"Из собрания детективов «Радуги». Том 2" - читать интересную книгу автора (Корсари Вилли, Фруттеро Карло, Лучентини...)

X

Агнес пришла сообщить мне об этом, когда я уже оделся. Вид у нее был смертельно усталый. Она ведь всю ночь не сомкнула глаз. Стыдно сказать, но в первую минуту меня охватило разочарование оттого, что я не смогу поговорить с бабушкой о матери. Хотя мне было очень жалко бабушку. Но я не плакал. Не мог. Наверное, слишком долго моей главной заботой было не плакать ни в коем случае, всегда быть достойным сыном своего отца. Спускаясь вниз, я чувствовал, что боюсь с ним встретиться. Все-таки это была его мать, и она умерла, а я толком не знал, что ему сказать, и, когда мы сидели за завтраком и пытались что-нибудь проглотить, я едва осмеливался взглянуть на него. Но вот он заговорил, и голос его звучал спокойно и уверенно.

— Будет лучше, Агнес, — сказал он, — если вы с Мартином уедете домой. А мне еще надо уладить здесь дела. Ты же знаешь, это займет довольно много времени.

— Я не могу уехать, — сказала Агнес. — На похороны придет много народу. Всех нужно принять, здесь, в доме, как, конечно, хотела бы твоя мать. Аннамари совершенно убита горем, а на служанку нельзя положиться. И потом, мой отъезд произведет странное впечатление. Но, может быть, Мартин уедет один… Или тебе скучно будет путешествовать одному, Мартин?

— Нет, — сказал я. — Мне не привыкать.

— Что ж, может, это и в самом деле наилучший вариант, — сказал отец.

А Агнес продолжала:

— Я узнаю насчет подходящего поезда и закажу билет, а потом позвоню Вивьеру и попрошу, чтобы он встретил Мартина.

— В этом нет никакой надобности, — заявил я.

Я был зол. Чего они ломают комедию? Наверняка ведь обо всем столковались заранее, до того еще, как я спустился к завтраку. Я прекрасно представлял себе, как они говорят: «Мартина надо отправить домой. Похороны — слишком тягостное зрелище для него». Но если б они сказали мне об этом напрямик, я бы, конечно, воспротивился. А так пришлось молчать и подыгрывать им. Еще больше, правда, меня злило то, что я, признаться, и сам был не прочь уехать. С той минуты как Агнес сообщила мне о смерти бабушки, меня не оставляло воспоминание о похоронах мальчика в интернате, о том, как тяжело они на меня подействовали. Поэтому я не протестовал, когда отец сказал:

— Не стоит тебе прощаться с бабушкой.

— Конечно, — подхватила Агнес. — Лучше сохранить человека в памяти таким, каким он был при жизни.

И снова я разозлился на себя, потому что испытал облегчение. Мне не хотелось видеть бабушку мертвой, хотя все-таки я чувствовал, что поступаю плохо. С моей стороны это была трусость.

Я пошел к Аннамари и попытался ее утешить. Она плакала, громко всхлипывая, точно маленький ребенок.

— Никого у меня больше нет, — твердила она. — Никого на свете. Хоть бы мне тоже умереть!

— Мы будем тебя навещать, Аннамари, — говорил я. — Честное слово. И я буду часто тебе писать.

Она немножко успокоилась, высморкалась и посмотрела на меня красными от слез глазами.

— Правда будешь писать?

— Обещаю.

Она как будто утешилась. Потом сообщила мне, что отец говорил с ней насчет пожизненной ренты, которую ей завещала бабушка. Он сказал, что купит ей домик где-нибудь за городом.

— Но я лучше останусь здесь, — заявила она со своим обычным упрямством. — Тогда я смогу чаще ее навещать.

Агнес устроила мой отъезд и, само собой, позвонила Вивьеру, чтобы он меня встретил и пригласил пообедать у них. Отказаться я не мог, хотя охотнее остался бы один.

После похорон Агнес вернулась домой. Она сказала, что было огромное количество народу, Аннамари сверх ожидания держалась хорошо и очень ей помогла.

Как и обещал, я сразу же написал Аннамари. Она ответила мне длинным письмом, описав всех, кто побывал у них в эти дни. Я бегло пробежал письмо. Мой отец к тому времени тоже вернулся, предоставив окончание дел нотариусу. По настоянию Агнес мы, не откладывая, выехали на машине на юг. Письмо Аннамари я взял с собой, так как в нем был адрес племянницы, у которой она предполагала пожить первое время.

