"Из собрания детективов «Радуги». Том 2" - читать интересную книгу автора (Корсари Вилли, Фруттеро Карло, Лучентини...)

IX

Прямо перед тем как нам тронуться в путь, когда чемоданы уже стояли упакованные, пришла телеграмма из Гааги: бабушка была серьезно больна. Отец позвонил ее врачу и услышал, что на этот раз никакой надежды нет. За короткое время она перенесла два инсульта.

В тот же вечер мы самолетом вылетели в Нидерланды. Бабушка по-прежнему жила в большом доме, где мы у нее когда-то гостили, хотя уже несколько лет твердила, что хочет его продать и снять квартиру. Слишком обременительно было держать целый дом, притом что хорошей прислуги нынче не найти, а Аннамари тоже не молодеет. В последний раз, приехав к нам в Париж, бабушка снова говорила, что ее намерения очень серьезны. Но отец предсказывал, что они никогда не осуществятся. Слишком бабушка привязана к своему дому. И решительно ничего хорошего не получилось бы, если бы они с Аннамари оказались в тесной квартирке в непосредственной близости друг от друга. Аннамари была особой отнюдь не самой приятной в общении. Если кто-то из гостей был ей не по нраву, она не находила нужным скрывать это. Больше же всего ее раздражало то, что бабушка не имела представления о времени: вставала, уходила из дому и возвращалась или неожиданно отправлялась в путешествие — все когда ей в голову взбредет. Ну можно ли в таких условиях нормально вести хозяйство! В дни юности моего отца все было иначе. Мой покойный дедушка требовал порядка во всем, для ребенка порядок тоже был необходим. Но, с тех пор как бабушка осталась вдовой, «дом разваливается на глазах», не уставала повторять Аннамари. Кто хочет, приходит, обедает, ночует и вообще делает что его душе угодно, в точности как сама бабушка… Содом и Гоморра!

Мы смеялись, когда Аннамари принималась браниться, а бабушка только лукаво поглядывала — ни дать ни взять напроказивший ребенок, которого распекают, а он и не думает раскаиваться. Точно как прежде, когда она портила мне аппетит мороженым и всякими сладостями.

После очередной вспышки Аннамари несколько дней дулась, закрывалась в кухне или у себя в комнате. Обычно бабушке первой приходилось нарушить враждебное молчание, а если не хватало терпения, она просто уезжала куда-нибудь. Если б они поселились вместе в тесной квартирке, где нет возможности разойтись по разным углам, они бы, конечно, ссорились еще чаще, а путешествия стали для бабушки в последние годы слишком утомительны.

Кроме того, Аннамари была гораздо сильнее, чем бабушка, привязана к дому, к каждому креслу, дивану, каждой вазе и картине. Естественно, нельзя было переехать в значительно меньшее жилье, не расставшись со многими вещами. И Аннамари пришлось бы с кровью отрывать от сердца каждый предмет. Для них обеих дом был полон воспоминаний — о детстве моего отца, которого они вместе растили после смерти дедушки, и о многом другом.

Но у бабушки, если б она и лишилась этого дома, осталось бы еще многое. У нее был большой круг друзей, она была очень музыкальна, охотно посещала концерты, сама хорошо играла на рояле и была, как и я, страстной любительницей чтения.

Для Аннамари же дом был — вся ее жизнь. Она овдовела совсем молодой и поступила в услужение к бабушке с дедушкой. Снова выходить замуж она не захотела, хоть ей не раз представлялась возможность. О своих родных она тоже не вспоминала, подруг у нее не было. Все ее привязанности сосредоточились на бабушке и на моем отце. Он сам говорил, что у него две матери, Аннамари более строгая, потому что не признает современных взглядов на воспитание молодого поколения.

— Посмотрите вокруг, на всех этих мальчишек и девчонок, — говаривала она. — Их явно в свое время не пороли.

Еще совсем маленьким я забавлялся, наблюдая за двумя старушками, — такие они были разные и при том неразделимы, словно два сросшихся растения.

