"В командировке" - читать интересную книгу автора (Лукашевич Вадим Петрович)

4

Ночью я долго писал, сидя за новеньким столиком, от которого еще пахло лаком; листки бумаги прилипали к его блестящей поверхности. После работы не сразу удалось заснуть: даже лежа в темноте на диване, я продолжал мысленно писать свою корреспонденцию, меняя, вычеркивая, добавляя и все больше волнуясь. Наконец заснул, измученный.

Утром странная тишина стояла в доме. Я долго прислушивался, пока различил осторожные шаги и негромкий разговор. Захватив полотенце, я поспешил в сени. В открытых дверях стояла Мария Петровна, седые волосы ее светились на солнце. Она негромко говорила:

— Пора бы, голубчик, уже и отвыкать. Это разве жизнь, если все время назад смотреть! — Тут она глубоко вздохнула. — Так, братец, и соесем одичать недолго.

Ей ответило повизгивание Барса.

— Что случилось, Мария Петровна? — спросил я с тревогой.

— С добрым утром! — весело ответила она. — Чему случиться-то?! Что вы!

— А отчего так тихо в доме?

Она рассмеялась.

— А я видела, что вы работали заполночь, вот и наблюдаю тишину. А молодежь свою прогнала из дому. Чего, право! Как отца не стало, так и некому погулять с Колюшкой, один гоняет по улице.

Она вошла в сени.

— Мойтесь, а я сейчас согрею чай.

В дверях, ведущих на кухню, Мария Петровна остановилась.

— Женя просил сказать, чтоб вы не пугались его рукомойника, — он там поправил чего-то.

После чаю я пошел на почту, чтобы отправить корреспонденцию. Как часто бывает, оживление покинуло меня, едва мне вручили квитанцию. Я чувствовал, что не выспался, что до понедельника нечего делать, а день только еще начался. Я обрадовался, увидев вывеску библиотеки-читальни имени Чернышевского.

В этот ранний час читальня была почти пуста. Библиотекарша читала толстую потрепанную книгу. Она увлеклась и не сразу увидела меня. Покраснев, она выдала последние номера газет.

Я сажусь у окна. В окно виден ветвистый тополь. Старый чистильщик дремлет в кресле, и у его ног лежат на ящике щетки. Девушка медленно идет по улице; она читает, а книга машет страницами, вырываясь.

Мое полусонное раздумье прерывается тихим разговором:

— Ты видал рыбацкого кота? Нет?

— Угу!

— Он не то чтобы рыбацкий, он ничей кот. А когда рыбаки возвращаются с моря, он приходит встречать!

— Да ну?!

— Ага! Они бросают рыбу, которая негодная, ну, там морских собак, коньков, всяких недоростков, а он жрет. Ходит от ялика до ялика и жрет.

— Да?

— Так нажрется, что весь раздуется. Честное слово!

— Ого!

— Не веришь? После лежит на песке и спит аж до вечера.

— Вот это да!

— А когда возвращается в город, идет прямо поперек улицы. Такой важный! И не оглянется.

— Да ну?!

— Честное слово! Ну и здоровый! Как все равно собака. Его даже мальчишки боятся… Да ты не слушаешь, Женька?

— Да, да…

— Ну и здоровый кот! Кто не видел, так даже пугаются. Честное слово!

— Угу!

— Такой здоровый кот! Как все равно… коза!

— Да вот он, твой кот, Коля! — говорю я, обернувшись.

Огромный серый кот с темными полосками, как на арбузе, спит, развалившись на стуле. Живот и воротничок у него белые, и на животе белая шерсть тяжело поднимается при дыхании. Хвост свесился и завернулся под стул. Уши чуть-чуть прижаты, рот стиснут, и кажется, что rот улыбается во сне. Передние лапы в белых носочках; он скрестил их, а задние вытянул на весь стул.

Колька смотрит на кота с презрением.

— Ну, уж кот! — говорит он. — Самый что ни есть обыкновенный! Рыбацкий кот — тот в три… в пять раз больше. Сравнили!

Женька поднимает голову от книги и улыбается.

— Отдохнули? — спрашивает он.

Вскоре Колька начинает скучать.

— Ну да, — негромко ноет он, — как воскресенье, так ты сейчас в читалку. Радость какая! Хоть бы читал про что интересное, а то всякие столярные-малярные…

Вздохнув, Женька закрывает книгу.

— Ладно! — говорит он. — Пошли к морю!

— Мне можно с вами? — спрашиваю я.

— А пожалуйста! — улыбается Женька. — Втроем еще веселее.

Мы идем, и Колька продолжает рассказывать про кота:

— Ну, здоровый! Вы такого, дядя, и не видали. Как все равно… коза.

Колька смотрит, удивился ли я. Я смеюсь.

— Да таких же котов не бывает!

— Верно, что не бывает, — соглашается Колька, — потому и удивительно. А если бы были, так это что! Вы знаете, дядя, — продолжает он, — один мальчишка, Ленька, стрельнул в того кота…

— Из ружья?

— Не-е…

— Из рогатки?

