Моя утопия

Ознобкина Елена Вячеславовна — философ, публицист. Окончила философский факультет МГУ, кандидат философских наук. Автор статей по современной западной философии и философии наказаний; заместитель главного редактора журнала «Неволя». Неодно­кратный автор «Нового мира».

Вот как убивали в Советском Союзе. Рассказывает бывший начальникучреждения УА-38/1 УИТУ МВД АзССР Халид Махмудович Юнусов1 :

«Делалось это так и до меня, и мне тоже, как говорится, по наследству передали. Происходило все ночью, после двенадцати часов. Обязательно долж­ны были присутствовать начальник тюрьмы, прокурор по надзору lt;…gt; врач — начальник медицинской экспертизы, который констатировал факт смерти, и представитель информационного центра, занимавшегося учетом. lt;…gt; У меня за три года работы было человек тридцать пять. И ни одного квартала, чтобы никого... lt;…gt; Забирая осужденного на исполнение приговора, мы не объявляли ему, куда ведем. Говорили лишь, что его прошение о помиловании указом Президиума Верховного Совета отклонено. lt;…gt; Какой бы внутренней силы человек ни был, в тот момент ему не говорили, куда ведут. Обычно: „Иди в кабинет”. Но они понимали, зачем. Начинали кричать… lt;…gt; „Кабинет” небольшой, примерно три метра. Весь закрыт наглухо, только маленькая форточка. lt;…gt; Люди реагировали в тот момент по-разному. Бесхарактерные, безвольные сразу же падали. Нередко умирали до исполнения приговора от разрыва сердца. Были и такие, которые сопротивлялись — приходилось сбивать с ног, скручивать руки, наручники одевать. Выстрел осуществлялся револьвером системы „Наган” почти в упор в левую затылочную часть головы в области левого уха, так как там расположены жизненно важные органы. Человек сразу же отключается. lt;…gt; Надо стрелять, чтобы он сразу умер…»2 

Принципиальные противники смертной казни часто обращаются к эмоциональному аргументу — действительно, эта «процедура» вблизи выглядит «несколько иначе», чем в абстрактном размышлении и даже в пылу гнева отмщения. Недаром и Фуко начинает свою книгу «Надзирать и наказывать» с описания сцены кровавой и варварской казни Дамьена, и Камю свои «Размышления о гильотине» начинает с рассказа о присутствии своего отца (сторонника такого возмездия) на смертной казни гнусного преступника и о его физиологическом шоке от увиденного. Вот и я попыталась, следуя не худшему примеру, начать с возможного эмоционального воздействия…

Узаконенные казни в «цивилизованных» странах сегодня не носят публичного характера. Согласно вышеприведенному свидетельству палача советского времени, на казнях присутствовало лишь несколько официальных лиц. А зрелище казни, на которое, например, в Соединенных Штатах допускаются «посторонние», лишено, как полагают, собственно «зрелищности»: умерщвляют в стерильных условиях, инъекцией… (Впрочем, кое-где еще осталось и сожжение, и побивание камнями; на нашем телеэкране иногда мелькают быстрые кадры приведения в исполнение смертной казни в Китае: длинные ряды стоящих на коленях людей, которых убивает шеренга солдат выстрелом в затылок.)

И все же человеческая впечатлительность (Камю надеялся на человече­ское воображение, способное дорисовать внутренние муки казнимого), возможно, — некая «естественная» гарантия, что со смертной казнью общество рано или поздно расстанется. Что, если именно она в конечном итоге лежит в основе некоего труднодоказуемого индивидуального нравственного чувства, противящегося согласию человека со смертной казнью… Но наряду с аргументом эмоциональным (который сродни вере Ханны Арендт в изначальное природное человеческое сочувствие, животную жалость в отношении к себе подобным) в современных спорах о смертной казни присутствует целый набор аргументов, претендующих на рациональность. Однако в публичных спорах практически никогда не идет речь о самих логиках наших представлений об обществе, которые порождают различие позиций по фундаментальному для любого сообщества вопросу относительно применения смертной казни к своим согражданам.

Чезаре Беккариа 3   и Иммануил Кант

Спор о смертной казни

Этот небольшой исторический экскурс предпринимается мною с одной целью — выявить те традиционные логики, которые продолжают действовать и сегодня, когда противники или, наоборот, сторонники смертной казни пытаются аргументировать свою позицию. Так, «противники», иногда и сами того не замечая, буквально цитируют Беккариа:

Что это за право убивать себе подобных, присвоенное людьми? Смертная казнь не может быть правом и не является поэтому таковым.

Высшее наказание никогда не останавливало людей, решившихся посягнуть на общество.

Не суровость, а продолжительность наказания производит наибольшее влияние на душу человека.

Смертная казнь не может быть полезна, потому что она подает людям пример жестокости4.

Попробуем в общих чертах восстановить сам каркас воззрений Беккариа на общество и наказание, чтобы эти высказывания, кажущиеся на первый взгляд и вне своего контекста скорее доводами здравого смысла (или же, наоборот, плодами «идеализма юности» двадцатишестилетнего Чезаре Беккариа) или же моральными утверждениями, обрели свою строгую рациональность.