Аннамари была образцом старомодной, истинно голландской положительности. Она не испытывала ни малейшего интереса к тому, что выходило за пределы домашнего хозяйства, и была привязана только к бабушке, к моему отцу и ко мне. А возможно, и к моей матери. Так я заключил из одного оброненного ею замечания, хотя она тут же перевела разговор на другое. Ей, конечно, отец тоже запретил упоминать о моей матери.

Обе они выглядели очень ухоженными, но манера одеваться была в корне различна. Аннамари не пользовалась пудрой. Кожа у нее была свежая, и время почти не прорезало на ней морщинок. Ее раздражало, что бабушка красит волосы. Сама она всегда была гладко причесана, а ее плотная массивная фигура была затянута в скромное, немодное платье, сшитое, однако, из очень добротной ткани. Платье или блузка, носимые месяцами, выглядели на ней как новые. И на ее переднике я никогда не видел ни пятнышка.

А бабушка была кокетка. Ни за что не показалась бы она небрежно одетой, с растрепанными волосами или ненакрашенной. Даже мне. Если она залежалась в постели и я стучался к ней, мне приходилось подождать, прежде чем я получал разрешение войти. Однажды я из любопытства заглянул в щелочку и увидел, как она быстро накинула кружевной пеньюар, пригладила щеткой волосы, мазнула пуховкой лицо, помадой губы и подушила за ушами. Только после этого «ее маленькое солнышко» мог войти и увидеть ее лежащей в постели — ну прямо картинка из журнала мод. Поэтому я был потрясен, когда Аннамари открыла нам дверь. Не только из-за того, что увидел старуху с мешками в подглазьях, землистой кожей и глубокими складками у рта, а гораздо больше из-за того, что волосы космами падали ей на лоб, воротничок был грязноватый и помятое платье болталось у нее на плечах. Как быстро и как сильно она сдала. Думаю, ее внешность подготовила меня к устрашающим переменам в бабушке, поэтому, когда я увидел ее в постели и не узнал, удар был не так силен.

В ней тоже меня поразило не столько одряхлевшее лицо, тусклый взгляд и сиплый голос, с трудом произнесший несколько слов приветствия, сколько безразличие к своей внешности, которое мне бросилось в глаза и у Аннамари. Как будто уже незачем быть моложавой и элегантной — слишком утомительно, да и не имеет больше значения. Старому телу, у которого только руки и могли еще двигаться, слишком большого труда стоило удержать последние остатки жизни. Для другого уже не было ни времени, ни сил. Да и эти остатки таяли на глазах.

— Я очень устала, — прошептала бабушка. — А мне так хотелось вас повидать…

По-моему, она хотела сказать: «Теперь я могу спокойно умереть. Уходи же, жизнь, у меня нет больше сил».

Я покинул комнату с таким чувством, будто моя бабушка уже умерла. Моя веселая, моложавая бабушка. И этот дом тоже умер. Он всегда был полон звуков: тиканья часов, музыки, голосов, смеха. А сейчас здесь было так тихо, будто и он утратил интерес к жизни. Лишь внизу, на застекленной веранде, в своей большой клетке по-прежнему щебетали попугайчики. Аннамари приглушенным голосом сообщила нам, что днем они с сиделкой вывозят больную на веранду. Это ее единственное желание — побыть днем среди вещей, которые ей больше всего дороги: старомодной мебели, любимых картин, книг, рояля, цветов и попугайчиков.

Там она лежит и смотрит на рояль, на котором никогда больше не будет играть, на книги, которых никогда больше не прочитает.

Теперь каждое утро и в полдень я сидел возле бабушки на веранде. Я смотрел на нее, и мне вспоминался большой камин в зале нашей суррейской виллы. В рождественские каникулы и прохладными летними вечерами мы разводили в нем огонь. Там было, конечно, центральное отопление, но камин создавал атмосферу подлинно английской виллы.