— Нет, просто из руки. Камнем. А кот оборотился, посмотрел да и пошел на того мальчишку, на Леньку…

— Это какой Ленька? — спрашивает Женя. — Хворостинкин, что ли?

— Ага! А Ленька заробел и стоит. Перепугался. А кот все ближе, все ближе. Тут Ленька ка-ак кинется бежать! Бежит и орет, бежит и орет, как все равно пожарная машина.

Мы смеемся.

— А что, Женя, — спрашиваю я, — этот ваш мастер, Матвей… Матвей…

— …Иванович?

— Да. Что он, очень вредный старик?

— Ну, что вы! — возражает Женька. — Редкий мастер по малярному делу.

Море сегодня бурное. Оно шумит то глуше, то яростнее. Белые полосы пены возникают вразброд и медленно тают. Непрерывно дует сырой ветер. По мелководью к песку доходят только беззвучные маленькие волны; они идут длинными морщинами, просвечивая зеленым. Изредка на песке слышится внятное бульканье. Море шумит широко, как бор в бурю.

— Большой красоты мастер, — говорит Женя, — а до чего краску знает! У него краска не будет шелушиться ни от морской воды, ни от солнца. Навечно!

Мы ложимся на песок на ветру и солнце. Морской ветер особенный: он прерывистый и нестихающий, он дует толчками, волнами, догоняющими друг друга, как в море. Это похоже на дыхание бегущего. Он пахнет сыростью и чуть-чуть гнилью, а иногда иодом.

— Одно у него плохо, — вздыхает Женька, — не любит Матвей Иванович разной механизации. Куда там! «Вы, говорит, скоро забудете, каким концом кисть макают в краску».

— Катька идет! — говорит Колька.

— Давай, Коля, побродим по берегу, — предлагаю я.

Море шумит все громче. Теперь это похоже на шум поезда, когда он идет сосновым бором, издали. Но этот шум не приближается и не стихает, он остается ровным и широким.

Из моря отлого поднимается песок. Сначала он в мелких и длинных складках и желтой пене, затем он мокрый и твердый, как асфальт. На нем полосами лежит плавник — мелкие обломки камыша и сточенные морем деревяшки. Под штормовым ветром легкие куски камыша с тихим шорохом катятся по берегу. Дальше песок высыхает и рассыпается, на нем прорастает редкая трава. И наконец тесной толпой стоят низкорослые сосны. Они стоят, слегка откинувшись назад и выставив зеленые ветки. Иные, как в обмороке, склонились на плечо соседа. Море шумит белой полосой прибоя вдалеке, где кончается мелководье.

Шторм глушит и выкатывает на песок слабосильных мальков и мелкую рыбу. С веселым чириканьем слетаются на берег воробьи. Медлительные вороны ходят у самой воды и подолгу стоят на месте — слушают море.

— Дядя, дядя! — кричит Колька. — Смотрите, рыба.

Это маленькая рыбка с зеленой спиной и белыми боками. Круглый красный глаз кажется освещенным изнутри. Черный зрачок глядит недоуменно. Спина проклевана.

На солнце спинка рыбы слабо просвечивает зеленоватым.

— Это ее ворона поймала, да? — спрашивает Колька.

— Нет, — говорю я, — это ее оглушило и выкинуло штормом. Глупая, она искала, где потише, у берега.

Ветер доносит разговор, и я невольно прислушиваюсь.

— Ой, Женька! — говорит звонкий девичий голос. — Я уже даже боялась, что ты обиделся. И было бы очень глупо с твоей стороны… Просто всю неделю ну ни часочка свободного. У нас, понимаешь, подводили результаты соревнования. Во вторник устроили митинг прямо в цехе, у станков. Говорил сам директор. Ты его видел? Полный такой, пожилой… Ой, я прямо сгорела со стыда! Вот наговорил-то: я показываю новый путь, я молодая поросль и еще чего-то там… Девчата меня теперь так и прозвали — «поросль».

Девушка фыркает.

— А в четверг было общее собрание. Меня выбрали в президиум. Девчата говорят: я сидела как надутая — так они же смеются, шепчутся, делают мне страшные глаза, а мне смеяться нельзя: парторг рядом, директор, инструктор из райкома… Потом мне предоставили слово. Вот ужас-то был! Я уж и не помню, что говорила… Однако девчата сказали, что ничего, складно… Ой, прости, Женька! Я все о себе да о себе… Что у тебя нового?

Ответа я не слышу — Женя говорит тихо.

— Вот какая досада! — восклицает Катя. — Да, между прочим, теперь как войдешь в фабрику, так сразу мой портрет. На малиновом бархате. Только очень неудачная карточка — словно у меня болят зубы или я испугалась. Девчата говорят: «Требуй, чтобы пересняли…» Ну, а с мастером ты говорил?

Шум моря заглушает ответ.

— Ну и чудак твой мастер! Пошел бы прямо к директору! Ну, как хочешь, не надо, так не надо. Ты будешь купаться?

Тут Колька неожиданно кричит:

— Гоги идет! Дядя, смотрите! Гоги!

