Уличная революция

Летним утром 1894 года меня неожиданно разбудил датский писатель Свен Ланге, который появился в моей парижской комнате на улице Вожирар с известием, что в городе началась революция.

— Революция?

— Студенты взяли дело в свои руки и совершают революцию на улицах.

Я не выспался и был зол, поэтому ответил:

— Окатите их водой из шлангов и смойте с улиц.

Свен Ланге, который поддерживал студентов, оскорбился и молча ушел.

«Дело», которое студенты взяли в свои руки, заключалось в следующем:

Объединение «Четыре изящных искусства» должно было организовать бал в увеселительном заведении «Мулен Руж». Четыре дамы, символизировавшие эти четыре изящных искусства, были практически голыми, из всей одежды на них была только шелковая лента вокруг талии. Парижская полиция довольно снисходительная и привычная ко всему, но тут и она вмешалась. Бал был прерван, заведение закрыто.

— Художники протестовали. Студенты во всем Латинском квартале поддержали их и тоже заявили протест.

Спустя несколько дней по бульвару Сен-Мишель проходил полицейский патруль. Студенты, сидевшие в тот момент у одной из многочисленных кофеен, стали выкрикивать оскорбительные замечания в адрес патруля. Парижская полиция терпелива и привычна ко многому, но тут один из полицейских разозлился, схватил тяжелую каменную пепельницу, что стояла неподалеку на столике на бульваре, и запустил ею в зачинщиков беспорядков. Он плохо прицелился, пепельница пробила окно в кабачке, попала в голову ничем не повинному студенту, и несчастный скончался на месте.

— И вот тут-то уж студенты взялись за «дело» по-настоящему…

После ухода Свена Ланге я встал и отправился на улицу. Большое оживление, масса людей, полиция конная и пешая. Протискиваясь сквозь толпу, я дошел до своего ресторана, позавтракал, зажег сигарету и собрался уходить домой. Когда я покинул ресторан, на улицах стало еще беспокойнее и народу прибавилось: для поддержки порядка на улицах прибыла пешая и конная национальная гвардия. Как только гвардейцев увидели на бульваре Сен-Жермен, их встретили улюлюканьем и камнями. Лошади вставали на дыбы, ржали, пятились; люди выламывали куски асфальта из мостовой и кидали их.

Какой-то человек возмущенно спросил меня, неужели я думаю, что сейчас уместно раскуривать сигареты. Я и не подозревал, что это так уж опасно; к тому же я почти не понимал по-французски, так что меня можно было извинить. Но этот человек кричал, отчаянно жестикулируя:

— Революция! Революция!

И я выбросил сигарету.

Теперь уже не только студенты и художники вышли на улицы; парижское отребье тысячами устремилось сюда, лаццарони, бездельники, отбросы. Они прибывали со всех городских окраин, выныривали из боковых улочек и смешивались с толпой. Не один порядочный человек лишился часов.

Меня несло по течению. Перекресток, образованный двумя бульварами, стал эпицентром беспорядков, и там, судя по всему, поддерживать порядок было крайне непросто. Довольно долго толпа делала что хотела. Через мост с другой стороны Сены подъехал омнибус. Когда он остановился на площади Сен-Мишель, кто-то из толпы подошел к нему и, сняв шляпу, сказал:

— Дамы и господа, пожалуйста, выходите.

И пассажиры вышли.

Тут лошадей выпрягли, а омнибус под всеобщее ликование перевернули на бок посреди улицы. Та же судьба постигла и следующий омнибус. Проходящие трамваи останавливали и так же опрокидывали, так что вскоре от тротуара до тротуара улицу перегородила высокая баррикада. Все движение прекратилось, люди, которым надо было идти дальше, не могли пробиться вперед, их увлекала за собой колеблющаяся людская масса, уносила в сторону и выталкивала в глубь боковых улочек, или даже сквозь дворы домов, выламывая запертые двери.

Меня снова поволокло назад, к ресторану, почти туда, откуда я пришел, а потом понесло дальше и дальше, я поравнялся с высокой черной металлической оградой вокруг какого-то музея — за которую и уцепился. Мне едва не оторвало руки, но я удержался. Вдруг раздался выстрел, два выстрела. Толпу охватила паника, народ стал разбегаться с истошными криками по боковым улочкам; одновременно полиция воспользовалась случаем и двинулась по всем направлениям следом за чернью, топча ее лошадьми и рубя саблями.