Разжигать камин было моей привилегией, и я здорово в этом наловчился, переняв у Шона кое-какие хитрости. Прежде чем ложиться спать, камин следовало погасить из соображений пожарной безопасности. И я со смутным сожалением смотрел, как огонь медленно угасает, как временами он снова вспыхивает, словно цепляясь за жизнь, пока не останется одна-единственная головешка, но в конце концов и она рассыпается, и ничего уже больше не остается от яркой, красочной игры пламени, кроме серой золы. И мне казалось, будто у меня на глазах умерло живое существо. А теперь я воочию видел, как умирает человек, и мне вспоминался наш камин. В бабушке тоже было что-то от яркого, красочного и жаркого пламени большого камина.

Вспоминались мне также единственные похороны, на которых мне довелось присутствовать. В интернате умер мальчик. Не знаю, отчего он умер, но произошло это в течение двух-трех дней. Мы не были знакомы, он был из старших и едва удостаивал меня взглядом. Тем не менее его смерть очень тяжело на меня подействовала.

На похоронах присутствовали все учителя и ученики. Стоял чудесный осенний день. Из тех, когда с особым наслаждением вдыхаешь воздух и это наполняет тебя беспричинным восторгом, будто ты немножко захмелел и готов куда-то бежать, кричать… В такой день хочется долго бродить по лесу, заниматься спортом, ездить верхом. В такой день особенно остро ощущаешь жизнь. Просто не верилось, что большого, сильного мальчика зароют в землю и он никогда больше не будет здесь ходить, играть в футбол, развлекаться, вдыхать этот пряный осенний воздух.

Казалось бы, лично мне его смерть никакого ущерба не причинила, и все-таки что-то она у меня отняла, какой-то кусочек жизни.

Незадолго до этого случая мы с друзьями вели глубокомысленный разговор о вере, о бессмертии, о загробной жизни и тому подобном. И один из нас утверждал, что все живое взаимосвязано, поэтому каждый, кто умирает, уносит с собой частичку и нашего бытия. Мы дискутировали на эту тему не один час, с глубокой серьезностью, которой взрослые, как это ни странно, в нас не предполагают, хотя сами когда-то были детьми. Во время похорон я вспомнил слова того мальчика, по-моему, я чувствовал нечто похожее на то, что он пытался нам объяснить. Умерший мальчик был для меня никто, и все-таки из-за его смерти я что-то в жизни утратил.

На четвертый день после нашего приезда, в полдень, я сидел возле бабушки. Большую часть дня при ней были отец, Агнес или Аннамари. Вечерами приходила сиделка и оставалась до утра. Была бы воля отца, я бы только заходил навестить больную. Но я заметил, что, когда бабушка видит меня, в ее потускневших глазах вспыхивает огонек, и был уверен, что мое присутствие ей приятно. Поэтому я настаивал на своем. А тут еще Аннамари рассказала, что как раз перед первым ударом бабушка долго говорила обо мне. «Мне так хочется увидеть его, прежде чем я умру», — повторяла она, и отец сдался.

— Словно у нее предчувствие было, — сказала Аннамари.

Я перелистал книжки, взятые из бабушкиного шкафа, но не нашел в них ничего, что могло бы меня заинтересовать. Тогда я на цыпочках подошел к шкафу, поставил их на место и взял наугад другие. При этом я обратил внимание, что за книгами стоит еще какой-то фолиант. Я вытащил его и увидел, что это альбом с фотографиями. Сердце у меня забилось. Я присел на пол возле шкафа, раскрыл альбом и понял: это тот самый семейный альбом, о котором упоминала бабушка. В нем было много маминых фотографий. Кое-какие из них я помнил: ведь они были и в том альбоме, который мы с мамой так любили рассматривать. Глядя на знакомые снимки, я снова услышал нежный голос: «Вот это мы с папой перед помолвкой… А вот ты, совсем крошка, в наш первый приезд к бабушке… А это Агнес, она здесь подружка невесты…»

