"Форпост" - читать интересную книгу автора (Прус Болеслав)

II

На дворе был апрель. После обеда вся семья Слимака разбрелась по своим делам. Хозяйка туже затянула на затылке концы красного платка, вскинула на спину узел выстиранного белья и пошла на реку. За ней поплелся Стасек, разглядывая облака, показавшиеся ему сегодня не такими, как вчера. Работница Магда принялась мыть обеденную посуду, распевая все громче свое: «Ой, да-да!..» — вслед удалявшейся хозяйке. А Ендрек, толкнув Магду и дернув собаку за хвост, схватил мотыгу и с пронзительным свистом побежал в огород копать гряды.

Слимак сидел у печки. Это был мужик среднего роста, широкий в груди, с могучими руками. На его спокойном лице темнели коротко подстриженные усы, лоб закрывали челкой длинные волосы, падавшие сзади на шею. У ворота его холщовой рубахи алела стеклянная запонка в медной оправе. Облокотясь левой рукой на кулак правой, он курил трубку, а когда глаза у него закрылись и слишком низко свесилась голова, он уселся поудобнее, облокотился правой рукой на кулак левой и снова раскурил трубку.

Пуская клубы сизого дыма, он дремал, время от времени сплевывая на середину горницы и перекладывая трубку из одной руки в другую. Но вот чубук его зачирикал, словно воробушек, — Слимак выколотил трубку о край лавки и поковырял в ней пальцем. Наконец он поднялся и, зевая, положил трубку на выступ печки.

Искоса взглянув на Магду, Слимак пожал плечами. Девушка приплясывала даже за мытьем посуды, и резвость ее пробуждала в нем жалость. Уж он-то не стал бы приплясывать, он-то знал, как тяжелеют руки, ноги и голова, когда человек как следует наработается.

Слимак обул грубые сапоги с подковками, надел негнущийся зипун, опоясался жестким ремнем, нахлобучил на голову высокую баранью шапку и почувствовал, что его руки, ноги, все тело еще более отяжелели. Ему пришло на ум, что после громадной миски похлебки да такой же миски клецек с творогом было бы куда более кстати растянуться на соломе, нежели приниматься за работу. Но он пересилил себя и вышел во двор. Коричневый зипун и черная шапка придавали ему сходство с обуглившимся сверху сосновым пнем.

Рига была открыта, и из дверей, как нарочно, торчало несколько снопов соломы, маня Слимака вздремнуть. Но он отвернулся и окинул взглядом холм, на котором утром посеял овес. Ему показалось, что на бороздах желтеют зерна: в страхе они тщетно пытались спрятаться под землей от стайки воробьев, налетевших пеклевать овсеца.

— Так вы и съели бы меня до последней косточки! — буркнул Слимак. Тяжело передвигая ноги, он подошел к навесу и выволок оттуда две бороны, похожие на оконные решетки, утыканные дубовыми пальцами. Затем вывел из конюшни своих гнедок. Одна зевала, другая шевелила губами и, прищурясь, глядела на Слимака, словно говоря про себя: «А не лучше ли тебе, мужичок, и самому подремать, и нас не гонять по горам? Будто мало мы натоптались вчера?»

В ответ Слимак только покачал головой. Он запряг гнедок в одну борону, прицепил к ней другую, — и лошадки не спеша пустились в путь. Проехав зеленую лужайку за конюшней, они вскарабкались по бурому косогору и наконец добрались до вершины.

Если бы поглядеть со двора, поверх конюшни, загораживающей холм, могло бы показаться, что коренастый мужик и его понурые лошаденки расхаживают прямо по небесной лазури — сто шагов вперед, сто шагов назад. Всякий раз, когда они доходили до межи, с сердитым чириканьем вспархивала стайка воробьев и тучей летела на другой конец поля. А то усаживались пичуги в сторонке и тут поднимали галдеж: никак не могли понять, зачем Слимак засыпает землей столько добра…

«Глупый мужик! Глупый мужик!.. Да что за глупый мужик!..» — гомонили воробьи.

— Ну как же! — брюзжал Слимак. — Послушай я вас, дармоедов, так и вы все с голоду перемрете под забором. И они же еще насмехаются, лодыри!..