В этот момент мне показалось, что началась война.

Мне так повезло, что я стоял у ограды, где больше не было толкотни. Какой-то господин с искаженным от ужаса лицом, запыхавшись, подскочил ко мне. В руке у него была его визитная карточка, он совал ее мне с мольбами, очевидно боясь, что я убью его. На карточке стояло имя «dr. Hjohannes». Он, весь дрожа, объяснял мне, что он — армянин, что находится в учебной командировке в Париже, а вообще-то он врач из Константинополя. Я не убил его и сохранил ему жизнь. Я все еще хорошо помню этого господина, особенно его испуганное лицо с черной аккуратной бородкой и то, что у него была большая щербина между верхними зубами, хотя все зубы были на месте.

Вдруг поползли слухи, что стреляли из обувного магазина, вернее, из мастерской над ним. В полицию стреляли «итальянские» рабочие — конечно, во всем винили теперь итальянцев. Тут толпа опять осмелела и хлынула назад — на бульвары. Конная полиция попыталась отрезать горячий перекресток от наплыва людей из других районов Парижа, выставив кордон, но, как только толпа обнаружила эту уловку, она принялась бить стекла в киосках, швырять камни в фонари и выдергивать железные прутья из изгороди вокруг каштанов на бульваре — все это, чтобы отвлечь полицию от намерения оцепить район. Когда это не помогло, решили сильно напугать полицейских лошадей, поэтому подожгли баррикаду из перевернутых омнибусов. И по-прежнему выламывали куски асфальта, а поскольку это работа тяжелая и к тому же не вполне приносящая удовлетворение, прибегли и к другим средствам. Прутья, выдернутые из ограждений вокруг каштанов, разламывали на части, выламывали лестничные перила и поручни, и вскоре дошла очередь и до моей великолепной ограды. А потом с криками швыряли, крушили, отступали и снова возвращались.

Так проходили часы.

Тут силы порядка были поддержаны отрядом версальцев. Толпа испытала шок. Над полицией и национальной гвардией надсмехались и им чинили всяческое зло, но при появлении версальцев толпа разразилась криками: «Да здравствует армия! Да здравствует армия!» И офицеры отдавали честь, отвечая на приветствия. Но стоило офицерам и солдатам проехать, как столкновения с полицией, битье стекол и выламывание оград начались снова; и все стало как прежде.

Наступил вечер.

Теперь студенты начали кричать: «Оплюем Ложе!»

Ложе — это было имя префекта полиции. И образовалась огромная процессия, направляющаяся к префектуре, чтобы «оплевывать» Ложе.

Поскольку больше в этот день смотреть было не на что, я нашел свой ресторан, перекусил и закоулками вернулся домой…

Но дни шли, а волнения продолжались. Стоило выйти из своей комнаты на улицу, как можно было увидеть и услышать невероятные вещи. Как-то вечером я снова собрался в ресторан ужинать. Моросило, и я захватил с собой зонт. Пройдя полпути, я был остановлен толпой, которая намеревалась взломать временную ограду, охранявшую прохожих от падения в яму посреди улицы. Ограждение было выстроено из бревен и досок. Мне решительным тоном приказали помочь разбирать его, ведь на вид я достаточно силен и, наверное, годен хоть на это. Я понимал, что уклоняться не следует, и ответил, что с радостью окажу им услугу. И мы начали тянуть и ломать. Ничего не получалось. Нас было человек пятьдесят, но мы тянули не в такт и не могли свалить ограждение. Тут мне пришло в голову запеть ритмичную песню норвежских рабочих-камнеломов. Она помогла. Вскоре доски затрещали, и огражение медленно рухнуло. Тут мы закричали «ура!»

Я хотел продолжать путь в ресторан. Тут подскочил какой-то оборванец, схватил мой зонт, который я поставил в сторонке, и зашагал прочь, сказав, что это его зонт. Я нашел свидетелей среди моих соратников по борьбе с ограждением, подтвердивших, что я пришел с зонтом.

— Да, — сказал этот господин, — но ведь сейчас революция?

Тут мои свидетели замолчали, как бы признав его право.

Но я-то не хотел этого признавать и силой отобрал зонт, а поскольку сделать это оказалось возможным только потому, что мы оба, и я, и тот господин, покатились по земле, этот господин стал звать на помощь. Опять набежали разрушители ограждения, и, когда этот господин пожаловался, что я на него напал, я возразил:

— Да, но ведь сейчас революция? — и ушел, забрав свой зонт.