Но в этом альбоме были и фотографии, которых я раньше не видел или успел забыть. На одной были моя мать и Агнес. Они стояли в саду, обнимая друг друга за талию и образуя забавный контраст. Белокурая головка матери едва возвышалась над плечом Агнес. Мать, нарядно одетая, выглядела очаровательно, а на Агнес было скромное летнее платье. Невольно вспомнились дорогие парижские туалеты, которые она носит теперь. Меня охватила тихая, глубокая радость — не только оттого, что я нашел этот альбом, но и оттого, что бабушка, значит, даже не думала терять его или выбрасывать. Когда я перевернул последний листок, из альбома выскользнул клочок бумаги — газетная вырезка. Я поднял ее и поглядел. Там был кусочек какой-то статьи, а на обратной стороне извещение в черной рамке. Я машинально прочел: «С прискорбием извещаем… Из-за несчастного случая мы лишились…»

Не сразу до меня дошло, что это было извещение о смерти матери. Не раньше, чем я прочел ее имя. «Эстелла Габриэль…» Я не помнил, чтобы при мне кто-нибудь обращался к моей матери по имени. Отец обычно называл ее «милая» или «кошечка», это я помню. Возможно, другие называли ее Стелла или Эстелла, только я этого никогда не слышал, а может быть, забыл. Эстелла Габриэль… Моя мать была француженка. Я сидел, уставившись на извещение и на подписи под ним. Там было и мое имя.

«…нашей горячо любимой супруги, матери и невестки…»

Вдруг я почувствовал, что кто-то на меня смотрит. Я вздрогнул, так как подумал было, что вошел отец и сейчас отберет у меня альбом из-за этой своей патологической заботливости.

Но на меня был устремлен взгляд больной. Иной раз мне казалось, что бабушка уже ничего не видит, однако сейчас было не так. Еле слышно она спросила:

— Что у тебя в руках, мальчик?

Я поднялся и подошел к дивану, где она лежала на матраце, подпертом множеством подушек, потому что она не могла лежать на плоском ложе.

— Это семейный альбом, бабушка, — сказал я. — Ничего странного, что ты не могла его найти. Он стоял за…

Не знаю, по какому признаку — ведь в лице ее, обмякшем и слегка перекошенном, словно отражение в кривом зеркале, не шевельнулась ни одна черточка, — но я сразу понял, что бабушка тогда сказала неправду: она припрятала альбом от меня. Разумеется, по требованию моего отца.

Я не сердился на нее. Наоборот. Никогда еще не испытывал я к ней такой нежности, благодарный за то, что она не отнеслась равнодушно или даже враждебно к памяти матери, как я вообразил. Она сохранила не только фотографии, но и извещение о смерти.

Я боялся, как бы она не разволновалась из-за моей находки, и поэтому поспешил сказать:

— Я так рад, что он нашелся, но папе об этом знать не обязательно.

По-моему, я увидел на ее бледных перекошенных губах нечто похожее на проказливую улыбку, с какой она когда-то разрешала мне не говорить папе, сколько я съел мороженого. Молчаливое согласие немножко поводить папу за нос.

Возможно, и ей вспомнились добрые старые времена.

Мой взгляд упал на извещение, которое я положил на прежнее место между последними листами. На этот раз мне бросились в глаза слова, на которые я сначала не обратил внимания. «Из-за несчастного случая…»

Несчастный случай?

Почему же все меня уверяли, что она заболела, как и я, и умерла от той же лихорадки, которая надолго вывела меня из строя? Впрочем, нет, по правде говоря, никто меня в этом не уверял. Я сам так решил, а поскольку говорить о матери мне не разрешали, я и остался при этом мнении. Сам не знаю, почему меня так поразило, что причиной ее смерти был несчастный случай. Пожалуй, большинство людей сочли бы такой конец более страшным — и для нее самой, и для ее родных.

Но что же это был за несчастный случай?

