"Голубая ниточка на карте" - читать интересную книгу автора (Чаплина Валентина Семеновна)

Глава 15. Это было — вон там!

Шур стоял около лавочки, где сидел пожилой мужчина и читал газету. Это был не турист, а видимо, житель Волгограда. Скорей всего пенсионер. Седой, в очках. Рядом с ним на лавочке лежала толстая коричневая трость.

Мужчина спокойно читал газету. Но когда заговорила Елена Ивановна, он вдруг глянул на неё поверх газеты и… тут же снова уткнулся в страницу. Но, видно, голос этой старой женщины мешал ему. Другие говорили, и это его не беспокоило, а тут он снова поднял голову и уже внимательно поглядел на Елену Ивановну. Шур это сразу заметил, бабушка — нет. Она продолжала говорить что-то Шуру. А мужчина с тростью смотрел на неё.

Когда Елена Ивановна замолчала, до Шура долетел голос девушки-гида:

— Сын Долорес Ибаррури — Рубен Ибаррури — Герой Советского Союза пал в боях за Сталинград в начале сентября. Он был командиром пулемётного взвода. И почти каждый год Долорес приезжала к нам и в день его смерти приходила сюда. Вот сюда, на то самое место, где сейчас стоим мы. Она приходила рано-рано утром, совсем на рассвете, когда здесь не было людей, потому что город ещё спал. Ей хотелось побыть с сыном наедине, хотелось, чтоб никто не мешал их горькому, грустному свиданию.

Каждый раз Долорес приносила сыну алые гвоздики. Эти цветы очень любил её Рубен. Она становилась на колени и разбирала гвоздики на три равные части, потому что в этой братской могиле лежит ещё, кроме её испанца, русский лётчик Каменьщиков и артиллерист татарин Фаттяхутдинов.

«Долорес Ибаррури! Да это же Пасионария, знаменитая испанская коммунистка! — сообразил Шур. — Значит, её сын воевал с фашистами у нас?! С нашими бойцами?!»

Шур протиснулся меж туристами поближе к девушке-гиду. Первое, что он увидел, это алые гвоздики. Они костром пылали у подножия памятника. Гвоздики свежие, видно, только что купленные у причала.

На плоском строгом памятнике — горельеф коленопреклонённого человека, над которым развевается знамя. А сзади памятника — семья ёлочек-подростков. Будто сторожат братскую могилу.

Туристы стояли молча, уважительно ожидая, что ещё расскажет им девушка-гид, похожая на школьницу.

Даже Ромка, который вечно куда-то нёсся, вертелся, ёрзал, и тот стоял, никуда не торопился. Через две головы от Ромки быстро хлопали ресницами Фанерины угольные глаза. И только не было голубоглазой, белокурой головки… Где она? Это больно кольнуло Шура, но… как-то необычно скоро забылось. Ведь все двинулись к Вечному огню, который был недалеко.

Шур с удивлением увидел, что рядом с их туристической группой идёт и смотрит на Елену Ивановну тот самый мужчина в очках, который сидел на лавочке и читал газету. Идёт, прихрамывая и опираясь на коричневую палку. А бабушка на него не обращает никакого внимания. Она напряжённо глядит туда, где пылает Вечный огонь. Лицо у неё тревожное, серьёзное. Рядом с ней всё время Никита Никитич. Он не напоминает о себе, просто шагает рядом. И всё.

Шур знает, что у деда в кармане небольшой пузырёк с успокоительной жидкостью, который дала ему врач, работающая на теплоходе, для Елены Ивановны. Это лекарство, возможно, не понадобится совсем. Но… кто знает, что может случиться с пожилым больным человеком, когда он встречается со своей боевой юностью?

Шур сказал деду про мужчину в очках. Чего это он к их группе пристал? И что ему далась Елена Ивановна? Девушка-гид остановила группу, сказав:

— Посмотрим смену караула у Вечного огня.

Топ-топ-топ… Сразу стали слышны чёткие, торжественные шаги где-то слева. Все туда повернули головы. Все, кроме мужчины в очках, который продолжал смотреть на Елену Ивановну. Но Шур этого уже не заметил, потому что… потому что…

Все трое одновременно, Шур, Ромка и Фанера, будто притянутые сильным магнитом, оказались вдруг в первом ряду туристов, чтобы лучше всё видеть. Караул-то у Вечного огня оказался ребячий.

