», известная активистка швейцарской Партии труда завлекла его в кулуары и «трахнула по-собачьи». Миха не понял, что значит «по-собачьи», но по интонации догадался, что надругательство над его другом происходило с изощренным коварством и жестокостью. С отягчающими обстоятельствами, так сказать.

Дело было темное. Социалисты требовали примерного наказания преступника. Пресса намеревалась раздуть скандал. Ленин делал политические заявления. Миха рыскал по городу в поисках нужных свидетелей. Изнасилованная активистка намекала на беременность. Ленин хохотал на всю тюрьму, заявляя, что «депутатки швейцарского парламента» бесплодны. Свежий номер журнала «Плейбой» вышел с цветным коллажом на обложке: полуобнаженный Ленин в огромных семейных трусах цвета швейцарского флага. В общем, атмосфера была накалена до предела.

По требованию Ленина Миха был назначен его официальным адвокатом. Он буквально лез из кожи, пытаясь спасти друга от тюрьмы. Он нашел среди обслуживающего персонала редакции свидетеля случившегося — немого уборщика, который в пластической пантомиме изобразил Михе «сцену в кулуарах» вплоть до самых пикантных деталей. Он отыскал в своде швейцарских законов статью, запрещающую депутатам парламента уединяться с посторонними без охраны. Последний раз эта статья фигурировала в судебном процессе лет сто пятьдесят назад, но Миху это не смущало. Ему удалось сфабриковать медицинское свидетельство, в котором утверждалось, что с некоторых (и довольно давних) пор Ленин страдает неизлечимой импотенцией. Но подзащитный в самой категорической форме отказался от такого «алиби», заявив, что «лучше уж пожизненное заключение».

Несколько недель упорного труда привели Миху к абсолютному убеждению в том, что его друга оклеветали. Находясь в непосредственной близости к Ленину, облучаясь его душевной энергией, обаянием и страстью, Миха постепенно обрел такую уверенность в своих силах, что при определенном стечении обстоятельств смог бы ударить кого-нибудь по лицу. Не сильно, но смог бы.

Как бы то ни было, благодаря пламенной речи Михи Смолкина на закрытом заседании суда, целому комплексу неопровержимых улик, подозрениям на сексуальную патологию в поведении пострадавшей, пластической пантомиме немого уборщика и ряду других темных обстоятельств, обвинения с Ленина были сняты. Ходили слухи, что пострадавшую подкупили. По телевидению передали, что Ленин обещал жениться на несчастной женщине в случае, если она откажется от иска. Но благодаря активности вышедшего на свободу Ленина, слухи быстро заглохли и скандала не получилось.

Ленин и Смолкин покинули Швейцарию. После двухмесячной отсидки вокруг Ленина все кипело. Он выдумывал авантюру за авантюрой и вовлекал ополоумевшего Миху в круговорот своей броуновской деятельности. Сорокапятилетний юрист Миха Смолкин впервые в жизни пожимал руку президенту Франции, играл в рулетку в Монте-Карло и посещал публичные дома Гамбурга и Антверпена.

Эту неразлучную пару видели то на трибунах стадиона Уэмбли, то на приеме у князя Гримальди. Ленин занял в бундестаге денег и купил плацкартные билеты в Москву. Оттуда они подались в Казань, затем перевалили Уральский хребет, маршем прошли через омски, томски и иркутски, из Находки перепрыгнули в Японию, где Ленин, кстати сказать, напился сакэ и приставал к Михе с неприличными предложениями, проехали всю Америку с запада на восток, пересекли Атлантику, протиснулись между Геркулесовыми столбами, покуражились в Касабланке, приняли участие в методическом семинаре в Триполи и, в конце концов, оказались на острове Кипр, откуда Миха отбыл восвояси, а Ленин — восвояси.

Домой Миха вернулся человеком дела. Вместо мягкого, сердечного, деликатного, капризного, рассеянного и нелепого мужичонки к Ольге в дом ворвался грубоватый, простоватый, прямолинейный и целеустремленный мужик. Он всегда знал, что ему нужно и не терпел никаких возражений.

Засыпая в слезах после безуспешной борьбы с похотливым мужем, Ольга с ужасом думала о том, что Миха провел с Лениным шестьдесят вечеров кряду и что теперь он никогда не излечится от тлетворного влияния диктатора.

Но вышло все наоборот. Сквозь коросту грубоватой мужественности, обставшую михин характер вопреки всяким представлениям о гармонии, временами стала пробиваться какая-то удивительная нежность, мягкая, целенаправленная, мужская. В секунды этих михиных просветлений Ольга чувствовала, как на смену гневу и ужасу приходит озадаченность. Однажды она поймала себя на том, что твердит в уме одну и ту же совершенно глупую фразу: «Я женщина! Я женщина! Я женщина!»