Я опустился на колени перед диваном, взял холодную, иссохшую и почти безжизненную руку больной в свои и тихо спросил:

— Бабушка, что это был за несчастный случай, от которого погибла моя мама?

В ее обмякшем лице, казалось уже не способном что-нибудь выразить, произошла перемена, во взгляде мелькнул испуг. Она шевельнула губами, но не произнесла ни звука.

Я поспешил ее успокоить:

— Не бойся, бабушка, ты меня не расстроишь. Я все понимаю. Папа, конечно, запретил тебе разговаривать со мной о моей маме. Но я уже не маленький. Можешь спокойно мне все сказать. Что это было — автомобильная катастрофа?

В ее глазах появилось удивительное выражение, какое мне приходилось видеть, когда отец подсаживался к ней и принимался говорить о прежних временах, о своем детстве. Она словно оживала, и из того, что она шепотом отвечала ему, я мог заключить, что она прекрасно все помнит, и тем отчетливее, чем дальше в прошлое. После этого она вновь словно погружалась в небытие, как утопающий, который из последних сил цепляется за спасательный канат, а потом, обессилев, выпускает его из рук, и ему уже все равно, что будет дальше.

Вот и сейчас, я видел, в ней снова затеплилась жизнь. Ясным взглядом она словно всматривалась в то, чего давно уже не было. Я тоже видел под этим дряхлым лицом умирающей лицо моей бабушки. Когда она заговорила, ее речь звучала гораздо отчетливее, чем я хоть раз слышал за все эти

ДНИ.

— Катастрофа? Нет. Упала с лестницы. С крутой каменной лестницы… наружной… У нее бывали головокружения… слабенькая…

Ее ясные глаза заволокло слезами.

— Такой ужас… милая моя Стелла… Твой отец позвонил… ее уже похоронили… Я не могла поверить… просто отупела… Потом подумала… позвонила отцу… чтобы привез тебя, мужчина один с маленьким ребенком… Но отец не захотел… я не знала, что ты болен… он не сказал… я бы, конечно… потом услышала, когда тебя уже отправили в Швейцарию… от Агнес… Она приехала ко мне… все рассказала. Я сердилась… Имела же я право знать, что ты болел… больше права ухаживать за тобой, чем у нее… Но она была так расстроена… когда рассказывала, как ее нашли… привратник… под лестницей… Доктор потом сказал, что она умерла сразу. Слава богу. Если б она лежала там… одна… страдая… Агнес вся дрожала, когда рассказывала… Никогда не думала… — Она запнулась, испуганно посмотрела на меня. — Не надо было мне… говорить с тобой… о ней…

— Я совершенно спокоен, бабушка, — сказал я. — Спасибо, что рассказала.

Это была неправда. Я не был спокоен. По спине у меня бегали холодные мурашки. Я представлял себе, как моя мать лежит под крутой каменной лестницей. Но, видно, во мне было больше от отца, чем я думал, потому что я сумел не показать своих чувств. Я сам слышал, как спокойно звучит мой голос, когда я сказал:

— Папа сильно все преувеличивает.

— Но ты ему не говори…

— Нет, бабушка. Так будет благоразумнее.

Я произнес это слово без горечи. В самом деле, зачем зря тревожить человека?

— Бабушка, — умильно попросил я. — Можно мне взять несколько фотографий? Папа ничего не узнает.

— А… Агнес?

— И Агнес. Никто не будет знать.

— Ну возьми, мой мальчик.

Я осторожно вынул снимки из альбома и сложил их около себя. И извещение. Альбом положил на столик, снова повернулся к бабушке и стал гладить ей руки.

— Расскажи, пожалуйста, про маму. Ты никогда мне о ней не говорила.

Она прошептала:

— Я не смела — из-за отца. Он и Аннамари запретил… ты тяжело болел и был нервный после болезни… Но в последние годы… ты стал таким сильным и ловким… я думала… мне было больно… Я думала, ты ее забыл…

— Нет, бабушка.