Нет, радости не давал Слимаку его труд, которого никто даже не ценил. Мало того что расшумелись воробьи, критикуя его работу, что гнедые презрительно помахивали хвостами перед самым его носом, а бороны упирались изо всей мочи, не желая двигаться вперед, так еще каждый камешек, каждый комок земли старался на свой лад ему помешать. И вот, что ни шаг, уныло спотыкаются гнедые; правда, стоит Слимаку крикнуть: «Но-о, милые!» — как они трогаются с места, но тогда начинают бунтовать бороны и тянут их назад. Уймутся наконец бороны, выбившись из сил, тогда камни лезут под копыта лошадям, а пахарю под ноги или забивают боронам зубья, а иной раз и ломают. Даже земля и та ему противилась, неблагодарная.

— Ах ты свинья, хуже свиньи! — из себя выходил мужик. — Да кабы я свинью так чесал скребницей, как тебя бороной, она бы лежала смирнехонько да еще бы похрюкивала — вроде как спасибо. А ты все ершишься, словно я тебя обижаю!..

За оскорбленную землю вступилось солнце: оно бросило громадный сноп света на бурую пашню, показав на ней темные и желтоватые пятна.

«Вот смотри! — говорило солнце. — Видишь, черный клочок? Таким был весь холм, когда твой отец сеял на нем пшеницу. А теперь погляди на тот, желтый: это глина выпирает из-под чернозема, скоро она покроет всю твою землю».

«А я чем же виноват?» — возразил Слимак.

«Ты-то не виноват? — прошептала, в свою очередь, земля. — Сам-то ты ешь три раза в день, а меня — часто ли кормишь?.. Дай бог, раз в восемь лет! Да и тогда много ли мне даешь? Собака и та бы околела на таких харчах. И ведь чего пожалел для меня, для сироты?.. Стыдно сказать: конского да коровьего навоза!..»

Повесив голову, мужик сокрушенно молчал.

«Сам-то ты спишь, ежели жена не прогонит из хаты, и всю ночь, и среди бела дня, а мне даешь ли когда передохнуть? Раз в десять лет, да и тогда меня скотина топчет. Чего же мне радоваться, что ты меня боронуешь? Попробуй-ка, не дай корове сена и не подстели ей соломы, а только чеши ее да скреби, вот увидишь, много ли у нее будет молока? Сдохнет твоя корова, да еще из общины тебе ветеринара пришлют, чтоб он добил остальную животину, так и шкуры с этой падали ни один живодер не купит».

«Господи, помилуй и спаси!..» — вздыхал мужик, признавая, что земля права. И, хоть он горевал и раскаивался, никто его не жалел. Наоборот, то и дело налетал западный ветер, пробивался сквозь засохшие стебли на меже и свистел над самым его ухом:

«Погоди, погоди, уж я тебе задам!.. Такой нагоню дождь, такой потоп, что последний чернозем у тебя смоет на дорогу или на помещиковы луга. И тут хоть собственными зубами боронуй, все равно из года в год так и пойдет все хуже и хуже. Все у тебя запустеет!»

Не напрасно грозился ветер. При отце-покойнике, старом Слимаке, на этом месте собирали чуть не по пятьдесят четвериков пшеницы с морга. А нынче и за тридцать четвериков ржи надо благодарить бога; что же будет года через два, через три?..

— Вот она, мужицкая доля! — бормотал Слимак. — Работаешь, работаешь, а все беда беду погоняет. Эх, не так бы я хозяйствовал, кабы мог прикупить еще одну коровушку да хоть вон тот лужок… — Он показал кнутом на луг у реки.

«Глупый мужик! Что за глупый мужик!» — чирикали воробьи.

«Гляди, вон глина выпирает из-под чернозема», — твердило солнце.

«Голодом меня моришь, передохнуть не даешь…» — стонала земля.

«Дурень ты, дурень!» — сердито ворчали ленивые, но зубастые бороны.

«Хи-хи!» — смеялся ветер между засохших стеблей.

— Вот она, моя доля! — шепнул Слимак. — Кабы это помещик или хоть эконом меня распекал, мне бы не так было обидно. А то уж и от твари безъязыкой не дождешься доброго слова…

Он запустил всю пятерню в волосы, сдвинув шапку на левое ухо, и остановил лошадей, чтобы поглядеть по сторонам и развеять грустные думы.