Топ-топ-топ — приближались торжественные шаги. Два мальчика и три девочки, одна из них, видимо, разводящая, впереди. Шли медленно, высоко поднимая ноги, чётко печатая шаг. Они так уверенно и твёрдо ставили ступни на асфальт, что, казалось, ставят их навечно. И так ставят, чтоб об этом слышали все! Вот дошли до определённого места. Остановились. Повернулись лицом к Вечному огню и четверо (без разводящей) пошли вперёд. Дошли до каменных ступеней. Здесь девочки остановились, а мальчики стали подниматься по ступеням. Как изменился их шаг! Куда делась его уверенная твёрдость? И нарочитая чёткость? Как теперь осторожно и бесшумно, как изящно и плавно, прямо мягкими, балетными движениями, оттягивая носок вниз, ребята ступают на каждую ступеньку. Идут так, будто боятся нарушить чей-то святой покой.

Вот поднялись на ступени, дошли до мраморного возвышения, где лежат венки и цветы, повернулись спиной друг к другу и каждый пошёл к месту, где им придётся стоять, не шелохнувшись, двадцать минут с настоящим, боевым автоматом в руках. Там стоят сейчас их товарищи. Вот дошли до них, остановились, повернулись, поменялись местами.

И девочки подошли к двум девочкам, стоявшим на посту, отдали салют и тоже поменялись местами.

Мальчики, которые только что отстояли свои двадцать минут и отдали автоматы товарищам, мягкими, бесшумными шагами стали спускаться по ступеням вниз. Но как только шагнули на асфальт, сразу топ-топ-топ. Чётко, громко, торжественно застучали шаги. Будто этим каждым своим топ-стуком впечатывали навечно ноги в асфальт.

— Красиво как, — шёпотом выдохнул Шур, но Фанера и Ромка его услышали и закивали головами.

Мальчишки на посту совсем такие, как они с Ромкой. А автоматы, наверно, тяжёлые. Девушка-гид сказала, что один автомат самого Покрышкина, а второй Шур не расслышал чей. Спросить постеснялся.

Весь караул в аккуратно отглаженных костюмах цвета хаки. Курточка и брюки. Курточка и узкая юбочка. И пилотки. У девочек из-под пилоток по два капроновых банта, похожих на цветы. Белые блузки. Белые рубашки у ребят. И у всех на плечах зелёные погончики с золотыми полосами. По три полоски на каждом. И на рукавах нашивки золотые с красным. И четыре шёлковых алых галстука костерками горят на груди. Красиво. Ах, как красиво всё это и торжественно, аж в носу предательски щиплет.

Шур, Ромка и Фанера всё-всё разглядели. Глазастости у них не отнимешь.

Девушка-гид только начала было говорить, как вдруг откуда-то музыка. Женские голоса. Без слов.

Обе девочки из караула раньше стояли лицом друг к другу, а теперь повернулись к Вечному огню и замерли под салютом. Простояли, как мраморные, всё время, пока звучала музыка. Когда закончилась, опустили руки и снова повернулись лицом друг к другу.

Седьмая туристическая группа подошла поближе к Вечному огню, перед которым на мраморных ступенях пестрело море цветов и венков. А за ними, за Вечным огнём, лежал огромный чугунный чёрный венок перед высокой стеллой, уходящей прямо в небо. Стелла коричневато-буроватая со светлой бежевой полосой.

Девушка-гид говорила о том, что находятся они сейчас на Площади павших борцов и что этот Вечный огонь горит на могиле не только воинов, павших в Сталинградскую битву, но и защитников Красного Царицына, погибших в боях за Советскую власть в 1918 – 1919 годах. Шур смотрел и смотрел на тот чёрный, чугунный венок, который лежал за Вечным огнём, и ему казалось, что он живой, что он шевелится. Шур понимал: струи тёплого воздуха от пламени идут вверх, и это сквозь них он смотрит на венок. Это они, тёплые потоки, создают впечатление, что венок живой. Понимал это головой. А верилось, что действительно живой, что действительно шевелится. Вот сейчас может подняться в воздух и парить над землёй. Это — Память! Это Память о тех людях жива! И будет жить вечно. Так рассудил Шур, глядя на венок.