— И я… Мы с Аннамари… и твой отец не забыл. Он снова женился, и Агнес — хорошая жена… но Стелла была мне как дочка… С Агнес мне неуютно… Ее не сразу поймешь… Иной раз бываешь несправедлив к людям. Ей было трудно… Стелла… ее не забудешь… Ни муж… ни другие. Я раньше думала, Агнес ее не любит… она расчетлива… использовала ее, чтобы встречаться с людьми и сделать хорошую партию… Но это не так… я потом поняла… Никогда не думала, что она может так переживать… так потрясена была… дрожала с головы до ног, когда рассказывала. Может быть, я неверно о ней судила…

Голова бабушки вдруг склонилась набок, веки опустились, рот приоткрылся. Сердце у меня замерло от страха. На миг я даже решил, что она умерла, и ругал себя за то, что утомил ее, заставил так много говорить. Воспоминания о матери, видно, оказались для нее слишком тяжки.

Но тут я заметил, что она еще дышит. И я остался сидеть возле нее, пока не пробило пять часов. Вошла Агнес. Она предупредила, что сменит меня в пять часов, и, как всегда, явилась минута в минуту. Она тихонько подошла к дивану и взглянула на больную.

— Спит, — шепнул я.

Но не успел я это сказать, как бабушкины глаза чуть приоткрылись. Губы задвигались. Я разобрал только:

— Это ты, Стелла, милая?…

Она бредила. А вскоре погрузилась в сон, вернее, потеряла сознание. Даже мне было видно.

Агнес присела возле дивана. Бросив на нее украдкой взгляд, я взял со столика альбом и сунул его обратно за книги. Потом я на цыпочках прошел к двери.

Проходя мимо, я посмотрел на Агнес. Она сидела неподвижно, выпрямив спину. Никогда я не видел ее такой бледной и утомленной. Может, она расслышала бабушкин шепот и расстроилась? В уголках рта у нее была уже знакомая мне горькая складочка. Она всегда была очень заботлива и внимательна к моей бабушке, а утром сиделка сказала мне, что в эту ночь она несколько часов не отходила от постели, так как состояние больной внушало опасения. Но не ее имя прошептала моя бабушка. «Меня трудно любить…» А почему? Может, она слишком сильная, и людям кажется, что она ни в ком не нуждается. В этот момент я был готов сказать ей что-нибудь ласковое. Я испытывал к ней нежность, потому что бабушка рассказала мне, как она переживала смерть моей матери. Но нужные слова не нашлись, и я молча вышел.

У себя в комнате я заново пересмотрел снимки и убрал их вместе с извещением в конверт.

Значит, моя мать умерла. Да и сомневался ли я в этом в глубине души? Нет, моя мать была не из тех женщин, которые могут бросить мужа и ребенка. Я был счастлив и в то же время потрясен своей бессердечностью. Подумать только: я счастлив, что моя мать умерла!

Я не хотел больше об этом думать, но перед глазами у меня так и стояла эта страшная картина: мать лежит, распростертая, под крутой каменной лестницей. Кто знает, сколько прошло времени, прежде чем привратник нашел ее. И кто знает, действительно ли она умерла мгновенно? Отец, наверное, так сказал, чтобы утешить старушку. Нет, я не мог больше сидеть один и пошел к Аннамари. Она, если не дежурила возле больной, почти все время проводила у себя в комнате. Это тоже было на нее не похоже: раньше она бдительно следила за каждой служанкой.

Аннамари сидела в кресле, руки сложены на коленях, тусклый взгляд устремлен в пространство. Такой я ее никогда еще не видел. Бабушка всегда жаловалась, что постоянная суета Аннамари утомляет ее, а сама Аннамари твердила, что она просто не в силах сидеть сложа руки. Сейчас же она сидела вялая, безразличная ко всему. Прядь волос свешивалась на лоб. Когда я вошел, она подняла на меня глаза и сиплым голосом сказала:

— Молодец, что зашел. Как она там?

— Спит.

— Она одна?