У большой дороги перед хатой Ендрек копал мотыгой гряды; он то и дело разгибался и швырял камнями в птиц или, фальшивя, горланил:

или стучал в окошко и пронзительно визжал, передразнивая Магду:

А она отвечала ему из горницы на тот же мотив:

Слимак обернулся к лужайке и увидел свою бабу: она стояла под мостом в рубашке и легкой юбке и, нагнувшись, колотила белье вальком так, что эхо отдавалось по всей долине. Стасек тоже был на лугу, но уже не сидел возле матери, а один брел вверх по реке, к оврагам. Время от времени он присаживался на берегу и, подперев голову руками, подолгу смотрел в воду.

«Хотел бы я знать, что он там высматривает?» — усмехнулся мужик. Стасек, его любимец, был непохож на других ребятишек и часто видел то, что для глаз обыкновенных людей оставалось недоступным.

Слимак взмахнул кнутом, и лошади тронулись. Снова заворчали бороны, снова вспорхнули из-под ног воробьи, снова ветер засвистел между стеблей, но мужика уже поглотили другие мысли.

«Сколько же у меня земли? — соображал он. — Всего десять моргов — и луга ни клочка. Если мне засевать только шесть или семь моргов, а остальное пускать под пар, чем я прокормлю семью? Батрак ест не меньше меня, даром что хромой, да еще пятнадцать рублей жалованья ему давай. Магда — та много не съест, но и проку от ее работы — кот наплакал. Одно спасение, что иной раз в имение позовут подсобить да к евреям наймешься с телегой или баба продаст маслица и яиц либо поросенка откормит. А много ли за все это получишь? Слава богу, если за год припрячешь в сундук пятьдесят рублей. А ведь когда мы поженились, у нас и сотенная была не в диковину».

«Вот тут и давай навоз земле, когда и так-то едва-едва хватает хлеба, а сено и овес приходится покупать в имении. А случись, неохота им продавать корма или звать на работу — что будешь делать? Хоть подыхай с голоду да еще скотину гони на ярмарку…»

«У меня ведь не столько земли, — размышлял Слимак, — как у Гжиба, Лукасяка или Сарнецкого. Те господами стали. Один со своей бабой в костел уже ездит в бричке, другой ходит в картузе, точно бондарь, а третий — который год норовит подсидеть старшину и пристроиться к теплому местечку. А ты тут бейся, как знаешь, на своих десяти моргах да еще эконому кланяйся в ноги, чтобы не забыл про тебя».

«Нет, пусть уж идет, как шло до сих пор! — решил Слимак. — Легче ксендзу управиться на тридцати моргах, чем бедняку на одном. Будь у меня побольше скота да луг, не стал бы я милости просить в имении, да и клевер бы посеял…»

Вдруг за рекой, на дороге поднялось облако пыли. Слимак заметил его и подумал, что кто-то из имения едет верхом к мосту. Но ехал он как-то странно. Облако пыли то подвигалось вперед, то вдруг пятилось назад шагов на пятнадцать — двадцать. Минутами пыль оседала, и тогда зоркие мужицкие глаза могли различить коня и всадника, но затем она снова подымалась и клубилась на дороге, словно налетела буря.

Слимак остановил лошадей и, щитком приставив руку к глазам, стал раздумывать:

«Чудно как едет, и кто бы это мог быть? Помещик не помещик, кучер не кучер, вроде и вовсе душа не христианская, но и не еврей!.. Еврей аккурат так корежится на лошади, как этот; но опять же нет у еврея такой лихости в езде. Верно, кто-нибудь нездешний или полоумный…»

Между тем всадник подскакал к мосту, и Слимак уже мог хорошенько его разглядеть. Это был молодой человек тщедушного сложения, в светлом костюме и бархатном картузике с большим козырьком. На носу у него были очки, во рту папироса, а под мышкой хлыст. Поводья он держал в обоих кулаках, которые так и подпрыгивали от шеи лошади к самому его подбородку. Вывернув ноги, всадник с такой силой сжимал ими бока своего коня, что брюки его задрались до колен и над низкими ботинками виднелось исподнее.