Путешествие было печальное. Как обычно на отдыхе, машину вела Агнес. Отец был молчалив. Я смотрел в окошко. Наконец я вытащил письмо Аннамари и перечитал на этот раз более внимательно. Тут я наткнулся на одну фразу, которой сперва не придал значения: «Никак я не привыкну к мысли, что она лежит в вашем фамильном склепе, рядом с твоей милой матушкой». А я-то всегда думал, что моя мать похоронена в Риме. Я бросил взгляд на отца. Может, из-за этого он не хотел, чтобы я присутствовал на похоронах? Я бы, конечно, увидел, что она там похоронена. А как было бы хорошо, если б он когда-нибудь, в один из наших приездов в Гаагу, взял меня с собой, чтобы положить цветы на ее могилу…

Мы направлялись на курорт, где бывало мало туристов. Место выбрала Агнес. Там отец сможет по-настоящему отдохнуть.

В первые дни он с утра до вечера лежал у себя на балконе. Мы с Агнес ходили купаться. С балкона ему было видно нас, и мы могли помахать друг другу. Позже я познакомился с другими мальчиками, стал с ними купаться, гулять и играть в малый гольф. Но в первые дни мы с Агнес все время были вдвоем.

На второе утро мы устроились на пляже под зонтом. Агнес посмотрела на балкон, где отец лежал, распростертый в шезлонге, и сказала с удовлетворением:

— Это то самое, что ему нужно. Он сильно переутомился, а тут еще такое потрясение… Такое горе…

Что-то я не заметил ни особого потрясения, ни горя. Но, наверное, Агнес лучше знать, что скрыто под его маской.

— Аннамари пишет, что было ужасно много цветов, — сказал я.

— Да, целая гора цветов, — сказала она. — Мы и от тебя возложили красивый венок. На ленте было написано: «От Мартина».

Я зачерпнул горсть песку и просеял его между пальцами.

— Значит, она хоть цветы от меня получила.

Агнес повернулась ко мне, но я смотрел на песок в своей ладони.

— Ты о чем это? — медленно проговорила она.

— Но ведь это правда. Ты же сама сказала, — невинным тоном ответил я.

Я был уверен, что она прекрасно меня поняла. Агнес вообще всегда все прекрасно понимает, надо отдать ей должное. И, по-моему, она на удивление тонко знает людей. А как раз это и требуется для дипломатической карьеры.

Я опрокинулся на спину и сделал вид, что дремлю. А сам думал, что вот и снова она возложила на гроб цветы от моего имени. А мне такой возможности не представилось… Нет, я сам виноват. Не будь я таким трусом, я бы настоял, чтобы мне разрешили присутствовать на похоронах, и наверняка бы увидел, что в склепе похоронена и моя мать. Конечно, им следовало бы заранее предупредить меня, чтобы избежать душевной травмы. Тогда я смог бы позже сходить туда один и положить цветы на ее могилу.

Мне было стыдно своей слабости. Ведь я просто испугался, что меня снова охватит то жуткое ощущение, а на этот раз оно было бы сильнее, потому что в землю опускали человека, которого я очень любил и который никогда больше не будет со мной болтать и шутить, никогда не накинет торопливо кружевной пеньюар и не припудрит лицо, чтобы предстать красивой перед своим «маленьким солнышком». В кои-то веки мне выпал случай показать, что я действительно могу быть сильным, и я его упустил.

Да, хорошо я себя показал! Эта мысль не давала мне покоя. Я перевернулся на песке и посмотрел на Агнес. Мне вспомнился рассказ бабушки о том, как Агнес была просто убита несчастьем с моей матерью. Это воспоминание вновь пробудило во мне теплое чувство к ней и раскаяние за мою несправедливую мстительность. Она тут совершенно ни при чем. Это все отец. Она имеет на него большое влияние, но в этом отношении покорна ему. Наверное, не так это легко — иметь пасынка, да еще такого, с которым нужно обращаться деликатно и который не упускает случая обидеть тебя. В конце концов, и бабушка, и Аннамари тоже слушались отца. А может, и другие люди. Знакомые. Такие, как граф Ломбарди.

— Ты любила мою мать, тетя Агнес, правда? — спросил я.

Мне почему-то показалось, что, может быть, теперь, когда нет бабушки, я могу разговаривать о моей матери с Агнес. Она же видит, что я вполне спокоен. А отцу об этом знать необязательно… Но тут я увидел, в какое смятение привел ее мой вопрос. Расширенными глазами она уставилась на меня.

— Что это тебе пришло в голову?