Я оборачиваюсь. Действительно, с берега на песок спускается Гоги. Он, видимо, поранил ногу и теперь сильно хромает; он спешит, на ходу торопливо махая согнутыми руками, словно плывет по-собачьи.

Колька кидается навстречу. Катя радостно здоровается с Гоги. Потом Колька зовет меня.

— Дядя! Дядя же! Идите к нам! — кричит он.

Мальчик даже прибегает и ведет меня. Женя нас знакомит.

В темном купальном костюме Катя выглядит очень стройной; она бежит к воде, мелко перебирая ногами и подпрыгивая. Гоги идет позади, как борец на арену, покачивая плечами и приосаниваясь.

В конце отмели нас встречают тяжелые волны. Они приближаются с глухим шумом, приподнимают и обдают крупными солеными брызгами. Катя вскрикивает, Колька визжит от восторга. Волна проходит и сзади обрушивается на мелководье с таким звуком, словно разрывает материю.

Я задержался в море, и когда вышел на песок, остальные уже одевались. Обрывки разговора долетели до меня, еще оглушенного волнами и ветром.

— А все оттого, что ты работаешь в каком-то глупом красильном цехе, — наставительно говорит Катя. — Тоже профессия! Был бы кем другим, — ну, из основных рабочих, — и говорили бы с тобой по-другому! Правда, Гоги?

— Вы, Катико, говорите, как мудрый Сулейман в восточной сказке, — отвечает Гоги. — Если б Женя был начальником цеха или хоть бы падишахом…

— Если так рассуждать, — мрачно возражает Женя, — тогда все пойдут в электросварщики. Выйдет чепуха.

— Вовсе не чепуха! — сердится Катя. — Попробовали б они так говорить со мной! Да я бы…

— Уж ты бы! — ворчит Женя. — Расхвасталась!

— Ничего я не хвастаюсь! — вспыхивает Катя. — А ты, Женька, не мужчина, а тряпка! Простокваша! Вот! Ну, я пошла. Вы меня проводите, Гоги?

— Я… сейчас, Катико! — смущенно отзывается Гоги.

Катя медленно идет к соснам, а Гоги тихонько спрашивает:

— Ты, Жения, не будешь обижаться, что я провожаю Катико? Нет? Правда?

Женька только пренебрежительно дергает плечом.

— Я приду вечером к тебе, Жения, — говорит Гоги. — Можно?

— Приходи, — отвечает Женя.

Гоги и Катя уходят. Мы слышим, как Гоги негодует:

— Разве можно сказать человеку «простокваша»?! Зачем обижать человека? Аи, нехорошо, Катико!

Он идет возле Кати, и они пропадают в прибрежных соснах.

Вскоре уходим и мы. Женя мрачен, он даже не отвечает на Колькину болтовню.

— Дядя, — говорит Колька, — идемте с нами обедать. Мама сказала, чтобы вы приходили.

— Нет, нет! — отвечаю я. — Мне нужно зайти еще в одно место… по делу. Всего доброго!

На самом деле мне никуда не нужно. Обедаю в первом ресторане, который попадается на пути, а затем иду по улице без цели.

В конце концов оказываюсь в полупустом летнем театре, сбитом из досок, где в щели проникает вечерняя прохлада. Смотрю, как под сценой над крошечным ночником потешно жестикулирует дирижер — то быстро-быстро выбивает из чего-то пыль, то будто манит кого-то, то всплескивает руками, то раскрывает объятия, то отгоняет комаров и сердится. Кажется, он не замечает происходящего на сцене; ему некогда, он озабочен, взволнован и потому мечется над своим ночником.

Когда оркестр на минуту смолкает, становится слышно, как порхающая на сцене балерина прыгает с глухим стуком, я слышу и тяжелое, прерывистое дыхание. Но заиграл оркестр — и снова на сцене легко и непринужденно порхает хорошенькая улыбающаяся женщина.

На пути домой нарочно спускаюсь к морю. Волнение стихло. В темноте шевелится и вздыхает море. Отражение звезды дрожит, вытягивается полоской и пропадает; тихое бульканье слышится во тьме.

Уже раздеваясь, я услышал сдержанные голоса под окном. Казалось, там спорят. Один из говоривших повысил голос, в нем прозвучала боль.

— Зачем обижаешься, генацвале? Я бы знал, я бы не провожал Катико! Когда партизанили в Полесье, ты не обижался на меня; когда решили ехать не в Грузию, а сюда, ты не обижался. А теперь…

— Я тебе про Фому, ты мне про Ерему! — прервал другой. — При чем тут Катя? Чего ты путаешь?

— Ай, нехорошо!

— Я тебе русским языком говорю: если ты вправду друг, помоги мне сделать вот это… Ты же в механическом цехе, у тебя все под рукой.

— Где я возьму доски, валики, болты? Мне разве дадут?

— Бери где хочешь, только помоги.

— Разве я сказал «нет»?

— Значит, сделаешь?

— Сделаю, кацо!

Разговор оборвался.