Даже человек, совершенно не сведущий в верховой езде, сразу бы догадался, что наездник этот впервые сел на лошадь, а лошадь впервые везет такого наездника. Минутами оба они в полной гармонии двигались рысью, но вдруг подскакивавший в седле всадник терял равновесие, дергал поводья, и чуткая к малейшему прикосновению лошадь сворачивала в сторону или останавливалась как вкопанная. В такие минуты всадник принимался чмокать и сжимать коленями седло, но вскоре убеждался, что это не действует, и силился достать торчавший под мышкой хлыст. Наконец лошадь, догадавшись, что ему нужно, снова бежала рысью, приводя в движение руки, ноги, голову и туловище всадника, дергавшегося в седле, как тряпичная кукла.

Как ни смирна была лошадь, порой все же ее охватывало отчаяние, и она пускалась вскачь. Однако всадник каким-то чудом находил равновесие и, возбужденный быстрой ездой, давал волю фантазии. В мечтах он видел себя капитаном кавалерии, во главе эскадрона мчавшимся в атаку. Вдруг рука его, еще не «освоившаяся» с офицерским званием, делала лишнее движение, лошадь внезапно останавливалась, и всадник тыкался ей в шею носом и папиросой.

Все это, однако, нисколько не портило ему настроения: с самого детства он бредил верховой ездой и лишь сегодня наконец получил возможность досыта насладиться ею.

Время от времени лошадь, почувствовав, что ей отпустили поводья, поворачивала назад к деревне. Тогда всадник видел стайку собак и ребятишек, гнавшихся за ним с видимым удовольствием, и его «демократическое» сердце наполняла дружелюбная радость. Наряду с стремлением к рыцарским подвигам в душе его жила страстная любовь к народу, который он изучил в такой же степени, в какой овладел искусством держаться в стременах. Однако он тотчас подавлял вспышку любви к народу, снова возбуждал в себе кавалерийские инстинкты и посредством чрезвычайно сложных приемов поворачивал обратно к мосту. Очевидно, у нею было намерение пересечь долину поперек.

— Эге! Да это, видать, баринов шурин приехал из Варшавы, его ведь ожидали! — произнес вслух развеселившийся Слимак. — Женку себе барин нашел хоть куда и ездил за ней недалеко, а чтоб выискать такого шуряка, пришлось, верно, полсвета объехать… В наших краях медведя скорей встретишь, нежели такого ездока. Ну, стало быть, он глупей последнего подпаска, хоть и баринов шурин… А, как ни говори, все-таки баринов шурин!

Пока Слимак оценивал таким образом «друга народа», всадник въехал наконец на мост. Стук валька привлек его внимание; он повернул коня и с высоты седла свесил голову над водой. Тощей фигурой и задранным жокейским козырьком он напоминал журавля.

«Чего ему там понадобилось?» — подумал мужик.

Панич, видно, спросил о чем-то сидевшую на корточках женщину; она привстала и подняла голову. Юбка ее была высоко подоткнута, и Слимак лишь теперь заметил, какие у нее красивые белые колени. Мороз пробежал по его коже.

«Какого черта ему надо от моей бабы? — повторял Слимак. — На лошади сидит, как нищий на паперти, а к бабам приставать — на это он горазд! Ну, и моя тоже — могла бы малость прикрыть свою красоту, а то расселась — смотреть тошно. Как-никак это баринов шурин…»

Баринов шурин съехал с моста, не без труда повернул лошадь к воде и остановился возле Слимаковой. Мужик уже не бормотал, а смотрел на них во все глаза. Колени жены показались ему еще белее.

Вдруг произошло что-то непонятное. Панич протянул руку к бусам на шее Слимаковой, но она так решительно взмахнула вальком, что конь в испуге выскочил из воды, а всадник обхватил его шею коленями.

— Что ты делаешь, Ягна! — ахнул Слимак. — Это же баринов шурин, дура!..