— Нет. С ней тетя Агнес. Может, ты хочешь…

— Нет. Раз там твоя мачеха, я не нужна.

Только она называла Агнес моей мачехой. Другие говорили «твоя тетя».

Я сел рядом. Немного погодя она сказала приглушенным голосом:

— Надо же, первая умирает… А почему не я? Никто бы не заплакал. Когда она умрет, у меня никого не останется…

— А мы как же, Аннамари, папа, я?…

Она покачала головой.

— Когда я вас вижу-то? Вот прежде вы каждый год приезжали, когда…

Она запнулась. Я знал, она чуть было не произнесла: «Когда твоя мать была еще жива». Мне хотелось ей подсказать, но сакраментальные слова не сорвались с моих губ. С внезапно нахлынувшей горечью я подумал, что отец здорово всех нас выдрессировал.

Немного погодя она заговорила снова:

— Еще года два назад бабушка хоть сама к вам наведывалась. А потом мне обо всем рассказывала. А еще раньше она подумывала переехать в Рим. Спрашивала, поеду ли я с ней. Я сказала «да». Она предупреждала, что там для меня все будет непривычно. Совсем другой климат, другие люди, незнакомый язык, но я сказала, что мне везде будет привычно, где будет она… Где будете вы, а языку как-нибудь выучусь. Да, она всерьез об этом думала, а потом…

На этот раз я докончил:

— А потом умерла моя мать.

Аннамари бросила на меня взгляд и кивнула.

— Не бойся говорить про нее, — сказал я. — Ты ведь очень ее любила, да?

Она снова кивнула.

— Да, очень. Очень сильно любила. Я радовалась, когда они поженились. Вначале я боялась, как бы он не выбрал Агнес. Та на это рассчитывала, я видела. И она таки его получила. — В ее голосе слышалась горечь.

— Но тетя Агнес добра и к отцу, и ко мне, — осторожно сказал я.

Она не ответила, но лицо ее было жестко, непримиримо. Я знал, как упорно она держится за свои антипатии и как болезненно ревнива ко всем, кто так или иначе связан с бабушкой или отцом. Только к моей матери она их не ревновала.

— Это был ангел, — сказала она вдруг. — Сущий ангел, хоть она и не училась…

Я едва не улыбнулся. С чисто детским упрямством она ставила бедной Агнес в вину даже ее образованность. На удивление отчетливо вспомнилось мне то, что однажды сказала мать, и я повторил ее слова с некоторым упреком:

— Она же очень способная. А чтобы иметь возможность учиться, она работала и…

— Я работала всю мою жизнь, — отрезала Аннамари.

Она вдруг встала. Казалось, раздражение вернуло ей былую энергию.

— Пойду посмотрю, как там с обедом, — сказала она. — На служанку никогда нельзя положиться. А вам надо поесть. — И добавила: — Готовить она не умеет, при всех своих способностях. Твою мать я научила стряпать разные вкусные вещи. Она любила возиться со мной на кухне.

Мне так хотелось, чтобы Аннамари продолжала рассказывать о матери, но, видно, она, как и я, чувствовала себя виноватой, нарушив запрет отца. Она вышла из комнаты и стала спускаться вниз.

Я вышел следом за ней.

У лестницы я остановился. Мелькнула мысль: она же должна была держаться за перила… И почему ей позволяли выходить одной, если она страдала головокружениями?

Я даже зажмурился. Нет, я не должен поддаваться таким настроениям. Иначе окажется, что отец прав и мне нельзя думать о матери. Но как ужасно, что она…

С усилием отогнав эту мысль, я спустился вниз, зашел в кухню и посидел еще немножко с Аннамари. Потом они с сиделкой отвезли бабушку в спальню.

Как я жалел, что ни разу раньше не убедил бабушку поговорить со мной о матери. Если б я как следует подольстился, она бы не устояла. Но я был слишком послушным ребенком… Слишком послушным. А теперь с меня хватит. Утром пойду навестить больную и…

К следующему утру бабушка умерла.