Главной предпосылкой размышлений Беккариа была особая умозрительная конструкция — представление об обществе как возникающем в результате заключения «общественного договора» и поддерживаемом разумными уста­новлениями. При этом, согласно его идеальному представлению, заключая общественный договор, индивиды делегируют власти «самые малые частицы свободы», но не право распоряжаться своей жизнью, высшим из благ. Уже это основоположение дает Беккариа первый из главных его аргументов против смертной казни. Последующие аргументы связаны с его представлением о сущности и функционировании человеческого сообщества.

В идеале, по Беккариа, общественный организм должен стать «политическим телом», условия жизни которого поняты и приняты каждым. Причем это должно быть как можно более «легкое» тело, не отягощенное эксцессами страстей и насилия. Эгоистичные человеческие страсти, в модели Беккариа, подобны силе тяжести, вредное влияние которой должен устранить мудрый законодатель-зодчий: «…законодатель поступает подобно искусному зодчему, обязанность которого устранять вредное влияние силы тяжести и использовать ее там, где это способствует прочности здания»5 .

Эта метафора замечательна тем, что здесь просвечивает сама конструкция Беккариа: «политическое тело» есть здание, которому угрожают некоторые силы хаоса, которые сообщество должно научиться нейтрализовать.

Итак, «политическое тело» — то есть общественное состояние — противопоставляется Беккариа «животному» состоянию, власти страстей и нерациональных, избыточных форм насилия. Конечно, чувства составляют естественную, животную основу жизни человека, и Беккариа признает их подчас господствующее влияние — ведь исходным «общественным материалом» являются люди, увлекаемые страстями, порой слишком живо реагирующие на окружающий мир. Эта живость чувственных впечатлений, неизменно присущая человеку, не должна быть уничтожена какими-либо санкционированными общественными воздействиями, с другой стороны — людей надо как-то приспосабливать к участию в общем благе и отвращать от неумеренности и преступлений.

Из этого противоречия произрастает мысль Беккариа о необходимости создания так называемых «политических препятствий» в жизни общества, способных погасить действие всеобщего «начала разложения». Речь идет о формировании в индивиде уравновешивающих страсти «социальных чувств». Итак, «политическое тело» все время стремится устранить преступление через постепенное складывание социальных или нравственных чувств, а для этого нужны труд общества и законодателя и время…

Сам исторический процесс формирования этих искусственных, поддерживающих существование политического тела чувств видится Беккариа наподобие общественной дрессуры. Наказание должно производить настолько сильное впечатление, чтобы чувства индивида сохраняли возможно длительную память о нем и стали своего рода «плотиной» на пути возможного нового потока страстей. Однако подобная «дрессура» имеет свой естественный предел: «верхняя граница» насилия, порог интенсивности (жестокости) наказания не должен быть перейден уже в силу следующего обстоятельства: «Если будет достигнут этот предел, то для преступлений, еще более вредных и более ужасных, не нашлось бы соответствующего наказания, которое было бы необходимым для их предупреждения»6 .

У Беккариа существует настоящая «метафизическая фобия» к насилию как к началу, разрушающему общественную жизнь. Поэтому смертная казнь для него — опасная точка сползания к животному состоянию, фактическое признание неудачи общества в формировании социальных чувств. Иными словами, призыв Беккариа можно сформулировать так: «Экономьте насилие, иначе погибнете». Пожалуй, это в суммарном виде — второй основной аргумент Беккариа.

Для Канта Беккариа — просто мальчишка («участливо сентиментальный маркиз»), который не понимает самого существенного…

Однако прежде чем коротко описать логику кантовского размышления, заметим, что подкладкой кантовских рациональных построений тоже является некая фобия. Возможно, Кант даже гораздо сильнее Беккариа боялся человеческих страстей и неуправляемых субъектных состояний. Об этом прямо свидетельствует весь его аскетический образ жизни, который он кропотливо создавал и которого неукоснительно придерживался. Очень показательны детали, вот лишь некоторые из них. Кант с большим подозрением относился к человеческому обонянию, считал его самым коварным чувством, потому что это — нечто неуправляемое, оно тебя захватывает. Скажем, отвратительный запах проникает в тебя, и соответствующая реакция на него неконтролируема. Потеря контроля над собственным телом для Канта фактически равнозначна потере человеческого достоинства и автономии.

Но самый большой страх Кант испытывал перед сном — ведь можно проснуться «себе другим». И вообще, сон — абсолютно неподконтрольное субъекту состояние, а потому сродни самой смерти. Кант был человеком, который хотел сам распоряжаться собою во всех мельчайших, в том числе и чувственных, своих проявлениях. Иное, полагал он, недостойно человека. Это «самоопределение» Канта на самом деле теснейшим образом связано с его теоретическими построениями.