Но крик его не долетел до Ягны, а панич нисколько не обиделся на то, что ему погрозили вальком. Он послал Слимаковой воздушный поцелуй, привстал в стременах и пришпорил коня. Умное животное угадало его намерения. Высоко вскинув голову, конь резвой рысью понесся к хате Слимака. Однако счастье снова изменило паничу: нога его выскользнула из стремени, он обеими руками вцепился в гриву и заорал что было мочи:

— Тпру!.. Стой же ты, черт!..

Услышав крик, Ендрек взобрался на ворота и при виде странно одетого панича захохотал во все горло. Лошадь шарахнулась влево и так тряхнула всадника, что с головы его свалился бархатный картузик.

— Подними-ка мою шапку, дружок!.. — на скаку крикнул панич Ендреку.

— Сам потерял, сам и поднимай. Ха-ха-ха! — покатывался Ендрек и захлопал в ладоши, чтобы испугать скакуна.

Все это видел и слышал Слимак. В первую минуту у него отнялся язык — в такой гнев его привело нахальство сына, но он мигом опомнился и гаркнул:

— Ах ты щенок этакий!.. Сейчас же подай ермолку паничу, раз тебе велено!

Ендрек поднял двумя пальцами картузик и, стараясь держать его подальше от себя, подал всаднику, который наконец совладал с лошадью.

— Благодарю, очень благодарен, — проговорил панич, смеясь не хуже парнишки.

— Ендрек! Ты что же, собачий сын, шапку не снимаешь перед паничем? — орал с горки Слимак. — Сейчас же сними!

— Буду я перед всяким шапку ломать! — ответил дерзкий мальчишка.

— Отлично! Очень хорошо!.. — радовался панич. — Погоди, вот тебе злотый. Свободный гражданин ни перед кем не должен унижаться.

Но Слимак не разделял демократических взглядов панича. Бросив вожжи, с шапкой в одной руке и кнутом в другой, он уже бежал к Ендреку.

— Гражданин, прошу тебя, гражданин, — взывал панич к Слимаку, — не трогай этого юношу… Не подавляй в нем независимости духа… Не…

Он собирался было продолжать, но лошади надоело стоять, и она понесла его к мосту. По дороге всадник встретил возвращавшуюся домой Слимакову, снял испачканный в пыли картуз и, замахав им, прокричал:

— Прошу вас, пани, не позволяйте бить мальчика!..

Ендрек исчез, панич повернул назад и снова проехал по мосту, а Слимак все еще стоял на том же месте с шапкой в одной руке и кнутом в другой, пораженный всем происшедшим. Что за чудак! Пристал к его жене, обрадовался нахальству Ендрека, почтенного крестьянина назвал «гражданином», а бабу его — «пани»…

— Вот фармазон! — буркнул Слимак. Затем надел шапку и, рассерженный, вернулся к лошадям.

— Нно-о, милые! Ну и времена настали, ну-ну! Деревенский малый не хочет поклониться барину, а барин его же похваливает. Да уж и барин! Хоть он и шурин помещику, а в голове у него неладно! Нно-о, милые! Скоро и вовсе господа переведутся, и тогда мужику крышка! А может, Ендрек мой, как подрастет, и вправду надумает что другое, только мужиком он не будет, ей-ей, не будет! Нно-о, милые!..

Ему казалось, что он уже видит своего Ендрека в низких ботинках и бархатном картузике.

— Тьфу! — сплюнул мужик. — Нет, покуда я жив, тебе, щенок, по-господски не одеваться. Нно-о, милые! Придется ему нынче задать трепку, а то малый до того избалуется, что, пожалуй, перед самим помещиком шапки не снимет, а тогда заработка не жди. Только этого не хватало! А все из-за бабы, это она с пути сбивает парня. Ничего не поделаешь, придется нынче пересчитать ему ребра!..

Тут Слимак снова заметил пыль на дороге, но уже со стороны равнины, и различил два неясных силуэта: один — высокий, другой — продолговатый.

«Корову кто-то ведет, — подумал мужик, — куда бы это? Ярмарки будто нет… Непременно выдеру парня, хоть сам господь бог за него вступись… Чья же это корова?.. Нно-о, милые! Эх, кабы мне еще коровку да в придачу этот лужок!..»