Жарко. Солнце высоко. Туристы мужчины сняли пиджаки и перекинули их на руки. Женщины спрятали в сумки верхние вязаные кофты. А мальчики с автоматами стоят, не шевелятся. Им нельзя снять курточки. Они стойко терпят жару.

Вот девочка из караула, которая стоит справа, сошла со своего квадрата (каждый из четверых стоит на плите, чуть возвышающейся от земли). Куда это она идёт? А она подошла к мальчику с автоматом, что стоит слева и… отёрла ему лицо белой салфеткой, одёрнула курточку спереди, сзади, отогнала назойливую муху от лица. И ещё дала ему что-то понюхать из пузырька, отвинтив пробку. Потом спрятала пузырёк в пластмассовый мешочек и вернулась на своё место. Шур понял: в почётном карауле — мальчики. А девочки — их помощники. Они следят за ними, помогают им.

Мальчик неподвижен, как каменный. Только ветер иногда шевелит концы пионерского галстука, и они, двигаясь, становятся похожими на язычки пламени Вечного огня, что горит буквально в трёх шагах.

Неужели из этого автомата, что у него в руках, стрелял сам Покрышкин, трижды Герой Советского Союза, который лично сбил пятьдесят девять вражеских самолётов? Что чувствует сейчас этот пионер? Гид сказала, что в почётном карауле стоят лучшие пионеры города. Это место на невысоком квадратике у Вечного огня надо заслужить.

А люди идут и идут мимо этих девочек, мимо ребят с автоматами. Люди кладут цветы к подножью Вечного огня. Делегации возлагают огромные венки.

— А что же мы? — прошептал Шур. — Почему от Чувашской республики нет венка?

Ромка, который знает все новости, ответил тоже шёпотом:

— Мы на обратном пути будем возлагать.

А люди идут и идут. Пожилые почти все плачут. Кто тихо, кто громко, по-разному.

Никита Никитич подумал: как это правильно, что стоят в почётном карауле именно ребята. Пусть с ранних лет подыщут воздухом этих слёз, этой скорби людской, воздухом этой светлой Памяти. Как это мудро.

Начальник маршрута был прав. Автобус не резиновый. Разве хватит в нём мест на всех, кто оказался сейчас в седьмой группе? Но люди, действительно, как-то сумели ужаться и все до одного влезли, набив автобус до отказа. Бедному мотору придётся попыхтеть.

Усадили на сиденья, конечно, пожилых. Ребята и девчата стояли. И Никита Никитич с ними.

Шур толкнул его плечом и глазами показал в сторону шофёра. А там, почти у самой кабины, стоял мужчина в очках с коричневой палкой. Тот самый… не турист.

В чём дело? Почему, зачем он к ним так прочно прилип? Многие туристы тоже с недоумением поглядывали на него, но пока ничего не спрашивали.

Автобус мягко катил по волгоградским улицам. Девушка-гид в микрофон рассказывала о достопримечательностях города. Чужой мужчина в очках её совсем не слушал. Видно было, что думает он о чём-то своём, частенько взглядывая только на Лилину бабушку, и волнуется. Шуру было ясно, что едет он с ними только из-за неё. Шур видел его лицо в тот момент, когда Никита Никитич назвал бабушку Еленой Иванной. Мужчина вздрогнул, лицо сначала побелело, потом покраснело, покрылось мелкими капельками пота. Он нервно закашлялся, вынул платок, стал утираться. Руки дрожали. Потом он положил под язык белую большую таблетку — валидол. Сколько раз Шур для своей бабушки покупал эти таблетки. Видно было, что мужчина волнуется очень сильно. Шур подумал: может быть, у деда в кармане не зря пузырёк с успокоительным. И теперь Шур, слушая гида, не очень пялился в окна (а нужно было бы), всё больше смотрел на чужого мужчину в очках.

Автобус остановился. Туристы вышли, оставив на сиденьях букеты, которых заметно поубавилось после Площади павших борцов.

Ой! Что это? Шур увидел дом, который стоял через дорогу от них. Вернее, даже бывший дом. Это был страшный голый остов дома. Без крыши. Остов молча, по-страшному глядел на Шура чёрными, пустыми глазницами выбитых окон. Да это же… это же нетронутый кусочек войны. За спиной этой войны — Волга. Шурова родная река. Она совсем рядом. Вон теплоход идёт.