Однако подойдем ближе к нашей теме. В «Метафизике нравов» Кант подробно аргументирует свою позицию — за смертную казнь. Первое: он вводит жесткий запрет на анализ генеалогии власти («Происхождение верховной власти в практическом отношении непостижимо для народа, подчиненного этой власти…»7 ). «Умствование» о том, предшествовал ли власти первоначально некий общественный договор, или же сначала явилась власть как таковая, установившая закон, было бы бесцельным и даже опасным для народа, который уже подчинен гражданскому закону. Закон — священен и неприкосновенен, «как если бы он исходил не от людей, а от какого-то высшего непогрешимого законодателя».

Последнее заявление Канта — ни в коем случае не тождественно утверждению о неком «историческом основании», «историческом приоритете», — он говорит об идее закона как о необходимом принципе практического разума. Иными словами, с его точки зрения, закон и не может быть помыслен иначе как изначальное и неотменяемое условие гражданского общества (человек-гражданин и закон суть одновременны в своем существовании).

В кантовской конструкции практического разума условие рождения человеческого субъекта предполагает изначальное подчинение правовому принципу. Кант вообще не признает «невменяемости» (презумпция абсолютной разумности субъекта). Совершая преступление, выбирая зло, тот, кому имя «человек», фактически сознательно отрекается от себя... Преступление ставит его вне рамок гражданского общества.

Кроме того, абсолютным условием существования гражданского общества для Канта является общественная справедливость, единственный принцип которой, в свою очередь, — это принцип равенства и симметрии. «Оскорбляешь ты другого — значит, ты оскорбляешь себя; крадешь у другого — значит, обкрадываешь самого себя; бьешь его — значит, сам себя бьешь; убиваешь его — значит, убиваешь самого себя»8.  В этом высказывании отражается математически выверенное представление Канта о необходимой соразмерности наказания — преступлению. И именно поэтому единственной мерой наказания за убийство является смертная казнь преступника («Жизнь, как бы тягостна она ни была, неоднородна со смертью; стало быть, нет и иного равенства между преступлением и возмездием, как равенство, достигаемое смертной казнью преступника…»9 ).

Великолепным примером этого «строго логического» кантовского понимания является приведенное им самим рассуждение о случае убийства матерью своего незаконнорожденного ребенка. Поскольку это существо принадлежит не общественному, но естественному состоянию, его убийство не должно караться законом…

И еще одна фигура выведена у Канта из-под всякой возможной смертной санкции — это глава государства. Казнь его, как полагает Кант, означала бы ниспровержение всех правовых (и моральных) понятий, символическое ниспровержение права карать как такового, — в этой бездонной пропасти должно было бы исчезнуть само государство.

В двух вышеприведенных конструкциях (Канта и Беккариа), как мы видим, противоположным образом решается вопрос о смертной казни. И ключевое разногласие обусловлено взглядом на происхождение и сущность человеческого сообщества. Несколько упрощенно говоря, сегодняшние сторонники и противники смертной казни также тяготеют соответственно к «государственнической» или «договорной» модели (модели «сообщества»).

Современная аргументация. Артур Кёстлер и Альбер Камю 10  

Голоса Кёстлера и Камю мне также хотелось бы, подкрепив тем самым свой слабый голос, включить сегодня в дискуссии о смертной казни. Тем более, что эти два человека несомненно способствовали отказу от смертной казни — прежде всего в Европе.

Свои «Размышления о виселице» Кёстлер написал в 1955 году. В 1937-м, во времена франкистского режима, он сам находился в тюрьме под угрозой смертного приговора; в 1955-м ему удалось инициировать в Англии национальную компанию за отмену смертной казни; в 1957-м, когда книга Кёстлера (под одной обложкой с «Размышлениями о гильотине» Альбера Камю) вышла отдельным изданием во Франции, он уже мог написать издателю: «В Англии битва выиграна». (В 1964 году здесь последний раз был приведен в исполнение смертный приговор; в 1973-м смертная казнь была отменена за преступления, подлежащие общей юрисдикции; наконец, в 1998 году произошла полная законодательная отмена смертной казни.)

Для Артура Кёстлера смертная казнь — личный враг. Вот его собственное признание: «Пока смертная казнь не будет отменена, внутренний покой оста­нется для меня навеки недостижимым»11 . Поэтому вся его аргументация, естественно, «предвзята». Кёстлер, созвучно Беккариа, убежден, что «эшафот — не просто инструмент гибели; это самый древний и отвратительный символ одной из склонностей рода человеческого, ведущей его к моральному краху»12 . Он не щадит нас, описывая в своей книге отвратительные «технические» подробности публичных казней, полагая, что «необходимо точно знать, о чем идет речь»13 .