Съехав с вершины холма, он принялся бороновать косогор, спускавшийся к Бялке. У реки он увидел Стасека, зато потерял из виду свой хутор и таинственного мужика с коровой. От усталости у него не подымались руки, едва двигались ноги, но всего тяжелее было сознание, что ему, верно, никогда не удастся хорошенько отдохнуть. Кончит он работу на своем поле, надо идти в город, — а то чем же жить?

«Хоть бы разок отлежаться вволю! — думал мужик. — Эх, будь у меня побольше землицы или еще одна корова да луг, я бы тогда знай себе полеживал…»

Он уже с полчаса шагал за бороной на новом месте и то чмокал лошадям, то мечтал о том, что когда-нибудь отлежится, как вдруг услышал:

— Юзеф! Юзеф! — и увидел на холме свою бабу.

— Ну, чего тебе? — спросил мужик.

— Что случилось-то, знаешь? — заговорила, запыхавшись, хозяйка.

— А почем я знаю? — забеспокоился мужик. «Неужто новая подать?» — мелькнуло у него в голове.

— Пришел к нам дядька Магды, ну, этот, Войцех Гроховский…

— Девку, что ли, пришел забирать?.. Ну, и пусть берет.

— Как бы не так, только ему и заботы, что о девке! Корову он привел и хочет продать ее Гжибу за тридцать пять рублей бумажками и рубль серебром за повод. Заглядение — корова, верно тебе говорю.

— Пускай продает, мне-то что?

— А то, что мы ее купим, — решительно заявила Слимакова.

Мужик даже кнут уронил наземь и, задрав голову, уставился на жену.

Он и правда давно мечтал о третьей корове, но отдать сразу тридцать с лишним рублей и произвести такой переворот в хозяйстве — это показалось ему просто чудовищным.

— Бес тебя, что ли, попутал? — спросил он.

Баба уперлась руками в бока.

— А чего меня путать? — проговорила она повышая голос. — Что ж, меня уж и на корову не станет? Гжиб своей бабе бричку купил, а тебе скотины для меня жалко?.. Стоят у нас две коровы в закуте, что ж, много тебе с ними забот? А нашлась бы у тебя хоть одна крепкая рубаха, кабы не наши коровы?

— Господи помилуй! — простонал мужик, у которого от скороговорки жены начинали путаться мысли. — Да чем же ты ее кормить будешь? Сена мне больше в усадьбе не продадут. Ну, говори, чем? — спрашивал он.

— Арендуй у барина хоть этот лужок, вот тебе и сено, — ответила жена, показывая на полосу земли, зеленевшую между рекой и пашней Слимака.

Возможность так скоро осуществить свои самые дерзкие мечтания поразила мужика.

— Побойся ты бога, Ягна, что ты болтаешь? Как же это я арендую луг?

— Сходи в усадьбу, попроси барина да заплати за год, только и всего.

— Спятила баба, ей-богу, спятила! Да ведь нынче наша скотина щиплет тут траву даром, а заплати я за аренду — что тогда? Тогда-то уж не будет даром.

— Заплатишь за аренду, будет у тебя третья корова.

— На черта она сдалась, если мне и за нее и за луг надобно платить. Не пойду я к барину.

Жена подошла поближе и посмотрела ему в глаза.

— Не пойдешь? — спросила она.

— Не пойду.

— Ну, так я и дома раздобуду сено, только ты тогда не то что к барину, а к самому дьяволу пойдешь, если тебе не хватит для лошадей. А корову эту я не упущу и куплю…

— Ну и покупай.

— И куплю, но ты ее сторгуешь: мне-то некогда Гроховского уламывать, да и водку с ним я не стану пить.

— А ты пей, а ты уламывай, раз захотелось тебе корову! — кричал Слимак.

Бабенка подскочила к нему и, грозя кулаком, затараторила:

— Юзек, ты смотри у меня не бунтуй, коли у самого нет правильного соображения! Ты меня слушайся. То все охал, что навозу мало, голову мне дурил, что тебе скотина нужна, а подвернулся случай, покупать не хочешь. Наши-то коровы ничего тебе не стоят да еще деньги дают и молоко; так и новая тебе деньги принесет, ты только меня слушайся. Говорю тебе: меня слушайся! Кончай работу и ступай домой, да смотри сторгуй корову, не то я и знать тебя не хочу…

Сказала и ушла, а мужик схватился за голову.