Вечерами, закончив свои дневные занятия, я выходил на улицу и на почтительном расстоянии наблюдал за волнениями. На улицах было темно, почти все фонари разбиты, район в основном освещался светом из лавок, владельцы которых не решались совсем погасить витрины, боясь грабежей. Гвардейцы ездили по тротуарам, в туманном свете их огромные кони казались какими-то чудовищами, слышалось несмолкающее цокание копыт по мостовой, а иногда рев каких-то банд в боковых улочках.

Между тем студенты, увидев, какой размах приняло бесчинство, издали прокламацию, в которой снимали с себя всякую ответственность за имевшие место разрушения и преступления. Теперь уже не студенты протестовали против произвола полиции на балу в «Мулен Руж», а отребье Парижа; а студенты призывали теперь всех сидеть по домам. Прокламация была издана во множестве экземпляров и расклеена на деревьях по всему бульвару.

Но их благоразумные призывы уже никто не слышал.

Черни нужна была полиция. Продолжались массовые шествия к дому префекта, чтобы «оплевать» его, в полицейских швыряли камни и стреляли везде, где только возможно, а когда однажды поздно вечером одному невезучему констеблю понадобилось перейти один из мостов на Сене с каким-то приказом, толпа схватила его и сбросила в воду. Он всплыл на следующий день далеко за собором Парижской Богоматери и был отправлен в морг.

Однажды вечером на бульваре Сен-Мишель случилось нечто, привлекшее всеобщее внимание. Какой-то полицейский случайно оказался один среди толпы на тротуаре. Некий господин вытаскивает тогда длинный дуэльный пистолет из кармана и убивает полицейского на месте. На выстрел примчалась полиция, посыпались вопросы и быстрые ответы, кого-то арестовали. Но виновного не нашли. Выстрелив из пистолета, убийца сделал несколько поспешных шагов назад, толпа сомкнулась за ним, и он исчез навсегда. Но этот господин был кавалером Почетного легиона, это видели стоящие поблизости. И казалось, они знают, кто это был, хотя не хотели его выдавать, — человек, имя которого знает весь Париж, что там — вся Франция и почти весь мир. Итак, этот господин в тот вечер совершил убийство. В нем пробудился французский инстинкт убийства и революций и засиял голубым пламенем…

А в один из вечеров меня заставили ломать мостовую. Я шел, ничего не подозревая, по улице, где, как я видел издали, какие-то люди что-то делали. Когда я подошел ближе, меня окликнули, вручили лопату и заставили работать. Недалеко оттуда была поставлена рота гвардейцев, чтобы перекрыть улицу. Насколько я понял, дело было в том, чтобы закидать гвардейцев камнями и проложить себе выход к запретной улице. Я очутился в форменном рабстве и горько пожалел, что не пошел каким-нибудь другим путем. Но делать было нечего, я ковырял мостовую. И я был не одинок, много нас этим занимались, работая по очереди. Чернь стояла тут же и похвалялась, придумывая, что будет с гвардейцами:

— О, им придется туго, немногие из гвардейцев уцелеют!

Вдруг мы услышали команду:

— Штыки… товсь!

Мы подняли головы.

Тот же голос выкрикнул:

— Штыки примкнуть!

И прямо на нас двинулись гвардейцы.

Тут мы побросали наш жалкий инструмент и пустились бежать. Господи Боже, как мы бежали! Мы оставили врагам все наше оружие — весь наш великолепно наломанный асфальт, и умчались. Вот теперь мне очень пригодились мои длинные ноги и то, что я мог мчаться как заяц, а если позволено будет заметить, я еще не встречал человека, способного бегать так же замечательно, как я. Я помню еще, что я так налетел на какого-то француза, что его швырнуло к стене, он упал навзничь и захрипел. Естественно, я далеко опередил большинство бегущих со мной, и, когда передние наконец остановились, я воспользовался всеобщим замешательством и ускользнул от своего уличного рабства.

Туда я больше не показывался.

Через две недели бесчинства на улицах начали стихать, а спустя три недели Париж был законопослушен, как прежде. Но разоренные улицы еще длительное время сохраняли свидетельства разрушений последней французской революции. Однако, волнения принесли реальную пользу: префект полиции, «оплёванный» Ложе, вынужден был уйти в отставку.