Но самое для меня главное, что, с моей точки зрения, Кёстлеру действительно удалось «вытащить» наиболее глубинный и значимый момент любой серьезной современной дискуссии о смертной казни. Фактически он приходит к простому и одновременно чреватому огромными сложностями выводу, что в основе концепции «уголовной ответственности» лежит нереалистичное представление об «идеальном человеке» (вспомним Канта). Вменение ответственности строится на постулате тотальной разумности и презумпции абсолютного самоконтроля индивида. Но ведь в случаях, как мы говорим сего­дня, девиантного поведения мы вряд ли имеем дело с «субъектом как таковым» — мы имеем дело с конкретными людьми, существами телесными и не лишенными страстей (вспомним Беккариа)… Между тем именно смертник испытывает на себе всю тяжесть последствий красивой утопии безусловной ответственности индивида…

Однако Кёстлер понимает, что отмена смертной казни на основании отказа признать человека существом тотально ответственным — для любой системы права — может оказаться настоящим троянским конем… (Кстати, на два десятилетия позже Мишель Фуко, размышляя об отмене смертной казни, говорит о том же: если продумывать эту логику отказа до конца, то под вопросом окажется само право наказывать.) Но Кёстлер находит мягкий выход из этой ситуации: закон, стоящий на страже правовой утопии, должен всякий раз быть человечно скорректирован теми, кто принимает конкретное решение. Унификация — смерти подобна…

Когда Альбер Камю писал свое знаменитое эссе «Размышления о гильотине», он уже прочитал книгу Кёстлера. Кроме этого к тому времени он прошел нелегкий путь обретения личной позиции — против смертной казни. Он понял, что смертная казнь — то, что вынести человеку невозможно. И «ви­ной» тому — человеческое воображение. Камю не раз говорил, что способен слишком хорошо представить себе муки приговоренного… А если этого воображения кому-то недостает — он был готов «посодействовать».

Камю щедро приводит описания, связанные с казнью, — еще более беспощадные и подробные, чем Кёстлер. Ему кажется, что сначала, до всякого «разговора», надо пробудить в читателе естественное чувство отвращения к убийству себе подобного… Вот, например, он цитирует наблюдение медиков за телами казненных гильотиной:

«…подобные зрелища тягостны и отвратительны. Кровь пульсирующими толчками изливается из перерезанных сонных артерий, а потом свертывается. Мышцы судорожно сокращаются, и эти перебои вызывают своеобразные проявления: кишечник урчит, сердце производит последние хаотичные, отчаянные сокращения. Иногда рот кривится в ужасной гримасе. Действительно, глаза у отрубленной головы неподвижны, слепы и безмятежны, зрачки их расширены; к счастью, они не смотрят, и если не наступает трупное помутнение, они не движутся; они прозрачны, как у живого, но неподвижны, как у мертвого. Эти явления могут продолжаться минутами, а у физически крепких субъектов — даже часами: смерть не наступает мгновенно lt;…gt; Таким образом, каждое отдельное проявление жизни продолжается и после обезглавливания. lt;…gt; остается лишь одно впечатление: эксперимент этот ужасен, это убийственная вивисекция с последующим преждевременным захоронением»14 .

Безжалостные детали, все рассматривается с близкой, «животной» дистанции… Разве сама эта картина не противоестественна человеку?

А еще Камю приводит, один за другим, аргументы: двойной стандарт, лицемерие государства, оставляющего за собой право убивать. (Ведь основной риторической фигурой, оправдывающей обычай наказывать смертью, является аргумент о «внушении страха будущим преступникам». В несостоятельности этого аргумента нас, кажется, убеждал еще Беккариа.) Государственные чиновники стыдливо прячут казни, газеты говорят о них вполголоса. («Каким образом может быть показательным тайное убийство, совершаемое во дворе тюрьмы?»15 ) Да и может ли само зрелище казни, не говоря уже о простом «знании о ней», остановить преступника? Того, которого сама судьба ведет по путям зла, да и того, кто совершает зловещее преступление в бреду страстей и безумия (разве страх смерти может победить человеческие страсти?)… «Смертная казнь за убийство применялась веками, но племя Каина все же не исчезло»16 .

И еще вполне беккариевский аргумент: «Окрестности эшафота чужды благородства…» Разве можно по сей день, без специального напряжения зрения, в кровавом и варварском обычае видеть проявление «высшей справедливости», а в палаче — «божественную силу»? Разве зрелище казни не вызывает к жизни самые низменные эмоции и страсти (способствуя тем самым росту, а не укрощению преступности)?

И еще, кажется, неопровержимый аргумент: кто из смертных способен вынести окончательный вердикт о «неисправимости» преступника в этой жизни? Ведь религиозные представления, согласно которым умерщвление греховного тела может даже пойти на пользу бессмертной душе, уже принадлежат истории… Да и живем мы в то время, когда преступления самих государств многократно превышают пределы способностей и возможностей индивидуальных преступников…

И снова о страданиях жертвы. Нам, смертным людям, нельзя забыть и о безмерном страдании приговоренного к смерти преступника: «Когда официальные юристы говорят о предании смерти без страданий, они не знают того, о чем говорят, и, что особенно важно, они лишены воображения. Опустошающий и унизительный страх, которому месяцами и годами подвергается осужденный и которому не подвергалась жертва, является более страшным наказанием, чем смерть»17 . Камю устрашает сама «машинность» жизни после приговора, превращение человека в покорную вещь… Греки с их цикутой были гуманнее.

Все представленное в книге «Размышления о гильотине» если и не поколебало сторонников смертной казни, то заставило самого «впечатлительного» Камю согласиться на временные компромиссы: для благопристойности можно хотя бы давать приговоренному шприц со смертельной жидкостью, оставляя за ним право самому сделать себе безболезненный укол и перейти от сна к смерти… Это пессимистический компромисс. Камю не надеялся при своей жизни увидеть плоды собственной борьбы за отмену смертной казни.