— Ох, и беда мне с бабой! — причитал он. — Где уж мне, горемычному, луг арендовать?.. Барин и толковать со мной об этом не станет. Да и трава всегда была у нас даровая, сколько скотина ни съест, а теперь как?.. Уперлась баба, понадобилась ей корова, и что хочешь делай, хоть головой об стену… И зачем я, горемычный, родился, зачем на белый свет явился, — куда ни кинь, одно только расстройство!.. Нно-о, милые!

Он взмахнул кнутом, дернул вожжи и стал опять боронить. Ему казалось, что камни и комья земли снова ворчат: «Дурень ты, дурень!..» — а ветер смеется среди стеблей и шепчет: «Тридцать пять рублей бумажками заплатишь, да еще рубль серебром за повод. Копил-копил день за днем, неделю за неделей, ровно девять месяцев, а нынче сразу отдашь все, как одну копеечку. Гроховский набьет себе карманы новенькими бумажками, а твой кошель отощает. Да еще придется тебе загородку с кормушкой для коровы ставить, да с тревогой и страхом барину в ножки кланяться, да за луг платить, да часами дожидаться эконома, чтобы дал квиток на аренду…»

— Ох, беда, беда! — бормотал мужик. — Нно-о, милые! Сколько времени копишь грошик за грошиком, пока соберешь рубль, сколько набегаешься, покуда новенькую бумажку выменяешь… Нно-о, милые! А тут еще барин, пожалуй, не захочет луг отдавать…

«Чего врешь, чего врешь; знаешь, что отдаст», — чирикали воробьи.

— Отдать-то отдаст, — неохотно признал Слимак, — да за аренду велит платить. А то, бывало, скотинка пощиплет по-соседски травку задаром, без единого гроша! Боже мой милостивый, что за несчастливый день выдался нынче!.. Этакую кучу денег отдать!.. Лучше бы меня самой что ни есть тяжкой хворью скрутило, только бы не бросать попусту этакие деньги!

Солнце уже клонилось к западу, когда Слимак перешел с бороной на последнюю полосу, у самой дороги. В эту минуту заревела та корова, которую он должен был купить; рев ее понравился мужику и даже затронул какую-то струнку в его сердце.

«Ясное дело, три коровы — не то что две, — подумал он. — При таком хозяйстве мне и почету будет больше. Беда только с лугом да с деньгами. Эх, сам я кругом виноват…»

Ему вспомнилось, сколько раз, бывало, разлегшись на лавке, он не спал, а строил всякие планы и рассказывал о них жене. Сколько раз говорил, что непременно введет у себя шестиполье и посеет клевер! Сколько раз хвалился, что он на все руки мастер и мог бы в зимнее время делать телеги и всякую хозяйственную утварь, как ему советуют люди!.. Да и не сам ли он мечтал о третьей корове? Не сам ли хотел арендовать луг?

Жена терпеливо слушала — год, два, три года, а нынче вот и велит ему купить корову и арендовать луг. Да чтобы сейчас же, немедля! Иисусе милостивый, экая упрямая баба! Она еще, чего доброго, заставит его клевер сеять и телеги мастерить.

Странный человек был Слимак. Во всем он понимал толк, даже в жнейках; все умел наладить, даже молотилку в имении починил; все мог придумать и сообразить, даже как перейти на севооборот в своем хозяйстве, но сделать не решался ничего, пока его не заставляли насильно. Ему недоставало той тонкой нити, которая связывает замысел с исполнением, зато чересчур развит был «нерв послушания». Помещик ли, ксендз ли, староста или жена — все были посланы богом, чтобы приказывать Слимаку, но сам он не умел себе приказать. Мужик он был умный, даже изобретательный, но самостоятельности боялся пуще бешеной собаки. У него даже поговорка такая была: «Мужицкое дело — работать, а господское — гулять да приказывать».

Солнце коснулось макушек гор, опоясывающих долину. Слимак со своими боронами уже добрался до большой дороги и раздумывал, как он будет торговаться с Гроховским, когда услышал позади грубый окрик:

— Эй! Эй!