— Так сказала мне бабушка.

— Бабушка?

Она была поражена.

— Она тебе сказала, что я…

— Да. Я случайно нашел извещение о смерти. Из него я узнал, что мама погибла от несчастного случая, и мне хотелось бы…

Я прикусил язык. Нет, так не пойдет. Не могу я с ней непринужденно говорить о матери. У нее такой странный, такой затравленный вид.

Я пожалел, что начал этот разговор.

— Тебе нечего бояться, — сказал я. — Ничего со мной не будет.

Агнес молчала. Теперь она закрыла глаза. И я сказал с внезапной горечью:

— Ладно, все это уже ни к чему.

Какая глупость! Она же не знает, что я навыдумывал.

— Я пошел в гостиницу, приму душ, — сказал я, подобрал халат, полотенце и, не удержавшись, добавил: — Вы слишком перегибаете палку, вот мне и лезут в голову всякие страсти.

Она вскочила.

— Какие еще страсти?

Ее голос поднялся до крика.

Я пожал плечами:

— Да так… ерунда.

Нет, никогда в жизни не смогу я ей рассказать, что я нафантазировал про мать, бросившую семью…

Я принял душ, вышел на балкон и уселся с альбомом, в который вложил взятые у бабушки снимки. Раскрыл его и стал рассматривать.

За столом — к обеду отец одевался и спускался вниз — Агнес была так молчалива, что отец спросил, не заболела ли она. Она как-то неопределенно ответила, что слишком долго пробыла на солнце и у нее болит голова. Значит, она ему не сказала про наш довольно-таки странный разговор. Отец был в хорошем расположении духа.

Я поклялся себе впредь никогда не заводить с ней разговора о матери. Ее это определенно травмирует. Может, как раз это и имела в виду бабушка, когда говорила, что о ней неверно судят. Может, и я все эти годы заблуждался.

В порыве раскаяния я постарался быть с ней как можно ласковее. А на рождественские каникулы я поеду к Аннамари. Это отец наверняка одобрит. Вот уж где я смогу вволю поговорить о том, что меня интересует.

Но к Рождеству Аннамари умерла. Ее племянница писала, что ее скосил обыкновенный грипп. По мнению врача, из-за того, что она так резко похудела, у нее ослабело сердце. Говорят, смешно думать, будто человек может умереть от разбитого сердца. Но я-то знаю: Аннамари умерла именно по этой причине. Ее сердце разбилось на бесчисленные кусочки, оставшиеся в старом доме, в каждом стуле, в каждой этажерке, во всех воспоминаниях и прежде всего в склепе. Но тогда, во время каникул, я получал от нее письма, из которых явствовало, как рада она, что я ей часто пишу и посылаю открытки.

Последнюю открытку, которую я послал Аннамари, я купил на обратном пути. Если б не эта открытка, мы бы поехали прямо в гостиницу, где предполагали переночевать.

Я нетерпеливо тряхнул головой. Нет, так у меня ничего не получится. Дело же не в том, чего могло бы не случиться, если бы мне не понадобилось купить открытку. Важно то, что действительно произошло. Надо строго придерживаться фактов. До того самого случая ничего существенного у меня в руках не было. Просто осколки воспоминаний, которые, пока не раскопаешь новых, точно к ним подходящих, не имеют никакого значения.

Но так ли это? Или у меня опять разыгралось воображение? Трудно сухо размышлять только над тем, что тебе точно известно. Как отделить факты от того впечатления, какое они на тебя производят? И все же постараемся, иначе можно сбиться с правильного пути.

Интересно, а археологи могут ошибаться, когда подбирают и складывают осколки или расшифровывают письмена? Как это, должно быть, неприятно. Я слыхал, что ученые не менее тщеславны и чувствительны, чем художники. Но подобная ошибка, сколь она ни неприятна, сколь ни болезненна для самолюбия, никогда не бывает роковой.

Роковой! Какое громкое слово. Проучившись несколько лет в английской школе, привыкаешь воздерживаться от громких слов. Я навсегда сохранил склонность англичан к сдержанности в выражениях. И, по-моему, это вполне благоразумно. Временами я не могу отделаться от ощущения, что слова способны оказывать определенное влияние на реальные события жизни. Если ты что-то называешь ужасным, неизбежным, роковым, таким оно и оказывается. А если то же самое назвать довольно неприятным, угрожающий характер его значительно смягчится.

Итак, решаем, что, если я пойду по ложному следу, это будет всего лишь «неприятно».

Даже очень неприятно!