Поведение Михи стало беспокойнее, но в то же время ровнее. Он перестал мучиться проблемой выбора между жареной картошечкой и омлетом. Его буколические сны прекратились.

Окончательный перелом произошел под новый год. Ольга пыталась уговорить Миху уехать к ее родителями. Таким образом она надеялась обезопасить себя и мужа от новой встречи с вождем.

— Не гунди! — сказал Миха. — Я давно отказал ему от дома.

Ольга была потрясена. Она готова была поверить в самое фантастическое и не очень бы удивилась, если бы ее благовоспитанный и добропорядочный муж стал гомосексуалистом, вором, политическим авантюристом или даже убийцей. Но чтобы он порвал с ленинизмом! Такого Ольга не допускала даже в самых грандиозных своих мечтах.

Впоследствии она поняла, что во время первой и последней совместной кругосветки между Лениным и Смолкиным что-то произошло. Ниточка, связующая две эти не совсем диалектические противоположности, лопнула. Ольга пыталась вытянуть из Михи подробности размолвки, но безуспешно. Муж молчал, как ископаемая рыба. Дул свой чай, поедал овсяное печенье, и стоило в разговоре упомянуть известную всему миру фамилию, тяжело замыкался в себе, думая какую-то мрачную думу.

Ленин явился весной. Он стоял на пороге в черном поношенном костюме-тройке, черной шляпе и с грудным младенцем на руках.

— Подкидыш! — мрачно кивнул он на младенца. — Зовут Иосиф.

Он передал ребенка Ольге, нагло прошел в салон и уселся в кресло.

— Где Смолкин?

— Мой муж на работе, — зло сказала Ольга.

— На яботе… — передразнил Ленин. — Когда придет?

— Сейчас позвоню — примчится.

— Звони!..

Миха примчался через полчаса. Все это время Ольга стояла посреди салона с попискивающим свертком в руках, а Ленин катал хлебные шарики из невесть откуда взявшейся буханки черного хлеба.

Миха влетел в квартиру и с порога крикнул:

— Где он?

— Тута я, тута, — игриво пропел Ленин. — Ну, иди ко мне, мой сладенький! Подари папеньке буську!

Он сложил губы трубочкой и несколько раз смачно причмокнул.

— Выйди! — приказал Миха жене.

Ольга удалилась в соседнюю комнату и оттуда выслушала весь разговор от начала до конца. Беседа Ленина и Смолкина на этот раз была краткой.

— Вон из моего дома! — сказал Миха. — Ты мне больше не нужен. Я сам себе Ленин!

— Мания величия, — констатировал Ильич. — Бунтуешь, Чай?

— Ты мне больше не нужен. Я тебя ненавижу, — прошипел Миха.

— Отгадай загадку: «Один глухарь, сто граммов оливкового масла, пятьдесят граммов сухого вина, две столовые ложки желатина, два с половиной стакана бульона, пол-литра сливок, мускатный орех, соль по вкусу»!

— Заливной мусс из дичи! — выпалил Миха.

— Подготовился, сучонок… — сквозь зубы прошипел Ленин. — А продолжи фразу: «Я тебя породил…»

— Не посмеешь! — крикнул Миха и повторил: — Вон отсюда, пока я тебя не вышвырнул…

— Узнаю тебя жизнь, принимаю, — продекламировал Ленин.

Ольга слышала, как он, кряхтя, поднялся с кресла, вышел в прихожую и крикнул:

— Младенца забрать или пусть остается у вас?

Ольга выскочила в коридор, сунула Ленину сверток и спряталась за хилой михиной спиной.

— Ну, бывайте, господа хорошие! — сказал Ленин. И только сейчас стало заметно, как сильно постарел он за последнее время. Бородка поредела, кожа на голове сморщилась и поблекла, вокруг глаз были рассыпаны отнюдь не веселые морщинки. Да и сами эти глаза были блеклыми, почти неживыми. Усталость и разочарование отражались в них.

— Э-ге-гей!.. Умудренный Смолкин-н-н-н!.. Кому-у-у-у принадлежит твоя долбаная жизнь?..

— Кому-у-у-у-кому-у-у-у… Бандиту одному-у-у-у!

— Э-ге-гей! Сокровенный Смолкин-н-н-н! Кто умыкнул твою бесстыжую Хлою?

— Кто-о-о-кто-о-о… Разбойник в кожаном пальто-о-о-о…

— Э-ге-гей!.. Растяпа Смолкин!.. Где твоя грубая и темная дружба?!

— Где-е-е-где-е-е!..

Ленин медленно спускался по лестнице, а чета Смолкиных смотрела ему в спину. Сердце Ольги на мгновенье дрогнуло от жалости, но Миха больно ущипнул жену за ягодицу, и все прошло.