На дороге стояли двое. Один — седой, бритый, в синем кафтане с высокой талией и в немецкой шляпе с загнутыми полями; второй — помоложе, очень прямой, с светлой бородкой, в пальто и картузе. За ними, на некотором расстоянии, дожидалась бричка, запряженная парой лошадей, которыми правил человек в синем кафтане и картузе.

— Это твое поле? — резко спросил Слимака бородатый.

— Подожди, Фриц, — прервал его старик.

— Почему я должен ждать? — вскинулся бородатый.

— Подожди. Это ваша земля, хозяин? — спросил старик несравненно мягче.

— Моя и есть. А то чья же? — ответил мужик.

В эту минуту прибежал с луга Стасек; он уставился на чужаков с удивлением и недоверием.

— И луг этот твой? — спросил бородатый.

— Подожди, Фриц. Это ваш луг, хозяин? — поправил сына старик.

— Не, не мой, господский.

— А чья та гора с сосной?

— Подожди, Фриц.

— Ах, отец, вы любите слишком много болтать…

— Подожди, Фриц, — не унимался старик. — Эта гора с сосной — ваша?..

— Моя, конечно, а то чья же еще?

— Видишь, Фриц, — заговорил старик по-немецки, — здесь можно было бы построить ветряную мельницу для Вильгельма. — И он показал рукой на вершину горы.

— Вильгельм не строит мельницы не потому, что нет достаточно высокой горы, а потому, что он лентяй, — сердито ответил Фриц.

— Прошу тебя, Фриц, будь терпелив. А вот те поля за большой дорогой и овраги — это уже не ваши? — снова обратился старик к мужику.

— Какие же они мои, раз они господские.

— Ну да, — раздраженно прервал бородач, — всем известно, что этот мужик торчит посредине помещичьих полей и нужен тут, как дыра в мосту. Грош цена всему этому делу.

— Подожди, Фриц, — успокаивал его старик. — Вас, хозяин, со всех сторон окружают помещичьи поля?

— Так оно и есть.

— Ну, довольно! — проворчал бородач и потащил отца к бричке.

— Оставайтесь с богом, хозяин, — проговорил старик, слегка приподняв шляпу.

— Ох, как вы любите болтать, — прервал бородач, грубо подталкивая отца. — Из Вильгельма ничего не выйдет, хотя бы вы нашли ему десять таких гор.

— Чего им надо? — вдруг спросил Стасек.

— И верно, — опомнился мужик. — Эй вы, господа!.. Старик повернул голову. — А вы почему про все выспрашиваете?..

— Потому что так нам нравится! — ответил бородач и насильно усадил отца в бричку.

— Будьте здоровы, до свидания! — крикнул старик Слимаку.

Бородач пожал плечами и велел трогать. Бричка покатила к мосту.

«Сколько ж народу прошло нынче по дороге, — рассуждал сам с собой Слимак. — Будто на ярмарку или на богомолье…»

— А что это за люди? — снова спросил Стасек.

— Те, что уехали в бричке? Верно, немцы из Вульки, за три мили отсюда.

— А зачем они расспрашивали про землю?

— Разве одни они спрашивали, сынок? — ответил мужик. — Иным до того нравилась наша сторона, что они лазали вон туда, на самую макушку, где сосна. Потом слезут — и поминай как звали.

Слимак окончил работу и повернул лошадей к дому. О немцах он уже позабыл: все его внимание поглотили корова и лужайка. А что, если и вправду купить корову и арендовать лужок? Мурашки пробежали у него по спине при мысли, что самое заветное его желание может исполниться.

Еще одна корова и два морга луга — да это рублей тридцать барыша в год! Тогда и землю можно лучше унавозить, и хлеба больше продать, и на зиму взять в дом старика, чтобы поучил ребятишек грамоте… Что-то другие хозяева сказали б, видя его достаток? Тогда бы уж ему уступали место и в костеле и в корчме. А как отдохнуть можно при таком богатстве!

Ох, отдохнуть! Слимак не знал ни голода, ни холода, дома у него все ладилось, с людьми он дружил, водились у него и деньги, и совсем бы он был счастлив, если б только кости не ломило от работы да мог бы отлежаться и отсидеться, сколько душа пожелает.