Еще в июне 1959 года (за несколько месяцев до смерти) Камю уверен, что его «тяжба об одном из фактов цивилизации» может продлиться необо­зримо долгие годы. Однако последняя смертная казнь состоялась во Франции в 1977 году. А ее отмена произошла невзирая на широкую общественную поддержку этого института. В 1981 году известнейший адвокат Робер Бадинтер, став министром юстиции после победы на выборах Франсуа Миттерана, добивается законодательной отмены смертной казни. Сегодня во Франции 50 процентов населения выступают за возвращение и соответственно 50 процентов — против смертной казни.

От виселицы и гильотины к электрическому стулу, выстрелу в затылок или в сердце, наконец, к безболезненной инъекции… Учитывая реалии сегодняшнего дня, трудно предположить, что тексты Кёстлера и Камю могут оказать заметное влияние на умонастроение общества и законодателей (что уж говорить об исполнителях) в нынешней России, склоняющихся к возвращению смертной казни в арсенал российского уголовного права18 . Для перемен в этом отношении нам предстоит, похоже, многолетняя прежде всего исследовательская и просветительская работа.

От философии и морали — к социологии наказания

Написав этот исторический экскурс (Кант — Беккариа, Кёстлер — Камю), я стала размышлять о том, чем все это, собственно, может нам в России сегодня помочь, как сказаться в сегодняшнем споре.

Если иметь в виду нынешнюю вялотекущую отечественную «дискуссию», то можно заметить, что никакой «теоретический опыт» прошлого спорящих в общем-то не волнует. У нас в сегодняшних дискуссиях о смертной казни слишком часто доминируют откровенные эмоции возмездия («А вот посмотрим, что скажете вы, когда потеряете близкого человека…»), в лучшем случае выдвигаются моральные аргументы, впрочем, случаются апелляции к какой-нибудь (обычно анонимной) «статистике» (о практической бесполезности смертной казни для общества, поскольку она не уменьшает число преступлений), наконец, иногда приводится аргумент, указывающий на возможность непоправимой юридической ошибки… (Последний аргумент способен, похоже, еще как-то воздействовать на общество, мыслящее в категориях права, например, на американское общество. В последние годы в США именно этот аргумент заставил некоторые штаты ввести мораторий на применение смертной казни — впредь до точного выяснения, сколь в действительности часты подобные ошибки и как можно их избежать19 .)

Итак, для начала просто некоторые сведения.

За последние годы число стран-аболиционистов (установивших законодательный запрет на применение смертной казни в качестве наказания) весьма значительно выросло. При этом наиболее полно эту «общественную утопию» удалось реализовать Западной Европе. Именно здесь сегодня заметнее всего эволюция международного гуманитарного права: с 1 июля 2003 года Совет Европы утвердил вступление в силу полного запрета на смертную казнь. (Страны — члены Совета Европы подписали Протокол № 13 к Европейской Конвенции прав человека. Этим Протоколом вводится запрет на применение смертной казни даже во время войны. Ранее, согласно статье 15 Конвенции прав человека, государства, в случае войны или иной чрезвычайной ситуации, ставящей под угрозу существование нации, могли отступать от соблюдения положений Конвенции и применять в качестве наказания смертную казнь.)

Небольшое отступление в историю. В начале XX века более десяти европей­ских стран отказались от практики смертной казни в мирное время. К 1962 году в Западной Европе только в Соединенном Королевстве, Франции, Греции, Ирландии, Испании еще применяли (редко) эту меру наказания. Но вот уже более двадцати лет назад эти страны стали аболиционистскими.

За последние четыре десятилетия общее число стран, отказавшихся от смертной казни, утроилось. К сегодняшнему времени более половины стран мира либо отказались от смертной казни законодательно, либо не применяют ее на практике. При этом 84 страны сегодня — аболиционисты (не применяют смертную казнь ни за какие виды преступлений), 12 стран применяют смертную казнь только в период военных действий, 24 страны не применяют эту меру наказания на практике (в течение последних десяти и более лет). (76 стран оставили за собой право на смертную казнь и применяют ее.) В последние пятнадцать лет отмечено распространение аболиционистского движения на страны Африки, в меньшей степени оно затрагивает азиатские страны. Однако к концу тысячелетия лишь в 55 странах (после 1994 года) применялась смертная казнь. Помимо США, Кубы, Гайяны и некоторых ост­ровных государств Карибского бассейна это государства Ближнего Востока, а также многие другие страны Азии и Африки (лидеры — Китай, Иран, Демократическая Республика Конго, Саудовская Аравия, Туркменистан, США).