Шур видел войну в кино, по телевизору, в книжках о ней читал. Но это всё было прошлым. Даже далёким прошлым. А здесь — вот она, война. Можно перебежать дорогу и рукой её потрогать. Шур представил, что камни этого дома и сейчас ещё горячие. Не остыли.

Улица, на которой живёт эта война, обыкновенная улица. Здания всякие, наши, сегодняшние. И вдруг на ней… такое. Вон Ромка и Фанера тоже глядят круглыми глазами.

— Мы с вами находимся у легендарного дома сержанта Павлова, — начала рассказывать девушка-гид.

Ах вон что это. Шур знает о нём. Читал и слышал. Тут бойцы героически сражались целых длинных пятьдесят восемь дней…

— Ребята, вы не туда смотрите, — гид обратилась к Шуру, Ромке и Фанере. — Через дорогу — это мельница. Там в войну находился наш наблюдательный пункт. Она нарочно не восстановлена. Она как память о тех страшных днях. А дом Павлова вот он, рядом с нами. Улица Советская, 39. Повернитесь сюда.

Ребята и все туристы увидели рядом самый обыкновенный дом. Светлый. Отремонтированный. Чистенький. В окнах занавески, комнатные цветы на подоконниках.

— Ничем не примечательный дом, правда? А у немецкого фельдмаршала Паулюса на его личной карте этот дом помечен как неприступная крепость.

— А сам Павлов жив ещё? — спросил кто-то из туристов.

— Нет, — сказала девушка, — умер.

— В начале восьмидесятых, — уточнил кто-то из толпы.

А Елена Ивановна вдруг заволновалась, да так, что Никита Никитич уже хотел доставать пузырёк из кармана. Она с трясущимися руками подошла к девушке-гиду:

— Вы говорите, это — мельница? А это — дом Павлова? Да-да, конечно… это же мельница… и Волга рядом… Значит, это было… это было, — бабушка поворачивала голову вправо-влево, — это было…

И вдруг неожиданно незнакомый густой бас уверенно произнёс:

— Это было вон там!

Чужой мужчина в очках, который всё смотрел на Елену Ивановну, вдруг резко поднял свою палку и упёр её в сторону мельницы, будто хотел ею проткнуть мельницу насквозь. Все поняли, что он указывает куда-то за спину страшного остова. Стало тихо. Необыкновенно тихо.

Ни одна машина в эти минуты не шумела на Советской улице, ни одна ворона не каркала, ни один шмель не жужжал, ни один магнитофон не орал в открытом окне, хотя была суббота. Будто все знали, что сейчас должно быть тихо-тихо, потому что… потому что… потому что… Здесь сейчас, вот-вот сейчас-сейчас должно произойти что-то оч-чень хорошее. Доброе. Справедливое. Такое, что никак и слов-то не подберёшь, чтобы достойно описать его.

Друг против друга стояли два человека. Глядели глаза в глаза. Так глядели, что взгляды их казались осязаемыми. Плотными. Все, кто стоял вокруг, знали, что сейчас между этими людьми нельзя пройти. Наткнёшься на взгляд. Их взгляды, как стена, не пропустят. В этих взглядах было всё: и вопрос, и удивление, и надежда, и сомнение, и страх ошибки, и радость узнавания. Всё!

— Ленок, — нежно и мягко сказал чужой мужчина, — ты, оказывается, жива… А мне же сообщили… Ты меня узнаешь? Ленок… Ты же мне жизнь спасла… вот тут… недалеко от мельницы…

А Елена Ивановна молчала. Ни звука. Будто у неё совсем не было голоса. Только смотрит и ничего не говорит.

— Ленок, вот он я, живу… Ты же… спасла…

Мужчина снял очки, и все увидели, какой он черноглазый, и ещё увидели, что на правой щеке недалеко от нижнего века у него шрам, как галочка, какие ставят на бумагах. И все поняли, что перед ними стоит сам Юрочка, бывший командир Елены Ивановны, о котором она нынче утром так тепло рассказывала. Но она же думала, что он умер от ран в госпитале… А он, вот он, живой! И слёзы текут у него по щекам. Горячие. Мужские. Святые слёзы.

Елена Ивановна так и не сказала ни слова. Она только молча протянула к нему ладони, не заметив, как упала на асфальт с руки её вязаная тёмно-синяя кофта.

Они стояли, крепко обнявшись и уткнув лица он в её плечо, а она ему в грудь. И вокруг всё это время было тихо-тихо.