Согласно данным Международной Амнистии, в 2004 году в 25 странах мира было приведено в исполнение 3797 смертных приговоров; 7395 человек были приговорены к смерти в 64 странах20 . Из исполненных казней 97 процентов приходятся на долю Китая, Ирана, Соединенных Штатов Америки и Вьетнама. В Китае (по очень приблизительным данным) казнено 3400 человек, 159 человек — в Иране, 64 — во Вьетнаме, 59 — в США… Четверо казненных — несовершеннолетние (1 — в Китае, 3 — в Иране). Все это цифры официальные, возможно, несколько более «утешительные», чем реальная картина (так, некоторые специалисты полагают, что в Китае в прошедшем году могло быть казнено до 10 тысяч человек)…

По данным той же Международной Амнистии, в 2004 году на пространстве бывшего Советского Союза казнили в Беларуси, Киргизстане, Таджикистане, Узбекистане…

Многие западные эксперты говорят сегодня о том, что исторический процесс распространения отказа от смертной казни на все новые страны приостановился и в ближайшее время не предвидится его «размораживание». Не предвидится и изменение законодательных позиций «сверхдержав» США, Китая, России.

В России запрет на смертную казнь не носит законодательного характера. Действующий с 1999 года мораторий, который Россия объявила в связи с принятием ее в Совет Европы, подвергается постоянной атаке наших политиков (один из последних прецедентов — кампания за смертную казнь, развернутая деканом социологического факультета МГУ В. Добреньковым, сумевшим привлечь в свои сторонники многие известные имена21 ). Да и более 60 процентов населения (об этом свидетельствуют социологические опросы) приветствовало бы возвращение к смертным казням. Так что пессимизм российских противников наказания смертью, пожалуй, не менее оправдан, чем пессимизм Камю. Впрочем, в этом деле никогда нельзя сдаваться…

Как мне представляется, в сегодняшних условиях в России общественное обсуждение вопроса о смертной казни (в структурах законодательной власти, в среде правоведов, правозащитников22 , в СМИ, даже на телевидении в маловразумительном «формате» «ток-шоу») зашло как-то в тупик. В этих дискуссиях мы слышим одни и те же аргументы (и «за», и «против»), — повторяясь, они фактически уже теряют всякую свою «убедительность». Да и сами (не столь многочисленные) дискуссии ведутся на весьма абстрактном уровне отрывочного знания с привлечением моральных сентенций. Это имеет свое объяснение, в числе причин — пещерное состояние отечественной науки о наказании. Наша «криминология» (а о пенологии у нас вообще еще не говорят) весьма (за редким исключением23 ) консервативна и «проспала» приблизительно век. Почти все это время (исключая теоретически плодотворные конец XIX — начало XX века, когда в России начало развиваться «тюрьмоведение») наука о наказании была в нашей стране по букве и по духу — ведомственной, обслуживающей карательную систему. Между тем накопленное число (и многообразие) западных исследований наказания сегодня таково, что просто не представляется возможным освоение этого массива опыта. И все­ же нам надо спешно включаться в цивилизованный, в том числе теоретический процесс, непременно предполагающий сегодня акцент не столько на философии и морали, сколько на социологии наказания24 .

Кроме привычной советской «статистики» (которую еще как-то можно получить у соответствующих властных структур) сегодня нужны масштабные, в том числе междисциплинарные, независимые эмпирические социологиче­ские исследования; насущно необходим перевод и публикация лучших западных исследований последних пятидесяти лет; необходимо готовить на стадии вузовского образования специалистов по социологии наказания. Наконец, надо, чтобы начало выходить много книг отечественных исследователей и публицистов, размышляющих, в современном интернациональном контексте, о проблемах наказания в обществе.

Но даже если пофантазировать, что подобная «программа-минимум» будет в ближайшие десятилетия реализована и появятся хотя бы те группы современно мыслящих экспертов, которые поднимут планку общественного обсуждения (в том числе темы смертной казни), нашему обществу, видимо, еще далеко до осмысленного принятия решений в этой сфере…

Сегодня же, с моей точки зрения, было бы правильным заморозить на неопределенное время решение о возвращении в нашей стране к смертным казням. И наращивать социальное знание об институте смертной казни. Не только теоретическое. В частности (я уверена в этом), надо сделать максимально открытой для общества информацию о смертниках (сегодня это пожизненно осужденные). Хотя бы по примеру тех же Соединенных Штатов. (Несмотря на то что это, похоже, не очень помогает им в деле отказа от смертной казни.) Общество должно смотреть на проблему прямо, учитывая все ее сложности, но все же — через призму судеб конкретных людей. Ведь решать судьбу конкретного человека всегда сложнее, чем абстрактного «преступника». Так вот, пусть для начала будет хотя бы эта «сложность», а не абстрактные рассуждения и нравственные догмы… Чтобы (по выражению Даниила Гранина) «не расчеловечиться». И дело здесь не только в пресловутой «человечности», но и в использовании потенциальной способности человека мыслить, если угодно, усложнять ситуацию прежде, чем принимать простые необратимые решения.

В упомянутых мною Соединенных Штатах активно действует множество неправительственных организаций, берущих на себя защиту того или иного человека, попавшего в «смертный коридор». При этом обнародуются как мнения защитников, знавших ожидающего смерти заключенного совсем другим и в другом качестве (мнения родных, друзей), так и мнения родных жертвы (кстати, случаи отказа от государственной мести со стороны близких родственников жертвы не столь редки) и тех, кто жаждет этого наказания… Эти постоянные дискуссии поддерживают внимание общества к проблеме смертной казни, заставляя многих вновь и вновь искать личные аргументы «за» или «против».

В конечном итоге решение «за» или «против» смертной казни, каса­ющееся жизни и смерти человека, должно быть максимально личным, персональным и ответственным…

Пространный эпилог

Моя, если угодно, личная утопия неприменения смертной казни строится на нескольких очевидных для меня аргументах. Я попытаюсь коротко сформулировать главные из них.

Такое преступление, как лишение человека жизни (а я рассматриваю только этот, претендующий на наибольшую обоснованность, «повод» назначить смертную казнь — но никак, скажем, не случаи «государственной измены» или, например, масштабного экономического преступления), с моей точки зрения, несоизмеримо вообще ни с какой мерой наказания. Несомненно, убийство (или варварское насилие) — это действие, которым субъект ставит себя вне человеческого сообщества. Однако это не означает, что сообщество должно отплатить ему «той же монетой». А если это происходит, то серия убийств себе подобных продолжается бесконечно. Для остановки этого каннибальского механизма человеку (обществу) дана надежда, что и существо, нарушившее главный закон человеческого сообщества, всегда имеет шанс покаяния и возврата. А если нет — тогда тюремная изоляция (коль скоро не осталось необитаемых островов).

Однажды в одной из своих работ замечательный норвежский криминолог Нильс Кристи позволил себе размышление, не понравившееся многим:

«После Второй мировой войны, недалеко от лагеря смерти в Биркенау, была воздвигнута виселица. Здесь вздернули коменданта лагеря. Вот этого я никогда не мог понять. Одна жизнь — и полтора миллиона жизней! Одна сломанная шея — и горы задушенных, умерших от голода или просто убитых в том лагере. Для меня эта казнь на виселице стала знаком унижения полутора миллионов жертв. Ценность жизней каждого из них оказалась лишь полуторамиллионной долей ценности жизни коменданта.

Ну а что еще можно было сделать? У меня нет иного ответа, кроме того, что, может быть, надо было устроить над ним процесс. День за днем выжившие заключенные рассказывали бы о том, что там происходило. Все жертвы смогли бы выразить свое отчаяние, гнев и жажду мщения. И комендант также высказал бы свое видение событий, свои соображения перед лицом жертв и судей.

Ну а судья, если бы он был свободным судьей, а не просто палачом, нанятым победителями, какое бы решение он принял в итоге?

Один из возможных вариантов — и я бы предпочел именно его: судья говорит этому коменданту лагеря: вы несомненно все это совершили. Вы руководили умерщвлением более миллиона людей. Вы виновны. Ваши деяния настолько аморальны, что превосходят все мыслимые преступления. Мы все это слышали. И пусть весь цивилизованный мир узнает о тех ужасных делах, которые вы совершили в этом ужасном месте. Больше сказать и сделать нечего. Идите с позором...»25 

Если всерьез, то какая разница — циничное убийство многих или, скажем, одного человека? Логика здесь может быть той же (для сторонников возмездия), разве ценность жизни убитого равна ценности жизни убийцы? Разве это «равноценный размен»? Да и могут ли вообще быть «равноценными» две разные жизни? Все же Кант подошел к этой проблеме слишком арифметически…

Следующий мой аргумент. Мне действительно представляется, что убийство человека человеком (ставшее сегодня столь обыденным) представляет собой настоящую загадку для исследователя, а не предмет автоматической «симметричной» реакции власти. Давая государству молчаливую санкцию на убийство убийцы, позволяя себе самое простое из возможных решений, мы откладываем возможное понимание. А ведь недавнюю историю сознательного, планомерного, технически продуманного уничтожения миллионов в концентрационных лагерях — эту многократно усиленную проблему убийства себе подобного мы лишь начали продумывать (Адорно, Арендт, Примо Леви, Шаламов, Хайдеггер последних лет, Тодоров, Мильграм, Имре Кертес… — первые пришедшие на ум имена)…

Есть еще по крайней мере два обстоятельства, которые я не могу сбросить со счетов, думая о смертной казни. Первое. Огромное большинство тяжких преступлений, связанных с нанесением телесного вреда и убийством человека, совершаются у нас людьми из «низших» социальных слоев. И если на личностном уровне это само по себе не повод для снисхождения, то общество в лице представительной власти не может над этим социологическим фактом не задуматься. Первопричины многих, в том числе и жестоких, убийств можно и нужно искать в том, что я бы назвала «недостатком социальных ресурсов» (когда те или иные значительные социальные группы не имеют необходимого доступа к экономическим (понятно), правовым (не знают законов, не имеют собственного адвоката, а назначенный «спит» на процессе), социальным (в том числе затруднено движение по социальной лестнице), культурным ресурсам общества, в котором живут). Недавно, работая в качестве редактора над книгой Людмилы Альперн «Сон и явь женской тюрьмы»26 , в которой половину объема занимают анкеты — точнее, рассказы от первого лица — осужденных женщин и девочек-подростков, я обратила внимание на описания «факта и места события» (убийства). Парадокс в том, что состояние убийц нельзя (судя по этим достаточно бесхитростным свидетельствам) назвать осознанным, как нельзя счесть и полностью аффективным, бессознательным. Здесь скорее какая-то «культурная невменяемость» — неспособность контролировать очень простые ситуации и действия, как будто участников этих кровавых сцен никто не научил необходимым для жизни в социуме образцам, шаблонам поведения… Обделил культурным инвентарем…

И второе обстоятельство — это, по моим меркам, в целом несправедливо устроенное современное российское государство и остающаяся карательной российская судебная система, которым трудно доверить человеческую жизнь. Нельзя списывать «в расход» своих сограждан, тем более когда у общества в целом нет доверия к государственной системе разрешения гражданских и уголовных конфликтов.

Этот последний мой «аргумент», пожалуй, сродни тому пессимистическому компромиссу Камю. Если наша социальная жизнь столь часто нарушает каноны простой справедливости и человечности, давайте хотя бы повременим со смертными казнями.

1В Азербайджане смертные казни продолжались до 1993 года. О знаменитом «пятом блоке» написана документально-публицистическая книга Эльдара Зейналова «Отсюда не выходят». Ее фрагменты опубликованы на сайте lt;http://www.tyurem.netgt;. Сама книга еще ждет своего издателя.

2 lt;http://www.index.org.ru/ostrova/rafail.htmlgt;.

3Чезаре Беккариа (1738 — 1794) — выдающийся итальянский просветитель, юрист, автор знаменитого трактата «О преступлениях и наказаниях» (1764), произведшего огромное влияние на правовую мысль Европы и России.

4 Беккариа Чезаре. О преступлениях и наказаниях. § XXVIII. М., 1939.

5Беккариа Чезаре. Указ. соч., стр. 218.

6Там же, стр. 312.

7Кант И. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 6. М., 1994, стр. 351.

8Там же, стр. 367.

9Там же, стр. 368.

10Кёстлер Артур, Камю Альбер. Размышления о смертной казни. Введение и очерк «Смертная казнь во Франции» Жана Блок-Мишеля. Перевод с французского. М., 2003.

11Там же, стр. 31.

12Там же, стр. 32 — 33.

13Там же, стр. 43.

14Кёстлер Артур, Камю Альбер. Размышления о смертной казни. Введение и очерк «Смертная казнь во Франции» Жана Блок-Мишеля. Перевод с французского, стр. 146.

15Там же, стр. 144.

16Там же, стр. 156.

17Кёстлер Артур, Камю Альбер. Размышления о смертной казни. Введение и очерк «Смертная казнь во Франции» Жана Блок-Мишеля. Перевод с французского, стр. 163.

18Сейчас в России еще существует высшая мера наказания, и суды могут выносить смертные приговоры. Однако они в исполнение не приводятся — на них действует мораторий, — а заменяются на пожизненное заключение. После недавней отмены смертной казни в Армении Россия осталась единственным членом Совета Европы, не ратифицировавшим Протокол № 6.

19Об этом, в частности: «За последние 20 лет более чем 100 человек в 24 штатах США были освобождены благодаря новым доказательствам, подтверждающим их невиновность. Это примерно один из семи казненных. lt;…gt; „Наша судебная система разрушена. До тех пор, пока я не буду уверен, что ни один невиновный, будь то мужчина или женщина, не пострадает от несправедливого суда, никто не подвергнется этому наказанию”, — заявил губернатор штата Иллинойс после всех этих случаев и в январе 2000 года ввел мораторий на исполнение смертной казни в штате» (Сергеева В. Мир на пути к отмене смертной казни. — «Неволя», 2004, № 2, стр. 142).

20Это рекордные цифры за последние четверть века.

21См. подробнее: Бикбов А. Личное дело декана? — «Неволя», 2004, № 2, стр. 151 — 158.

22Наиболее значительный Интернет-ресурс : lt;http://www.hro.org/editions/deathgt;.

23См., например, работы Я. Гилинского, в том числе его недавно изданный учебник «Криминология. Теория, история, эмпирическая база, социальный контроль» (СПб., 2002).

24Недавно вышедшие работы отечественных исследователей, предлагающие новое осмыс­ление института наказания: А. Олейник, «Тюремная субкультура»; Л. Альперн, «Сон и явь женской тюрьмы»; Е. Ефимова, «Современная тюрьма».

25См.: lt;http://www.index.org.ru/journal/18/18-kristie.htmlgt;. Здесь и во всех работах Нильса Кристи последний аргумент — надежда на новый тип общественного правосудия, «восстановительное правосудие». В последние годы у нас вышли по крайней мере две фундаментальные книги, описывающие эту надежду (но и уже реальную социальную технологию, ростки которой есть и в России в лице общественного Центра судебно-правовой реформы): Зер Ховард. Восстановительное правосудие: новый взгляд на преступление и наказание. 2-е изд. М., 2002; Брейтуэйт Дж. Преступление, стыд и воссоединение. М., 2002.

26Эта книга — первое в нашей стране независимое и глубокое исследование женской тюрьмы с феминистических позиций.